Заходер и все-все-все…

III

Ни опыта, ни денег для покупки дома — одно желание начать новую жизнь.

Опыт жизни в собственном доме у меня был. Летом я часто гостила у бабушки в городе Коврове, стоящем на высоком берегу реки Клязьмы, да и мои родители тоже перед началом Отечественной войны начали строительство собственного дома возле станции Болшево, на той же Клязьме. Я была тогда маленькая, но до сих пор во мне живы ощущения, которые испытала, когда впервые увидела участок земли с колышками, указывающими границы нашего владения. Вскоре появился деревянный сруб, гора свежих древесных стружек, с вершины которых я скатывалась кувырком, предварительно сняв модную шляпку «маленькая мама». К началу войны наш скромный дом, обсаженный рябинами вдоль одной стороны забора и лесными елочками с другой, был достроен.

Возможно, именно поэтому меня не испугала, а скорее обрадовала перспектива стать сельской жительницей.

Однако наш будущий дом должен был быть совсем особенным — дом с двумя «не»: недорого и недалеко от Москвы. Пересмотрели несколько вариантов, но все нам не нравилось. Больше других приглянулся финский домик в Снегирях, такой чистенький, похожий, скорее, не на дом, а на квартирку. Не надеясь найти что-нибудь более подходящее, мы начали подумывать о нем, как вдруг одна довольно отдаленная знакомая, Елизавета Владимировна Алексеева, предложила приехать к ней в Комаровку и посмотреть дом по соседству, который как раз продавался и отвечал нашим требованиям.

Дополнительным плюсом для меня оказалось то, что деревня Комаровка расположена возле Болшево, недалеко от моей мамы, — это места моего детства и юности. Не теряя времени, мы поехали смотреть дом.

Была поздняя весна, она же раннее лето. Дорога от реки Клязьмы убегала в гору крутым поворотом, и по обе стороны ее бежали домики, утопающие в цветущей сирени. В жизни я не видала столько сирени: и простой, и махровой, и белой, и голубоватой, и, разумеется, сиреневой.

Внезапно дорожка кончилась, уткнувшись в высокий забор. За ним виднелся довольно большой дом, принадлежавший (как нам уже успела сообщить Елизавета Владимировна) известным математикам — академикам П. С. Александрову и А. Н. Колмогорову.

— Неплохое соседство, — сказал Борис и неожиданно процитировал высказывание Норберта Винера, отца кибернетики, который написал, что основные идеи кибернетики содержались в трудах русского ученого Колмогорова.

Справа, под углом к забору, — полуразрушенные ворота, через которые мы попали в небольшой палисадник, общий для двух домов, слева — калитка к соседям, прямо — в наш будущий дом.

Его мы увидели не сразу — он стоял в глубине цветущих вишен. Дом был неухоженный, давно не крашенный, с выломанными филенками на ставнях, с обломанными «полотенцами» под коньком крыши…

Но все это было неважно. Важно было другое: дом отличала какая-то добротность, от него веяло русской стариной. А самое важное, что мы сразу поняли: это наш дом — и полюбили его с первого взгляда. А полюбив, не стали проверять крепость половиц или венцов, не полезли смотреть крышу, как положено при покупке дома. Просто поверили этому старому дому и на следующий день — 17 июня 1966 года — переехали.

Наша «сваха» (что сосватала нам дом) Елизавета Владимировна — внучатая племянница того самого «Кости, который своими театральными затеями давно бы всех нас пустил по миру, кабы не Володя. Он ведь, голубчик, и оперные либретто писал, и фабрикой управлял» (как говаривала одна из ее теток).

Костей был, разумеется, К. С. Станиславский, чей первый театр создавался в полутора верстах от Комаровки, в имении Алексеевых — Любимовке. А Володя — его брат Владимир Сергеевич Алексеев, родной дед Елизаветы Владимировны.

Она, как главный историограф Комаровки, познакомила нас с ее новейшей историей. По ее словам, оба дома — и академический, и наш — построены в 1863 году, хотя имеется утверждение еще одного старожила, что построены они еще раньше и принадлежали семье графини Нарышкиной. Позднее несколько домов Комаровки, в том числе и наш, принадлежали семье Алексеевых.

В писцовой книге Московского государства за 1584 год упоминается деревня Комаровка на реке Клязьме. Это была вотчина Троице-Сергиева монастыря до 1764 года.

По преданию, которое поведала нам Елизавета Владимировна, дому академиков особенно повезло: в нем водятся привидения. Ночью на втором этаже можно слышать, будто кто-то ходит, вздыхает, скрипят половицы. Это нераскаявшаяся душа старухи Нарышкиной, которая отравила свою невестку беленой, растущей в здешнем саду. Конечно, это всего лишь легенда, неоднократно инсценированная сыном одной из теток Елизаветы Владимировны — тогдашней владелицы Комаровского дома Анны Сергеевны Штекер (Алексеевой), но как приятно иметь если уж не собственное привидение, то хотя бы по соседству!

Наши дома сложены из добротного «английского» леса, то есть такого, который экспортировался в Англию. Место для постройки было выбрано недалеко от реки, но высокое и сухое. Река Клязьма в те времена была широкой и чистой.

