Виноватых нет

На твоём месте

Игорь-я исчез сразу после уроков, быстро и незаметно. Я пошла вниз вместе с толпой отучившихся гимназистов, и, влившись в поток, остановилась. На меня чуть не налетел незнакомый парень, выругался сквозь зубы, но наезжать не стал. Наверное, у меня было очень удивлённое лицо.

Я поняла, что не помню, куда повесила куртку. Как отрезало.

Проблема заключалась в том, что куртку Сельцова я тоже не помню. Невзрачная, тёмная. И всё.

Так, приметы… Шапка, чёрная, в рукаве. В карманах ничего нет, кто же оставит в раздевалке хоть сколько-то ценную вещь?

Как же мне домой идти?

Ладно, главное — спокойствие. Всё-таки классы вешают одежду не по всей раздевалке. Наши крючки — с двести восемнадцатого по двести сорок третий. Решим задачу методом исключения. Пусть все разойдутся, и тогда из оставшихся курток я постараюсь вычислить свою. А пока можно купить чай и булочку. Минут десять на это уйдёт.

По дороге в столовую я наткнулась на «классную». Машинально сказала:

— Здравствуйте.

— Сельцов! — обрадовалась Татьяна Николаевна. — Тебя-то мне и надо. Расскажи-ка, голубчик, что за драка у нас произошла?

Я бы очень хотела рассказать. Честное слово. Но вот замоталась и забыла расспросить Игоря. И сейчас мне ничего не оставалось, как промолчать.

Получилось вполне в стиле Сельцова.

— Не молчи, — начала сердится Татьяна Николаевна. — Я приехала с курсов, а тут мне сюрприз. Стоит отлучиться на три дня, как у вас чёрт знает что начинается. Никакой дисциплины. Я думала, хоть Совет разберётся, а там тоже какая-то непонятная история произошла.

Я быстро объяснила:

— Азаровой плохо стало, Совет перенесли.

— За себя бы так отвечал, — не обрадовалась «классная». — Ну, рассказывай, я жду.

Я пожала плечами и отвернулась.

— Ладно, некогда мне с тобой, — решительно заявила Татьяна Николаевна. Тучная, добродушная, в больших «плюсовых» очках, за которыми глаза казались размазанными, обычно она походила на добрую тетушку, которая только пытается выглядеть строгой. Но сейчас она, похоже, рассердилась по-настоящему. — Завтра классном часу разберёмся. И не думай, что там удастся отмолчаться.

«Классная» махнула рукой и удалилась.

Надо выяснить, наконец, про эту драку. Ведь спросят, и не раз. А пока можно перекусить…

Когда я вернулась в раздевалку, на наших крючках висело всего три куртки. Причем одна светло-серая, а другая явно маловата для меня-Сельцова. Я быстро оделась и пошла домой.

Для конспирации решила заложить дугу через парк. Конечно, за мной никто не следит, но мало ли что.

Солнце пряталось за облака, и воздух сразу остыл, приобрёл зимнюю прозрачность. Сырой ветер забирался за воротник. Ну вот, осень заканчивается, превращаясь в слякотное межсезонье. Я втянула голову в плечи и ссутулилась. Фигура Сельцова оказалась хорошо приспособленной для этого. Сумка на длинном ремне болталась почти у колена. Подтянуть ремень, что ли?

— Игорь! — приглушенно позвали из кустов. — Рули сюда, чувак!

Я оглянулась. В кустах за скамейкой кучковалась компания парней. Наверняка курят. В нашей школе можно нажить крутые неприятности, если курить, не скрываясь. Даже не в школе и во внеурочное время. Как говорят учителя, честь гимназии и всё такое.

Я-Сельцов подошла к парням, и сразу же увидела Тихонова. Сначала я не успела испугаться, а потом вдруг поняла, что совсем его не боюсь. Сейчас он был ниже меня ростом и смотрел без угрозы. Вокруг него стояли парни, кажется, девятиклассники. Они неторопливо протягивали ладони для рукопожатия и бормотали: «привет», «здоро́во». Я старалась отвечать с тем же невозмутимым выражением лица. Выходит, мы знакомы, и мне полагается знать их имена. Не проколоться бы.

Один из них уверенным жестом протянул мне сигарету. Он не сомневался, что я курю. Пришлось взять. Другой парень щелкнул зажигалкой. И, пока я в панике решала, что делать дальше, тело сработал само, и я глубоко затянулась. И тут же испугалась. Ведь когда парни рядом курят, мне всегда противно. Но оказалось — ничего, терпимо. Голова мягко закружилось.

Один из парней спросил:

— На тренировку придёшь сегодня?

— Вряд ли, — ответила я-Сельцов. На самом деле я, конечно же, не собиралась ни на какую тренировку. Я даже не знала о её существовании.

— Что так?

— Дела.

— А-а-а… — понимающе кивнул парень, и больше ничего не спрашивал.

Мальчишки криво ухмылялись, обсуждали незнакомых мне девчонок. Потом упомянули Таньку из Совета.

— Кобыла бешенная, — сказал тот пацан, который угостил меня сигаретой. И все сдержанно зафыркали. Сами как кони.

— Да, нет у нас девок нормальных, — хмыкнул невысокий парнишка с немытыми волосами.

Я подумала, что ему в подруги подойдёт швабра, но ничего не сказала. Снова затянулась сигаретой. От табака першило в голе, хотелось сплюнуть. Тихонов кивнул на меня:

— Вот в его классе одна блондинка есть. Бровки домиком, губки бантиком. Кукла безмозглая. И, гляньте-ка, отличница.

— Это ты про кого? — как можно спокойнее спросила я-Сельцов.

— Про Азарову.

— А почему блондинка-то? — удивилась я. — Она тёмно-русая.

— Потому что тупая.

— Тупые не учатся на пятёрки.

— Ставят пятёрки, потому что её отец подрулил к учителям, — злобно ответил Тихонов. — Кружок ведёт дебильный. Типа, бесплатно. Вот ей оценки-то натягивают.

Я хотела заспорить, но перед глазами встал сегодняшний день. И я промолчала, неожиданно задумавшись: а может, и правда ко мне относятся как-то не так? Неужели это из-за отца?

