14 произведений из сборника Sketches New and Old

Обстоятельства моей недавней отставки

Вашингтон, 2 дек. 1867

Я подал в отставку. По-видимому, правительство продолжает идти своим путем, но как бы то ни было, одной из спиц в его колеснице не хватает. Я служил письмоводителем в Сенатской Комиссии по конхологии и отказался от этой должности. Я не мог не заметить со стороны остальных членов правительства явного стремления лишить меня всякого голоса в Советах нации, и потому не мог сохранять за собой должность, без ущерба для моего самоуважения. Если бы я рассказал подробно о всех оскорблениях, которые сыпались на меня в течение той недели, когда я находился в непосредственных сношениях с правительством в силу моего официального положения, мой рассказ занял бы целый том. Они назначили меня письмоводителем Комиссии по конхологии и не дали мне товарища для игры на бильярде. Я перенес бы это, при всей возмутительности подобного поступка, если бы остальные члены правительства относились ко мне с той вежливостью, какой требовало мое положение. Но этого не было. Всякий раз, когда я замечал, что глава какого-нибудь ведомства вступил на ложный путь, я бросал все и отправлялся к нему и пытался направить его на путь истинный; и хоть бы кто-нибудь поблагодарил меня за это! Я явился, с наилучшими намерениями в мире, к Морскому министру и сказал:

— Сэр, я замечаю, что адмирал Фаррагут зря болтается по Европе, точно устроил для себя увеселительную поездку. Может быть, все это и очень хорошо, но мне оно представляется совсем в другом свете. Если ему там не с кем драться, велите ему вернуться домой. Совершенно незачем человеку таскать за собой целый флот в увеселительную поездку. Это слишком накладно. Заметьте, что я ничего не имею против увеселительных поездок морских офицеров — но разумных увеселительных поездок, но экономических увеселительных поездок. Кто им мешает прокатиться по Миссисипи на плоту.

Посмотрели бы вы, какая тут поднялась буря! Точно я, в самом деле, какое-нибудь преступление совершил. Однако я и ухом не повел. Я продолжал доказывать, что это и дешево, и полно республиканской простоты, и совершенно безопасно. Я продолжал утверждать, что для спокойной увеселительной поездки нет ничего лучше плота.

Тогда Морской министр спросил, кто я такой; когда же я ответил ему, что принадлежу к правительству, он пожелал знать, какую должность я занимаю. Я сказал, что, оставляя в стороне странность подобного вопроса со стороны члена того же правительства, могу ему сообщить, что состою письмоводителем Сенатской комиссии по конхологии. Тут-то он забушевал! Кончилось тем, что он приказал мне убираться и заниматься на будущее время своим делом. Моим первым побуждением было дать ему отставку. Так как, однако, это могло задеть и других, кроме него, а для меня, в сущности, было бесполезно, то я решил оставить его на месте.

В следующий раз я отправился к Военному министру, который не хотел принять меня, пока ему не сообщили, что я нахожусь в непосредственных сношениях с правительством. Не приди я по такому важному делу, я, пожалуй, не добился бы приема. Я попросил у него огонька (он в это время курил) и затем сказал ему, что я ничего не имею против его соглашения с генералом Ли и его товарищами по оружию, но решительно не могу одобрить его метода войны с индейцами на Равнинах. Я сказал, что он воюет с ними чересчур вразброд. Ему следовало бы собрать их в кучу в каком-нибудь удобном месте, где можно было бы заготовить достаточно провианта для обеих сторон, а затем устроить общую резню. Я утверждал, что всего убедительнее действует на индейца общая резня. Если же он не считает возможным допустить резню, прибавил я, то весьма надежное средство против индейца — мыло и просвещение. Мыло и просвещение действует не так быстро, как резня, но в конце концов неизбежно приводят к смертельному исходу. Полузарезанный индеец еще может поправиться, но если вы приметесь просвещать и умывать его, то рано или поздно это его прикончит. Это разрушает его организм, подтачивает самые основы его существования.

— Сэр, — заключил я, — наступил момент, когда кровожадная жестокость становится необходимостью. Предпишите мыло и букварь каждому индейцу, разбойничающему на Равнинах, и пусть он умрет!

Военный министр спросил меня, состою ли я членом Кабинета, и я отвечал утвердительно. Он осведомился, какую должность я занимаю, и я сказал, что занимаю должность письмоводителя в Сенатской Комиссии по конхологии. Затем я был подвергнут аресту за оскорбление должностного лица и провел в заключении лучшую часть дня.

После этого я совсем было решил молчать и предоставить правительству действовать, как умеет. Но долг призывал меня, и я повиновался. Я пошел к министру Финансов. Он сказал:

— Что прикажете?

Этот вопрос заставил меня отбросить церемонии. Я отвечал:

— Пунша с ромом. Он сказал:

— Если у вас есть дело, сэр, потрудитесь изложить его, да покороче.

