Змея, крокодил и собака

ГЛАВА 4

На самом деле

ни одна женщина не хочет,

чтобы мужчина похитил её.

Она только хочет, чтобы

у него возникло такое желание.

– Почему ты не преследовал этого типа? – требовательно спросила я.

Эмерсон захлопнул дверь спальни и бесцеремонно швырнул меня на кровать. Он принёс меня наверх на руках, тяжело дыша. Наши комнаты находились на третьем этаже, но мне показалось, что дыхание участилось от гнева, а не от усталости. Тон, в котором прозвучал ответ, ещё больше укрепил эту теорию.

– Не задавай глупых вопросов, Пибоди! Он швырнул тебя прямо на меня, как тюк с бельём. Ты бы предпочла, чтобы я шлёпнулся на пол? Даже если бы я хранил хладнокровие, отреагировал бы чисто инстинктивно. К тому времени, как я оправился, он уже давно исчез.

Я села и принялась расправлять растрёпанные волосы. Шлем потерялся где-то по пути. Я напомнила себе поискать его на следующий день – он был новым и очень дорогим.

– Мои завуалированные упрёки несправедливы, Эмерсон. Я извиняюсь. Ему понадобилось не больше минуты, чтобы стать неузнаваемым, сбросив покрывало. Не точная копия твоего, но чрезвычайно похожа.

– Черти бы побрали этот маскарадный наряд! – Эмерсон сорвал с себя халат, отбросил его в угол и стащил головной убор. Я вскрикнула:

– У тебя на лице кровь! Подойди поближе и дай мне взглянуть.

После короткого мужественного ворчания он согласился подвергнуть себя моему осмотру. (Ему нравится, когда вокруг него суетятся, но он отказывается признать этот факт.) Небольшой след крови на виске остался рядом с нежным пятном, которое, несомненно, к утру превратится в фиолетовый кровоподтёк.

– Что с тобой, к дьяволу, случилось? – спросила я.

Эмерсон вытянулся на кровати.

– Так, небольшое приключение. Или ты считаешь, что Божественное Наставление прислало меня на помощь в самый подходящий момент?

– Я могу поверить в Божественное Наставление, дорогой. Разве ты не всегда рядом со мной, когда угрожает опасность?

Наклонившись к нему, я прижалась губами к ране. Эмерсон охнул.

– Что случилось?

– Я вышел немного покурить и поболтать о чём-нибудь более интеллектуальном, – объяснил Эмерсон.

– Из отеля?

– Никто в отеле – за исключением тебя, дорогая – не способен на разумную беседу. Я думал, что неподалёку слоняются Абдул или Али. Но, когда я безмятежно прогуливался по саду, на меня напали трое мужчин.

– Трое? И только-то?

Эмерсон нахмурился:

– Всё кажется довольно странным, – протянул он. – Парни, по моему мнению – заурядные каирские бандиты. Если бы они намеревались убить меня, то могли беспрепятственно это сделать – тебе известно, что все они носят с собой ножи. Но об оружии не было и речи – одни пустые руки.

– Пустые руки не могли нанести эту рану, – заметила я, указывая на его висок.

– У одного из них была дубинка. Чёртова куфия помогла – смягчила удар. Тогда я малость разозлился. После того, как я расправился с двумя, третий убежал. Я бы хотел его кое о чём расспросить, но мне пришло в голову, что ты можешь оказаться в таком же положении, поэтому лучше разобраться, как у тебя дела.

Я встала и занялась поисками аптечки.

– Почему тебе пришло в голову именно это? Твои враги – не обязательно мои, и хочу сказать, Эмерсон, что с годами ты приобрёл немало... Куда, к дьяволу, я засунула коробку с бинтами? Суфраги навёл беспорядок в багаже, ничего не найдёшь.

Эмерсон сел.

– Почему ты считаешь, что это суфраги?

Наконец, я нашла аптечку – ящичек был цел, но лежал не на своём месте. Эмерсон, рассматривавший свой багаж, выпрямился.

– Похоже, что ничего не взяли.

Я кивнула в знак согласия. Он держал длинную узкую коробку из прочного картона, которая раньше не попадалась мне на глаза.

– Что-то подложили? Открывай с осторожностью, Эмерсон!

– Нет, это моя собственность. Вернее, наша. – Он снял крышку, и я увидела блеск золота и насыщенную лазурную синеву.

– Пресвятые Небеса! – воскликнула я. – Это же знаки царской власти, которые Нефрет забрала с собой из Города Святой Горы, королевские скипетры. Зачем ты привёз их сюда?

Один скипетр напоминал пастушеский посох, символизируя заботу короля о его подданных. Он был составлен из чередующихся колец золота и лазурита. Другой представлял из себя короткий жезл из золотой фольги и тёмно-синего стекла над бронзовым стержнем, на котором крепились три гибких ремешка из тех же материалов (золотые бусины чередовались с синими), заканчивавшиеся цилиндрическими стержнями из твёрдого золота. Цепь представляла (как я всегда считала) другой аспект правления: власть и господство. Если бы этот жезл изготовили из более прочных материалов (поскольку подобный кнут, несомненно, существовал), им можно было бы нанести весьма болезненные удары. В Египте таких предметов до сих пор не находили, хотя об их наличии извещали многочисленные картины и барельефы.

– Разве мы не договорились, – спросил Эмерсон, – что бесчестно скрывать эти замечательные предметы от учёных? Они уникальны, им две тысячи лет, и все эти годы заветные реликвии бережно хранили. Они принадлежат не нам, но всему миру.

– Ну, да... теоретически мы, конечно, договаривались, и я думаю так же, но мы не можем предъявить их, не объяснив, где нашли.

