Владыка морей ч.1

Глава 5

Январь 637 года. Братислава.

Заканчивалась новогодняя неделя, в которую честной столичный люд гулял, как в последний раз, славя каждый своих богов. Языческий праздник Солнцеворота и Рождество Христово праздновали все вместе. Как-то так случайно получилось, что зороастрийский Хоррам руз тоже выпадал на это время, как и праздник молодого Солнца у митраистов. Правда, митраистов в Братиславе не наблюдалось, зато персов-огнепоклонников хватало. Они понемногу приезжали сюда и оставались в Словении навсегда. На их родине сейчас жилось весьма несладко.

Рождественский пост закончился, а потому народ гулял, веселился и водил хороводы вокруг нарядно украшенных елок, будучи в слегка приподнятом настроении. Государь не препятствовал, и таверны работали допоздна, возвращая серебро из карманов обывателей обратно в казну. Загулявших сверх меры и приличия горожан стража, в зависимости от социального статуса, либо приводила в чувство ударом под дых, либо почтительно провожала до дому, получая от жены уважаемого купца или дьяка положенный в таких случаях гривенник. Любили стражники на Новый Год службу нести.

А вот небрежно сколоченный деревянный сарай, стоявший в одном из лучших мест города, приводил всех в недоумение. Это еще что такое? Ведь перед неказистым зданием стояли санки всех трех княгинь и боярские выезды, запряженные тройками рослых коней.

— Чегой-то здесь происходит, уважаемый, а? — интересовался слегка подпивший мастеровой у воина из охраны, переминавшегося у входа с ноги на ногу.

— Театр тут! — важно отвечал тот. — Премьера! Царь Эдип! Понял?

— Не-а! — честно крутил башкой мастеровой. — Я кроме слова «понял» ни слова не понял! Ты, служивый, сейчас со мной говорил-то?

— Коли не понял, деревня, то и иди своей дорогой, — гордо отвернулся воин, который тоже не понимал значения им самим произнесенных слов, но виду не показывал, сохраняя торжественную важность.

— Ишь ты! — удивлялся народ. — Царь какой-то! Премьера! Знать бы еще, чего это такое! Видать, какая-то новая господская забава. С жиру бесятся бояре наши!

А внутри сарая, который отапливался железными печами, труппа, приехавшая летом из Александрии, осуществила свою самую заветную мечту — поставила Софокла, одного из трех великих трагиков. Мелочиться не стали, и начали с Царя Эдипа, который был «наше всё» в античной литературе. Зашли с козырей, так сказать. Ведь если и «Царь Эдип» не зацепит публику, то и вовсе на театральном деле можно будет ставить крест. Останется одни только похабные пантомимы на ярмарках разыгрывать.

Когда труппа лицедеев приехала в Братиславу, перед этим неплохо заработав на Большом торге, развлекая купцов, Самослав сначала не понял, чего от него хотят. Но, обдумав предложение, как следует, решил дать лицедеям шанс. Почему шанс? Да потому, что живьем старые пьесы не ставили уже несколько столетий, и культура античного театра была утрачена полностью. Говоря откровенно, восстанавливать ее особого смысла князь не видел. Все эти маски, которые менялись в зависимости от поведения персонажа, казались ему невообразимой глупостью. Он поставил условие — играют без всяких масок, женщины играют женщин, а мужчины — мужчин. Иначе не поймут люди греческих изысков. Тут пока, слава богам, греческих изысков не наблюдалось. По старинке люди жили. К его великому удивлению, труппу взялся опекать сам епископ Григорий, который, стыдливо пряча глаза, засыпал князя цитатами из Аристотеля, который данного автора ставил весьма высоко. Организацию будущего представления его преосвященство взял на себя. Лицедейство в империи считалось делом презренным и святыми отцами порицаемым, но в здешних лесах отцу Григорию дать укорот было просто некому. Папа Александрийский Вениамин прятался где-то в египетской пустыне. Папа римский Гонорий сидел в разоренной Италии, и не высовывал носа за стены Вечного города. Ему не до театра было. Тем более не до театра было патриарху Софронию, который прямо сейчас командовал в осажденном арабами Иерусалиме. С патриархом Константинопольским Сергием Григорий был в контрах, не разделяя его доктрину о единой божественной энергии, а в Антиохии в то время патриарха вообще не было.