Я выразил сожаление, что он так быстро переменил тему разговора, так как подобное поведение было очень оскорбительно для меня; но при существующих обстоятельствах я согласен посмотреть на это сквозь пальцы и перейти к делу. Затем я сделал ему самый серьезный выговор по поводу необычайной растянутости его отчета. Я сказал, что он размазан, загроможден ненужными подробностями и неумело составлен; в нем нет ни занятных описаний, ни поэзии, ни чувства, ни героев, ни интриги, ни картинок — ни даже простых политипажей. Ясное дело, никто не в состоянии одолеть его. Я уговаривал его не губить свою репутацию подобными произведениями. Если он рассчитывает на успех в литературе, то должен вносить больше разнообразия в свои писания. Надо избегать сухих деталей. Я сказал, что популярность календарей зависит главным образом от стихотворений и анекдотов, которые в них помещаются, и что несколько анекдотов, рассеянных в его годовом отчете, вернее обеспечат продажу, чем все перечисления внутренних доходов, которые он туда напихает. Все это я говорил самым любезным тоном, и тем не менее министр Финансов пришел в неистовое бешенство. Он даже назвал меня ослом. Он изругал меня ругательски и сказал, что если я еще раз вздумаю соваться в его дела, он вышвырнет меня в окно. Я отвечал, что коли так, коли нет никакого уважения к моему чину и званию, то я беру шапку и ухожу — и так и сделал. Он вел себя как новоиспеченный автор. Эти господа, издав первую книжку, воображают, что им уж и черт не брат. Не смей им и слова сказать.

Все время, пока я находился в непосредственных сношениях с правительством, выходило так, что всякое мое действие, подсказанное служебным рвением, навлекало на меня неприятности. А между тем все, что я делал, все, что я предпринимал, клонилось единственно ко благу отечества. Быть может, горечь моих обид побуждает меня к несправедливым и обидным заключениям, но мне положительно кажется, что министр Внутренних дел, Военный министр, министр Финансов и остальные мои confrerès с самого начала сговорились выжить меня из администрации. Довольно сказать, что я ни разу не присутствовал на заседании совета министров за все время моей государственной службы. Этого было довольно. Швейцар Белого Дома, по-видимому, вовсе не был расположен впускать меня, пока я не спросил, собрались ли остальные члены Кабинета. Он ответил утвердительно и впустил меня. Они все были в сборе; но никто не предложил мне сесть. Они уставились на меня с изумлением, точно на какого-то непрошенного гостя.

Президент спросил:

— Кто вы такой, сэр?

Я протянул ему карточку, на которой он прочел:

„Почт. Марк Твен,

Письмоводитель Сенатской комиссии

по конхологии".

Он осмотрел меня с головы до ног, точно никогда не слыхивал обо мне. Министр Финансов сказал:

— Это назойливый осел, который советовал мне поместить в мой отчет стихотворения и анекдоты, как это делают в календарях.

Военный министр сказал:

— Это тот самый полоумный, который явился ко мне вчера с предложением просветить часть индейцев до смерти, а остальных вырезать.

Морской министр сказал:

— Я узнаю этого юнца, он путался в мои дела на этой неделе. Он недоволен тем, что адмирал Фаррагут таскает за собой целый флот в увеселительную экскурсию, как он это называет. Его предложение какой-то нелепой увеселительной экскурсии на плотах слишком глупо, чтобы повторять его.

Я сказал:

— Джентльмены, я замечаю здесь стремление набросить тень на каждый акт моей служебной деятельности; я замечаю, кроме того, стремление лишить меня голоса в Совете нации. Я не получил повестки на сегодняшнее заседание. Только совершенно случайно я узнал, что сегодня назначено заседание Совета министров. Но оставим это. Я желаю знать одно: происходит здесь заседание Совета министров или нет?

Президент ответил: происходит.

— В таком случае, — сказал я, — приступим к делу, и не будем тратить времени на неприличные пререкания по поводу служебной деятельности каждого из нас.

Тогда вмешался министр внутренних дел и сказал благодушным тоном:

— Молодой человек, вы заблуждаетесь. Письмоводители комиссии конгресса не состоят членами Кабинета Министров. Даже швейцары Капитолия не состоят его членами, хотя это может показаться вам странным. Поэтому, при всем желании допустить вашу сверхчеловеческую мудрость к участию в наших совещаниях, мы по закону не можем этого сделать. Совет нации вынужден обходиться без вас; если это приведет к катастрофе, то да послужит утешением для вашего скорбного духа сознание, что вы словом и делом пытались предотвратить ее. Желаю вам всего хорошего. Прощайте.

Эти ласковые слова успокоили мою взволнованную душу, и я ушел, но слуги нации не знают покоя. Лишь только я вернулся в свое логовище в Капитолии и, как подобает члену правительства, положил ноги на стол, вошел один из сенаторов, членов конхологической комиссии, и накинулся на меня:

— Где это вы пропадали целый день?

