Висельник и Колесница

Глава 8 Красное и чёрное

1 (13) октября 1812 г.

Москва.

Фёдор Толстой любил Москву. Всякий раз, наезжая сюда из имения, он испытывал душевный подъём и радость от предвкушения грядущих встреч и событий. Нынче же подобные чувства не рождались в сердце. Вроде бы всё вокруг близко и знакомо: и вытянувшийся на несколько вёрст пустырь, что норовит засыпать пылью глаза, и Нескучный сад, роняющий листву, и знакомая до боли Калужская улица, по одну сторону которой раскинулись богатые дома, а по другую громоздятся плохонькие строения. На месте и будоражащая воспоминания знаменитая карусель Апраксина, в каковой Фёдору так хотелось участвовать, да дядька не пускал[75].

Но нынче это чужая Москва! Словно женщина, побывавшая в руках насильника, она стала другой. Она молчит: уж не слышно людского голоса и смеха. У неё другой взгляд: теперь черны и слепы окна. И запах другой: тянет палёным. То – вездесущая вонь войны, неизменно бьющая в нос во всяком месте, где прокатилась смерть.

Петербуржцу Крыжановскому тоже больно, но не так, как Толстому.

- Ну, наконец, доехали, – слабым голосом провозгласил Франсуа Белье и стал спускаться с лошади. – Хвала графу Лористону[76], разумно определившему нам для постоя госпиталь, не затронутый пожаром. Там есть всё необходимое для лечения.

Раненый тронул Американца за плечо и выразил надежду на скорую встречу. А затем, опираясь на руку врача, двинулся по направлению к «величественному монументу благотворительности» князя Голицына[77]. Кериак с солдатами скрылись в здании ещё раньше.

- Ну, и что ты, Фёдор, полагаешь об этом Ордене и прочих таинственных глупостях? – спросил Крыжановский, лишь только они с Толстым остались одни.

- Да уж, настоящая загадка. Вначале думал, что французы скудны рассудком, но ошибся. Орден, инициация… Похоже на масонские штучки, – неуверенно ответил Американец.

- Отнюдь! Могу с уверенностью сказать, что ни к какому масонству услышанное отношения не имеет, – возразил Крыжановский. – Идёт сей вывод от реакции Кериака. Стоило разговору коснуться таинственного Ордена, как это ничтожество не на шутку испугался. Масонов же в Европе не боится никто. Да и тайным обществом они зовут себя лишь для проформы: ну, кому не известны имена наших доморощенных масонов? Членство в ложе не мешает им, однако, крепко бить французов. Сам светлейший князь Михайла Илларионович Кутузов в молодости состоял в масонах. А Беннигсен! Да большего, чем он, патриота во всём Отечестве не сыскать.

- Пожалуй, соглашусь относительно Ордена, – заявил Толстой. – Тут ты прав: это не масоны, а нечто более вредоносное. Да и Главнокомандующий наш, как известно, давно утратил интерес к подобным шалостям. Но насчёт Беннигсена лелею иную точку зрения. Почтеннейший Леонтий Леонтьевич снискал славу горячего и упорного сторонника генерального сражения с французом. А не к тому же стремится и Бонапарте?

От столь неожиданной и наглой извращённости ума Максим просто опешил и не нашёлся с ответом. Фёдор же предпочёл не дразнить собеседника дальнейшими нападками на уважаемого генерала, и попытался повернуть разговор к иному:

- Как бы то ни было, друг Максимус, у нас на руках нет ничего стоящего, кроме догадок. Вот доберёмся до пресловутого «генерала-поляка», его и попросим любезно всё разъяснить.

- А меня ты какого дьявола выставил поляком? – возопил не остывший от спора Крыжановский, лишь только граф неосторожным словом напомнил о своей возмутительной импровизации. – А ну, как на аванпостах повстречались бы истинные ляхи? Я же на их языке не связал бы и двух слов! У меня польская кровь лишь в третьем поколении!

- Кто знал, – пожал плечами Толстой, – да, собственно, ты и без встречи с поляками чуть не провалил всё дело. Впредь следи за лицом, оно у тебя – как раскрытая книга. Хорошо, что французы попались не умеющие читать таких книг.

- Да, уж! Ни в лазутчики, ни в комедианты я точно не гожусь, за полным отсутствием таланта, – насупился Максим.

