1812. Великий год России

Накануне

И. Кутузов доносил Царю 4 сентября: «Позиция, в которой я остановился при деревне Бородино… одна из наилучших, которую только на плоских местах найти можно. Слабое место сей позиции, которое находится с левого фланга, постараюсь я исправить искусством» (4. С. 64).

Выбор позиции для генерального сражения всегда считался важным условием победы. Наполеон говорил, что вообще «война — это мастерство позиции»[568]. Русскую позицию у Бородина специалисты (начиная с участников Бородинской битвы) расценивали по-разному: например, генералы П.И. Багратион и А.П. Ермолов и такие авторитеты, как К. Маркс и Ф. Энгельс, критиковали ее (15. С. 191–193)[569], советские и постсоветские военные историки большей частью хвалят (2. С. 368–370; 12. С. 299; 16. С. 151–152)[570].

Здесь нет ничего удивительного. Как подметил еще К. Клаузевиц (из советских историков — Е.В. Тарле и А.Н. Кочетков, в последнее время — В.Н. Земцов), «эта позиция имела свои и выгодные, и невыгодные стороны» (18. С. 85–88; 32. Т. 7. С. 563)[571], тем более что долго выбирать ее под натиском французов не было времени. В тот самый день (3 сентября), когда русская армия занимала Бородинскую позицию, П.И. Багратион написал Ф.В. Ростопчину: «Все выбираем места и все хуже находим» (14. С. 109; ср.: 4. С. 331).

Сам Кутузов в донесении Царю хотя и назвал позицию у Бородина «одной из наилучших», но с оговоркой («на плоских местах») и прямо указал на ее «слабое место». Тем не менее в целом позиция отвечала главным требованиям предстоявшей битвы. Во-первых, она изобиловала естественными укреплениями. Ее фронт справа и в центре был прикрыт высоким (более 20 м) берегом Колочи, правый фланг упирался в Москву-реку, а левый — в труднопроходимый Утицкий лес. Главное же, позиция позволила русской армии «оседлать» обе дороги, ведущие к Москве, — Старую Смоленскую и Новую Смоленскую.

Слабость русской позиции заключалась прежде всего в том, что ее левый фланг был открыт для фронтального удара. Поэтому Кутузов распорядился прикрыть его инженерными сооружениями (флешами) на высоте у д. Семеновская, а потом и «загнуть оный» к флешам (4. С. 86). Таким образом, к началу битвы левый фланг был укреплен, но зато преломилась боевая линия русской позиции, образуя в центре, у Курганной высоты, исходящий угол, что дало французам «выгоду продольных рикошетных выстрелов»: их батареи, действовавшие против русского левого фланга, «поражали в тыл войска центра и правого фланга» (15. С. 192–193)[572].

Заняв такую (с очевидными плюсами и минусами) позицию, Кутузов рассчитывал принять на ней и отразить лобовой удар противника, но сохранял за собой и возможность уклониться от боя в случае, если бы Наполеон попытался его обойти. «Желаю, — доносил он Царю 4 сентября, — чтобы неприятель атаковал нас в сей позиции, тогда я имею большую надежду к победе. Но ежели он, найдя мою позицию крепкою, маневрировать станет по другим дорогам, ведущим к Москве, тогда не ручаюся, что, может быть, должен идти и стать позади Можайска, где все сии дороги сходятся» (4. С. 64). В любом случае Кутузов считал своей главной задачей не пустить врага к Москве. «Как бы то ни было, — писал он Царю перед битвой с Бородинского поля, — Москву защищать должно» (Там же). В те же дни он заверял П.В. Чичагова, Ф.В. Ростопчина и начальника Московского ополчения И.И. Маркова: «Настоящий мой предмет есть спасение Москвы» (Там же. С. 40, 55)[573].

При этом русский главнокомандующий учитывал возможность и успеха, и неудачи в сражении. «При счастливом отпоре неприятельских сил, — писал он в диспозиции 5 сентября, — дам собственные повеления на преследование его… На случай неудачного дела… несколько дорог открыто, которые сообщены будут гг. главнокомандующим (Барклаю де Толли и Багратиону. — H.T.) и по коим армии должны будут отступать» (4. С. 83).

С утра 5 сентября, когда русская позиция слева еще не была оборудована, французы подступили к ней. Чтобы выиграть время для инженерных работ, Кутузов приказал задержать противника у д. Шевардино. Здесь к полудню 5-го еще не успели воздвигнуть пятиугольный редут с 12 орудиями, который вначале служил частью позиции русского левого фланга, а после того, как левый фланг был отодвинут назад, стал отдельной передовой позицией. Наполеон, как только он увидел перед собой (в 3-м часу дня 5 сентября) Шевардинский редут, приказал взять его — редут мешал французской армии развернуться. Три отборные дивизии из корпуса Даву и польская кавалерия Понятовского пошли на приступ[574].

Редут и подступы к нему защищали легендарная 27-я дивизия Д.П. Неверовского, ополченцы и несколько кавалерийских полков под общим командованием генерал-лейтенанта кн. Ан. И. Горчакова. Племянник А.В. Суворова, отличившийся в итальянском и швейцарском походах своего великого дяди, в 21 год уже генерал, Андрей Иванович Горчаков пережил здесь свой «звездный час». Он имел всего 18 тыс. бойцов. Наполеон бросил на редут 36 тыс. Однако весь день и вечер, почти до полуночи, защитники редута отражали бешеные атаки врага. Уже затемно на помощь Понятовскому пришли кирасиры Мюрата. Когда они под прикрытием темноты устремились в решительную атаку и уже слышен был топот тяжелых кавалерийских масс, Горчаков, у которого в резерве оставался один батальон, а кирасирская дивизия находилась в глубине позиции, пошел на хитрость. Он приказал резервному батальону «ударить поход и кричать «ура», не трогаясь с места», а тем временем «чтобы кирасиры неслись на рысях» к редуту (5. Т. 3. С. 7–8). Французы, услышав внезапное «ура» под бой барабанов, приостановились, потеряли темп, а русские кирасиры успели на всем скаку вступить в бой и отбить атаку.

Только в 11-м часу ночи дивизия Ж.-Д. Компана из корпуса Даву после ужасной резни в ночном мраке и пороховом дыму ворвалась на валы редута. «Мы вошли в редут, сам не знаю как, — вспоминал об этой атаке герой рассказа П. Мериме «Взятие редута». — Там мы дрались врукопашную среди такого густого дыма, что не видели противника»[575]. Лишь близко к полуночи Горчаков оставил редут, выиграв нужное время, и «кончился этот бой, настолько неравный, что французы понять не могли, как он мог так долго продолжаться» (32. Т. 7. С. 565).

Шевардинский бой стал своеобразным прологом Бородинской битвы, наподобие поединков богатырей перед битвами средневековья. Каждая сторона могла быть довольной итогами этого боя и в то же время оценить силу противника. С одной стороны, Кутузов успел дооборудовать свою позицию и определить наиболее вероятное направление главного удара французов — по левому крылу русских, но и ощутил, сколь мощным будет наполеоновский удар в генеральном сражении «Вчерась, — написал он жене 6 сентября, — на моем левом фланге было дело адское» (4. С. 87). С другой стороны, Наполеон, взяв Шевардинский редут, получил возможность развернуть свою армию перед фронтом противника и занять выгодный плацдарм для атаки русского левого фланга. При этом, однако, он увидел, какова перед генеральным сражением мощь обороны и возможного контрудара русских.

Весь следующий день — 6 сентября — обе стороны готовились к генеральной битве. Посмотрим, каковы были силы и боевые порядки сторон на Бородинском поле.

Сведения о численности армий под Бородином крайне разноречивы. Советские историки чаще всего насчитывают в русской армии к началу сражения 120 тыс. человек (включая сюда регулярные войска, казаков и ополченцев) и 640 орудий. Эти же цифры называли почти все русские дореволюционные и некоторые зарубежные авторы (Ф.-П. Сегюр, К. Клаузевиц, К. Грюнвальд). Но приводятся и другие данные: 126 тыс. (Л.Г. Бескровный), 127 800 (Е.В. Тарле), 130 тыс. (Л.П. Богданов), 132 тыс. (Д.П. Бутурлин), 133 тыс. (К. Даффи), 133 500 (Ж. Тири). Между тем столь авторитетные, совокупно еще не мобилизованные источники, как строевые рапорты, позволяют уточнить все эти подсчеты.

1-я армия по ведомости от 5 сентября насчитывала (без казаков и ополченцев) 75 541 человека (4. С. 75). По 2-й армии есть данные на 29 августа (Там же. С. 27): 34 925 человек (тоже без ополченцев и казаков). 31 августа 2-я армия получила 4976 человек пополнения (Там же. С. 32), а в арьергардных боях 1–4 сентября (от Гжатска до Шевардина) потеряла 140 солдат и офицеров (20. Ч. 2. С. 712–713). Таким образом, к 5 сентября в ней было 39 761 человек. Итого регулярных войск к началу Бородинской битвы[576] Кутузов имел 115 302 человека.

Численность казаков все отечественные (и дореволюционные, и советские) исследователи определяют в 7 тыс. человек. Эта цифра была взята на веру из «Описания сражения при селе Бородине» К.Ф. Толя (4. С. 320) еще дворянскими историками и некритически заимствуется до сих пор, хотя «Описание» Толя не заслуживает такого доверия, поскольку оно грешит явными ошибками в цифрах (например, армия Наполеона увеличена в нем до 185 тыс. человек и 1000 орудий, а русские потери уменьшены до 25 тыс. человек). Зато вполне надежен такой документ, как составленное по войсковым ведомостям расписание русских армий на 7 сентября 1812 г. с точным указанием численности казаков: в 1-й армии — Отдельный казачий корпус атамана М.И. Платова в 5 тыс. человек и «правый наблюдательно-охранительный отряд» полковника М.Г. Власова — еще 2 тыс. сабель; во 2-й армии — «левый наблюдательно-охранительный отряд» генерал-майора А.А. Карпова в 4 тыс. человек[577]. Выходит, казаков под Бородином было 11 тыс.

Остается выяснить, какова была численность народного ополчения. Почти все русские (как дореволюционные, так и советские) историки — от Д.П. Бутурлина до П.А. Жилина — называют одни и те же цифры: 7 тыс. ратников Московского ополчения и 3 тыс. — Смоленского, всего 10 тыс. ополченцев. Эти цифры почерпнуты все из того же «Описания» К.Ф. Толя. Между тем, согласно «Ведомости Московской военной силы», только московских ополченцев при Бородине было 20 748 человек, из которых «в расход» (на боевые позиции) пошли 18 124 рядовых, 303 офицера и 11 генералов[578]. Из Смоленского ополчения, как это засвидетельствовал еще герой 1812 г. Ф.Н. Глинка, а в 1962 г. исследовательски подтвердил В.И. Бабкин[579], приняли участие в Бородинской битве не менее 10 тыс. ратников. Всего, таким образом, сражались при Бородине 28,5 тыс. ополченцев.

Подытожим полученные данные. Регулярных войск — 115 302 человека, казаков — 11 тыс., ополченцев — 28,5 тыс. человек. Сложив эти цифры, мы определим общую численность русской армии на Бородинском поле: 154,8 тыс. человек. Она имела 640 орудий (эту цифру можно считать общепринятой).

С 1987 г. и другие историки занялись пересмотром ранее «неприкасаемых» данных о численности русских войск при Бородине: С.В. Шведов насчитал по совокупности разных ведомостей 157 тыс. человек[580], А. А. Васильев и А. А. Елисеев, В.Н. Земцов — около 150 тыс[581]. По сравнению с их выкладками приверженность Ю.Н. Гуляева, В.Т. Соглаева, Б.С. Абалихина, А.В. Шишова старой «бутурлинско-жилинской» цифири (12. С. 306)[582] сегодня выглядит архаично.

