Вне игры

КАК ЭТО БЫЛО…

Он действительно не вилял. Михеев с удовлетворением отметил это в первые же минуты их беседы. И то, что на прямо поставленный вопрос: «Как понимать вашу телеграмму?» — Сергей не ответил сразу, а стал долго, подробно и достаточно откровенно рассказывать о себе, Дюке, Владике, Глебове, Ирине, Крутове — не поколебало сложившегося убеждения: Крымов говорит искренне, не щадя себя. Но, видимо, почувствовав некую неловкость за то, что его занесло так далеко в сторону, Сергей смущенно сказал:

— Простите за длинную преамбулу. Но мне кажется, что иначе не все будет ясно в истории с этой дурацкой телеграммой.

Потупился и умолк.

— Что же это вы?.. Продолжайте, — с мягкой настойчивостью обронил Михеев.

— Я уже рассказал вам… Глебов и Ирина… — Он говорил сбивчиво, отрывисто, не скрывая волнения. — Я не мог не заметить… Я имею в виду повышенный интерес Глебова к Ирине… Вы знаете, какое место она заняла в моей жизни. И вот появляется Вася Глебов. При содействии Владика. Сводня!

И снова задумался, видимо что-то вспомнил. Потом продолжал:

— Где-то я читал, что любовь имеет свои законы развития, свои возрасты, как цветы, как человеческая жизнь. У нее своя роскошная весна, свое жаркое лето, наконец, осень… Для одних она бывает теплой, плодотворной, для других — холодной и бесплодной. Я принадлежу к «другим». Холодная, гнилая… Я читаю на вашем лице: «Учитесь властвовать собой, молодой человек». Не могу! Вы должны понять меня, понять мою обиду… Я вам, кажется, говорил, что от щедрой дядюшкиной материальной помощи я решительно отказался. Стипендия плюс нерегулярный приработок — гонорар. И все. В глазах Захара Романовича Сергей Крымов «нищий студент», голяк, Ирине — не пара. То ли дело Глебов — жених первой категории. И он знает себе цену…

— Перестаньте заниматься самоуничижением, Крымов. Это не достойно мужчины…

Михеев тут же спохватился: нельзя так. По долгу службы ему надлежит спокойно слушать и молча делать выводы, а не поучать. Но что поделаешь, прорвало!

— Простите, это я сгоряча… Я вас слушаю. Итак, Глебов. Этот, по вашим словам, жених первой категории доставил вам массу неприятностей. Ну, и что же дальше?

— Дальше? Дальше идут мерзости. Так взболтал свое чувство, что оно дало пену. Отвратительную пену. Было бы естественным объясниться с Ириной. А я — не могу простить себе этого! — как мальчишка решил досадить ей: стал встречаться с Владиком, которого она терпеть не может, считает ничтожеством. Ужасно это глупо, но я потерял контроль над собой. Была у меня даже такая бредовая идея: по душам поговорить с Владиком — друг ты мне или не друг? И попросить его достаточно решительно сказать Глебову то, что говорят в таких случаях порядочные люди… Сейчас я понимаю, как это было наивно… Порядочные люди и Владик! Но, видимо, я потерял контроль над своими чувствами. И над разумом тоже. В тот апрельский вечер я пошел к этому подонку, чтобы излить душу. Теперь мне отвратительна сама эта мысль. Владик встретил меня с распростертыми объятиями, облобызал и тут же усадил за стол. Мы крепко выпили. Ни разу в жизни не было на душе у меня такой смуты. А после выпивки все забурлило. Будто невзначай, я обронил: «Во все времена, в любом обществе деньги были всесильны. И никто не лишил их этой силы. У кого деньги — у того власть. Над вещами и сердцами».

Я хотел поговорить о Глебове, о «женихе первой категории», но даже после выпитого коньяка не решился довериться Владику. Может, еще и потому, что в тот вечер я, пожалуй, впервые ясно увидел то, что старался не видеть: Владик — подонок. Все низменное, грязное липло к нему.

Владик поспешил поддержать разговор о всесилии денег, но совсем в другом и несколько неожиданном плане. Сергею и сейчас еще не ясно — было ли все это заранее продумано, или сказалась изрядная доля алкоголя, или, уловив озлобленность Сергея, Владик решил, что есть благодатная почва для заготовленных им «семян»?

Так или иначе, но Крымов отчетливо помнит, как хозяин дома повел речь о том, сколь тяжко жить в мире, где жестоко подавляется индивидуальность, частная инициатива деловых людей, где нет свободы мыслей, слова, где тебе навязывают сомнительной ценности идею о всесилии не денег, а труда — дескать, он, труд и есть источник всех богатств…

— Трудись, старик, трудись! Авось и сподобишься милости доктора Рубина — выдаст он за тебя Ирэн… Конечно, ты, мой дорогой друг, — христосик! Его шлепают по одной щеке, он услужливо подставляет другую. Он готов примириться с любой несправедливостью… Квашня! А ведь есть у нас парни — настоящие бунтари, дети века, вздыбленные нашим безумным временем.

