Всюду жизнь

Глава семнадцатая

В тот вечер, когда Федор Устьянцев прилетел из Сибирска в Москву и ходил по городу, вспоминая студенческие годы, свое прошлое, Катя Аверина, в замужестве принявшая фамилию Осининой, возвращалась после работы домой, в ту же родительскую квартиру, где бывал Устьянцев, тогда еще студент.

Как всегда, она возвращалась вместе со своим мужем Константином. Оба они работали в институте «Гидропроект» — его двадцативосьмиэтажная стеклянная коробка возвышается на развилке Ленинградского и Волоколамского шоссе у метро «Сокол». Чтобы добраться до своей квартиры в Новых Кузьминках, Осинины должны были с северо-запада на юго-восток пересечь всю Москву. По пути они заходили в продовольственные магазины, покупали продукты.

От напряженной работы в институте, длинной дороги Катя устала, была раздражена и весь путь молчала. В прихожей муж помог ей раздеться. Она вошла в столовую, служившую одновременно и спальней младшего брата Виктора, и вытянулась на диване, на котором на ночь Виктору стелили постель. Тоскливым, враждебным взглядом она обводит стены комнаты, где все вызывает в ней досаду и протест. Она останавливает глаза на эстампе в тонкой латунной потускневшей окантовке — на нем изображен букет пестрых георгинов. Какая жалкая, убогая картинка! Ее давно следует выбросить, но тогда на выгоревших желтых обоях на месте эстампа останется темное пятно.

На потолке между плитами вывалилась штукатурка и обнажила щель. Квартиру надо ремонтировать, но, когда Катя представляет себе, с какими это связано хлопотами — перетаскивать мебель из одной комнаты в другую, жить в тесноте и грязи целый месяц, а потом еще месяц все убирать и мыть, — ей ничего не хочется делать: наплевать, пусть все будет как есть! Да и к чему это? Гости у них не бывают, а для самих и так сойдет.

В открытую форточку врываются рев машин и автобусов, голоса людей, проходящие по улице троллейбусы освещают комнату вспышками синего ослепительного света — это тоже нервирует Катю.

Тихонько входит мать.

— Катюша, ты уже пришла? Я не слыхала, как ты отпирала дверь. Наверное, Задремала.

Говорит она неуместно громко, нараспев тянет слова. Катя не отвечает матери, молчит.

Поняв, что дочь не в духе, и боясь рассердить ее — последнее время она стала очень раздражительной, безо всякой причины может вспылить и надерзить, — мать, снизив голос, робко спрашивает:

— А где Константин?

— На кухне.

С удивленно-испуганным лицом мать бесшумно выходит из столовой, осторожно притворив за собой дверь. Катя провожает ее хмурым взглядом.

Уже переодевшийся в синий спортивный костюм, Костя вносит вскипевший чайник. До сих пор дремавшая в углу овчарка вскакивает и, поскуливая, ластится к нему.

— Альма, Альмочка, хорошая, умница, — играет с нею Костя, почесывает ей голову за ушами, от чего собака довольно закрывает глаза и вытягивается перед ним на полу.

Возвращается мать, гремит посудой, накрывает на стол.

— Мамаша, отец, идите ужинать!

Шаркая теплыми тапочками и держась руками за стены и стулья, пересекает столовую бабка Неонила и опускается на диван, на свое постоянное место. Глядя в окно мутными, как забеленное водой молоко, глазами, она всплескивает сухими, детскими ручками:

— Что за зима нынче! Новый год будем без снега встречать. Помню, я в девичестве была, так к рождеству, бывалыча, снегу вровень с крышами навалит, из избы не выйдешь, суседи откапывали…

— Бабушка! Какой тебе Новый год, когда только октябрь! — раздраженно поправляет ее Катя.

Живет бабка Неонила как в полусне: путает времена года, дни недели, день с ночью. Она так долго живет на свете — ей уже за девяносто лет, — что в ее помутившемся сознании события прошлого — бесконечная череда весен и зим, рождений и потерь близких, семейных праздников, печалей и войн — давно смешались с настоящим в один бестолково запутанный клубок.

— А, покров, значится… В нашей деревне на покрова был престольный праздник… Богомольцев съезжалось тьма-тьмущая…

За бабкой появляется отец с газетой в руках, высокий, костлявый, с усеянным лиловыми склеротическими жилками лицом. Сверкая очками в тонкой золоченой оправе, он раскрывает газету и с возмущением цитирует:

— Послушайте! До чего разложились люди на Западе! «Студенты Дюссельдорфа на соревнованиях разбили рояль за четырнадцать минут сорок секунд и победили команду Мюнхена». Это же ужас один: ради забавы уничтожают материальные ценности!

Катя поднимается, окидывает взглядом стол, и лицо ее перекашивает гримаса отвращения:

— Боже! Снова кефир и творог! Уже не лезет в горло!

В разговор немедленно встревает отец: он всех поправляет, поучает, его самоуверенность педанта просто непереносима.

— Молочнокислые продукты предотвращают склероз! Вообще ужин должен быть легким. Следуйте правилу древних: завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу!

Рациональное питание в старости — это его конек. Он читает об этом брошюры, посещает лекции в красном уголке ЖЭКа, обсуждает секреты долголетия во время прогулок с приятелями-пенсионерами, поэтому в доме постоянно на столе треска, она содержит много йода, а йод помогает при склерозе, различные каши, винегрет, потому что они стимулируют пищеварение.

— Не знаю, чем и кормить вас, — ворчит мать. — Отцу готовь вегетарианское, вам мясное… — Обернувшись к Косте, она сердито говорит ему: — Не угождаю я вам — питайтесь отдельно, покупайте себе что хотите!

Косте осточертели бесконечные попреки тещи, будто никто не ценит того, что она всех обслуживает, и в его мгновенно посветлевших глазах стальным блеском отливает с трудом сдерживаемое холодное бешенство.

— Я абсолютно всем доволен, Прасковья Павловна… Я никаких претензий к вам не имею…

Он пытается успокоить жену: в холодильнике есть яйца, можно сделать глазунью, если она хочет.

— Сделай, — коротко бросает Катя, и Костя уходит на кухню.

Задетая тем, что дочь и зять недовольны ее столом, мать продолжает оправдываться:

— Хорошо иметь бы столько денег, чтобы не считать их. Покупать, чего душа захочет…

И по этому вопросу в газете, которую, тщательно пережевывая ужин, читает отец, встречается соответствующий комментарий:

— Для этого надо выиграть по лотерее! Извольте, сообщение из Пензы: «Водитель такси В. Н. Мехоношин в очередном тираже денежно-вещевой лотереи выиграл одновременно автомобиль „Москвич“ и мотоцикл Иж с коляской!» Подчеркиваю, о-дно-вре-менно!

— Везет же людям, — завистливо качает головой мать. В это время Костя приносит на сковородке яичницу, и мать обращается к нему: — Сейчас, в магазине слыхала, какая-то новая лотерея появилась, «спортлото». Купили бы вы билеты, а вдруг выиграете!

Костя не отвечает ей. Это ее мания — завидовать более удачливым людям и постоянно попрекать Костю (как всю жизнь упрекала мужа) в том, что он не продвигается по службе, не делает карьеру, как другие. Приходится ответить Кате: родители обижаются, когда молодые с ними не разговаривают.

— Мне в лотерею никогда не везло. Поэтому я перестала покупать билеты.

Чтобы разрядить тягостную, взрывоопасную атмосферу за столом, Костя, сидящий на диване рядом с Катей, игриво целует ее в щеку:

— Не огорчайся, Катенька! Кому не везет в игре, тому везет в любви!

Поморщившись, Катя с досадой на лице увертывается от мужа: нашел время приставать со своими нежностями, слюнтяй!

— Это очень дорого, Константин, что ты любишь жену, — нравоучительно замечает мать. — Но ты тоже должен ценить, что тебе досталось такое сокровище! Молодая женщина хочет и одеться модно, и иметь приличную квартиру, и мебель, и посуду, чтобы она могла как полагается принять гостей…

Если мать не остановить, она будет крутить свою шарманку до тех пор, пока Костя не взбесится, и начнется скандал.

— Мама! Перестань, пожалуйста! Это же невыносимо! — сорвавшись, кричит Катя и швыряет вилку на пол. Костя поспешно наклоняется и поднимает ее.