– Безусловно. Мы найдём их в этом сезоне.

Я затаила дыхание.

– Это гениальная идея, Эмерсон. Поистине блестящая. Никто не сможет лучше тебя организовать убедительную и одновременно вводящую в заблуждение атмосферу.

Эмерсон коснулся расщелины в подбородке. Он выглядел несколько обеспокоенным.

– Обман противен мне, Пибоди, признаюсь честно – но что ещё нам делать? Фивы кажутся наиболее вероятным местом для… э-э… подобного открытия, кушитские завоеватели Двадцать шестой династии находились там в течение некоторого времени. Мы должны каким-то образом объяснить сведения о древней мероитической культуре, которые приобрели прошлой зимой. Рано или поздно один из нас, а может быть, и Уолтер, позволит себе обмолвку. Выше человеческих сил – писать о предмете, не отображая данные, которыми мы не должны обладать.

– Согласна. Действительно, в статье, которую ты в июне отправил в «Zeitschrift»[84]…

– Чёрт возьми, Пибоди, я ничего такого не позволил себе в этой статье!

– В любом случае, – сказала я успокаивающе, – у нас ещё есть какое-то время до публикации.

– Научные журналы всегда отстают от графика, – согласился Эмерсон. – Значит, ты тоже так считаешь, Пибоди?

– То есть? – Я рылась в коробке с медицинскими снадобьями.

– Я удивлён, Пибоди. Обычно ты первой обнаруживаешь знамения и угрозы во всём происходящем. И хотя вокруг полно людей, которые имеют основания не любить нас, недавние инциденты заставляют задуматься о совершенно иной теории.

Он сел на край кровати. Я убрала ему волосы со лба и наложила антисептик на рану. Поглощённый своей теорией, он проигнорировал знаки внимания, которые обычно сопровождал жалобами.

– Наш багаж определённо подвергся обыску. Но не с целью ограбления – ничего не взяли. Сегодня вечером на нас обоих напали. Но не с целью убийства – судя по всему, просто намеревались похитить. Либо одного, либо обоих. Вопрос: зачем?

– Кто-то из старых врагов решил заняться нами и, злорадствуя, подвергнуть умопомрачающим пыткам, – предположила я.

– Вечно ты веселишься, Пибоди, – усмехнулся Эмерсон. – Что ты делаешь? Не нужны мне эти чёртовы бинты.

Я отрезала кусок пластыря.

– Закончим с этим, Эмерсон. Нечего ходить вокруг да около.

– Не совсем. Я просто признаю, что доказательства неубедительны. Но заставляют задуматься, согласна?

– Мне кажется, на этот раз твоё воображение вышло из-под контроля. – Я села рядом. – Если только тебе не известно что-то, о чём ты умолчал.

– Я ничего не знаю, – раздражённо ответил Эмерсон. – Если бы знал – не трясся бы, будто нервная старая дева. Всё по-прежнему. Мы замели следы настолько тщательно, как только смогли, Пибоди, но в вымышленном кружеве, которое мы сплели, есть несколько слабых мест. И хороший удар способен оставить зияющую дыру.

– Ты случайно не имеешь в виду, что слабое место – Церковь Святых Сына Господнего[85]? Чёрт тебя побери, Эмерсон, мне пришлось изобретать религиозную секту. Если бы мы заявили, что добрые приёмные родители Нефрет были баптистами, лютеранами или римо-католиками[86], самое беглое расследование обнаружило бы, что такая семья никогда не существовала.

– Особенно, если бы ты решила их сделать римо-католиками, – вставил Эмерсон. Увидев выражение моего лица, он поспешно добавил: – С твоей стороны это было очень умно, дорогая моя.

– Избавь меня от этого снисходительного тона, Эмерсон! Я не могу представить, что привело твой ум в такое болезненное состояние. История, которую я… мы изобрели, не более невероятна, чем целый ряд истин... И я бы хотела, чтобы ты перестал бормотать себе под нос. Это очень грубо. Говори вслух!

– Карта, – ответил Эмерсон.

– Карты Уиллоуби Форта? Разве ты не слышал, как Масперо вместе со всеми смеялся над ними..?

– Карта, – громко перебил Эмерсон, – которую Реджинальд Фортрайт показал прок…прорве офицеров в Санам Абу Доме. Все – от генерала Рандла до обычного субалтерна[87] – знали, что он отправился за своим дядей, опираясь на что-то более основательное, чем смутные слухи. ОН пропал, а МЫ – вернулись вместе с дочерью Форта. Как ты полагаешь, сколько времени понадобится любому изобретательному журналисту, чтобы состряпать из этих фактов захватывающий сценарий? Я удивлён только тем, что твоему дружку О'Коннеллу ещё не пришло это в голову. Его воображение почти такое же буйное, как…

– Это оскорбительно и незаслуженно – особенно от ТЕБЯ. Я никогда раньше не слышала... Опять бормочешь, Эмерсон. Что ты говоришь?

Пожав плечами и улыбнувшись, Эмерсон обернулся и ответил, но не на вопрос, а на лежавшие в его основе эмоции, которые послужили причиной как его, так и моих несправедливых (допускаю) обвинений. Кроткий ответ отвращает гнев, как говорится в Писании[88], но методы Эмерсона были неизмеримо более эффективными.

* * *

Я надеялась провести остаток недели в Каире, наслаждаясь удобствами отеля, но Эмерсону внезапно вздумалось посетить Мейдум. Я не возражала – разве что мысленно пожелала, чтобы он уделял мне хоть немного больше внимания.

Мы провели утро на суке. После обеда в отеле Эмерсон оставил меня читать и отдыхать, а сам удалился по каким-то делам. Вернувшись, он спокойно объявил, что мы уезжаем вечерним поездом.

