Здесь, под северной звездою...(книга 2)

I

Военные сборы в Коскела были несложными. Мужчины снарядились на войну в общем примерно так же, как прежде, бывало, когда приходилось уезжать куда-нибудь на заработки «на целую неделю». В заплечные мешки положили еды на дорогу да лишнюю пару носков и варежек.

Вдруг Алекси прибежал из нового дома в старый и с порога крикнул Аксели:

— Аку велел спросить тебя, брать ли галстуки?

— Это с ватником-то да с шерстяным свитером! Что ему за дурь в голову пришла.

— Нет, вообще-то конечно... но раз мы будем в Тампере...

— Не воображайте себе, что мы в Тампере гулять едем.

Все утро Аксели был сердит и нервничал, хоть и старался всячески это скрывать. Он чувствовал безмолвные упреки в глазах Элины и родителей. Мысленно он уже представлял себе даже слова, которые они хотели бы сказать. Он знал, что они сказали бы примерно так:

— Бросает жену, когда ей родить!..

Он знал, что все дело в их неприязненном отношении ко всему восстанию. Если бы он уезжал на заработки, далеко и надолго, они бы сказали:

—Ты зря не волнуйся. Она не одна остается. Конечно, мы тут ей поможем.

Но, как и всякий раз, когда он в глубине души сознавал, что, в общем-то, виноват перед Элиной, он начинал сердиться на нее. На этот раз он хоть сдерживался, но про себя все же думал: «Она вся в мать».

Это была сущая правда. Не говоря уж о том, что они и внешне были удивительно похожи. С годами в Элине появлялось все больше и больше от Анны — ив выражении лица и в манере держаться. Аксели часто бывал мрачно настроен, и на все его вспышки гнева она отвечала точно так же, как Анна на непристойные речи Отто: с тихой скорбью во взгляде. В первые годы их брака она еще пробовала бороться, но, видя, что это бесполезно, инстинктивно избрала другую форму поведения. Она как-то согнулась, съежилась вся под навалившимся на нее житейским бременем. Еще полные жизни глаза смотрели куда-то вдаль, в иной мир, и дети часто слышали теперь ее печальное пение.

Отдавая распоряжения по хозяйству на время своего отсутствия, Аксели старался сделать это как бы мимоходом. Он зашел также к отцу, попросил последить за его хозяйством. Отец все утро молчал и, как всегда, хлопотал по хозяйству, возился, мастерил что-то, ни к кому не обращаясь и не дожидаясь ничьих указаний. Не прекращая своих занятий, он выслушал все просьбы Аксели и ответил:

— Конечно же, я знаю...

Мать не показывала своего горя. С распущенной жиденькой косичкой, болтающейся по плечам, она сновала туда-сюда, собирая вещи сыновей. То вдруг останавливалась, разглядывая какой-нибудь носок, и подходила к окну, чтобы рассмотреть его получше.

— Да нет, и вовсе он еще не рваный... с чего это мне почудилось... в глазах что-то...

Маленькая, кругленькая, уютная, она спокойно наполняла масленки.

— Сначала будете есть вот из этой берестяной... тут то, что постарше. Чтобы не прогоркло.

Когда парни заговорили о фронте, мать прервала их: — Вы уж не радуйтесь прежде времени. Сами по доброй воле лезете смерти в зубы. Вы не знаете, что это такое— война. Я помню, моя бабушка говорила, как она еще маленькой девчонкой слышала рассказы старых людей о войне. Тогда еще живы были старухи, которые своими глазами видели, как из нашего прихода проводили сто мужиков, а вернулись только семеро.

— Так это ж есть наш последний и решительный бой. Только добьемся победы — все оружие поуничтожаем.

— Не шути, это тебе не шутки... Кто знает, для кого он и в самом деле будет последним боем.

Перед расставанием Элина и Аксели долго молчали. Только вскинув на спину дорожный мешок и надев шапку, Аксели протянул ей руку:

— Ты зря-то не тревожься.

Элина схватила его руку быстро и торопливо. Нижняя губа у нее задрожала, и она поспешила перевести все внимание на сыновей:

— Идите попрощайтесь с отцом.

Ребятишки робко подошли. Аксели подкинул вверх одного, потом другого.

— Смотрите же, будьте послушными мальчиками.

— Ага.

— А если тут у нас будут скотину требовать, отдай бычка Тэхти. Из него хорошего быка все равно не получится, так что не стоит держать... И, значит, как я сказал, не тревожься ни о чем. Я, конечно, напишу малость попозже.

— Да я ничего... Дети вот только будут скучать...

— Мужчины не скучают... правда?

Мальчики опустили головы, и Аксели поднял пальцем подбородок того и другого, сказав обычные в таком случае слова:

— Стыдно мужчине вешать нос.

Элина с сыновьями вышла на крыльцо. Алекси и Аку что-то весело крикнули ей на прощанье, но она не ответила. Алма тоже вышла во двор проводить сыновей. Когда они, помахав руками, скрылись за ригой, Алма вытерла глаза передником. Юсси стоял на крыльце нового дома. Он молча повернулся и скрылся в дверях.

Элина привела детей в избу и строго наказала:

— Побудьте здесь, маме нужно зайти в горницу.

Маленькие мужички тихо ждали ее. Мать все не шла и не шла, и Вилхо выглянул в переднюю. Воротясь, он деловито сказал младшему Ээро:

— Мама в горнице ревет.

У рабочего дома собралось много провожающих. Прибегали передать лишнюю пару носков или рукавиц, да, отойдя куда-нибудь за угол, мать совала сыну в руку сэкономленную десятку марок.

— Может, купишь там себе чего-нибудь...

Жена Лаури Кивиоя родила сына, и Викки шумел на всю округу:

— Будь спокоен... И не думай даже волноваться... Уж мы позаботимся о ребенке и о матери...

Однако сам Лаури, казалось, вовсе не проявлял о них ни малейшей заботы. Вскинув на спину дорожный мешок, он красовался перед окружающими:

— А что, неплохой вояка? Я думаю маленько того, Лате Кивиоя будет драться как лев.

Элма Лаурила украдкой сунула в руку Аку записку и, ни слова не сказав, тут же исчезла из рабочего дома. Аку не успел и рта раскрыть, как она, пригнув голову, убежала от него. Он положил записку в карман и вышел на площадку перед домом, где Аксели уже командовал строиться. Перед отправкой все старались быть особенно бравыми солдатами, движения исполняли быстро, хотя в большинстве неточно и неуклюже. Халме не пришел попрощаться. Кто-то просил его выступить с речью, но он наотрез отказался:

— Что подобает кайзеру Вильгельму, не подобает мне. Взвод построился в четыре шеренги, и Аксели сказал:

— Подумайте еще раз хорошенько, чтоб у каждого все было в порядке.

— Ладно, давай пошли. У этих парней всегда с собой все, что надо.

К этому добавили еще кое-что, столь же залихватское, и Аксели скомандовал «направо» и «шагом марш». А Викки Кивиоя заорал на прощанье, стараясь перекричать провожающих:

— Эх, сатана! Ну и молодцы ребята! Ни одна деревня не вышлет на поле брани такой красивый отряд. Если кто хоть слово молвит наперекор, так вы скажите, что я из Пентинкулмы, пропади ты пропадом!..

Шли колонной по четыре, а по бокам и сзади маршировали мальчишки с луками-самострелами на плечах. Они проводили взвод далеко за деревню, а потом вернулись назад строем, в том же боевом порядке.

В селе взвод соединился с другими взводами и дальше пошли ротой. До станции их провожало много народу и даже духовой оркестр. На морозце звонко гремела мелодия революционного марша, и две сотни пьексов, сапог и стеганцев четко отбивали шаг.

Но главные торжественные проводы были на станции. Рота построилась в четыре шеренги, и знамена рабочих товариществ вынесли перед строем. Тут же собралось много руководящих лиц, они стояли группками. А чтобы соблюсти все традиции, пригласили девушек из молодежного союза раздавать цветы отъезжающим. Цветы были сделаны из шелковистой красной бумаги, но девушки сияли свежестью и красотой, потому что их по внешности и выбирали. Смущаясь и краснея, они прикрепляли цветы на грудь каждому отъезжающему, и батраки и сыновья торппарей немного с опаской поглядывали на алые розы, украсившие их ватные куртки. Хеллберг произнес напутственную речь, и строй стоял не шелохнувшись, глядя на народ, столпившийся напротив.

Рота была построена спиной к вагонам. Многие украдкой оглядывались назад, потому что им никогда раньше не приходилось ездить по железной дороге и они даже не видели поезда. Но как ни подмывало посмотреть, они все же не смели вертеть головами, даже когда за спиной, заглушая гулкий на морозе голос Хеллберга, раздалось ужасное шипение.

И толпа провожающих стояла не шелохнувшись. Только в стороне осторожно ходили работники станции, стараясь не привлекать внимания. Они готовили поезд к отправке. После речи Хеллберга ротный командир Юлёстало подал команду садиться в вагоны повзводно. Более смелые, те, что уже не первый раз ездили по железной дороге, вышли в тамбуры, подходили к дверям, остальные выглядывали из окон вагонов. Железнодорожник, исполнявший обязанности начальника станции, отказавшегося работать, дал свисток, и только тогда кто-то не очень уверенно закричал «ура». Оркестр заиграл «Интернационал», мелодию подхватили люди на платформе и в вагонах. Паровоз, украшенный красными лентами, запыхтел, завертел колесами, и поезд тронулся. Торжествующие крики заглушили оркестр.

Поезд быстро набирал скорость, но некоторые из провожающих еще бежали рядом с вагонами не отставая. Паровоз все расходился, все быстрее работал рычагами, и вот уже бегуны отказались от состязания и только песня летела вслед поезду, исчезавшему в выемке. Кто-то в последнем вагоне махал руками, посылая прощальные приветы. Песня кончилась, и на лицах провожающих остались смущенные, немного растерянные улыбки.

II

В вагоне, где разместились парни из Пентинкулмы, еще долго сохранялось праздничное настроение. Места хватало на всех с избытком, и ребята, которые ехали и поезде первый раз, поминутно пересаживались из жадности, стараясь перепробовать побольше мест.

— Контроль не придет, ребята, билеты спрашивать.

— Первый раз едем на своем поезде. Можно садиться куда хочешь.

