Здесь, под северной звездою...(книга 2)

I

Пасмурным зимним вечером одинокий путник ехал по шоссе на саночках-поткури. Санки плохо скользили, так как после снегопада дорога была еще мало наезжена. Да и мороз был слабый.

На подъемах путник шел, толкая санки перед собой, но как только начиналось ровное место или спуск, он разгонял санки и, вскочив сзади на длинные полозья, скользил, с силой отталкиваясь то правой, то левой ногой.

Это был посыльный сельского штаба рябой Сантери, работник хозяина Юллё. Он так торопился, что пот катил с него градом. На одной ноге у него была стальная скоба с шипами, но это скорее мешало, так как шипы вязли в мягком снегу. На голове у парня был вязаный шерстяной колпак с кисточкой, мотавшейся из стороны в сторону. Сам он был в простой коротенькой куртёшке, за неимением пальто. Шея замотана плотным шарфом, воротник куртки поднят, отвороты скреплены у подбородка булавкой.

Парень вез важную бумагу, и сердце у него билось торжественно, недаром ведь Хеллберг на прощанье сказал ему:

— Передай лично Коскела, из рук в руки. Больше никому. Ты отвечаешь за это головой.

Вот почему он пристально всматривался в дорогу, не покажется ли встречный, а время от времени оглядывался и назад. Проезжая лесом, он пытался проникнуть взглядом и во тьму сумрачного ельника, из-под нависших ветвей которого слабо отсвечивал наст.

И то и дело ощупывал задний карман. На одном подъеме остановился на минутку, чтобы отдышаться, огляделся по сторонам, снял рукавицы и положил их на санки.

Убедившись, что бумажка на месте и в сохранности, он вынул из заднего кармана пистолет, который обжег холодом его мокрую от пота руку. Впервые в жизни он держал в руках свой собственный «браунинг». Не то что совсем собственный, но доверенный в его распоряжение. Это был действительно пистолет системы «браунинг», хотя Сантери все небольшие плоские пистолеты называл «браунингами».

Проверив предохранитель, Сантери поднял пистолет и прицелился в сторону леса.

— Вот так бы весь магазин расстрелял.

Он вскинул пистолет кверху и опять направил его прямо перед собой, повторив это движение много раз, так что действительно выпустил бы все патроны, если бы каждый раз стрелял.

Любовно погладив пистолет, Сантери снова сунул его в карман и продолжал свой путь. Тихо, размеренно дыша, он погнал санки дальше в горку. А в голову лезли беспокойные мысли: эта дорога делает поворот, огибая двор пастората, и если лахтари устроили засаду, они могут выскочить из-за угла... Арестуют ли наши самого хозяина? Юллё или заберут только Уолеви? Он представил себе, как они входят в комнату Уолеви и говорят: «Руки вверх!»

Спускаясь с горки, он снова сосредоточил внимание на дороге. С силой отталкиваясь ногой, запел про себя революционную песню, приноравливаясь к ее ритму:

Посыльный изо всех сил гнал свои санки, и каждый раз, когда он отталкивался ногой, встряхивалась кисточка на его шапке.

Аксели проснулся от первого же осторожного стука. Последнее время он спал только «вполглаза». Стук повторился, и Элина тоже проснулась.

— Что там такое?

— Не знаю. Лежи, не вставай. Я пойду погляжу.

Ступив за порог, он вдруг засомневался: что, если это лахтари пришли за ним?

Он хотел было вернуться и взять из шкафа маузер, но тут же понял, что все равно здесь он не может оказать сопротивления. Босиком, в одном белье он вышел в холодные сени. Уже при нем старое крыльцо Коскела было переделано в сени с окошками. Увидев за окном чью-то одинокую фигуру, он тихо спросил:

— Кто?

— Это я. Посыльный из штаба.

Аксели отворил дверь.

— Входи.

— Нет. У меня шипы на ноге. Только пол вам исковыряю. Вот приказ. Началось.

Аксели взял у посыльного бумагу.

— А что в селе сейчас делается?

— Собирают народ. С вечера разослали посыльных, звонить по телефону побоялись, чтобы никто не подслушал.

— А лахтари что?

— Говорят, вчера многие смылись куда-то. Наш Уолеви по крайней мере до семи часов был еще дома. Днем, правда, уходил куда-то, а вечером вернулся домой. Только что лыжи поставил на парадном крыльце, а раньше они у него там никогда не стояли. Конечно, у них имеются сведения обо всем. Только точного часа не знают.

— Ну ладно. Иди потихоньку. Да осторожнее. Скажи там, что я сразу позвоню, если что случится. Да не забудь, скажи, если вдруг в селе сорвется дело, так чтобы мне сообщили сразу, а то нам худо придется.

Сантери уехал, и Аксели вернулся в дом. Элина встретила его в передней.

— Кто это?

— Да посыльный. Нам приказано собраться на всякий случай у рабочего дома. Ты иди спи.

По его уклончивому тону Элина поняла, что это ложь. Она вспылила:

— Спи! Я уже неделю не сплю.

Она тихо заплакала и, вернувшись в горницу, начала одеваться. Аксели вошел за ней и тихо сказал, притворив дверь:

— Да ведь нет же никакой причины реветь. Ложись спать, а утром можешь взять детей и пойти к старикам, чтобы быть всем вместе. Да ничего не будет.

Элина вовсе не была в этом уверена. Молча она продолжала одеваться, а Аксели, взяв одежду со стула, прошел в избу. Там он зажег лампу и прочел приказ:

«Взвод немедленно привести в боевую готовность, не теряя ни минуты. Главный штаб приказал все отряды гвардии привести в боевую готовность. Революция началась. Приказываю второму взводу немедленно приступить к выполнению своей задачи, согласно ранее отданным указаниям. Вводятся в действие все ранее отданные приказы: о конфискации оружия, о содержании пленных и др. Всякое сопротивление подавлять быстро и беспощадно. Именем рабочего класса Финляндии: Вперед, товарищи!

К. А. Юлёстало.

Заверяю: Е. Хеллберг (Прочти и сожги приказ)».

Аксели скомкал листок и сжег его в печке. Хотя он уже много раз мысленно переживал этот момент, но сейчас его охватило тревожное волнение. Одеваясь, он все поглядывал в окно. А вдруг те двинулись раньше? Хоть бы успеть выбраться из дому. Здесь он не может открыть пальбу.

Ему, конечно, говорили, что шюцкор сейчас не способен ни на какие встречные меры. Но за время существования гвардии он не раз мог убедиться, как часто бывают ошибочны предположения, поэтому он уже не очень верил в осведомленность руководства. За шюцкором деревни Пентинкулма он пытался наладить слежку, но данные его разведки тоже были ненадежны.

Элина вошла в избу. Она уже не плакала, но, когда она обратилась к Аксели, в голосе ее прозвучало глухое отчаяние:

— Когда же ты придешь? Собрать тебе еду с собой?

— Собери. Так будет вернее. Только быстро. А я пока пойду разбужу братьев. Ты и на их долю собери, чтоб им не просить у матери. А то шум ненужный поднимется. Дай просто хлеба и копченого мяса.

Элина вышла на кухонную половину, а Аксели быстро отпер шкаф и достал большой маузер. Он получил его дня два тому назад, когда сообщили, что сенат объявил шюцкор правительственной армией. Тогда же в штабе ему вручили первый приказ о боевой готовности.

Аксели спрятал маузер под одеждой, проверил, заметно ли что снаружи. Он не хотел, чтобы Элина видела оружие. И в дом-то он его принес неохотно.

Холодный морозный воздух обжигал горло, и Аксели закашлялся, пока шел через двор к новому дому. Он постучал не в дверь, а в окно маленькой горницы, где спали бритья. В темноте шевельнулась белая занавеска, и он сказал приглушенным голосом:

— Выходите на крыльцо.

Обойдя дом, он увидел, что братья ждут, приоткрыв дверь.

— Одевайтесь. Сейчас выступаем. Еду соберет Элина, так что мать не будите. Ну, поживее.

— Ты думаешь, у нас можно выйти из дому незаметно?

И будто в подтверждение его слов из темноты уже сердито ворчал Юсси:

— Что это еще за стуки да шушуканье воровское?

— Да ничего такого. Нам с ребятами надо идти в рабочий дом.

Тут и мать показалась в дверях.

— Я так и знала. Все ночи за вас... И новые носки-то Алекси еще не кончила я...

Отец, сердито хлопнув дверью, скрылся в избе. Аксели вернулся к себе в старый дом. Элина молча собирала еду, двигаясь неслышно, как тень. Аксели было тяжело видеть это. Но когда он заметил, что и дышит-то она с трудом и двигается через силу, тогда к острой жалости стало примешиваться раздражение. «Она нарочно выставляет на вид свою беременность».

Однако он не мог сейчас сердиться на нее. Вскинув котомку на спину, Аксели сказал заботливо и мягко:

— Ты тут лишнего наготовила. Утром мы вернемся домой. Но раз уж такой приказ...

— А что я буду делать, если ты не придешь?

— Куда же я денусь?.. Ну, будет. Пока. Уж как-нибудь отец и мать помогут тебе в хлеву. Пожалуй, вы все ступайте туда, в новый дом, и там дожидайтесь.

Элина ничего не отвечала, но когда муж вышел в переднюю, догнала его:

— Только ничего плохого... людям не делай... Ради наших детей...

— Я же говорил тебе, что не подниму руку первый. Только против того, кто на меня... Это ненужный разговор. И тревожиться нечего. Иди ложись, постарайся соснуть еще.

Братья ждали во дворе, дрожа от ночного холода и от волнения. Вместе пошли в ригу и достали из-под соломы винтовки. Их было две. Одну уже раньше дали Оскару, а тот отдал свой дробовик Лаури Кивиоя.

Они пошли в деревню не по большаку, а прямиком через лес, по зимнику. Тут было наезжено, так как бароновы работники недавно возили дрова. Братья шли молча, занятые каждый своими мыслями, поскольку все было обговорено заранее.

Дальше они разошлись, чтобы поднять людей. Аксели направился к Лаурила и Канкаанпээ. У дома Халме он остановился было в нерешительности, но заходить не стал.

— Пусть не участвует, если не хочет. Нет времени на уговоры...

Он первым пришел в рабочий дом. Отыскал спрятанные ключи, вошел в дом и зажег лампу, но прикрутил фитилек почти на нет. Зал гудел холодной пустотой, когда он ходил взад-вперед, прислушиваясь, не идут ли остальные.

Хотя сознание было сосредоточено на ближайших задачах, казалось, будто вся тяжесть событий вдруг легла на его плечи. В пустом полутемном зале острее чувствовалось одиночество.

«Если там, в селе, запоздают... тогда они все разом нагрянут сюда... Что я буду делать с тремя ружьями и маузером? Успеет ли отряд Хюрскюмурто выйти к железной дороге, взять станцию и удержаться там?..»

Чтобы побороть тревогу, он сбегал в сарай за дровами и растопил печь.

Скоро подошел Оскар. Он был командиром первого отделения, и у него была винтовка — это и заставило его поторопиться.

— Морьенс. Ты тут печи топить взялся?

— Надо же как-то время убить. Что дома-то говорят?

— Материны разговоры ты сам знаешь. Старик тоже, видно, маленько перетрусил. Обозвал меня «министром». Это все работа Янне. Он вчера вечером был у Халме, и я готов биться об заклад, что он ходил подогревать у Халме мирную идею.

— Да... Вольному воля. Только бы не звонил лишнего не надо... Там, в селе, что-то сердятся на него...

Люди подходили по одному и небольшими группами. Одни были серьезны, взволнованны... Другие же, наоборот бодрились и напускали на себя беззаботную лихость. Последним прибыл Элиас Канкаанпээ. Вид у него был таинственный и деловой. Подмигивая, он спрашивал полушепотом:

— A y вас мешки есть?

— Какие мешки?

— Мешки — какие бывают мешки! Куда всякое добро кладут. Час-то какой: ведь самое время воровать!

Над его шуткой весело смеялись. Другие тоже пытались шутить, пока Аксели не вошел. Он обратился к гвардейцам:

— Много говорить я не собираюсь. Задача каждому и известна давно. Из штаба мне сообщили, что революция началась. Не будем тратить время на длинные речи. Каждый делает свое дело. Сам я иду конфисковать оружие у определенных лиц. Отделение Оскара остается охранять рабочий дом. а позднее выставим посты на шоссе. Отделение Холлонкулма свою задачу знает. С людьми будете говорить культурно, без грубостей, честь по чести, но дело делить точно. А теперь — приступайте.

Все разошлись серьезные, переговариваясь вполголоса.

Аксели, Алекси, Акусти и Лаури Кивиоя подошли к усадьбе Теурю. Конфискацию оружия Аксели решил производить сам, хоть и очень это было неприятно. При всей своей революционности он ведь был Аксели Коскела. Нелегко было врываться в дом к людям, даже к самым ненавистным.