– Так что поторопись со сборами, Пибоди.

Я отбросила эрмановскую «Agyptische Grammatik»[89].

– Какие сборы? В Рикке нет гостиницы.

– У меня есть друг... – начал Эмерсон.

– Я не намерена останавливаться у твоих египетских друзей. Они восхитительные люди, но не имеют ни малейших понятий о санитарии.

– Я предполагал, что ты так и скажешь. И подготовил тебе небольшой сюрприз, Пибоди. Что случилось с твоей жаждой приключений?

Я не смогла противостоять ни подобному вызову, ни улыбке Эмерсона. По мере того, как я упаковывала небольшую сумку со сменой одежды и туалетными принадлежностями, моё настроение поднималось всё выше и выше. Это было похоже на старые времена – мы с Эмерсоном одни, и вместе в пустыне!

Как только мы пробились сквозь толчею на железнодорожном вокзале и нашли места в поезде, Эмерсон расслабился, но ни одна из моих попыток завязать беседу не пришлась ему по вкусу.

– Я надеюсь, что с бедным парнем, потерявшим сознание на суке, всё будет в порядке, – предприняла я первую попытку. – Тебе следовало позволить мне осмотреть его, Эмерсон.

– О нём позаботятся его… приятели, – отрезал Эмерсон.

Через некоторое время я попыталась снова:

– Наши друзья будут удивлены, обнаружив, что мы уехали! Хорошо, что многие из них пришли сегодня утром, чтобы выразить своё беспокойство. – Эмерсон хмыкнул.

– Склонна полагать, что теория Невилла была правильной, – продолжала я. – Он так забавно выразился: «Какие-то молодые люди, возбуждённые вином и вдохновлённые вашим очарованием, миссис Э., разыграли глупую шутку».

– А моё очарование вдохновило трёх молодых парней в саду, – отпарировал Эмерсон с невыразимым сарказмом.

– Но эти события могли быть чистым совпадением.

– Чистый вздор, – проворчал Эмерсон. – Пибоди, почему ты настаиваешь на том, чтобы публично обсуждать наши личные дела?

Единственными пассажирами в вагоне были несколько немецких студентов, громко болтавших на своём родном языке, но я поняла намёк.

К тому времени, как мы добрались до Рикки, мой энтузиазм немного потускнел. Тьма была полной, и мы оказались единственными не-египтянами, которые высаживались там. Я наткнулась на камень, и Эмерсон, чьё настроение заметно улучшилось (in inverse ratio[90] к моему), схватил меня за руку.

– А вот и он. Привет, Абдулла!

– Мне бы следовало догадаться, – пробормотала я, увидев в конце маленькой платформы белую фигуру, похожую на призрак.

– Совершенно верно, – весело подтвердил Эмерсон. – Мы всегда можем рассчитывать на доброго старого Абдуллу, а? Я послал ему сообщение сегодня днём.

После обмена положенными приветствиями – не только с Абдуллой, но и с его сыновьями Фейсалом и Селимом и племянником Даудом – мы уселись на ослов, уже ожидавших нас, и отправились в путь. Как, к дьяволу, эти животные видели, куда идут, я не знаю. И, конечно, не поняла даже после того, как поднялась луна – убывающий месяц едва светил. Усидеть на осле, когда он переходит на рысь, не так-то просто. У меня сложилось чёткое впечатление, что нашим ослам не по душе ночная поездка.

После ужасно неудобной езды по возделываемым полям я увидела проблески огня на краю пустыни. Там нас встретили двое мужчин. Маленький лагерь, который они соорудили, выглядел лучше, чем обычные результаты усилий Абдуллы в этом направлении. Я с облегчением увидела, что для нас уже поставлена подходящая палатка, и приятный аромат свежезаваренного кофе достиг моих ноздрей.

Эмерсон стащил меня с осла.

– Помнишь, когда-то я угрожал схватить тебя и утащить в пустыню?

Я перевела взгляд с Абдуллы на Фейсала, затем на Дауда, на Селима, на Махмуда, на Али, на Мохаммеда, стоявших вокруг нас с сияющими лицами.

– Ты такой романтик, Эмерсон, – ответила я.

Однако на следующее утро я вышла из палатки в гораздо лучшем расположении духа, и сцена, открывшаяся передо мной, пробудила к жизни забытую дрожь археологической лихорадки.

Мейдум – одно из самых привлекательных мест в Египте. Остатки кладбища располагались на краю низкого утёса, знаменовавшего начало пустыни. К востоку изумрудный ковёр обрабатываемой земли тянулся к реке, воды которой окрашивали нежно-розовые лучи восходящего солнца. На вершине утёса прямо в небо рвалась пирамида, хотя следует признаться – не очень похожая на классические образцы. Египтяне называют её Эль-Харам эль-Каддаб – «Ложной пирамидой», поскольку она больше напоминает квадратную башню из трёх уменьшающихся ярусов. Когда-то их было семь, как у ступенчатой пирамиды[91]. Углы между ярусами раньше были заполнены камнем, создававшим гладкий уклон, но и сами камни, и верхние этажи уже давно рухнули, обрамляя гигантскую гробницу обломками и развалинами.

Как и на пирамидах Дахшура и Гизы, на ней не было имён. Я никогда не понимала, почему правители, затратившие столько трудов, чтобы возвести эти грандиозные строения, не удосужились высечь на них свои имена, ибо смирение не являлось характерной чертой египетских фараонов. Равно как оно нехарактерно для туристов – что древних, что современных. Как только изобрели великое искусство письма, часть людей принялась использовать его для уничтожения памятников и произведений искусства. За три тысячи лет до нашего времени некий египетский турист приехал в Мейдум, чтобы посетить «великолепный храм царя Снофру», и оставил надпись (или граффито[92]) об этом на одной из стен храма[93]. Известно, что у Снофру было две гробницы. Мы работали в одной из них – северной пирамиде Дахшура[94]. Питри, обнаруживший вышеуказанное граффито, решил, что этот храм – вторая пирамида Снофру.