— Чего ты психуешь? — добродушно спросил один из парней.

— Ненавижу таких, — Тихонов сплюнул. — Папашка критик да писатель, за его спиной она вся из себя в шоколаде. А попробовала бы на моём месте…

«Не надо», чуть не сказала я. Хватит с меня места Сельцова. И заступилась за себя:

— Ладно тебе. Нормальная девчонка.

— Запал на неё, да? — хохотнул молчавший до этого худой мальчишка и выбросил докуренную до фильтра сигарету.

— Запал — не запал, какая разница, — рассердилась я и повернулась к Тихонову. — Ты слухов каких-то левых насобирал и уши развесил. А я с ней в одном классе учусь и ничего такого не замечаю.

— Значит, ты слепой, — резко ответил Тихонов.

— А может, ты видишь то, чего нет? Как это называется — галлюцинации? — усмехнулась я. В теле Сельцова препираться с Тихоновым оказалось абсолютно комфортно. На своём месте я бы давно уже или убежала, или замера от страха. А сейчас… Я поняла, что меня не пугает даже драка. Тело Игоря было сильным, быстрым и умелым. В трудный момент на него можно рассчитывать.

Но до драки не дошло.

— Пацаны, хорош, — быстро встрял тот парень, которого я назначила другом швабры. — Не хватало ещё разругаться из-за какой-то дуры.

— Я и не собирался, — буркнул Тихонов.

Надо же, он боится Сельцова! Пустячок, а приятно.

Моя сигарета почти догорела.

— Ладно, парни, пока, — сказала я как можно солиднее. — Увидимся.

Кивнула всем сразу, выбросила окурок и вылезла из кустов на дорожку.

До дома я добралась без приключений, а там сразу же бросилась мыть руки.

— Ты куришь? — удивился папа.

— Это он курит, — я старательно намылила лицо. — А мне отдуваться приходится.

— Ну и не курила бы, — отозвался Игорь-я из коридора.

— Твои дружки не поймут.

— А, ты думала, мне по какой-то другой причине курить приходится?

Вот смех-то! Я представила себе компанию Тихонова, в которой каждый курит, чтобы другие принимали за своего. А если бы не боялись друг друга, не пришлось бы сосать тошнотворную гадость. Надо будет сказать это Машкиным знакомым, а то они из себя взрослых корчили, прокурили мне всю одежду. Да и дымом пришлось подышать. А я, как дура, стояла и делала вид, что мне по барабану…

Папа спросил:

— Что было в школе?

— А как же правило Бабы Яги? — прищурилась я.

— Какое правило? — удивился Игорь-я.

— Сначала напои, накорми, а потом расспрашивай! — процитировала я. — Первый закон гостеприимства!

— Пошли уж, знаток фольклора, — улыбнулся папа. — Обед готов.

Пока мы ели, он больше не задавал вопросов. И, только вручив по кружке чая, попросил:

— Рассказывайте.

У меня вдруг пропало желание что-то говорить. Так бывает: вдруг понимаешь, что все мысли и чувства словами не передать. Что получится враньё, как ни старайся. И я «перевела стрелки»:

— Пусть Игорь расскажет. Ему, кажется, понравилось.

Игорь-я пожал плечами, улыбнулся и наклонил голову к плечу. Жест совершенно не мой. И одежду он носить не умеет. Майка выбилась сзади из джинсов, а он и не замечает.

— А тебе? — не отставал папа.

— А мне — нет, — отрубила я. Получилось неожиданно резко.

— Почему? — отец сел напротив, упёрся локтями в стол, положил подбородок на сцепленные пальцы. Так он слушает, когда студенты говорят что-то интересное.

— Папа… — я не знала, как начать. — Я всегда думала, что учителя относятся к нам по заслугам. Я учу уроки, мне ставят пятёрки. А некоторые (я покосилась на Игоря-себя) не учат и получают двойки. Это справедливо. Но получается не так. Вот я сегодня вместо Игоря ответила, как всегда. И вместо пятёрки меня носом в лужу сунули. А Игорь только бормотал, что у него голова болит, и все вокруг него прыгали, никому в голову не пришло ставить ему, то есть мне, двойку. При этом никого не волнует, болит ли голова у Сельцова. Или у Темлякова. И у Клецко, и Булатовой, и даже у Рябовой. Почему? Из-за тебя?

— Господи, я-то здесь причём? — удивился папа.

— Ходят слухи, что ты к учителям подмазываешься. Кружок специально взял, чтобы они мне оценки натягивали!

Папа захохотал.

— Ой, не могу, — он вытер набежавшие слёзы. — И кто это сказал?

— Да есть один… И остальные с ним согласны, — буркнула я. Раз папа смеётся, значит, он точно ни при чём.

— Ребята, вы уже большие, — папа стал серьёзным и по очереди посмотрел на нас. — Должны понимать, что, общаясь с другими людьми, вы постепенно, день за днём, создаёте о себе не только впечатление. Вы создаете ожидание.

Последнее слово папа произнёс с нажимом.

— Вот смотри. Ты ведёшь себя, как отличница, и от тебя ждут, что ты и дальше так будешь себя вести. А ты, — папа повернулся к Игорю-мне, — обычно ведёшь себя как угрюмый и малоспособный парень. Если я правильно понял, люди ждут от вас, вернее, ваших тел, именно такого поведения. А видят другое. Умом они, конечно, ищут объяснения, но в душе остаётся осадок, словно вы их обманули. А как относятся к обманщикам?

— Тогда они должны на нас обоих одинаково наезжать, — не согласилась я.

Папа вздохнул:

— К сожалению, людям свойственно относиться к другим предвзято. Они быстро понимают, на кого можно сливать отрицательные эмоции, а на кого — нет. На отличника нельзя. Не принято. Зато на неважного ученика и покричать можно, и на смех его выставить.

Я вспомнила английский. Как Зинуля специально ко мне по-русски обращалась, чтобы все, даже самые тупые, поняли, что мой ответ — неправильный. И ведь Игорь ожидал чего-то подобного. Не зря же сказал про птичку на иве… Но что-то мешало согласиться.