В общем и целом, к намеченному сроку лицедеи управились. Премьера удалась на славу, а потому князь хранил вежливое молчание. Он откровенно скучал, глядя на неумелые кривляния актеров. Ему все происходящее казалось неимоверно пафосным, наигранным и неискренним действом, но вот многих из присутствующих оно проняло всерьез. Видимо, здешняя публика сама дорисовывала в своем воображении недостающие детали, ведь декорации были откровенно убоги. Княжна Юлдуз рыдала в голос, когда жена главного героя убила себя, узнав, что она его мать. Святослав обнимал свою невесту, а она горько плакала, уткнувшись ему в плечо. Рядом всхлипывали все три княгини. А беспомощно шагающий Эдип, который выколол себе глаза, крича, что недостоин смерти, вырвал из зрителей всеобщий вздох ужаса. По настоянию князя использовали куриную кровь, которой актер незаметно вымазал себе лицо. Получилось до того похоже, что народ поверил, что он это взаправду с собой сделал. Все-таки, люди тут были предельно неискушенные, в театре разбирались плохо, а вот в крови, наоборот, хорошо. Потому-то окончание пьесы зрители встретили восторженным ревом, свистом, топотом ног и стуком по подлокотникам кресел. Научить бояр выражать свои эмоции аплодисментами князь Самослав как-то не додумался. Горящие восторгом глаза епископа Григория убедили князя еще в одной несложной мысли — ему придется строить постоянное здание театра.

— Збыслав! — негромко позвал он боярина, который сидел впереди и утешал своих рыдающих жен. Они не могли пережить такого накала страстей. А вот сам боярин не впечатлился. Он был слишком циничен и рационален, чтобы пропустить множество логических огрехов в этой истории. Ну, на кой, спрашивается такому видному парню за себя старую бабу брать, если вокруг молодых полно?

— Все понял, княже, — отозвался Збых. — Все вскорости обсчитаю. Лицедеев задаром кормить не будем. Пусть казне аренду платят. Лет за десять здание отобьем, а потом в плюс выйдем. Я уже все обдумал, пока эту муть смотрел.

— Ах, ты ж! — невольно крякнул князь, припоминая кое-что из прошлой жизни. — Вот молодец! А то я бы им сейчас… Им тогда вон чего, а они, сволочи… Э-эх!

Февраль 637 года. Третье жупанство Префектуры Норик. Бывшее жупанство Моимира. Бывшие дулебские земли. Граница с Баварским королевством.

— Да куда ж ты снова собрался, Любимушко! Холод же собачий!

Жена Цветана пустила было пустую бабскую слезу, хотя знала, что дело это бесполезное. Муж ее ни за что объезд своих земель не пропустит, пусть хоть даже сотня оружных варнаков захочет взять приступом их усадьбу. Варнаков отгонит, а потом все одно поедет. Муж ее до работы весьма злой был. Хотя, тут была и другая причина, объясняющая повышенную тягу к труду. Любим давно уже не мог обходиться без почтительных взглядов родовичей, которые начали ломать шапку перед знатью. Раньше не бывало такого, а теперь вот есть… Начал народец вежество понимать, сознавая, кто есть в этой жизни пан Любим, а кто есть они, кость черная. Цветана снова была непраздна, как будто разрывает ее в лютую стужу рожать. Вот и первого сына она в самый мороз принесла. Так думал Любим, с привычным удовольствием лапая пышные женины телеса. Краше его жены никого во всем жупанстве нет. Двести пятьдесят фунтов(1) белого, нежного боярского тела, с рождения не знавшего труда. Слаще и быть ничего не может для того, кто в вонючей от едкого дыма землянке рос. Рос до шестнадцати весен, пока в княжеское войско не попал.