— Эх, были бы у нас ружья, вот наделали бы шуму, проезжая мимо какой-нибудь станции!

Аксели сидел у окна, в углу вагона. Некоторые пытались заговаривать с ним, но он отвечал так неохотно, что те сразу отходили. Подперев кулаком щеку, он смотрел на пробегающие за окном ландшафты. Догорал короткий февральский день. Солнце, спрятавшееся за горизонтом, обдавало красным светом плывущие в вышине длинные пряди перистых облаков. В этом зрелище было что-то таинственное, гнетущее, и на душе у Аксели становилось все тревожнее. Теперь, когда все заботы, связанные с отправкой на фронт, остались позади, в голову лезли беспокойные мысли о семье, хоть он и уверял себя, что о доме ему нечего волноваться. «Только бы она со стороны стены... с этим бычком... Такой игрунчик... Возьмет да и прижмет к стене... Не успел я сказать отцу, чтобы положил сушинки для растопки... Да еще забыл предупредить насчет этой крышки колодца... Чтоб мальчишки близко не подходили...»

Краем уха он слушал разговоры бойцов. Арви Лаурила рассказывал какую-то историю, некоторые играли в карты, другие толковали о революции:

— ...и вот, помяните мое слово, ребята, нас дальше Тампере не повезут... в «Кансан лехти» прочитал, что Маннергейм уехал куда-то в неизвестное место собирать новую армию, потому как старая разбежалась...

— Оску, черт побери, ты сплутовал. Погоди, ты у меня попадешься...

— Ну, так вот. Один мужик повел быка на бойню и захватил с собою скипидару...

— Нет в Выборге никаких боев. Выборг в наших руках. А начальник лахтарей сказал, что если не будет ему подмоги, так он плюнет на все и бросит фронт.

— ...И как только бык устал, мужик взял да и мазнул скипидаром быку под хвост...

— Эх, послали бы с нами этих девчат, которые цветы раздавали... Черт возьми, самая красивая оделяла цветами сельский взвод.

— ...Тогда бык так чесанул, что за ним не угнаться. Ну, мужик возьми да и себе тем скипидаром... Но у быка-то скипидар начал раньше выветриваться, чем у мужика, и, когда они добежали до бойни, мужик отдал боенщику поводок и крикнул: «На, подержи его тут, а я еще маленько побегаю».

Рассказав анекдот, Арви первый смеялся громче всех, и тогда начинали смеяться остальные, заражаясь его весельем. Они хохотали так, что, в конце концов, к ним присоединялся весь вагон. Даже Аксели усмехнулся, отрываясь от своих раздумий, но потом снова ушел в себя. По мере приближения к Тампере домашние дела отступали на задний план и все думы его сосредоточились на предстоящих хлопотах.

— Наверно, там встретят... надо же всех расквартировать. Пускай Юлёстало заботится.

— Город, уже виден город!

Бойцы кинулись к окнам, бывалые спешили объяснить новичкам:

— Вон то — общественная больница... Сейчас въедем под мост Сорринахти... Это же там, на Сорринахти, всегда бывают продажные девки. Кто бывал на ярмарке, так знает... Да не толкайтесь, дьяволы!.. Это вы еще успеете увидеть...

Поезд не подъехал к перрону вокзала, а остановился в стороне, на запасном пути. Рота вышла на привокзальную площадь и построилась, тут уже стояло несколько подразделений. Юлёстало пытался построить роту, отдавая команды, но в конце концов ему пришлось прибегнуть к объяснениям.

— Не заходите слишком назад. Коскела, твой взвод идет, как стадо!

Аксели и сам видел, что это так. Его бойцы озирались и пялили глаза на выстроенные войска и на зрителей, обступивших площадь со всех сторон. Приглушая голос, Аксели ругнул зевак, и они вернулись в строй. Очевидно, здесь готовилась какая-то церемония, потому что посреди площади расположился большой духовой оркестр.

Приехали несколько мужчин в извозчичьей пролетке, и по рядам пронесся шепот:

— Это начальники... А есть среди них Хаапалайнен или Аалтонен?.. Да нет же их тут... Они в Хельсинки... Здесь другие начальники.

Из пролетки вышли и в самом деле какие-то начальники, это было видно по аккуратным суконным мундирам военного образца и по хорошим сапогам, а прежде всего по саблям и кобурам, висевшим у них на поясах. Однако это военное начальство держалось позади, а к войскам обратился с речью хорошо одетый штатский господин. С уверенностью человека, привыкшего говорить на больших собраниях, он начал:

— Товарищи из деревни, торппари и сельскохозяйственные рабочие! По поручению командования Северного фронта приветствую вас с прибытием в Тампере. Вы приехали, чтобы вместе с вашими товарищами, фабричными рабочими, вести бой против лахтарской своры угнетателей и поработителей.

Слова оратора повторяло звонкое эхо, отраженное от здания вокзала. Прохожие на привокзальных улицах останавливались послушать, но большинство продолжало свой путь. Все это, очевидно, примелькалось им и успело стать привычным. Деревенские товарищи старались стоять в строю смирно и с серьезным видом, особенно когда оратор начал повышать голос перед концом речи.

— ...когда маршируют колонны доблестных красногвардейцев, радуется бедный люд и в страхе трепещут лахтари!

После выступления оратора командиры рот подошли к группе организаторов встречи. Поздоровались по-военному, отдавая честь, но затем для верности еще крепко пожали друг другу руки, приподнимая при этом шапки.

Бойцы напрягали слух, стараясь уловить, о чем они говорят. Но долетали лишь непонятные обрывки фраз:

— Конечно, начальник казарм все это знает...

— Нет, нет. Они в училище...

— Дорожный припас — это как раз твое дело... Ну, вы же взяли с собой еду...

— Нет, это не выйдет. Чему же тут удивляться, если были даны ясные указания...

Аксели стоял впереди своего взвода и слышал, как сзади окликнул его громким шепотом Арви Лаурила:

— Эй, Аксели... гей!.. Поди-ка спроси этого папашу, дадут они нам шинели?

Аксели молчал, но Арви не унимался и шептал все громче и громче. Наконец пришлось прикрикнуть на него:

— Ну-ка, помолчи, знаешь... Весь город слышит.

Юлёстало вернулся и сообщил, что кормить не будут, после чего командиры повели свои отряды один за другим через мост, пересекающий железнодорожные пути. По обеим сторонам улицы стояли группы зевак. Некоторые бросали им вслед замечания:

— Деревенских повели...

— Эй, ты, в стеганцах, не споткнись!

Лаури Кивиоя, задетый каким-то насмешливым словом, сердито ответил:

— Нам случалось бывать и в Хельсинки, шут гороховый! Поездили по свету, бывали подальше вашего захолустья...

Ответа он не слышал.

Их привели в казармы на краю поля Таммела, когда совсем стемнело. Но и тут пришлось еще постоять на морозе. Юлёстало пошел выяснять обстановку да и запропастился. Бойцы сначала с любопытством смотрели на группы мужчин, которые то выходили из ворот, то приходили, но когда ноги начали коченеть, по рядам пошел ропот:

— Что же мы здесь стоим? И куда это Юлёстало провалился?

— Придет.

— Что-то не показывается... Надо послать делегацию, чтобы выяснить...

Наконец командир вернулся, и их пустили во двор, а потом и в казарму.

Юлёстало снова объявил, что кормить не будут, надо обойтись своим припасом. Когда же он приказал никуда не выходить из казармы, люди зароптали:

— Что ж, нам на голодное брюхо спать ложиться?

— А съедим мы свои припасы, так что будем на фронте делать, если даже здесь не кормят?

— Боец Красной гвардии должен уметь одну ночь и не евши прожить.

— У красногвардейцев желудок такой же, как и у всех прочих.

Но причина недовольства была в другом: запретили отлучаться. Как только командир вышел, об этом сразу же заговорили открыто:

— Вот тебе и повидали город.

Немного погодя Оскар и Элиас потихоньку исчезли. Их примеру последовали и другие. И даже взвод Аксели почти весь разбежался. Остались только Аку, Алекси да еще два-три человека. Алекси был слишком смирен, чтобы уйти, несмотря на запрет, а Аку удержало письмо Элмы. Он уже прочел его, запершись в вагонном туалете. Но сейчас стал перечитывать снова, загородившись своим рюкзаком.

Он огляделся и, убедившись, что никто не видит, спрятал письмо в карман и лег на спину. В большом, длинном казарменном помещении было тихо; усталые бойцы, вернувшиеся с фронта, спали, а самые шумливые из своих разбежались. За окном приглушенно звучали команды. Группы бойцов маршировали по двору взад и вперед, со скрипом хряская по морозному снегу.

«Не она же виновата в том, что они такие... и вообще... это мое дело, и никого оно не касается».

Теперь, вдали от дома, когда вокруг развертывались большие события, все казалось парню очень простым и несложным, и он начал весело болтать с Алекси, пока их не прервал Аксели, лежавший на нарах подальше.

— Давайте-ка спать, ребята. Завтра так или иначе маршировать придется. А Оску и Элиаса я пошлю снег убирать при первом подходящем случае.

Оску и Элиас вернулись лишь под утро. Оску тащил Элиаса на плечах, уговаривая не шуметь. Элиас изображал поезд:

— Пуф-пуфф. Чи-чи-пуф-пуфф!

— Кой дьявол там колобродит?

— Тише. Маневренный паровоз едет.

С нар поднялись сердитые головы. Кто-то зажег свет. Аксели велел Оскару уложить Элиаса на нары, но Элиас не соглашался. Аксели хотел помочь Оскару, но Элиас вырвался из рук Оскара, уселся на разувайку для сапог и поскакал, как на коне, по проходу, хлопая рукой позади себя и гикая. Проснувшиеся бойцы ругались и грозились вышвырнуть Элиаса вон. Тогда он предостерегающе поднял руку и сказал:

— Не орите! Конь пугается.

Аксели схватил Элиаса и забросил на нары, как куль. Шлепнувшись, парень лежал с полминуты без движения, а потом, приподняв голову, прокричал:

— Пролетарии... соединяйтесь!..

Наконец он угомонился, и слышно было только, как Аксели шепотом выговаривал Оскару. Но тот взобрался на нары и сказал как ни в чем не бывало:

— Напрасно ты не пошел с нами. Я бы не сказал никому.