— Не все же учителя такие, — сказала я.

— Конечно, не все. Но большинству проще поверить, что с другим человеком что-то не так, чем изменить свое представление о нём. Это не только учителей касается.

— И что теперь? Соответствовать их ожиданиям?

— А получится? — хитро прищурился папа. — Вы сегодня, кажется, пробовали.

— Ей легче, — подал голос Игорь-я. — А мне учиться придётся. Хрен всё это выучишь… Извините.

— Да ладно, — отмахнулся папа. — Подогнать учёбу я бы тебе помог. Но проблема-то не в этом. Лере что делать? Знания в карман не спрячешь.

— Противно им прикидываться! — не выдержала я. — Стоять и молчать, как террорист на допросе! Это же школа, а не ФСБ!

Папа кивал, глядя на меня. Явно ждал чего-то.

Я сказала:

— Не хочу жить его жизнью. Она мне не нравится.

Игорь-я дёрнул головой, буркнул:

— Какая есть.

И отвернулся.

Папа задумчиво произнёс:

— Знаете, я долго думал над этим случаем, и так и не понял… Расскажите всё ещё раз. С самого начала.

— Был Совет, — сказала я.

— Меня там ругали, — продолжил Игорь-я.

— И всё шло нормально. А потом я вдруг лежу… И уже не я…

Папа внимательно посмотрела на меня:

— Ни с того, ни с сего?

— Ни с того, ни…

— Неправда, — перебил Игорь-я. — Она сказала… Ты забыла?

Мои глаза смотрели в упор. Тёмные, почти чёрные. Странно, я всегда думала, что у меня серые глаза… А что я тогда сказала?

— «Я бы на твоём месте», — вспомнила я.

— Именно.

Папа хлопнул ладонью по столу:

— Я так и думал. А вы знаете, ребята, что доказали существование Бога?

— Чего? — в один голос спросили мы с Игорем.

— Или просто разумных высших сил, которые слышат каждое наше слово. Сейчас концепция Бога уже не популярна, продвинутые люди говорят — Мироздание слышит нас… Ты пожелала — и получила.

— И что нам это даёт? — спросила я.

— То, что вам не имеет смысла оправдывать ожидания других. Особенно тебе, Лера. Ты сказала, что на месте Игоря вела бы себя по-другому, а сама что делаешь? Ведёшь себя как он, а не как ты. Не выполняешь обещание.

— И ты думаешь, что как только я сделаю это, тут же вернусь в своё тело? — я села прямо. — Ты уверен?

— Думаю, нужно попробовать. Других вариантов всё равно нет.

После обеда папа ушел в кабинет — сказал, что надо работать. Хотя лицо у него было такое, как будто зубы болят.

Мы пошли в мою… бывшую мою комнату.

Игорь-я буркнул:

— Ты зачем мне причёску изуродовала?

— Не видно ничего из-за волос.

— Мы так не договаривались. А если мне твои косы не понравятся, и я их отрежу?

Я хотела заспорить. Сравнил — мои косы, и уродскую чёлку, закрывающую пол-лица. Но почувствовала, что Игорь-я всерьёз обижен. И сказала:

— Извини. Но мне правда эти волосы очень мешали.

— Мешали ей… — Игорь-я хотел добавить что-то ещё, но у него в кармане запел телефон:

«Па-а-а-аслушанье это не моё…»

Машка!

Игорь-я выдернул трубку из кармана, и, даже не поздоровавшись, буркнул:

— Я не могу говорить, потом перезвоню!

И дал отбой.

— Ты что делаешь! — не выдержала я, хотя ещё минуту назад не собиралась ссориться. — Машку-то зачем обижать?

— Перетопчется твоя Машка, — грубо ответил Игорь-я. — Подождёт полчасика, не помрёт.

— Да что ты понимаешь! Она в больнице, одна, после операции! Ты думаешь, ей там сильно здорово?

Игорь-я глупо приоткрыл рот.

— Я не знал…

— А даже если бы и не в больнице! — непримиримо продолжила я. — Всё равно нельзя так с друзьями! А если она обидится?

— Настоящий друг не станет обижаться на всякую фигню!

— То-то я смотрю, у тебя друзей нет! — не выдержала я.

Игорь-я побледнел и отступил на шаг. Рука, сжатая в кулак, дернулась и опустилась. Моя рука, которая всё равно не сумеет ударить… Пальцы разжались.

— А вот это не твоё дело, — очень спокойно сказал Игорь-я.

— Допустим, — я тоже сбавила тон. — Лучше расскажи, что там у тебя произошло с парнями. Из-за чего вы подрались?

— Не расскажу, — без выражения ответил Игорь-я.

— А ты знаешь, что классная сегодня до меня докапывалась? Требовала, чтобы я ей объяснила, в чём там дело! А как я ей объясню, если не знаю?

— Вот поэтому я и не скажу. Не хватало ещё, чтобы ты трепалась об этом.

— Но почему?! Там что, государственная тайна?

— Это личное дело, — нахмурился Игорь-я. — Оно никого не касается.

— Да как ты не понимаешь, что за твои личные дела теперь отвечать придётся мне? — заорала я. — Или ты думаешь, что проблемы сами собой рассосутся?

— Не переживай, — криво усмехнулся Игорь-я. — Тебе отвечать не придётся.

— А кто… кто будет отвечать? — у меня дыхание сбивалось от злости. Хотелось взять своё тело за плечи и вытряхнуть из него этого идиота. — Ты же только молчать умеешь!

— А ты что умеешь? — презрительно бросил Игорь-я. — Сама пальцы веером выгибала: я бы, я бы… Ну так давай, вперёд! Что, слаба в коленочках?

— Ах ты… — я задохнулась, резко развернулась на пятках и выскочила в коридор. Хлопнула дверью и бросилась вниз по лестнице. Когда только обуться успела. И сумку подхватила, надо же, как хорошо рефлексы у Сельцова работают…

Дверь подъезд, пропищав, закрылась у меня за спиной. Ветер бросил под ноги разноцветные листья. Я перешагнула через них — не до игрушек — и медленно пошла по тротуару.