Французская армия, по мнению советских историков, имела при Бородине 130–135 тыс. человек (не более)[583] и 587 орудий. Русские дореволюционные исследователи были такого же мнения. Французские и некоторые другие зарубежные авторы (Ф.-П. Сегюр, А. Фэн, Ж. Пеле, Ж. Тири, Ф. Меринг, В. Скотт) чаще называют 120–126 тыс. Наиболее достоверны опубликованные Ж. Шамбре данные переклички «Великой армии» за 2 сентября с указанием численности каждого корпуса, включая части, откомандированные в тот день от армии, но присоединившиеся к ней 7 сентября: 133 819 человек и 587 орудий (39. Т. 3. С. 33)[584]. В.Н. Земцов полагает, что данные Шамбре надо скорректировать за счет прибывших и выбывших между 2 и 7 сентября, после чего останется цифра 126–127 тыс. бойцов[585]. Возможно, он прав. В любом случае оказывается, что численный перевес под Бородином был на стороне россиян. Таким образом, уточненные подсчеты свидетельствуют, что в ходе войны 1812 г. русское командование уже к Бородинской битве сумело изменить соотношение сил в свою пользу. Здесь важно подчеркнуть, что и артиллерия россиян количественно превосходила французскую: 640 орудий против 587.

Правда, регулярных войск у Кутузова было лишь 115,3 тыс., тогда как все 134 тыс. (или даже 126–127 тыс.) солдат Наполеона кадровые, регулярные войска. Но вся гвардия Наполеона (по разным источникам, 18,9 тыс. (39. Т. 2. С. 33)[586]или 21 тыс.[587] лучших, отборных солдат) не участвовала в битве[588].

Кутузов, по данным своей разведки и «по расспросам пленных», насчитывал у Наполеона 165 тыс. человек, находя, впрочем, эти данные «несколько увеличенными» (20. Ч. 1. С. 99)[589]. Мог он учитывать и более достоверные данные, которыми еще 20 августа располагал П.И. Багратион: «Неприятельские силы <…> должны составлять 120 или 150 тысяч. Количества сего мы не имеем вовсе причины страшиться» (14. С. 88)[590]. Если Кутузов несколько преувеличивал силы своего противника, то Наполеон примерно в той же пропорции их преуменьшал: 120–130 тыс. человек (38. С. 100)[591]. Поэтому вполне оправдан наступательный характер сражения со стороны Наполеона и оборонительный — со стороны Кутузова.

Перед сражением русские войска расположились в таком порядке. Правый фланг и центр позиции — от места впадения р. Колочи в Москву-реку и до Курганной высоты включительно заняла 1-я армия под общим командованием М.Б. Барклая де Толли. Центром непосредственно командовал Д.С. Дохтуров, а правым крылом — М.А. Милорадович. Левое крыло позиции — от Курганной высоты до Утицкого леса — заняла 2-я армия под командованием П.И. Багратиона. По традиции Барклай все еще именовался «1-м главнокомандующим», Багратион — «2-м главнокомандующим». Каждому из них Кутузов предоставил инициативу руководства сражением. «Не в состоянии будучи находиться во время действия на всех пунктах, — писал он в диспозиции 5 сентября, — полагаюсь на известную опытность гг. главнокомандующих армиями и потому представляю им делать соображения действий на поражение неприятеля» (4. С. 83).

Издавна и поныне в нашей литературе бытует версия о том, что Кутузов намеренно сосредоточил на правом фланге большие силы, а на левом (куда последовал главный удар Наполеона) — меньшие. Тем самым он будто бы заманивал врага в «тактическую ловушку», «подставляя» ему Багратиона, менее сильного, но якобы более надежного, чем Барклай, и соблазняя французов атаковать именно левый фланг русской позиции[592]. Эту надуманную версию еще в 1963 г. убедительно опроверг А.Н. Кочетков. Первым из советских историков он подметил, что в начале XIX в. боевой порядок армии («ордер баталии», или «кор де баталь») был понятием стабильным: правое и левое крыло, авангард и арьергард организационно закреплялись на долгое время. Армия Багратиона как шла от Смоленска правым крылом, так и заняла при Бородине, повернувшись к противнику, левое крыло позиции. Кстати, таким же образом предполагалось расположить армии Барклая и Багратиона на позиции у Царева-Займища.

«Конечно, М.И. Кутузов не собирался намеренно ослаблять левый фланг… Плохую услугу полководцу оказывают те, кто приписывает ему подобное легкомыслие», — справедливо возмущался А.Н. Кочетков[593]. Просто Кутузов считал главным именно правый фланг своей позиции, так как он прикрывал «столбовую» Новую Смоленскую дорогу — кратчайший путь к Москве. Прорыв французов на эту дорогу отрезал бы русскую армию от Москвы и грозил бы ей гибелью. Поэтому Кутузов даже после Шевардинского боя, когда определилось наиболее вероятное направление главного удара Наполеона, не стал менять расположение войск (хотя Барклай предлагал перегруппировать их справа налево: 4. С. 332)[594] и лишь выдвинул в резерв левого фланга 3-й корпус Н.А. Тучкова из армии Барклая.

Ход сражения показал, что идея Барклая была многообещающей, а Кутузов, отвергнув ее, допустил первый из своих бородинских просчетов.

Что касается 3-го корпуса, то Кутузов поставил его скрытно, в Утицком лесу, намереваясь, если верить офицеру-квартирмейстеру А.А. Щербинину, в удобный момент ударить «во фланг и тыл» Наполеону (37. Вып. 1. С. 15). Л.Л. Беннигсен, однако, перед началом битвы выдвинул корпус из укрытия вперед. Тем самым он, как часто пишут об этом, будто бы сорвал замысел Кутузова поразить неприятеля во фланг и тыл из засады (2. С. 381–382; 16. С. 156; 32. T. 12. С. 430–431; 34. С. 110–111)[595]. На деле же такой замысел, если он и был у Кутузова (что еще не доказано), не мог быть реализован. Наполеон с первых же минут битвы обрушил на русское левое крыло удар такой силы, что Багратион уже перед третьей из восьми французских атак взял у Тучкова на подкрепление дивизию П.П. Коновницына, а кроме того, в обход Багратиона пошел и неминуемо столкнулся бы с Тучковым, если бы даже тот стоял в засаде, целый корпус Понятовского. Все это в 1963 г. отметил А.Н. Кочетков[596], но еще полувеком ранее А.Н. Витмер иронизировал над верой некоторых историков «в благотворное влияние на бой наполеоновской эпохи засад в том смысле, как это было во времена печенегов», и резонно вопрошал: «Что мог сделать этот (Тучкова. — Н. Т.) корпус в смысле засады, когда по (Старой) Смоленской дороге шел на него Понятовский?»[597].

Протяженность всей русской позиции составляла 8 км. Во всю ее длину двумя линиями с интервалом между ними не более 200 м стояли пехотные корпуса, за ними в 300–400 м, тоже двумя линиями, — кавалерия, еще дальше, до 1000 м в глубину, — линия резервов. Такое построение войск для решающего боя имело свои плюсы и минусы[598]. С одной стороны, сравнительно короткий фронт с близкими резервами обеспечивал Кутузову оперативность маневра как для обороны, так и для возможного контрудара. Но с другой стороны, большая плотность и малая глубина боевого порядка русской армии ставили ее под губительное действие неприятельского огня: артиллерия Наполеона поражала все четыре русские линии, вплоть до резервов (3. Т. 2. С. 224; 16. С. 174; 18. С. 90).

Главными опорными пунктами русской позиции были с. Бородино справа, Курганная высота в центре и д. Семеновская слева. Высоты у Бородина заняли 4 батареи на 32 орудия.

У Семеновской были воздвигнуты три флеши (от французского fléché — стрела: насыпные валы углом вперед к противнику) с 52 орудиями (34. С. 121–122). Их сразу назвали Багратионовыми — ведь здесь начальствовал П.И. Багратион. На Курганной высоте за ночь с 6 на 7 сентября 800 ополченцев соорудили люнет (полевое укрепление, открытое с тыла, но защищенное рвом и двойным палисадом с фронта и флангов) для 18-пушечной батареи. Русские солдаты назвали ее «батареей Раевского», поскольку она была выделена из 7-го корпуса, которым командовал Н.Н. Раевский. Он, кстати, сам проследил за сооружением люнета и, когда все было готово, сказал: «Император Наполеон видел днем простую, открытую батарею, а войска его найдут крепость» (4. С. 338).

Наполеон почти весь день 6 сентября тщательно, «с величайшей подробностью» изучал систему укреплений и боевой порядок русских войск вплоть до сторожевых постов; он даже привлек к себе их внимание — «сделано было по нем несколько картечных выстрелов» (3. Т. 2. С. 165; 19. С. 131)[599], Наполеон понял, что русский правый фланг почти неприступен, зато левый — уязвим. План его был прост: смять левое крыло русских, прорвать их центр, отбросить их в «мешок» при слиянии Колочи с Москвой-рекой и разгромить (17. С. 333; 39. Т. 2. С. 58–59)[600].

Ночь накануне сражения враждебные армии провели по-разному. Наполеон обратился к войскам с приказом, который начинался словами: «Солдаты! Вот битва, которой вы так желали! Теперь победа зависит от вас!» Император подбадривал своих воинов, суля им в случае победы «изобилие, хорошие зимние квартиры, скорое возвращение на родину». Он искусно распалял их воинское тщеславие: «Пусть самое отдаленное потомство с гордостью вспомнит о вашей доблести в этот день! Пусть о каждом из вас скажут: «Он был в великой битве под стенами Москвы!»» (43. Т. 24. С. 207). Завоеватели, обрадованные возможностью сразиться наконец с врагом, который так долго уклонялся от боя, до полуночи веселились и пели (11. С. 46, 159; 44. T. 1. С. 347). Едва ли кто из них сомневался в победе.

С 2 часов ночи и до рассвета Наполеон скрытно перевел большую часть своих войск на правый берег Колочи вплотную к позиции русского левого фланга.

Этот маневр, засвидетельствованный не только французскими, но и русскими дореволюционными источниками (3. Т. 2. С. 170; 39. Т. 2. С. 46; 42. Т. 2. С. 16–17)[601], а также К. Клаузевицем (18. С. 91), почему-то замалчивается в трудах советских и даже постсоветских (Ю.Н. Гуляев, В.Т. Соглаев, А.В. Шишов) историков. Между тем он существенно повлиял на ход сражения: Наполеон смог атаковать русское левое крыло в упор, а Багратион, отбиваясь от атак, не успевал получать подкрепления.

К началу сражения «Великая армия» расположилась таким образом: справа — корпус Понятовского, далее к центру — корпуса Даву, Нея и Жюно, кавалерия Нансути, Монбрена и Латур-Мобура под общим командованием Мюрата; слева остались за Колочей корпус Богарне и кавалерия Груши, в резерве — Старая и Молодая гвардия. Боевой порядок французов напоминал молот, обращенный ударной частью против левого фланга русской позиции.

Пока французские солдаты настраивались на битву как на праздник, сам Наполеон нервничал. Он верил в свою звезду, считал гарантированной победу, но боялся, что русские вновь увильнут от решающего сражения. Всю ночь он почти не спал, несколько раз спрашивал адъютантов, не ушел ли Кутузов, и часто сам выходил из палатки удостовериться, что огни в русском лагере горят (44. T. 1. С. 352).

