1812. Великий год России

От Тарутина до Малоярославца

середине октября 1812 г. соотношение сил на всем театре войны резко изменилось в пользу России.

Наполеон в Москве имел тогда около 116 тыс. человек (39. Т. 2. С. 315), Кутузов в районе Тарутина — 130 тыс. человек регулярных войск и казаков и как минимум 120 тыс. ополченцев (16. С. 222)[1026]. Артиллерии у Кутузова тоже было больше, чем у Наполеона: 622 орудия против 569 (20. Ч. 1. С. 361; 39. Т. 2. С. 315). Такого же перевеса в силах русские добились и на флангах. На севере корпус П.Х. Витгенштейна (который с 27 октября, после объединения с корпусом Ф.Ф. Штейнгейля, стал называться армией)[1027], Петербургское и Новгородское ополчения и рижский гарнизон И.Н. Эссена, вместе взятые, располагали 68 тыс. человек против 52 тыс. у Ж-Э. Макдональда (включая прусский вспомогательный корпус), Н.-Ш. Удино и Л.-Г. Сен-Сира (2. С. 519; 3. Т. 2. С. 426; 26. Т. 17. С. 258, 359, 371; 39. Т. 2. С. 173–174). На юге в результате соединения 3-й Западной и Дунайской армий у П.В. Чичагова стало без малого 83 тыс. человек, что вместе с 12,5-тысячным отдельным корпусом Ф.Ф. Эртеля обеспечивало русским двойной перевес против корпусов К.Ф. Шварценберга, Ж.-Л. Ренье и отдельной польской дивизии Я.Г. Домбровского общей численностью 46 тыс. человек (26. Т. 17. С. 355–356; 39. Т. 2. С. 190). Даже прибытие в Смоленск 9 октября 30-тысячного резервного 9-го корпуса «Великой армии» под командованием маршала К. Виктора (20. Ч. 2. С. 174), который мог в случае необходимости помочь и северному и южному флангам французов, не меняло соотношения сил, повсеместно определившегося в пользу России.

Кроме того, теперь заявил о себе и русский флот. Вообще при Александре I он был «в забросе»[1028]. Преданы были забвению его славные традиции, отстранены от дел лучшие флотоводцы — Ф.Ф. Ушаков и Д.Н. Сенявин. Корабельным флотом командовал англичанин Е.Е. Тет, гребным — немец А.В. фон Моллер, военно-морское министерство возглавлял француз И.И. Траверсе. В начале войны флот бездействовал, но, как не без оснований полагал Н.Д. Каллистов, его неуязвимость для французов была одной из главных причин, заставивших Наполеона отказаться от наступления на Петербург[1029]. В сентябре же и корабельный и гребной флот на Балтике пришел в движение: моряки перевезли из Финляндии корпус Штейнгейля, а 29 сентября освободили Митаву, занятую еще в июле пруссаками из корпуса Макдональда[1030]. Тем самым флот тоже подготавливал условия для русского контрнаступления.

При том соотношении сил, которое сложилось к середине октября, переход русских войск в контрнаступление стал вполне назревшей задачей. Важно было определить время и место первого удара. 15 октября генерал-квартирмейстер К.Ф. Толь предложил план нападения на авангард «Великой армии» под начальством И. Мюрата, который беспечно располагался на р. Чернишне в 6 км от русского лагеря. Мюрат имел всего 20 тыс. человек (3. Т. 2. С. 469; 39. T. 2. С. 215), однако штаб Кутузова исчислял его силы «тысяч в 50» (20. Ч. 2. С. 16), поэтому предполагалось окружить и уничтожить их силами почти всей русской армии: семи пехотных и четырех кавалерийских корпусов, казаков и даже партизан (2. С. 496–497). Кутузов одобрил этот план и приказал всем корпусам выступать из Тарутина к Чернишне с 18 часов 16 октября, чтобы за ночь выйти во фланг и в тыл противнику и атаковать его на рассвете 17-го (Там же. С. 494). Но в 20-м часу 16-го Кутузов узнал, что корпусные командиры еще не получили диспозицию к атаке. Рассерженный фельдмаршал отменил атаку и потом вновь назначил ее на 18 октября (20. Ч. 2. С. 9, 12–13).

Главная роль в сражении отводилась трем ударным колоннам правого крыла русской армии под общим командованием барона Л.Л. Беннигсена. Кутузов, согласно диспозиции, должен был находиться на левом крыле (2. С. 496; 20. Ч. 2. С. 5–6). Выступили в полночь. «Палаши были обернуты полотенцами, чтобы не стучали, — вспоминал участник атаки. — Разговаривать и курить было строго запрещено. Таким образом зашли чуть свет в тыл к французам»[1031].