Антон Павлович Чехов, гостивший в 1902 году в Любимовке, писал 21 июля своей сестре: «Живу на даче у Алексеева. Хорошо, но только вот беда: неистовствуют дожди. Сегодня с утра дождь. Рыба ловится недурно. Река здесь глубокая, в 10–20 шагах от дома; целые дни сижу с удочкой. <…> Едим белые грибы, окуней, хорошее молоко. Право, не купить ли здесь где-нибудь дачу? А то, что в Крыму, продать бы…»

Известно, что в Любимовке А. П. Чехов собирался писать «Вишневый сад». Исследователь истории семьи Алексеевых и их имения О. Ремез в своей книге «Голоса Любимовки» утверждает, что есть одно лицо, первое в перечне действующих лиц пьесы, которое ведет свое происхождение из Комаровки. Это Раневская, многими чертами напоминающая Анну Сергеевну Штекер, сестру К. С. Станиславского. Так что не исключено, что А. П. Чехов посетил Комаровку.

Уцелел и третий дом былого владения семьи Алексеевых. Когда-то — легкий летний домик («шале», по выражению его тогдашней хозяйки), построенный по проекту художника Васнецова. Мы еще застали это строение в первозданном виде, но, к сожалению, после его перестройки от прежнего проекта ничего не осталось.

Вот таков дом, история которого не менее интересна, чем жизнь его хозяев, одними из которых теперь оказались мы.

Однако настоящими хозяевами мы стали не сразу. Очень трудно далось оформление купли-продажи. Уж не припомню, в какой из многочисленных инстанций был задан, например, такой вопрос: «Вы что же, получается, улучшаете свои жилищные условия?» Что ответишь на такой «законный» вопрос… Отказ следовал за отказом. Борис даже вынужден был обратиться к Сергею Сергеевичу Смирнову, тогдашнему секретарю Союза писателей, но тот ответил, что на бюрократа не надо давить, он сам дозреет. А уж если не дозреет, вот тогда…

И дозрел бюрократ. Нам разрешили купить этот домик.

Предстояло еще собрать пять тысяч рублей, чтобы расплатиться с хозяйкой. Пришлось занимать крупную сумму. Сохранилась записная книжка Бориса, где он ведет скрупулезные расчеты предстоящих гонораров, расходов по оформлению собственности, график возвращения долгов, даже хозяйственных расходов. (Замечу, что никакой экономии на хозяйстве в дальнейшем не происходило, все деньги, как правило, Борис отдавал мне и уже у меня спрашивал, сколько их у нас в наличии и что мы можем сейчас на них купить.)

В списке кредиторов от 17 ноября 1966 года числятся многие наши друзья и знакомые (сохраняю написание имен, как в подлиннике): Люба (Л. Р. Кабо) — 1500 р. Корней (К. И. Чуковский) — 1000 р. Эдик (Э. Н. Успенский) — 600 р. В. Рубин — 500 р.

Часть суммы за дом мы внесли сразу, а оставшуюся должны были собрать к марту следующего года.

Одновременно приходилось вести строительство — еще расходы. Появлялись дополнительные кредиторы — Валентин Берестов, моя мама и даже я (отдала деньги, отложенные на сына).

Любопытно вспомнить, какие цены были в то время.

Закупки на первую нашу зиму (из записной книжки Бориса):

Как и обещал мне Борис Заходер, к осени 1968 года мы полностью вернули все долги. Помнится, отправляя последнюю часть долга Корнею Ивановичу, я сама красиво уложила для подарка два ящика яблок из нашего сада: в одном была отборная антоновка, в другом — розовощекий штрифель. А Борис написал благодарственное письмо, в котором была фраза: «Добрые дела дают свои плоды».

Казалось, сбылось желание Бориса иметь свой дом. Больше ему не надо уезжать в Переделкино, чтобы спокойно, без житейских забот, работать. Однако нет-нет да и раздавался сдавленный вздох с выдохом: «Хочу домой…»

И я всякий раз, подслушав его, впадала в панику: что у нас не так? Почему ему вздыхается?

Постепенно, по мере сближения наших интересов, по мере расчета с кредиторами, этот вздох стал возникать все реже и реже. И как рана, которую перестаешь замечать и даже забываешь, что была, как только она затягивается, — так в какой-то момент я вдруг поняла, что давно не слышу этого «хочу домой», словно болезнь прошла…

Позднее в его дневнике я нашла «Стихи о Доме». Одно из них я вынесла в эпиграф книги, а другие, хотя они, к сожалению, не дописаны, тем не менее приведу:

Приняв оба предложения Бориса, я приняла и третье, которое естественно вытекало из двух предыдущих: стала домашней хозяйкой.

Да и как можно было поступить иначе, если работа у мужа тоже «домашняя». Остались в далеком прошлом мое физкультурно-педагогическое образование и, в не очень далеком, диплом и работа программиста на новом для тех лет языке программирования «Алгол». И уж, конечно, Боря не мог упустить такую подходящую фразу из сочинения братьев Стругацких: «Нам нужен программист, нам позарез нужен программист, нам нужен далеко не всякий программист…»

Некоторые знакомые и бывшие сослуживцы удивлялись моему решению. Не забудьте, что это сейчас модно жить в собственном доме за городом, а тогда подобное решение было почти революционным.