На душе было паршиво. Не только из-за Сельцова, ещё из-за отца. Обычно в трудных ситуациях он четко говорил, что именно надо сделать. А сейчас — поди туда, не знаю куда. Делай там то, не знаю что…

Хорошо, допустим, я не должна пытаться изображать Сельцова. Но тогда ведь все поймут, что с ним что-то не то, и потащат к врачу. Или психологу. А там и психушка недалеко.

Папа же сам говорил, что нельзя палиться! А сейчас бурчит что-то непонятное.

Я вспомнила, с каким выражением лица он ушел к себе. Как будто я хуже всех и ему за меня стыдно. А сам-то!

Я раздраженно пинала опавшие листья. А люди вокруг радовались ненадёжному осеннему теплу. Мамаши выкатили коляски, детишки постарше ворошили кучи листьев. И даже серьёзные люди то и дело подставляли лицо солнцу и щурились. А меня вдруг такая тоска взяла — хоть вой. Сейчас никто не мог мне помочь. Ни папа, ни мама, ни Машка — никто из тех, на чью поддержку я привыкла рассчитывать. И это этого становилось холодно, словно на улице середина зимы. Меня окружали чужие люди, которым наплевать на проблемы незнакомой девчонки. Или незнакомого парня, если смотреть на внешность.

Можно было вернуться домой — родители Сельцова придут только к семи. Но я не могла смотреть, как моё тело ходит по моей квартире, разговаривает с моим отцом. И как Игорь-я посмотрит на меня! И что скажет…

Нет уж, теперь, пока я не сделаю следующий шаг, домой дороги нет.

К приходу родителей Игоря во мне кипела смесь злости и отчаяния. Наверное, так выходят на задание смертники.

Что же, я больше не изображаю Игоря. Посмотрим, как ему это понравится.

Когда заскрипел ключ в замке, я не стала ждать, пока мама Сельцова меня окликнет. Вышла в коридор.

— Привет, мам, — сказала я. — Что на кухню нести?

— Вот… — Елена Анатольевна удивлённо протянула мне пакет. — Что-то случилось?

— Нет, — отозвалась я и пошла разбирать продукты. — Что-нибудь в морозилку убирать?

— Не надо, оставь на столе, — крикнула Елена Анатольевна из спальни. Я выложила содержимое сумки на стол и ушла в свою комнату. И тут же услышала:

— Гера, скажи правду. У тебя что-то в школе произошло?

Елена Анатольевна стояла на пороге. Она уже успела переодеться в домашний костюм, похожий на линялую пижаму.

— Мама, — спокойно ответила я. — У меня постоянно что-то происходит в школе. Каждый день. Что конкретно тебя интересует?

— Не делай из меня дуру! — мгновенно взорвалась Елена Анатольевна. — Ты прекрасно знаешь, что я имею ввиду!

— Мама, не кричи, — вежливо попросила я. — Ты довольно долго не интересовалась моей школьной жизнью. О чём именно я должен тебе рассказать?

Елена Анатольевна задышала, как после стометровки.

— Вы с отцом надо мной издеваетесь! Как с человеком не хотите…

Она угрожающе придвинулась, а мне совсем не было страшно. Вот ни капельки. Как будто между мной и этой некрасивой женщиной стояла невидимая и непробиваемая стена. Мне было немного её жалко, немного смешно, а больше — противно. И я сказала:

— Причём тут отец? Почему вы с ним всё время обобщаете? Ты, чуть что — «вы с отцом», он ко мне с претензиями — «вы с матерью». Это, во-первых. А, во-вторых, вы со мной разве как с человеком обращаетесь? Я от вас слова нормального не слышал. Только наезды и проверки, как в армии. Даже дверь в комнату закрыть нельзя. А, думаешь, приятно слушать, как вы ругаетесь каждый день? Уши вянут, между прочим.

— Ты… Ты… — Елена Анатольевна не знала, что сказать. Только за сердце хваталась и губами шевелила, как рыба. Мне её стало жалко. Я шагнула к ней — поддержать, помочь сесть. И тут моя голова взорвалась.

— Ах ты мелкий поганец, — прогремел где-то надо мной голос Сельцова-старшего. — Ты что мать изводишь? Давно не получал?

Я открыла глаза. В голове гудело. Спину холодила бетонная стена.

Вот, значит, какая штука — оплеуха. Раньше мне о ней только читать доводилось…

Я оттолкнулась от стены и выпрямилась.

— Здравствуй, папа.

Он навис надо мной — багровый, страшный, с перекошенным лицом.

— Ты что себе позволяешь, сосунок? — прорычал он. — Забыл, чей хлеб ешь? Под чьей крышей живёшь?

— Витя… — слабо встряла Елена Анатольевна. — Не надо.

— А ты молчи! — рявкнул на жену Сельцов-старший. — Распустила захребетника!

— Значит, орать на маму только тебе можно? — невинно поинтересовалась я.

Виктор Павлович глухо зарычал и замахнулся.

Думаю, Игорь бы на моём месте всё-таки не ударил. Какой-никакой, а это его отец. Но я просто испугалась, потому что точно знала: сейчас этот огромный дядька мне врежет.

И тело сработало само. Я даже не поняла, что произошло. Виктор Павлович лежал на полу, постанывая, а у меня зудели костяшки пальцев.

— Гера! — вскрикнула Елена Анатольевна. — Ты с ума сошел!

— Нет, — со злостью ответила я. — Это вы тут все спятили. Ругаетесь каждый день, с кулаками бросаетесь. И думаете, что мне всё равно. А мне не всё равно! — голос неожиданно сорвался. — Мне не наплевать! И терпеть я больше не могу! Я хочу в нормальной семье жить! А вы задрали меня уже!

Я перепрыгнула через отца Сельцова, который кряхтел, но не поднимался, и выскочила из квартиры. В горле першило от слёз, но глаза оставались сухими.

Только на улице ко мне вернулась способность соображать.

Куда теперь идти?