– Чушь, – высказался Эмерсон. – Одно граффито не является доказательством принадлежности. Храму было уже тысяча лет, когда мошенник посетил его. Экскурсоводы той далёкой эпохи были столь же невежественны, как и нынешние. Обе пирамиды Снофру находятся в Дахшуре[95].

Когда Эмерсон выражается в подобном догматическом тоне, немногие осмеливаются ему противоречить. Я – одна из этих немногих. Но поскольку я была с ним согласна, то возражать не стала.

В течение следующих двух дней мы занимались обычными захоронениями. Они располагались группами к северу, югу и западу от пирамиды, поскольку обрабатываемая земля на востоке, естественно, для могил не годилась. От добровольных помощников не было отбоя. Впрочем, я и не ожидала, что останусь наедине с Эмерсоном. Чужестранцы вечно привлекают местных жителей, вымогающих бакшиш (подарок, чаевые), желающих наняться на работу или же просто удовлетворяющих своё любопытство. Они появились с первого дня, стоило нам сесть за завтрак, и после беседы с ними Эмерсон нанял несколько человек работать под руководством Абдуллы.

Я всегда говорю: если у вас нет пирамиды, то лучше всего поработать в хорошей глубокой могиле. Все пирамиды были окружены кладбищами – гробницы придворных и князей, дворян и высокопоставленных чиновников, удостоенных привилегии вечно пребывать в непосредственной близости от бога-царя, которому они служили при жизни. Эти гробницы Старого Королевства назывались мастабы, потому что их надстройки напоминали плоские, скошенные скамьи, располагавшиеся близ современных египетских домов[96]. Надстройки эти, сооружённые из камня или глиняного кирпича, часто обрушивались или превращались в бесформенные насыпи, но меня они не интересовали. Под мастабами находились шахты и лестницы, спускавшиеся глубоко в скалу и завершавшие путь в погребальной камере. В некоторых гробницах побогаче имелись подземные ходы – почти такие же восхитительно тёмные, извилистые и заполненные летучими мышами, как и в пирамидах.

Эмерсон очень любезно позволил мне войти в одну такую гробницу (поскольку знал, что я всё равно так и поступлю).

Крутой наклонный скат при входе высотой всего в четыре фута был завален мусором. Он заканчивался шахтой, куда мне пришлось спускаться с помощью верёвки, удерживаемой Селимом, который по настоянию Эмерсона последовал за мной. Обычно для такой работы я использовала Селима, так как он был самым молодым и стройным из опытных рабочих. Постоянно обнаруживались узкие коридоры, через которые большое тело не могло протиснуться. А низкие потолки создавали трудности для высоких людей. Эмерсона не привлекали подобные гробницы – он постоянно ударялся головой и застревал в проходах.

Но я не должна позволить энтузиазму увлечь меня подробными описаниями, которые заставят читателей заскучать. И не так уж эти события важны для моего повествования. Достаточно сказать: когда я, задыхаясь, поднялась наверх (воздух в самых нижних помещениях таких гробниц исключительно жаркий и спёртый), покрытая какой-то смесью из пота, каменной пыли и помёта летучих мышей, то едва могла выразить свой восторг:

– Это было восхитительно, Эмерсон! Конечно, настенная роспись низкого качества, но среди обломков в погребальной камере я нашла обломки дерева и льняной одежды. Я уверена, что мы должны...

Эмерсон ждал у входа, чтобы вытащить меня. Как только это произошло, он поспешно отступил, сморщив нос:

– Не сейчас, Пибоди. Это был просто осмотр. У нас нет ни рабочей силы, ни времени на раскопки. Почему бы тебе не развлечься пирамидой?

Так я и поступила. Пирамида оказалась по-своему довольно приятной, хотя проходы не были настолько широкими или интересными, как в памятниках Гизы и Дахшура. Те, кто открыл эту пирамиду, обнаружили, что она, подобно другим, полностью разграблена ещё в древности.

На следующий день к полудню появилось ещё одно дополнение, благодаря чему мы превратились во что-то вроде небольшой толпы – пара из тех, кого Эмерсон называет проклятыми туристами. Впрочем, он немного оттаял, когда один из них представился как герр Эберфельт, немецкий учёный, с которым Эмерсон переписывался. Он был ожившей карикатурой на пруссака: с моноклем в глазу, жёсткий, как доска, и исключительно официальный в обращении.

Его сопровождал один из учеников – герр Шмидт, приятный, полноватый молодой человек. Он был бы очень красив, если бы не уродливый дуэльный шрам, обезображивавший щёку. Немецкие студенты очень гордятся такими шрамами, считая их свидетельствами мужества, хотя в действительности это просто глупость. Мне говорили, что студенты даже применяют различные болезненные и антисанитарные методы, предотвращая заживление ран, чтобы шрамы выглядели как можно заметнее. Манеры господина Шмидта, в отличие от лица, оказались безупречны. Он обратился ко мне на неуклюжем, но восхитительном английском языке и с величайшей охотой принял приглашение на чашку чая. Однако Эмерсон настоял на том, чтобы показать немцам весь участок, и молодой человек послушно последовал за своим начальником.

Я закончила пить чай и собиралась пойти за ними, но тут подошёл один из рабочих, смущённо глядя на меня из-под густых ресниц. Как и другие, во время работы он снимал халат, оставаясь в одной набедренной повязке. Гладкое тело лоснилось от пота.