— А что я такого сказала? — обиженно защищается мать. — Ничем не угодишь вам… Все не так…

Не желая больше участвовать в препирательствах за столом, Костя включает телевизор, пересаживается в кресло и сосредоточенно следит за игрой хоккейных команд. Катя раскрывает книжку журнала «Москва» и устраивается в уголке дивана: хочет отвлечься чтением новой повести Солоухина «Приговор», которую в институте все очень хвалят.

Тишина длится недолго: влетает взлохмаченный, запыхавшийся Витька.

— Мам, ты выгладила мою кремовую рубашку?

Как сумасшедший, носится он из ванной в столовую, умывается и переодевается.

Отец с нарастающим раздражением смотрит на его беготню. Он спрашивает Виктора язвительно-ироническим тоном:

— Куда, позвольте спросить, собираетесь, молодой человек?

— На мальчишник, друг из армии вернулся! — на ходу отвечает Витька.

— Ночевать вернешься или дверь можно запирать? — продолжает допрашивать отец.

Поступив на завод после армии, Витька завел новых друзей, дома не живет, на замечания отца огрызается: «За то, что вырастили меня, спасибо! Теперь я самостоятельный человек и имею право не отдавать отчета, где бываю и что делаю!»

— Приду, приду, никуда не денусь! — ворчит Витька, завязывая огромный пестрый галстук. Он останавливается на секунду перед телевизором и небрежно бросает:

— Ха! Опять промазал Мальцев! Верный гол был.

Ему возражает Костя:

— Он же бросал с неудобной руки. Соображаешь?

— Тоже, нашел игрока: с двух метров по воротам не попал! Вот Саша Якушев — это бомбардир! Он еще покажет сегодня твоему «Динамо»! Ну ладно, я отбыл! — Так же стремительно, как и пришел, Витька уходит, оглушительно хлопнув дверью.

Толпа на стадионе заревела: забита долгожданная шайба! Оглушающий гул телевизора выводит Катю из равновесия:

— Костя! Сделай звук потише! Не всем же интересно смотреть твой дурацкий хоккей!

— Пожалуйста, пожалуйста. Я не знал, что он тебе мешает! — покорно соглашается Костя.

Но Катя уже не может выносить ни телевизора, ни домашних и уходит в спальню, где в постели продолжает читать журнал.

Когда заканчивается хоккей, Костя приходит в комнату и сокрушенно докладывает жене:

— Проиграла команда «Динамо»!

— Это меня не интересует, — безразлично бросает Катя.

Повздыхав, помявшись и не найдя подходящей темы для разговора, Костя вспомнил, что сегодня слышал в отделе: из Сибирска в институт приезжает группа специалистов, среди них Федор Устьянцев. У строителей есть возражения против проекта организации работ на плотине.

— Что-нибудь серьезное? — не отрываясь от журнала, спрашивает Катя, хотя на самом деле новость взволновала ее, и она глядит в журнал, чтобы муж не заметил этого.

— Очень серьезное. Спор этот тянется давно. Строители предлагают укладывать экран плотины не только летом, как предусмотрено проектом, но и зимой, при отрицательных температурах.

— Узнаю Федора! Он по любому вопросу всегда имеет свое особое мнение. Человек тринадцатой страсти, как говорил Фурье! — усмехается Катя. — А какие мотивы?

— По расчетам строителей, это на год сократит сроки строительства и даст десять миллионов рублей экономии.

— Так это же здорово!

— Чему ты радуешься? — возмущается Костя. — Да понимаешь ли ты, что летит к черту наш проект! Главный инженер проекта рвет и мечет: это пощечина всему институту!

— Что ты хочешь делать?

Костя нервно заходил по комнате.

— Мы еще поборемся! Целый институт работал несколько лет, а тут какие-то прорабы со стройки хотят его перечеркнуть одним махом! У нас есть поддержка сверху: главный консультант проекта Василий Васильевич!

— Смотри, Костя, стоит ли лезть на рожон?

— Ну да, по-твоему, вот так просто взять и согласиться, что твой проект никуда не годится и ты как инженер — тупица и бездарь!

Он вдруг остановился перед женой и смущенно проговорил:

— Знаешь, Катя, придется пригласить Устьянцева к нам.

— Это еще зачем?

— Во-первых, хочу поговорить с ним с глазу на глаз. Попробую убедить, что их предложение рискованное: укладывать грунт в сорокаградусный мороз — это же авантюра! Правда, они предлагают мерзлый грунт оттаивать, обогревать, но как это все проконтролировать? А мерзлый грунт в плотине — это неизбежная фильтрация, размывы и в итоге — катастрофа! Наш проект хотя и более дорогой и требует для осуществления большего времени, но зато абсолютно надежный. Ну, а во-вторых, как-никак Устьянцев твой друг студенческих лет. Тебе, я думаю, приятно будет увидеть его.

Произнося последнюю фразу, Костя ревниво смотрит на Катю: он два года не может решить вопроса, по любви или по расчету она вышла за него замуж. Это не дает ему покоя и мучает его.

— Устьянцев меня совершенно не интересует, — подчеркнуто твердо ответила Катя. Костя сел к ней на кровать.

— Видишь ли, если мы не пригласим его, он подумает, что мы боимся его. — Он с вызовом вскинул голову. — Пусть он увидит, что ему здесь не на что рассчитывать.

Катя отбросила журнал, натянуто улыбнулась:

— Смешно, Костик, что ты до сих пор ревнуешь меня к нему!

— Да, я думаю, я даже уверен, что в его стремлении опорочить наш проект не последнюю роль играет его личная неприязнь ко мне как ведущему инженеру проекта!

— Ваше соперничество давно беспредметно, просто бессмысленно!

— Но вначале ты отдавала предпочтение Устьянцеву!

— Но выбрала-то я тебя, глупый!

— Хорошо, не будем продолжать этот старый разговор. Так как насчет приглашения Федора?

— Ты хочешь пригласить его в нашу жалкую квартиру? Ни за что! Ведь обои — позор! — давно сменить надо! — За дверью послышалось повизгивание овчарки, затем собака стала царапать дверь лапами. — Костя, ты что, не слышишь? Выведи пса!

— Может быть, пойдем вместе, прогуляемся?

— Не пойду! Собака твоя, ты и выводи!

— Хорошо, хорошо, успокойся. — Костя стал одеваться.

— И вообще пора избавиться от этого единственного полученного тобой наследства, — презрительно-насмешливо цедит сквозь зубы Катя.

— Как будто я виноват, что отец умер… — оправдывается Костя, уходя из комнаты.

Да, все очень рассчитывали на отца Кости, когда готовилась свадьба. Катя сразу понравилась свекру. Он знал настоящую цену своему недалекого ума сыну и в глубине души считал, что Костя недостоин Кати. На свадьбе от радости свекор плясал с невесткой, с гостями, а ведь он уже перенес инфаркт и ему надо было беречься. И вот смерть в пятьдесят семь лет. Вместо обещанной свекром кооперативной квартиры молодым пришлось довольствоваться комнатой в квартире Кости. Конечно, тесно, но жить было бы можно, если бы не свекровь.

О, это штучка!

Она никогда не работала, только и знала, что обихаживала мужа, нянчила детей, — кроме старшего Кости было еще двое, девочка и мальчик, — да вылизывала квартиру. После смерти мужа для нее и младших детей пенсия стала единственным средством к существованию. Косте пришлось помогать им. Чтобы сэкономить на питании и хозяйственных расходах, свекровь захотела Катю превратить в кухарку, прачку, домашнюю работницу. Не могла же Катя, в самом деле, вскакивать чуть свет и становиться к плите, чтобы приготовить завтрак! Она любила поспать, поваляться в постели. Или же свекровь требовала, чтобы Катя сразу после обеда или ужина, когда хочется спокойно отдохнуть, перемыла всю посуду и убрала кухню. С первого дня свекровь возненавидела Катю, придиралась к каждому пустяку. В конце концов Косте и Кате пришлось переехать к ее родителям.

Свое недовольство и раздражение Катя срывает на муже, но тот безропотно сносит ее беспричинные нападки, а та за это еще меньше уважает Костю, еще больше третирует его.

По правде говоря, она никогда и не пылала к нему страстью.

Первая, безоглядная и мучительная любовь ее была в девятнадцать лет. Он был намного старше Кати, но она наделила его всеми мыслимыми человеческими достоинствами. Что было с нею, когда человек этот сказал, что не может жениться на ней, так как у него есть жена и дочь! После этого она стала осмотрительной и недоверчивой ко всем словам о любви.