Когда маршал Даву предложил ему обойти за ночь русское левое крыло крупными силами (до 40 тыс.) через лес со стороны Утицы, Наполеон счел эту мысль «превосходной» (17. С. 333)[602], но, подумав, шутливо упрекнул Даву («Вы всегда хотите все окружать») и отклонил его предложение именно потому, что боялся «спугнуть Кутузова» (32. Т. 7. С. 264).

В русском лагере всю ночь перед битвой царили тишина и величавое спокойствие. Кутузов не обращался к войскам с приказом. «Не время было витийствовать», — заметил его адъютант А.И. Михайловский-Данилевский (24. Т. 2. С. 212). Незачем было и подбадривать русских солдат. Все они сознавали, что на карту поставлены не «изобилие» и «хорошие зимние квартиры», что вопрос стоит так: «Быть или не быть Москве и России» — и решение этого вопроса зависит от них. Вся армия готовилась стоять насмерть. Солдаты и офицеры облачались в чистое белье, отказывались, вопреки обычаю, пить водку (11. С. 45, 46).

В ночь перед сражением по лагерю пронесли икону «покровительницы России» — Смоленской божьей матери, за которой шел с обнаженной головой и со слезами на глазах сам Кутузов впереди всего русского штаба. «Сама собою, по влечению сердца, — вспоминал очевидец этой торжественной сцены, будущий декабрист Федор Глинка, — 100-тысячная армия падала на колени и припадала челом к земле, которую готова была упоить до сытости своею кровью»; «это живо напоминало приуготовление к битве Куликовской»[603]. Французы, которым было видно и даже, отчасти, слышно это «приуготовление», иронизировали над ним: им казалось, что русский военачальник мог говорить своим солдатам только «о небе, единственном убежище, что остается рабам. Во имя религии и равенства он призывал этих закрепощенных защищать имущество их господ»[604].

В 5 часов утра задремавшего Наполеона разбудил адъютант маршала Нея. Маршал просил разрешения атаковать русских. Наполеон вышел из палатки с возгласом: «Наконец они попались! Идем открывать ворота Москвы!» В это время над русским лагерем засветились первые лучи солнца. «Вот солнце Аустерлица!» — воскликнул Наполеон (44. T. 1. С. 355, 356), вспомнив о самой блестящей из своих побед. Но он ошибся. На этот раз всходило солнце Бородина.

День Бородина

К 5 часам 7 сентября вся французская армия уже изготовилась к атаке. Появление Наполеона на его командном пункте перед Шевардинским редутом она встретила громовым (почти в полтораста тысяч глоток) кличем «Vive l'empereur!»[605]. Так она приветствовала своего вождя перед каждым сражением, предвкушая победу. «"Vive l'empereur!", этот клич, достигая другой стороны, как положительно свидетельствуют наши участники войн того времени, — читаем в одном из юбилейных изданий 1912 г., — вызывал мороз по коже у людей, даже весьма неробких, а у многих открывалась медвежья болезнь»[606]. Но под Бородином «другая сторона» не испугалась ни этого клича, ни того, что за ним последовало. Французы, кстати, в ответ на русское «Ура!», которое слышалось как «Au rat» («На крысу!»), кричали: «Au chat!» («На кошку!»)[607].

«С невероятною быстротою»[608] французы атаковали не левое, как предполагал штаб Кутузова, а правое крыло русской позиции. 106-й полк из дивизии генерала А.-Ж. Дельзона (корпус Е. Богарне) ворвался в Бородино. Стоявший здесь русский полк гвардейских егерей не был застигнут врасплох. Разгорелся «наикровопролитнейший бой»[609]. В 7-м часу утра французы овладели Бородином, хотя их 106-й полк потерял три четверти состава. Погиб здесь и бригадный генерал Л.-О. Плозонн, открыв собою длинный реестр французских генералов, павших у Бородина.

Казалось, сражение пойдет так, как изначально предполагал Кутузов, — главным образом, на его правом фланге. Но Богарне, закрепившись на Бородинских высотах и выставив здесь батарею из 38 орудий с заданием вести огонь по центру русской позиции, стал ждать, как развернутся события на левом крыле русских. Дело в том, что со стороны Наполеона взятие Бородина было не столько ударом, сколько маневром, который должен был отвлечь внимание противника от направления главного удара.

А главный удар был направлен на Багратионовы флеши. Здесь с 5 часов 30 минут утра закипела небывалая по ожесточению битва. Три лучших маршала Наполеона — Даву, Ней, Мюрат — порознь и вместе бросали громаду своих войск против Багратиона, между тем как Понятовский пытался обойти флеши справа.

Честь первой атаки флешей была доверена командиру дивизии из корпуса Даву генералу Компану — тому, который накануне взял Шевардинский редут. Его удар приняла на себя дивизия генерал-майора М.С. Воронцова (будущего фельдмаршала) при поддержке дивизии Д.П. Неверовского. Компан повел свои полки в атаку со стороны Утицкого леса под прикрытием огня 50 орудий, но был отбит. Даву подкрепил его дивизией Ж.-М. Лессе и приказал повторить атаку. Компан вновь пошел вперед во главе атакующих колонн, но был тяжело ранен. Сменивший его Дессе тут же разделил участь Компана, а вслед за Дессе получил свою 22-ю за время боевой службы рану и выбыл из строя генерал-адъютант Наполеона Ж. Рапп, присланный от самого императора (35. T. 1. С. 123). Французы заколебались. Видя это, маршал Даву сам повел свой любимый 57-й полк на приступ и ворвался в левую флешь, но был контужен, сбит с лошади и потерял сознание. Наполеону «успели» даже сообщить о смерти маршала[610]. Тем временем русские выбили французов из левой флеши.

Историки до сих пор не могут согласно определить, сколько раз в тот день флеши переходили из рук в руки. Традиционное мнение таково, что французы взяли их в результате 8-й атаки примерно к 12 часам, когда и был смертельно ранен Багратион. В 1992 г. А.А. Васильев и Л.Л. Ивченко попытались опровергнуть традицию. Опираясь главным образом на дневник начальника штаба 2-й армии генерал-адъютанта графа Э.Ф. Сен-При, раненого одновременно с Багратионом, они пришли к небезосновательному (хотя и небесспорному) выводу что Багратион выбыл из строя еще до 9 часов утра, а флеши окончательно пали к 10 часам, в итоге не 8-й, а 3-й атаки[611].

Наполеон мог бы взять флеши и сломить русское левое крыло еще раньше, если бы ему удалось осуществить маневр, уже позволивший ему в прошлом победить при Ваграме, а впоследствии — при Линьи[612]. Только что Понятовский атаковал Тучкова возле Утицы, а Богарне взял (оказалось, ненадолго) Курганную высоту и уже открыл с нее фланкирующий огонь по флешам, Наполеон сразу усилил фронтальный обстрел позиции Багратиона, вдвойне губительный в сочетании с артиллерийской атакой Богарне, и предпринял новый штурм флешей силами Даву и Нея, а Жюно направил в обход между флешами и Утицей для удара по Багратиону с фланга, когда Даву и Ней атакуют его в лоб.

Однако этот маневр, который должен был, по мысли Наполеона, решить исход сражения, не удался. Две дивизии Жюно неожиданно для французов натолкнулись возле Утицы на 2-й корпус К.Ф. Багговута, который в начале битвы занимал правое крыло русской позиции и перемещение которого справа налево Наполеон просмотрел.

Кто и когда направил Багговута с правого на левый фланг? Одни исследователи считают — Кутузов (2. С. 384–385; 6. Ч. 1. С. 296; 12. С. 309; 16. С. 158; 39. Т. 2. С. 65)[613], другие — Барклай (3. Т. 2. С. 182)[614]. Сам Багговут доносил после сражения Кутузову: «Когда неприятель повел атаку на наш левой (фланг), я по приказанию главнокомандующего 1-й Западной армией пошел с пехотными полками 2-го корпуса на подкрепление оного». Оригинал донесения хранится в РГВИА[615].

Мало того, давно опубликован рапорт Багговута Барклаю де Толли о том же: «Когда неприятель повел атаку на наш левый фланг, я по приказанию Вашего Высокопревосходительства пошел с пехотными полками 2-го корпуса на подкрепление оного» (4. С. 184). Эти документы решают вопрос: корпус Багговута был послан на левое крыло Барклаем де Толли, который в данном случае и в ходе всего сражения действовал согласно диспозиции Кутузова, предоставившей главнокомандующим армиями инициативу решений.

Итак, Жюно был отброшен войсками Багговута к Утицкому лесу. Понятовский же, хотя и нейтрализовал Тучкова, сам тоже был им нейтрализован. Теперь Наполеон мог рассчитывать только на особую мощь фронтального удара по флешам. Штурмующие колонны Даву и Нея устремились вперед словно по приказу: «Теперь или никогда!» Впереди колонны Даву шли гренадеры 57-го полка. Молча, с ружьями наперевес, не отстреливаясь, они бросились прямо на русские пушки. Сам Багратион, глядя на них, воскликнул: «Браво!» (4. С. 377; 13. С. 527). В этот момент он был сражен осколкам ядра, который раздробил ему голень левой ноги[616].

Несколько мгновений Багратион силился превозмочь страшную боль и скрыть свою рану от войск, чтобы не расстроить их, но, ослабев от потери крови, теряя сознание, стал падать с коня. Его успели подхватить, положили на землю. «В мгновение пронесся слух о его смерти, — вспоминал А.П. Ермолов, — и войска невозможно удержать от замешательства… Одно общее чувство — отчаяние» (15. С. 195).

Временно (как старший в чине на левом фланге) заменил Багратиона П.П. Коновницын. Он с боем отводил войска к д. Семеновской до прибытия Д.С. Дохтурова, который по приказу Кутузова принял командование левым флангом русской армии. Приказ Кутузова Дохтурову гласил: «Рекомендую вам держаться до тех пор, пока от меня не воспоследует повеление к отступлению» (4. С. 93). Обозрев позицию, Дохтуров сел на барабан и заявил: «За нами Москва! Умирать всем, но ни шагу назад!»[617].

По наблюдению Барклая де Толли, 2-я армия, потеряв Багратиона, «была опрокинута в величайшем расстройстве» (1. С. 28). Это засвидетельствовали и Дохтуров («по прибытии туда нашел я все в большом смятении»)[618], и Ермолов (15. С. 189, 190). Между тем французы ломились вперед, пытаясь довершить разгром русского левого фланга. Барклай спешил переместить справа налево 4-й корпус генерал-лейтенанта графа А.И. Остермана-Толстого, укрепляя таким образом стык левого фланга с центром[619]. Тем временем три свежих гвардейских полка (Литовский, Измайловский, Финляндский), которые прислал из резерва 1-й армии сам Кутузов, геройски отражали атаки французской конницы, давая возможность Дохтурову привести расстроенные войска в порядок. Правда, дивизия генерала Л. Фриана из корпуса Даву все же овладела Семеновской, но Дохтуров, отступив за Семеновскую не далее 1 км, закрепился на новом рубеже.

Мюрат, Ней и Даву, силы которых тоже были истощены, обратились к Наполеону за подкреплением для завершающего удара. Наполеон отказал. Он решил, что левое крыло русских уже непоправимо расстроено, и начал готовить решающую атаку Курганной высоты, чтобы прорвать центр русской позиции.