— И где вы этой водки достали?

— Эх, перестань. Дай лучше закурить.

— Не дам.

— Ну, так до завтра.

Аксели, ворча, пошел на свое место:

— ...что за люди... беда с вами...

На другой день они построились и пошли через весь город в Техническое училище — за винтовками. Там повторилась та же история, что и вчера перед казармами. Опять стояли на морозе больше часа, пока Юлёстало бегал от одного начальника к другому. Винтовки были на месте, некому было раздавать их. Люди прыгали и боролись, чтобы согреться. Все время кто-то приходил и уходил. Какой-то начальник прискакал на вороном коне. Спешившись, он подошел к роте и, насупясь, строго спросил:

— Какая рота?

Ему ответили, и он сказал все с той же важностью:

— Так-так.

А больше, собственно, никакого дела у него и не было. Наконец пришел Юлёстало и с ним какой-то светловолосый видный мужчина без пальто и шапки.

— Здравствуйте, товарищи. Не волнуйтесь. Вы непременно получите винтовки. Но раздатчики сейчас на станции, они принимают боеприпасы. Они прибудут с минуты на минуту. Мы уже звонили.

Из строя отчетливо прозвучал голос Арви Лаурила:

— А где бы получить шинели?

— Да... Какие шинели?

— Нам обещали выдать одежду.

— Кто обещал?

Аксели выступил вперед.

— Мне говорили, что здесь дадут обмундирование тем, кто плохо одет.

— Мы ничего не обещали. То, что у нас есть, предназначено городским ротам. У деревенских одежда все-таки более подходит к полевым условиям. Но по мере поступления мы будем посылать обмундирование на фронт. Так что там, конечно, остро нуждающиеся смогут получить его. Сейчас вас поставят на котловое довольствие, а вечером будут устроены проводы на площади Таммела. Там вам даже стихи читать будут. Услышите декламацию лучшего артиста Финляндии.

Мужчина удалился, и кто-то спросил Юлёстало:

— Это что за дядька?.

— Он тебе не дядька. Это командующий Северным фронтом Салмела.

— Ух ты, важная птица.

Наконец пришли раздатчики и на жалобы раздраженных ожиданием людей отвечали с таким же раздражением:

— У нас и так работы невпроворот. Помогите-ка носить ящики.

Ящики с винтовками вынесли из погреба, и началась раздача. Сноровка и опытность раздатчиков вызывали у бойцов чувство робкой почтительности и уважения, особенно же то, что раздатчики не обращали никакого внимания на получателей. Для раздатчиков это была лишь одна из многих деревенских рот, которые надо было вооружить.

Бойцы с интересом рассматривали винтовки.

— Покажи, какая у тебя.

— Все они одинаковые.

— Нет. У одних ложе потемнее, у других посветлее.

Вдруг раздался выстрел и Элиас Канкаанпээ упал ничком.

— У, черт... Элкку скапутился.

— Кто там стрелял?

Элиас поднялся побледневший.

— Ты ранен?

— Нет, но я уж думал, что готов.

Все кончилось смехом, но Аксели запретил вкладывать в винтовки патроны. Теперь и Арви стало смешно:

— Я только сунул туда пулю, и оно выстрелило.

— Сунул... Так еще убьешь кого-нибудь.

Теперь, когда у всех сверкали винтовки за спиной, веселей было маршировать по городу. Однако никто на них не обращал внимания: на людей с винтовками город уже достаточно насмотрелся.

Обедать их повели в ресторан «Театральный». Дали, правда, одну только жидкую кашицу на воде да по куску хлеба, но Лаури Кивиоя выразил, наверно, чувства большинства, воскликнув:

— Хоть раз мы, ребята, в Тампере пообедаем в ресторане!

После обеда они строем отправились на площадь Таммела, где уже собрались перед отправкой на фронт разные подразделения, в большинстве такие же деревенские роты. Их собирали, чтобы поднять боевой дух. Такое событие привлекло и публику, так что народу на площади собралось много.

Снова были речи и пение под духовой оркестр, а обещанный командующим декламатор читал стихи. Он делал красивые движения руками, а могучий голос гремел над всей площадью. Читал он марш красногвардейцев:

Декламатора наградили бурными аплодисментами. Особенно горячо хлопала городская публика. А когда овация стихла, по рядам пронесся шепот, который дошел даже до взвода пентинкулмовцев:

— Это Орьятсало... Что?.. Это Орьятсало... Кто сказал?.. Он это... Эй, ребята, это Орьятсало... Кто такой?.. Это лучший артист Финляндии, конечно... Какой артист?.. Ну тот, которого обещали. Разве ты, глухая тетеря, не слышал?.. Да ну, не ори ты... Мне-то что? По мне пускай будет артист...

После митинга расходились под оркестр. Такое множество войск и мелодии марша — все это действительно поднимало дух. Гул голосов заглушал трубные звуки оркестра. Уходящие отряды, маршируя, чеканили шаг и особенно лихо размахивали руками. Все это заставляло торппаря из Хэме так высоко держать голову, как он ее сроду не поднимал. Теперь уж их ничто не остановит, будь что будет.

Аксели огляделся по сторонам. Впереди, как волны, покачивались ряды плеч, заполняя всю улицу, и лес штыков поблескивал над ними

— Сила, шут побери. Тут даже из Турку части, и откуда только нет!

III

Рота шла по льду. Озеро было узкое, и казалось, что вот уже виден его конец, но, когда подходили ближе, обнаруживали узкий пролив, а дальше открывалось новое ледяное поле. Свежевыпавший чистый снег сверкал на солнце так, что глаза болели от слепящего света, а наморщенные лбы одубели и ныли от натуги.

Время от времени встречались одиночные сани или санный обоз.

— Далеко ли до фронта?

— Да еще порядочно.

Красивые незнакомые места уже не вызывали интереса. Каждый тупо смотрел на мелькавшие перед ним ноги и сапогах или стеганцах, мерно поднимавшиеся и опускавшиеся в снежное месиво. Чем больше уставали, тем чаще какой-нибудь пустяк в походке или обуви идущего впереди начинал раздражать того, кто шел следом. Он отворачивался, чтоб не видеть, но глаза невольно снова тянулись к той же мелочи. «Что за нескладная лапа».

Когда выходили из Сиуро, в строю слышались оживленные разговоры, но уже через несколько километров ледяного пути все смолкли.

— Где же находится это место — Икаалинен?

— Почем я знаю. Наверно, в этой стороне.

К вечеру подошли к центру прихода Хэмеенкюро, и голова колонны без приказа остановилась. За ними и задние — и вот уже вся колонна стала. Когда прекратился топот и скрип снега под ногами, бойцы поняли, что их заставило остановиться. Далеко впереди слышался слабый гул, прерывавшийся ненадолго. Сначала вроде громыхало посильнее, а потом гром как бы распадался на отдельные раскаты и, затихая, переходил в тихое бормотание.

— Слышите? Это пушки стреляют.

Бойцы прислушались. Воцарилась тишина. Кто-то захотел раскурить трубку и чиркнул спичкой, так товарищи шикнули на него:

— Тише, ты, со своими спичками!..

Грохот продолжался. Лаури Кивиоя первый нарушил молчание:

— Вот оно, ребята, начинается! Трам-тарарам.

Тут и все заговорили.

— Большая гаубица вкалывает.

— Прямо как западный фронт, са-атана.

Юлёстало скомандовал «марш», и скрип шагов заглушил грохот канонады. Но бойцы напрягали слух, чтобы еще раз уловить этот неведомый торжественный голос, от которого как-то странно вдруг защемило под ложечкой.

Смеркалось, когда они подошли к фронту. Все яснее слышались ружейные выстрелы. Тут же впервые в жизни услыхали они и пулеметные очереди.

— Пулеметы поют, братцы.

Навстречу ехали всадники, лыжники и сани, по боль шей части пустые. Попались одни сани с людьми: трое сидели, а четвертый лежал плашмя на соломе. У одного половина головы была забинтована и сквозь повязку немного проступила кровь. Одна щека у него так распухла, что рот съехал на сторону. Но в уголке рта торчала горящая папироса, попыхивая дымком. Бойцы пристально рассматривали этого первого раненого. Сани остановились, ибо дорога была запружена людьми, и кто-то спросил непривычно робко и смиренно:

— Что, сильно ранило?

Раненый не отвечал. Он только взглянул и опять уставился вперед пустыми глазами. Странное впечатление производил этот отсутствующий взгляд. В нем была и усталость, и лихорадочный жар, и в то же время какая-то необъяснимая отрешенность от всего. Казалось, он говорил: меня уже больше не интересует то, что вам кажется важным.

Только раз он вынул изо рта папиросу и вздохнул, простонав слабо, с дрожью:

— ...ай, са-атана...

Лошадь тронулась, и товарищ раненого ответил:

— Чего спрашиваешь? Нешто не видишь: башка прострелена...

Возница, мальчишка лет пятнадцати, солидно пояснил:

— Обыкновенно, был жаркий бой.

В голосе мальчика звучало сознание опытности.

Дальше шли молча.

Уже совсем стемнело, когда пришли в какую-то деревню. Но, несмотря на позднее время, вся деревня кишела людьми, как растревоженный муравейник. Беспрестанно одни приезжали, другие уезжали. В каждом сарае, под каждым навесом, а то и так, у забора, стояли кони и сани. Слышался чужой, непривычный говор. Чужое наречие всегда вызывало у них несколько презрительное отношение, ибо свой язык они считали единственно чистым языком. Кто-то проходивший мимо спросил, что они за народ, и Элиас ответил очень серьезно:

— Ударная рота Хэмеенлинновских прачек.

— Что ты, деревня, насмехаешься?

Горожанин, очевидно, понял слова Элиаса как вызов, но не решился связываться с целой ротой и пошел скорее дальше.

Их расквартировали в одном доме, стоявшем в стороне. Взвод Аксели разместился в большой избе, остальные разошлись по другим комнатам и горницам, а также заняли баню и предбанник. Усталые от долгого марша бойцы, как только поели, сразу улеглись; но Аксели решил осмотреть дом — отчасти из любопытства, а отчасти потому, что, несмотря на усталость, сон не шел к нему.