– Я нашёл гробницу, почтенная ситт, – прошептал он. – Не хотите ли посмотреть, пока её не нашли другие и не потребовали бакшиш?

Я огляделась. Эмерсон, должно быть, удалился с гостями в пирамиду – их нигде не было видно. Дауд руководил группой рабочих, которые разыскивали гробницы рядом с дамбой, ведущей от пирамиды к реке.

– Где это? – спросила я.

– Недалеко, почтенная ситт. Рядом с Гусиной Гробницей. – Он имел в виду одну из самых знаменитых гробниц Мейдума, в которой нашли прекрасную картину, ныне выставленную в Каирском музее[97]. Она находилась среди других мастаб к северу от пирамиды. В этом районе трудилась команда Абдуллы, искавшая входы в различные гробницы; очевидно, мой собеседник был из их числа. Его таинственные манеры и подавляемое волнение во взгляде предполагали, что он обнаружил нечто замечательное и заслужил значительную награду, которую, естественно, не собирался делить со всеми остальными.

Меня охватил восторженный трепет, когда я представила чудесную картину, по красоте не уступающую гусям. А если ещё в другой мастабе на том же кладбище найдутся раскрашенные статуи в натуральную величину, изображающие высокородную пару… Я поднялась и махнула ему рукой.

Гортанное пение группы Дауда постепенно затихало по мере того, как мы пробирались сквозь упавшие каменные глыбы по неровной земле у основания пирамиды. Мы подошли к северо-восточному углу строения, и тут мой проводник остановился. Он протянул руку.

– Ситт, – начал он.

– Нет, – сказала я по-арабски. – Никакого бакшиша, пока ты не показал мне гробницу.

Он шагнул ко мне, сладко улыбаясь, будто застенчивая девушка.

Внезапно я услышала звук, похожий на резкий треск кнута. Затем последовал раскатистый грохот падающих камней, и дождь из обломков скалы и гальки обрушился на землю за моей спиной. Мой гид бросился наутёк. Я вряд ли могла винить его за это. С досадой подняв голову, я увидела круглое, встревоженное лицо, глядевшее на меня с вершины склона высотой примерно пятьдесят футов:

– Ach, Himmel, Frau Professor— verzeiben Sie, bitte![98] Я не заметил вас. Вы целы? Окоченели от страха?

Не прекращая говорить, он принялся спускаться по склону, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие, и вызвал ещё одну миниатюрную лавину.

– Ничуть, – ответила я. – Но вашей заслуги в этом нет, герр Шмидт. Какого ч... То есть – зачем вы стреляли? И ради всех святых, уберите револьвер, пока не проделали дыру в себе или во мне.

Покраснев, молодой человек засунул оружие в кобуру.

– Это была eine Gazelle[99] – то есть... Как вы это называете?

– Глупости. Это не могла быть газель: они – робкие существа, которые не рискнули бы так близко подобраться к людям. Вы пытались застрелить козла из бедной деревни, герр Шмидт. К счастью для вас, вы промахнулись. Лучший стрелок в мире не смог бы попасть в такую далёкую мишень из пистолета.

Моя лекция была прервана Эмерсоном, который бросился к нам, требуя ответить, кто стрелял, в кого и для чего. Моё объяснение ничуть не облегчило его беспокойство, вызванное нежной заботой. Обращаясь к немецкому коллеге, следовавшему за ним по пятам, он взорвался потоком обвинений.

– Sie haben recht, Herr Professor, – покорно пробормотал Шмидт. – Ich bin tin vollendetes Rindvieb.[100]

– Ты делаешь из мухи слона, Эмерсон, – сказала я. – Пуля даже рядом со мной не пролетела.

– Короче говоря, не причинили никакого вреда – ни помыслом, ни действием, – заключил профессор Эберфельт, выступив на защиту своего коллеги.

– За исключением того, что мой проводник испугался, – добавила я. – Давайте попытаемся найти его и успокоить. Он нашёл новую гробницу и собирался показать её мне.

Но ни гида, ни гробницы, о которой он говорил, мы так и не нашли, сколько ни искали.

– Может быть, он вернётся завтра, когда преодолеет свой страх, – сказала я в конце концов. – Он молод и, кажется, очень робок.

Наши посетители не задержались: их ждало зафрахтованное судно, так что они собирались вернуться в Каир сегодня же вечером. Наблюдая, как ослы исчезают в растущих тенях на востоке, Эмерсон по привычке задумчиво гладил подбородок.

– Я думаю, что мы здесь достаточно поработали, Пибоди, – произнёс он. – Поезд «Луксор-Каир» останавливается в Рикке по утрам. Едем?

Я не видела причин для отказа.

* * *

Первое, чем я занялась в отеле – попросила суфраги организовать мне чудесную горячую ванну. Пока я нежилась в ароматизированной воде, Эмерсон просматривал письма и сообщения, доставленные в наше отсутствие, и сообщал мне об их содержании с соответствующими комментариями:

– Пообедаем ли мы с леди Уоллингфорд и её дочерью? Нет, не намерены. Капитан и миссис Ричардсон с нетерпением ожидают удовольствия видеть нашу семью у себя на soiree[101]... И ждут напрасно. Мистер Винси надеется, что мы окажем ему честь отобедать с ним в четверг... Он не заслужил такой чести. Генеральный стряпчий[102]... Ага! Зерно пшеницы среди всей этой мякины! Письмо из Чалфонта[103].

– Открой, – отозвалась я. Звук рвущейся бумаги подсказал мне, что я немного опоздала со своим предложением.