Когда в темноте стали вырисовываться силуэты построек, Аксели остановил свой отряд.

— Если сыновья старика дома, они могут дать нам жару.

— Ой, са-атана... Неужто мы не справимся с троими!

— Нет... не того... Я пойду тихо вперед. А вы следом, немного погодя.

В хлеву брезжил свет. Работницы уже доили коров, и Аксели решил сначала зайти туда. Кто-то вышел из кормовой кухни, и в слабом свете, падающем из открытой двери, Аксели узнал одну из работниц Теурю.

— Тююне.

— Что?.. Это Коскела?

— Да, я. Подойдите сюда на минутку.

Девушка огляделась по сторонам и только тогда подошла к Аксели.

— Что, хозяйские сыновья дома?

— Нет. Ушли еще с ночи куда-то, с котомками за плечами. И с ружьями.

— В какую сторону пошли?

— Вот за этот угол свернули и скрылись. А толком-то я не знаю.

— Эх, чтоб им провалиться...

Аксели выругался, но сделал это он скорее от облегчения. Это был все-таки лучший исход. Именно братьев Теурю он опасался больше всего. И начинать войну в своей же деревне, конечно, не хотелось.

Тут дверь хлева приоткрылась и работница вмиг исчезла, но потом она появилась снова и прошептала:

— Не говорите, что я вам сказала.

— Ну, зачем же... Эй, ребята, сюда.

Он велел Аку и Лаури остаться, а Алекси — пойти с ним, но, поднявшись на крыльцо, передумал:

— Нет, лучше останься и ты. Я один войду.

Хозяин стоял у большой печи, в шапке, словно куда собирался. Хозяйка была на кухне, но и она увидела входящего Аксели. Едва открыв дверь, Аксели почувствовал, как у него сдавило под ложечкой, будто он набрал в легкие слишком много воздуха. И действительно, стало легче, когда он, с силой выдохнув воздух, сказал «здравствуйте». Хозяин, бросив на него испытующий, недоверчивый взгляд, ответил едва слышно:

— Здравствуйте.

— Где же ваши сыновья?

— Да-a. А я не знаю.

— Они ушли куда-нибудь?

— Ушли. С вечера ушли. Вернее сказать, еще вчера.

Аксели отметил про себя, что последняя фраза — ложь, попытка ввести в заблуждение, но не стал ничего говорить об этом.

— И оружие взяли с собой?

— Взяли, да. Сколько у нас его было, оружия-то. Мы ведь, не имели обыкновения с ружьями ходить.

Голос Аксели стал жестким:

— Надеюсь, вы понимаете, в чем тут дело. Но я на всякий случай могу вам объяснить: с нынешнего дня рабочий народ взял власть в свои руки. Так что придется отныне выполнять распоряжения рабочей власти.

Хозяйка вошла в избу и с ненавистью сказала:

— Значит, уж и Коскела бросился охотиться на людей? Неужто правды больше нет на свете?.. Травят, как диких зверей...

Хозяйка ударилась в слезы. Хозяин, погладив ладонью печь, сказал:

— Та-ак. Я всегда жил по законам и отступлю от них, только если меня силой вынудят... А... а... еще скажу, не думал я, что ты придешь ко мне с этим вот... А что касается сыновей, так вот тут письмо.

Хозяин достал из кармана листок. Аксели подошел поближе к лампе и прочитал:

Аксели вернул письмо.

— Ушли, так ушли. Ну что ж, три человека погоды не делают. Но на всякий случай я должен предупредить, что не следует укрывать и прятать у себя шюцкоровцев. Если они вернутся, скажите им, что они могут оставаться дома, дав честное слово или расписку, что будут соблюдать нейтралитет и ни во что не ввязываться. Но только уж тогда никакой конспирации.

Закрыв за собой дверь, он вздохнул с облегчением.

В это утро в пасторате все поднялись рано. А пастор и пасторша не спали всю ночь. Еще вечером им сообщили по телефону, что происходит что-то страшное. По железной дороге ходят красногвардейские поезда.

С Хельсинки нельзя добиться телефонного разговора, так что все сведения основаны лишь на слухах. Поздно ночью с сельской телефонной станции ответили мужским голосом, что все разговоры временно прекращаются.

Служанка еще только что встала и разжигала на кухне плиту, когда в дверь постучали. Она выглянула в переднюю и побежала в залу, где сидели уже совсем одетые пастор и пасторша.

— На крыльце Коскела с какими-то мужиками.

Пастор опустил глаза, потом, переведя дух, сказал спокойно:

— Проводите на кухню. Я приду туда.

Пасторша встала с кресла. Она суетливо искала носовой платок. Большие выпуклые глаза ее блестели и часто мигали, дыхание становилось похожим на всхлипывание, но она не расплакалась и решительно сказала:

— Я тоже пойду.

— Может быть, тебе лучше не ходить?

— Я пойду. Я не оставлю тебя одного. Что бы ни случилось.

Пастор провел рукой по пуговицам сюртука и сказал, не глядя на жену:

— Не бойся... Я все же не жду от Коскела ничего такого.

Пасторша все-таки пошла. Аксели был один. Он стоял, прислонясь к дверному косяку. Шапка в руках, а в шапке рукавицы. Здороваясь, пастор легонько кашлянул. Аксели, отвечая на приветствие, переступил с ноги на ногу. Но вообще он держался спокойно.

— Что скажете, Коскела?

— Решено пока что изъять у населения всякое имеющееся в домах оружие. У вас, помнится мне, есть охотничье ружье Илмари. Но если есть и другое оружие — все надо сдать.

— А почему у вас оружие?—спросила пасторша, бесцеремонно оглядывая Аксели с ног до головы.

Но Аксели, не удостоив вниманием пасторшу, продолжал:

— О нем позаботятся. И если есть заряды, тоже надо сдать.

Пастор видел, что Эллен стиснула челюсти, и он сказал уже несколько тверже:

— Разрешите спросить, Коскела, а по какому праву вы отдаете эти распоряжения? Это важно знать, прежде чем исполнять их.

У Аксели даже дрожь прошла по телу.

— По тому же праву, по какому до сих пор распоряжались вы.

Пастор молча вышел и через минуту вернулся с ружьем. Он нес его на вытянутой руке, точно боялся и остерегался оружия. Он действительно никогда не брал в руки оружия и не умел с ним обращаться, а потому оно и внушало ему непонятный ужас.

— Вот оно. Насчет патронов не знаю — это все вещи сына, и я их не касался. Сам я в жизни не сделал ни одного выстрела. Так что мне эти орудия власти не нужны.

Аксели взял ружье за ремень и повесил на плечо. Он уже собирался уйти, когда пасторша сказала:

— Со своей стороны я хочу заявить вам, Коскела, что буду всегда и впредь выполнять приказы и распоряжения только законного правительства. И верю, что наступит время, когда и Коскела будет выполнять их.

— Хе, хе. Если придет такое время, то у правительства будет для меня только одно распоряжение. Но вы опоздали. Вам надо было сразу расстрелять рабочий народ, но, видно, ваши лахтари еще не были подготовлены для такой бойни.

— Неужели вы сами верите, Коскела, этому грубому вранью? Мне жаль вас. Ваши негодные руководители и ваши газеты обманывают вас. Всегда обманывали, а сейчас превзошли сами себя.

Пастор сказал это таким тоном, что Аксели резко обернулся, не в силах сдержать гнев. Он стал говорить, и ярость его росла с каждым словом:

— Нас руководители обманывали всегда. Всякие руководители. Я прямо скажу, вам бы надо помолчать о чужих обманах. Вся ваша жизнь строилась на обмане с начала и до конца. Вы ни разу не сдержали слова, даже написанного на бумаге и скрепленного вашим именем. Стыдились бы, черт вас побери, если есть в вас хоть капля совести. А теперь хватит, довольно жить за чужой счет. Больше вас не будут кормить с ложечки, пора научиться есть самим. Отныне лишь тот поднимет голову, кто стоит на собственных ногах. Никаких подпорок больше не будет. Запомните это.

И, вскинув ружье на плечо, Аксели направился к двери, но, прежде чем он успел открыть ее, пастор тихо сказал

— Если вы, Коскела, думаете, что я боюсь крика, то вы ошибаетесь.

Аксели ничего не ответил и вышел вон. Супруги вернулись в залу. Пастор как-то притих, а жена его металась взад и вперед по комнате, не находя слов, чтобы выразить возмущение, пока оно, остыв, не превратилось в сплошной комок ненависти.

— Нет, ни за что такая власть не сможет продержаться долго. И уж тогда-то необходимо быть наконец твердым.

— Посмотрим, что еще за этим последует. Возможно, и самое худшее. Несчастная страна. Несчастный, беззащитный народ. Как они станут относиться к богослужениям? Позволят ли совершать их... Ну, я, во всяком случае, пойду в церковь и буду служить даже в пустых стенах.

Несмотря на тревогу и беспокойство, пастор был доволен тем, что нашел под конец, что сказать Аксели. И мысль об этом давала ему опору для предстоящих испытаний.

Широкая аллея в бароновом имении была тиха и пустынна. Лишь кое-где в окнах огромного барского дома виднелся свет. Аксели постучал у парадного входа, но никто не ответил ему. Он стучал все громче и громче, пока не стало ясно, что открывать ему просто не хотят. То же повторилось у всех дверей.

Положение становилось затруднительным.

— Са-атана. Дай-ка я попробую дверь штыком,— предложил Лаури.

— Повремени малость. Не хотелось бы взламывать.

Какая-то маленькая дверь на внутреннем дворе приоткрылась, и женский голос спросил:

— Кто там?

— Это Коскела. Отворите.

Из двери выглянула испуганная служанка.

— Барон дома?

— Да.

Девушка исчезла и через некоторое время провела их в кабинет. Барон стоял посреди ярко освещенной комнаты и вопросительно смотрел на входящего Аксели. На его приветствие барон не ответил. Когда Аксели изложил дело, барон сказал:

— Оружия ушли прочь.

— Это правда? Кто же унес его?

Барон склонил голову немного набок, как бы нацеливаясь ухом, чтобы лучше слышать, и спросил:

— Чего говориль? Не понималь.

— Я спрашиваю, куда увезли оружие?

— Нет мои знание. Их увозиль другие мужчины.

— Я должен буду осмотреть дом. Вы сами вынуждаете меня.

— Ты делайт твоя воля. Я нет никакой средства чиниль препятствий. Пожалюста!

Барон распахнул дверь, ведущую во внутренние комнаты, а сам отступил в сторону. Аксели крикнул своих парней, дожидавшихся в передней. Они вошли в кабинет, жмурясь от яркого света. Братья старались укрыться за спину Аксели и с опасливым любопытством разглядывали барона. Вот он стоит, опираясь на спинку стула. Волосы и борода седые, круглые безжизненные глаза смотрят куда-то назад, внутрь себя. На ногах у него туфли и на шее нет галстука. Он тут живет. Служанки должны каждое утро класть ему на стул чистое, выглаженное белье, а он протирает одеколоном пальцы ног, потому что они у него потеют.

Лаури вышел на середину кабинета, не стесняясь барона.

— Надо сделать ильментаризацию.

Аксели пошел во внутренние покои и велел остальным следовать за ним. В первой комнате сидела баронесса, маленькая, седая, закутанная в шаль. При их появлении она поднялась с кресла и сказала робко — от волнения и от плохого знания финского языка:

— Зачем ви мужчины приходиль... Ви тоже дом. Ви ходи прочь... оставь в покой стари люди...

— Мы ищем оружие. Мы должны осмотреть помещения.

Голубиный взгляд баронессы и искренность ее просительного тона обезоруживали; пришлось мобилизовать всю свою твердость. И все же осмотр получился очень поверхностным: Аксели претило рыться в чужом доме. А Лаури так и шнырил глазами по сторонам, громко отпуская замечания:

— Ты смотри, какой бородатый старик вон там, на стене. Рамы золотые... И на мебелях золото... Нюхай, ребята... Тут настоящий господский запах.

Аксели сердито шикнул на Лаури. Он чувствовал неловкость и от этого становился раздражительным. В зале перед очагом лежала медвежья шкура, она даже Аксели заинтересовала.

— Говорят, он одним ударом лапы может человека насмерть убить. Ну и действительно — ничего себе лапка...

— А что бы люди сказали, если влезть в эту шкуру да и пойти по деревне,— сказал Аку.

И Алекси прыснул от смеха. Аку держал винтовку, которая была одна на всех. Он прицелился в голову медведя.

— Зато эта его порешила бы одним ударом.

— Ну, ладно. Оставь его в покое.