С наступлением темноты стрельба прекратилась. В той стороне, где находился фронт, стояла тишина. Откуда-то издалека едва слышно доносились отдельные выстрелы. Из деревни долетал глухой говор. На углу у хозяйственных построек стоял, поеживаясь и переминаясь с ноги на ногу, продрогший часовой.

К вечеру мороз усилился. На ясном небе горели яркие звезды. Глядя на них, Аксели вдруг почувствовал острую тоску по дому. Сколько раз зимними вечерами он так же вот стоял на своем дворе и смотрел на небо, угадывая погоду на завтра. Впервые в жизни он был так далеко от родного дома. По пальцам можно перечесть все ночи, что он провел вне дома. Даже когда работал на вывозке леса, он предпочитал ежедневно делать долгие концы домой, чем уезжать на неделю с ночевками. И теперь, стоя во дворе чужой, далекой усадьбы, он вдруг ярко-ярко представил себя в Коскела. Так же вот стоял он и смотрел на Медведицу и на Косу Вэйнемёйнена, как и теперь. Мысленно увидел он спящих детей, и, хотя, бывало, он одергивал их, чтоб не вертелись, сейчас ему представилось, что они ворочаются во сне. В душе шевельнулось теплое чувство, когда он увидел их голые коленки, выглядывающие из-под новых фланелевых рубашек. Рубахи-то вышли коротковаты. «Не хватило этой фланели. Слишком много ушло ее еще на пеленки. Не сообразил я ей сказать, чтоб спала с ребятами. Тогда бы не было так одиноко...»

В это время точно зарница осветила край неба. Немного погодя донесся глухой гул, а затем вой снаряда. Потом вспыхнуло где-то километра за два-три и раздался взрыв. Распахнулась дверь. Разбуженные бойцы выскочили на крыльцо, выглядывали из дверей:

— Куда это попало?

Новая вспышка и гул, потом опять взрыв в воздухе.

— Э, смотрите, как наши отвечают.

— Ничего не отвечают. Это такая шрапнель.

— А может, фугасный?

После четырех-пяти выстрелов все стихло. Бойцы вернулись в избу, и Аксели пошел за ними. Долго лежал он на полу и не мог уснуть. Выступающие буграми сучья нетоптанных половиц больно давили в спину. Из щелей и полу несло запахом сырости и гнили, хотя брошенный под голову рюкзак еще хранил свежий запах смолистого леса. Когда он уже почти засыпал, ему пригрезилась картина, от которой стеснило дыхание: будто бредут они в глубоком снегу и все падают. Никто не встает...

В смутном полусне он сказал себе:

— ...только не раздумывать... не распускаться... тогда не будет страха.

IV

С самого раннего утра деревня была взбудоражена. Прибывали новые отряды, но они уже маршировали мимо, так как деревня была переполнена. Пентинкулмовцы расхаживали по деревне, заглядывая в другие дома, и возвращались с новостями.

— Войска прибывает до черта. Русские даже пушки подвозят.

— Рота трубочистов, говорят, только что перед нами прошла.

В середине дня они бродили по большаку и вдруг услышали странное рокотание в небе.

— Глядите, ребята! Летательный аппарат!

На небе действительно показалась черная точка, которая постепенно увеличивалась. Все смотрели как завороженные. Одни называли это летательным аппаратом, другие— воздушным кораблем. Машина пролетела над их головами в сторону фронта, и кто-то закричал:

— Это Рахья, ребята! Ну, теперь лахтарям крышка.

Тут на шоссе были и горожане из Тампере, и среди них, видно, имелись и сведущие.

— Да, точно, это Рахья. Наш Эппу, братцы, полетел... задаст он им жару... Гей, ребята, это Эппу Рахья!.. Даст лахтарям на орехи.

— А что? Ему раз плюнуть. Он полетел сжигать лахтарские города.

— Ох, и отчаянная голова. Он был в России военным летчиком.

Самолет вызвал бурный восторг.

— Ну, скоро начнет громыхать?

Ждали, затаив дыхание, но машина исчезла в морозной синеве, не сделав ни выстрела.

— Рахья полетел до самой Ваасы.

Потом по дороге провезли пушки. Это вызвало почти такое же воодушевление, как самолет. Многие бросились на помощь, когда лошади с трудом тянули орудие в горку. Артиллеристы были русские, и, услыхав, как они говорили что-то на своем языке, Алекси расплылся в улыбке.

— Рюсся лопочет по-своему!

Один пожилой мужчина из тамперских рабочих пожурил Алекси:

— Пора, брат, быть уже классово сознательным и не называть русских товарищей этим именем.

Алекси смутился и не знал, что ответить. Рабочий отошел, добавив еще:

— Я тебе, товарищ, просто по-хорошему делаю замечание.

Алекси долго смотрел вслед человеку, шагавшему степенно, вразвалку. Оглянувшись беспомощно, парень спросил:

— О чем он это, а?

— Кто его зна... видно, сам уж больно сознательный.

Алекси долго морщил лоб, так и не понимая, за что ему сделал выговор рабочий.

Со стороны фронта брела лошадь, запряженная в сани. В санях лежали двое убитых. Они были не накрыты, И все бросились смотреть на них. Один покойник был уже старик, с густыми усами. Под усами из раскрытых губ виднелись зубы. Пентинкулмовцам он чем-то напомнил земляка. На нем была куртка домашнего сукна и стеганцы с шерстяными вязаными голенищами, и был он похож на какого-нибудь торппаря из их мест. Поэтому им было особенно больно видеть его, и многие невольно отворачивались и опускали глаза. Все же старик лежал в санях, как обычный покойник. Ну, а другой мертвец закоченел, скорчась. Голова откинута назад, одна рука, скрюченная, поднята кверху, а другая засунута под ремень в штаны. И там виднелась замерзшая, спекшаяся кровь. Грудь его пересекала самодельная патронная лента.

— Замолкли ребята,— сказал кто-то тихо-тихо.

Лошадь свернула в один из дворов и скрылась из виду.

Юлёстало вызвали на совещание командиров рот. Он захватил с собой и Аксели, хотя командиров взводов не вызывали. Но за эти дни Юлёстало уже не раз замечал, с какой добросовестностью и сознанием ответственности Аксели выполнял свои обязанности. Сам Юлёстало был солдатом-резервистом, но, собственно, помимо этого он не имел никаких данных, чтобы командовать ротой. Сознавая это, он не чувствовал уверенности в себе. Потому-то он и позвал с собой Аксели — как бы для поддержки. К тому же двое они лучше запомнят все, о чем там будут говорить.

Штаб помещался в самом большом доме деревни. Во дворе было много лошадей, запряженных в легкие беговые санки. И у конюшни — снаружи, вдоль стен — стояли оседланные кони. По всем признакам нетрудно было догадаться, что здесь находится штаб. По двору ходили военные при саблях и со шпорами. В глубине двора был еще жилой флигель, около которого суетились женщины. Очевидно, там находился перевязочный пункт.

Совет собрался в зале. Судя по обстановке, это было богатое, крепкое имение. Хотя все в доме было переворочено, однако повсюду виднелись следы прежнего добротного порядка. С фотографии, забытой хозяевами на комоде, сиротливо смотрела на разорение величественная супружеская пара.

Пришли командиры. Многие держались несколько важно. Война еще только начиналась, и все крепко верили в победу. Некоторые были увешаны оружием с ног до головы. Одному, видно, мало показалось сабли и пистолета на поясе, так он повесил еще и штык от винтовки. Командующий фронтом разложил на столе карту — издание туристического общества. На ней были обозначены дороги и деревни, но о рельефе и характере местности карта ничего не говорила. Затем он зачитал подробный приказ о наступлении, согласно которому каждая рота получала свое задание.

План был хоть и подробный, но по существу очень простой. Сначала наступаем на первую деревню и занимаем ее, потом наступаем на следующую деревню, которую тоже занимаем, и так далее, пока, наконец, все вместе не займем ближайший городок. То же продолжается и дальше, от деревни к деревне. На побочных дорогах выставляем патрули, посылаем связных то туда, то сюда, отбиваем сопротивление лахтарей, если таковое будет встречено, и продолжаем двигаться вперед и вперед, вплоть до Ваасы.

Дороги на карте так заманчиво шли через все поименованные деревни к намеченным целям. И все эти торппари, маляры, председатели местных профсоюзных комитетов, металлисты, которых теперь называли командирами рот, с увлечением разглядывали каждый свою дорогу.

Рота Юлёстало подчинялась другой роте, вместе с которой они должны были для начала занять одну из поименованных деревень. Командиром всего отряда назначался командир этой чужой роты, назвавший себя Мюллюмяки. Это был довольно тучный человек с красным лицом, весь так и пышущий сознанием собственной значительности.

Мюллюмяки стоял у стола и разглядывал карту, вытянув губы трубочкой. Он и дышал как-то важно, выпячивая грудь и выдыхая воздух с шумом. Время от времени он переваливался с ноги на ногу, каждый раз вскидывая коленом, которое у него странно прогибалось назад.

— Вот так пойду я. Ты, Юлёстало, оставишь один взвод в резерве, а с остальной своей ротой пойдешь в обход—вот по этому зимнику. Он вот тут примерно проходит. На карте его нет, но наши разведчики выяснили, что он вот здесь подходит к деревне. Отсюда ты окажешь поддержку с фланга. Связь будем держать через посыльного лыжника.

Юлёстало подозвал и Аксели к карте. Аксели подошел, чувствуя неловкость, во-первых, потому, что он был незваным гостем на совещании, а во-вторых, еще и потому, что со времени учебы в школе он карты и в глаза не видел. Толстый указательный палец Мюллюмяки ткнул в то место, где по обе стороны извилистой красной линии чернели кучки черных точек. Очевидно, это было шоссе и деревня.

Мюллюмяки объяснял, Аксели же не очень уверенно поддакивал:

— Да-а... Вроде так оно должно быть.

Карта ему ничего не говорила, впрочем, он и так уже знал, что от их деревни идет на север шоссе, у которого лежит другая деревня, именно та? которую нужно занять. Зимнюю же дорогу надо было найти с помощью разведчика, потому что на карте она не значилась.

— Ну, так. Все это вроде бы ясно. Остается только одно: пулю в лоб лахтарям, чтоб им капут пришел.