К сожалению, в тот момент у меня еще не было такого убедительного довода, который появился позднее, когда я вслед за мужем познакомилась с его любимыми китайскими мудрецами. В «Прозе Древнего Китая» приводится ответ Конфуция на вопрос примерно такой же, как задавали мне: «Как вы сможете жить в таком захолустье?»:

Довольно скоро мой благородный муж понял, что для разумного ведения нашего хозяйства мне необходимо «обалдевать» дополнительными знаниями (как определил Иа-Иа этот вид деятельности в известной книге о Винни-Пухе). И первое, что я должна была освоить, — это вождение автомобиля.

Известно, что у мужа учиться бесполезно. Проверено опытом, тут нужен посторонний человек, которого бы не раздражали неудачные попытки второй половины. Я, например, навсегда разлюбила теннис только потому, что мой прежний муж, очень хороший теннисист, однажды во время игры обругал меня за плохой удар. Я так обиделась, что больше никогда не выходила на корт, даже смотреть теннис перестала.

Борис нашел мне некоего «Стяпаныча», у которого обучалась вождению автомобиля вся московская элита тех лет. Принцип его обучения был прост: вы платите некую сумму и учитесь до тех пор, пока сами не почувствуете, что готовы сдавать экзамен. Хоть месяц, хоть несколько, — катайтесь на здоровье.

Помню, первый раз он заехал за мной на машине, за рулем которой сидел композитор Владимир Шаинский. Затем Шаинский пересел на заднее сиденье, теперь уже я села за руль. Первый раз в жизни. «Ну, трогайтесь», — сказал Стяпаныч. Он наскоро показал, что я должна нажать и включить, машина, как ни странно, меня послушалась — и поехала. Не следует забывать, что учебная машина снабжена дополнительными педалями управления. Совершенно потрясенная, я довезла Шаинского до его дома, после чего мы поехали за следующим клиентом, и теперь уже меня пересадили на заднее сиденье и отвезли домой. Через несколько дней я отрабатывала на каком-то полигоне крутой поворот руля вместе со звездой балета Михаилом Лавровским. Так как это упражнение требовало большого физического напряжения, мы с моим напарником периодически менялись местами. Эдик Успенский тоже обучался у Стяпаныча. Довольно скоро я получила права, а так как мое обучение началось поздней осенью, когда дожди сменялись заморозками и снегопадами, то такие неблагоприятные условия закалили меня. Не без гордости добавлю, что до сих пор вожу машину, даже зимой. Мой водительский стаж — более тридцати лет. Примета того времени — женщины за рулем были редкостью. Как не вспомнить сотрудника ГАИ, который остановил меня и, извинившись, сказал: «Простите, я хотел посмотреть вашу прическу».

Став водителем, я освободила мужа от необходимости возить меня в прачечную или за провизией.

Вскоре Боря нашел для меня еще одного квалифицированного педагога — почему-то психолога, который менее чем за десять уроков научил меня слепому методу печатания на машинке. Эти знания пригодились мне сразу, не говоря о том, что позднее, при овладении компьютером, я удивила даже бывалых компьютерщиков тем, что могла, не глядя на клавиатуру, печатать тексты.

Я уж не говорю о том, что мне пришлось взяться и за такие дела — причем выполнить их на профессиональном уровне, иначе это было бы опасно для здоровья, — как перетяжка мебели. Вместе с домом нам досталась кровать — «павловская», как определили ее знатоки старины. Матрац, правда, оказался не столько старинным, сколько старым. И откуда только у меня взялась уверенность, что я могу его восстановить? Вспомнила, как во времена моего детства наблюдала бродячих ремесленников, занимающихся обойным промыслом. Поставила матрац на четыре табуретки, смело вскрыла его, заново перетянула все пружины, вернула на прежнее место выстиранный конский волос и морскую траву.

Кстати, нелишне вспомнить, что хозяйка предложила нам выкупить у нее мебель, которая оставалась в доме, по цене просто смехотворной. Но даже таких скромных средств мы не смогли собрать. Отказались, например, от старинного комода за 40 рублей, от дров и кирпича, который был нам необходим. Взяли лишь несколько столиков по рублю за каждый да плетеную мебель. И все равно вместе с кроватью набралось больше чем на сто рублей.

А пару мягких кресел, которые валялись на чердаке, она даже не решилась нам предложить, настолько они были ветхи. Однако именно их я восстановила, почувствовав уверенность в своих руках после перетяжки матраца. Не могу забыть, какие эстетические переживания испытала, погрузившись во внутренность этих кресел! Сначала я доставала, стараясь не повредить, гвоздики, которыми была прибита верхняя ткань. Это были кованые гвозди квадратного сечения, с расплющенной, неправильной формы шляпкой. Размеры их были совершенно разные, в соответствии с назначением. Но сколько! Сотни и сотни гвоздиков! Я их складывала в коробочки по размерам. На передних точеных ножках красного дерева — медные колесики, которые тоже нуждались в ремонте. Потом, освободившись от обивки, сняла вату, после которой пошла морская трава и конский волос. И никакого вам поролона! А пружины! Омедненные. Они были не только на сиденье, но и на спинке. И, представьте, — справилась, хотя, по сравнению с матрацем, здесь требовался совершенно другой класс работы. Но я уже взялась и не отступила.