Кончилось тем, что они только прошли по всем комнатам, заглядывая в углы. Аксели, конечно, хорошо знал, что в имении было много оружия, хотя барон в отличие от большинства помещиков не любил охоты. Но ясно было также и то, что барон отдал оружие шюцкору. Так что они даже не стали осматривать чердак. Они возвращались обратно через те же комнаты, и, проходя мимо баронессы, Лаури сказал:

— Все поставили на свои места. Убирать не потребуется. Я к тому, что мы тоже настолько имеем в себе это благородство.

Барон ждал их в кабинете.

— Нитшего нет находиль?

— Нет, не нашли. Но я все же предупреждаю, что, если какое оружие есть, его надо будет принести и сдать сегодня к шести вечера. Если после этого оружие будет обнаружено, вам придется отвечать, господин барон.

Барон смотрел на Аксели сверху вниз. В его невозмутимости скрывалась чуть заметная презрительная издевка. В голове Аксели вертелись гневные и грозные слова. Ему хотелось стукнуть кулаком по столу да гаркнуть хорошенько. Ведь барон же оттого так уверен, думал он, что знает их, знает, что они не решатся применить к нему силу. Все же Аксели сдержался, чувствуя, что отвести душу сейчас — значит унизить себя перед бароном. Поэтому он собрал всю свою выдержку и, уходя, сказал строго официально:

— Я советую вам, господин барон, обратить должное внимание на те распоряжения, которые отныне будет издавать рабочий народ. Они не для шуток издаются.

Всю дорогу до дома торговца Аксели молчал. Зато Лаури с ребятами говорили наперебой, делясь впечатлениями:

— Во, значит, как широко живет-то старикан... Неужели они топят все эти комнаты? Хоть раз в год они в каждую комнату заходят? А вы заметили там, в одном шкафу— большие кубки? Они как будто деревенским кузнецом выкованы.

В деревне стояла тишина, хотя обыкновенно в этот час уже вставали. Теперь же все сидели по домам да из-за занавесок глядели на четырех мужчин, шагавших по дороге. У одного была винтовка, а у другого — охотничье ружье за плечами.

Разгоралось утро первого дня революции. От рабочего дома парами расходились мужчины и становились на развилках дорог. Мало-помалу жители стали выглядывать из избушек и, осмелев, спрашивали постовых:

— Эй, ребята, кого тут караулите?

— Лахтарей ловим. Рабочий народ отобрал у господ власть.

— Правильно, ребята. Так и действуйте.

II

Когда обходы были закончены и посты расставлены, Аксели вздохнул свободнее. От сердца немного отлегло. Свою часть дела он сделал.

Затем он пошел к Халме. Возвращаясь с обходов, он повесил маузер на грудь, перекинув ремень через шею, но прежде чем войти к Халме, он снова спрятал оружие за пазуху.

Халме сидел у стола. Он сухо поздоровался и выпрямил спину, словно стряхивая с себя будничное ощущение, которое шло от небрежного костюма: он сидел в Эмминой вязаной кофе, с незашнурованными стеганцами на ногах. Аксели знал от Валенти, что портной утром звонил в село. Но он не стал ни о чем расспрашивать мастера, а только попросил разрешения позвонить по телефону.

Повесив трубку, Аксели сказал как можно спокойнее, избегая слишком откровенных проявлений радости:

— Оказывается, и там все поудирали. Но ничего, они далеко не уйдут. Знаете что, нельзя ли нам временно перенести этот телефон в рабочий дом. Это ведь тут рядом.

— Возьмите. На что он мне. Очевидно, сейчас и заказов почти не будет.

Аксели сел и заговорил смиренно-просительно:

— Приходите и вы к нам, а? Надо же штаб организовать, а тут и Отто отошел. Теперь Валенти с нами, но Канкаанпээ и Анттоо такие люди — вы же знаете. Сам я не могу везде поспеть... И вы, конечно, лучше разберетесь во всем, если выйдут новые законы и тому подобное.

Портной хлебнул из стоявшего на столе стакана какую-то бурую жидкость и покачал головой:

— Премного благодарен. Но я решил оставаться в моем скромном углу.

— Да пойдемте, а? Видите, ни капли крови пролить не пришлось, так что совесть ваша должна быть спокойна. А вы же лучше все понимаете. Нет ничего такого, чего бы вы не знали. Хоть сенатором вас назначить. Честное слово, надо бы вам сейчас быть с нами, когда наконец-то можно осуществить все то, о чем всегда столько говорили.

Мастер еще отхлебнул из своего стакана и почмокал с серьезным видом, пробуя питье на вкус и удерживая на лице непроницаемую маску, готовую соскользнуть от искренней похвалы Аксели. Затем осторожно поставил стакан на стол и сказал:

— Следует, конечно, серьезно подумать, насколько уместна в данном случае пассивная оппозиция. Однако насилие в любой форме мне глубоко противно.

— Неужели нам надо было ждать до тех пор, пока их крепкая полицейская организация будет готова взять всю власть в свои руки? Вы же понимаете, что стало бы тогда с реформами. Если бы они и дали свободу торппарям, то содрали бы такую цену и наставили бы столько дополнительных пунктов, что многие лишились бы всяких прав. Вы же видели, как еще осенью они хотели поставить у власти трех королей и в какой ужас пришли от власти парламента. Если бы они хоть что-нибудь согласны были уступить нам без принуждения, так что же мешало им сделать это давно?

От смиренного тона Аксели ничего не осталось, и последние фразы были уже полны негодования. Мастер оставался спокойным, как человек, выслушивающий доводы, которые сам уже обдумал много раз.

— Да. Возможно, мои рассуждения и кажутся неверными, но они основаны на твердых принципах. Я вовсе не считаю нашу буржуазию добреньким папашей, который щедро раздает детям подарки. Но перед лицом все возрастающей мощи рабочего класса буржуазия не смогла бы долго артачиться. Я верю в твою искренность. В это я всегда верил. И уж коль скоро все пошло по такому руслу, и желаю успеха твоим начинаниям. Но, как я уже сказал, я не могу участвовать в этом...

Мастер говорил спокойно, бесстрастно, как будто речь шла о каком-то далеком, заоблачном мире, известном лишь ему одному. Казалось, что он устал и хочет поскорее закончить этот разговор. Аксели стал собираться.

— Так, я, пожалуй, пришлю людей, чтобы перенесли телефон. Потом, конечно, все восстановим и поставим обратно, как только минет необходимость или свой телефон получим.

— Ладно, ладно. Пожалуйста.

Как только Аксели ушел, портной забыл о солидной сдержанности. Он стал звонить в село и спрашивать о новостях самым небрежным тоном, чтобы не выдать своей горячей заинтересованности. До конца дня он не находил себе места, волновался. То брался за работу, то раскрывал книгу, но все валилось из рук. Он еще несколько раз звонил по телефону, но все разным лицам, чтобы не подумали, будто он проявляет особенный интерес. Вечером он долго оставался один со своими мыслями, не желая разговаривать ни с кем, даже с Эммой. Но в конце концов он сказал ей:

— Похоже, что они одержали победу... Ну, конечно... конечно это еще... И все же мои слова сыграли свою роль.

Только поздно ночью Аксели забежал домой. Элина словно поуспокоилась немного, так как все, по-видимому, прошло благополучно, но отец и мать были совершенно подавлены. «Пошел к людям в дом с ружьями в чужих вещах рыться!» Юсси как ушел в дровяной сарай, так и не показывался оттуда, будто решил просидеть там всю революцию. Алма все же старалась как-то понять сыновей. Когда они остались вдвоем и Юсси начал ругать Аксели, она не выдержала:

— Не бывает один виноват, когда двое дерутся. Ведь и они творили несправедливости, как с нами тогда... а могли бы, кажется, не делать этого... Хотя я наших не оправдываю... не оправдываю... Все равно нельзя было до такого дойти...

Через день-два, когда распространилась весть об успехе революции, к рабочему дому потянулся народ. Перед Аксели заискивали, старались польстить, так как чувствовали, на чьей стороне теперь сила. В Красную гвардию вступали многие из тех, кто еще вчера сомневался. Валенти выдавал пропуска, которые подписывал Аксели. Сидя за столом, где стоял перенесенный от Халме телефон, и расписываясь своим немного корявым почерком на разных бумажках, Аксели чувствовал, как в его позах и в движениях появляется некая значительность. От успеха и он испытывал прилив энергии. Он все время куда-то уходил, приходил, давал советы, указания:

— Так-так, ребята... Давайте-ка это туда...

В рабочем доме устроили казарму. Во дворе соорудили из досок кухню-навес, сложили печь с большим котлом, потому что плита в буфетной была слишком мала для «полевой кухни». Среди женщин нашлось много охотниц поступить в кашевары. Аксели взял Элму Лаурила — по просьбе Анттоо. Ауне ему не хотелось брать, но, правда, и отказать было трудно, так как за работу решили платить, а Леппэнены жили в нужде. В конце концов, он согласился взять и ее. В сущности-то, не хотелось ее брать в кашевары лишь потому, что пришлось бы часто иметь дело с ней, а он избегал этого. Мучительно неприятно вспомнилось старое, когда Ауне, надеясь получить место, заговорила с ним:

— Помилуй бог, ты такой красивый начальник... а-ах-хах...

Потом Аксели выписал первый ордер: «Реквизировать в имении барона...»

— Раз не дал оружия, пусть отдаст свинью.

Пошли за свиньей. Обратились с ордером к управляющему, но тот вытащил свой паспорт и отказался что-нибудь делать. Он шведский подданный и требует соответственного обхождения. Предписание показали войту, и тот отправился с ним к барону. Войт испугался, потому что был шюцкоровцем. Будучи семейным человеком, он не убежал с другими, а остался дома, как и многие семейные шюцкоровцы. Вернувшись от барона, он объяснял:

— Барон сказал, что он не возьмет квитанции... но, говорит, если вы заберете, он помешать не в состоянии...

Свинью взяли, и Викки Кивиоя ее зарезал.

— За картошкой сходите в пасторат. Но только скажите, пусть дают из правого ларя. Там у них картошка для еды. А той, что в левом, они свиней кормят. И нам, поди, той же дадут, если не сказать.

За соломой для постелей пошли к Теурю.

Хозяева Теурю все эти дни и ночи были в тревоге. Хозяйка все плакала, не зная, что с ее сыновьями. А стоило ей на минутку отвлечься, так на смену приходила забота о «сосвинности». Однако все повседневные работы выполнялись, как и прежде. Собственно, это было единственным утешением для хозяина и хозяйки. За работой быстрее проходило время, и мысль переставала вечно кружиться вокруг одних и тех же забот и страхов. Деньги и ценности, что были дома, а также излишки продовольствия они спрятали. Хотя работники Теурю держались в стороне от «бунта», хозяйка и на них смотрела с недоверием. Она стала придирчивей, чем прежде.

— Это который из вас тут свиное пойло на пол выдрызгал? Неужто и здесь, в нашем доме, красный дух начинает показывать себя?

По вечерам с молитвенником в руке она пела псалмы и плакала, а выплакав свою обиду и допев свои молитвы, говорила со злобной жалобой в голосе:

— Ну, неужто ж все-таки господь бог допустит?.. Ведь поставил же он у власти законное правительство... А то если они возьмутся все уравнивать, так оставят ли землевладельцам хоть что-нибудь? Говорили, что вплоть до тарелок будут делить... Хотя уж и нынче никто не волен распоряжаться своей сосвинностью. Комиссии всюду командуют, назначают цены... Видано ли прежде такое?

Хозяин тоже утратил покой. Наедине с собой он молча подводил итоги, готовясь к самому худшему. Но все же внешне он оставался спокойным и сдержанным. Так же спокойно он встретил и наряд красногвардейцев. Без лишних слов он указал им, где взять солому. Предложенную Оскаром квитанцию он взял, хотя и не собирался получать по ней деньги. О революционных событиях он разговора не затевал, но хозяйка не удержалась от вопроса:

— Ну и что же теперь, дальше-то? Какое же оно будет, это самое обчество?

Оску, подумав, ответил совершенно серьезно:

— Я так точно-то не знаю, но надо полагать, все переделят поровну.

— Так... А хоть нательную-то одежду оставят?

— Эт-то уж само собой. Ту, которая надета, непременно оставят. А ту всю отберут, которая лишняя... Теперь начнем жить, как Христос учил: если есть у кого две сорочки, стало быть, одну надо отдать тому, у кого нет ни единой...

Хозяйка замолчала, не зная, серьезно ли он говорит или шутит.

«Этих Кививуори никогда не поймешь. Они одним пустозвонством-то и живы. Хотя там этот, один из братьев, крючкотвор-законник, что зерно проверял,— он, говорят, поссорился с ними... Ну да, уж наверно, потому и поссорился, что не нашлось ему начальнического места...»

Хозяин и хозяйка, конечно, понимали, что дело Анттоо Лаурила теперь выплывет наружу. Действительно, Анттоо с первых же дней стал требовать в штабе пересмотра своего дела.