Другие командиры тоже уточняли по карте свои задания. Карандаш находил на карте ориентиры, нижняя губи задумчиво обсасывала верхнюю, и голова кивала в знак понимания. Слышно было, как на шоссе маршировали войска. А здесь в штабе шел военный совет. За волнением от предстоящих боевых задач вставал дух романтической воинственности, впитанный еще мальчишками из приключенческих книг.

Совещание закончилось, и все заговорили о казнях в Варкаусе. Свежие вести об этом только что дошли до штаба. Все были возмущены, а один командир заявил:

— Пленных брать не буду.

— Нечего их, дьяволов, щадить. Вызвали перед строем каждого десятого и тут же на месте расстреляли. И рассказывают, что многие даже были без оружия. Просто совсем посторонние штатские люди пришли на завод укрыться, потому что там толстые кирпичные стены, а в деревне была стрельба. И они попали в общий котел. Объяснений никаких не слушали. «Бросьте рассказывать сказки»,— говорили они всем, кто заявлял, что не имеет отношения к Красной гвардии.

— Такой же закон и для них применим. Пусть хоть на четвереньках молят о пощаде.

— Одно лишь ясно, что нам надо победить. Поэтому, как пойдете в наступление, так имейте в виду, что сражаетесь за свою жизнь.

С совещания Аксели и Юлёстало возвращались молча. Каждого одолевали тревожные мысли.

Уже пройдя полпути, Аксели нарушил молчание:

— Ведь это они рядовых бойцов так — каждого десятого? Говорят, командиров они обещали расстреливать всех поголовно — начиная с самых маленьких и выше.

Юлёстало сказал проникновенно:

— Да, уж нам-то проигрывать войну никак нельзя.

На совещании в штабе Аксели смутно осознал одну вещь, о которой он раньше не думал. До сих пор он чувствовал ответственность только за то, как он лично исполняет свои персональные обязанности. Но тут, в ходе этого совещания, ему вдруг пришло в голову, что никакой таинственной силы и власти у революции нет, ее силу образуют просто-напросто он и другие, подобные ему люди. Так для него прояснилось понятие таинственной и в то же время всемогущей силы «все мы вместе». Эта сила способна именно на то, на что способен он. И если он окажется неспособен — впереди неминуемая гибель.

Понятие ответственности расширилось и легло дополнительной тяжестью на плечи. Это чувство усилилось еще и потому, что он угадывал тревожную неуверенность Юлёстало. Да и другие командиры взводов тоже не внушали ему особого доверия.

То и дело им приходилось отступать в сугроб, давая дорогу груженым саням или проходящему отряду.

Прошло уже достаточно много времени, и Юлёстало не мог поставить следующую реплику Аксели в связь с их давешним разговором:

— Оно ведь и легче, когда знаешь, что лишь одна есть у нас дорога — вперед. А назад лучше и не оглядываться. Там — могила.

— Но, конечно уж, такая масса войска должна все смести на своем пути. Да говорят, у лахтарей боевой дух-то не особенно высок. Многие бойцы у них чуть ли не насильно завербованы.

Когда они пришли в свою роту, бойцы обступили их:

— Вы видели, воздушный корабль полетел зажигать лахтарские города? Тамперевцы сказали, что это Рахья... Говорят, он отчаянный парень... Он и у русских был летчиком...

— Чем же он города-то зажжет?

— Да чай бомбы швыранет. Я-то не знаю, но так говорят.

Бойцы все не унимались, но Аксели уже не слушал их.

Он взял метелку и стал обметать ноги, погруженный в свои мысли.

V

Белизна снега и проблески зимнего утра еле-еле освещали лесную дорогу, так что можно было с трудом различать фигуры метрах в двадцати. Отряды стояли на дороге. Бойцы спросонья зябко ежились, переминались с ноги на ногу и прыгали на месте, чтобы согреться. Они не знали, почему остановились. Мимо них пробегали на лыжах связные, спрашивая о чем-нибудь, на что они чаще всего не могли ответить. Один спрашивал про командира, которого никто здесь не знал, другой — про сани с патронами, третий — про какую-то роту.

Где-то впереди время от времени раздавались ружейные выстрелы. Кто жевал кусок хлеба, кто покуривал и руку. Потом сзади донесся негромкий разговор. Показалось несколько мужчин. Бойцы узнали голоса Мюллюмяки, Юлёстало и Аксели.

— Раскиньтесь цепью там, за позициями. Как услышите пушки, так сразу и пошли.

Командиры остановились, и Мюллюмяки все давал указания. Наконец он сказал громко:

— И уж тогда — жмите до конца! А если не сможете войти в деревню, так я сам туда приду.

Элиас Канкаанпээ тихо пробормотал:

— Оно, может, и лучше бы тебе сразу туда пойти самому!

Командиры этого не слышали, но окружающие засмеялись.

Элиаса назначили горнистом. Дали ему горн, и вечером он выучил условные сигналы. Бойцы требовали обещанное обмундирование, но не получили его. Зато им привезли этот горн, который начальники, видимо, ценили очень высоко, так что даже Мюллюмяки сказал на прощанье:

— Уверен, что вы пройдете. У вас и труба есть, и все.

Аксели, подойдя к своему взводу, тихо скомандовал:

— Второй взвод в обгон первого — вперед, шагом марш! Первый взвод посторонился, уступая дорогу второму взводу. Лаури Кивиоя не упустил случая побахвалиться, проходя мимо сельского взвода:

— Ударная группа бросается вперед, а вам останется лишь хоронить убитых.

Дорога кружила в густом, непроглядном еловом лесу, но ближе к передовой лес начал редеть. Там, где дорога шла немного в гору, их встретили два человека и приказали остановиться. Это были проводник и командир направляющего взвода. Аксели еще накануне приходил сюда знакомиться с местностью, так что ему нечего было спрашивать у них. Бойцы бесшумно раскинулись цепью: отделение Оскара слева, а холлонкулмовцы справа от дороги. Аксели увидел, что оба его брата бредут в цепи по глубокому снегу, и отвернулся. Утром, перед выступлением, он хотел было предостеречь их, но совесть не позволила ему. Он уж думал было хоть одного из братьев назначить горнистом, чтобы держать подальше от опасности, но и итого сделать не посмел.

Светало. Все яснее различалась местность. По пологому склону редко росли деревья. Справа, со стороны шоссе, раздались выстрелы.

— Пожалуй, я дам сигнал к наступлению? — шепотом спросил Элиас.

— Ни в коем разе. Пойдем тихо. Сигналить будешь только по моему приказу. И лучше вообще очень-то много не трубить. Все равно никто этих сигналов не запомнил.

Сзади громыхнул первый орудийный выстрел. Справа от них с воем пролетел снаряд и взорвался недалеко впереди.

— Неужели эта деревня так близко?

— В километре.

Выстрелы звучали по два кряду — один за другим.

— Там каменные коровники взлетают на воздух.

Аксели спустил предохранитель винтовки и взмахнул рукой. Они поднялись на горку, и бойцы залегли растянутой цепочкой. Тут только началось настоящее волнение. Бойцы с трудом брели по глубокому снегу, перебираясь от дерева к дереву, от камня к камню. Сам Аксели шел по дороге, пристально вглядываясь в раскинувшуюся перед ним местность. Пересекая открытые полянки, он сворачивал с дороги в сторону, но идти по снегу было трудно, и он снова возвращался на дорогу. Прошли сотню метров, но противника не было видно. Редкие орудийные выстрелы прекратились, зато откуда-то справа стала доноситься ружейно-пулеметная стрельба и какие-то неясные крики. Бойцы, шедшие рядом, вопросительно оглядывались на Аксели, но он взмахом руки приказал им смотреть вперед.

За поворотом дороги открылась вырубка. Видно, это была свежая вырубка, потому что срубленные сучья и верхушки деревьев лежали, едва припорошенные снегом. У дороги виднелись штабеля бревен. Аксели остановился. Судя по характеру вырубки, за нею вполне могли быть позиции противника. Он сделал еще два шага, и впереди словно что-то шевельнулось между деревьями. Он тотчас отскочил в сторону, и в то же время раздался странный острый звук и затем будто посыпалось что-то. Все произошло так быстро, что он не успел подумать ни о чем. Он не успел сообразить, что нужно укрыться, но сознание его как бы расширилось, чтобы охватить все одновременно.

Он быстро зарылся в снег и только тогда понял, что кругом стреляют. Он слышал, как пули ударялись о деревья над его головой и стрельба шла с обеих сторон дороги. Он осторожно поднял голову и увидел в нескольких метрах от себя Аку, который лежал за камнем и беспорядочно стрелял из винтовки. Парень быстро выбрасывал гильзы и стрелял почти не целясь, как будто задача состояла лишь в том, чтобы стрелять как можно быстрее. Метров на десять позади лежали Элиас и проводник. Аксели, передвигаясь ползком, укрылся за какой-то камень. Задыхаясь, он повторил в уме то, что заранее говорил себе много раз: «Только не торопиться. Сначала надо осмотреться хорошенько».

Из-за камня он посмотрел на свою цепь. Бойцы лежали за прикрытиями и стреляли не переставая. Сзади, пригнувшись к земле, к ним пробирался командир роты с несколькими бойцами. Сложив рупором ладони, Юлёстало крикнул:

— Что там такое?

— Лахтари.

Вдруг по ту сторону вырубки раздался крик:

— Батальон смерти, в атаку, вперед!

После этого стрельба участилась и в цепи закричали:

— Они идут на нас! Там дали команду.

— По местам!

Долго продолжалась отчаянная стрельба, но больше ничего так и не произошло. Аксели предупреждали, что могут быть провокационные выкрики, и он понял, что это была именно такая провокация. Он передал это по цепи, бойцы успокоились, и стрельба немного стихла. Тогда он осторожно поднял голову и осмотрел предполье. Вырубка была гораздо шире по правую сторону дороги, а по левую была более укрытая местность.

— Оску.

— Что?

— Ты должен прорваться вперед. А справа пусть стреляют сколько успеют.

Передав соответствующие распоряжения направо, он крикнул Элиасу:

— Играй — в атаку!

Элиас протрубил условленные три раза, что было, правда, совершенно без надобности, потому что цепь отлично слышала приказ Аксели. Первым побежал Оскар. Пробежав немного, он упал в снег, опять поднялся и побежал дальше по глубокому снегу, согнувшись в три погибели, прикрываясь срубленной сосновой верхушкой. Лаури Кивиоя стрелял из-за большой каменной глыбы, едва успевая перезаряжать. Во время перебежек Оскара он топал на месте ногами и орал странным голосом:

— Впе-еррр-е-д впе-ррр-е-д, черрт подерри, рребя-та-а!..