Я никогда не уходила из дома. Всегда презирала тех, кто из-за скандалов с родителями демонстративно хлопал дверью. Во-первых, потому что это глупо — всё равно ведь придётся возвращаться. Насовсем ведь не уйдёшь. А, во-вторых, уходом ничего не докажешь. Доказать можно словами и делом. А если убежишь — как доказывать-то? Но, оказывается, бывают моменты, когда говорить не с кем. И тогда единственный способ заставить себя услышать — это показать, что больше по этим правилам играть не будешь.

Куда же теперь деваться? Как эту проблему решают другие парни?

Тьфу ты, получив по голове, я перестала соображать. Мне-то не нужно искать, где переночевать. У меня дом есть. Пусть моё место в нём занимает другой человек, но и для меня-Сельцова там найдётся уголок…

Я медленно шагала по аллее, усыпанной листьями. А навстречу двигался широкоплечий парень с огромной собакой на поводке. Такой же рыжей и лохматой, как он сам.

Витька.

Я никому не рассказывала, как ёкает что-то в груди при его появлении. Даже папе. Я не хочу, чтобы он спрашивал: «Ты влюбилась?» и заставлял анализировать это чувство. Мне просто нравилось смотреть на Витьку. Как он хмурится, как смеётся, как задумчиво грызет колпачок ручки… Конечно, я для него — одна из многих. Малявка. По нему такие девчонки сохнут — закачаешься. И сейчас я приготовилась кивнуть ему и пройти мимо. Но Витька заулыбался, как будто приятеля встретил. Протянул правую, не занятую поводком руку:

— Привет, Сельцов! Извини, забыл, как тебя зовут.

— Игорь.

— А я Витька.

— Я знаю.

— Откуда?

Я ухмыльнулась:

— Тебя все знают.

— Да? — весело удивился Витька. — Хотя, ты у нас теперь тоже что-то вроде знаменитости. Стойкий оловянный солдатик.

— Почему?

— Ха! Навалял двум парням и не колешься, за что.

— Давай не будем об этом, — попросила я. Получилось неожиданно мрачно.

— Запросто. Я в чужие тайны лезу только по долгу службы, — Витька подошел к скамейке и повернулся к собаке. — Сидеть.

Пёс послушно уселся на газон. Витька плюхнулся на скамейку, я машинально села рядом.

— Что за порода? — спросила я, чтобы не молчать.

— Золотой ретривер.

— Твоя собака? — спросила я. И тут же обругала себя за глупость: ну и вопросик. Сейчас Витька скажет: нет, твоя.

Но Витька небрежно отозвался:

— Клиента.

— В смысле?

— Зарабатываю я так, — тем же тоном объяснил Витька. — Предки бабла не дают на карманные расходы. Говорят: сам добывай. Вот, папаша пристроил собак выгуливать. Какие-никакие, а деньги.

Я сидела, не зная, что сказать. А Витька глянул на меня и добавил:

— Ты не думай, у меня папа не жадный. У него просто своя концепция воспитания. Говорит, насмотрелся на сыночков богатых родителей, которым всё готовое досталось. Ничего не умеют, фирму в наследство получат и промотают за два-три года. Поэтому меня приучает к самостоятельности…

Витька снова посмотрел на меня и вдруг сказал:

— А у тебя случилось что-то, да?

— Да…

— С родителями поссорился?

— Угадал.

— Да тут и угадывать нечего, это у всех бывает.

— И у тебя? — не поверила я.

— И у меня, — усмехнулся Витька. — Я, что ли, не человек?

А ведь я никогда не ссорилась с отцом. С мамой — бывало по-разному. Она и накричать могла, не разобравшись, и отругать за долгое сидение за компом. А папа всегда находил со мной общий язык. Мне казалось, так и должно быть. Нет, я, конечно, читала книги, и знала, что бывают и родители-алкоголики, и наркоманы, и даже преступники. Но чтобы два человека с высшим образованием в здравом уме устраивали такое, как Сельцовы… Бедный Игорь, как он жил с ними всё это время?

Витька понял моё молчание по-своему:

— Думаешь, куда податься?

— Это не проблема, мне есть, где переночевать. Но дальше-то что?

— Мириться придётся.

— Знаю. Но пока не хочу. Да и не знаю как.

— Подожди, пока мать позвонит.

— А она позвонит? — не поверила я.

— Конечно. И скажет: «Немедленно домой».

— По своему опыту знаешь?

— Ага. Ты первый раз ссоришься с ними, что ли?

— Чтобы вот так — первый.

— Ну, значит, сам убедишься, — пообещал Витька и встал. — Пора мне.

Мы вместе дошли до поворота. Начинался осенний вечер — ясный, но прохладный и ветреный. Небо ярко синело над золотыми деревьями. А по опавшей желтой листве не спеша шагал такой же желтый пёс. Он вел на длинном коричневом поводке высокого рыжего человека. И вокруг них было облако спокойствия. Хотелось остаться в нём навсегда.

У перекрёстка Витька протянул мне руку:

— Ну, пока…

— Пока.

Я побрела домой. В голове всё прыгало. Вот Витька — такой… Настоящий. Внимательный, весёлый. С ним интересно. А его тёзка, отец Сельцова — мрачный и злобный тип. Имя одинаковое. А люди разные. Конечно, Витька ещё в школе учится, а Виктор Павлович уже почти пожилой. Но всё равно не верится, что Витька когда-нибудь сможет рычать на собственного сына и бить его по голове… Из какого-нибудь придурка вроде Тихонова вполне может такой папаша получится, но ведь по нему сразу видно, что он гад. Зачем же за него замуж выходить? Почему люди живут с такими? Почему те же родители Сельцова ругаются каждый день, но всё равно живут вместе? Неужели им нравится?

Я совсем запуталась. И у папы не спросишь — Игорь всё время крутится рядом, вряд ли ему будет приятно слушать такой разговор.

Задумавшись, я не заметила, как дошла до дома. Позвонила в дверь. Папа возник на пороге почти сразу:

— О, я уже хотел тебе звонить.

— Что у вас случилось? — испугалась я.

— Случилось у тебя. Игорь пересказал мне последний ваш разговор, и я понял, что ты кинулась в какую-то авантюру.