В дальнейшем эту операцию я повторяла еще дважды, через каждые десять лет. Сейчас кресла снова пылятся в сарае, нуждаясь в следующем ремонте. (Подумываю, не взяться ли в очередной раз, — все равно таких легких и удобных кресел даже сейчас, когда большой выбор, не найдешь.)

Самое время процитировать стихи, преподнесенные мне Борей в один из подобных рабочих моментов, которые возникали по мере обживания дома.

Я научилась хорошо вязать (шить умела и раньше), и тогда Борис выписал мне из Америки двухфактурную вязальную машину. Надо сказать, стоило мне чем-нибудь заняться, увлечься (а мне это очень свойственно), он тотчас задумывался, чем мне помочь, и находил способ и возможность (что при нашей тогдашней бедности было совсем не просто) оснастить меня передовой техникой. Мы все были обвязаны мною на самом высоком профессиональном и художественном уровне. Это было очень актуально, особенно если учесть, что у Бори была, мягко выражаясь, нестандартная фигура. Купить одежду большого размера можно было в специальном магазине, но носить ее было нельзя — в лучшем случае, в ней можно было работать в поле или лежать под машиной.

«В деревне дешево жить, — шутил Борис, — гуси свои, утки свои, ходим в домотканом, едим доморощенное, корьем укрываемся…» — что было недалеко от истины. Правда, из «своих» у нас бывали, пожалуй, только вороны.

Вскоре нам представили наших соседей. Почему не нас, новичков, представили старожилам, как это подобает, а наоборот?

Да потому, что это было ПРЕДСТАВЛЕНИЕ — настоящий спектакль. И дала его нам наша соседка Леля — так мы стали называть Елизавету Владимировну с первых дней нашей комаровской жизни, — прирожденная актриса, как и подобает представительнице знаменитой театральной семьи. Да и внешность у нее соответствующая. Про нее очень-очень давно одна престарелая родственница, наблюдая, как та, примеряя что-то, вертится перед зеркалом, сказала: «Дорогая девочка, у вас настоящее лицо актрисы. Никаких черт. Просто — луна. Блин. Поэтому любая шляпка вам к лицу!»

— Теперь же, — говорила Леля, — я похожа на Станиславского в роли Фамусова, чей портрет висит у меня на даче.

Летним вечером мы сидели на нашей — нашей! — террасе, окутанной благоуханием сирени. Сирень цвела в саду, сирень выглядывала из окон комнаты, огромные букеты сирени стояли в ведрах на ступеньках лестницы.

Мы попивали топленое молоко, приготовленное нехитрым способом: в термосе. Леля похваливала молоко: «Это лучше всякого пирожного, уверяю вас!» Мы смотрели незабываемый концерт в ее исполнении.

Помимо артистизма природа одарила ее литературными способностями и большим чувством юмора. За какой-нибудь час мы перезнакомились со всей ее родней, знаменитыми и совсем не знаменитыми соседями.

Перед нами прошли дядя Костя, который вечно чем-нибудь болел, и его жена, актриса, которая так же вечно его лечила и, сражаясь с микробами и бактериями, приказывала дезинфицировать и мыть все, вплоть до сахарного песка.

Мы увидели женщин рода Алексеевых, которые «любили делать ЭТО», и поэтому у них всегда было много детей от разных мужчин.

Предстал дядя Гоня, сын А. С. Штекер, — тот, что создал легенду о привидении. Судя по всему, это был человек с богатым воображением и весьма рукодельный. В трудные времена он варил мыло из жира канализационного стока. Он переделывал все во все: граммофоны в мясорубки и наоборот, изготавливал фонари из могильных крестов и еще много странного из столь же странных и неподходящих материалов, и все это непременно покрывал «черным лачком».

Между прочим, странным образом его увлечение передалось и мне. Как только мы с Борей немного наладили свою деревенскую жизнь, я начала отыскивать на чердаке и задворках всякую старинную утварь. Попадались утюги, детали керосиновых ламп, колеса от экипажей; откопала тяпку для рубки капусты, нашла кованый торшер и каминный набор, состоящий из подставки и щипцов с кочергой.

От Лели в день нашего бракосочетания мы получили совершенно бесценный подарок — фонарь из Любимовки. Таких фонарей в имении было два, и они каким-то чудом сохранились, пролежав долгие годы на чердаке ее дома. Теперь один из них стоит у нас в саду. И я никогда не упускаю случая похвастаться, что на этот фонарь в 1902 году смотрел сам Чехов!

Все это (в том числе и фонарь) я отчищала и… правильно, покрывала «черным лачком».

Мы увидели милую служанку Фенечку, на вечный вопрос о которой: «Где Фенечка?» — всегда следовал столь же вечный ответ: «Фенечка на маленьких саночках повезла…» Вместо точек следует вставить любое из нижеперечисленных слов: мешок картошки, шкаф, рояль, гостя на станцию и т. д.

Кажется, что это давняя история, не подтвержденная никакими конкретными материалами, ан нет! У меня хранится письмо, найденное мною на нашем чердаке, быть может, к той самой Фенечке. Обычный конверт, оборванный с одного края быстрой рукой. Изъеденный насекомыми ветхий конверт, на котором карандашом написано: получить Фени отъ мамы.