Никто не пошел за Оскаром. Аксели повторил приказ, и тогда побежал Аку. Пробежав несколько шагов, он споткнулся и стал брести по снегу, пошатываясь, потому что сучья и камни под снегом мешали движению и делали неверным каждый шаг. Аксели ясно слышал, как пули начали визжать вокруг парня, вскидывая снежную пыль.

— Ложись!.. Падай!

Но он продолжал идти, пока не поравнялся с Оскаром, и только тогда наконец нырнул в сугроб. Аксели перевел дух. Оглянувшись, он махнул рукой следующим, и пошел Арви Лаурила, но только он поднялся, как пуля прострелила ему полу пиджака, и Арви отшатнулся назад.

— Ну, давай, пошел!.. Что же ты застрял?

Лицо у Арви совсем побелело. Звонким от испуга голосом он крикнул:

— Иди сам, черт... других гнать легко на такое дело. Притащил бы тоже пулеметов, чтобы с ними наступать...

Слова Арви словно обожгли Аксели. Он поднялся во весь рост и крикнул:

— А ну, кто тут мужчины,— за мной!

Он даже не успел высмотреть следующее укрытие. Чувствовал, что пули пролетают рядом, что под ногами завалы камней и сучьев; раз он чуть не упал, уткнулся рукой в снег, но тут же вскочил и вприпрыжку побежал дальше. Пули все свистели, заставляя искать укрытия, но гнев был сильнее, и он не мог удержать себя. Обогнав Оску и Аку, он вырвался вперед и бежал дальше, пока страх не пересилил, и он повалился ничком под первый попавшийся бугорок. Полежав так несколько секунд, он отдышался и оглянулся назад. Сзади бежал Алекси, волоча за собой винтовку, которую держал за ствол, а дальше за ним — Лаури Кивиоя.

Аксели слышал справа какие-то крики, но из-за непрестанной пальбы не мог ничего разобрать. Посмотрев через дорогу, он увидел, что кто-то с той стороны машет ему, показывая вперед, и тут он наконец разобрал слова:

— Они бегут... вон, в белой одёже...

Поднявшись, он закричал:

— Они отступают... Вперед!

Заметив на бегу, что белые действительно прекратили огонь, он снова вышел на дорогу. На той стороне вырубки он увидел только что оставленные белыми позиции. Это были ямы в снегу, устланные хвойными ветками, и в них много пустых гильз. Он двинулся дальше по дороге, осторожно осматриваясь. Путь шел под уклон. И тут он увидел слева лыжника в белой накидке, быстро скользившего по склону горы. Аксели поспешно выстрелил, но не попал. Его бросило в дрожь. Это был первый белый, которого он ясно увидел. Во время атаки противник давал знать о себе лишь выстрелами да свистом пуль, а это был человек, скользивший на лыжах, который сделал несколько расплывчатое понятие «лахтарь» буднично реальным.

Бойцы догнали Аксели, и он приказал им собираться на дороге. Все еще кипели от пережитого волнения. Каждый что-то говорил. Лаури похвалялся, что он «аж глотку надорвал, сатана», Арви показывал полу пиджака, в которой была дырка от пули. Подошел и Юлёстало с сельским взводом, и пентинкулмовцы все больше расходились:

— Пули так и свистели! Одна совсем рядом со мной в дерево врезалась.

— Да, но я, ребята, все время целился... По крайней мере сорок выстрелов сделал, и не я буду, если в кого-нибудь не попал.

Убитых, правда, нигде не было видно, но лахтари, уходя, могли унести своих убитых. Юлёстало поздравил бойцов с победой, но Аксели не стал благодарить и поздравлять, а сказал скорее даже сердито:

— Давайте не будем устраивать митинг тут на дороге. Оску, выставь передовой дозор и пошли... А приказ «в атаку» касается всех, а не только командира отделения. Полезно запомнить на следующий раз. Одной стрельбой тут не отделаешься.

— Я же пошел... И я... И я...

— Ну ладно. Хорошо, что все так дружно пошли. Вперед, шагом марш!..

Осторожно, выставив дозоры, они продолжали путь. Со стороны деревни доносился непрерывный шум боя. Грохали пушки. Проводник сказал — скоро открытое место и покажется деревня. Да это было слышно и по стрельбе.

— Ну, ребята, попали мы к черту в зубы...

— Нашел местечко, гад, куда других загнать.

— Тут нам всем крышка... Прямо на пулеметы, да по такому снегу.

Атака на открытом поле захлебнулась. Бойцы лежали, зарывшись в снег, и не было никакого прикрытия, кроме ивовых кустиков вдоль канавы. Первого убитого, батрака хозяина Холло, оттащили к канаве и по ней вынесли в безопасное место, хотя ему больше ничто не угрожало. Этим-то были вызваны возгласы отчаяния. Пулеметы строчили не умолкая, но за дальностью расстояния огонь их был неточен.

Выглядывая из-за угла покосившегося полевого амбара, Юлёстало подавал команды:

— Попытайтесь вдоль канав... Воины революции, вперед!..

Его крик раздражал Аксели. Когда они после завязанной дозором перестрелки вышли на открытое поле у деревни, он сразу же, с одного взгляда понял, что тут атаковать опасно. Проводник объяснял, что «поле там, конечно, немного открытое, но на нем есть кусты ивняка». Аксели достаточно полазил зимой по сугробам, работая с лесорубами, чтобы понимать и без специальной военной подготовки, что значит идти в атаку по пояс в снегу. Он говорил об этом и Юлёстало, но тот приказал атаковать.

Взводы раскинулись цепью по опушке леса, а сельский взвод остался прикрывать их огнем. Сначала они продвигались легко, но дальше ивняк стал реже и огонь белых усилился. С ближней усадьбы, из окна каменного скотника, строчил пулемет. Их же ответный огонь не производил, видимо, нужного действия.

К счастью, на их пути лежали полоски полей, разделенные канавами, и бойцы постепенно продвигались от канавы к канаве. Аксели руководил атакой. Несмотря на то что он понимал всю бесполезность этой атаки, он шел вперед, преодолевая одну полоску за другой. Остальные по его команде подтягивались за ним. Особенно отличались Оскар и Акусти, которые ни на шаг не отставали от него и увлекали за собой других. Правда, Оску с самого начала требовал отказаться от лобовой атаки, но Аксели резко оборвал его, и Оску обиделся:

— Черт с тобой. Неужели ты думаешь, что все дело во мне?

Аку равнялся на Оскара. Глядя на брата, бегущего по полю, Аксели не раз порывался крикнуть ему «берегись», но сдерживал себя. Как можно оберегать своего брата и в то же время требовать, чтобы другие шли под пули? Лежа в канаве, Аксели рассматривал деревню. Она состояла из трех усадеб-хуторов. Там-то и засели белые. С противоположной стороны деревни доносился шум и стрельба: это атаковала рота Мюллюмяки. Но шум не приближался: видно, и у них там дело застопорилось. Лихорадочно работающая мысль старалась найти какой-то выход. Он видел только два длинных бурта навоза недалеко от каменного скотника. Но добраться к ним казалось невозможным. Рубаха Аксели насквозь промокла от пота, снег, набившийся в рукавицы, таял, и мокрые запястья коченели и ныли. Не видя выхода, он чувствовал себя бессильным. Все наступление было неправильно задумано. Он проклинал в душе командование и проводника: «Немного открытое поле...» Это все равно, что «там, недалеко», когда спрашивают о расстоянии... Чтоб им провалиться со своими картами... Небось на бумаге оно все гладко... Неужели нельзя было подойти лесом?»

По крайней мере, нигде поблизости не было видно, чтобы лес примыкал к деревне. Налево открытые поля спускались к заливу озера.

Так, может, надо кончать? Просто повернуть назад? Мысль требовала поступить именно так, но чувство не соглашалось.

Он схватил снега пересохшими губами, растопил во рту, проглотил, затем распрямился во весь рост. Остро тявкали пули, пока он бежал до следующей канавы.

— Пошли, ребята... По одному... А другие тем временем стреляют.

Он выстрелил, целясь в окно каменного хлева. На таком расстоянии он даже не мог разглядеть, из какого окна стрелял пулемет, и потому целился во все четыре окна поочередно. Хотя, может, он строчил откуда-нибудь из-под стрехи? Аксели не мог разобрать.

— Сатана... Разве ты не слышишь, что у них там пулемет... Как же ты думаешь тут пройти?

— Вперед... Ну, что же вы там?

Оску промчался, взметая снежную пыль. За ним пробежали еще двое. Арви Лаурила тоже побежал. Он добежал до середины полосы, но тут его настигла пулеметная очередь. Арви страшно закричал и упал. Испуганные его криком, остальные в ужасе зарылись поглубже в своих канавах.

Пулеметная строчка прошила снег вокруг упавшего, как бы желая окончательно закрепить за собой добычу. Когда пулемет умолк, раздался душераздирающий вопль Арви, похожий на рев прирезанной коровы. Потом долетели слова, полные мольбы:

— Помогите... ребята... помогите...

Аксели сделал движение, и пулемет сразу взял его на заметку. Никто не поднялся за ним. Потрясенные бойцы роптали:

— Довольно, не пойдем дальше... Пусть штабные начальники сами придут да попробуют... Иди, скажи там... Если не пойдешь, так мы просто повернем без всяких...

— Бросьте распускать нюни, дьяволы... Стащите его в канаву.

— Попробуй, стащи сам...

Аксели повернулся в своей канаве. Арви лежал сзади наискось от него на середине полосы, и Аксели пополз по канаве поближе к тому месту. Глубоко вздохнув, он поднялся было, но сразу же нырнул обратно в канаву, потому что вдоль полосы застрочил пулемет. Враг явно оценил обстановку. Аксели вдруг почувствовал слабость. Тело не повиновалось приказу. И одному-то опасно перебежать полоску поля, а он должен был остановиться, взять Арви и перетащить его. Не давала покоя навязчивая мысль: его прошивает пулеметная очередь. Пули пронизывают тело, и весь мир исчезает в темноте. Может быть, и он будет так же истошно вопить, как Арви.