— Я этого не оставлю, нет же, черт побери, не оставлю! Я за эти десять лет столько передумал об этом. Уж если штаб не возьмется, так я знаю, что сделаю... Я из-за этого худосочного хрыча такие адские муки в жизни вынес и безвинно, что надо же что-нибудь сделать!.. Пусть или заново землю отмерит, или же выплатит деньгами.

Аксели даже слышал, что Анттоо зловещим шепотком говорил другим красногвардейцам:

— Ей богу, не грех и пулю пустить в лоб трухляку окаянному.

Когда угрозы эти стали повторяться все чаще и чаще, Аксели сказал Анттоо:

— Ваше дело, конечно, будет улажено. Я лично считаю правильным, чтобы вы получили возмещение. Либо новую землю и строительный лес, либо деньгами. Но такие дела нельзя сразу решать. Подождите, укрепится наша власть, начнется общий передел земли. Уж раз будут наделять безземельных, то вам тем более земля причитается.

— Еще как причитается... Но чем же чертов трухляк возместит мне за отсидку в тюрьме?

— Этого уж теперь, конечно, не возместить. Но только никакого самоуправства быть не должно. Людей трогать нельзя.

Это Аксели уяснил себе еще до начала восстания, так как ноябрьские кровопролития заставили его все хорошенько обдумать. Да, собственно, и заставлять не пришлось, потому что насилие, направленное на беззащитных людей, было противно самому духу той среды, в которой он вырос. Как ни глубоки были его гнев и ненависть, ничего подобного ему не могло даже в голову прийти, разве что, в крайнем случае, с языка срывались угрозы. Тогда же он дал обещание Элине, умолявшей его подумать о семье, о детях. Конечно, это обещание не означало, что он отказался сурово напомнить врагам их прежние дела. Посылая своих людей на реквизицию или в дозор, он всегда указывал:

— Зря не шуметь и не скандалить, но действовать строго по предписанию. И тогда уж не слушайте никого, будь хоть какой важный барин.

Само собой «казарма» стала теперь центром деревни. Крыльцо постоянно сотрясалось от множества ног. Снег вокруг был плотно утоптан. У коновязи — рассыпанное сено и кучи навоза. У всех приходивших сюда были возбужденные, радостные лица. Молодой красногвардеец быстрым шагом взлетел на крыльцо, перескакивая через ступеньку. Он вовсе не спешил, просто от избытка чувств у него появился излишек энергии. Он тотчас отправился в дозор — охотно и без возражений. Было это ново и необычно — останавливать прохожих и строгим голосом спрашивать пароль или пропуск.

Из каких-то темных уголков сознания выплывали давным-давно слышанные или читанные героические истории. Нет, не «Сказания прапорщика Стооля», которые в школе зубрили, а, например, рассказы о войне буров, слышанные в детстве от взрослых.

Теперь они сами армия. Кто-нибудь из младших говорил:

— Надо спросить у лейтенанта.

И «лейтенант» то и дело появлялся в дверях буфетной комнаты.

— Ну, так вот, ребята. Недалеко от Тампере произошло сражение, в котором погибло много лахтарей, а у наших— только один боец, и тот умер от разрыва сердца.

— Да, ребята. Так вот слушайте. Все арендаторы земли объявляются независимыми от своих хозяев. Торппы переходят к арендаторам в беспрепятственное владение.

— Это здорово. Наконец-то нашелся комитет, который хоть чего-то добился. И хватит тянуть волынку со сбором статистики.

К этой теме возвращались без конца, потому что и среди них имелось некоторое классовое расслоение.

— Ну, чего ради торппари вечно выставляются вперед? Земля и другим требуется. Неужели за одних торппарей воевать?

— Надо и в нашем приходе расстрелять десятка три крупнейших хозяев, чтобы и бедные смогли получить землю.

— Ишь ты, как просто: пошел да пострелял.

— А что? Дали бы только разрешение, так за мной дело не станет. Этого Ману десять раз удавить — и то мало. Сколько людей он в гроб вогнал.

В тот вечер Аксели пришел домой, полный надежд и планов. Но рано он радовался. Элина готова была тысячу торпп отдать, только бы снять с души тяжкую муку. Через силу сказала она какие-то слова, чтобы угодить мужу.

Отец ответил горьким смешком:

— Хе-хе... Все эти манихвесты ничего не стоют. Что манихвестом дается, можно манихвестом и отнять... И я в жизни своей ничего даром не просил. Мне чужого не надо.

Сын помрачнел:

— Что же здесь чужое? Здесь был чужим только кусок дикого болота, да и тот на общинной земле. Но хозяева распоряжались этой землей, как своим добром... А конечно, хозяевам, которые помельче, тем еще и заплатят.

Но Юсси никаких доводов не слушал. Он похоронил свои мечты. Деньги, накопленные с таким трудом, были истрачены, и Юсси утешался лучшей своей покупкой:

— Хорошо все-таки, что купил тогда настоящие могилы, а не стал скупиться... Все равно деньги ни во что превратили со своими войнами... А теперь хоть могилы-то порядочные... Так что будем лежать рядом.

Хмуро глядел он на младших сыновей. Да они редко теперь наведывались домой, потому что их больше тянуло на люди. Аксели заходил чаще — из-за жены и детей.

Как раз эти-то вечера и были в рабочем доме самыми приятными — когда Аксели отлучался. Его присутствие сдерживало всех и тяготило. Как только веселье становилось шумным или анекдоты и песенки вызывали смех, Аксели вмешивался:

— Знайте же все-таки меру, не забывайтесь. Тут люди ходят. Не так-то приятно слушать нарекания.

Действовало это ненадолго, однако же, настроение портило. Потому что ссориться с Аксели все же не хотели, да и, по старой памяти, побаивались. Конечно, злословили потихоньку за его спиной. Однажды Аксели проверял кухню. Он заглянул в котел и недовольно заметил:

— Будьте поаккуратнее, хозяйки, когда мясо отвешиваете. Вполне бы хватило и меньшей порции.

И ушел, а кто-то прошептал ему вслед:

— Не дай бог, еще поставит своего папашу Юсси кухмистером. Говорить стал вроде с той же ноты.

Однажды вечером «лейтенант» назначил своим заместителем Оскара, а сам ушел на ночь домой. И сразу же вся компания оживленно загудела. Кое-кто из живущих поблизости подоспел как раз к самому ужину. Преети Леппэнен, тот каждый день заглядывал «проведать сына», Ауне предложила отцу поесть.

— Разве что попробовать. Хотя я дома как раз наелся.

Реквизированная у барона свиная туша висела в холодной клети за буфетной комнатой, где хранилась разная утварь рабочего дома. Алекси Коскела случайно открыл дверь в буфет и увидел, как Ауне заворачивала в бумагу кусок свинины. Деликатный Алекси хотел было удалиться, но Ауне тоже заметила его, так что отступать было поздно. По-дружески доверительно Ауне объяснила:

— Я не могла есть этого мяса, потому что оно такое свежее... Взяла вот немного домой, там себе поджарю... Мне ужасно противно от свинины, если она свежевареная... у тебя тоже так бывает?

— Да.

— Значит, мы с тобой одинаковые. Только ты не говори Аксели, он немножко мелочный... Ты совсем не такой... Я всегда говорила, что Алекси из братьев Коскела мне нравится больше всех...

Алекси густо покраснел, чувствуя, что Ауне заигрывает с ним. Запинаясь от смущения, он сказал:

— Д... д-да вовсе и н... н-ничего подобного...

— Ты ужасно милый... Ты мне нравишься... Ты такой серьезный... Я чуть постарше тебя, но не намного... а-ах... ха-ах...

Алекси бросился прочь без оглядки и в растерянности не заметил, как выбежал во двор.

Возле кухни вечно околачивались парни и болтали с поварихами. Особенно нравилось им говорить Элме разные двусмысленности, потому что она уж очень хлестко отвечала. Парней не смущало присутствие Арви, так как он и сам мог сморозить любую гадость. Все скоро заметили, что Элма часто смотрит на Аку, и стали его этим поддразнивать.

— Эй, девушка, не косись ты на него, когда другим суп наливаешь.

— Она ему каждый раз побольше сала кладет... Дальновидная девушка.

А кто-нибудь подходил с кислым видом и спрашивал:

— Что, Аку Коскела, как живешь-можешь?

— Да ничего, не плохо.

— Это хорошо. Это славно, когда парень живет и может.

— Пошел к черту.

Аку тоже старался прослыть разбитным парнем, который за словом в карман не лезет. И его самолюбию льстило, что Элму дразнили им, а не наоборот. Однажды он и сам отпустил ей какую-то грубость. Он не заметил, как больно это ранило ее, да и другие не заметили, потому что девушка тотчас парировала:

— Что это там мамочкино дитятко лепечет?.. Его бы сунуть в овчинку да заново переделать, тогда он, может, на что-нибудь сгодится...

III

Управившись на кухне, девушки тоже пришли в зал, и вскоре смех Ауне перекрыл все остальные голоса. Она снова принялась обхаживать Оскара, но тот ее старательно избегал. Один парень из деревни Холлонкулма достал из заплечного мешка «Рабочий календарь».

— А ну-ка, ребята, послушайте. Вы, конечно, воображаете, что шибко умны, но тут сущая наука. То есть настоящее объяснение ученых людей. Подождите... тут есть и по части брачных дел: «...мы уже говорили о том, что высшие животные разделены природой на самцов и самок, и каждому полу отведена своя роль в продолжении рода. В действительности такое разделение функции не представляет абсолютной необходимости, поскольку низшие животные, как известно, являются одновременно и самцами и самками, или же, иначе говоря, бесполыми...» Нет, погодите, это не то. Где же оно... Ага, вот тут начинается. «Всеми признано, что осязание — то есть чувство прикосновения — сильнее всех прочих влияет на любовный пыл. В этом отношении первым посредником является, как известно, поцелуй. Не даром говорится, что поцелуй — это преддверие любовных утех, ибо экспериментально доказано, что рот связан с собственно половой сферой...» Тут еще говорится про всяких собак и голубей, но я это лучше пропущу... «Точно так же груди женщины физически связаны с тем же центром, потому-то их значение в любовной жизни так велико...»

— Братцы, вот он, свет для народа!.. Читайте и учитесь...

— Какой ужас, что вы читаете... а-ах... ха-х!.. Кто этакое пишет? Я не хочу слушать... а-ах... ха-х!

— Тише, я еще прочитаю... «Напротив, слух играет гораздо меньшую роль в любовной жизни. Все же музыка, по-видимому, действует сильнее на женщину. Примером может служить история любви Рикарта Вакнера и Марии Весентонк... Как губы, так и нос находятся в прямой связи с половыми органами, и это объясняет нам, почему обоняние также является своего рода посредником в делах любви. Большинство людей целуются не столько ртом, сколько носом, используя так называемый оль... оль... фактор поцелуя, вдыхая запах друг друга. Между прочим, это также объясняли жаждой души соприкоснуться с другой душой. О том, насколько велико влияние запахов в жизни человека, а не только в животном мире, где их значение общеизвестно, свидетельствует множество ярких примеров из литературы, как, например, в романе Золя «Аббат Муре» и у Толстого в «Войне и мире». Утверждают, что некоторые мужчины настолько чутки, что могут по запаху, распространяемому женщиной, определить, насколько она эротична и даже девственна ли она. И, несомненно, многие женщины пользуются духами, заботясь о своей половой привлекательности...»

— Ну, уж этому я не верю. Такого носа нет ни у кого. Нет же, черт возьми. Кто это пишет?

— Тут есть подпись. Так... десятое мая тысяча девятьсот шестнадцатого года... в день девы Айно, стало быть, и подпись: Эн Эр аф Урсин.

— Так это же тот старый бородач, который был даже председателем социалистов.

— А что, разве плохой председатель? Сразу видно, что тертый калач... и нюх имеет...

— Только я скажу, что нюхом этого не узнаешь. С эти я не соглашусь по гроб жизни.

— А-ах... а-а... просто ужасные... х-х-ах...

Ауне вдруг словно поперхнулась, и в тот же миг все притихли. Наступила мертвая тишина. В дверях стоял Халме со своей неизменной тростью на согнутой в локте руке. Он тихо кашлянул.

— Могу я видеть Аксели?—спросил он.

— Нет его. Ушел домой на всю ночь.

— А кто его заместитель?

— Вроде как я.

— Так. Разрешите мне воспользоваться телефоном.

— Конечно.

Оску уже было встал, чтобы проводить Халме к телефону, но, видя, что тот в его помощи не нуждается, снова уселся на свое место. Парень, читавший календарь, закрыл книгу, а кто-то прикрыл соломой карты.