Его голос у него звучал очень ровно. Так он говорит, когда сердится. На меня? За что?

Я посмотрела отцу в глаза, и неожиданно поняла, что он не сердится. Он с ума сходит от беспокойства. Но ни за что этого не покажет. Будет делать вид, что всё под контролем. И ещё педагогическую беседу мне устроит, стопудово.

Зачем он так? Почему у мужчин так принято? Вот и Игорь такой же, вечно делает отмороженное лицо. Неужели так лучше?

Может быть, это от беспомощности? От того, что он, так же как и я, не знает, что делать дальше?

Когда-нибудь я спрошу об этом. Мы сядем с папой и начнем длинный и обстоятельный разговор. Наверное, уже будет зима, за окном будет мести снег, а дома будет тихо и уютно. Но это будет потом. А сейчас, раз он считает нужным вести себя именно так, я не буду портить его игру. Ведь он никогда не портил мою.

Я пробормотала:

— Ну, не то чтобы авантюру…

Мы прошли в мою комнату. Игорь-я сидел за компом. Он обернулся и недовольно поинтересовался:

— Ну как, решила мои проблемы?

— Не знаю. Но папаше твоему врезала, — злорадно ответила я.

— Как? — растерялся Игорь-я.

— А вот так. Кулаком. По физиономии.

— За что?

— Он меня по голове ударил. И хотел ещё раз.

Игорь помрачнел:

— Ну и потерпела бы. Я же терплю.

— А я не ты, — мстительно напомнила я.

— Теперь он маму будет пилить.

— А ты что, уже пробовал?

— Драться? Нет. Уворачивался, блокировал. Он от этого только больше звереет. И, если мне навалять так и не может, потом на маме отыгрывается.

Со всех сторон получалось неправильно. Терпеть, когда тебя бьют — плохо. Отвечать — ещё хуже. Что же делать? Уйти из дома и не возвращаться, пока родители Сельцова не разберутся между собой? Но конфликт-то на этот раз получился из-за меня…

Я оглянулась на отца. Он стоял в дверях, прислонившись к косяку плечом и скрестив руки на груди. Это означало: «мне есть что сказать, но если ты не спросишь, я промолчу».

— Папа, что мне делать?

— Для того чтобы ответить на этот вопрос, нужно уяснить суть проблемы.

— И в чем же она?

— В том, что ты, даже находясь в другом теле, по-прежнему смотришь на мир со своей колокольни.

— А можно это делать ещё как-то?

— Конечно. Я тебя этому всё время пытался научить, но, видимо, рано было. Вот смотри: есть дом. Обычный, двенадцатиэтажный. Он хороший или плохой?

— Он же не живой. Он никакой.

— А если в этом доме живет, например, Машка? Вот ты идешь в магазин, задумалась, вдруг видишь Машкин дом. Что ты чувствуешь?

Я как будто увидела этот дом, и неожиданно для себя заулыбалась.

— Вот, — кивнул папа, — ты уже понимаешь. А теперь представь, что этом доме живут мальчишки, которые тебя обзывают, или кусачая собака.

— Тогда дом плохой, — кивнула я.

— Это мы с тобой через простейшую призму рассмотрели — через человеческий фактор. А может быть дом хорошим сам по себе? Как здание?

— Конечно. Если у нас в нём квартира. Или магазин продуктовый.

— А плохим?

Здесь пришлось немного подумать. Папа смотрел на меня, прищурившись, и подбадривающее улыбался.

Игорь-я не вмешивался. Смотрел куда-то в стену, как будто ему не интересен разговор.

Я сказала:

— Если дом проход удобный загораживает. Или если деревья вырубили, чтобы его построить.

— Браво. А может ли дом быть хорошим или плохим с эстетической точки зрения?

— Ага. Если красивый, то хороший. А если некрасивый…

— Стоп, стоп. Это слишком просто. Может ли некрасивый дом быть хорошим с эстетической точки зрения?

— Нет! Хотя… Если он закрывает что-то совсем ужасное. Кладбище или помойку.

— Отлично. Видишь, сколько точек зрения мы нашли, рассматривая самый обычный дом? А человеческие отношения ведь намного сложнее. Вот ты говоришь — отец Игоря тебя обидел. Почему ты так думаешь?

— Потому что мне плохо!

— А ему хорошо? Он остался радостный?

Я вспомнила, как ворочалось на полу стонущее тело.

— Нет. Ему тоже плохо.

Неожиданно вмешался Игорь-я. Добавил с тем же отсутствующим видом:

— И маме.

— Значит, с их точки зрения всех обидела ты, — подвёл итог папа.

— А кто прав-то?

— А в случае с домом кто прав? У кого живёт там любимая девушка или заклятый враг? Кому удобно стало ходить за хлебом или неудобно выгуливать собаку? Дом один, а мнений — вон сколько.

— Получается, правды на свете нет? Нет понятий «хорошо» и «плохо»? Зачем нас тогда с малышового возраста этому учат?

— Человек так устроен, что его понятие истины зависит от взглядов. И поступки тоже. Люди долгое время считали, что строить храмы — хорошо, и строили их. Потом придумали, что церкви и вера — плохо, и стали храмы разрушать. А теперь опять считают, что храмы и религия — хорошо.

— А на самом деле как?

— Да нет такого понятия — на самом деле! Есть «хорошо для меня», «хорошо для кого-то», «хорошо для страны». Если первое и второе совпадают, человека называют «альтруист». Если второе и третье, получается патриот.

— А все три совпадать не могут?

— Это древняя мечта философов — «золотой век», когда все люди будут и альтруистами, и патриотами. Но до этого далеко, потому что большинство живет в парадигме «хорошо для меня».

— И как такие люди называются?

— Эгоисты.

Я подумала и спросила:

— Папа, мне показалось, или ты только что назвал меня эгоисткой?

— Ну, ты же умеешь учитывать, что хорошо для мамы и меня? И Машкины интересы тоже принимаешь во внимание?

В этом чудился какой-то подвох. Вроде всё правильно, но хитринка в папиных глазах не исчезала. И я сообразила:

— Но этого мало, правда?