Костя сразу же по уши влюбился в нее — Катя никогда не обманывалась в чувствах, которые вызывала в других, — и стал добиваться ее согласия выйти за него замуж. На носу было распределение, к тому же родители ахали и охали: одиночек посылают прорабами на самые отдаленные стройки…

Ах как она ошиблась, как ошиблась!..

Безотрадный взгляд Кати мечется между стен тесной комнатушки — это пустая, холодная, не оживленная ни большой, захватывающей целью, ни горячим чувством любви или дружбы душа ее мечется и изводится от одиночества, неудовлетворенности собой, мужем, мышиной возней домашних будней…

Как она ошиблась, думая, что преданный муж, устроенный семейный быт, материальный достаток могут сделать ее счастливой!

Нет, если в самой тебе не горит любовь, ничто не согреет, не наполнит жизнью твою душу…

Вообще правильно ты поступила или нет, сказать в момент совершения поступка невозможно. Только потом, со временем, выясняется подлинное значение того или иного события, когда увидишь, как оно повлияло на твою жизнь, но эта запоздалая истина уже ничего не стоит, она как невыигравший лотерейный билет после тиража, потому что никому не дано повернуть события вспять.

И что это она сегодня вспомнила свадьбу, свекровь и разнюнилась над своей незадачливой жизнью, недовольно подумала Катя. Неужели это в связи с приездом Устьянцева? Да, он нравился ей больше других… Может быть, ты жалеешь, что не связала себя с его огромной семьей и не уехала с ним к черту на кулички, усмехнулась она.

От всех этих мыслей расходились нервы, началось сердцебиение. Чувствуя, что не сможет уснуть, она приняла таблетку снотворного, беспомощно вытянулась на постели и закрыла глаза.

Глава восемнадцатая

Катя стояла за чертежной доской с кульманом — механическим чертежным прибором — в большом зале, где находилось еще три десятка таких же досок, за которыми не видно было людей, рассчитывала на логарифмической линейке и вычерчивала на листе ватмана, укрепленном на доске, железобетонную балку перекрытия автогаража для Сибирской ГЭС.

Но все-таки сегодняшний приезд Устьянцева в институт — он с утра вместе с Константином сидел у начальника отдела — вызывал в ней беспокойство, не давал сосредоточиться, и работа не клеилась, а задание срочное, график сдачи чертежей истекал, и от этого она еще больше нервничала.

Дура, ну что ты психуешь, ругала она себя, ведь от встречи с Устьянцевым ничего не изменится: ты мужняя жена, даже фамилия твоя уже не Аверина, а Осинина. Правда, Федор не женат, но вы не виделись два года, и глупо предполагать, что в нем осталось какое-то чувство к тебе, тем более что ты поступила с ним по-свински.

Катя подозвала работавшую рядом подругу и попросила взглянуть на чертеж: как, по ее мнению, надо считать эту балку — как разрезную или неразрезную на двух опорах?

Лиля откинула с лица темные, расчесанные на пробор волосы и, покусывая губы, уставилась на чертеж: она думает, что это неразрезная балка. Но она не уверена в этом. Кате лучше спросить главного специалиста по железобетону.

— Я и так слишком часто обращаюсь к нему за помощью. Нет, видно, не получится из меня проектировщика, Лилька! До смерти надоело считать эти головоломные балки. Два года все одно и тоже…

Темные умные глаза Лили с пониманием и жалостью смотрели на подругу.

— Слушай, Катрин! У меня на завтра билеты на «Миллионершу». Пойдем, развлечемся!

— В Вахтанговский? Лиличка, милая, конечно, иду, иду непременно! — Катя обняла Лилю, зацеловала. — Я давно хотела попасть на эту вещь, там Борисова играет! Да билетов не достанешь!

— Вот и чудесно! А то я уже собиралась кавалера подцепить в театре. А твой благоверный отпустит тебя?

— Он у меня не имеет права голоса.

— А вот и он, легок на помине! — отступила с прохода Лиля, пропуская Осинина и Устьянцева.

— Федор! Здравствуй! Какой ты здоровый! И бородатый! — воскликнула Катя, выходя из-за доски ему навстречу.

— Бородами мы летом от комарья защищаемся, а зимой от холода! — пошутил Федор, взял ее руку в свои большие горячие ладони, а сам смотрел ей в глаза спокойно и твердо, без тени смущения или робости.

— Да с такой бородищей и целоваться невозможно! — засмеялась Катя.

— Почему же? Я сейчас докажу это тебе! — озоровато улыбнулся Федор, облапил Катю своими медвежьими руками и поцеловал.

Ревниво следивший за женой и Устьянцевым Осинин вдруг неожиданным комичным движением, похожим на прыжок, стал между ними и с деланно-веселым смехом, чтобы показать, что он понимает шутки, потряс кулаками, грозя Федору:

— Это при живом-то муже? Не позволю!

По его бегающему взгляду, напряженной улыбке, суетливым движениям Катя видела, что он досадовал и нервничал. Она невольно сравнила с ним стоящего рядом Устьянцева. Тот очень переменился. В его крепкой фигуре в отличном, хорошо сидящем костюме, в спокойных, непринужденных движениях видны были сила, уверенность и смелость. Говорил он неторопливо, сдержанно, как-то особенно серьезно и веско, его словам хотелось верить, верилось, что человек он надежный, что на него во всем можно положиться. Ее задело и вызвало в ней чувство унижения и протеста то, что Федор, который два года назад робел и терялся перед нею, жалко упрашивал ее о встрече, которого она могла одним своим словом осчастливить или заставить мучиться, теперь так смело разговаривал с ней.

— Ты надолго в Москву? — спросила Катя.

— Пока не добьемся изменения проекта, который разработал твой муж! — насмешливо, но твердо ответил Федор.

— Это еще бабушка надвое сказала! — с вызовом вскинул подбородок Костя.

— Боюсь, Костя, ты окажешься плохим пророком! — спокойно обронил Федор и обратился к Кате: — Командировка у меня на две недели. На днях прибудут основные ударные силы — главный инженер строительства со специалистами. Прилетает Тимка Шурыгин, ты его знаешь, мой друг.

— У меня идея! — неожиданно предложила Катя. — Давайте соберем ребят нашего выпуска. Многие работают в Москве. Варвара Молошникова — помнишь, с такой коровистой фигурой? — недавно из Парижа вернулась.

— Согласен! Рад встретить друзей студенческих лет! — поддержал Федор.

— Организацию беру на себя, — сказала Катя. — А теперь рабочий день кончился. После шести часов начинается наша личная жизнь. Константин, ты сам зайди сегодня в магазин и купи что-нибудь на ужин. А я немного прогуляюсь с Федором. Надеюсь, ты не откажешься проводить меня? — не спрашивая, а утверждая, сказала она Устьянцеву.

— Дела свои я на сегодня закончил и до утра свободен, — явно с желанием позлить Костю весело ответил Федор.

— Хорошо. Но долго не задерживайся! — хмуро согласился Костя, не ожидавший такого поворота событий, но не мог же он в присутствии Устьянцева выдать, что ревнует к нему жену. Кроме того, может быть, Катя уговорит его отказаться от своих предложений.

— Куда же мы пойдем? — спросил Устьянцев Катю, когда они оказались на заполненном людьми и мчащимися машинами Ленинградском проспекте.

— Поедем в центр. Не могу забыть места, где родилась и выросла.

Они вышли из метро на Арбатской площади и влились в густую толпу, которая понесла их по широкому Калининскому проспекту, мимо ярко освещенных витрин магазинов, кафе, парикмахерских. Около магазина «Москвичка», где на манекенах была выставлена женская одежда, Катя остановилась.

— Посмотри, сколько соблазнов! Какая женщина устоит перед ними! А мода без конца меняется: то мини, то макси, то снова мини или миди, то брюки зауженные, то клеш, воротники то из норки, то из лисы или песца — голова кругом идет! И мы из последних сил стараемся не отстать от моды. Это как непрерывный, изматывающий бег по эскалатору в попытке подняться, в то время как он отбрасывает тебя вниз. Но вот что обидно: как ты не лезешь из кожи, всегда увидишь людей, у которых больше возможностей одеться, чем у тебя, и ты никогда с ними не сравняешься и всегда будешь чувствовать себя человеком второго сорта.