Внутри конверта — открытое письмо (carte postale), на котором без соблюдения каких бы то ни было правил, тоже карандашом, письмо, относящееся, вероятно, к началу XX века (сохраняю орфографию подлинника):

А «графиня Сумарокова, которая жила на сундуке»! Жаль, что у нас, по нашей тогдашней бедности, не было не только видеокамеры, но даже простого магнитофона! Сколько упущенных сцен и слов! Теперь, описывая этот спектакль, я полагаюсь только на собственную память. Графиня, некогда знатная и богатая, умевшая лихо скакать на коне и «сострунившая^[5] не менее сотни волков», теперь жила у Веры Владимировны, матери Лели. Лучшего места, чем в кухне на сундуке, для нее не нашлось, однако даже в такой обстановке она сумела «сострунить и нас», как рассказывала Леля. Утро начиналось с того, что графиня принималась варить кофе и повелительным голосом говорила Леле: «Пхибавьте огонь!» Тон повышался: «Накхойте кхы-шечкой!!» Еще выше: «Повехните хучкой к стенке!!!» — «Сейчас, сейчас, Нина Александровна», — суетилась Леля, едва успевая выполнять указания. Напившись кофе, графиня почти умиротворенно говорила: «Схазу видно, что ваша мать не двохянка. Купчиха с Охотного хяда. Опять сожхала всю кахтошку!»

Но если у двери раздавался звонок — графиня преображалась, особенно когда зычный голос прибывшего произносил: «Доложите — князь Трубецкой-Бутурлинский». Одернув драную телогрейку, князь щелкал несуществующими шпорами. «Пхосите», — томно говорила графиня. Появлялась бутылка водки, и повеселевшая графиня, кокетливо поправляя сбившийся локон, говорила Леле: «Духак такой, он ухаживал за мной в Ницце!» Далее шепотом сообщалось, что сейчас он прибыл со сто первого километра…

А уж скетч про незадачливого азербайджанского доктора (Лелин муж был азербайджанец, известный кинорежиссер) — это готовый эстрадный номер.

Доктор, очень вальяжный и самоуверенный, приходит к пациенту и прямо с порога спрашивает: «Что, дорогой, пуллютень надо?» Однако больной почему-то хочет, чтобы доктор его осмотрел. Доктор, уже менее уверенно, опять предлагает бюллетень, но странный больной настойчиво просит полечить его. Мы изнемогали от смеха, наблюдая, как «доктор», припадая то к животу больного, то к правой стороне груди, отыскивал сердце. Не найдя его, пытался хотя бы нащупать пульс, судорожно сжимая руку пациента в самых неподходящих для этого местах, и все время с безнадежной тоской в глазах и голосе спрашивал: «Пуллютень — надо?» Роль пациента пришлось выполнять мне.

В антрактах мы танцевали канкан, вскидывая — каждый в меру своей испорченности и подвижности — ноги и юбки (у кого они были), и исполняли фривольные песенки на русском и французском (кто владел) языках. Я, например, вспомнила такую песенку: «Мне мамаша запретила танцевать канкан…» На вокальном поприще особенно блистал Борис.

Но вот — на закуску — мы «знакомимся» с нашими соседями. Леля на минутку вышла в сад, и неожиданно вместо нее на террасу поднялись и предстали перед нами два (!) джентльмена, которых она изображала поочередно. Оба были в шортах и панамках, у одного — папка под мышкой. (И когда она только успела переодеться?!)

Джентльмен с папочкой подчеркнуто учтиво поздоровался, энергично пожал нам руки. Второй, по-видимому, сделал то же, но рука, сложенная лодочкой, казалась вялой, при этом он что-то мурлыкал и смотрел в сторону.

Первый сказал, слегка грассируя и изящно растягивая слова: «Мы пришли к вам по поводу де-зин-сек-ции нашей общей по-мой-ки». Он раскрыл папочку и разложил чертежи.

Второй джентльмен опять заурчал-замурлыкал.

«Андрей соглашается, — пояснил первый. — Для этого, — продолжал он, — мы должны провести би-с-сек-три-су от нашего сарая до ваших акаций и восстановить пер-пен-ди-ку-ляр…» Далее следовал ряд житейско-математических соображений, пересыпанных «научной» терминологией.

Второй джентльмен, по-прежнему урча, кивал головой, а первый каждый раз пояснял: «Андрей соглашается». Наконец последовало нечто вроде резюме: «Боюсь, что при этом может слегка пострадать ваша фамильная (в голосе зазвучало почтение) си-рень!»

На этом деловая часть «визита», видимо, закончилась, и «гости» с интересом стали поглядывать на стол. Я и Борис подыгрывали Леле как могли. Предложили им отведать «что Бог послал». «Визитеры» с большим аппетитом все попробовали. Видно было, что они очень голодны. Первый, с набитым ртом, невнятно проговорил: «Мы едим только кра-пи-ву. Чрезвычайно питательно!»

Так мы впервые «увидели» наших соседей — великого математика Андрея Николаевича Колмогорова (второй джентльмен) и его учителя и друга Павла Сергеевича Александрова. (Кстати, традиция питаться крапивой перешла к нам. «Чрезвычайно питательно!»)