- Ну, будет, будет! Смертельно хочется спать, а у нас дело не кончено! – граф зевнул, широко раскрыв бесстыдный рот. – Предлагаю тебе вот что: у меня в Лоскутном ряду верные людишки имеются. Они всю подноготную расскажут – что по Москве делается, и где какой французский военачальник стоит. А понадобится, так и проведут, куда попросим. Тайными путями.

Максим усмехнулся и тронул шпорой измученного коня. Полковник не стал спрашивать, о каких таких «людишках» зашла речь. Репутация Толстого – штука известная и позволяет судить о знакомствах графа ничуть не хуже, нежели некоторые физиономии – о внутренних переживаниях своих обладателей.

У Калужских ворот путешественников ждал чудовищный удар. Они, конечно, слышали о бушевавших в городе пожарах, о разрушениях и грабежах, но к увиденному оказались не готовы. Дальше Москвы не существовало. Москва умерла. Казалось, она сама наложила на себя руки, чтоб, если и достаться насильнику, то только убитой.

Страшное красное солнце встало и осветило унылую картину: Замоскворечье выгорело полностью. Насколько хватало глаз, простирались чёрные руины с высоко торчащими трубами. Кругом были видны груды хлама, вытащенного из домов, да так и брошенного посреди улицы. Вздувшийся, зловонный конский труп загромоздил вход в некогда белую, а теперь будто подёрнутую траурным крепом церковь. Тишина стояла полная. Видимо, чувствуя свою неуместность, звуки просто не желали здесь рождаться.

Остолбеневшие от открывшегося вида, Максим и Фёдор не сразу заметили, что неподалёку от них, также молча и неподвижно, как и они сами, застыл человек в плаще и шляпе французского офицера.

- Господа! – тихо сказал незнакомец, приблизившись. – Посмотрите, в какие мрачные краски облечена действительность. Красное солнце и чёрное пепелище! О, смогу ли я со временем позабыть эти два ужасных цвета? Или они станут преследовать меня в кошмарах?

Первым желанием обоих русских было заколоть говорившего. За то, что тот посмел осквернить постигшую их скорбную печаль французской речью, а сам, наверное, повинен в случившейся трагедии. Но незнакомец имел такое измождённое болезненное лицо и такие несчастные, лишённые злобности глаза, что рука не поднималась нанести роковой удар. Этот человек не мог жечь и убивать – он вообще не годился для войны. И ему сейчас было плохо.

- Анри Мари Бейль[78] из интендантского ведомства, – представился француз и, не дождавшись ответа, продолжил:

- Вижу, господа, ваши лошади, хоть и подустали с дороги, но столь упитанны и сильны, что подобных им нет даже в конюшне моего кузена – маршала Дарю[79]. Вы ведь не французы, не так ли?

- Мы – русские! – спокойно ответил Максим.

- Я так и подумал. Но что вы здесь делаете?

- А ты что? – вступил в разговор Толстой.

- Верно, – опустив голову и отступая на шаг, сказал Бейль, – вы у себя дома, лишние здесь мы. Весь поход – ужасная ошибка. Поистине, в России удача оставила Императора французов.

- Ошибка? – Толстой повёл вокруг себя рукой. – Вот это ты называешь ошибкой? Уверяю, заплатить придётся сполна.

- Пусть так, – легко согласился французский интендант. Смерти я не боюсь, всё равно хотел стреляться. Из-за неё, из-за Мелани. Когда этот ваш русский дикарь, Барков, увёз мою любовь из Марселя в Москву, я чуть с ума не сошёл. Хотел не просто вернуть её, но отвоевать мечом. Потому и попросился в армию… Господа! Может быть, вы знаете, где искать Мелани Гербер?

- Постой, Анри Мари! – почесал небритый подбородок Толстой – Мелани Баркову, бывшую актрису, я знаю. Ты про эту, что ли? Так она, как и все, уехала из Москвы в Петербург. С чего ты взялся её тут искать?

- Вы всё равно не поверите. Хотя – какая разница?.. Три дня тому я слёг от свирепого поноса. Вначале варварская болезнь поразила всех слуг, а потом и меня самого. В горячечном бреду мне явилась Мелани и сказала, чтоб я не умирал и тогда она вернётся. И вот я встал на ноги и сразу же отправился на поиски любви.

- Привыкли есть жаб и прочую мерзость, оттого и понос, что желудок отказывается принимать иную пищу, – презрительно бросил Максим.

Толстой же добавил:

- Нечего сказать, хорош! Зад от туалета оторвать не может, но в голове – одни бабы! Настоящий француз! Ну, да ладно, мы тебе помогли, по крайней мере, не будешь более тешиться глупыми иллюзиями насчёт своей Мелани. Окажи и ты нам небольшую услугу, Анри Мари.