— Правда. Нужно уметь поставить себя на место другого всегда, даже если человек тебе не нравится.

Я вспомнила Тихонова.

— А если он придурок? Гад, моральный урод?

Папа улыбнулся:

— Это с твоей точки зрения. А с его?

Я попыталась представать, кем считает себя Тихонов, и не смогла. Но вряд ли он согласится с моим мнением, это верно.

А папа сказал:

— Открою тебе страшную тайну: каждый человек для себя хороший.

— Даже маньяк?

— А маньяк — особенно. У него наверняка есть объяснение, почему он нападает на людей.

— Ты хочешь сказать, что просто так не привяжутся?

— К тебе могут привязаться без повода с твоей стороны. Но у того, кто это делает, всегда есть причина, даже если он её в силу своей ограниченности не осознаёт. Скучно, например, или хочется перед дружками порисоваться. Или ещё что. Но никогда — просто так.

— Значит, с моей точки зрения меня обидел Виктор Павлович. С его точки зрения — я обидела его. А с твоей?

— А с моей — вы обидели друг друга. Это называется — поссорились.

— И кто тогда должен первый мириться?

В глазах у папы запрыгали чёртики.

— Открою тебе вторую страшную тайну: если мириться всё равно придётся, первый шаг сделает тот, кто умнее.

Я вспомнила:

— Вот и Витька сказал, что мама обязательно позвонит и загонит домой.

Игорь-я подскочил:

— Ты всех подряд в наши проблемы посвящаешь?

— Не вибрируй, я в общих чертах… И вообще, он сам догадался.

У меня в кармане зазвенел телефон. Я вытащила раскладушку.

— Ой… Накаркали. Она звонит. Что делать-то?

— Принимай вызов, — снисходительно подсказал папа.

Я раскрыла телефон.

Усталый голос произнёс:

— Гера, иди домой.

— Не пойду, — бухнула я. — Он опять драться будет.

— Не будет, — печально ответила Елена Анатольевна. — Он уехал к дяде Паше.

— Хорошо, — вздохнула я. — Приду. Чуть попозже. Хорошо?

— До ночи не гуляй, — голос мамы Сельцова дрогнул. — Жду дома.

И — гудки.

— Кажется, она плачет.

Я чувствовала себя так, словно мне шесть лет, и я потерялась в супермаркете.

— Дубина, — злобно прошипел Игорь-я. — Иди к ней.

— И что делать?

— Там разберёшься. Ты же у нас умная.

Столько ненависти было в этих словах, что я отшатнулась.

— Ты чего?

— Ничего. Если они опять начнут сходиться-расходиться, мама снова в больницу загремит. И ты будешь виновата!

— Ты сам этого хотел!

— Я? — Игорь-я подобрался, как будто хотел броситься на меня. Он что, забыл, что он теперь хрупкая девчонка, а я довольно крепкий парень?

Папа встал между нами:

— Тихо. Ну-ка, успокоились оба. Лера, тебе лучше действительно идти, у мамы Игоря больное сердце. Будем на связи, звони, если что.

Я кивнула и ушла обуваться. И услышала, как папа сказал Игорю:

— Теперь давай разберёмся с тобой.

— У вас все разговоры как лекция по философии? — ехидно поинтересовался Игорь-я. — Имейте ввиду, я не такой прошаренный, как ваша настоящая дочь.

— Ничего. Прошаришься в процессе, — не принял возражений папа. — Итак, давай вспомним, что ты сказал Лере…

Я захлопнула за собой дверь с мстительным удовольствием. Пусть Игорёк на своей шкуре попробует папин подход…

Уже на улице я подумала вот о чем: со стороны могло бы показаться, что папу больше волнует чужая тетка, чем собственная дочь. И я даже остановилась от этой мысли. Со стороны! Кажется, я стала думать, как это всё выгладит с другой точки зрения! Больше папа не скажет, что я эгоистка!

Я снова зашагала по тротуару. Пусть окружающие думают что хотят, но именно сейчас, когда папа выносит мозг Игорю, я чувствую, что он на моей стороне. И я знаю, что всё это время он думал только об одном: как вернуть меня домой.

Пусть пока он ничего не придумал. Только сейчас я поняла, что он не всесилен. Но я всё равно его очень люблю…

В квартире у Игоря было тихо. Елена Анатольевна не вышла из спальни. Я села за уроки, но сосредоточиться не смогла. Так и сидела, тупо глядя в учебники, пока не стемнело.

А потом у меня за спиной слабый голос спросил:

— Что в темноте сидишь?

Щелкнул выключатель.

Как-то незаметно Сельцовы подкрадываются. Как отец Игоря днём вошел, я вообще не слышала.

Елена Анатольевна остановилась у меня за спиной, в дверном проёме. Так же, как недавно стоял мой папа. И я решилась:

— Мам, а как так получилась, что ты вышла за него замуж? Разве не видела, что он… — я не смогла подобрать слово.

— Разве он такой был? — печально отозвалась мама Сельцова. — Он интересный был, весёлый. Заботливый. Это потом всё как-то постепенно разладилось.

— Зачем же вы живёте вместе? Раз понимаешь, что всё разладилось? — осторожно спросила я.

— Да куда уж теперь. Столько лет вместе. Да и кому я нужна?

— А ты думаешь, ты папе нужна? — не надо бы такое говорить, но я не удержалась.

Елена Анатольевна не рассердилась.

— Сейчас уже скорее он мне нужен. Плохо без мужчины в доме. Ты не поймёшь.

Но я понимала! Я представила себе дом без папы — без его шуток, кулинарных экспериментов, пения в ванной, разбросанных рукописей… И дом становится пустым, словно нежилой.

Пусть у Сельцовых не всё гладко, но что-то же их связывает. А я, как тупой гоблин, влезла со своей правдой…

— И как мы будем… теперь? — всё-таки спросила я.

— Не знаю, — задумчиво ответила Елена Анатольевна. — Но так как раньше не будет, это я тебе обещаю.

Она подошла, протянула руку, наверное, хотела по голове погладить, но не коснулась волос. Чуть задержала ладонь и опустила её мне-Игорю на плечо.