А на другой день мы увидели академиков живьем. За забором радостно залаяла собака, послышалось строгое (со знакомым грассированием): «Ша-рр-рик! Молчать!» — и невнятное, но явно более приветливое обращение второго, уже узнаваемого голоса. (Как я потом узнала, собаки в этом доме всегда назывались Шариками — такая традиция.)

На крыльцо белого дома поднялись два джентльмена. Правда, они были не в шортах и без панамок, но у нас не было ни малейшего сомнения, что это приехали наши соседи.

Летом мы не могли заниматься ремонтом нашей собственности ввиду условий, которые поставила нам хозяйка: она хотела дожить летний сезон. И только осенью мы приступили к работе.

Очарованные стариной дома, новизной жизни, мы не задумывались, что нас ожидает, когда наступят холода. В доме, по крайней мере последние годы, не жили зимой — это была дача. В гостиной, кажется, еще в войну, была выложена плита-времянка — и, как все временное, осталась на долгие годы. Она занимала большую часть комнаты. Как только хозяйка уехала, мы немедленно ее сломали, а изразцовые печи оставили, хотя протопить их по-настоящему нам не удалось — вероятно, были испорчены дымоходы. Решили поставить водяное отопление и отопительный котел. Завезли уголь и превратились в истопников. Поддерживать тепло, особенно в холодные дни, было с непривычки трудно. Приходилось по очереди подниматься ночью, чтобы подкидывать уголь. Я сшила Боре шелковый стеганый халат на ватине, как у помещика, чтобы ночью в нем выходить в котельную. А уж про наши руки — руки кочегаров — лучше промолчать.

У нас появилась просто маниакальная потребность подходить к котлу и проверять его температуру.

Я догадывалась, что наша наблюдательная соседка Леля приглядывается к Борису Владимировичу, ищет яркое словечко или поступок, чтобы пополнить коллекцию персонажей, изображаемых ею. Придраться к словам даже ей было трудновато, но «действие» она углядела: Леля подходила стремительной походкой (так обычно и ходил Борис) к нашему котлу и еще издалека начинала протягивать руку к стояку — самой главной артерии отопления. Она схватывала трубу и, припав к ней в некоем экстазе, замирала, выражая невероятное блаженство… Каждый ее визит в Комаровку, вернее, к нам, начинался с этой сценки. И только потом мы весело здоровались.

Вода тоже вела себя непредсказуемо. Бывало, в самые морозы ей хоть бы что — идет себе из крана, а как мороз спадет, так она и замерзнет. Мы усвоили, что холод не тотчас проникает сквозь изоляцию, а постепенно. Нашли способ борьбы и с этой, на наш взгляд, аномалией. Стали в морозы пускать на ночь струйку воды.

Да и наш замечательный «Москвич» требовал к себе повышенного внимания. На ночь воду из него сливали, а перед поездкой заливали слегка подогретую, да еще и мотор грели рефлектором. А заносы на дороге? Утром надо ехать в город, а дорога засыпана до половины забора. Один из нас бежал ловить на шоссе бульдозер, а другой расчищал дорогу во дворе.

Как правило, бегала я, а расчищал — Борис.

Наш первый совместный Новый год мы встретили очень скромно, но я получила в подарок стихи:

А на следующий год я получила такое посвящение:

Это посвящение связано с тем, что по прошествии года мы узаконили наши отношения. 22 июля 1967 года я стала мадам Заходер. В загсе нам выдали талон, по которому мы могли в специальном магазине для новобрачных купить что-нибудь дефицитное. Заглянули туда и купили на память жостовский поднос, расписанный вместо традиционных цветов — березками, и серебряную ложечку с эмалью, настолько тоненькую, что ею страшно даже сахар размешивать. Больше там нечего было выбрать.

Дома, на террасе, накрыли праздничный стол. Пришли мои родственники и кое-кто из друзей. Соседка Леля подарила нам тот самый алексеевский фонарь (на который смотрел сам Чехов!).

Я взяла фамилию мужа, хотя в предыдущем браке этого не сделала (вот он и распался!). Борису тоже было приятно: я первая, кто стал носить его фамилию. Нелишне добавить, что стихотворение «Заходеры» говорит отчасти и об этом: он не нашел на планете однофамильца. И теперь, когда Заходера уже нет на свете, я последняя из этой фамилии, и, увы, со мной она, видимо, исчезнет.

С одной соседкой мы подружились сразу, недаром пословица говорит: «жить в соседах — быть в беседах».

Из этих бесед узнали о вторых соседях достаточно, но знакомы не были довольно долго. Зимой, когда мы уже не слишком были поглощены собственным благоустройством, Борис решил, что наступило время познакомиться. Не зря мудрый народ и другую пословицу придумал: «Не купи двора, купи соседа». Боря написал шутливое письмо, спародировав чеховское «Письмо к ученому соседу». Ответ пришел сразу. Без тени юмора, краткий, но по существу. Нас приглашали на вечерний чай.

Увидав слова «вечерний чай», я разволновалась. Стала раздумывать: что же надеть по такому случаю? Дело в том, что у нас есть любимая книга, доставшаяся мне от бабушки: «Подарок молодым хозяйкам, или средство к уменьшению расходов в домашнем хозяйстве» Елены Молоховец. В эпоху очередей, дефицита и крайней скудности стола ее советы и рецепты ошарашивали. Хороши были и рекомендации по части светского этикета.