— Ты преувеличиваешь свои трудности.

— Может быть. Да, я не бедна, не голодаю, у меня есть телевизор, холодильник, стиральная машина. Но ведь это теперь есть у всех!

— Понимаю. А ты хочешь иметь то, чего ни у кого нет. Извини, но какое пустое, ничтожное тщеславие!

— Все женщины таковы. Ты, видно, одичал в тайге. Здесь же — вавилонское столпотворение и ты обязана делать то, что все. Иначе тебя заклюют, как белую ворону.

Федор держал Катю под руку, пытливо смотрел на ее лицо, попеременно освещаемое желтым, голубым или розовым светом реклам, и анализировал свои чувства, которые вызывала в нем эта женщина, — это было главное, в чем он должен сейчас разобраться.

Она не то чтобы постарела за эти годы, а как-то поблекла, потускнела, во всем ее облике появилось что-то обыденное, будничное. Лицо ее, всегда восхищавшее его необыкновенно гладкой, белой, ослепительно сияющей кожей, подернуто серой тенью усталости, он заметил на нем следы тщательно и рассчитанно наложенной косметики: накрашенные голубые веки, подведенные тушью брови и ресницы, по-восточному удлинявшие разрез глаз, пудру и румяна на щеках. И вместо беспечной, счастливой, торжествующей улыбки — напряженное выражение возбуждения, которым она хотела скрыть и разочарование, и затаенную печаль, а в глазах проскальзывало что-то настороженное, упрямое и жесткое, и Федор подумал, что, наверное, и раньше она была такой же, но он просто не замечал этих черт, потому что любил ее. Он уже не испытывал прежнего радостного и окрыляющего волнения, которое захватывало его при встрече с нею, и она уже не казалась ему похожей на порывистую, хрупкую, полную необъяснимого, таинственного очарования мадонну с картины старого итальянского мастера фра Филиппо Липпи из Флоренции; это была вполне земная, современная женщина, такая же, как и сотни других, проходивших рядом в толпе, женщина, имеющая мужа, очень ординарного человека, и тот конечно же не находит ничего необыкновенного в том, что живет с нею.

Наверное, Катя почувствовала на себе трезвый, оценивающий взгляд Федора, захотела узнать, что он о ней думает, и спросила, рад ли он, что снова в Москве.

— Еще бы! Стосковался по театрам, музеям!

— Помнишь, как мы бегали на премьеры, на художественные выставки, на концерты? Ты не жалеешь об этом времени? — многозначительно спросила Катя.

Катя бросала в Федора свои фразы — такие упругие резиновые мячики, — чтобы заставить его раскрыться, высказать свои чувства, но видела, что ее фразы-мячики безрезультатно отскакивали от брони замкнутости и отчужденности, в которую был закован Федор, он отвечал уклончивыми, ничего не значащими словами.

— Студенческие годы… Это самое светлое время в моей жизни.

Тогда Катя высказалась более определенно:

— А обо мне ты вспоминал в своей глуши? — и посмотрела на него пытливо и ожидающе.

Федор вынужден был ответить на ее прямой вопрос.

— Разве тебя это интересует?

— Интересует — не то слово…

— Откровенно говоря, старался не вспоминать.

— Жаль.

— Почему?

— Мне было бы приятно знать, что ты не сердишься на меня, думаешь обо мне так же, как и прежде.

— Слова, слова, Катюша. Ты все такая же лукавая, скользкая. Ну а ты-то как живешь? Счастлива?

Катя грустно и виновато посмотрела на Федора и вдруг заговорила серьезно, горячо:

— Хорошо. За откровенность — откровенно. Как ты думаешь, может ли быть счастливой женщина, которую ежедневно поднимает будильник, и, невыспавшаяся, часто не позавтракав, так как времени на завтрак не хватает, она выходит из теплой квартиры, сломя голову бежит к автобусной остановке, а потом восемь часов стоит за кульманом и изо дня в день делает одно и то же: считает какие-то дурацкие железобетонные балки? И так неделя за неделей. Месяцы. Годы!

Вот как я живу. А молодость проходит… И я спрашиваю: неужели вся моя жизнь пройдет серо, скучно, неинтересно?

Исповедь Кати удивила и взволновала Федора: почему она так откровенно, искренне рассказывает ему о своих трудностях? Неужели у нее нет близкого человека, которому она могла бы все это сказать? Наверное, она не счастлива! Но почему? Все, о чем она говорила, пустое, это не может быть причиной ее неудовлетворенности жизнью: это обыкновенная жизнь, так живут все. Наверное, она не нашла счастья в замужестве — в этом дело!

Мысль эта вызвала в нем не жалость к Кате, а грустное чувство своей правоты: он ведь наперед знал, что Костя Осинин не тот человек, который ей нужен! Значит, она вышла замуж не по любви и теперь расплачивается за это. Но Федор не был уверен, что догадался о настоящей причине Катиной драмы, и спросил:

— Я не совсем понимаю, почему жизнь тебя не удовлетворяет. У тебя красивый муж, интересная работа, живешь ты в столице. Да тебе позавидовали бы многие! Скажи, чего же недостает тебе, чего же ты хочешь?

— О, я хочу очень многого! Но это недостижимо, несбыточно, как мечта, — вздохнула Катя.

— Просвети же меня. Может быть, я заблуждаюсь и впустую трачу свою жизнь?

Катя ответила не сразу. Она показала Федору место, где стоял дом с мезонином в уже не существующем Кречетниковском переулке. Теперь здесь возвышались огромные дома, похожие на раскрытые книги.

— Когда я бываю здесь, у меня возникает какое-то странное чувство, будто я брожу по пепелищу… Здесь был дом, в котором я родилась, улицы, на которых выросла. Это была моя родина, как у тебя Улянтах в Сибири… Теперь ничего этого нет…

Они свернули с проспекта, пересекли старый Арбат и вышли на Сивцев Вражек. Катя сама взяла Федора под локоть и стала говорить:

— Прежде всего я хочу уехать из мерзкой квартиры, где живу. Я задыхаюсь в ней от тесноты, от вида дешевых обоев и убогой мебели, от постылых лиц и одних и тех же нудных разговоров моих домашних, от которых мне некуда укрыться.

— И ты воображаешь, что новая квартира разрешит все твои жизненные проблемы? — удивился Федор, услышав от Кати совсем не то, что ожидал.

— Но ведь в своей, отдельной, просторной квартире человек чувствует себя совсем по-другому!

— Пойми же, Катя, личные удобства, комфорт, то есть сытость и покой, не могут быть целью всей жизни человека, не могут! Кроме непосредственных нужд и забот у человека должна быть высокая общечеловеческая цель, ради которой он перенесет любые трудности и лишения, потому что только такая цель дает смысл существованию человека на земле!

— И у тебя она есть?

— Да, есть.

— Какая же?

— Тебе это трудно понять. Потому что ты не жила в глухом таежном поселке лесорубов, не испытала того трудного, что испытал я… Я решил стать строителем гидростанций на могучих сибирских реках, все свои силы отдать преобразованию Сибири.

Катя несколько раз порывалась поговорить с Федором о просьбе Кости, чтобы он не настаивал на предложении строителей, но сейчас, после его слов, поняла, что ее просьба будет мелочной, эгоистичной, постыдной, и так ничего и не сказала ему.

— Понимаю тебя. Такая цель может наполнить смыслом жизнь, — задумчиво и серьезно проговорила Катя. — Завидую тебе! А я мечусь, путаюсь, всем недовольна, все ищу чего-то. Наверное, поэтому жизнь мне кажется скучной, бесцельной…

— Жизнь не может быть скучной, Катюша, дорогая! Она неповторима, прекрасна, волшебна! Все зависит от того, как относиться к ней! Вот ты говорила, что работа тебе в тягость. Это потому, что ты, считая свои железобетонные балки, видишь в них только кусок бетона, не задумываешься, для чего они предназначены. А если бы ты представила, что твои балки — это часть, необходимейшая деталь Сибирской электростанции, которая преобразует огромный край, изменит судьбу тысяч людей, ты бы чувствовала себя участницей великого дела, и такая работа увлекла бы тебя!

Довольно ныть, Катюша! Знаешь что, давай-ка зайдем в «Прагу» и отметим нашу встречу. Кто знает, увидимся ли мы еще? Согласна?