Ритуал сборов был привычен, ведь любой жупан мотался по своей земельке, словно голодный волк. Иначе никак нельзя. Ленивых из жупанов выгоняют с треском, ведь желающих ой как много! И сотники из армии увольняться стали по ранениям, и у набольших бояр свои собственные дети подрастают, голодной пастью щелкая.

— Руку хоть дай разомну! — всхлипнула Цветана, которая каждый вечер делала ему массаж раненой руки. Его показал когда-то ромейский лекарь. Сухая почти рука понемногу отживала, а мертвые, немые пальцы иногда пробивало легким игольным колотьем.

— Мни, и поеду я, — согласился Любим, который слова князя про горячую соль и разогрев раненой в бою руки помнил так, словно вчера это было. Он верил в князя истово, словно в бога, тем более, что результат был налицо. Левая рука его понемногу становилась живой, хоть биться со щитом он бы сейчас не смог.

— Все, поехал, любушка моя, — клюнул он жену в щеку легким поцелуем и вышел на мороз, запахнувшись в толстенный тулуп.

Тут, в Словенских землях не то, что у дремучих германцев. Там до сих пор в плащи кутаются, пытаясь скрыться от злющих щупалец холода, пробиравшихся к телу. А про валенки только-только узнавать стали, хотя тут у Любима даже кучер в них сидит, навернув для тепла толстую суконную портянку. А ведь раньше в поршнях зимой ходили! Бр-р! Любим даже вздрогнул от жутких воспоминаний. Дядька его сгорел в одночасье, когда в дрянной обуви на охоте обморозился. Да, поднялись купчишки в Драгомирове, которые у обров шерсть в работу забирали. И обры те тоже озолотились, продавая теплую обувку по всем землям севера. Ее саксы и тюринги возами с Большого торга увозили. У них ту обувку с руками отрывали, ведь шерсти столько и нет там. Всю даны выкупают, которые из нее ткань для своих парусов ткут. Впрочем, и он, Любим, не промах весьма. Мануфактурку ему князь дозволил построить, и на пеньковые канаты большой заказ сделал. Особливо повелел в те канаты красную нить вплести. Не понял сначала Любим, для чего это, а потом догадался, когда за тот канат вора на правеж поставил. Очень уж удобно с той нитью вора искать. Нипочем княжеский канат со свойским не спутать.

— Н-но! Пошла, родимая! — кучер щелкнул кнутом, и лихая тройка взрезала полозьями саней мерзлый наст. Любим, который завернулся в медвежью полсть, от удовольствия глаза прикрыл. Ему даже наяву виделись толстые бухты пеньковых канатов, которые он отгрузил по осени в Братиславу. Добрые канаты, без гнили. Волокно к волокну староста Тишила, компаньон его, отбирал. Сам государь похвалил тогда Любима, в пример другим ставя. И ларец, который Любим набил серебром, совсем не лишний в его казне будет. Копеечка к копеечке липнет, это любой дурак знает! Там вот еще что! Государь предложил на паях мануфактуру создать и все заказы на флот через нее гнать. С одной стороны — у Любима всего-то десятая доля останется, зато с другой… Неужто он, как кузнец Лотар богат станет? И близ самого князя будет держаться? Любим погрузился в сладкие мечты…

В то же самое время. Февраль 637 года. Иерусалим.

— Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Обязательство Умара.