Халме твердым шагом прошел в буфетную, но его внимательные глаза тем временем успели осмотреть все вокруг. Потом слышно было, как он сухо, с достоинством говорил по телефону:

— Так, так... Нет, конечно... Я в данном случае посторонний... Да, действительно, похоже, что и впрямь остро не хватает, но только не того, о чем говорят... а того, чем каждый в воображении своем обладает с избытком, то есть разума. Пожалуйста, скажите им, может, послушают... Что же я... Можно ходить в старом рванье, если новый костюм стесняет... Кхм. Чувствую себя превосходно... Да. Посмотрим, посмотрим.

Выйдя в зал, Халме остановился, оглядывая мужиков и парней, развалившихся на сенниках. Затем он обратился к Оскару:

— В карты поигрывает заместитель начальника?

— Да. В покер, по маленькой.

—Так-так. Хотел бы только заметить вам, что дом принадлежит товариществу, а не Красной гвардии, и не мешало бы, на мой взгляд, постояльцам последить за чистотой полов. Тут же целое наводнение от растаявшего снега.

— Да, малость есть... ведь постоянное хождение...

Кто-то вскочил и взялся за метлу, но один парень из холонкулмовских крикнул:

— Мы не полы мыть сюда пришли, а страну от буржуев очистить.

— Кхм. Кто даже за своими ногами не следит, тот, мне думается, вообще не способен навести порядок.

Халме вышел при полном молчании. Решив, что он уже успел отойти достаточно далеко, кто-то сказал:

— Эх, ребята... Он слышал, что мы тут говорили. Оттого он так и разозлился.

— Буржуй проклятый. Командовать сюда явился. Послать бы его куда подальше.

— Старикашка и так уже готов распроститься с поверхностью планеты Теллус, или как там он ее называет нашу грешную землю. Худой, как черт, лишь кожа да кости остались. Да и не мудрено. Ведь он что ест? Гложет березовые прутья, как коза.

И снова все занялись картами и женским вопросом. Когда девушки стали собираться домой, Оскар подтолкнул Акусти:

— Ну вот что, парень, поди-ка проводи Элму. Даром, что ли, она тебя кормит.

Аку вскочил с напускной развязностью.

— Дай мне пистолет. Иначе я не смею. Я пойду для охраны.

Он сунул в карман пистолет и, сопровождаемый градом шутливых напутствий, подошел к Элме. Конечно, Элма, бросив на него косой взгляд, приказала не ходить за нею. Но он не послушался. Закрывая дверь, он подмигнул приятелям.

Ауне хотела пойти вместе с ними, но ей оказалось не по пути; пришлось еще зайти в буфетную, чтобы захватить припрятанный там пакет со свининой.

Аку шел рядом с Элмой. Девушка, потупясь, долго молчала. Потом, наконец, сказала со злостью:

— Куда господин направляется?

— В Лаурила.

— Вот как. Что же, у господина есть дело к Анттоо Лаурила?

— Нет. Но там у них дочка красавица.

Аку хотел было взять ее под руку, но девушка цыкнула на него:

— Не приставай ко мне. Отойди в сторонку. Нечего за меня цепляться.

— Не надо сердиться.

Элма пошла быстрее, но и он прибавил шагу. Тогда она остановилась, Аку тоже остановился. Но она снова пошла вперед. После того как это повторилось несколько раз, они быстро зашагали рядом. Во двор Лаурила с дороги сворачивала короткая прямая тропка, и им пришлось идти друг за другом — Элма впереди, Аку за ней. Как только дошли до двора, Элма сразу же побежала к дому, но парень крепко схватил ее за руки.

— Не уходи. Поговорим немного...

— Мне не о чем говорить с молодым господином Коскела.

Она попробовала вырвать руки, но Аку заметил, что она рвется не изо всех сил, и стал еще горячей уговаривать ее остаться.

— Посидим на козлах.

— Садись, если устал.

Козлы оказались слишком малы, чтобы сидеть вдвоем, но Аку подтащил бревно, так что могли поместиться оба. Элма села рядом, но с условием, чтобы он не смел ее касаться. И парень сначала так и сидел, очень осторожно. Но незаметно он подвигался все ближе и наконец, тихонько обнял ее за талию. Девушка сидела молча, опустив глаза, и словно не замечала его руки. Тогда парень прижал ее покрепче. В голове смутно вертелись обрывки фраз из «Рабочего календаря»: «...прикосновение находится в связи... груди в связи... и язык...»

Он осторожно повернул Элму к себе, но едва лишь попытался погладить ее грудь, как девушка залепила ему пощечину.

— Ой, черт, что же ты так... больно ведь...— воскликнул он с обидой. Он даже рассердился.

— Так тебе и надо.

— Ну чего ты злишься? Что я тебе плохого сделал?

— Нечего меня хватать своими лапами. Господин слишком много о себе воображает... Я вам не просто так... Вот пойду в село и устроюсь лучше там работать на кухне Красной гвардии...

— Зачем же?

Аку снова хотел было поймать ее руку, но Элма встала.

— Просто так... А тебе-то какое дело?

И вдруг она всхлипнула, но тут же, переборов себя, перешла на злобный шепот:

— Ты для меня ничто... И не воображай... Ну что тебе здесь надо? Если не уберешься сию минуту, я разбужу отца, и ты живо вылетишь отсюда... Мне наплевать на всю вашу братию...

— Да что с тобой?.. И чего ты в самом деле...

Тут Элма совсем рассвирепела.

— А чего ты еще околачиваешься тут? Этакий леший. Вырос в сыром бору пастората. Хоть некоторые и воображают о себе, но всякий скажет, что все Коскела скупые и глупые — все семейство. Больно мне нужен такой... Вот навязался-то! И ходит за мной и воображает.

Сперва Аку что-то возражал, но по мере того, как до него доходил смысл ее упреков, он и сам начал сердиться...

— А чего ты расшумелась? Я вовсе не собираюсь навязываться и не думаю за чьей-то юбкой бегать. Да что, свет клином, что ли, сошелся? И слушай, по-моему, наша семья тебе ничего не должна. Мы ни у кого ничего не взяли. Так что о нашей скупости посторонним горевать нечего. Может быть, мы, конечно, и глупые, но все же не настолько, чтобы стать шутами для кого-то... Чего ты развоевалась? Подумаешь! Что я тебе такое? Здравствуй-прощай — вот мы и квиты.

И, махнув рукой, парень стремительно повернулся и пошел не оглядываясь.

Элма закричала ему вдогонку:

— Ступай себе! Да ты и не мужик вовсе!

Когда его темная тень мелькнула на фоне ольховника, растущего вдоль большака, Элма крикнула на самой высокой ноте:

— Иди, пожалуйся своей мамочке!

Выкрикнув это по-детски, как девчонка, она с минуту стояла неподвижно, глядя вслед убегающей тропке. Потом слезы хлынули из глаз, и она медленно пошла домой, уже рыдая в голос.

Аку размашистым шагом шел обратно в рабочий дом. В сердце все еще кипело возмущение.

— Просто сумасшедшая... Они все ненормальные, вся семья... Ну и пусть, мне-то что. Хоть головой об стенку бейтесь. Даже юбка у нее рваная... английской булавкой заколота.

Глубоко задумавшись, он не сразу увидел два темных силуэта, двигавшихся ему навстречу. Он, может быть, так и не обратил на них особого внимания, если бы они не свернули с дороги. Да и в этот момент он еще ничего не подумал. Но вдруг он так и обомлел, пораженный догадкой. Сердце в груди гулко заколотилось. Хотел он было пройти, как будто ничего не заметил. Но испуг прошел, и ему стало стыдно. Тихо достал из кармана пистолет. Путники свернули в редкий лес. Аку подошел ближе и прислушался. Из лесу не было слышно ни звука, и сердце замирало в груди. «Они где-нибудь тут, рядом. А то бы шаги слышались».

И он пробасил хриплым от волнения голосом:

— Пароль!

Ответа не было, и Аку повторил:

— Пароль! Руки вверх и выходите на дорогу или я буду стрелять!

Тогда они вышли из-за кустов можжевельника, темневших у обочины. Аку отступил на другую сторону дороги, держа незнакомцев на мушке.

— Простите, пожалуйста. Кто вы такой? Не можете ли вы нам сказать, это дорога на Ваммала?

— Ваммала! Какая еще Ваммала?

— Значит, нас неправильно послали. Там на шоссе мы встретили патруль красногвардейцев, и они сказали нам, что это дорога на Ваммала. Наверно, нам надо вернуться обратно. Не можете ли вы посоветовать, где бы нам найти кого-нибудь с лошадью?

— А пропуск у вас есть? И чего это вы в темноте бродите да прячетесь в лесу?

— Мы торопимся. А лошадей нигде не могли достать. Свернули в лес, потому что немножко испугались. Теперь не знаешь, кого можно встретить. Как раз и красногвардейцы советовали нам остерегаться.

Незнакомец говорил приветливо и миролюбиво, а по выговору Аку почувствовал в нем человека из господ. Его товарищ стоял молча с поднятыми вверх руками. На мгновение Аку почувствовал неуверенность, но затем принял решение:

— Поворачивайте обратно, и пошли. Руки вверх!

— Только попробуйте опустить руки — вы знаете, что тогда будет. Если есть пропуск, то вы сможете договориться и вас подвезут. Но сначала надо зайти в рабочий дом. Теперь такие указания.

Секунды две они стояли, точно онемев, но потом тихо повернулись и пошли, куда велел Аку. Он шел за ними по пятам, и сердце успокаивалось по мере приближения к рабочему дому.

Все в доме проснулись, когда Аку привел своих пленных. Их поместили в буфетной, предварительно обыскав. Оружия не оказалось ни у того, ни у другого. Оску велел Алекси позвать Аксели, а сам стал допрашивать арестованных. Это были двое молодых людей. Одному на вид и двадцати нет. Тот, что постарше, высокий, ладный, крепкого сложения. Младший же бледненький, хрупкий. Когда он снял перчатки, Оскар обратил внимание на его длинные тонкие пальцы:

— Не из рабочих, во всяком случае.

— Нет, собственно.

Говорил и отвечал старший. А младший поглядывал то на своего товарища, то на красногвардейцев и не мог скрыть волнения. Его товарищ держался уверенно и спокойно.

— Ваша профессия? Покажите-ка документы.

— У нас только продовольственные карточки.

— А пропуск?

— Мы даже не знали, что потребуется пропуск.

— Не пытайтесь обмануть. Вы соврали нашему бойцу, что патруль Красной гвардии показал вам дорогу на Ваммала. Никакой патруль вас без документов не пропустит. Вы, конечно, обошли его стороной. И вообще довольно странная прогулка в Ваммала. В темноте, пешком. Почему вы не поехали поездом?

— Мы слышали, что штатских по дороге на Пори поезда не берут.

— Зачем же вы так стремитесь на север? Лахтари почти все разоружены.

— Мы? У нас вовсе нет такого намерения. Мы просто собрались проведать родных.

— Господа, а такие глупые. Но мы все же не круглые болваны. Охотничье надели... Хоть бы шли-то в простой одежде. Лахтари вы.

— Точно. И зря ты с ними разговариваешь. Давай поставим их, дьяволов, к стенке!

Оба задержанных побледнели. Оскар заметил это и еще больше укрепился в своем предположении. Несколько человек у дверей были настроены особенно непримиримо. Со всех сторон раздавались требования вывести арестованных «на горку».

— Пожалуйста, я готов пострелять их, если у других духу не хватает,— сказал Арви Лаурила.

Оску велел всем пока помалкивать, хотя его приказание не произвело особого впечатления. Теперь и старший пленник явно занервничал. Спокойная уверенность покинула его. Он обратился к стоявшим у дверей мужчинам:

— Мы ничего плохого не сделали. Дайте нам поговорить с каким-нибудь высшим начальником.

— Чертей вам надо в начальники. Пулю в лоб каждому бродяге-барчуку.

Аксели пришел в самый разгар. Арестованные бросились к нему, доказывая свою невиновность, но он не стал их слушать:

— В штабе все будете объяснять. Вы шли по дороге без пропуска, и я должен задержать вас.

Аксели позвонил в село, и ему приказали доставить задержанных туда.

— Акусти и Элиас! Возьмите лошадь и отвезите их.

Арестованные с явным облегчением распростились с враждебно настроенными красногвардейцами. Во всяком случае, казалось, безопаснее попасть на допрос к более высокому начальству. Чувство освобожденности сделало их разговорчивыми, и, уезжая, они уже горячо благодарили за предоставленный транспорт. Когда санки скрылись из виду, кто-то сказал:

— И чего их возить? Кончили бы здесь.

— У нас так просто, не разобравшись, никого не расстреливают. И вообще такие дела нас не касаются. Может, они тут врали, а может, и правду говорили. Мало ли что бывает. Но эти люди прошли мимо двух парных патрулей, и никто их не видел. А что вы скажете, если кто-то придет да бросит в окно гранату? И все потому, что дозорные там витают, точно сонная молитва!

— Что уж тогда скажешь, когда кишки по двору разбросает.

— Это плохие шутки,— оборвал Аксели и, сердитый, пошел обратно домой.