— С удовольствием, Федечка! Я так люблю бывать в ресторане: хоть на время забываешь о буднях. Может быть, в ресторане есть черная икра — я обожаю ее! Я не разорю тебя, а?

— Возьмем и икру, и шампанское, и все, что ты захочешь.

— И напьемся, да?

Глава девятнадцатая

— Да ты сиди, Федор, сиди! Знаю, бедному строителю надо иногда отдохнуть! — Радынов положил руку на плечо Устьянцева, который хотел было подняться: ему было неловко сидеть в глубоком кожаном кресле, в то время как Иван Сергеевич расхаживал по своему кабинету. — Я сейчас работаю за письменным столом, а отдыхаю на ногах, как ломовая лошадь.

— Мы почему хотим зимой возводить экран? — продолжил свой рассказ Устьянцев. — Чтобы к весеннему паводку успеть поднять его до тридцатиметровой высоты и на год раньше срока пустить первый агрегат. Материал для экрана мы уже заготовили — начальник строительства принял такое решение на свой страх и риск.

Радынов взял со стола, заваленного книгами, рукописями, образцами горных пород, пачку бумаг и стал на ходу перелистывать, разглядывая их сквозь очки.

— Письмо твое я прочитал, материалы просмотрел. Предложение ваше хорошо обосновано, проверено. Зубами буду за него драться. А послание твое я немного подправил и отдал печатать в декабрьский номер нашего журнала.

Устьянцев поднялся, смущенно поблагодарил Радынова и сказал, что теперь вся надежда только на него, потому что вчера на совещании в «Гидропроекте» предложение строительства начисто зарубили. Вначале некоторые еще колебались, но после выступления Василия Васильевича, который назвал предложение безграмотной авантюрой, большинство присоединилось к нему.

Радынов остановился посреди комнаты и раскатисто захохотал.

— Представляю, как злорадствовал Васюха! Он не может простить нам, что мы добились отклонения его проекта бетонной плотины!

— Как же можно обижаться, когда сама жизнь доказала, что каменно-набросная плотина позволила на два года сократить сроки строительства, дала громадную экономию цемента!

— Но ведь это не плотина Василь Васильича — вот где собака зарыта! — объяснил Радынов. Он нахмурил густые седые брови, и в его темно-серых глазах вдруг появилось недоброе, пронзительно-жесткое, какое-то волчье выражение. — О, дорогой мой, наивный Федя, ты еще плохо знаешь Василь Васильича! Да ему наплевать на труд тысяч людей, на народные миллионы! Для него главное — не рисковать своими титулами и должностями и спать спокойно! Я воюю с ним двадцать лет. Это же не ученый! За всю жизнь ни одной новой идеи, ни одной плодотворной мысли не родил. Это пустоцвет, кастрат в науке!

А после Студеной я с ним окончательно порвал.

Выбранное мной место створа плотины Сибирской ГЭС показалось неподходящим начальнику технического отдела главка…

— Я помню его, Иван Сергеевич. Был вашим заместителем в изыскательской партии. Еще тогда все спорил с вами. И не хотел брать меня в партию. Косоруков, кажется, его фамилия.

— Не Косоруков, а Косолапов, — добродушно заулыбался Радынов. — Ну да это неважно. В общем, человек с перекосом. А перекос его состоит в болезненном самолюбии. Инженер он бесталанный, узколобый чиновник, начисто лишенный творческого воображения, но болезненно переживает свою бездарность и всю жизнь тщится доказать, что и он чего-то стоит. Так этот Косолапов предложил перенести створ на двести километров ниже, в пойменное место. Сразу же вдвое увеличилась бы площадь зоны затопления при том же объеме водохранилища. Он считает, что в масштабах нашей огромной страны это, мол, пустяки.

Неверно и преступно! Я, конечно, не мог согласиться с этим головотяпством. Нельзя плодороднейшие наши земли, богатейшие леса затапливать и уничтожать без крайней нужды. Дети и внуки наши не простят нам этого расточительства!

Министерство создало комиссию, чтобы на месте оценить варианты и определить створ. А во главе ее Косолапов поставил Василь Васильича, который давно служит ему по принципу «Чего изволите?». Да, летим мы в Ил-18 из Москвы, а Вас-Вас и говорит мне: «Вы, Иван Сергеевич, неверно понимаете задачу комиссии. Мы едем не затем, чтобы сопоставлять варианты и выбирать оптимальный. Есть один вариант, Косолапова, и мы на месте должны понять, почему он интуитивно, своим глубоким инженерным чутьем выбрал именно это место, и научно обосновать решение Косолапова, подвести под него, так сказать, фундамент науки!»

Тут Радынов уже не мог говорить спокойно. Он сорвал очки, взъерошил волосы и сердито загремел своим низким басом, от которого в кабинете стало тесно:

— Ты понимаешь, что он предлагал! Данные науки подгонять под мнение начальства! Ведь первейшее достоинство ученого — абсолютная честность! Я обозвал его лжеученым, хамелеоном, подлецом и с тех пор руки ему не подаю. Даже на официальных заседаниях не разговариваю с ним! — Радынов поднял сжатые кулаки над головой и грозно потряс ими. — Да ведь самоуспокоенность, трусость — это смерть для ученого как творческой личности! «Человек — это единственное существо, которое отказывается быть тем, чем оно является». Великолепно сказал Альбер Камю, а?

— Замечательно, Иван Сергеевич! В его словах вечное фаустовское стремление человека возвыситься, стать чем-то большим, чем он есть, преодолеть свои слабости и недостатки, стать лучше, чище, сильнее!

Федор глядел на Радынова и любовался им: у него великолепно вылепленная красивая голова с высоким лбом мыслителя. Лицо с крупными, резкими чертами. Зоркие глаза под массивными надбровными дугами кажутся темными и суровыми, волчьими, когда он сердится, но когда он радуется, они отливают наивной синевой и ты видишь, что взгляд их понимающий, добрый, детски застенчивый и беззащитный.

Федор любил своего учителя, преклонялся перед ним. Он был для него идеалом человека: богатырский рост, громовой голос, огромная работоспособность и энергия, широчайшая эрудиция, ясный, проницательный ум, открытая, добрая русская душа, прямота и смелость и, главное, самоотверженная, подвижническая преданность своему делу. Радынов сделал для него больше, чем кто-либо другой: он определил его призвание, его судьбу. Быть достойным его доверия, дружбы, сделать хоть одну десятую часть того, что совершил за свою жизнь Иван Сергеевич, было самым страстным желанием Федора. Но ничего этого Федор никогда не говорил Радынову да, наверное, никогда и не осмелится сказать.

Федор вспомнил вчерашнее совещание, выступление Василия Васильевича.

Розовощекий, пышущий здоровьем коротконогий толстяк в дорогом костюме с необыкновенной для его фигуры живостью и ловкостью двигался по возвышению у доски, где были развешаны чертежи, и, сверкая очками в золоченой оправе, со снисходительной улыбкой орудовал указкой, сыпал остротами, ироническими сравнениями, самодовольно смеялся.

Каким же ограниченным, мелочным показался он в сравнении с Иваном Сергеевичем! «Клоун, шут гороховый в балагане!» — подумал о нем Федор.

Радынов сел за свой рабочий стол напротив Федора и стал говорить спокойно и сдержанно:

— Министр наш — умнейший человек, с громадным опытом. Уверен, что он поддержит нас на научно-техническом совете министерства. Так что выше голову, Федор: мы уже не один раз побивали Василь Васильича!

— Эх, поскорее бы пустить нашу станцию! До зарезу нужна она и нефтепромыслам, и алюминиевому заводу, и лесопромышленному комплексу, да и всем таежным жителям!

С задумчивой, все растущей улыбкой слушал Радынов Устьянцева, потом подался к нему, положил перед собой на стол большие ладони и с оттенком гордости в голосе сказал:

— Как просто ты перечисляешь крупнейшие стройки — и все они только в районе одной станции! Побываешь в Сибири — и каждый раз поражаешься: в тех местах, где ты еще двадцать, десять лет назад пробирался на утлой лодчонке, на оленьих или собачьих нартах, а то и пешком с проводниками эвенками или якутами, стоят новые города!

— Да, все это уже в прошлом, Иван Сергеевич. У нас на стройке только одна пара лошадей работает. Авиация, вертолеты, «Ракеты», самосвалы, экскаваторы, буровые, вездеходы — вот с какой техникой мы наступаем на тайгу! Вся Сибирь сегодня — гигантская стройка!