Ожесточение битвы росло с каждым часом. «Еще не было случая, чтобы неприятельские позиции подвергались таким яростным и таким планомерным атакам и чтобы их отстаивали с таким упорством», — признавал А. Коленкур (19. С. 136). Ветеран наполеоновских войн генерал Ж. Рапп выразился с солдатской прямотой: «Мне еще не доводилось видеть такой резни»[620]. «На всей нашей линии кипело ужасное побоище, — вспоминал адъютант Барклая де Толли, будущий декабрист А.Н. Муравьев. — Бой пехотный, ручной, на штыках, кавалерийские атаки, артиллерийский непрерывный огонь… так что выстрелы из орудий не прекращались во весь день ни на минуту. Убитые и раненые падали с обеих сторон, по ним скакали орудия и кавалерия и давили раненых; груды, горы убитых лежали на пространстве четырех верст» (4. С. 376).

Не мудрено, что в таком сражении и та, и другая сторона несли ужасающие потери. Гибли целые соединения. «Дивизии моей почти нет… — напишет 8 сентября П.П. Коновницын. — Едва ли тысячу человек сочтут» (5. Т. 8. С. 110). М.С. Воронцов увидит, что его дивизия «совершенно уничтожена»: из 4 тыс. человек в ней останется «менее 300» (4. С. 342). Н.Н. Раевский из двух дивизий своего корпуса после битвы «едва мог собрать 700 человек»[621]!

Напор французов все нарастал, но соответственно возрастала и стойкость защиты русских. Солдаты обеих армий показывали образцы воинской доблести. «Никогда и никакие войска не сражались столь мужественно, как сии две храбрые армии», — подчеркивал Барклай де Толли (14. С. 293). Нужно отдать должное солдатам Наполеона: движимые преданностью своему кумиру, сознанием воинского долга, жаждой славы, побед и скорого возвращения домой, они дрались в тот день не хуже, чем в любом из 50 триумфальных наполеоновских сражений. Но русские устояли перед ними. «Другие войска были бы разбиты и, может быть, уничтожены до полудня, — резонно утверждал генерал Ж. Пеле. — Эта (русская. — HT.) армия заслужила величайшие похвалы»[622]. «Одни только русские могли устоять», — убежденно заявлял Ф.Н. Глинка (11. С. 161).

Русские солдаты сражались под Бородином не ради славы и не столько за веру и царя, сколько за отечество. Именно желание защитить родную землю, Москву и всю Россию, воодушевляло русских воинов, делая их непобедимыми. Один из рядовых героев 1812 г. так ответил на вопрос, почему при Бородине сражались столь храбро: «Оттого, сударь, что тогда никто не ссылался и не надеялся на других, а всякий сам себе говорил: «Хоть все беги, я буду стоять! Хоть все сдайся, я умру, а не сдамся!» Оттого все стояли и умирали!» (Там же. С. 111). Оттого и являлись «примеры изумляющей неустрашимости» (15. С. 192). Тарнопольский полк 27-й дивизии Д.П. Неверовского шел в контратаку на флеши колонной с музыкой и песней, «что я, — вспоминал участник многих войн Н.И. Андреев, — в первый и последний раз видел»[623].

Наградные документы русского штаба сохранили для нас имена рядовых героев Бородина. Артиллеристы Ефрем Сосулин, Ян Мац, Иван Желтухин были представлены к награждению Георгиевскими крестами за то, что встретили ворвавшегося на их батарею неприятеля в палаши и отстояли все свои орудия (4. С. 298). Георгиевскими кавалерами стали драгуны Тарас Харченко, Сидор Шило, Петр Милешко, Никита Власенко, Василий Хабенко, Корней Косененко: «Сии первые вскочили на неприятельскую батарею с унтер-офицером своим и, изрубив канонир, обратили орудие на неприятеля» (Там же. С. 268). К той же награде были представлены кирасиры Иван Седов, Григорий Ковалев, Игнат Филонов, Матвей Криворучка. «Врубившись в неприятельскую кавалерию, — читаем о них в наградном списке, — положили двух офицеров и несколько нижних чинов на месте и, отбивши из рук неприятельских полковника другого полка, возвратились во фронт» (Там же. С. 256).

Русские офицеры и генералы были достойны своих солдат. В тех же наградных списках названы десятки героев- офицеров, таких, как штабс-капитан Щепотьев, который, «командуя батареею из 6 орудий, находился один против многих неприятельских батарей, и когда весь огонь устремлен был на него, то он, потерявши всех людей… не оставил своего места, несколько раз опрокинул неприятельские колонны» (Там же. С. 246). Патриотическое чувство, как никогда, сплачивало русских воинов — и солдат, и офицеров. Полковник Ф. Ф. Монахтин, дважды раненный, перед тем как пасть с третьей, смертельной раной, успел воскликнуть, указывая солдатам на батарею Раевского: «Ребята, представьте себе, что это — Россия, и отстаивайте ее грудью!» (32. Т. 7. С. 575).

Офицерами сражались под Бородином 65 будущих декабристов[624]. Семеро из них (П.И. Пестель, М.С. Лунин, В.Ф. Раевский, М.Ф. Митьков, А.Ф. Бригген, А.А. Кавелин, П.Н. Семенов) получили после сражения золотые шпаги с надписью «За храбрость», а боевых орденов были удостоены очень многие, в том числе И.Д. Якушкин, М.А. Фонвизин, В.Л. Давыдов, П.Х. Граббе, И.С. Повало-Швейковский (единственный из декабристов, награжденный в войнах с Наполеоном двумя золотыми шпагами «За храбрость»)[625]. Геройски проявили себя в Бородинской битве поэты В.А. Жуковский и П.А. Вяземский, первый в России Георгиевский кавалер Е.И. Митюхин[626], первая русская женщина-офицер, вообще единственная женщина из 288 тыс. участников битвы, «кавалерист-девица» и «русская амазонка», как ее называли, Н.А. Дурова; 19-летний прапорщик М.М. Ковалевский — будущий губернский предводитель дворянства, отец академика М.М. Ковалевского.

Генералы русской армии не уступали в ратной доблести своим солдатам и офицерам. М.Б. Барклай де Толли в полной парадной форме, при всех орденах и звездах и в шляпе с султаном лично водил полки в атаки и контратаки. «С ледяным хладнокровием, которого не мог растопить и зной битвы, — вспоминал о нем Ф.Н. Глинка, — втеснялся он в самые опасные места» (11. С. 85). Пять лошадей были убиты в тот день под Барклаем, погибли или вышли из строя ранеными 9 из 12 его адъютантов[627]. «У него не иначе как жизнь в запасе!» — воскликнул, наблюдая за ним, М.А. Милорадович. Впрочем, сам Милорадович тоже сражался при Бородине, «не щадя живота своего», как не щадили себя П.И. Багратион и Д.С. Дохтуров, Н.Н. Раевский и П.П. Коновницын, А.П. Ермолов и А.И. Остерман-Толстой. Командир 3-го корпуса Н.А. Тучков пал, смертельно раненный, находясь во главе атакующей колонны своих стрелков. Его брат бригадный генерал А.А. Тучков был сражен картечью, когда он со знаменем в руках поднял солдат в контратаку (11. С. 82). В пылу одной из русских контратак погиб начальник артиллерии 28-летний генерал А.И. Кутайсов. Лошадь его вернулась назад с окровавленным седлом, тело Кутайсова не могли разыскать[628].

Охваченные патриотическим энтузиазмом, руководимые столь доблестными офицерами и генералами, русские войска не только не бежали, чего добивался и был уверен, что добьется, Наполеон, они, если говорить точно, даже не отступали, а лишь несколько отодвигались то с одной, то с другой позиции и продолжали стоять несокрушимой стеной.

Эта стена буквально мозолила глаза Наполеону, который наблюдал за ходом битвы из своей ставки на холме у Шевардинского редута (примерно в километре от Багратионовых флешей). Отсюда обозревалась вся русская позиция. «Ни с какого другого пункта Наполеон не мог бы видеть совокупность и подробности сражения»[629]. Здесь он и провел большую часть дня, иногда отлучаясь на ответственные участки (выезжал на флеши, как только они были взяты; побывал на своем левом фланге в момент атаки Ф.П. Уварова и М.И. Платова; к 17 часам прибыл на батарею Раевского)[630]. Впереди блестящей, нарядно одетой свиты из офицеров, генералов и маршалов, сиявших радужными цветами орденских лент и звезд, золотом эполет, галунов, аксельбантов, Наполеон в серой шинели без всяких знаков отличия, в простой треугольной шляпе либо расхаживал по холму, либо садился на походный стул (как увековечил его на известной картине В.В. Верещагин), часто и подолгу глядя в подзорную трубу на поле сражения и непрестанно рассылая во все стороны адъютантов. За императорской свитой стоял резерв «Великой армии». «Мы были выстроены в боевой порядок, оставаясь в бездействии и выжидая приказаний, — вспоминал очевидец. — Полковые оркестры разыгрывали военные марши, напоминавшие о первых походах революции: «Allons, enfants de la Patrie!» («Марсельезу». — Н. Т.), когда дрались за свободу. Тут же эти звуки не одушевляли воинов, а некоторые старшие офицеры посмеивались, сравнивая обе эпохи»[631].

Тем временем на всех участках сражения солдаты Наполеона дрались за победу, как львы. Его лучшие маршалы (Даву, Мюрат и особенно Ней, рыжая голова которого стала черной от пороха) не выходили из огня, организуя и возглавляя атаку за атакой. Но время шло, а желанной победы все не было.

Сам Наполеон с каждым часом битвы мрачнел, приказания отдавал раздраженно. Он был нездоров, его мучила простуда. Иные зарубежные историки полагают, что насморк императора и лишил французов должной оперативности, а русских спас от неминуемой гибели. Во всяком случае из-за болезни Наполеон якобы действовал при Бородине менее искусно и «был ниже своей репутации» (39. Т. 2. С. 77)[632].

Думается, все было не так просто. Конечно, болезнь мешала Наполеону (простой насморк может ослабить энергию ума и воли). Но руководил он битвой, несмотря на недомогание, мастерски: взяв Бородино, обезопасил себя от возможного удара русских с правого фланга, утренними атаками Курганной высоты сковал активность русского центра, а на левое крыло противника обрушил столь мощные и стремительные атаки, сочетая их с отвлекающими маневрами, что русское командование не успевало перебрасывать резервы к самым опасным участкам битвы. Лев Толстой верно заметил, что Наполеон под Бородином был «тот же» и войска его «были те же, генералы те же, те же были приготовления… даже враг был тот же, как под Аустерлицем и Фридландом; но страшный размах руки падал волшебно-бессильно»[633]. Вот отчего Наполеон был угрюм — не столько от нездоровья, сколько от того, что ход сражения складывался не так, как он предполагал. Причины же столь мало желательного для французов хода сражения заключались в патриотизме и ратной доблести русских воинов, а также в руководстве битвой со стороны Багратиона, Барклая де Толли и, разумеется, Кутузова.

Под пером иностранных и отчасти русских дореволюционных историков Кутузов на Бородинском поле выглядит как «абстрактный авторитет», который от старости и от лени будто бы не был способен активно управлять войсками. Карл Клаузевиц считал, что под Бородином роль Кутузова равнялась «почти нулю» (18. С. 80; см также: 3. Т. 2. С. 177). Понятно, почему и Лев Толстой, не имея конкретных данных о том, как Кутузов руководил битвой, пришел к выводу, что Михаил Илларионович вообще «не делал распоряжений, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему»; внешне был пассивен и безразличен («с трудом жевал жареную курицу» и даже «задремывал»), но проявлял свой «долголетний военный опыт» и «старческий ум» в том, что следил за «духом войск» и руководил им, «насколько то было в его власти»[634]. Во всем этом есть большая доля правды, хотя и не вся правда.