А бойцы ворчали укладываясь:

— Командующий был маленько не в духе... И пошел себе спать к бабе под бочок...

IV

Первые дни революции пастор и пасторша провели и состоянии подавленности и отчаяния. По телефону ни с кем не соединяли, газет не доставляли, так что приходилось довольствоваться теми скудными слухами, которые приносили из деревни служанки. Много было тревог и горя. Ани успела уехать после рождественских каникул и Хельсинки, и отец с матерью не знали, что с нею. Где теперь шюцкор? Что стало с местными шюцкоровцами, которые, как было известно пастору, получили приказ пробираться разрозненными группами на север, чтобы там где-то за два-три прихода отсюда соединиться в назначенном месте. Хозяева пастората не желали обращаться в рабочий дом за пропуском, а без него они ни к кому не могли поехать.

На четвертый день пришло облегчение: вечером в пасторат приехал приходский врач с новостями:

— Весь Север, Саво и Карелия находятся в руках белых. Русских солдат разоружили. Шведские войска перешли границу, чтобы поддержать белых. Говорят, белые приближаются к Тампере со скоростью автомобиля. По словам очевидцев, их колонна — по четыре в ряд — десять часов непрерывно шла через один мост. Как показывает простой расчет, их должно быть немало — десятки тысяч.

Пасторша плакала. Она искала и никак не могла найти носовой платок. Вся в слезах, она улыбалась от радости и, всхлипывая, лепетала:

— Сознаюсь... я уже отчаялась... как же могла я подумать... северяне... Всегда... всегда они были такими... Финский Север... как при Густаве Вааса[5]... Точно так же, как Густав Вааса... Потомки Илкки... Настоящие финские воины... Гордые мстители... А я-то думала, что дух свирепых угас... Вот это новость — так уж новость... Прости, но я была так убита горем...

На лице приходского врача было деланное серьезное выражение, которым он деликатно почтил взволнованность пасторши. И пастор сказал чуть сипловатым, прерывающимся голосом:

— Да, эта весть волнует до слез. Значит, они уже так близко... Тогда, наверно, и наши шюцкоровцы достигли цели... хотя бы часть...

Доктор стал рассказывать сельские новости. Радостная весть настолько облегчила их сердца, что они уже говорили о поведении красных почти с добродушной насмешкой.

— Бабы у них хуже всего. Нашему брату лучше не показываться им на глаза. Они распустили злые языки и вслух говорят такое... Причем они толпятся у рабочего дома в то самое время, когда хозяева сходятся в штаб. Хозяева должны туда являться в определенные часы — утром и вечером. Особенно хозяину Юллё достается от этих фурий. Одна косоглазая, с перекошенным лицом, сущая ведьма, стала кричать на него: «Не успел ты все-таки отобрать мою избу для общины, а меня сплавить в богадельню, ах ты, владыка ада»,— и дальше добавила такое, что я не рискую повторить при вас.

Сначала они сдержанно посмеялись, а потом лица их стали серьезными, и пасторша сказала:

— Нет, я не считаю, что ошиблась в нашем народе. Вся эта грубость исходит от русских, а еще более — от наших руководителей-социалистов. Мы же помним, какими были те же люди до социалистов... Такое глубокое целомудренное смирение невозможно вытравить.

Известие явилось столь ярким лучом надежды в беспросветном мраке отчаяния, что не было сил сомневаться в его достоверности. С увлечением говорили об одержанной победе. Кивая головами, поддакивали друг другу:

— Да, да!

Эллен то и дело доставала платок, но она уже не плакала, а только всхлипывала, глотая слезы.

— Что если и наши егеря уже вернулись на родину и идут в первых рядах северян?..

Она снова всхлипнула: в первых рядах тоже можно погибнуть.

После ухода доктора супруги никак не могли успокоиться.

— Так, значит, они едут на автомобилях, раз приближаются со скоростью автомобиля. Как же по зимним-то дорогам?.. Ну, наверно, военные машины как-нибудь...

— Конечно, они посадили в автомобили самых смелых и пустили их вперед. Если только Илмари в Финляндии, то, он, наверно, в первом автомобиле. Такой уж у него характер... Я всегда боялась за него, когда он маленьким, бывало, по крышам...

И пасторша снова заплакала.

— У меня дурные предчувствия... как подумаешь, что было бы слишком большим счастьем увидеть сына живым... и приход белого войска...

Воодушевления хватило и на следующий день, но потом уже стало закрадываться сомнение. Нужны были новые сведения, и пастор решил поехать в село. Он мог бы найти подходящий предлог — какое-нибудь служебное дело.

— Все равно у тебя потребуют пропуск. И мужчине вообще опаснее пускаться в путь... Лучше поеду я.

— Они и тебя не пропустят.

— Может быть, к женщине они не станут особенно придираться. Многое, правда, зависит от того, какой часовой.

Пасторше подали дрожки. Конь был свой, выращенный в пасторате,— сын старой, уже умершей Тэхти и деревенского жеребца. От парного выезда давно пришлось отказаться, и фаэтон уже который год стоял недвижно в каретнике. Пасторша часто ездила теперь сама, и она надеялась, что на нее не обратят особенного внимания.

У развилки Теурю, против магазина, стояли на посту Алекси Коскела и Лаури Кивиоя. У Алекси на плече болталось пасторское ружье, Лаури же был безоружен. Пасторша пустила коня шагом. Лаури вышел на середину дороги и схватил коня под уздцы. Алекси поздоровался и попросил предъявить пропуск, очень смущаясь и покраснев как мак.

— У меня нет пропуска. Я еду в село за покупками.

— Так что... Нужен пропуск. В рабочем доме, конечно, выпишут.

— Неужели, Алекси, вы не знаете, что неприлично останавливать на дороге мирных проезжих?

Парень переминался с ноги на ногу и все поправлял ружье на плече.

— Раз уж... такой приказ... Пожалуй, я могу сбегать в рабочий дом за пропуском... или, госпожа пасторша, вы сами туда подъедете.

Пасторша дернула вожжи, но Лаури крепко держал коня под уздцы. Пасторша рванула снова, и конь в нерешительности затоптался на месте. Все это со стороны должно было выглядеть довольно комично, и пасторша начала сердиться. После полученных от доктора известий она была настроена воинственно.

— Как же вы, Алекси Коскела, можете участвовать в подобных делах? Неужели вы не понимаете, что так до сих пор поступали только разбойники на большой дороге? Неужели вас, Алекси, дома не учили правилам поведения?..

Лаури все молчал, сдерживая коня, но, услыхав злые слова пасторши, он быстро подбежал к санкам и, выхватив вожжи из ее рук, вскочил на запятки.

— Часовой на посту имеет строгие указания, и ему некогда слушать всякую невежественную ругань, да еще на самой дороге среди бела дня.

Лаури замахнулся вожжами, так что пасторше пришлось заслонить рукой свое лицо, и поехал рысью к рабочему дому.

Пасторша вошла в буфетную комнату, сопровождаемая Лаури. Она была бледна, но старалась сохранять гордое презрение. Когда Лаури объяснил, в чем дело, Аксели сказал:

— Мы выпишем пропуск, и вы сможете продолжать поездку.

— Я не возьму никаких ваших незаконных пропусков.

— Вот как. В таком случае поездка не состоится.

В приоткрытую дверь заглядывали чьи-то головы. Люди интересовались, чем кончится эта сцена. Чувствуя на себе их любопытные взгляды, пасторша решила быть непреклонной, и долгое время шла бесполезная словесная перепалка. Аксели тоже невольно учитывал присутствие своих бойцов. Он говорил резче, чем обычно, и, по мере того как перепалка затягивалась, становился все суровее. Наконец он обратился к Валенти:

— Пиши пропуск. Возьмет или не возьмет — дело хозяйское.

Валенти принялся писать и спросил как можно вежливее:

— Простите, пожалуйста, как ваше полное имя?

— Это не имеет значения. Я пропуска не возьму.

Валенти написал одну фамилию, без имени. Затем Аксели подписал пропуск.

— Вот, пожалуйста. Можете получить, если желаете. Я бы советовал взять. Даже если мы здесь и посмотрели бы сквозь пальцы, то все равно сельские патрули без нашего пропуска вас непременно задержат.

— Взять эту бумажку для меня все равно, что признать вашу власть, а мне этого совесть не позволяет.

— Ваша совесть преспокойно допускала многое такое... так что я не придаю большого значения вашей совести.

Бойцы засмеялись. А парень из дальней деревни Холлонкулма, который чувствовал себя почти посторонним и поэтому не особенно стеснялся, крикнул из-за чьей-то спины:

— И чего баба выкобенивается. Ну-ка, заставим ее полы отшоркать, чтоб стала посговорчивее. Хоть раз в жизни попробовала б сама поработать, а то, небось, все только прислугами командовала.

— И то, ребята, пошлем ее с девками нужники мыть.

Эти выкрики пасторша словно не слыхала. Но потом ей показалось, что и в суровом взгляде Аксели тоже мелькнул злорадный огонек. И тогда выкрики приобрели для нее совсем иное значение. Этот тяжелый взгляд, казалось, наслаждался гоготанием толпы, он осквернял и причинял боль. Смутный страх шевельнулся в ее душе. Это было таким испытанием, что пасторше казалось, будто почва уходит у нее из-под ног. Подсознательно она верила, что как женщина находится в безопасности, но теперь эта уверенность покинула ее. Собрав всю силу воли, пасторша старалась подавить этот страх, и тот же страх побудил ее воспользоваться своей женской слабостью и в ней искать защиту.

— Я снова повторяю, что не возьму вашего пропуска. Я беззащитная женщина, и вы можете сделать со мной все, что хотите. Я готова мыть полы, даже уборные, потому что никакая работа не унизительна ради отчизны и ради утверждения законных прав народа Финляндии.

Аксели на мгновение опустил глаза под взглядом пасторши. Потом он подал ей пропуск:

— Вот пропуск. Я даю вам разрешение на проезд, ну а если вам не гоже, оставайтесь дома. И раз уж вы до сих пор даже своей уборной не мыли, то нечего зря говорить о чужих уборных. Кончилось время красивых речей.

Присутствующие не замедлили добавить к этому еще кое-что. Пасторша умолкла, и слезы навернулись у нее на глаза.

Наконец Аксели, кашлянув, коротко сказал:

— Лаури, проводи госпожу в пасторат.

Валенти распахнул перед нею дверь:

— Плиз.

Пасторша кивком поблагодарила Валенти и вышла в сопровождении Лаури.

И в передней и во дворе толпились мужики. Проходя мимо них, пасторша нервно облизывала пересохшие губы. Когда она села в санки, Лаури укрыл ей ноги полостью, но пасторша даже не заметила этого.

Аксели смотрел в окно, пока санки не скрылись из виду. Бойцы подтрунивали над галантной любезностью Валенти, а тот, чтобы поразить их, выпалил еще несколько английских фраз. Когда же это не произвело никакого впечатления, Валенти стал перевязывать свой галстук, делая вид, что не обращает внимания на слова окружающих.

— Ступайте в зал, и пусть каждый занимается своим делом.

Аксели сказал это решительно и твердо, все сразу стихли и нехотя вышли из буфетной. Наступило долгое молчание, так как Аксели не говорил ни слова и никто не решался заговаривать с ним.

Часа через два за пропуском приехал пастор. Он стоял у дверного косяка и мял шапку в руке, пока выписывали пропуск. При этом никто не сказал ни одного лишнего слова.

Халме все чаще наведывался в рабочий дом за каким-нибудь делом. А то ему надо было позвонить кому-нибудь. Когда Аксели просил его на минутку присесть, он соглашался. К делам он относился как сторонний наблюдатель, но все слушал с интересом. Попутно он делал некоторые замечания, в которых явно сквозила ирония. Ни одно мероприятие не было, по его мнению, проведено хорошо.

— Вот видите, как вы нужны. Передать торппы торппарям не сложно, но вот если будет раздел земли... И надо бы наладить работы. Они наверняка начнут весной саботировать, когда наступит сев и прочее. Может быть, нам придется и в бароновом имении провести сев силами товарищества, если Ману заартачится.

После нескольких бесед в этом роде Халме сказал:

— Конечно, все вопросы мирного характера — другое дело... Тут я мог бы кое-что посоветовать и подсказать.

Однажды, оказалось, он уже настолько обдумал очередной вопрос, что даже высказал свое мнение. Когда из волостного центра пришло распоряжение о том, что работы на хозяйских полях не должны прекращаться, Халме сам завел разговор:

— Торппари теперь освобождены от отработки, но, например, в бароновом имении торппари составляют большую часть рабочей силы, и без них управиться с работами просто невозможно, тем более что вся молодежь в гвардии. Не знаю, как вы думали выйти из положения. По-моему, единственный выход — потребовать, чтобы торппари выполняли то же количество работ за определенное вознаграждение.