Частенько, чтобы развлечь гостей, Борис «с выражением» читал вслух ее советы, особенно — «вечерний чай».

Иногда знакомые собираются для дружеской беседы, которая не продолжается далеко за полночь. И тогда, утверждает Молоховец, поздний вечерний чай может заменить ужин.

Вот — правда, сильно сокращенное — описание этого «чая» (терминология подлинника по возможности сохранена):

Разставляется длинный обеденный стол, покрытый чистою скатертью… По середине стола ставят высокую вазу с фруктами. (Перечень фруктов опускаю.) По обеим сторонам этой вазы, поперег стола десертные тарелочки кучками и подле них десертные ножи серебряные или костяные. Вдоль стола ставятся продлинноватые сухарницы, покрытые салфеточкой, с печеньем к чаю, как-то: булки или бабы белыя, шафранныя, хлебныя или миндальныя, английское и мелкое печенье, купленное или домашнее, см. от № 3001–3203 (т. е. 200 сортов!).

За ними следуют знакомые нам тарелочки (теперь уже хрустальные и с нарезанным лимоном), а также графинчики с ромом, красным вином, вишневым сиропом, шербет, сливки и сахар. Затем ставят по обеим сторонам небольшие, но также довольно высокие хрустальные вазы с вареньем, с резаными апельсинами, и все это непременно симметрически с первой вазой. Масло ставят в хрустальных масляничках.

Вокруг лотка с хлебом установить полумесяцем небольшие тарелочки с тоненькими ломтиками телятины, ветчины, говядины, рябчиков, индейки, языка, зайца, швейцарского, русского или домашнего сыра, натертого зеленого сыра и проч., устанавливая все это в симметрическом порядке, так напр.: по самой середине сыр, так как он светлее других ломтиков, с одной стороны — ветчину, с другой — язык — и т. д. и т. п.

Чувствую, что пора закончить!.. Нет, не могу не упомянуть о том, что язык должен быть свежий; если же он соленый, то его следует отварить в двух водах, причем вторую воду можно употреблять в борщ или щи. А масло, подаваемое к чаю в вышеупомянутых масляничках, может быть девяти сортов, среди которых особенно впечатляют пармезанное (№ 3630), из рябчиков (№ 3633) и с миндалем, грецкими орехами или фисташками (№ 3639).

Читатель, если вы далеко от холодильника, я вам сочувствую. Должна признаться, что наши гости, выслушав описание «вечернего чая» и вдоволь насмеявшись, одним чаем не ограничивались!

Трудно даже вообразить, как поступали наши предки, если гости все же задерживались далеко за полночь!

Жаль, Елена Молоховец не дала рекомендации — что надевать к вечернему чаю. Пришлось выходить из положения собственными силами. Надела голубой мохеровый свитер, который мне был к лицу, и брюки. Наверное, здесь можно упомянуть, что все мои попытки носить платья или юбки (хотя все-таки носила) зачастую приводили к просьбе со стороны Бориса: «Галочка, надень брючки». Наши вкусы совпали, Боря одобрил мой вид.

Да, вот еще что. Описание нашего визита к именитым соседям я сделала давно, в конце 80-х годов, когда писала о них воспоминания. Но так как я тогда компьютером не владела, Боря помог мне ввести в него машинописный текст, а заодно редактировал и исправлял ошибки. Уважаемый читатель, знайте: к этому тексту Борис Заходер приложил руку.

Описывая этот визит для почитателей наших соседей, я очень подробно рассказала об их доме, быте. Теперь же опускаю эти подробности, оставляя только самое необходимое.

В назначенный час мы поднялись на крыльцо, прошли через кухню, где я заметила ручной водяной насос. Вошли в столовую — комнату, поделенную колоннами на две части. В меньшей, обшитой деревянными панелями, из серии портретов, висящих слева, сразу выделила Гете.

Нас встретили оба хозяина: академики Павел Сергеевич Александров и Андрей Николаевич Колмогоров. Пригласили к столу. Появились две почтенные дамы. Одна из них была представлена как сестра Александрова, вторая — гостья. Прислуга подала чай и удалилась.

Сначала разговор зашел о нашем доме. Нас расспросили, как мы подготовились к зиме, что успели сделать.

Хозяева вспомнили, как они давным-давно, еще молодыми купив этот дом, в первую очередь перекрыли крышу и укрепили полы — основу основ любого дома. Посоветовали и нам поступить соответствующим образом. С возрастом все будет труднее.

Борис, видимо, припомнив ручной насос, который мы увидели при входе, в свою очередь предложил помощь — воспользоваться его только что приобретенным опытом и заменить их насос электрическим: «Это так удобно, не будете тратить столько сил».

Хозяева поблагодарили, но отказались. Их вполне устраивает этот старомодный агрегат: благодаря ему они сами и их гости волей-неволей получают регулярную физическую нагрузку и укрепляют мускулатуру. У них есть специальный расчет — индивидуальная норма: кому сколько нужно сделать «качков» для поддержания хорошей физической формы.

Хозяйственные темы быстро иссякли, и разговор зашел о поэзии, в частности — о Гете. Не уверена, что смогу пересказать беседу «ученых соседушек», знакомых с великим Гете не понаслышке.