Главная квартира Кутузова размещалась в д. Татариново, примерно в километре за второй линией центра русской позиции, но большую часть дня главнокомандующий провел у д. Горки на правом фланге, так его беспокоившем (между тем как битва шла главным образом на левом фланге). Ни из Горок, ни из Татаринова Кутузов не мог видеть, как сражаются его войска (15. С. 194)[635].

Жозеф де Местр заметил по этому поводу: «Кутузов находился в трех верстах от поля битвы. Конечно, главнокомандующий — это не простой гренадер, но все-таки надобно знать меру»: 23. С. 237 (вспомним, откуда руководил битвой и что мог видеть Наполеон!).

Разумеется, Кутузов, как и Наполеон, чуть ли не ежеминутно получал информацию от адъютантов — своих и чужих, а кроме того, полагался на инициативу Барклая де Толли и Багратиона. Сидя на деревянной скамейке, которую возил за ним конвойный казак, Михаил Илларионович в простом сюртуке без эполет (a la Наполеон), в фуражке без козырька, с неизменной казачьей нагайкой в руках или на плече, окруженный множеством офицеров и генералов, выслушивал донесения и отдавал приказы. «Он спокоен, совершенно спокоен, видит одним глазом, а глядит в оба, хозяйственно распоряжается битвою», — так описывал его при Бородине Федор Глинка (11. С. 57).

Примеров мастерства Кутузова как «хозяина битвы» даже самые ортодоксальные его почитатели найти до сих пор не могут, кроме одного-двух. Б.С. Абалихин, за неимением лучшего, приводил даже такой пример: Кутузов «не побоялся» заменить только что назначенного командующим войсками левого фланга генерал-майора принца Евгения Вюртембергского (племянника императрицы Марии Федоровны) Дохтуровым. На этом основании Абалихин здесь заключил, что Кутузов вообще не был царедворцем[636]. В действительности Михаил Илларионович послал на левый фланг не Евгения, который в чине генерал-майора не мог командовать всем флангом, а его дядю, брата Марии Федоровны, генерала от кавалерии герцога Александра Вюртембергского. Заменив же его по необходимости Дохтуровым, Кутузов объяснился с герцогом вполне царедворчески: «Начал в самых учтивых выражениях просить его, чтобы он от него во время сражения не отъезжал, потому что советы Его Высочества были для него необходимы»[637].

Единственный, действительно серьезный пример личного вмешательства Кутузова в руководство битвой — это рейд русской конницы во фланг Наполеону Было примерно 11 часов. Наполеон только что взял флеши, отбросил за Семеновскую левое крыло русской армии и нацеливал основные силы на Курганную высоту, чтобы прорвать русский центр. Момент для Кутузова был критический. Ему грозил второй Аустерлиц. И в этот момент Кутузов направил в обход левого крыла французов кавалерийский резерв Ф.П. Уварова и казаков М.И. Платова.

Советские историки большей частью оценивали рейд Уварова и Платова восторженно, как «гениально задуманную и блестяще выполненную» операцию, «особенно важный» эпизод всей Бородинской битвы, ее «решающее мероприятие» (16. С. 390; 32. Т. 12. С. 443)[638]. В постсоветской историографии высоко, хотя и с меньшим восторгом, оценили рейд Ю.Н. Гуляев и В.Т. Соглаев, А.В. Шишов и Б.П. Фролов (12. С. 312)[639]. Самый факт рейда так восхитил их, что они не только не анализировали его результаты, но и закрывали глаза на критические мнения о нем К.Ф. Толя, А.П. Ермолова, М.Б. Барклая де Толли (1. С. 32; 15. С. 200)[640] и самого Кутузова, который очень холодно встретил вернувшегося из рейда Уварова («Я все знаю — Бог тебя простит»), а после сражения не представил к награде из всех своих генералов только Уварова и Платова, прямо объяснив в ответ на запрос Царя, что они не заслужили награду (10. С. 68; 20. Ч. 1 С. 197–206).

Рейд Уварова и Платова был предпринят малыми силами (4,5 тыс. сабель), а главное, без должной энергии. У д. Беззубово русская конница была остановлена войсками генерала Ф.-А. Орнано[641] и вернулась назад. Обходный маневр и удар по левому флангу Наполеона, на что рассчитывал Кутузов в надежде перехватить инициативу боя, не удались. Поэтому исследователи, желающие прославить Кутузова, ставят его (и себя) в неловкое положение, ибо превозносят как «гениальный» и «решающий» тот его маневр, который он сам признал неудавшимся[642].

Разумеется, неудача «диверсии» Уварова и Платова была относительной. По меткому определению А.И. Попова, «диверсия принесла больше пользы русской армии, чем нанесла вреда французской»[643]. Она отвлекла внимание Наполеона (император сам помчался к д. Беззубово узнать, в чем дело) и заставила его на два часа приостановить штурм Курганной высоты (17. С. 345). Хотя высота после этого все равно пала, тем временем Барклай де Толли заменил в центре остатки корпуса Раевского последним свежим корпусом Остермана-Толстого (6. С. 174), а Дохтуров привел в относительный порядок расстроенное левое крыло.

Только к 14 часам французы начали общий штурм Курганной высоты, которую с утра они уже занимали, но были выбиты оттуда. Вот как это произошло[644]. Около 9 или 10 часов вице-король Италии Е. Богарне атаковал высоту силами приданной ему дивизии генерала Ш.-А. Морана из корпуса маршала Даву. Впереди этой дивизии шла бригада генерала Ш.-О. Бонами, которая и ворвалась на батарею Раевского. Но не успели французы закрепиться на высоте, как генерал-майор А.П. Ермолов неожиданно и для Наполеона, и для Кутузова организовал блестящую контратаку. Он проезжал мимо с поручением от Кутузова во 2-ю армию и увидел беспорядочный отход русских от Курганной высоты, только что занятой французами. Ермолов обнажил саблю, остановил бегущих, взял из резерва четыре полка и лично, на коне, повел их в штыковую атаку, причем, по его рассказу, «имел в руке пук Георгиевских лент со знаками отличия военного ордена, бросал вперед по нескольку из них, и множество стремились за ними» (15. С. 192). Рядом с Ермоловым в этой атаке участвовали его адъютант поручик П.Х. Граббе (будущий декабрист, граф, «полный» генерал) и начальник русской артиллерии 28-летний генерал-майор граф А.И. Кутайсов, который здесь погиб (лошадь его вернулась назад с окровавленным седлом, тело Кутайсова не могли разыскать): 11. С. 126–127; 15. С. 194–195)[645]. Сам Ермолов был ранен.

В «Записках» Ермолова лишь упомянуто, а в исследовании В.Н. Земцова, по данным разных источников, сказано о том, что одновременно с Ермоловым атаковали французов и отбили у них Курганную высоту пехотные полки генерал-майоров И.Ф. Паскевича (будущего фельдмаршала, светлейшего князя) и кн. И.В. Васильчикова из 7-го корпуса Раевского, а также два кавалерийских полка генерал-майора барона Ф.К. Корфа, которых прислал Барклай де Толли (15. С. 192–193)[646].

Генерал Бонами, отчаянно дравшийся врукопашную, был взят в плен. Полуживой от более чем 20 ран, едва не поднятый на штыки, он, чтобы спастись, назвал себя Мюратом, и русские солдаты, «изумленные такою храбростью» удальца в генеральском мундире, поверили ему (11. С. 59–60). Кутузов, которому доложили о «пленении Мюрата» раньше, чем принесли на носилках пленного, усомнился, так ли это, но, чтобы поднять дух войск, использовал доложенное. Хорошо представлена эта сцена в пьесе К. А. Тренева «Полководец»: «Кутузов: Ну какой там Мюрат… Мюраты в плен не сдаются. (Кайсарову)[647]. Объявить по фронту, что маршал Мюрат взят в плен»[648].

Итак, к 14 часам французы начали решающий штурм Курганной высоты. Наполеон рассчитывал не просто взять высоту но и прорвать здесь, в центре, русский боевой порядок. Ураганный огонь по высоте открыли 200 французских орудий — не только с фронта, но и с обоих флангов, т. е. со стороны Бородина и Семеновской, буквально засыпая ядрами стоявшие на высоте и вокруг нее полки 4-го корпуса, дивизий П.Г. Лихачева и П.М. Капцевича из 6-го корпуса, 2-го (Ф.К. Корфа) и 3-го (К.А. Крейца) кавалерийских корпусов, конногвардейцев, кавалергардов, преображенцев, семеновцев. Все они под опустошительным перекрестным огнем врага несли тяжелейшие потери. «Казалось, — вспоминал Барклай де Толли, — что Наполеон решился уничтожить нас артиллериею» (1. С. 30). «Самое пылкое воображение не в состоянии представить сокрушительного действия происходившей здесь канонады», — читаем у А.И. Михайловского-Данилевского, однако «чугун дробил, но не колебал груди русских!» (24. Т. 2. С. 260). Защитники Курганной высоты были движимы одной мыслью: выстоять, сознавая, что здесь — «ключ всей нашей позиции» (Барклай де Толли — Кутузову 8 октября 1812 г.: 4. С. 174).

Под прикрытием столь мощной канонады Богарне повел на штурм высоты три пехотные дивизии — Брусье, Морана и М.-Э. Жерара (будущего маршала Франции). В этот момент Наполеон приказал генералу О. Коленкуру, который только что заменил сраженного русским ядром командующего 2-м кавалерийским корпусом «Великой армии» Л.-П. Монбрена, немедленно атаковать высоту с правого фланга. Коленкур обещал: «Я буду там сей же час — живой или мертвый!» (44. T. 1. С. 374). Он встал во главе дивизии своих кирасир — «gens de fer» («железных людей»), как называл их Наполеон, — помчался вправо от высоты, как бы с намерением атаковать там русскую кавалерию, но затем, внезапно повернув влево, галопом устремился на высоту, к батарее Раевского. В сверкающих кирасах и латах, словно железный смерч, «gens de fer» Коленкура через ров и бруствер ворвались на батарею по трупам своих товарищей и были встречены здесь в штыки. «Казалось, что вся возвышенность… обратилась в движущуюся железную гору, — вспоминал участник битвы Е. Лабом. — Блеск оружия, касок и панцирей, освещенных солнечными лучами, смешивался с огнем орудий, которые, неся смерть со всех сторон, делали редут похожим на вулкан в центре армии» (35. T. 1. С. 131; ср.: 11. С. 105–106).

Одновременно с фланговой атакой Коленкура атаковали батарею Раевского в лоб и прорвались к ней пехотные батальоны Жерара. Ценой невообразимых усилий и потерь французы овладели батареей, причем генерал Коленкур был убит. Он сдержал слово, данное Наполеону: живым ворвался на батарею, взял ее и остался на ней мертвым. Никто из защитников батареи не бежал от врага. Они разили французов штыками, прикладами, тесаками, дрались банниками, рычагами. Их генерал П.Г. Лихачев, весь израненный, ободрял солдат: «Помните, ребята, деремся за Москву!», а когда почти все они погибли, «расстегнул грудь догола» и пошел на вражеские штыки (11. С. 106). Еле живой от ран, он был взят в плен.

Курганная высота к 15 часам, когда ее заняли французы, представляла собой «зрелище, превосходившее по ужасу все, что только можно было вообразить. Подходы, рвы, внутренняя часть укреплений — все это исчезло под искусственным холмом из мертвых и умирающих, средняя высота которого равнялась 6–8 человекам, наваленным друг на друга» (35. T. 1. С. 152–153). «Погибшая тут почти целиком дивизия Лихачева, казалось, и мертвая охраняла свой редут»[649].