Перед самой атакой выяснилось, что две из трех ударных колонн (К.Ф. Багговута и А.И. Остермана-Толстого) заблудились в лесу и отстали. На месте оказался только В.В. Орлов-Денисов с первой, кавалерийской, колонной из десяти казачьих и пяти гвардейских полков (2. С. 496–497). Он и начал атаку, смяв и обратив в бегство левое крыло Мюрата. Но пока выходили на ударные позиции 2-я и 3-я колонны русских, Мюрат, «собрав все, что только было под руками», встретил их огнем и контратакой (35. Т. 2. С. 95). При этом был убит генерал-лейтенант Багговут, а вскоре контужен Беннигсен. Отбиваясь от атак подходивших к месту боя свежих русских колонн, Мюрат отступил к с. Спас-Купля (2. С. 498; 32. Т. 7. С. 666–667).

Всего с русской стороны приняли участие в бою, кроме кавалерии Орлова-Денисова три пехотных корпуса (2-й, 3-й и 4-й) и конница левого крыла, которым командовал М.А. Милорадович (20. Ч. 2. С. 18). Этих сил хватило бы для решения задачи — окружить и уничтожить 20-тысячный авангард Мюрата, если бы русские войска действовали более оперативно и согласованно. Но внезапный удар одновременно силами трех колонн правого крыла не удался. Войска же центра и левого крыла, кроме конницы Милорадовича (т. е. 6-й, 7-й и 8-й пехотные корпуса, гвардия и кирасиры), «в огне не были» (Там же). Кутузов остановил их, а на просьбы Беннигсена, Милорадовича и Ермолова о преследовании Мюрата ответил: «Если не умели мы поутру взять Мюрата живым и прийти вовремя на места, то преследование будет бесполезно. Нам нельзя отдаляться от позиции» (24. Т. 3. С. 256–257).

Эти слова Кутузова говорят о том, что он не был удовлетворен результатами операции. Еще более недоволен был Коновницын, заявивший, «что Мюрат должен был истреблен быть, что, напротив того, ему дана возможность отступить в порядке с малою потерею и что никто не заслуживает за это дело награды» (26. Т. 21. С. 225). По сравнению с тем, что планировал штаб Кутузова, успех действительно оказался меньшим. Но сам по себе он был все-таки выдающимся. Во- первых, Мюрат понес отнюдь не малую потерю: 2500 убитых и раненых, 1000 попавших в плен, 38 орудий и штандарт 1-го кирасирского полка (20. Ч. 2. С. 17–18) — первое французское знамя, взятое русскими в качестве трофея за время войны 1812 г. Русские потеряли в Тарутинском бою гораздо меньше: 1204 убитых и раненых (Там же. С. 18)[1032].

Главное же, эта первая в 1812 г. победа русских в наступательном бою была если еще не началом, то уже прологом русского контрнаступления. Она необычайно подняла боевой дух русской армии. Кутузов понимал эту сторону тарутинского успеха и гордился ею. «Не достало еще немножко щастия, и была бы совсем баталия Кремская[1033], — написал он жене. — Первой раз французы потеряли столько пушек и первой раз бежали, как зайцы» (20. Ч. 2. С. 22). С другой стороны, именно Тарутинское сражение «явилось последним, решающим толчком, заставившим Наполеона наконец выйти из Москвы» (32. Т. 7. С. 668).

Поразительный факт: 18 октября грянул Тарутинский бой, а уже на следующее утро Наполеон повел свою более чем 100-тысячную армию из Москвы. Прямая связь между этими двумя событиями очевидна, но ясно также и то, что Наполеон не успел бы за ночь подготовить эвакуацию своего воинства — подготовка была начата задолго до 18 октября.

В Москве Наполеон провел 36 дней, с 14 сентября по 19 октября. Столь долгое сидение на московском пепелище он назовет позднее «величайшей ошибкой» всей своей жизни, рассудив, что не пожар Москвы погубил его, как считали многие, а пятинедельное ожидание мира; пожар, напротив, должен был бы спасти «Великую армию», ибо он доказывал, что «русское правительство и народ не хотят вступать ни в какие переговоры» и что надо было уходить из Москвы сразу, «на другой же день по Калужской дороге» (17. С. 359).