— Помогите... где же вы... кровь течет... ааа!..

Аксели снял рукавицы и сунул их в карман. Голыми руками можно лучше ухватиться. Прислушался. Арви все стонал. Тогда Аксели выскочил из канавы и бросился к нему. В два прыжка он очутился возле Арви и сразу же схватил его за ногу. Резко рванул и поволок раненого в следующую канаву, откуда тот недавно выбежал. Пока он укладывал его поглубже на дно канавы, пулемет все стрелял по ним захлебываясь. Когда же пулемет замолчал, Аксели нагнулся над Арви и спросил:

— Куда тебя ранило?

Арви не отвечал. Глаза его были полуоткрыты, но зрачки закатились под веки. И Аксели крикнул товарищам:

— Ему уже ничего не нужно...

Затем он откинулся на спину и стал смотреть в синее морозное небо. Он старался успокоиться, чтобы обдумать все хладнокровно. «Кто-то должен принять решение... Юлёстало на это не способен... Но как же тогда... Откуда же тогда подступиться...»

Однако ему так и не пришлось принимать трудное решение, сама обстановка избавила его от этой необходимости. Сзади послышалась стрельба и какие-то неясные крики. Бойцы стали поднимать головы из своих канав.

— Что там такое?.. Что там стреляют?..

Аксели во всю силу легких крикнул своим бойцам, чтобы они не бежали назад. Стрельба и крики доносились сзади, слева, с опушки леса — оттуда, где был для прикрытия оставлен сельский взвод. Юлёстало махал рукой из-за угла сарая, и Аксели расслышал его крик:

— Назад... Назад... Отходите...

— Назад по одному. Но в полном порядке. Никакой паники...

Повторять приказа не пришлось. Бойцы отходили короткими перебежками от канавы к канаве — но, едва достигнув кустов ивняка, бежали уже без оглядки. Кто-то еще иной раз падал в снег, но тут же вскакивал и продолжал улепетывать. Элиас все трубил к отступлению, перекрывая общий шум, и кто-то из бойцов орал на бегу:

— Ребята... долгий-короткий... долгий-короткий... это значит: назад!..

Аксели бежал последним. Он старался проследить, чтобы никто не отстал. Очень тревожила его перестрелка, доносившаяся из лесу. «Что же там происходит!»

На опушке их встретил Юлёстало. Сложив рупором ладони, он кричал отступающей роте:

— Быстро в цепь... по обочине дороги... Они атакуют с фланга... Спокойно, братцы...

Запыхавшиеся бойцы выбегали к дороге на опушке леса. Со стороны деревни еще долетали шальные пули, но для прицельного огня расстояние было слишком велико. Добежав до укрытия, бойцы останавливались, но, стоило свистнуть пуле, и они, срываясь с места, отбегали подальше в лес. Аксели понял, что они должны раскинуться цепью слева от взвода Леппэниеми, пока белые не успели их отрезать друг от друга. Он отдал распоряжение, и бойцы стали нерешительно выходить на дорогу, образуя цепь.

Взвод пристанционной деревни углубился в лес позади них, и Юлёстало кричал, чтоб они шли назад по зимнику и обеспечили возможность отступления. Все же рота была близка к панике. Команды выполнялись суматошно, и каждый готов был броситься наутек. Сельский взвод вел перестрелку в сотне метров от дороги, и пули белых летели сквозь густой лес, шлепаясь о деревья, стоявшие у самой дороги. За перестрелкой слышались крики, и это, очевидно, означало атаку белых.

Из лесу выбежал боец. За ним другой, третий.

— Леппэниеми убит... Гей!.. Командира взвода убили... Лахтари наступают!..

— Не отходить!.. Бойцы... Вернитесь в цепь!..

Голос Юлёстало выдавал его испуг, и первые бойцы убежали. Сельчане высыпали из лесу. На приказы Юлёстало и Аксели они отвечали криками, едва переводя дыхание:

— Черта ли нам там делать? Что мы против лыжников... Они нас обходят!.. Теперь только давай бог ноги... Леппэниеми погиб... и ребят там осталось раненых...

— Так они на лыжах?

— Да. И простыни на плечах... Они обойдут нас кругом, если не успеем отойти.

Рота побежала. Напрасно Юлёстало кричал им вдогонку:

— Нельзя... Постройтесь... солдаты революции... стройся... Да здрав...ствует революция!

Когда же в лесу раздались ружейные выстрелы, то и остатки роты побежали. Юлёстало на бегу сказал Аксели:

— Это разгром... Что делать?

— Надо попытаться немного подальше остановить и собрать их... тут их не удержишь...

Они побежали за ротой. Оску был третий с ними. Они бежали пригнувшись и время от времени стреляли назад не целясь. В них тоже стреляли из лесу справа, и это еще раз свидетельствовало, насколько опасной была их позиция. Лыжники белых могли обойти их когда угодно. Все трое бежали, что было духу.

Рота откатилась на исходные позиции. Подчиняясь стадному инстинкту, они только там пришли в себя, как будто самовольно захваченная территория не внушала им доверия. Юлёстало старался привести смешавшуюся толпу в боевой порядок. Переходя от команд к объяснению, он в конце концов добился того, что они раскинулись цепью и заняли оборону. Бойцы в тягостном молчании тревожно вглядывались в предполье.

Через некоторое время у дороги показался лыжник в белой накидке. Он упал после первого беспорядочного залпа. Ожесточенная пальба вслепую продолжалась минут пятнадцать, потом стихла. С обеих сторон еще раздавались одиночные выстрелы, но вскоре и они прекратились. В наступившей тишине со стороны белых донеслись приглушенные голоса и поскрипывание снега.

— Они собираются атаковать нас.

Около получаса длилось напряженное ожидание, но тишины ничто не нарушало, и волнение наконец улеглось. Аксели ходил по цепи, проверяя, на местах ли бойцы. Прямой атаки белых он не боялся, ее легко было отбить. Гораздо больше его беспокоили лыжники. Им ведь ничего не стоило повторить тот же маневр: обойти на лыжах стороной и ударить с тыла.

Бойцам он не смел говорить об этом, а оставался наедине со своими опасениями. Душевное напряжение, которое владело им с самого утра, постепенно пошло на спад. Теперь уже он чувствовал усталость, которой раньше от волнения не замечал. Он сидел под деревом в утоптанном одиночном окопчике, в нескольких шагах от Оскара, и прислушивался к шуму далекого боя. У деревни все стихло, но где-то дальше бой еще продолжался. «Наверно, Мюллюмяки занял уже деревню... Послан ли связной сообщить ему о нашем бегстве?»

Мысль эта встревожила его, но затем он подумал, что Юлёстало, наверно, послал связного. Он слышал, как бойцы грелись, постукивая ногой об ногу и растирая застывшие руки. Февральский день угасал, мороз прихватывал крепче. Аксели и сам продрог. Рубаха, намокшая днем от пота, до сих пор еще не высохла и, холодная, зло прилипала к телу. От тепла ног таял снег на сапогах, и они отсырели, а теперь при усиливающемся морозе скоро, должно быть, промерзнут. «А у некоторых-то наших на ногах худые стеганцы... Даже пальто не у всех есть... Чем все это кончится?»

Оскар сидел метрах в пяти от Аксели. Он напряженно вглядывался в предполье, время от времени потирая руки. Аксели хотел было подойти к нему, но передумал, вспомнив, что Оскар днем рассердился на него.

Оску обернулся и спросил:

— Чего мы ждем?

— Не знаю. Небось, Юлёстало послал связного за указаниями.

— Я к тому, что если придется здесь куковать, то скверная будет ночь. Пойди хоть узнай, сделал ли он что-нибудь.

Аксели пошел. Юлёстало сидел в обозе на санях с патронами. Тут же поблизости расположились связные и санитары, устроив себе на снегу подстилки из еловых веток.

Юлёстало выглядел подавленным. Говоря с Аксели, он не смотрел ему в глаза, а все разглядывал свои сапоги, постукивая ими друг о друга.

— Мюллюмяки тоже никуда не дошел... Неудача вышла по всему фронту... Какую-то деревню, правда, заняли и вышли на окраину одного городка, но вот и все... Нам приказано пока удерживать эти позиции... не знаю, до каких пор.

— Если здесь ночевать, то надо бы, чтобы подвезли горячую пищу.

— Да. Так-то так... Пошел бы ты похлопотал.

Видя настроение Юлёстало, Аксели не рискнул оставить роту, ибо понимал, что командир в таком состоянии вряд ли сможет отбить атаку, если враг вздумает напасть. Он предложил, чтобы Юлёстало сходил сам, но тот заупрямился. Понимая, что Юлёстало не хочет показываться в штабе, Аксели не стал настаивать, а послал Элиаса. Тот взял лошадь у санитаров и поехал. Аксели вернулся к своему взводу. Надежда на горячую пищу немного успокоила бойцов. В цепи не прекращался скрип и топот, так как озябшие бойцы переминались и прыгали в своих окопчиках. Аксели призвал их соблюдать тишину, но Лаури Кивиоя ответил ему:

— Конечно же, черт побери, я буду прыгать и скакать, раз мне холодно!

Сумерки сгущались. Проходя по цепи, Аксели старался подбодрить людей, но слово плохо грело, когда зубы выбивали дробь. У Алекси так свело челюсти от холода, что он почти не мог говорить. Увидев это, Аксели принял решение:

— Вон там за горкой разведем костры. Лучше умереть от снаряда, чем тихо замерзнуть.

Из еловых веток сделали заслоны, чтобы в какой-то мере загородить костры от противника. Поспорив немного, кому первому идти в дозор, бойцы собрались у костра. Доставали из котомок еду. А чуть поотогревшись, начали и разговаривать потихоньку. Алекси погрел над огнем кусок хлеба и сказал:

— Похоронят ли лахтари Арви?

— К чему? Зимой же не пахнет.

— Но война-то, ребя... Больше я на такое дело не пойду. Гонят людей на пулеметы...

— Кажется, ребята, всыпят они нам.

— В Вилппула наши жмут. Вчера в деревне я слышал, что там много домов сгорело от снарядов. И если еще ружейным огнем сзади маленько пострекать, так лахтари побегут за милую душу.

— Эка важность, что несколько домов сгорело... Болтают всякий вздор.