Вообще-то Сергей уже слышал от Владика нечто подобное, но тогда это казалось шуткой. А теперь — с открытым забралом!

И может быть, именно поэтому Сергея охватила неуемная злоба против Владика, взыграло желание унизить его, раздавить силой своих аргументов. Нет, он не согласен с этим «вздыбленным дитятей века». Он даже не согласен с тем, что «дите» это «вздыблено».

— Какой, к черту, из тебя боец, Владик… Тебе это не дано… Тебе нужна не справедливость, не свобода мысли, а свобода паразитировать, свобода загребать деньги. Любым способом. Что, не так?

Сергей ходил по комнате и, споря, резко рассекал воздух рукой. В тот вечер он сказал Веселовскому все, что думал о нем, и о себе, и о Саше-валютчике, и об образе их жизни, который претит ему, и о том, как он, Сергей Крымов, понимает свободу вообще и свободу мысли — в частности.

— Ты изволил что-то буркнуть насчет Авраама Линкольна и американских свобод. Почитай книгу Теодора Г. Уайта «Как создавался президент», и ты узнаешь, сколько миллионов долларов вкладывают финансовые тузы в предвыборную кампанию… Первая поправка к американской конституции устанавливает свободу слова. Однако Гэс Холл и Генри Уинстон провели многие годы в тюрьмах за попытку воспользоваться этим правом.

Владик прервал его:

— Старик, перестань читать мне уроки политграмоты… Историю партии, диамат, истмат я в свое время сдал на «отлично».

— Не перестану… Это уроки не политграмоты, а жизни… В последние годы она многому научила меня.

И снова ринулся в атаку. Владик слушал его, сдерживая накапливавшееся раздражение, он старался придать своему лицу выражение полного безразличия или же одаривал друга все той же хорошо отработанной насмешливо-снисходительной улыбкой:

— Давай, давай, перековавшийся Сережа! Бей, дави его, Владика, продажного агента империализма!

Он захохотал, а успокоившись, заговорил ровным голосом:

— Старик, мне искренне жаль тебя… Иноходец сошел с круга… Пора кончать наши дебаты. Это чертовски скучно. Если ты еще не забыл школьный курс физики, так должен знать, что есть равнодействующая двух сил. Я предлагаю выпить за нее, за эту равнодействующую. Где-то же должны сойтись наши точки зрения. Надо находить общий язык. Мы найдем его, старик! Обязательно найдем! Давай еще по одной. За конвергенцию — так, кажется, принято сейчас выражаться…

Они выпили еще по одной. Владик крякнул от удовольствия и щелкнул пальцем.

— Нектар! Божественно! Как считаешь, старик?

Сергей ничего не ответил. Говорить ему уже было трудно — он опьянел. Да и не хотелось больше разговаривать. Они молча сидели минуту-другую, потом Владик поднялся с места, открыл секретер, достал лист бумаги, авторучку, положил их перед Сергеем и торжественно объявил:

— Будем проверять истину самым высшим критерием — практикой. Так, кажется, нас учили на семинарах по диамату. Пиши, старик.

Сергей осоловело посмотрел на Владика.

— Что?

— Сейчас объясню… Мы вели с тобой спор о всяких свободах. Предлагаю провести эксперимент. Ирина укатила к тетке. Отлично. Сейчас мы сочиним ей загадочно-таинственную телеграмму, так сказать, призывающую милых телеграфисток к высокой бдительности. Давай пари держать — пять бутылок коньяку против одной: у тебя не примут эту телеграмму. Вот тебе и вся свобода.

Сергей пьяно ухмыльнулся, налил большую рюмку коньяку и, покачиваясь, подошел к Владику.

— Это можно. Поспорить. Это я всегда готов. Мы не из пугливых. Ставлю пять бутылок против твоей одной. Диктуй!

Сергей не может сказать Михееву, была ли та телеграмма заранее подготовлена Владиком, или он сочинил ее на ходу. Во всяком случае, диктовал он ее медленно, обдумывая каждое слово…

— Вы вдвоем пошли на почту?

— Нет. Я один. Но когда я вышел из почты на улицу, столкнулся с Владиком — лицо у него было красное, и дышал он тяжело. Видимо, бежал, хотел догнать, остановить.

Владик накинулся на Сергея с площадной бранью.

— Ты что, с ума спятил? Шуток не понимаешь или принял лишнего? Теперь сам расхлебывай. И не вздумай меня впутывать в эту историю.