— Учти, Федор, Сибирь мы только сверху копнули, да и то кое-где, местами. А если забраться в землю поглубже? Да там же откроются несметные богатства! В Сибири все громадно: и необъятные пространства, и леса, и могучие реки, и крупнейшие в мире гидростанции, и запасы нефти, газа, угля, железной руды… Там будущая сила наша… Но и проблемы и трудности, которые надо решить, чтобы взять богатства Сибири, тоже велики… Вот где требуются люди сильные, смелые, с богатырским русским размахом!

Увидел бы все это Владимир Ильич! Как страстно мечтал он о преобразовании России на основе промышленности, электрификации.

Помню, меня, только что окончившего Томский технологический институт, в двадцатом году вызвал в Москву Кржижановский. Представь себе: страна в огне гражданской войны, разруха, тиф, а мы сидим в нетопленных помещениях, без хлеба — и разрабатываем план ГОЭЛРО! Мечтаем зажечь в России десятки электрических солнц, чтобы электрические реки потекли на заводы, фабрики, в глухие селения, принесли туда современную технику, культуру.

Но нас поддерживал и вдохновлял Владимир Ильич. Помогал нам всем чем мог. Помню, входит стремительно, откинув борт расстегнутого пиджака и заложив левую руку за жилет. Энергичными жестами правой руки сопровождает свою речь. Взгляд глубокий, проницательный, понимаешь, что за его огромным сократовским лбом скрыто куда больше, чем он высказывает.

— Скажите, Иван Сергеевич, что вас больше всего поразило в Ленине? Какая главная черта его личности?

Сощурив глаза и глядя перед собой невидящим взглядом, Радынов задумался, возвращаясь мысленно в далекие годы.

— Главное в Ильиче — страстная нетерпимость ко всему, что угнетает, душит, унижает рабочего человека, — медленно, взвешивая слова, начал Радынов. — И такое же неукротимое стремление освободить простого человека от всяческих пут, возвысить его. Все, кто противился этому, были его заклятыми, личными врагами. Их он ненавидел яростно, бескомпромиссно. И это давало ему глубочайшую убежденность в правоте дела, за которое он боролся. Эта его вера увлекала и покоряла всех, кто слушал его, с кем он работал.

— Да, это главное, Иван Сергеевич. Если человек страстно верит в свое дело, тогда он все может вынести, все преодолеть, — также негромко и взволнованно проговорил Федор и почувствовал, как от него через Ивана Сергеевича протянулась к Ильичу какая-то незримая живая ниточка. Будто вот только что прошел через кабинет крепким, энергичным шагом, заложив левую ладонь за жилет, сосредоточенный, лобастый Ленин. Его уже нет, он ушел, но перед внутренним взором Федора навсегда запечатлелась стремительно идущая фигура.

Он спохватился, достал из портфеля фотографии и стал показывать Радынову: плотина, перемычки, котлован, машзал, распредустройство. Первые дома нового города.

— А вот место, где пятнадцать лет назад стояла ваша палатка, — не забыли, Иван Сергеевич? В память о ней сооружаем обелиск.

Радынов вышел из-за стола, нетерпеливо повел сильными плечами.

— Растревожил ты меня, Федор. Пожалуй, прилечу я к вам будущим летом. Погляжу, чего вы там наворотили…

Вошла жена Радынова — с той же спокойной, приветливой улыбкой на лице, которую помнил Федор, — и, услышав последние слова мужа, подозрительно посмотрела на него:

— Куда это ты собираешься, Ваня?

Тот растерянно посмотрел на Федора — у него были такие беспомощные, детские глаза, — потом на жену, видно придумывая выход из положения; тогда Федор сказал, чтобы помочь своему учителю, не подозревая, что этим самым выдает его:

— К нам, на стройку, Елизавета Александровна!

— Но ему же врачи категорически запретили летать самолетом! — строго сказала она.

— Другого транспорта к нам пока нет, — развел руками Устьянцев.

Радынов обнял жену и виновато проговорил:

— Лизанька, это же наша родина… Тоскую я по ней, во снах вижу… Помнишь заимку Агафонова? А прииск Заветный?

Устьянцев впервые видел учителя тихим, покорным и грустным. Радынов стоял в луче солнца, падавшем из окна, и его седая голова казалась усыпанной молодым сибирским снегом, а рядом с нею прозрачным пепельным нимбом светилась высокая пышная прическа его жены. Оба сохранили и красоту, и достоинство, и обаяние, и нежность друг к другу. И Федор подумал: «Значит, бывают счастливые семьи, бывают!»

Елизавета Александровна освободилась из рук мужа и улыбнулась:

— Если полетишь, то только со мной! Одного не пущу!

— Лизанька, да это же великолепно, просто расчудесно! — Радынов закружил жену по кабинету, та отбивалась от него, наконец он остановился и поцеловал ее. Довольный и веселый, он приказал Федору:

— За две недели до пуска первого агрегата присылай нам телеграмму! А скажи, как там охота? Белка не перевелась?

— Есть! — весело ответил Федор. — И соболь есть! Каюром на стройке работает эвенк Афанасий, заядлый охотник — мой друг, знает отличные места!

— Да ну? — радостно удивился Радынов. Он снял со стены старое охотничье ружье, осмотрел его и сокрушенно покачал головой: — Это же надо! Заржавело без употребления! Чувствую, что и сам я в тихом московском переулке ржавчиной покрылся. Надо в Сибирь ехать, непременно надо ехать!

Глава двадцатая

В один из вечеров, уже после того, как из Сибирска прилетел главный инженер с Тимофеем и другими специалистами и на научно-техническом совете министерства предложение строителей было одобрено, в ресторане гостиницы «Советская» собрались однокурсники Федора.

Федор и Тимофей из «Гидропроекта», где они оформляли и согласовывали документацию и чертежи по предложению строительства, поехали в ресторан вместе с Осиниными.

За накрытым столом их ожидали Вадим, Лина и Станислав.

— Это мой сюрприз тебе, — обращаясь к Федору, кивнула в их сторону Катя. — Узнала, что они в Москве в командировке, разыскала их и притащила сюда!

— Федька, Тим, чертовски рад вас видеть! — обнял друзей сияющий Вадька.

Он совсем не изменился, был такой же непосредственный, добрый малый, как и в те годы, когда они втроем жили в комнате студенческого общежития, и Федор вновь почувствовал к нему горячую симпатию. Лина располнела, но это не портило ее, а сделало более женственной, привлекательной. По ее спокойной, счастливой улыбке Федор видел, что она довольна и мужем, и своей жизнью.

— Ну, где же вы трудитесь? — спросил Федор.

— О, я, Дима и Станислав строим Нововоронежскую атомную электростанцию! — с гордой улыбкой ответила Лина.

Вадим взял Федора и Тимофея под руки:

— Наверное, читали в газетах? Одна из крупнейших в стране! Уже пустили первые агрегаты!

— Блок атомного реактора — интереснейшее с инженерной точки зрения сооружение! — добавил Станислав, солидно поправляя массивные очки и миролюбиво и дружески обращаясь к Устьянцеву. — Его размеры должны быть выдержаны с точностью до миллиметра! И учти — при любой температуре!

Тимошка уважительно качнул головой:

— Да, задачка трудная! У нас такой точности не требуется. Но зато масштабы, объемы — миллионы кубов! Тысячи египетских пирамид! Огромное дело!

Подошли Валерий и Римма.

Федор пожал слабую руку Валерия, вспомнил, как он ревновал к нему Катю, и его тогдашнее чувство показалось ему смешным: как он не понимал, что этот тщедушный, узколицый парень с козлиной бородкой, похожий на Христа, уж никак не мог нравиться Кате!

— Моя жена, — представил Валерий Римму.

«Это другое дело, — подумал Федор, — они подходят друг другу». Римма была одета модно и ярко, по-прежнему сильно накрашена, только волосы ее, когда-то темно-рыжие, стали голубовато-седыми, и на правах старой знакомой стала расспрашивать Федора, рассказывать о себе. Она проектирует торговые здания, а Валя работает художником по интерьеру — дизайнером.

— Бросьте вы очки втирать и хвастаться! — захохотал, перебивая Римму, Вадим. — Римка пивные палатки проектирует, а Валька оформляет витрины магазинов!