— Конечно, к тому времени найдется и другая рабочая сила. Когда мы сможем отпустить людей из гвардии, вопрос будет решен. Ведь были же и безработные. Так неужели наша гвардия могла настолько изменить положение?

— И гвардия, и освобождение торппарей — все это вместе изменило положение. А кстати, нельзя ли узнать, когда людей отпустят из гвардии?

— Ну, этого я точно не знаю. Как только на севере все уладится.

— А когда на севере все уладится?

— Откуда же я знаю. Там готовится наступление.

— И на таких догадках должно основываться дело? Хотя, конечно, меня это не касается. Я только хотел помочь, поскольку, думаю, у Коскела слишком много забот. Тем более что сверху распоряжения бывают всякие. Эти, например, взаимно исключают друг друга.

— Садитесь-ка сами за стол и давайте правильные распоряжения. А то взяли да устранились. Вас же никто не гнал. Наоборот, чуть ли не на коленях упрашивали.

— Я уже обещал помочь тут как-нибудь разобраться с делами невоенного характера. Но это не значит, что моя позиция изменилась.

После этого он просмотрел бумаги, телефонограммы и циркулярные письма. Чуть заметная насмешливая улыбочка шевелилась в уголках его рта, да изредка он произносил вслух, словно обращаясь к самому себе:

— А это что же такое...

Аксели уже начинал понемногу злиться, но старался не показывать этого. Возвращение Халме означало бы для него не только практическую помощь и облегчение, но прежде всего было бы моральной поддержкой. Хотя днем он был твердым и решительным красным начальником и каждое слово его было ясно, но по ночам он часто чувствовал себя одиноким Аксели из Коскела, которого порой одолевали мучительные раздумья.

Отношение родных к восстанию удручало его. А реквизиции и обыски, которые приходилось производить в своей деревне, поневоле оставляли на душе неприятный осадок. Он всегда относился к своему учителю с почтением, и его коробило, что товарищи смеялись над Халме за его можжевеловые настои и хвойные отвары. Уход мастера явился для него тяжелым ударом, и теперь, когда тот хотел вернуться, Аксели готов был стерпеть его иронию. Он даже встал и с неловкой учтивостью открыл перед мастером дверь, совсем как мальчишка. Мастер, проходя по залу, сказал:

— А полы-то так и не прибрали.

— Лето как намочит, так и высушит.

Аксели быстро обернулся.

— Кто это сказал?

— Элиас.

—А ну, возьми метлу и вымети пол хорошенько. Элиас неохотно повиновался.

И когда Халме вышел, Аксели сказал бойцам:

— Если кто посмеет еще ему хоть слово молвить поперек, будет иметь дело со мной.

Заливаясь краской, он окинул всех таким взглядом, что лица у парней вытянулись. Тяжело ступая на негнущихся ногах, словно ноги одеревенели в коленях, он прошел в буфетную и прикрыл за собой дверь.

В течение двух дней Халме полностью включился в работу и фактически стал руководить штабом. Сразу же ему пришлось разбирать дело Кустаа-Волка, который ходил без пропуска и двое постовых из холлонкулмовцев задержали его. Они не знали Кустаа. Да к тому же у него было ружье за плечами.

— Оружия твоего я не касаюсь. Но пропуск-то ты ведь мог получить.

— Ружье мое, я его не отдам.

— Но пропуск тебе нужно иметь.

— Ни черта мне не нужно. Я хожу по своим тропинкам.

Халме хотел было оставить Кустаа в покое, но другие стали требовать, чтобы Кустаа сдал свое ружье. Вопрос об этом ставился и раньше, но Аксели некогда было им заниматься.

— Я своего ружья не отдам, черт побери, хоть кровь у меня всю сцедите в бутылку.

Кустаа стоял, прислонясь к косяку, в своем заплатанном ватнике, распахнутом на голой груди, хоть уже стояла морозная зима.

— Пора бы, Кустаа, и тебе все-таки прислушаться к тому, что говорят.

— Сам слушай, как пес на стреме.

— Ты, Кустаа, всегда с ехидцей говорил о деле рабочего класса... Теперь это надо кончать.

Халме велел отдать Кустаа его ружье:

— Для него это средство к существованию, во всяком случае, важное, если не единственное.

Кустаа получил свой дробовик обратно и пошел, ворча и чертыхаясь. Халме распорядился, чтобы патрули больше не задерживали Кустаа — пусть он свободно ходит куда хочет. Многим это не понравилось:

— Он столько раз выражал презрение к рабочему классу, что вовсе не следовало ему теперь особые привилегии давать.

Но больше всего пришлось портному помучиться со сплетнями. Приходили бабы и начинали нашептывать:

— Так и так, говорит... Конечно, я бы не стала... я не потому, что... Хотя он тогда завидовал и оттягал подло у нас эти канавы, с которых мы накашивали себе траву... Но надо же, пошел ябедничать на нас управляющему... Нет, я не потому. Но он и раньше плохо говорил о товариществе.

Мастер находил какие-нибудь подходящие слова, чтобы потихоньку спровадить сплетницу. Ему с давних пор были знакомы эти ссоры из-за выгонов, из-за укосов по краям канав и вообще из-за всех этих мелких благ и крошечных привилегий, в самой ничтожности которых сказывалась вся горечь борьбы за существование этих людей, ютящихся на межах.

Аксели охотно передал большинство дел в ведение мастера, а сам сосредоточил все внимание на занятиях со своим взводом. Если появлялось какое-то дело, касающееся гвардии, Халме отказывался принимать участие в его решении. Он всегда упорно подчеркивал и повторял это даже перед деревенскими просителями:

— По всем таким вопросам обращайтесь к Коскела. Военные дела меня не касаются.

Включившись сам в работу штаба, он однажды отправился к Отто, чтобы вовлечь и его. Отто незаметно отошел от политики и почти все время проводил дома. Халме отыскал его в дровяном сарае. Сначала он объяснил причины, по которым сам решил выйти из оппозиции. От кого-то Халме слышал, как Салин объяснял свое участие в восстании, и тут он привел эти слова, лишь слегка изменив их, чтобы не ссылаться на источник:

— Когда столько лет ты шагаешь в ногу с рабочим классом, то потом уже не можешь бросить его и свернуть в сторону, даже если ты не одобряешь полностью его действия.

Отто поставил полено на колоду и расколол его надвое. Потом взял полено в руки, разорвал волокна, еще связывавшие обе половинки, и бросил в кучу.

— Да-а... Кто идет в ногу, а кто не в ногу, мне теперь уж совсем неясно... Хотя это, конечно, дело совести каждого... Что касается меня, то я твердо решил сидеть себе тут и помогать Анне по хозяйству... И ты тоже шел бы лучше домой да пил свой кофе с цикорием... А то в этой сутолоке можно еще и шею сломать.

— Так-то так. Но когда я собирался было остаться в стороне, для меня это соображение играло все же последнюю роль.

— А для меня вполне достаточно и одного этого соображения. Я не собираюсь ради безумцев идти на виселицу... Мне надоело быть в правлении... Я, черт побери, не хочу толковать о делах, которые все равно решаются криком.

Он сказал это серьезно, но затем снова прикинулся шутливым, словно боясь касаться чего-то слишком важного.

— По мне так, право же, лучше податься в гвардию Кустаа-Волка. Кустаа в конце концов самый свободный гражданин. Не было еще такой власти, которая заставила бы его подчиниться.

— Кхм. Едва ли все же нам следует ставить в пример этого лесного анархиста. И ведь это я его спас. Иначе ему поневоле пришлось бы подчиниться.

Расстались они несколько холодно, и, возвращаясь домой, Халме пытался дать оппозиции Отто марксистское объяснение:

— Как только он получил возможность платить аренду деньгами... так сразу же социальные проблемы перестали его интересовать.

V

Аксели муштровал своих бойцов позади рабочего дома, как вдруг Валенти крикнул, что его зовет мастер. Едва войдя в буфетную комнату, Аксели сразу же почувствовал, что случилось что-то необычайное. Халме нервно покашливал и не смотрел ему в глаза. В комнате были Валенти, Канкаанпээ и Анттоо, но Халме попросил их всех выйти.

— У меня с Аксели личный разговор.

Аксели сел к столу, недоумевая, в чем же дело. Мастер был сильно взволнован, и даже голос его дрожал:

— Когда ты отправлял в село тех двух арестованных, что за сопроводительное письмо ты послал?

— Я там написал... Что же я еще мог написать, кроме того, что их задержали и как это случилось... А что?

— Они оба убиты.

Аксели ответил запальчиво:

— Пусть только мое имя к этому не приплетают! Это письмо, конечно, в штабе... Разве о нем говорят что-нибудь?

— Силандер только что звонил мне и сообщил, что их принесли туда с какой-то запиской.

— Откуда же вы знаете, что было в моем письме... И разве я могу подписывать приказы о расстреле? Если бы я хотел их убить, мне не нужно было бы их никуда посылать...

— Я и не говорил, что в твоем письме был приказ расстрелять их. Но я лишь хочу тебе сказать, чтобы ты в следующий раз думал, куда отправляешь арестованных. Я сразу же после забастовки заявил, что я решительно против... Я согласился работать в правлении с тем условием, что ничего подобного не будет... Да еще им велели снять куртки, чтобы дырок не сделать... Кто-то уже, болтают, разгуливает в охотничьих сапогах, снятых с убитого. Но те, кто грабит мертвых, всегда вызывали всеобщую ненависть…

— А что в штабе-то говорят?

— Говорят, что они не приказывали. Но все равно этого нельзя так оставить... Их убили за баней сапожники Саари... да, кажется, еще и штыками закололи.

— А кто они такие, эти двое?

— Никто толком не может сказать. А сапоги видели и одного рабочего с лесопилки Меллола, но он уверяет, что выменял их... А убил-то их как будто один парень из Салми, сын этого Мантта Мешочные Штаны. Ты, наверно, его знаешь?

— Какого Мантта?

— Да ну этот Мантта, который сшил себе штаны из мучного мешка. Разве ты не помнишь, еще по всему приходу славили, мол, у него спереди штамп: «Экстра Прима», а позади: «Крупчатка Объядение». Все потешались... Так вот его сын. И я тоже нисколько не удивляюсь... Парень не шибко умен. Однако это не оправдание... Придется отвечать тем, кто поумней. А тут говорят об отправке на фронт. Власть-то взяли, да надо еще удержать ее... У кого власть, пока, видно, еще не совсем ясно... Если нашей власти придет конец, так знаешь ли ты, что нам всем будет за такие дела?

— Я этого, во всяком случае, не делал... Пусть ответят те, кто виноват... А на мою голову незачем валить... Мое письмо должно быть в штабе, его можно прочесть. Я даже помню дословно: «Задержанные прятались у дороги, тайком обошли патрули и не имели при себе документов». Это все правда. А больше там ничего не было.

Аксели сидел, низко опустив голову. Отодвинув телефон в сторонку, он сказал:

— Моя совесть чиста... А во-вторых... и другое... В деревне Люлю недавно убили председателя рабочего товарищества и партийный билет приколотили гвоздем к его груди... Когда весть об этом распространилась, то невозможно удержать и с другой стороны...

— Разве это совершили те двое, которых сейчас убили?

— Нет, конечно. Но другие страдают...

— Но допустим, мы потерпим поражение. Считал бы ты справедливым, чтобы с тебя спросили за убийство этих двоих?

— Я же не сказал, что их убийство справедливо... Но если бы мы потерпели поражение, то уж, конечно, с меня бы спросили за многое такое, чего я не делал.

— Очень трудно мне работать при таких обстоятельствах... Совесть моя не мирится даже с убийством в бою... А эти двое были совсем безоружны.

Наступило долгое, мучительное молчание. Оба не знаки, что сказать. Зазвонил телефон, и Аксели взял трубку:

— Валенти! Иди, записывай. Телефонограмма.

Валенти начал принимать телефонограмму. Аксели смотрел через его плечо и читал слово за словом появляющийся на бумаге текст. Это был очень подробный приказ об отправке на фронт.

— Завтра к трем быть на станции. Сейчас начнутся сборы, хлопоты, слезы...

Вопрос, который только что так волновал, сразу отодвинулся на задний план и словно растворился в новом сообщении. Аксели снова позвонил в штаб, чтобы уточнить какие-то детали, но спросить об убитых забыл. В зале уже стоял такой шум, что он едва разбирал далекий голос, тихо потрескивающий в телефонной трубке.

Деревня заволновалась. Отъезжающие на фронт метались между своими домами и рабочим домом. Старших мужчин назначали в дозоры, на место отбывающих. В рабочем доме толпились люди, спрашивали кто о чем.

— Не выйдет ли Коскела на минутку?

— ... с нашим-то парнем, видишь ли, что получается... У него и обувка-то вся худая...

— Постараемся обувь ему достать.