— Я теперь ничего не знаю, — призналась Елена Анатольевна. — Всё как-то неожиданно получилось. Боюсь, у нас больше нет семьи.

Я собралась с духом и решительно произнесла:

— Мама, у нас очень давно её не было. У нас была иллюзия. Макет. Мы все делали вид, что живём вместе. А на самом деле каждый из нас жил сам по себе.

Елена Анатольевна невесело усмехнулась:

— Да уж, странно всё получается. Ребёнку ясно то, что для меня стало открытием.

— Устами ребёнка глаголет истина, разве ты это не знала? И, потом, я думаю, ты сама всё прекрасно понимала. Просто не хотела об этом думать.

Мама Сельцова наклонилась и заглянула мне в лицо.

— Вот не знала, что ты умеешь так разговаривать. Прямо как психотерапевт. Обычно из тебя слова не выдавишь.

Я обмерла: спалилась! Но внешне спокойно ответила:

— Так вы с отцом никогда меня не слушали. А у нас в гимназии, между прочим, есть такой предмет — риторика.

— И у тебя по нему тройка, — тут же сказала Елена Анатольевна.

— А у меня вообще много троек, — не дрогнула я. — Потому что для кого мне учиться? Вам всё равно, а мне и подавно.

— Но ведь учёба нужна тебе!

— Зачем?

— Без хороших оценок не поступить в институт! — Елена Анатольевна отпустила моё плечо и села на кровать.

— Мама, ты всё ещё в прошлом веке живёшь. Это раньше для поступления требовался хороший аттестат. А теперь поступают по ЕГЭ. А это тест. И готовят к нему как к тесту. Рассказать, как это делается? Умные люди говорят, что это не обучение, а натаскивание.

— Ты-то откуда об этом знаешь? — изумилась мама.

— Да все об этом только и говорят, — отмахнулась я. На самом деле Сельцов вряд ли задумывался о таких вещах. А я слушала папины дебаты со студентами. Они не раз спорили на эту тему.

— По-твоему выходит, что учиться совсем не надо? — не сдавалась Елена Анатольевна.

— А я не говорю про «совсем». Как-то же я учусь, раз не выгнали из гимназии. Но если бы моим оценкам дома радовались, или переживали из-за двоек, я бы учился лучше. Трудно делать неинтересное дело, когда оно ещё и никому не нужно.

Мама Сельцова вздохнула.

— Выходит, прав Виктор, я плохая мать.

— А он хороший, ага, — разозлилась я. — Воспитатель хренов, чуть что — по башке. Разве так ведёт себя нормальный отец?

— Ты много знаешь нормальных отцов?

— Знаю некоторых…

И я рассказала маме Сельцова про своего отца. Елена Анатольевна слушала меня с печальной улыбкой. А потом сказала:

— Есть такая пословица: в каждой избушке свои погремушки. Тебе кажется, что в той семье всё идеально, потому что ты там был в гостях. А изнутри это всё по-другому смотрится.

Я вдруг почувствовала жуткую усталость. А ещё — беспомощность. Передо мной сидел взрослый человек, который верил, что все люди живут плохо. И убедить его обратном не представлялось возможным.

А Елена Анатольевна увидела, что у меня испортилось настроение, и сказала:

— Видишь, ты сам всё понимаешь.

Она встала, явно думая уже о чем-то другом. Я быстро, пока она не ушла, спросила:

— Если у нас теперь будет всё по-новому, можно, я сделаю в комнате перестановку?

— Перестановку? — удивилась Елена Анатольевна. — Зачем? У тебя так хорошо…

— Это тебе кажется, что хорошо, — терпеливо объяснила я. — Потому что ты в этой комнате не живёшь. А изнутри это всё смотрится совсем по-другому. Ужасно неприятно сидеть спиной к открытой двери.

— Да? — мама Сельцова задумалась. Она не узнала собственную фразу в моём исполнении. — Сделай, если хочешь. Только не сейчас. Поздно уже мебелью греметь. Люди внизу наверняка уже отдыхают.

— Хорошо.

Елена Анатольевна отсутствующе кивнула и вышла, прикрыв за собой дверь.

Я плюхнулась на диван и вытащила из кармана мобильник. Запустила «аську» и сразу получила три сообщения. От отца, от Машки и один запрос авторизации. В нём значилось: «я это ты. Привет».

Я добавила Сельцова в список контактов, и он тут же написал: «Как там?». Я ответила «Нормально» и прочла сообщения от Машки и папы. Папу интересовало то же, что и Сельцова. А Машка сообщала, что завтра её переводят в нормальную палату, в которой можно навещать. Я, конечно же, пообещала прийти. А что было делать? Мы с ней перекинулись ещё парой фраз, и Машка отключилась — всё-таки она больная и должна спать. Хотя сама она уже жалуется, что ей не разрешают гулять в парке. Сумасшедшая. Радоваться надо, что в коридор выпускать начали… Я ей написала об этом, она похихикала и вышла из «аськи».

Хорошо, что Машка не обиделась на то, как Игорь-я рявкнул на неё. Даже не спросила, в чем дело. Может быть, потом спросит, если вспомнит. И тогда я скажу…

А что я скажу?

Я зажмурилась и попробовала представить, как восприняла бы Машка всю эту историю. И поняла, что не знаю, поверит она или нет.

Вот так, дружу с человеком третий год и не могу решить, можно ли ему доверить не сплетню об однокласснице, и не обидку, о которой уже через неделю не вспомню, а настоящую серьёзную проблему.

Похоже, я ничего про Машку не знаю…

А папа с Игорем требовали отчета. Я написала, что не могу с телефона чататься на два окна и попросила их совместиться за одним компом. Судя по тому, что ответил мне Игорь, они засели в бывшей моей комнате.

Я коротко пересказала события и добавила: «Скажи лучше, что будем делать завтра».

«А что завтра?»

«Классный час», — начала сердится я.

«Это пусть тебя не волнует, — тут же ответил Игорь. Быстро он набирает, почти как я. — Ты натворила дел? Теперь моя очередь».