Видно, Вадим был коротко знаком с супругами Козюриными и не боялся обидеть их своей подначкой.

Как это бывает с людьми, лишенными таланта, но самовлюбленными, Валерий считал себя непонятым и обиженным:

— Ты попробуй пробейся на выставку. В Союзе художников все посты захватили старики, бесплодные, яко засохшая евангельская смоковница, и не дают ходу молодым!

Еще издали Федор увидел молодую пару, которую официант вел к их столу. Крупная, полная, с круглым красивым лицом, женщина принадлежала к тому коренному русскому типу, который в наш век, когда все женщины стараются похудеть и походить на субтильных западных дочерей Евы, считается «не модным». Она была в брючной паре из серовато-голубой ткани, каштановые волосы завиты крупными локонами. Сопровождавший ее мужчина был под стать ей: высокий, широкоплечий блондин с прической под скобку, в модном пиджаке в талию.

Катя поднялась им навстречу.

— Знакомьтесь, ребята: супруги Молошниковы! Только что из Парижа!

Женщины обступили Молошникову, восхищенно разглядывали ее наряд.

— Ну, Варвара, ты нас убила своим костюмом!

— Наверное, у самого Диора заказывала?

— Что вы, девочки! — добродушно улыбаясь и растягивая слова, ответила Молошникова. — Купила в самом обыкновенном магазине! За границей у хороших портных позволяют себе шить одежду только миллионеры!

— А где ты сделала такую шикарную прическу?

— Да это же парик, глупые девчонки! Только не выдавайте мою тайну мужчинам! — тихонько ответила Варя. Она взяла за руку мужа и подвела к столу: — Девочки, вы невежливы, совсем не обращаете внимания на моего мужа! Рекомендую: Кирилл Игнатьич Молошников. Дипломат. — Тут она слегка насмешливо посмотрела на мужа. — Но предупреждаю: не сметь за ним ухаживать! Имеет слабость к женскому полу — сказалось влияние Франции!

Кирилл поцеловал ей руку и, ласково глядя на нее, протянул солидным, раскатистым баском:

— Это она на всякий случай говорит. Для профилактики! Ревнива, как тысяча кошек!

— Ребята! — Катя захлопала в ладоши. — Опоздавших ждать не будем! Прошу рассаживаться!

Зазвенели рюмки, замелькали вилки и ножи.

С бокалом в руке поднялся Вадим и долго теребил пятерней лохматые светлые волосы, будто готовился произнести длинную речь, но кончил тем, что произнес одну фразу:

— За наш выпуск, дорогие однокашники!

Тимофей. А ведь счастливые были наши студенческие годы, ребята!

Римма (с сожалением). Да, как легко, беззаботно мы жили!

Вадим. Я готов быть вечным студентом, только бы экзамены не сдавать!

Лина. Не верится, что прошло уже почти два года!

Катя (грустно, разочарованно). Да, годы летят, а многое из того, о чем мы тогда мечтали, так и не сбылось.

Кирилл. В молодости каждый мечтает принести пользу всему человечеству, стать знаменитым, героем.

Константин. Разве у кого-нибудь сбываются глупые мечты молодости?

Федор. Да ведь мы все еще очень молоды, черт возьми!

Тимофей. Ну нас еще все впереди!

Варя. Боже мой! Соленые огурцы! Федечка, немедленно передай мне всю тарелку! Не смейтесь, ребята! Вы не представляете, как трудно жить за границей. Я даже во сне видела русские щи, наш ржаной хлеб, селедку. Ведь ничего подобного там нет. Едят главным образом салаты, рыбу и сыры. В Париже я похудела на семь кило!

Федор. Что-то незаметно, Варя. Ты и сейчас похожа на молодую купчиху с картины Кустодиева «Чаепитие»!

Кирилл (смеется). На родине она ускоренными темпами наверстывает потерю.

Катя. Варя, неужели французы живут впроголодь?

Варя. В общем-то, французы действительно едят меньше нас. Питание там очень дорого. Мясо просто недоступно. За такой вот бифштекс, который нам подали, в парижском ресторане надо уплатить стоимость дамских туфель!

Кирилл. Да, да, не удивляйтесь! Средний француз живет, рассчитывая каждый сантим. Я уже не говорю о миллионе безработных.

Тимофей. Вот тебе и общество изобилия! При избытке товаров — безработица, кризис!

Станислав. Хотя современный уровень производительных сил в мире уже сегодня может дать обеспеченную жизнь каждому человеку на земле.

Федор. Да, но при одном условии: если будет уничтожен капитализм как система!

Кирилл. Этот процесс идет непрерывно и неотвратимо. Классовая борьба разгорается. Даже буржуазные ученые признают, что вряд ли капитализм доживет до двухтысячного года.

Катя. Мужчины! Отставить политику! Вы забываете о нас. Расскажи, Варя, где вы бывали, что видели.

Валерий. Скажи, Варя, это правда, что в парижских кафе демонстрируют стриптиз?

Варя. Стриптиз? Это уже считается пресным зрелищем. Перед нашим отъездом в солидном парижском театре показывали представление «О, Калькутта!», где все актеры — и мужчины и женщины — выступают совершенно голыми!

Тимофей. Не может быть! Невероятно!

Лина. Кажется, там люди с ума посходили.

Кирилл. О, это совсем не глупо! Это очень хитрая политика. Сексом хотят растлить бунтующую молодежь, отвлечь ее от борьбы. А пропагандой по телевидению и в кино насилия и крови сделать из человека зверя. И во многом это удается. Западному обывателю нет дела до общественной системы, лишь бы он жил хорошо. Мой дом — моя крепость — вот его кредо.

Варя. Люди живут там в дикой погоне за деньгами, наживой, новыми автомобилями, за самой дорогой одеждой.

Федор. Кажется, это заграничное поветрие и у нас кое-кого заразило.

В это время пришел Никита Ромоданов, флегматичный светловолосый крепыш, учившийся в архитектурном институте. Его встретили шумными приветствиями, объятиями и усадили рядом с Варей, за которой он долго ухаживал в студенческие годы, но все тянул со свадьбой. А тут Кирилл, случайно познакомившийся с Варей у своего друга, сразу же влюбился в нее и сделал ей предложение.

Константин. Ну понятно, что Варя опоздала — женщины всегда долго собираются, но ты-то, Никитка, холостяк!

Никита. Как раз самый занятой человек — холостяк! Девушки требуют очень много времени.

Тимофей. Когда же ты женишься, чертушка?

Константин. В двадцать лет ума нет — и не будет, в тридцать не женился — и не женится, в сорок карьеру не сделал — и не сделает!

«Боже! Какие банальности он говорит! И считает, что это остроумно!» — недовольно подумала о муже Катя и даже раскраснелась от стыда за Костю.

Тимофей. Вот один из виновников того, что у нас падает рождаемость. Читали данные переписи населения?

Вадим. Нам с Линой приходится отдуваться за таких типов: у нас родилась сразу двойня!

Валерий. Ученые, пресса трубят, что на земле слишком много людей. Их нечем кормить. В Африке за время засухи погибли от голода сотни тысяч людей.

Тимофей. Нам опасность перенаселения пока не грозит. Сибирским просторам нужно много рабочих рук.

Федор. Какие же выдающиеся сооружения архитектуры ты построил в Москве, Никитка?

Никита. Я не строю, к сожалению. На домостроительном комбинате готовые кабины санузлов делаю.

Федор. Для архитектора ли это?.. Скажи, ты знаешь, где сейчас Иван?

Никита. Иван уехал в Сирию. На Евфрате огромную гидростанцию строит в Ас-Саура.

Федор. Так уж и огромную! Уверен, что она меньше любой нашей сибирской станции. Приезжай к нам, посмотри! Вот где действительно большое дело!

Тимофей. Наша гидростанция преобразит территорию, равную европейской стране!

Кирилл. На Западе не представляют ни наших расстояний, ни масштабов нашего строительства. Всю Францию на автомобиле можно пересечь за полдня.

Римма. В Сибири, наверное, очень красиво и романтично: тайга, полярные сияния, медведи…

Федор. Чепуха, Римма! Никакой романтики! Эта дребедень для инфантильных мальчиков. У нас просто тяжелая, будничная, требующая воловьего терпения и самоотверженности работа. Но работа очень необходимая стране и дающая тебе огромное удовлетворение. Поэтому серьезно говорю, Ник: давай к нам на стройку. Позорно архитектору нужники делать!