Так рассуждали post factum и другие военные авторитеты. Например, А. Веллингтон считал, что, «войдя в Москву, Наполеон должен был бы сделать распоряжение в тот же день об очищении ее»[1034]. По мнению Дениса Давыдова, если бы Наполеон ушел из Москвы хотя бы двумя неделями раньше, он мог бы избежать постигшей его катастрофы. С одной стороны, его армия «не только избегла бы голода, но и прошла бы все расстояние от Москвы до Смоленска путем сухим и погодою ясною», а с другой стороны, русское контрнаступление еще не было бы подготовлено: «Армия наша не успела бы усилиться частию войск, формированных князем Лобановым, в самом лагере учения рекрут не пришли бы к окончанию, с Дону не успели бы прибыть 24 полка казаков, — что с находившимися при армии полками составило более 20 тысяч истинно легкой конницы, причинившей столь много вреда неприятелю во время его отступления, — дух армии не возвысился бы от победы, одержанной над неприятельским авангардом 6 (18-го по н. ст. — Н. Т.) октября, и, наконец, ход продовольствия не успел бы еще вступить в колею навыка…» (13. С. 290–291). Эти суждения человека, имя которого украшает историю войны 1812 г., справедливы. Разумеется, выиграть войну в России Наполеон не мог при любом повороте событий, но понес бы гораздо меньше людских, материальных и моральных потерь, если бы ушел из Москвы на две, а тем более на три-четыре недели раньше, в тот же день, когда занял ее.

Если бы ушел… В том-то и дело, что, заняв Москву, Наполеон, по крайней мере в первые три недели, не мог уйти: он ждал со дня на день от Александра I просьбы о мире, «льстил себя надеждою, что Россия, раненная в самое сердце… должна пойти на переговоры, как это всегда делали другие государства Европы, столицы которых он завоевывал» (19. С. 157)[1035]. До тех же пор, пока мир не был заключен, ему «необходимо было сохранить позу победителя» (32. Т. 7. С. 653) в глазах всей Европы, ибо он понимал, что «оккупация этой столицы, поскольку он в нее вступил и так долго здесь остается, производит моральное впечатление… как на Россию, так и на Европу» (19. С. 185)[1036].

К началу четвертой недели пребывания французов в Москве, когда Ж.-А. Лористон был послан (5 октября) в ставку Кутузова, надежды Наполеона на мир в «позе победителя» обратились в иллюзию, но Кутузов так повел себя с Лористоном, что император еще целую неделю оставался в плену этих, уже иллюзорных, надежд. Только 13 октября он решил уходить: «гвардия, армейские корпуса, хозяйственные части получили приказ быть готовыми к выступлению»; началась эвакуация раненых в Можайск (35. Т. 2. С. 109; 44. Т. 2. С. 97, 98)[1037]. 17 октября в дневнике лейтенанта Ц. Ложье появилась запись: «Сегодня генеральная раздача по всей армии; раздают кожаную одежду, белье, хлеб и водку»[1038]. «18 октября, — читаем у А. Коленкура, — были приняты все меры для того, чтобы 20-го начать движение на Калугу… как вдруг около часу пополудни, когда он (Наполеон. — Н. Т.) производил смотр войскам после парада, пришло сообщение о сражении неаполитанского короля с русскими… Император тотчас же решил ускорить свое выступление и назначил его на день раньше, чем предполагалось сначала» (19. С. 189).

С утра 19 октября «Великая армия» потянулась из Москвы восвояси. Она насчитывала в тот день 89 640 пеших и 14 314 конных воинов, 12 тыс. нестроевых, больных и прочих — всего 115 954 человека и 569 орудий (39. Т. 2. С. 315). Армию сопровождал колоссальный обоз: 10–15 тыс. повозок, в которые «были напиханы, как попало, меха, сахар, чай, книги, картины, актрисы Московского театра» (35. Т. 2. С. 118)[1039]. «Армия Дария по выходе из Вавилона, без сомнения, не везла столько богатств и багажа», — вспоминал Д. Ларрей[1040], а по мнению Ф.-П. Сегюра, французы, отступавшие из Москвы, «походили на татарскую орду после удачного нашествия» (44. Т. 2. С. 102). Русские же люди вскоре сочинят о Наполеоне поговорку: «Был не опален, а из Москвы ушел опален».