Владик быстро протрезвел. Да и Сергей пришел в себя. Разговаривали они теперь так, будто вот-вот перейдут в рукопашную. Но до этого дело не дошло. Владик вдруг стал канючить:

— Старик, если дело дойдет до всяких расследований, твердо стой на одной позиции: «Выпил лишнего, был зол на Ирину, хотел испортить ей настроение…» Меня не упоминай. Вдвоем — это уже сговор. Тут всякое припаять могут… — И снова воинственно: — Ты со мной не шути, старик. Я страшен в гневе. И вообще… Отрекусь — вся недолга. Знать ничего не знаю… Привет, старик, прости-прощай…

Несколько минут Сергей молча шагал рядом с Владиком, потом остановился, мрачно посмотрел на него и зло отчеканил:

— Экспериментатор! Свободолюбец! Эх ты, мразь!

И, не попрощавшись, свернул за угол.

— В тот вечер, — закончил свою исповедь Крымов, — я дал себе слово: с Владиком все, конец!

Михеев улыбнулся и не удержался от того, чтобы не заметить собеседнику:

— Поздновато, конечно! Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда… А сам он не пытался больше встретиться с вами?

— Пытался… Третьего мая рано утром Владик позвонил мне и с тревогой в голосе сообщил, что срочно хочет видеть, что есть чрезвычайные обстоятельства, побуждающие к тому. Но я резко оборвал его и сказал, что не желаю встречаться с ним. Через два часа я улетел в Сибирь.

— И вас не заинтриговал звонок Владика?

— Все, что касается Владика, теперь меня не интересует.

— Но ведь чрезвычайные обстоятельства могли касаться и вас. Вы не подумали об этом?

— Нет…

— А ведь обстоятельства действительно чрезвычайные, товарищ Крымов… Глебова-то нет в живых…

И Михеев рассказал обо всем, что случилось после той злополучной телеграммы. Он сообщал только факты. Разговор об этом впереди, и есть у него в этой связи вопросы к Сергею. Но Крымов, кажется, не сможет сейчас отвечать на них. Он оторопело посмотрел на Михеева, зажал лицо ладонями и тихо простонал: «Боже мой, что я натворил!» Сергей отчетливо представил, как рассвирепела Ирина, получив его телеграмму, и, вероятно, назло ему отправилась с Глебовым в горы…

Михеев внимательно наблюдает за Сергеем, старается успокоить.

— Ирине уже ничего не угрожает. Она в полном здравии вернулась в Москву, домой, и, если вам угодно, можно быстро получить с ней разговор. Желаете?

Сергей покачал головой: «Нет».

— Как угодно. А продолжение нашей беседы перенесем, видимо, на вечер. Вам надо прийти в себя.

— Нет, нет, не будем откладывать. — Крымов сказал глухо, не поднимая головы. — Я вас слушаю. Я готов ответить на все ваши вопросы.

— Скажите, пожалуйста, знал ли Владик о поездке Ирины, о том, что в пути она…

— Знал, все знал! — единым духом выпалил Сергей.

Сергей вспомнил день отъезда Ирины. На вокзале он встретил Владика, и тот, болтая с ним о том, о сем, будто невзначай стал расспрашивать о поездке Ирины к тетке. Теперь ему ясно: он сообщил об этом Глебову…

— Зачем? У вас есть какие-нибудь соображения на сей счет?

— Я уже говорил вам, что он сводня.

— Значит, желание удружить Глебову? Но ведь удар наносился другу детства? Так?

— Не знаю… Не берусь утверждать… Впрочем…

Сергей запнулся, задумался, посмотрел в окно, стал зачем-то протирать глаза и вдруг вскочил.

— Я не уверен, что это имеет отношение к делу — судите сами, но сейчас в памяти всплыл случайно подслушанный разговор: Владик и Василий не знали, что я слышу их, а мне ни к чему было давать знать о себе… Дословно я не помню, а суть такова — Владик напоминал Глебову, что от него ждут обещанной информации о докторе Рубине. Так и сказал: «Ждут».

— Когда был этот разговор?

— Сейчас, сейчас… Минуточку…

И тут же нахмурился — исключение из комсомола, из института раскололо его жизнь надвое: до и после. И, пытаясь вспомнить что-то, он всегда мысленно прикидывал — до или после? Так и сейчас. Вот он и уточняет:

— Это было незадолго до того, как меня исключили…

— Постарайтесь вспомнить: Дюк тогда находился в Москве?

— Да, Дюк был еще в Москве. Но его уже выдворяли из страны…

И еще один неожиданный для Сергея вопрос:

— Владик не говорил вам о своих родственниках, друзьях или подругах, живущих вне Москвы?