Это обещание безопасности от раба Аллаха, Умара, повелителя правоверных, жителям Элии(2). Обещание безопасности их жизни, собственности, храмов и крестов, больным, вылечившимся и другим людям. Их храмы не будут заняты или разрушены, и у них не будет отнято какое-либо имущество, кресты или собственность. Христиан не будут презирать за их веру, и никому из них не будет причинён какой-либо вред. Никому из иудеев не будет дозволено жить с ними в Элии. Жителям Элии следует платить налог на веру подобно тому, как его платят жители других городов. Им следует изгнать из города римских чиновников и воров. Жизнь и имущество всех изгнанных будет охраняться до тех пор, пока они не окажутся в безопасности. Если же кто-нибудь из них решит остаться в Элии, то он должен будет платить налог на веру, как и остальные жители Элии. Если же кто-нибудь из жителей Элии решит уйти со своим имуществом за римскими чиновниками, оставив свои церкви и кресты, то его жизнь, церкви и кресты будут охраняться до тех пор, пока он не окажется в безопасности. Те же из них, кто останется в Элии, будут платить налог на веру, как и другие жители Элии. Каждому будет позволено уйти вместе с римскими чиновниками или вернуться к своим семьям. С него ничего не будет спрошено, пока он не соберёт свой урожай. В том, что содержится в этом договоре с теми, кто платит налог на веру, — обещание Аллаха, покровительство его Пророка, халифов и правоверных.

О том свидетельствуют Халид ибн аль-Валид, Абд ар-Рахман ибн Ауф, Амр ибн аль-Ас и Муавия ибн Абу Суфьян.

Записано и объявлено в 15-й год Хиджры. Умар ибн аль-Хаттаб(3).

— Вроде бы все верно, пресвященный, — битрик, так назывался у ромеев комендант крепости, вопросительно посмотрел на патриарха Софрония, который и был фактическим руководителем города. — Все, как договаривались. Неужто сдать город придется? Это измена ведь!

— А ты что предлагаешь? — сурово посмотрел на него патриарх. — С голоду помереть? Ведь уже четыре месяца в осаде сидим! Или ты хочешь, чтобы тут резня была, как в Дамаске? Халид этот — зверь лютый, отродье адово.

— Но слово свое он держит… — задумчиво произнес битрик.

— Как им, агарянам проклятым верить? — покачал головой патриарх. — Посылай гонца. Скажи, что только их халифу город сдадим. Не спокойно что-то на сердце у меня.

— Преосвященный! Преосвященный! Халиф Умар лагерем встал у ворот! Нас с тобой к себе требует(4). — битрик спешил так, что даже запыхался.

— Да, я сейчас, — кряхтя поднялся патриарх Софроний.

— Прикажете повозку подать? — преданно посмотрел ему в глаза комендант.

— С ума сошел? — горестно вздохнул старец. — Мы же еретикам город сдаем. Пешком пойдем, словно грешники кающиеся.

Софроний и битрик пошли к воротам, провожаемые умоляющими взглядами горожан. Голод, страх, отчаяние, надежда… Целая гамма чужих чувств свалилась на старца, придавив его плечи к земле. Он шел пешком, выражая смирение перед божьей волей. Милосердный господь попустил дикарям из пустыни владеть священным городом. Как он, многогрешный иерей, может противиться его воле? Он может только принять его повеление, сохранив по возможности свой город и свою паству.

Шатер халифа был в двух перестрелах от городских ворот, и он не выделялся ни размерами, ни роскошью. Софроний прекрасно помнил, как входил в город василевс Ираклий, даже его покоробила тогда кричащая роскошь императорской свиты. Покоробила потому, что три четверти города лежали в руинах, а люди в нем пухли от голода. Императорские мытари, которые появились сразу же, как только город оставили персидские отряды, не дали поблажки ни вдове, ни погорельцу. Вновь заходила римская плеть по спинам палестинских тружеников. Так было последние семь столетий…