Я ответил, что если кому-нибудь, кроме меня самого, есть до этого дело, то я могу сообщить, что был на заседании Совета министров.

— Совета министров? Любопытно знать, что вы там делали?

Я ответил, что отправился туда на совещание, вторично давая ему понять, что это вовсе его не касается. Тогда он заговорил самым нахальным тоном и в заключение сказал мне, что дожидался три дня, пока я перепишу ему доклад о каких-то там раковинах, раках, враках, — словом, о каком-то вздоре, имеющем отношение к конхологии, и что меня не могли нигде разыскать.

Это было уж слишком. Это было тем перышком, которое сломило спину клерикальному верблюду. Я сказал:

— Сэр, не думаете ли вы, что я намерен работать за шесть долларов в сутки? Если такова ваша мысль, то пусть Сенатская конхологическая комиссия поищет кого-нибудь другого. Я не намерен быть рабом вашей шайки! Оставайтесь со своей поганой комиссией. Дайте мне свободу или смерть!

С этого момента моя официальная связь с правительством прекратилась. Претерпев поношение в министерствах, претерпев поношение в Кабинете, претерпев поношение со стороны председателя комиссии, которую я согласился украсить своим присутствием, я уступил гонениям, удалился от опасностей и соблазнов высокого положения и покинул мое истекающее кровью отечество в опасную для него минуту.

Но я оказал услуги Государству и потому составил следующий счет:

Счет Американским Соединенным Штатам

от почт. письмоводителя

Сенатской конхологической комиссии:

За консультацию с военным министром . . . . . 50 долл.

За консультацию с морским министром . . . . . 50 долл.

За консультацию с министром финансов . . . . 50 долл.

За консультацию в кабинете министров . . . . . бесплатно

Путевые издержки в Иерусалим и обратно[4] via Египет, Алжир, Гибралтар и Кадикс, четырнадцать тысяч миль, по двадцать центов на милю . . . . . . . . . . 2800 долл.

Жалованье по должности Письмоводителя Сенатской конхологической комиссии, за шесть дней, по шесть долларов в день . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 36 долл.

Итого: 2986 долл.

Ни по одной статье этого счета мне не было уплачено, кроме несчастных тридцати шести долларов письмоводительского жалованья. Министр финансов, преследуя меня до конца, перечеркнул все остальные статьи и попросту написал на полях: „Оставить без последствий". Итак, грозная альтернатива налицо. Государство отказывается платить долги! Нация погибла.

В настоящее время я покончил всякие отношения с официальным миром. Пусть остаются на службе такие чиновники, которые позволяют себя третировать, как лакеев. Я знаю в разных ведомствах много таких, которым никогда не посылают повесток на заседание комитета министров, в которых представители нации никогда не обращаются за советом относительно войны, или финансов, или торговли, как будто у них нет никакого касательства к правительству, и которые тем не менее неукоснительно изо дня в день являются в канцелярию и работают. Они понимают свое значение для нации и бессознательно обнаруживают это в своих повадках и в манере заказывать кушанья в ресторанах — но они работают.

Я знаю одного, который занимается вырезкой всевозможных клочков из газет и наклейкой их в особую книгу — он делает иногда по восьми, по десяти вырезок в день. Делает не слишком хорошо, но все же делает как умеет. Это крайне утомительная работа. Она изнуряет душевные силы. А между тем он получает за нее только одну тысячу восемьсот долларов в год. Молодой человек с его мозгами мог бы нажить сотни тысяч долларов, посвятив себя какой-нибудь другой профессии. Но нет — его сердце принадлежит отечеству, и он будет служить ему до тех пор, пока останется хоть одна газетная вырезка. Я знаю служащих, которые не умеют грамотно писать, но и те скудные знания, которыми они обладают, они великодушно складывают к стопам отечества и трудятся и корпят за две с половиной тысячи долларов в год. То, что они пишут, приходится подчас переписывать заново другим служащим, но раз человек послужил своему отечеству, как умел, может ли отечество жаловаться? Есть чиновники, которые не занимают никакой должности, а ждут, ждут и ждут вакансии — терпеливо дожидаются возможности послужить своему отечеству, и за это ожидание получают каких-нибудь две тысячи долларов в год. Это грустно — это очень, очень грустно. Если у члена Конгресса имеется приятель, одаренный блестящими способностями, но не находящий занятия, к которому бы мог приложить свои таланты, он вверяет его своему отечеству, пристраивая его к местечку в каком-нибудь ведомстве. И этот человек остается рабом на всю жизнь и возится с бумагами в интересах нации, не находя с ее стороны никакого внимания, никакого сочувствия — и все это за какие-нибудь две или три тысячи долларов в год. Когда я составлю полный список чиновников различных ведомств с указанием того, что они делают и что они получают, вы увидите, что у нас нет и половины того количества, которое нам нужно, и что они не получают и половины того содержания, которое им подобает получать.