Борис Владимирович с детства знал немецкий язык — в совершенстве. Помню, однажды он пытался найти какое-то непонятное ему немецкое слово и, не найдя его, сказал мне, что если он не знает, то бесполезно искать в словаре — его там не будет. Вспоминал, что на рояле, при жизни матери, которая тоже блестяще владела немецким языком, всегда лежал томик Гете, и Борис, будучи еще ребенком, пытался переводить «Лесного царя». Борис поклонялся Гете, называя его «мой Тайный Советник», и до последнего дня жизни занимался переводами его поэзии.

А. Н. Колмогоров часто обращался к Гете в своих дневниках. После смерти Колмогорова один из его учеников, математик А. Н. Ширяев, подготавливая их к изданию, обратился к Борису Владимировичу с просьбой: сделать литературный перевод прозаических строчек Гете, встречающихся в тексте. Ознакомившись с дневниками, Борис написал:

Приведу перевод этих цитат, выполненный Борисом Заходером:

С сожалением пропускаю несколько страниц из дневника Бориса Заходера, где он щедро цитирует любимые Колмогоровым гетевские стихи, так как они без перевода. Исключение — самое последнее:

Кто не присоединится к этим мыслям? Возможно, и об этом беседовали в тот далекий день 1967 года Комаровские соседи, попивая чай с домашними сухариками и клубничным вареньем.

После чая нас пригласили в музыкальную комнату. Чтобы завершить вечер в единой тональности, нам предложили послушать немецкую певицу — знаменитую Элизабет Шварцкопф, которая исполняет романс на слова Гете.

Все чинно уселись: дамы с двух сторон возле теплой голландской печи, Андрей Николаевич — в нише между книжными полками. Мы — в центре, за изящным восьмигранным столом.

Павел Сергеевич поставил пластинку на проигрыватель, и г-жа Шварцкопф запела что-то очень строгое и прекрасное.

Она пела и пела, а романса на стихи Гете все не было и не было.

Дамы тихонько сползли со своих теплых мест и, не прощаясь — по-английски, удалились. Андрей Николаевич исчез вслед за ними. Мы бы тоже с удовольствием последовали их примеру, но не смели прервать г-жу Шварцкопф. Вежливый Павел Сергеевич был невозмутим и терпелив. Борис, кстати, тоже.

Меня же словно чертик какой стал щекотать. Ситуация показалась настолько смешной, что еще немного, и я бы расхохоталась. Чтобы прервать накатившее на меня неуместное веселье, я, как иногда в детстве в сходных обстоятельствах, сильно ущипнула себя за ногу, да так, что едва слезы не брызнули.

Но тут, к счастью, Элизабет Шварцкопф доехала до долгожданного романса. Следующего мы уже ждать не стали, и ситуация разрядилась сама собой.

Вечерний чай удался. Мы познакомились, и отношения «дружественного добрососедства» (так в переписке, случившейся однажды между нами, Павел Сергеевич охарактеризовал наши отношения) сохранялись на протяжении всего срока, отпущенного соседям богиней Мойрой.

Возможно, в этот, а может быть, в какой-нибудь другой день Борис сказал:

— До чего же это здорово — быть соседом Колмогорова!

Июнь 2003 года. В Комаровке празднуется 100-летие нашего великого соседа. Я получила в подарок юбилейное издание «КОЛМОГОРОВ» в трех книгах, и в одной из них нашла строчки, посвященные Кляземским местам, как называет их Павел Александров. В эвакуации, тоскуя о Комаровке, в 1942 году он пишет Колмогорову: «…нет другого участка реки, протекающей в сельской местности, которая внесла бы в российскую культуру столько, сколько участок реки Клязьма от Любимовки до Образцовского пруда… до станции Клязьма…» Павел Сергеевич упоминает собственные лекции, написанные двадцать лет тому назад на этих же берегах Клязьмы, Художественный театр, здесь же основанный Станиславским, первые выступления Собинова в Любимовке, картины художника Козлинского, созданные в Комаровке… Вспоминает Евгения Максимовича Браудо, который написал о Чайковском и Моцарте. «Сими нескромными и суетными размышлениями пора закончить письмо».

Теперь, по прошествии шестидесяти лет, перечень «заслуг» этих мест пополнился, и размышления Павла Сергеевича не кажутся «суетными», как, впрочем, и тогда.

Мне же, в связи с именем Евгения Браудо, вспомнилась история, рассказанная нам бывшей хозяйкой нашего Комаровского дома, Ноэми Тевелевной Браудо. Я ее расскажу так, как запомнила. Это добавит еще один штрих к портретам людей, с которыми связана судьба нашего дома.

В молодости за Ноэми ухаживал доктор Боткин, но она вышла замуж за органиста Исайю Браудо. Видимо, он был не слишком известен в те годы, так как ее спрашивали, «не жена ли она известного музыкального критика Браудо?» Чтобы покончить с этими вопросами, Ноэми вторично вышла замуж, теперь уже за музыкального критика Евгения Браудо. И как раз в это время стал очень популярен Исайя Браудо, и у нее уже спрашивали, не жена ли она известного органиста Браудо…

Чиновник, оформлявший документы на покупку дома, спросил Бориса, не жена ли наша хозяйка известного адвоката Браудо? Но адвокат — Брауде.