И правда, снаряжение у большинства было неважное. Бойцы пришли с дорожным запасом еды в берестяных заплечных коробах, и на вечерней перекличке Аксели увидел, что многие стояли в строю без теплой верхней одежды, в одних пиджачках, с поднятыми отворотами, сколотыми у подбородка английской булавкой. Он позвонил в село, в штаб, но там ничем пока не могли помочь, кроме неопределенного обещания, что в Тампере как будто должны дать обмундирование. Арви Лаурила, тоже раздетый, без пальто, закричал во все горло:

— Эгей, ребята, в Тампере получим шинели!.. Будем настоящей армией...

Узнав, что они поедут в Тампере, парни воодушевились.

— Надо ж и нам маленько на мир посмотреть, ребята!.. Погоди, еще и на поезде поедем...

Аку так и не разговаривал с Элмой после того, как они поссорились во дворе Лаурила. Если они случайно встречались, Элма, демонстративно покачивая бедрами, проходила мимо, а он делал вид, будто вовсе и не замечает его. Все эти дни Элму было почти не слышно. Она ни разу не оставалась в рабочем доме на вечер, а сразу же после работы уходила домой. Когда объявили об отправке на фронт, она точно провалилась куда-то, совсем исчезла из виду. Придя в рабочий дом, она все время сидела на кухне. Лишь сквозь приоткрытую дверь она потихоньку смотрела на проходящих по двору мужчин и, если среди них замечала Аку, быстро закрывала дверь. Но если Ауне не было в это время на кухне, она бросалась к щели и оттуда смотрела на него, прильнув лбом к шершавой, доске.

После ужина, когда уже смеркалось, Аку пошел в сарай за дровами. Элма стояла в дверях. Он чуть было не сказал ей что-то нечаянно, но тут же вспомнил, что он должен быть сердитым, и все внимание сосредоточил на дровах. Элма вошла в сарай. Даже в полутьме парень заметил, что она очень взволнована. Аку не заговаривал, и Элма повернулась, чтобы уйти, но потом тут же возвратилась. Быстро сунула ему в руку записку и сказала:

— Написала вот на прощанье, раз барин больше с нами не разговаривает...

И бросилась от него прочь. Но затем в дверях показалась ее голова и громко прошептала:

— ...не отвечай ничего... я вовсе не затем... пусть барин не думает...

И скрылась.

Аку вышел с охапкой дров, огляделся по сторонам, но девушки не было видно. Он отнес дрова в зал и пошел на кухню. На кухне никого. Прикрыв за собой дверь, он зажег штормовой фонарь и развернул сложенную бумажку. Каракули трудно было разобрать, но слово за словом он прочел письмо:

Аку спрятал письмо в карман и погасил фонарь. Ему не надо было много раздумывать, чтобы понять смысл письма. Он пошел, насвистывая, в дом и, улучив момент, когда Аксели был один, сказал ему:

— Передай маме, что я нынче поздно приду домой.

— Куда же ты идешь?

— По своим делам.

Брат посмотрел на него с удивлением.

— К девчонке Лаурила?

— Нет, конечно. Просто погулять. Можно же иногда пройтись?

— Хм-хм. Мне-то какое дело. Только...

— Что только?

— Ничего... Знаешь небось, что на это дома сказали бы.

— А что тут говорить? Я с ребятами иду.

— Не ври... чертова... было бы чего... а то... все малость чокнутые...

— Если ты об этом, так ведь эти чокнутые и в твоем штабе есть.

— Да, есть. Вот и довольно. Гм-гм. Ну что ж, мое дело сторона.

Парень ушел, но Аксели невольно задумался: вот еще неприятность. Но тут же постарался успокоить себя: «Нет, не может быть, не станет же он серьезно бегать за этой чертовой цыганкой...»

Восьми часов еще не было, а Аку уже стоял у развилки Кюля-Пентти. Это было самое надежное место: Элма могла пройти только этой дорогой. Лаурила жили неподалеку: после сгона Анттоо снял у хозяина Кюля-Пентти старую избушку на горке, тут они и жили с тех пор. Парню не пришлось долго ждать. Элма шла не спеша, но, увидев его, зашагала быстрее. Подойдя ближе, она отвернулась. Аку быстро подошел к ней.

— Гей.

— Гей-гей. Это что, тут новый пост поставлен или барин просто так решил прогуляться?

— Ты же написала, что выйдешь в это время.

— Ну, написала. И что же?

— Не прикидывайся.

— Так это он подумал... О господи, неужели он вообразил... что я нарочно написала! Да уйди ты прочь с дороги, меня мать за салом послала.

— Ты только не задерживайся долго.

— Нет, конечно. Меня дома ждут.

Аку пропустил девушку. Незаметно взглянув через плечо, она удостоверилась, что парень остался ждать ее. Минут через десять Элма уже шла обратно со свертком под мышкой.

Она опять начала подтрунивать, что Аку все ждет чего-то, и парень сказал с обидой:

— Брось шутить. Зачем же ты тогда писала?

— Решила попрощаться, все-таки знакомы с малых лет.

— Так ты и другим писала? Всем, кого с детства знаешь?

— Нет. Но я подумала, что раз ты такой задавака спесивый, так напишу тебе. Ты уже читал это письмо всем?

— Ну, перестань...

Уже начиная сердиться, Аку решительно взял ее за плечи, повернул к себе и обнял, так что ее руки оказались зажатыми у него на груди.

— ...а теперь ты меня поцелуешь... не зря же я бегал и ждал...

— ...и не ду... май... так тебе просто... однако...

Они были почти одного роста, и потому ей удалось откинуть голову настолько, что парень не мог достать ее губы. Вся красная, отчаянно билась она, гневно сверкая глазами, полными слез, и вдруг с ненавистью плюнула прямо ему в лицо. В тот же миг парень выпустил ее и отшатнулся, утираясь рукавом.

— Что же ты плюешься, однако... человеку в лицо... Отколотить бы тебя хорошенько...

— Были бы у меня руки свободны, я бы тебе этим салом шмякнула по роже.

— Я знаю одно место, куда бы надо это сало припечатать... Да иди ты со своим салом... Дурачка себе нашла. Ошибаетесь, почтенная нейти Лаурила. Жестоко ошибаетесь.

Аку пошел было от нее, но его остановил плачущий голос:

— Ты же виноват...

— Чем я виноват?

— ...если бы хоть раз... хоть единственный разочек... а то все только силой... как будто я какая-то...

Аку нерешительно подошел к Элме. Она заплакала и повернулась к нему спиной, стыдясь своих слез.

— Ну что ты ревешь... Я не знаю, что я должен сделать.

Она проговорила сквозь слезы:

— Ты знаешь, только не хочешь... хоть бы одно хорошее слово когда-нибудь.

— Какое слово?

— Такое, как говорят... да ты знаешь...

Аку снова обнял ее за плечи, и на этот раз она совершенно безвольно дала повернуть себя. Даже голова ее склонилась чуть на бок, словно ее бросили и она так и застыла. Глаза ее были закрыты. Она вся так ослабела, что даже сверток с салом выронила на землю. Аку поднял сверток и, обняв девушку одной рукой за плечи, повел по дороге. Элма шла покорно, опустив голову. Возле самой дороги стоял сеновал хозяина Кюля-Пентти. Дверной проем был загорожен несколькими шестами накрест. Аку оттолкнул их ногой и усадил Элму на сено.

— Какое же это хорошее слово?

Элма смотрела вдаль, утирала лицо рукавом да пошмыгивала носом. Когда Аку пытался заглянуть ей в глаза, она все отворачивалась. И тогда он стиснул ее голову в ладонях.

— Скажи.

— Сам знаешь. Ты никогда не был так, как взаправду бывают. Я знаю все... Ты хотел бы просто так... а не то, чтобы уж так.

— Ну, а если вот так?

В звуке его голоса послышалось то «хорошее слово», которого она так ждала. И она принялась ласкать его. Аку был просто ошеломлен и даже растерялся немножко. Она ласкала его с какой-то буйной, яростной горячностью. Наконец она прижала голову Аку к своей груди и с тихим, приглушенным стоном проговорила:

— ...не ходи на фронт... убеги... удерем вместе... наймемся куда-нибудь... теперь никто не спросит, ведь много всякого народу бродит всюду.

— Я не могу остаться в стороне.

— Тогда обещай, что придешь потом... ко мне... что бы ни случилось.

Эти слова напомнили парню о событиях, происходивших вокруг, но они показались ему столь незначительными, что он спокойно сказал:

— Обязательно приду.

— Можешь делать со мной, что хочешь.

Аку крадучись подошел к двери и, осторожно выглянув из сарая, огляделся по сторонам.

— Кажись, никто тут не проходил.

— А какое нам дело. Я не боюсь ничего.

Аку вернулся и снова лег на сено рядом с ней. Она лежала навзничь, сложив руки на груди как для молитвы. Она спросила задумчиво:

— Мы теперь жених и невеста?

— Нет еще. Когда кончится война.

— Отец говорит, мы получим землю от Теурю. Той, старой уже не вернут, а дадут на новом месте. Тогда у нас можно будет и лен посеять. Мама умеет хорошо ткать и меня научит. А посуды у нас есть ужас сколько. И даже тарелки — такие с цветочками,— их выкупили тогда на аукционе. Мне из них часть уж дадут, конечно... Мама говорила, что мне и платье сошьют, когда будет рабочая власть и бедные тоже смогут все покупать.

Аку не хотел, чтобы она продолжала. Он вдруг ясно представил себе неприятную сторону всего этого. И ему стало не по себе, хотя он и убеждал себя, что Элму не за что осуждать. Но Элма, словно угадав его мысли, сказала шепотом:

— Я знаю, что Аксели не любит меня. И никто из ваших.

— ...Ммм... этакое... С чего ты взяла?

— Да уж я знаю. Я и не пойду к вам. У вас гордые. У вас даже Элина до того гордая, что только-только здоровается. Аксели за то меня и ненавидит, что я могла бы быть с тобой... Вы и Кививуори — самые гордые во всей деревне. Все другие для них просто так... Я хорошо знаю, там у вас говорят и про то, что наш Ууно попал в тюрьму... Но я к вам даже в гости никогда не зайду.

В шепоте Элмы слышалась уже не обида, а жгучая ненависть. Расстроенный Акусти пытался отрицать все начисто.

— Брось ты... Это все твои собственные выдумки.

— Ах, выдумки! Небось, и отец тоже говорит, как этот Аксели важничает, оттого что командует всеми. И он вовсе даже не за рабочих. Лахтарей он защищает и держит их сторону.

— Ну уж это бред. Аксу ненавидит лахтарей сильнее, чем кто-нибудь другой. Нет на свете человека, который бы ненавидел лахтарей сильней, чем Аксу.

— Ох-ох! Отец в штабе говорил, что старого Теурю надо расстрелять, так он аж заорал на отца: «Никого ты не расстреляешь».

— Ну конечно. Теперь даже суд не может приговорить к смерти. Смертная казнь отменена.

— Но старого Теурю все равно надо расстрелять... и без закона... Я его ненавижу... ненавижу их всех! Когда я встречаю их, меня точно ножом тычут. Они растоптали всю нашу жизнь... мама столько раз говорила.

— Оставим это. Вы ведь получите возмещение.

— Ты меня не любишь. Тебе наплевать на меня. Ты все врал давеча.

— Ну чего ты опять?

— Врал. Ты говоришь таким усталым голосом. Все норовишь увернуться, лишь бы только не выяснять...

Элма вскочила и села. Аку уложил ее обратно и сказал:

— Ты сама все выдумываешь этакое. Ну что я должен сделать, чтобы ты поверила моему слову? Ну каким еще бодрым голосом надо тебе это сказать?

Элма почувствовала в его тоне обиду и испугалась.

— Я же не... просто мне так кажется... Но ты поклянись... Давай ударим по рукам.

— Как?

— А так вот... как делают, когда коней покупают... и тогда уж дело верное.

После некоторых колебаний Аку с усмешкой дал свою руку, но Элма была совершенно серьезна.

— Не смейся. Над клятвами нельзя смеяться. Скажи так: «Я тебя люблю, и, когда вернусь с фронта, мы с тобой поженимся».

Усилием воли он постарался сдержать смех, видя, что Элма серьезна, как на похоронах. Он повторил клятву слово в слово, и Элма, взмахнув левой рукой, разрубила их сцепленные руки.

— Если кто отступится от своего слова, после того как ударили по рукам, то тогда ни один порядочный человек с ним дела иметь не захочет и все будут презирать. Все скажут, что он слово дает, а потом жалеет и пятится, а это же просто смешно.

То, что Аку поклялся, успокоило Элму. Он ласково погладил ее волосы, а она посмотрела на него долгим серьезным взглядом и, перебирая свой бедный запас слов, сказала то, что думала:

— Будем очень крепко любить друг друга.

Они вышли из сарая, когда на мглистом ночном небе утро вывело бурую полосу рассвета.