Послание было своего рода семейным: начатое Эвелиной и дополненное другими. Записки от Эвелины и Уолтера были короткими – уверения, что с ними и с их подопечными всё в порядке. Отрывистое сообщение Нефрет вызвало у меня некоторое разочарование: оно выглядело, как исполнение обязанности, которая автору совсем не по душе. Я напомнила себе, что не следует ожидать большего. Отец учил её читать и писать по-английски, но у неё не было возможности практиковать это умение. Должно пройти немало времени, прежде чем она научится выражаться изящно и подробно.

Но вклад Рамзеса полностью компенсировал все недостатки последнего качества. Я поняла, почему он попросил разрешения завершить письмо: его комментарии были, мягко говоря, неизмеримо более откровенными, чем тётины.

«Розе это не нравится. Она ничего не говорит вслух, но её лицо вечно выглядит так, будто она ест маринованный лук. Я думаю, трудность в том, что она не справляется с Эллис. Эллис – новая служанка тёти Эвелины. Она появилась из сточной канавы, как и другие».

Когда Эмерсон перестал смеяться, я воскликнула:

– Боже мой, откуда этот ребёнок набрался таких выражений? По доброте своего сердца Эвелина нанимает несчастных молодых женщин, которых не слишком баловала жизнь, но...

– Меткость описания искупает нехватку пристойности, – ответил Эмерсон. – Слушай дальше:

«Роза говорит, что не держит зла на Эллис. Я тоже, хотя и не знаю точно, что подразумевает этот термин. Но и мне трудно ужиться с Эллис. Она постоянно следит за Нефрет, пытаясь заставить её переодеться и завить волосы.

Уилкинс (наш бывший дворецкий, которого нынче наняли Эвелина и Уолтер) с момента нашего приезда чувствует себя немного не в своей тарелке. Он выглядит очень нервным. Любая мелочь выводит его из себя. Когда вчера я выпустил льва из клетки...»[104]

Моё тело потеряло равновесие в ванне, и голова скрылась под водой. Когда я вынырнула, кашляя и задыхаясь, то обнаружила, что Эмерсон продолжает читать:

«... никакой опасности, поскольку, как вам известно, я познакомился с ним, когда он был ещё детёнышем, и старался возобновить знакомство при всяком удобном случае. Дядя Уолтер не нервничал, но его замечания были крайне уничижительными, и он приказал мне выучить дополнительно ещё десять страниц Цезаря. Он добавил, что сожалеет, что я слишком взрослый для того, чтобы меня отшлёпать. Он согласился построить большую клетку для льва».

Я избавлю Читателя от подробнейших описаний Рамзеса, касающихся здоровья и привычек других слуг (я даже не знала о любви кухарки к джину – как, полагаю, и Эвелина). Рассказ о НЕЙ он оставил напоследок.

«С тех пор, как мы приехали сюда, её здоровье и настроение улучшились, но, как мне кажется (хотя, по-моему, Рамзес пытался вычеркнуть последние три слова, но Эмерсон всё равно разобрал их), она слишком много времени проводит за уроками. Я согласился с вашим мнением о том, что mens sana in corpore sano[105] является хорошим принципом, и принял его, как руководство к действиям. Поэтому я решил заняться стрельбой из лука. Это спорт, в котором поощряется участие юных дам. Тётя Эвелина согласилась со мной и дядей Уолтером, взявшим на себя обязательство соорудить нам мишени, когда освободится. Я обнаружил, что Нефрет уже знакома с этим видом спорта. Она согласилась наставлять меня. Взамен я учу её ездить верхом и фехтовать».

– Он же не умеет фехтовать! – возмущённо воскликнула я.

Эмерсон что-то промычал в ответ.

Я решила не развивать эту тему. Я подозревала, что Эмерсон потихоньку занимается уроками фехтования, но он был не в силах признаться, что должен учиться чему бы то ни было. Его истинный мотив для занятия этим видом спорта не делает ему чести, поскольку возник из ревности к человеку, по отношению к которому не было ни малейшей причины испытывать подобное чувство[106]. Следует признать, что приобретённое умение впоследствии оказалось достаточно полезным. По-видимому, именно Эмерсон позволил Рамзесу пойти по своим стопам. Он знал, что я бы это не одобрила: кровь застывала в жилах от одной лишь мысли о том, что в руках у Рамзеса находится длинное гибкое острое оружие.

Ещё два абзаца описывали достижения Нефрет гораздо подробнее, чем те заслуживали. Когда Эмерсон закончил, он заметил с родительской гордостью:

– Как хорошо он пишет. Достаточно литературно, на мой взгляд.

– Как будто бы всё идёт хорошо, – ответила я. – Пожалуйста, передай мне это полотенце, Эмерсон.

Эмерсон протянул мне полотенце. Затем вернулся в гостиную, чтобы прочитать оставшуюся почту.

* * *

– Ну, что дальше? – спросил Эмерсон, когда мы сели ужинать. – Луксор или Амарна?

– Ты отказался от Мейдума?

– Нет, отнюдь нет. Но считаю, что мы должны рассмотреть и другие возможности, прежде чем принимать решение.

– Ясно.

– Что же ты предпочитаешь?

– О, мне абсолютно безразлично.

Эмерсон воззрился на меня поверх витиеватого меню, которое дал ему официант.

– Ты чем-то расстроена, Пибоди? Письмо Рамзеса, да? Ты почти не разговаривала со мной, пока я его читал.

– Какая у меня может быть причина для раздражения?

– Не представляю. – Он сделал паузу. Когда я не ответила, он пожал плечами (одно из тех раздражающих мужских пожиманий плечами, которое отделывается от поведения женщины, как непонятного и/или неуместного) и возобновил дискуссию. – Я предлагаю, чтобы мы отправились прямо в Луксор. Я с колоссальным нетерпением стремлюсь избавиться от некоторых предметов.