Никита (задумался). А как там с бытом? Небось в палатках да землянках живете? Обед из концентратов на костре варите? Ездите на собаках да оленях?

Тимофей (смеется). Вспомнил бабушкины сказки! Сегодня даже аборигены — эвенки и якуты — друг к другу в гости на самолетах и вертолетах летают! «Копай-городов» теперь нет! Стройки в Сибири начинаются с капитального жилья.

Федор. Возводим современный город на пятьдесят тысяч жителей. Дома в девять — двенадцать этажей. Есть где развернуться архитектору.

Никита. Да, перспектива заманчивая… А что, в сам-деле… Махну-ка я в Сибирь! Пока молодой, неженатый, надо мир посмотреть!

Федор. Правильно, Никитка, молодец! Давай твою честную лапу!

Никита. Вы когда уезжаете?

Тимофей. Наверное, дней через пять.

Никита. Все, ребята! Решил. Лечу с вами!

Федор (поднимает бокал). Товарищи, выпьем за нового отважного сибиряка. А ну, ребята, кто еще хочет участвовать в великом походе на восток? Это пограндиознее походов Ермака!

Вадим (расстроенно). А еще жизнь хороша тем, что можно путешествовать, сказал великий Пржевальский! Эх, Ник, завидую я тебе!

Лина. Ну да, с нашей двойней только и путешествовать!

Вадим (поднимается с бокалом). Ребята! Еще один тост предлагаю. Надо поздравить наших сибиряков с победой: их проект принят!

Лина (толкает мужа). Дима, в присутствии Константина твой тост неуместен!

Вадим. Почему же неуместен? Мы все должны радоваться, что наши друзья сэкономили государству десять миллионов и на год сократили сроки строительства!

Никита. Вадька прав! Отбросим личное самолюбие. Не обижайся, Костя! Будь объективным. Выпей с нами за победу нового, смелого решения!

Константин (натянуто). Пожалуйста, я выпью…

Катя. И еще один тост — персональный — за Устьянцева! Фортуна прямо-таки осыпает своими милостями Федечку: профессор Радынов предлагает ему должность на своей кафедре!

Голоса. Неужели? Вот это прыжок: Сибирь — Москва! Поздравляю, Федя!

Федор. Тише, ребята, отставить тост! Рано еще мне учить других, прежде надо лет двадцать на стройках поработать.

— Как? Неужели ты отказался? — удивилась Катя.

— Отказался, — подтвердил Федор.

— Вот не ожидала! Отказаться от блестящей научной карьеры, от Москвы — это же… Это же глупость, несусветная глупость!

Катя говорила горячо, взволнованно, и Федора удивило, что она так заинтересованно воспринимала его отказ: какое ей дело до него?

Вадим. А я считаю, что он поступил правильно!

Константин. Еще бы! А кто же будет осуществлять его предложение? Не я же!

До того молчаливый и хмурый, Костя вдруг оживился, заулыбался, видно, решение Федора обрадовало его. Но почему, почему, не понимал Федор.

Тимофей. Нам с Устьянцевым надо Сибирскую станцию достроить до конца, пустить ее!

Федор. Верно, Тим! А за нею только на Студеной будем строить еще три ступени каскада!

Никита. Значит, и мне достанется начинать стройку с первого колышка?

Федор. Достанется, Ник, достанется… Не только нам, и детям нашим работы в Сибири хватит!

Варя. Ребята! Давайте-ка споем по этому поводу нашу студенческую.

Все стали подпевать Варе, постукивая в такт вилками и притопывая, а потом неожиданно Римма поднялась на эстраду, поговорила с музыкантами, взяла микрофон и под музыку оркестра запела начатую Варей песню. К удивлению всех, голос ее, усиленный микрофоном, был ничуть не хуже, чем у многих известных эстрадных певиц. Федор первым встал из-за стола и пригласил Варю танцевать под песню Риммы, за ним пошли другие.

— Я ведь тоже сибирячка, Федя, — заглядывая Устьянцеву в глаза, сказала Варя.

— Да? Я так и подумал, когда увидел тебя сегодня: такие русские красавицы сохранились еще в Сибири! Откуда же ты?

— Из Илимска! Где Радищев ссылку отбывал!

— Варенька, дорогая, так мы же с тобой земляки! Я из Усть-Ковдинского района!

— Знаю. Это на север от нас!

Варя нравилась Федору: она естественна, жизнерадостна, видно, добрая, и совсем не глупа, и непонятно, почему Катя пренебрежительно называла ее «толстой дурочкой».

Когда Федор отвел Варю на место, к нему подошла Лина, и они закружились между столиками.

— Я пригласила тебя, чтобы позлить Катьку! — шепнула она Федору.

— Ты думаешь, это ее тронет?

— О, я ее знаю! Она всегда и везде хочет быть первой! Ты не танцуй с ней, пусть побесится!

Федор так и сделал: проводив Лину, стал пробираться к своему месту за столом, но тут Катя позвала его, и по досадливому выражению ее лица Федор увидел, что это стоило ей больших усилий и больно задело ее самолюбие.

— Счастливчик ты, Федечка! Женщины приглашают тебя нарасхват! Да, ты можешь гордиться: герой, победитель!

Катя говорила беспечно и весело, но теперь Федор уже мог различить в этой веселости нарочитость и раздражение.

Федор. Не за себя я рад — за тех, кто меня послал. Жаль, что это неприятно тебе и Косте.

Катя. Да, карьера Кости теперь окончена! Всю жизнь прозябать ему рядовым инженером.

Федор. Карьера, прозябать… Не нравится мне это, Катя.

Катя. Но во всей этой истории больше всех потеряла я!

Федор. Не понимаю…

Катя. Ты всегда был тугодумом, мой милый! (Смеется.) Надо было мне за тебя замуж выходить!

Федор (пораженный). Как ты зло шутишь, Катя!

Катя. Нет! Я не шучу. Знаешь что: прими предложение Радынова. Возвращайся в Москву.

Федор. Ты снова о том же? Вопрос этот решен бесповоротно. Почему он тебя волнует — не понимаю…

Катя. Ты не понимаешь почему?

Танцуя, Катя увела Федора за колонну, где их никто не мог видеть, и, прижавшись к нему, поцеловала.

Она тут же освободилась от рук Федора и вышла из зала, наверное потому, что не хотела, чтобы видели ее пылающее лицо, и вернулась только минут через пятнадцать, уже спокойная и улыбающаяся.

Федор был взволнован до крайности. Рука его противно дрожала, когда он наливал себе боржом, и вода выплеснулась на скатерть.

Что все это значит?

Он ожидал увидеть Катю счастливую, успокоившуюся, как все женщины в замужестве, равнодушную к нему. Тогда было бы ясно, как он должен поступить: постарался бы не вспоминать о ней и со временем забыл бы ее.

Но произошло совсем другое.

Катя снова приоткрыла дверь для надежды, и в узкую щель тут же устремилась его мысль — рабская, подлая, скользкая и изворотливая, как змея. «Надо было мне за тебя замуж выходить», — сказала она. Неужели сказала только потому, что Костя потерпел поражение в споре со строителями? Но это же не может быть основанием, причиной для разрыва с мужем, не может! Наверное, она все-таки не любит его. В этом дело. За столом они почти не разговаривали между собой. И когда Катя исповедовалась Федору о своей жизни, ни одного слова не сказала о Косте, будто его и не существовало.

И еще она просила Федора остаться в Москве. Потом эти неожиданные поцелуи… Похоже, что ее слова, ее волнение были искренними…

Значит, она хочет вернуться к тебе?.. Неужели возможно то, чего ты так добивался?.. Она будет твоей женой!.. Да, он все еще любит ее, может быть, не так неистово, безоглядно, как два года назад, но любит, любит…

Но тут же поднялось другое чувство, злое, мутное чувство оскорбленного самолюбия. Как грубо, безжалостно, даже не поговорив, она бросила его. Ей, конечно, не было дела до того, что пережил он за эти два года. Временами он ненавидел ее за ту боль, которую она причинила ему. Никогда она не любила его. И не любит. А заигрывает с ним только потому, что Радынов пригласил его в Москву…

Федор улетел в Сибирь, так и не разрешив своего главного вопроса, не освободившись от мыслей о Кате, измученный и смятенный.