Атака «gens de fer» Огюста Коленкура, безусловно, самый блестящий маневр и самый большой успех французов в Бородинском бою, более эффектный внешне, чем даже «фантастическая» атака Л.-П. Монбрена при Сомо-Сиерра в 1808 г. Можно понять тот восторг, с которым сами французы относят атаку Коленкура к замечательнейшим подвигам «в военных летописях народов» (35. T. 1. С. 135). Понятна и выспренность их слов о гибели Коленкура. Виктор Гюго называл эту потерю в ряду самых тяжких потерь Наполеона («И Коленкур сражен в редуте под Москвой»)[650].

Все это можно понять. Но нельзя забывать другое. Что выиграл Наполеон ценой гибели таких людей, как Монбрен и Коленкур, ценой крови тысяч и тысяч своих «gens de fer», чего он добился, овладев Курганной высотой? Да, он захватил ключ, главный опорный пункт русской позиции. А что дальше? Ничего. Прорвать центр боевого порядка русских, обратить их в бегство Наполеон, как ни старался, не смог. Один из его лучших офицеров, получивший из рук императора два почетных креста, друг Стендаля граф Андреа Корнер около 16 часов воскликнул в простодушном недоумении: «Будет ли, черт возьми, конец этой битве?»[651].

Оставив Курганную высоту, русская пехота отходила за Горецкий овраг (в 800 м от высоты). Барклай де Толли приводил ее в порядок. Два кавалерийских корпуса французов — Латур-Мобура и Груши — пытались развить успех и прорвать столь, казалось бы, истощенную русскую оборону. Русские пехотинцы держались, а тем временем Барклай стянул к Горецкому оврагу свою кавалерию — корпуса Ф.К. Корфа и К.А. Крейца. Началась ожесточенная кавалерийская сеча, в ходе которой обе стороны попеременно опрокидывали друг друга (4. С. 335). Французы потеряли здесь (ранеными) и Груши, и Латур-Мобура, но не смогли взять верх над русскими. Барклай лично участвовал в этом бою, а главное, умело руководил им. Обороняясь и контратакуя, его полки отвратили угрозу прорыва от русского центра. Тем самым Барклай оправдал надежды Багратиона, который, будучи уже раненым, просил: «Скажите генералу Барклаю, что участь армии и ее спасение зависят от него»[652].

Около 17 часов Наполеон прибыл на Курганную высоту и оттуда обозрел центр русской позиции. Отступив к высотам у д. Горки, русские дивизии стояли хотя и поредевшие, но не сломленные, готовые отражать новые атаки. Наполеон знал, что и левое крыло русских, оттесненное за Семеновскую, уже приведено в боевой порядок. Понятовский не сумел его обойти; он занял д. Утицу и Утицкий курган, но здесь и остался, не имея сил для новых атак. Что касается русского правого фланга, то он был надежно прикрыт высоким берегом Колочи и огнем с батарей на Горецких высотах.

Наполеон был мрачнее тучи, глядя на грозную стену русской армии. После стольких побед, одержанных им на своем веку чуть ли не над всеми армиями Европы, после того, как он страстно жаждал этого сражения, дождался его и твердо верил в победу, — после всего этого невесело было ему видеть, что на этот раз желанной победы он не одержал. Не могло быть и речи не только о бегстве русской армии, но даже о ее отступлении: в конце сражения она стояла так же непоколебимо, как и в начале.

О чем в те минуты думал Наполеон? Вероятно, о том, что у него осталось нетронутым ударное ядро его армии — гвардия, 19 тыс. лучших солдат. Маршалы Даву, Ней и Мюрат умоляли императора двинуть гвардию в бой и таким образом «довершить разгром русских» (40. С. 78; 44. T. 1 С. 369)[653]. Некоторые историки — например, классик марксизма Ф. Энгельс и постсоветский исследователь В.В. Бешанов — полагают, что, если бы Наполеон ввел в сражение гвардию, русская армия «была бы наверняка уничтожена»[654]. Сам Наполеон не был в этом уверен. «Успех дня достигнут, — заявил он в ответ на просьбы маршалов, — но я должен заботиться об успехе всей кампании и для этого берегу мои резервы»[655]. Такие авторитеты, как А. Жомини и К. Клаузевиц, оправдывали это решение императора. «Победа была в его руках, — читаем у Клаузевица, — Москву он рассчитывал и так занять; выдвигать более крупную цель, поставив на карту последние силы, по его мнению, не вызывалось требованиями ни необходимости, ни разума» (18. С. 100. Ср.: 17. С. 348, 354).

Русские ждали атаку наполеоновской гвардии и готовились к ней. Но противник больше не атаковал. Только в отдельных местах происходили стычки конницы да гремела с обеих сторон до 20 часов артиллерийская канонада. Начинало темнеть. «Что русские?» — спросил Наполеон. «Стоят на месте, ваше величество!» — ответили ему. «Им, значит, еще хочется, всыпьте им еще!» — в таких выражениях Наполеон приказывал усилить огонь[656].

Постепенно бой затихал. Слишком велико было взаимное напряжение и истощение сил борющихся сторон. Лев Толстой так написал об этом: «Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибли. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало»[657].

Кутузов в эти вечерние часы 7 сентября выглядел удовлетворенным. Он видел, что русские уже выстояли; интуитивно, благодаря своему полувековому опыту, ощущал их силу духа и готовность противостоять новым атакам врага — хотя бы и самой гвардии Наполеона. Правда, Кутузов отовсюду получал сведения о громадных потерях русской армии, но ему думалось, что французы потеряли не меньше, что их наступательный порыв иссяк и что едва ли они теперь, на исходе такого дня, возобновят атаки.

Больше всего беспокоил Кутузова вопрос о резервах. Он не хуже Наполеона умел ценить и беречь резервы и особо подчеркнул в диспозиции перед битвой: «Резервы должны быть сберегаемы сколь можно долее, ибо тот генерал, который сохранит еще резерв, не побежден»: (4. С. 83). (Наполеон-то свои резервы сберег!). Битва, однако, сложилась так, что Кутузову (а в ряде случаев и Багратиону, и Барклаю де Толли по их собственной инициативе) пришлось ввести в дело все резервные части. Утверждения ряда историков о том, что Кутузов сохранил к концу битвы какой-то (иногда называют даже 20-тысячный: больше, чем было у Наполеона!)[658] резерв, противоречат авторитетнейшим свидетельствам Барклая и самого Кутузова: «Все резервы были уже в деле» (1. С. 28).

Кутузов прямо называл в ряду причин, побудивших его отступать от Бородина к Москве, «то, что вся Наполеонова гвардия была сбережена и в дело не употребилась», а русские ввели в бой всё «до последнего резерва, даже к вечеру и гвардию» (4. С. 144–145; 20. Ч. 1. С. 243)[659]. Но в самый вечер битвы, сообразуясь с патриотическим воодушевлением своих войск, он «сгоряча»[660] решился было возобновить ее утром, даже без резервов. Когда флигель-адъютант Л.А. Вольцоген, присланный к нему от Барклая за распоряжениями, стал говорить, что «сражение проиграно» (только что пала Курганная высота), Кутузов резко возразил: «Что касается до сражения, то ход его известен мне самому как нельзя лучше. Неприятель отражен на всех пунктах, завтра погоним его из священной земли русской» (3. Т.2. С. 220).

М.И. Богданович еще 150 лет назад установил, что Вольцоген при этом «увлекся пылкостью воображения и донес главнокомандующему совершенно противное тому, что поручено было ему Барклаем» (3. Т. 2. С. 547–548). Действительно, все поведение Барклая в день битвы доказывает, как далек он был от пораженческих настроений. Когда, уже к полуночи, он получил от Кутузова записку с приказом отступать, то вспылил и «в пылу негодования» даже «изорвал бумагу»[661]. Тем не менее наши историки и писатели продолжают уверять нас, что Барклай де Толли еще до окончания битвы счел ее проигранной («воля его сдала») и поручил Вольцогену убедить в этом Кутузова (12. С. 313; 16. С. 168)[662].

Вскоре после сцены с Вольцогеном Кутузов послал Барклаю де Толли и Дохтурову записки одинакового содержания: «Я из всех движений неприятельских вижу, что он не менее нас ослабел в сем сражении, и потому, завязавши уже дело с ним, решился я сегодняшнюю ночь устроить все войско в порядок, снабдить артиллерию новыми зарядами и завтра возобновить сражение с неприятелем <…>» (4. С. 95, 96).

«Сгоряча» ли отдавал Кутузов к ночи 7 сентября такие распоряжения или же (по мнению его ординарца князя А.Б. Голицына) «из одной политики», а сам «никогда не полагал дать сражение на другой день»[663], но русские воины встретили весть о том, что завтра они атакуют, «с восторгом» (15. С. 196)[664].

Тем временем Наполеон отвел часть своих войск с батареи Раевского и Багратионовых флешей на исходные позиции. Ряд наших историков повторяет давнюю версию А.И. Михайловского-Данилевского, будто французы отступили за Колочу (24. Т. 2. С. 283. О том же: 16. С. 169; 21. С. 25)[665]. Все французские источники свидетельствуют, что «Великая армия» ночевала на поле сражения (35. T. 1. С. 133, 136, 150, 163; 39. V. 2. Р. 82; 40. Р 80; 44. V. 1. P. 382)[666]. Поэтому такие общепризнанные авторитеты российской военной историографии, как генерал от инфантерии А.Н. Скугаревский и профессор Академии Генерального штаба генерал-майор А.Н. Витмер, заключили, что ночной отход французов от главных пунктов кровопролития означал всего лишь намерение отдохнуть не на трупах, густо усеявших эти пункты, а в стороне от них[667]. Во всяком случае Наполеон располагался на ночлег, не мешая Кутузову сделать то же самое.

Кутузов, однако, узнал, что русские потери гораздо больше, чем предполагалось, и около полуночи дал приказ отступать. Еще до рассвета 8 сентября русская армия оставила поле Бородина и выступила к Москве. «…Когда дело идет не о славах выигранных только баталий, — писал Кутузов Царю перед отходом с Бородинской позиции, — но вся цель будучи устремлена на истребление французской армии, ночевав на месте сражения, я взял намерение отступить…» (4. С. 102; 20. Ч. 1. С. 154).

Итоги

Современники Бородинской битвы единодушно и справедливо признали ее одной из самых[668] кровопролитных в истории войн. Но людские потери в ней обеих сторон с тех пор и поныне определяются еще более разноречиво, чем даже соотношение сил перед битвой. При этом советские историки в большинстве своем (отчасти и постсоветские тоже) очень старались подсчитать потери обеих сторон «в нашу пользу», т. е. чтобы французов погибло как можно больше, а русских как можно меньше, и победа Кутузова выглядела бы особенно впечатляющей.

По ведомостям из архива Военного министерства Франции, Наполеон потерял при Бородине 6567 человек убитыми и 21 519 ранеными, всего — 28 086 (40. С. 80). Эти данные для французских историков наиболее авторитетны[669]. Приводятся также во французской и прочей зарубежной литературе другие цифры, но, как правило, — в пределах от 20 до 30 тыс. (18. С. 174; 42. Т. 2. С. 21)[670]. Русские данные о потерях французов имеют первоисточником цифру Ф.В. Ростопчина со ссылкой на документы, «оставленные неприятелем»: 50 876 «нижних чинов», а всего — 52 482 чел.[671] Этой цифры держались, при случае округляя ее, почти все русские дореволюционные (3. Т. 2. С. 223; 24. Т. 2. С. 254; 25. Т. 4. С. 26)[672] и советские историки (31. С. 88; 32. Т. 7. С. 579)[673] до 1941 г., когда Б.Л. Кац, ссылаясь на подсчеты В.А. Афанасьева, определил потери французов в 58 478 чел.[674]Теперь все (за редким исключением) наши историки стали называть цифру Каца (2. С. 397)[675], округляя ее до 60 тыс.[676]При этом никто из них не указывает первоисточник этой цифры и не интересуется ее происхождением. Между тем она держится на вымысле.