– Звучит логично, – согласилась я. – У тебя есть какие-либо мысли относительно того, где мы… м-м… можем их обнаружить?

Обсуждение альтернатив затянулось на весь ужин. Когда мы закончили, ещё было рано, и я предложила прогуляться по Муски[107].

– Мы не пойдём гулять сегодня, – ответил Эмерсон. – У меня другое на уме. Надеюсь, тебе понравится.

Так и вышло. Но когда Эмерсон устроился в своей обычной позе для сна – на спине, руки скрещены на груди, как у статуи Осириса – я не могла не вспомнить: когда-то при виде того, как я поднималась из ванны, у мужа возникало неудержимое желание сравнить меня с Афродитой[108], побуждавшее к немедленным действиям. А сегодня днём он просто протянул мне полотенце…

* * *

Единственное приглашение, которое Эмерсон не выбросил, пришло от мистера Джорджа Мак-Кензи. Он был одним из тех эксцентричных индивидуумов, которые чаще встречались в древние времена археологии, нежели сегодня: одарённые любители, занимавшиеся раскопками и изучавшие египтологию без ограничений, накладываемых государственным регулированием. Некоторые из них достигли замечательных результатов, несмотря на отсутствие формального обучения. А солидный трёхтомник Мак-Кензи по древней египетской культуре стал просто бесценным источником сведений, поскольку многие рельефы и надписи, скопированные автором в 1850-х годах, нынче утрачены навсегда. Теперь Мак-Кензи был уже очень стар и редко рассылал или принимал приглашения. Даже Эмерсон признал, что нам оказано крайне лестное внимание, и такую возможность мы не должны пропустить.

Он отказался от вечернего костюма, но выглядел очень изящно в сюртуке и брюках под тон к нему. Я надела своё второе лучшее платье из серебряной парчи с вытканными красными розами, отороченное серебряным кружевом на груди, с манжетами длиной до локтя. Надеюсь, меня не обвинят в тщеславии, если я скажу, что все глаза поворачивались к нам, когда мы пересекали террасу, шествуя к ожидающему нас экипажу. Сверкающий закат озарял западное небо, купола и минареты старого Каира плыли в туманной дымке.

Да, мы направлялись именно в старый Каир – средневековый город с очаровательными четырёхэтажными домами и дворцами, из которых жестокие воины-мамлюки[109] тиранически правили городом. Многие жилища обветшали, и нынче в них обитали те, кто победнее – целые семьи ютились в одной комнате. Искусно вырезанные решётки, скрывавшие красавиц харима (гарема, женской половины дома) от завистливых глаз, ушли в небытие, а выстиранные галабеи (длинные рубахи без ворота с широкими рукавами) униженно и смиренно свисали с обветшалых остатков машрабий[110]. Рассказывали, что дом Мак-Кензи в своё время принадлежал султану Кайт-бею[111], и особенности его архитектуры хорошо сохранились. Я с нетерпением ожидала того момента, когда всё увижу собственными глазами.

В старом Каире нет ни уличных табличек, ни номеров домов. В конце концов кучер остановил лошадей и признался в том, что я уже давно подозревала: он понятия не имел, куда ехать. Когда Эмерсон указал на улицу – вернее, на промежуток между двумя домами – кучер заявил, что туда не поедет. Он знал эту улицу – дальше она сужалась ещё сильнее, и не было возможности развернуть лошадей.

– Подождите нас здесь, – сказал Эмерсон. Помогая мне вылезти из кареты, он не смог удержаться от замечания:

– Я же говорил тебе не надевать это платье, Пибоди. Я думал, что нам, вероятно, часть пути придётся идти пешком.

– Так почему же не высказал эти мысли вслух? – спросила я, подтягивая юбки. – Ведь ты же бывал раньше здесь, не так ли?

– Несколько лет назад. – Эмерсон предложил мне руку, и мы пошли. – Кажется, дальше по этой улице. По-моему, Мак-Кензи оставил указания, но они не... Ах да, вот и сабиль (фонтан), о котором он упоминал. Первый поворот налево.

Мы прошли совсем немного, когда проход сузился настолько, что стало невозможно идти рядом. Он был похож на туннель: высокие, закрытые фасады старых домов поднимались с обеих сторон, а выступавшие балконы почти нависали над головой. Я забеспокоилась:

– Что-то не так, Эмерсон. Здесь очень темно и грязно. И ни единой души с тех пор, как мы миновали фонтан. Мистер Мак-Кензи, несомненно, не может жить в подобных трущобах.

– Здесь нет архитектурных различий по классам, богатые особняки примыкают к бедным домам. – Однако голос Эмерсона отражал мои собственные сомнения. Он остановился: – Вернёмся назад. Рядом с сабилем стояла кофейня, мы спросим у них.

Но было уже слишком поздно. Узкая дорога освещалась только фонарём, который какой-то рачительный хозяин дома повесил над дверью в нескольких футах позади нас, и он отбрасывал достаточно света, чтобы мы увидели в тени неподалёку громоздкие силуэты нескольких мужчин. Их тюрбаны бледнели в темноте.

– Проклятье, – спокойно произнёс Эмерсон. – Становись за мной, Пибоди.

– Спиной к спине, – согласилась я, занимая позицию. – Чёрт побери, почему я вышла без пояса со снаряжением?

– Попробуй эту дверь, – предложил Эмерсон.

– Заперта. А впереди нас тоже ждут, – добавила я. – По меньшей мере, двое. А у меня всего лишь хлипкий вечерний зонтик, изготовленный под платье, а не тот, который я обычно ношу.