Да кто же из них халиф? — недоуменно думал Софроний, разглядывая толпу нарядно одетых арабов. Только один из них выделялся скудостью своих одежд, и взгляд патриарха скользнул было мимо, но снова упал именно на этого человека. Грубая домотканая шерсть, которую пряли женщины этих варваров, была покрыта пылью дорог и не раз чинилась. Еще один из присутствующих тоже был одет довольно просто, но он явно не был арабом. Широкоплечий здоровяк с окладистой бородой походил на людей севера, но здесь он явно был своим. Да кто же из них халиф? Да вот же он! Рыжая борода, окрашенная хной, богатырская фигура и жесткий взгляд. А еще простота одеяния. Умар был аскетом, презиравшим роскошь. Именно так рассказывали о нем люди. Потому-то все, кроме русоволосого здоровяка, были смущены. Видно, тот хорошо изучил вкусы своего повелителя. Софроний, когда подходил к шатру, слышал, как полководцы оправдывались перед своим господином, который отчитал их за роскошные одеяния. Даже Халид и Муавия, великие воины, склонили головы и признали свою вину. Умар в молодости был пастухом, а затем торговцем, как все курайшиты. И вот теперь он вознесен на самую вершину могущества, но оно никак не изменило его. Он был совершенно равнодушен к мирским благам. И именно это пугало в нем больше всего.

— Город твой, халиф, — склонился патриарх. — Прими его людей под свою руку и правь мудро и справедливо.

Вместо ответа Умар склонил голову в знак согласия.

— Пойдем, слуга бога, — произнес он. — Я хочу помолиться рядом с тем местом, где вознесся на небо пророк Иса.

— Ты хочешь поклониться гробу его и кресту, на котором он был распят? — сказал Софроний.

— Я не войду туда, — покачал головой Умар, — иначе мусульмане сделают из этой церкви мечеть. А я уже дал свою клятву. Она у тебя в руках.

Часом позже, когда халиф и сопровождавшие его воины вознесли молитву перед Храмом Гроба Господня, халиф повернулся к патриарху и спросил.

— Укажи нам место, где можно построить мечеть. Только это место должно быть лучшим из всех. Святым местом! Понимаешь?

— Такое место есть, халиф, — ответил патриарх. — Оно на Храмовой горе. Но… там горы мусора и камней…

— У меня хватит сил, чтобы таскать камни во имя Аллаха милосердного, — спокойно ответил Умар. — Веди нас!

Софроний повел новых хозяев этой земли туда, где годами бросали всякий сор. И он невольно подслушал разговор, который шел прямо за его спиной.

— Позволь внести пожертвование на строительство этой мечети, величайший, — почтительно говорил русоволосый здоровяк. — Аллах дал хорошую прибыль в мой последний поход в Индию. Мне не жаль денег на такое благое дело.

— Ты добрый мусульманин, Надир, — благосклонно ответил ему Умар. — И твои успехи на море вдохновляют других. Купцы Йемена благословляют твое имя. Наши воды безопасны, как никогда.

— Мне бы сотен пять воинов, величайший, — торопливо сказал здоровяк. — А лучше тысячу. И тогда я очищу от пиратов дельту Инда и принесу туда свет ислама. Не лучше ли нам обратить в истинную веру идолопоклонников востока, чем терзать войной людей Книги?

— Мы обсудим это позже, — кивнул головой халиф. — А сейчас нам нужно таскать камни, Надир. Я возьму вот этот…

1 Речь идет о римской либре — 327,5 гр. Жена Любима весила 82 кг.

2 Римское название Иерусалима — Элия Капитолина.

3 Подлинность именно этого текста оспаривается. Есть мнение, что он более поздний, чем оригинал. Но, тем не менее, подобный договор был заключен.

4 Расхожую историю о том, что халиф Умар скакал в Иерусалим из Медины на одном верблюде, попеременно с собственным слугой, и вошел в город пешком, ведя животное на поводу, автор посчитал легендарной и здесь приводить не стал. Это было бы чересчур даже для Умара. Ранняя история арабских завоеваний носит чрезвычайно романтичный характер.