Сам Б.Л. Кац так объяснил происхождение своих данных: «О потерях французской армии в Бородинском сражении нам сообщил В.А. Афанасьев, который на основании французских документов, опубликованных в 1813 г., сделал самые точные подсчеты (эти документы были захвачены русскими при бегстве французов и озаглавлены: «Подробный список всех корпусов, составлявших французскую армию, выступившую в поход против России в 1812 г., с приложением расписания потерь, сделанных неприятелем с начала кампании до вступления в Москву»)»[677].

Итак, цифра Б.Л. Каца получена от В.А. Афанасьева, а тот сделал свои «самые точные подсчеты» на основании тех же документов, которые опубликовал в 1813 г. Ф.В. Ростопчин. Но ведь по документам Ростопчина насчитать 58 478 (а тем более 60 тыс.) французов, павших при Бородине, никак нельзя, — получается именно 52 482, т. е. изначальная ростопчинская цифра. Главное же, «Подробный список…» Ростопчина вовсе не заслуживает того доверия, которым прониклись к нему В.А. Афанасьев и Б.Л. Кац, а следом за ними и другие историки, вплоть до наших дней. Он был сочинен для Ростопчина французским перебежчиком майором А. Шмидтом, который, по-видимому, из желания услужить россиянам щедро «фаршировал» свой опус преувеличениями[678]. Так, численность французской армии при Бородине поднята в «Подробном списке…» до 180,5 тыс. человек[679], а в состав ее на Бородинском поле включен 10-й корпус под командованием А. Монсея[680], действовавший за сотни верст от Бородина, под Ригой, причем командовал им не Монсей (который вообще не участвовал в походе на Россию), а Ж.-Э. Макдональд. Вдвое преувеличена в «Подробном списке…» и численность гвардии Наполеона при Бородине: 40 тыс. человек[681]. Потери французов Шмидт тоже, естественно, преувеличил.

Что касается официальных данных Военного министерства Франции, опубликованных П. Денье, то их (а заодно и мои подсчеты) недавно попытался дискредитировать Б.С. Абалихин. Он заявил: «Такие цифры фигурировали в наполеоновских бюллетенях», а «в русском обществе даже ходила пословица: «лжешь, как бюллетень»»[682]. Либо Абалихин не заглядывал ни к Денье, ни в «бюллетени», либо он все перепутал (трудно сказать, что хуже), но цифры там разные: у Денье — 28 086, в 18-м «Бюллетене» — 8-10 тыс. чел[683].

Если французские потери растут в подсчетах наших историков с 28 до 60 тыс. человек, то русские — примерно в той же пропорции сокращаются, дабы наша (во главе с Кутузовым) победа при Бородине выглядела эффектнее. Почти все русские дореволюционные авторы (6. Ч. 1. С. 298; 24. Т. 2. С. 275; 25. Т. 4. С. 26)[684], большинство зарубежных[685] и — до 1954 г. — советских историков (21. С. 25–26; 31. С. 88; 32. Т. 7. С. 579)[686] определяли потери россиян под Бородином в пределах от 50 до 60 тыс. человек. После того как в 1954 г. были опубликованы сводные ведомости потерь 1-й и 2-й Западных армий (20. Ч. 1. С. 210–218), и Л.Г. Бескровный, сославшись на них, объявил, что теперь «вопрос о потерях русской армии в Бородинском сражении можно считать решенным» (2. С. 397), советские историки дружно стали называть число русских потерь по этим ведомостям 38,5 тыс. человек[687]. Однако ни эти ведомости, ни заключение Бескровного не верны. Во-первых, никто из специалистов, включая Бескровного, не заметил, что ведомости, о которых идет речь, были опубликованы еще в 1872 г.[688], а главное, странным образом никто не обратил внимания на их неполноту: они не учитывают потери ополчения и казаков (это сразу бросается в глаза), а также, как недавно установил С.В. Шведов, 32 эскадронов кавалерии, 6 пехотных батальонов, 11 артиллерийских рот и ряда других частей. Восстановив пробелы в публикациях ведомостей 1872 и 1954 гг., С.В. Шведов заключил, что русская армия потеряла при Бородине «около 53 тыс. человек», т. е. фактически вернулся к исходным русским данным[689]. Однако Ю.Н. Гуляев, В.Т. Соглаев, А.В. Шишов держатся цифры 42 тыс. (12. С. 315)[690].

Заслуживает внимания и хранящийся в РГВИА документ, который был составлен Военно-ученым архивом Главного штаба Российской империи и назван так: «Списки убитым, раненым и награжденным воинским чинам 1812–1814 гг.» В нем поименно названы все убитые и раненые при Бородине генералы и офицеры (633 чел.) и подсчитано общее число выбывших из строя «нижних чинов» (45 тыс.), всего — 45,6 тыс. человек[691]. Это и есть официально признанный минимум русских потерь, как 28,1 тыс. убитых и раненых по ведомостям архива Военного министерства Франции есть официально признанный минимум потерь французских.

Тот факт, что обороняющаяся русская сторона понесла больший урон, чем сторона наступающая, объясняется совокупностью, по крайней мере, трех факторов. Во-первых, Наполеон при Бородине (как и в других сражениях с разными противниками) более искусно и продуктивно использовал артиллерию, тем более что начальник всей русской артиллерии граф А.И. Кутайсов в начале битвы погиб. Сам Кутузов признавал, что если решить свои задачи ему не удалось, «тому причиною была смерть Кутайсова» (3. Т. 2. С. 199)[692]. Во-вторых, по ходу битвы, когда опорные пункты русской позиции (флеши Багратиона и батарея Раевского) несколько раз переходили из рук в руки, обороняющаяся сторона превращалась в наступающую и обратно. Наконец, в-третьих, сказалось при Бородине сакраментальное русское правило «за ценой не постоим!» («уж мы пойдем ломить стеною…»), о чем свидетельствуют и чрезмерная плотность боевого порядка, и недостаточная маневренность на поле боя, и в дальнейшем десятки тысяч раненых, брошенных в Можайске, а затем в Москве (сожжение Москвы, разумеется, тоже). Все это не делает чести Кутузову, но, может быть, учитывалось им, когда он, как бы в искупление своей вины, осторожничал сверх меры на заключительном этапе войны.

Вернемся теперь к потерям сторон при Бородине. Беспримерными в истории войн оказались здесь потери в командном составе. Французы потеряли 49 генералов (а не 43 и не 47, как обычно считают: 16. С. 170; 32. Т. 7. С. 579)[693] — 10 убитыми и 39 ранеными, все они названы у П. Денье (40. С. 186–188). Для французов особенно тяжелой была потеря их лучшего, после Мюрата, кавалерийского генерала, одного из первых кандидатов в маршалы Франции Л.-П. Монбрена и едва ли не главного (с французской стороны) героя битвы О. Коленкура. В числе других погиб и начальник штаба 1-го корпуса генерал Л. де Ромеф — тот самый, кто 22 июня 1791 г., будучи адъютантом генерала Ж. Лафайета, арестовал в г. Варенн пытавшегося бежать из революционной Франции Людовика XVI[694]. Кстати, факт (обнародованный 5 марта 1984 г. в газете «Известия» и затем использованный в моей книге «1812. Великий год России»), будто советские археологи нашли останки Ромефа во рву Багратионовых флешей, оказался мифом: генерал Ромеф умер в «главном амбулансе» «Великой армии» через день после битвы[695].

А.П. Скугаревский правомерно усмотрел в генеральских потерях «Великой армии» «поучительный пример доблести старших начальников, не повторявшийся в последующих войнах всех армий»[696]. Добавлю, что такого примера не знали и предыдущие войны и что в Бородинской битве его показали обе армии.

Генералов русские потеряли под Бородином почти вдвое меньше, чем французы, но гораздо больше, чем в любом другом сражении за всю историю России, — 29 (6 убитыми и 23 ранеными)[697]. Самой тяжелой утратой для русской армии была гибель «2-го главнокомандующего» кн. П.И. Багратиона. Погиб и начальник всей артиллерии граф А.И. Кутайсов. Сложили головы на Бородинском поле два брата — генералы Н.А. и А.А. Тучковы (напомню, что их третий брат — генерал П.А. Тучков — был взят в плен под Смоленском). Вдова Александра Тучкова Маргарита Михайловна (родная сестра декабриста М.М. Нарышкина) основала на месте гибели мужа и в память о нем Спасо-Бородинский монастырь, где провела всю свою оставшуюся жизнь в качестве игуменьи; похоронена в Спасской церкви монастыря весной 1852 г.[698].

По числу потерь той и другой стороны Бородинское сражение называют не только генеральным, но и генеральским «кровопусканием». Зато трофеи с обеих сторон были одинаково ничтожны: русские взяли 13 пушек и 1000 пленных, среди которых был один израненный генерал — Ш.-О. Бонами; французы захватили 15 пушек и тоже 1000 пленных, в числе которых также оказался один израненный генерал — П.Г. Лихачев (24. Т. 2. С. 276). Ни та ни другая сторона не оставила противнику ни одного знамени.

Как же следует оценить итоги Бородина? К чести Кутузова (а главным образом к чести российского солдата), он выстоял при Бородине в генеральном сражении с Наполеоном, не дал себя разбить, обратить в бегство. Большинству наших историков, вплоть до новейших, этого мало. Они подают Бородинскую битву так, что Кутузов в ней одержал «стратегическую и тактическую победу», нанес «решающее поражение» Наполеону[699]. Это значит, что Кутузов оставил древнюю столицу Отечества побежденному врагу после решающей победы над ним! Мало сказать, что такого казуса мировая история войн еще не знала. Таких казусов вообще не бывает.

Наши историки тем не менее уверовали в этот казус и, чтобы обосновать его, дружно прибегли к двум капитальным подлогам. Во-первых, представить Бородино победой Кутузова крайне мешает историкам… сам Кутузов. Ведь он, напомню, четко определил свою задачу при Бородине: «Спасение Москвы». Поскольку Москву он не спас и, стало быть, задачу свою не решил, как можно представить Бородино его победой? Наши ученые придумали такой ход: закрыв глаза на то, что сам Кутузов считал своей задачей, они приписывают ему свою версию («максимальное нанесение потерь противнику», т. е. идут на подлог, чтобы подогнать задачу Кутузова под искомый результат[700]. Если Кутузов ставил задачей всего лишь нанести противнику как можно больший урон, то он свою задачу решил и, значит, битву выиграл, ибо потери французов при Бородине были действительно тяжкими. Оставалось лишь подсчитать бородинские потери обеих сторон «в нашу пользу», что отечественные историки и старательно делают.

В качестве другого подлога используется «добровольное признание» Наполеона. Почти в каждом советском издании о войне 1812 г. и в новейших биографиях Кутузова цитируется фраза, будто бы сказанная Наполеоном на острове Святой Елены: «Из 50 сражений, мною данных, в битве под Москвой выказано наиболее доблести и одержан наименьший успех»[701]. Так читателю внушается мысль, что Наполеон даже после Лейпцига и Ватерлоо считал «наименьшим» для себя результат Бородина. В действительности же, как явствует из первоисточника, он сказал следующее: «Битва на Москве-реке была одной из тех (une de celles) битв, где проявлен максимум достоинств и достигнут минимум результатов»[702].