– Великий Боже! – воскликнул Эмерсон. – Без твоего зонтика мы не посмеем встретиться с ними лицом к лицу на улице. Стратегическое отступление кажется единственным решением. – Он резко развернулся и пнул дверь, которую я проверяла. Замок со скрежетом вылетел прочь, дверь распахнулась. Эмерсон схватил меня за талию и втащил внутрь.

Визги и переполох приветствовали моё внезапное появление. Двое мужчин, находившихся в комнате, сбежали, оставив тихо булькавшие наргиле (кальяны). Эмерсон последовал за мной и захлопнул дверь.

– Это их не остановит, – заметил он. – Замок сломан. И нет достаточно тяжёлой мебели, чтобы устроить баррикады.

– Но здесь же есть другой выход. – Я указала на занавешенный дверной проём, через который скрылись мужчины.

– Если придётся – посмотрим. – Эмерсон прислонился к двери, подпирая её плечами. – Мне не нравятся тёмные переулки, и я бы предпочёл не полагаться на доброту чужаков – особенно таких, которые обитают в подобных кроличьих норах. Давай подумаем о других возможностях, пока у нас есть минута передышки…

Звук, проникший к нам сквозь хрупкие дверные панели, прервал его фразу. Я вздрогнула, а Эмерсон выругался:

– Это кричит женщина! Или ещё хуже – ребёнок!

Я бросилась к нему.

– Нет, Эмерсон! Не ходи туда! Это может быть ловушкой!

Крик повторился – высокий, пронзительный, дрожащий. Он поднялся до фальцета и оборвался. Эмерсон пытался ослабить мою хватку, а я что было сил старалась удержать его, наваливаясь всем своим весом.

– Это уловка, говорю тебе! Они знают тебя, твою рыцарскую натуру! Они боятся напасть на нас обоих и надеются выманить тебя из убежища. Это не простая попытка ограбления – нас сознательно сбили с пути!

Моя речь была не такой размеренной, потому что Эмерсон, судорожно вцепившись в мои руки, неистово пытался освободиться. И только когда из моих уст вырвался крик боли, он опомнился:

– Зло уже совершено, что бы там ни случилось, – вымолвил он, запыхавшись. – Теперь она молчит... Прости, Пибоди, если я причинил тебе боль.

Его напряжённые мышцы расслабились. Я прислонилась к нему, пытаясь овладеть собственным прерывистым дыханием. Мои запястья продолжали ныть, будто их сжимали в тисках, но я испытывала странный, иррациональный трепет.

– Ничего, дорогой. Я знаю, что ты не хотел.

Тишина длилась недолго. Голос, нарушивший её, был совершенно не тем, что я ожидала услышать – твёрдый, бесстрашный, официальный голос человека, отдающего чёткие приказы на искажённом арабском.

– Ещё одна уловка! – воскликнула я.

– Думаю, что нет, – прислушался Эмерсон. – Этот тип должен быть англичанином. Так скверно на своём родном языке не говорит ни один египтянин. Не позволишь ли теперь открыть сломанную дверь, Пибоди?

В голосе звучал сарказм. Поскольку я знала, что Эмерсон откроет дверь в любом случае, то согласилась.

В отличие от царившей ранее темноты, теперь улица была ярко освещена фонарями и факелами в руках людей, чья аккуратная униформа делала их практически неразличимыми. Один из них подошёл к нам. Эмерсон был прав: румяное лицо свидетельствовало о национальности, а бравая осанка и пышные усы выдавали военную подготовку.

– Это вы кричали, мадам? – спросил он, вежливо сняв фуражку. – Надеюсь, что и вы, и этот джентльмен невредимы.

– Я не кричала, но благодаря вам и вашим людям мы совершенно невредимы.

– Хм-м, – сказал Эмерсон. – Что вы делаете в этой части города, капитан?

– Исполняю свой долг, сэр, – последовал жёсткий ответ. – Я – советник каирской полиции. И с бо́льшим на то основанием мог бы задать вам тот же самый вопрос.

Эмерсон ответил, что мы наносили светский визит. Недоверие, вызванное подобным ответом, выразилось не в словах, а в поджатых губах и поднятых бровях молодого человека. Очевидно, он не знал, кто мы.

Он предложил сопроводить нас к нашей карете.

– Не нужно, – произнёс Эмерсон. – Кажется, сэр, вы тщательнейшим образом очистили дорогу. Ни одного лежащего тела, сколько ни ищи. Неужели им всем удалось уйти от вас?

– Мы не преследовали их, – высокомерно заявил офицер. – Тюрьмы переполнены подобными отбросами, а нам не в чем было их обвинить.

– Громкие крики в общественном месте, – предложил Эмерсон.

Похоже, у юноши всё-таки имелось чувство юмора. Его губы дрогнули, но речь осталась степенной:

– Должно быть, кричал кто-то из злоумышленников, если леди молчала. Тогда получается, что они не нападали на вас?

– Мы не можем предъявить никаких обвинений, – призналась я. – Более того, вы могли бы арестовать нас, капитан – мы силой ворвались в этот дом и выломали дверь.

Офицер вежливо улыбнулся. Эмерсон вытащил из кармана пригоршню монет и бросил её на стол.

– Это должно избавить нас от любых жалоб на сломанную дверь. Идём, дорогая, мы опаздываем на встречу.

Оказалось, что мы свернули от фонтана не в том направлении. Владелец кафе хорошо знал дом мистера Мак-Кензи, расположенный совсем недалеко. Но почему-то меня не удивило, когда слуга Мак-Кензи заявил нам, что сегодня вечером хозяин не ожидал гостей. И уже давно улёгся спать. Он, как укоризненно сообщил слуга, был очень старым человеком.