— Родственников у него нет. Друзей? Вне Москвы? Нет, не знаю… А по части подруг… Тут у него богатейшая коллекция. И в разных городах. Как поедет на курорт — в коллекции пополнение.

— Откуда это вам известно?

— Он любил хвастать своими мужскими победами. Самая последняя — врач из-под Курска. Владик несколько раз ездил к ней в гости.

— Это все, что вам известно о «коллекции»?

— Нет, еще Рита из Новосибирска. Он знакомил меня с ней в Москве. На ниве снабжения промышляет. В Москву она приезжала в качестве толкача от какого-то крупного завода.

— Какого?

— Не знаю.

— В какое министерство?

— Станкостроительной промышленности… Если мне не изменяет память…

Сергей уже не удивляется странным вопросам Михеева. Он помнил урок, преподанный ему в свое время Клюевым: «Здесь вопросы задавать буду я, а не вы…» И все же…

— Я знаю, это не полагается… Клюев однажды отчитал меня за «любознательность». И тем не менее не могу не спросить вас. Ирина в чем-нибудь виновата? И отчим ее… Вы в чем-то подозреваете его? И Ирину тоже?

— Видимо, Клюев мало чему научил вас… Придет время, и получите ответ на все вопросы. А пока извольте слушать и отвечать… Честно, правдиво… Все, что знаете, что помните…

И Михеев долго еще расспрашивал Сергея о Рубине, Владике, об Ирине, о их взаимоотношениях, о встречах Глебова и Захара Романовича. Для Михеева в рассказе Крымова, пожалуй, ничего нового не было. Разве только вот Ирина… Сергей не может ей простить: почему она сбила его с толку, когда Игорь Крутов предлагал поехать в Сибирь? Да, года два-три им было бы трудно. И ему, и ей. Но не случилось бы всего того, что затем наслоилось.

…Они провели вместе весь день. Михееву было интересно слушать Сергея — что думает этот молодой человек о жизни, о любви, товариществе, о стройке, журналистике. Михеев слушал его и думал: «Удивительно, как сконцентрировались в нем столь противоречивые черты — романтика, одержимость и подспудная, плохо скрываемая жажда всех благ жизни… Всех сразу. И любой ценой».

Сергей говорил сбивчиво, часто возвращаясь к прошлому. И тут же стал рассказывать, как Игорь познакомил его с человеком, который в глазах Сергея олицетворяет совесть партии, — со Строковым.

— У него в жизни много всяких обязанностей… Мелких и крупных, заметных и незаметных. Но есть у него одна обязанность, которую он исполнял и исполняет отличнейшим образом, — быть Человеком среди людей.

И, не будучи уверен, что Михеев по достоинству оценил глубину его мысли, повторил:

— Да, да, быть Человеком… Думаете, это легко?

И, не ожидая ответа, продолжал:

— До чего же головастый дядя… Я вас познакомлю с ним.

— А мы уже знакомы. Случай свел нас…

Крымов удивленно посмотрел на Михеева, но промолчал.

…Вечером Сергей, Игорь, Шалва и Строков собрались у Михеева в номере гостиницы. Говорили больше о делах стройки, о будущем города, который поднимется в тайге. Крымов и Строков, каждый в отдельности предупрежденные Михеевым — хранить в тайне разговор с ним, — теперь «дули на воду». Главным образом Крымов. Если, скажем, Крутов пускался в воспоминания о днях минувших, то Сергей тут же резко обрывал: «Да брось ты, Игорь, чего там вспоминать». И садился на любимого своего конька — экология. Это его последнее увлечение — видимо, не без влияния Ирины. Он носится с фантастическими идеями спасения лесов, рек и всего живого в них. Кому-то эти идеи, может, действительно покажутся фантастическими. А Строков в восторге. Он убежден в их реальности.

— А иначе катастрофа… Да, да, вы не улыбайтесь… Бывает, что ночью я просыпаюсь от страшного сна. Я вижу толпы изможденных людей, судорожно вдыхающих воздух, начисто лишенный кислорода… Я вижу толпы людей, пытающихся утолить жажду грязной водой. Это страшно!

Михеев слушает, наблюдает и с радостью отмечает неистребимый жар души седовласого Строкова. Уже почти решено — по делам, связанным с проектом очистных сооружений, Комитет народного контроля снаряжает Сергея Николаевича в Москву. Что же, значит, не придется его вызывать. А он потребуется Бутову по делу Сократа, это уж Михеев знает доподлинно.

Что же касается Сергея, то тут, кажется, все ясно. Через несколько дней он вместе со Строковым вылетает в Москву. На стройке его удерживает лишь профессиональный журналистский долг. А всеми своими мыслями, тревогами он там, рядом с Ириной. «Что с ней, что думает о нем, как встретит его? Скорей бы…»