Развивая версию о победе Кутузова при Бородине, советские историки стали утверждать, что в Бородинском сражении «был развеян миф о непобедимости наполеоновской армии»[703]. Читая такие утверждения, испытываешь чувство неловкости за наших историков — академиков и генералов. Ведь Наполеон и до 1812 г. не все сражения выигрывал (Сен- Жан д'Акр, Прейсиш-Эйлау), а одно из них — под Асперном 22 мая 1809 г. — проиграл, уступив поле битвы. Каким же образом был развеян миф о непобедимости Наполеона именно в Бородинском бою, после которого он сохранил свои и захватил русские позиции, а затем и вступил в Москву?

Дальше — больше. «Бородинское сражение, — умозаключает Л.Г. Бескровный, — явилось последним актом оборонительного периода войны, после него начинается период контрнаступления» (2. С. 398). Выходит, по Бескровному, оставление Москвы французам было актом русского контрнаступления!

Архипатриотическое представление о Бородине как о «стратегической и тактической победе» Кутузова внедрилось в нашу историографию так глубоко, что иные, даже мотивированные и авторитетные представления отвергались с негодованием. Вот как реагировал на них П.А. Жилин: «В буржуазной историографии высказывается уже не взгляд, а имеет место грубая фальсификация — стремление представить Бородино как победу Наполеона, результатом чего будто бы и явилось занятие Москвы»[704]. Столь гневный пассаж историка-сталиниста тем удивительнее, что, кроме ненавистных ему «буржуазных» историков (вроде А. Жомини, К. Клаузевица, Вальтера Скотта, Г. Дельбрюка, М. Кукеля, Д. Чандлера и многих-многих других), «Бородино как победу Наполеона» представляли Карл Маркс, Фридрих Энгельс, редколлегия ленинской «Правды»[705]. Не знал ли об этом Жилин или в гневе забыл?

Формально, и стратегически и тактически Наполеон, конечно же, выиграл Бородинскую битву: он занял все основные пункты русской позиции (Багратионовы флеши, батарею Раевского, с. Бородино и д. Семеновскую), после чего россияне, потеряв гораздо больше людей, чем французы, отступили с поля сражения, а затем и оставили Москву. Столь разные «эксперты», как Жозеф де Местр и В.В. Верещагин, рассуждали просто: «Побеждать это значит идти вперед, отступать — быть побежденным. Москва отдана, сим все сказано» (23. С. 224)[706].

Вместе с тем Наполеон, хотя и добился стратегического, тактического и материального успеха, главной своей задачи — разгромить русскую армию — при Бородине не решил. Он сам и все его воинство, от маршалов до солдат, после битвы были разочарованы. Французские источники признают, что столь «ужасная бойня» без привычных для Наполеона атрибутов победы (массы пленных, трофеев, бегущих врагов) вызвала у завоевателей нечто вроде «столбняка» и повергла их в уныние (39. Т. 2. С. 82; 44. T. 1. С. 379)[707].

Зато русские воины по окончании битвы в массе своей отнюдь не унывали. Были, конечно, сомнения в том, кто выиграл битву. Сохранились свидетельства офицеров и генералов, полагавших, что россияне ее проиграли[708]. Генерал А.П. Ермолов, офицеры И.Т. Радожицкий и А.А. Щербинин считали, что Наполеон при Бородине «одержал победу, не соответствующую его ожиданиям» (15. С. 197; 29. С. 159)[709]. Поэтому нельзя утверждать, что «никто в русской армии не считал сражение проигранным»[710]. Но определяющим боевой дух россиян было сознание, что они выстояли, — отсюда и тот восторг, с которым они приняли весть о намерении Кутузова «заутра бой затеять новый».

Вот почему мы вправе говорить и о русской победе при Бородине — о победе нравственной. Знаменательно, что сам Наполеон склонялся к такому заключению. «Французы в нем, — сказал он о Бородинском сражении, — показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми»[711].

Нравственная победа русских войск под Бородином столь велика, что не нуждается в искусственном подтягивании до уровня победы материальной, которая и после Бородина оставалась еще для россиян делом будущего, теперь уже — недалекого. Более того, для истории полезнее не замалчивать и, тем паче, не оправдывать, а критически оценить просчеты русского командования в Бородинской битве, которые не только не позволили россиянам добиться лучшего, но и могли привести их к худшему.

Широко бытует мнение, что «не Наполеон, а Кутузов диктовал условия» Бородинской битвы, причем Кутузову ставится в заслугу даже тот факт, что он почти весь день Бородина провел на одном месте, за линией своих резервов, тогда как Наполеон именно потому, что «стремился лично обозревать поле сражения и в критические моменты сам направлялся к месту возникновения опасности», якобы «терял инициативу», «подчинялся направляющей сражение воле Кутузова» (2. С. 405; 16. С. 400)[712].

Факты говорят о другом: Наполеон диктовал ход сражения, атакуя все, что хотел и как хотел, а Кутузов только отбивался от его атак, перебрасывая свои войска из тех мест, где пока не было прямой опасности, в те места, которые подвергались атакам. При этом не всегда дивизии и целые корпуса успевали из центра, а тем более с правого крыла (за 5–6 км) подкрепить левое крыло русской позиции. «Корпуса Багговута, Остермана и Корфа, — подметил еще один из первых русских историков 1812 г. генерал Н.А. Окунев, — приходили по одному на решительные точки и вступали в дело один после другого, и потому действия их были поправочные и принесли пользу только отрицательную»[713], т. е. оттянули, но не предотвратили падение ни Багратионовых флешей, ни батареи Раевского. Гениальный художник-баталист В.В. Верещагин, который знал толк в военном деле, резонно критиковал это «перебеганье чуть не половины армии под выстрелами»[714].

В результате Бородинская битва возымела поразительную особенность, на что первым обратил внимание тот же Н.А. Окунев и о чем все советские и постсоветские исследователи, кроме А.Н. Кочеткова, молчат. Располагая меньшими силами, Наполеон на всех пунктах атаки (Шевардинский редут, Бородино, флеши Багратиона, батарея Раевского, Семеновская, Утица) создавал «превосходство, доходящее до подавляющего», и в пехоте, и в коннице, и в артиллерии[715]. Мы восхищаемся героизмом защитников флешей и батареи Раевского, отражавших атаки в 2–2,5 раза превосходящих сил врага, но не задумываемся над тем, что русское командование могло и обязано было не допустить на решающих участках битвы такого и вообще какого бы то ни было превосходства неприятеля в силах, тем более что россияне при Бородине численно превосходили французов.

Все дело в том, что Кутузов проявил чрезмерное (хотя и понятное) опасение за свой правый фланг, сосредоточив там главные силы, которым уже по ходу битвы пришлось то и дело «перебегать» справа налево, а кроме того, русские уступали французам в быстроте маневра. Поскольку Кутузов как главнокомандующий не проявлял должной оперативности, Барклай де Толли время от времени, к счастью для россиян, брал руководство битвой на себя и успевал предотвратить прорыв то левого фланга русской позиции (вовремя подкрепив его корпусом К.Ф. Багговута), то ее центра, стянув сюда корпуса Ф.К. Корфа и К.А. Крейца. Поэтому Барклай не без оснований судил о себе: «Если в Бородинском сражении армия не была полностью и окончательно разбита — это моя заслуга, и убеждение в этом будет служить мне утешением до последней минуты жизни»[716]. Однако и Барклай де Толли не мог исправить всех последствий «правого уклона» в размещении русских войск, хотя он пытался сделать это еще перед битвой.

Главное же, французы превосходили россиян в маневренности и мощи артиллерийского огня, хотя количественно и даже по калибру орудий русская артиллерия была сильнее французской. Искусно маневрируя своими орудиями, Наполеон сумел и в количественном отношении создать артиллерийское превосходство на левом крыле русской позиции (400 орудий против 300), а после захвата флешей взять русский центр под перекрестный огонь с обоих флангов. Наполеон «обставил все высоты ужасным количеством артиллерии, — вспоминал Ф.Н. Глинка. — Пальба его могла вредить более нашей: он как зачинщик действовал откуда и как хотел, и действовал концентрически (сосредоточенно); мы как ответчики действовали, как позволяло местоположение, и потому часто разобщенно, эксцентрически» (11. С. 64).

Русская артиллерия, разумеется, давала врагу достойный отпор, но по недостатку маневра все же на всех решающих участках битвы уступала ему количественно и позиционно; как признавали сами участники Бородина, «действовала по частям и без связи» (10. С. 68; 37. Вып. 1. С. 233)[717] — во многом из-за ранней гибели А.И. Кутайсова. Всего, по данным Н.Г. Павленко, она выпустила 60 тыс. снарядов против 90 тыс. французских (П.Х. Граббе насчитывал 60 тыс. снарядов, выпущенных французами, и 20 тыс. — русскими)[718].

Итак, роль Кутузова в руководстве Бородинской битвой, начиная с размещения войск и кончая их взаимодействием, была настолько инертной, что Н.Н. Раевский выразился даже таким образом: «Нами никто не командовал»[719].

Все недостатки руководства битвой со стороны Кутузова, о которых идет речь, не имели гибельных последствий отчасти потому, что и Наполеон допускал просчеты. Захватив Бородино, он прекратил активные действия против русского правого фланга, что позволило Кутузову и Барклаю де Толли безбоязненно перебрасывать свои войска справа налево. На левом фланге русских он сначала переоценил возможность обходного маневра Ю. Понятовского, а после того как были взяты Багратионовы флеши и Семеновская, не закрепил этот успех, обратив свои усилия против русского центра. Наконец ошибкой Наполеона, как полагает ряд военных авторитетов (Ж. Шамбре, Д.П. Бутурлин, А.Н. Витмер, Д. Чандлер), было то, что после взятия Курганной высоты он не ввел в дело гвардию для решающего прорыва в центре (6. Ч. 1. С. 300–301; 39. Т. 2. С. 78)[720].

Впрочем, если бы даже Кутузов допустил под Бородином еще больше ошибок, а Наполеон действовал безошибочно, все равно французы вряд ли могли рассчитывать на лучший для них исход, ибо дело здесь не столько в Кутузове и Наполеоне, сколько в русском солдате. Русский солдат, плоть от плоти своего народа, — вот главный герой Бородина. Именно его беспримерная стойкость искупила все промахи русского командования и сорвала все расчеты Наполеона. Кутузов это видел и понял. Свое донесение Царю о Бородинской битве он закончил такими словами: «Французская армия под предводительством самого Наполеона… не превозмогла твердости духа российского солдата, жертвовавшего с бодростию жизнию за свое отечество» (4. С. 141).

По масштабам и значению Бородинское сражение сразу встало в ряд величайших до того времени битв, таких, как битвы при Гавгамелах и Каннах, на Куликовом и Каталаунских полях, у Грюнвальда и Аустерлица. Бородино — национальная гордость России, символ ее непобедимости, один из самых знаменитых и дорогих нам памятников русской воинской славы.

Все это неоспоримо. Но не следует преувеличивать и без того великое значение Бородинского сражения. Оно не привело к перелому в ходе войны, поскольку еще требовалось время для того, чтобы восполнить бородинские потери, подтянуть резервы, обеспечить армию боеприпасами и продовольствием, опереться на массовый подъем народа и таким образом подготовиться к переходу в контрнаступление. Но психологически, нравственно перелом обозначился (не в ходе войны, а в сознании ее участников) уже на Бородинском поле. Русская армия от Бородина по-прежнему отступала, французская, как и прежде, ее преследовала, однако в моральном отношении это были уже иные, чем до Бородина, армии. Русские, только что доказавшие свою способность успешно противостоять врагу, еще сильнее уверовали в окончательную победу над ним, а французы, потрясенные тем, что их расчет завершить войну победоносным генеральным сражением не удался, начали терять уверенность и в конечной победе.