- С радостью, – ответил погрустневший француз.

- Мы направляемся к генералу Понятовскому. Не подскажешь ли, где искать сего достойного господина?

- Отчего же не подсказать, если мне это известно. Прежде князь Юзеф находился при особе Императора. Но вчера поспешно собрался, и в ночь отправился. Куда – не знаю! Может, к своему корпусу, что входит в обсервационную[80] армию Неаполитанского короля? Но к чему тогда поспешность? В общем, нет его в Москве! – произнося эти слова, Бейль даже немного порозовел. Ещё бы, не прибегая ко лжи, сумел отплатить русским за любезность их же монетой: теперь поиски Понятовского получили столь же определённое направление, что и поиски беглянки Мелани.

Оставив несчастного француза, путешественники двинулись дальше. Улицы города узнавались с трудом. Глядя на укоризненные лики святых, что сквозь копоть проступили на стене одного из сожжённых храмов, Максим вспомнил сельскую церквушку отца Ксенофонта. Здесь всё то же самое. Только масштаб несоизмеримо больше. Федька-Ирод был лишь подмастерьем, в Москве же потрудилась рука мастера.

Французские мародёры ли отличились, иль русские разбойники, сработал ли план генерал-губернатора Ростопчина или город занялся от взорванных по приказу Кутузова военных складов? О том гадать – зря время тратить. Непреложно одно: первопрестольная столица России жила и здравствовала до нашествия Наполеона и погибла от его прикосновения. От прикосновения Зверя, как сказал бы отец Ксенофонт.

Течение мыслей Максима внезапно прервал разочарованный возглас Толстого. Крыжановский вскинул взгляд и увидел то, что заставило графа кричать. Вдоль улицы, на обгоревших деревьях и фонарных столбах во множестве висели трупы. Некоторые были свежие, иные – изрядно тронутые разложением. Судя по одежде, большинство при жизни являлись русскими, но были и солдаты неприятельской армии. У каждого на груди красовалась табличка с надписью на неуверенном русском: «Поджыгатель Москвы».

- Что, граф, знакомых увидал? А нет ли среди повешенных тех «верных людишек», к которым мы держим путь? – спросил Максим.

- Всё так! Они самые и есть! Подумать только, французам удалось сделать то, чего не смог ни один полицейский чин в Москве. Представляешь, Максимус, они поймали и казнили Мишку Меченого. Хотя тот в последние годы обленился, особо не скрывался, а лишь подкармливал мздой кого надо. Видать, подрастерял былую прыть, вот и не сумел в нужный момент протиснуть гузнище[81] в нору.

- Который Мишка? – прищурился Крыжановский. Ему не раз приходилось слышать о знаменитом воре.

- Вон тот – кормилец воронов.

С мёртвой безглазой головы того, кого Американец назвал Мишкой Меченым, лениво поднялась чёрная птица и перелетела на другоё тело.

- Вполне честная смерть! – заметил Толстой и, уловив недоумённый взгляд спутника, пояснил. – Для Меченого и ему подобных кончить жизнь в петле – всё равно как для тебя – умереть в бою, размахивая любимой саблей.

- А тебе, граф, какая смерть мила? – поинтересовался Максим, поспешно крестясь.

- Не поверишь, хотел бы испустить дух в собственной постели, окружённый родственниками. И, чтоб непременно исповедаться и причаститься… Но, не станем отвлекаться: Мишка был нашей главной ниточкой, ведущей к Понятовскому. Встречных-поперечных засран…в спрашивать более не вижу смысла – хватило одного. Остаётся единственное решение: вернуться к господину Белье-младшему и вытряхнуть из его уродливой рожи сведения о местонахождении Понятовского, – граф помедлил и закончил досадливо, – эх, зря я не выудил из кармана этого мнимого Вольтера карту, о которой тот проговорился. Глядишь, сейчас бы она нам пригодилась.

Максим тоскливо вздохнул, посмотрел на компаньона и заметил:

- Даст Бог, станешь рассказывать по кабакам о наших похождениях, этот момент непременно упусти. А то слушатели, не ровён час, начнут хвататься за карманы и проверять, на месте ли их табакерки.

В ответ Американец выкинул одну из тех штук, за какие молвою был наречён человеком диким и туземным: посреди мёртвого и поруганного города раздался громкий молодой хохот.