Аксели слушал эти разговоры, не принимая в них участия. Иной раз ему хотелось сказать что-нибудь, но он сдерживал себя, чтобы не раздражать людей. Наконец вернулся Элиас и привез в бачке какое-то жалкое подобие чая. Самые злые хотели было вылить весь бачок на землю, но другие им не позволили этого сделать и спасли чай.

— Проклятие. Можно было просто натопить снега.

Но все-таки хорошо было немного погреться чаем. В большом ковшике, служившем Лаури Кивиоя миской, чай разогревали на костре. Элиас рассказывал новости, услышанные в деревне:

— Еду, а навстречу все убитых везут. Сапожников здорово поколотили. Но наши трех пленных расстреляли. Один, господского вида, поднял руки и лопотал что-то насчет международного соглашения, но Мюллюмяки сказал, что мы признаем только Варкаусское соглашение. Один шибко шумел. В него, видно, плохо попали, и он еще долго потом бился... Я видел, как их приканчивали при свете штормового фонаря.

— Так им, чертям, и надо.

Постепенно все смолкло. Спать было нельзя, потому что костер не так уж сильно грел. Некоторые дремали сидя и просыпались, как только начинали падать. Оску сказал как бы про себя:

— По-моему, никудышный был этот первый бой. Посмотрим, каков будет последний.

— Я не знаю. Но уж труба звучала, во всяком случае. Я целый день сигналил: «На Ваасу, ребята!» Так что уж труба, во всяком случае, не виновата.

И Оску, еле живой от холода и усталости, не мог не улыбнуться.

Пламя полыхало, выбрасывая языки, и тени дремавших у костров ребят плясали по сугробам, кружась в нескончаемом призрачном танце. Фронт почти затих. Далекие разрывы снарядов словно подчеркивали тишину.

А в вышине мерцали ледяные февральские звезды.

VI

Мучительная, студеная ночь светлела, светлела, и наконец пришло утро. Аксели и Оскар пошли осмотреть предполье, чтобы выяснить обстановку. Они увидели только лыжные следы и несколько стреляных гильз. Убитый лазутчик лежал ничком на своих лыжах. Винтовка оставалась у него на спине, и Аксели взял ее. Они перевернули убитого лицом кверху. Это был молодой человек высокого роста. На нем была шапка с козырьком, натянутая на самые уши, так что даже при падении она не свалилась с головы. Шею закрывал толстый, домашней вязки шерстяной платок. Под белой маскировочной накидкой — обычный штатский костюм, а на ногах — сапоги-пьексы.

— Да, не шибко знатный лахтарь. Этот во всяком случае никакой не барин.

— Богачи Северной провинции послали своих батраков на передовую линию. Там же у них насильственная мобилизация. Не было еще на свете такой войны, чтобы господа сами в бой шли. Их дело только собирать добычу.

Когда бойцы в цепи увидели, что предполье безопасно, они тоже пришли поглядеть на убитого.

— Лахтарь уснул крепким сном, ребята.

— Хорошие шлепанцы. Попытаться нешто, не снимутся ли.

Пьексы сняли с большим трудом.

— Э, шерстяные носки новые. Я их возьму. А то у меня совсем мокрые.

— У кого же здесь сухие? По какому особому праву ты их берешь?

Заспорили, и Аксели пришлось решать, кому что достанется. Пьексы он отдал одному из бароновых работников, обутому хуже всех. Носки получил Лаури Кивиоя. Костюм тоже был хороший, но прострелен на груди и сильно залит кровью. Один из холлонкулмовцев все-таки снял куртку и попробовал оттереть снегом запекшуюся кровь.

— Как придем в деревню, я его отстираю. А эту дырочку от пули легко заштопать.

В карманах нашли только кисет из бараньего пузыря, сложенный для раскурки листок газеты да коробку спичек.

— Какая это газета?

— Тут не видно названия. Ну-ка про что тут пишут... «призывает все крестьянство... Хлеб подлежит обязательной сдаче...». Да, ребята, когда им понадобился хлеб, так реквизируют без всяких церемоний. Постойте-ка: «...против этих диких разбойничьих шаек, поднявшихся, чтобы разрушить законный общественный строй и уничтожить право частной собственности. Мы сражаемся не с людьми, а с дикими зверями. Пленных они убивают без разбору всех поголовно, убитых грабят, трупы оскверняют. Были найдены трупы, у которых они выкололи глаза и отрезали выступающие части тела...»

— Ну и жирно сказано, ребята. Выступающие части тела... Что это за части такие?

— Это значит кастрируют, но только сказано этак деликатно.

— Выступающие части тела... хе-хе.,. Ну-ка, проверим у этого...

— Лате проверит, ребята.

Лаури кончиком штыка раскрыл кальсоны убитого.

— Ну, перестаньте... что за игру выдумали.

Замечание Аксели смутило парней.

— Ступайте-ка на свои места.

Парни разошлись, оставив убитого в покое. Аксели и Оску осторожно пробирались вперед. Оску, оглянувшись на убитого, с усмешкой сказал:

— Однако же девчата с Севера должны объявить траур по всей губернии.

Но Аксели так посмотрел на него, что у Оску пропала охота зубоскалить. Минут через десять впереди раздались выстрелы. Аксели и Оску вернулись к своим.

— Там они. На тех же позициях, что и вчера.

Аксели доложил об этом Юлёстало. Тот сказал, что атаку предполагается повторить снова, но пока что их роте приказано лишь удерживать свои позиции. И действительно, утром фронт ожил. Бойцы напряженно прислушивались к перестрелке, стараясь на слух определить, как идет бой. Часам к четырем шум постепенно стих и фронт больше никуда не двигался.

Близилась новая ночь, и рота стала проситься на ночлег в деревню.

— Две ночи подряд у костра не высидеть. Пойдите, скажите в штабе. Ведь есть отряды, которые спали в домах.

Аксели сперва по-хорошему разъяснял положение и просил потерпеть. Но самые горластые все не унимались, и, наконец, он сказал уже резко:

— Отсюда мы никуда не уйдем. Так просто позиции не оставляют. Мы еще не расквитались за первое наше отступление.

На какое-то время это подействовало. Самые сознательные понимали, что он прав. Но и они тряслись от холода, хоть и молчали. Раньше они весьма смутно представляли себе войну. Теперь туманные картины воображения развеялись. Вместо них был реальный засыпанный снегом лес, двадцатипятиградусный мороз и непонятная недвижность фронта.

Юлёстало пошел в деревню. Через час он вернулся и сообщил, что им пришлют замену. Отозвав в сторону командиров взводов, он сказал:

— Решено кончать это безобразие... То, что было пока. Во многих местах нам стоило больших трудов отразить контратаки противника, не говоря уж о продвижении вперед.

Пришла замена, и рота строем отправилась в деревню. По всей колонне несся оживленный говор. Но Аксели шел один, позади своего взвода. Хотя он устал и намерзся не меньше других, он не радовался ночлегу в деревне, так как невольно думал о будущем.

С горечью слушал он болтовню повеселевших бойцов. «Если всякий раз мы будем думать лишь о том, как бы добраться до теплой избы, так до чего мы довоюемся?»

Он нарочно сдерживал шаг, все больше отставая ог своего взвода.

По шоссе, пересекающему деревню, двигались отряды. Одни возвращались с фронта, другие уходили туда, им на смену. С фронта везли раненых и убитых. Гомон стоял над дорогой. Люди скликали друг друга:

— Здорово, Хаухтала. Еще на своих ходишь.

— Да, конечно...

— Сатана, наших санитаров не было видно целый день... Ну, найдутся, получат у нас...

— Смотрю, один катит с горы на лыжах. Ну, думаю, ты от меня не уйдешь. Подпустил поближе и только тогда хлопнул...

У дороги стояла группа командиров. Один рассказывал:

— Я бросил пулемет на пивоварню... Весилахтевцы приходят и заявляют, что не на чем отвезти пулемет, нет лошади. Я сказал, хоть на руках тащите, да живо, трамтарарам. Только ушли, скачет еще гонец верхом и говорит: «Нужен пулемет, лахтари наседают». Я сел на пень и говорю: «Нет у меня больше ничего, кроме трубки, и ту я сейчас раскуриваю».

— Трам-тарарам, я говорю... бойцы бредут по брюхо в снегу. Иди, говорю, дьявол, сам попытайся... Вот что значит без лыж. Это нас и заставило отступить. Люди в черных пальто бредут по сугробам! Один мне говорит: «В штиблеты снег набивается!»

Бойцы расходились по квартирам, и шум на дороге и во дворах постепенно затихал. Пентинкулмовцы попали в ту же избу, где уже однажды ночевали. Словно забыв об усталости, бойцы весело переговаривались. Самые молчаливые улеглись спать, как только поели, но другие еще долго делились впечатлениями. Приятно нежило домашнее тепло избы. Одежду и обувь развесили вокруг печки сушиться. Один из бойцов спросил что-то у Аксели, который в углу грыз черствый хлеб. Аксели ответил:

— Зачем же ты меня спрашиваешь, раз уж сам все так хорошо знаешь.

Все услышали в его голосе с трудом сдерживаемое раздражение и сразу притихли. Аксели возмущало беззаботное, словно отпускное настроение бойцов, и, продолжая жевать, он думал: «У них только и есть на уме, что погреться у печки».

Но вот понемногу ребята снова разговорились: обсуждали положение:

— Эти, которые в соседнем доме, говорят, что они пробились далеко вперед, но раз другие не подошли, то и пришлось откатиться назад.

— Неужели придется повторять все сначала?

— Может, и не придется. Возчики, что везли раненых, сказывали, что в Вилппула идут большие бои. Может, они там и прорвутся.

Аксели доел краюху и, завязывая рюкзак, сказал:

— Никто не прорвется и в Вилппула, если каждый будет думать, чтобы наступали в другом месте.

— И если будут атаковать в таких местах, как вчера. Ты же сам видел. Там нигде не пройдешь.

— Проходы есть, было бы только желание пробиться во что бы то ни стало.

Он улегся на полу. Сквозь храп спящих слышался чей-то шепот. Аксели скоро уснул, но спал беспокойно, стонал во сне, а лежавшие рядом слышали, как он пробормотал:

— ...смерть идет за нами по пятам... из каждой щели...