Оставляя древнюю столицу России, Наполеон приказал взорвать Кремль — «в отместку Александру за то, что тот не ответил на три мирных предложения» (32. Т. 7. С. 669). Этот приказ — пожалуй, самый варварский из всех приказов Наполеона — осужден даже во французских источниках (39. Т. 2. С. 325). Друг семьи Наполеона герцогиня Л. д'Абрантес (жена генерала Ж.-А. Жюно) возмущалась: взрыв Кремля должен «показать нас варварами, более первобытных скифов»[1041]. К счастью, дождь подмочил фитили и ослабил мощь подготовленного взрыва, а часть фитилей загасили русские патриоты (5. Т. 5. С. 167). Были повреждены соборы, разрушена часть кремлевских башен, стен и палат, взлетело на воздух здание Арсенала. Иван Великий и Спасские ворота не пострадали (25. Т. 4. С. 192–194).

Итак, 19 октября 1812 г. Наполеон ушел из Москвы. Куда же он повел свою «Великую армию»? Этот вопрос, больше полутора веков почти всеми считавшийся решенным, в 1980-е, годы неожиданно обрел дискуссионность.

Вопрос действительно таит в себе еще не разгаданные загадки. Над тем, что делать — оставаться ли в Москве или уходить из нее, а если идти, то куда, — Наполеон и его приближенные думали много, обсудив едва ли не все возможные варианты. Граф П. Дарю предлагал: «Оставаться здесь. Превратить Москву в укрепленный лагерь и зазимовать в нем. Продовольствием и фуражом запастись на всю зиму. Если не хватит домов, разместиться в подвалах. Так продержаться до весны, пока не придут из Литвы подкрепления, чтобы соединиться с нами и закончить войну победой!» Наполеон тогда воскликнул: «Это совет льва!» — но не последовал «львиному» совету (44. Т. 2. С. 94). Вице-король Италии Е. Богарне вызвался идти во главе своего 45-тысячного корпуса «на Тверь и оттуда на Петербург, между тем как остальная часть армии должна была мешать Кутузову», но Наполеон и его маршалы, наслышанные о «дождях и непроходимых дорогах» за Тверью, отклонили план вице-короля (35. Т 2. С. 104). «Если бы французская армия обладала энергией, окрылявшей ее в 1794 г., был бы принят именно этот план», — заметил Стендаль. Он тоже считал, что лучше всего было бы, «пользуясь тем, что русская армия… отступила влево от Москвы, фланговым движением двинуться вправо и занять беззащитный Петербург[1042], жители которого отнюдь не испытывали желания сжечь город»[1043].

Как бы то ни было, ни оставаться в Москве, ни наступать на Петербург Наполеон не захотел. Он оставил Москву и пошел на Калугу. Почему? С какой целью? Традиционная точка зрения от Д.П. Бутурлина до П.А. Жилина и от Ж. Шамбре до Ж. Тири (включая А. Жомини и К. Клаузевица, М.И. Богдановича и А.Н. Попова, Е.В. Тарле и Л.Г. Бескровного) такова. Наполеон уходил из Москвы с намерением отойти к Смоленску, чтобы там, в этом самом важном опорном пункте на главной коммуникации «Великой армии», собраться с силами для зимовки или для дальнейшего отхода в Польшу. Но во-первых, дорога от Москвы на Смоленск через Можайск, по которой французы пришли в Москву, была разорена, а во-вторых, Кутузов в Тарутине был ближе к Смоленску, чем Наполеон в Москве, и мог предупредить французов у Можайска (путь от Москвы до Можайска составлял более 102 км, от Тарутина — 72,5 км). Поэтому Наполеон решил отходить к Смоленску не по старой, разоренной дотла, а по новой дороге — через Калугу, рассчитывая отбросить Кутузова, если тот преградит ему путь.

Такая точка зрения большинства авторитетных историков капитально документирована. Известны приказы Наполеона от 23 октября маршалу К. Виктору, генералам Ж.-А. Жюно и Ш.-Ж. Эверсу о движении «Великой армии» к Смоленску (39. Т. 2. С. 327). Позднее, на острове Св. Елены, Наполеон прямо говорил Ш. Монтолону, что из Москвы он уходил на Смоленск[1044]. То же в один голос утверждали самые осведомленные из мемуаристов «Великой армии» — А. Коленкур, А. Фэн, Ф.П. Сегюр (19. С. 198; 42. Т. 2. С. 162–163; 44. Т. 2. С. 97–98) и самые объективные из ее историков — А. Жомини и Ж. Шамбре (39. Т. 2. С. 326), оба, кстати, участники похода в Россию. По свидетельству Жомини, обсуждался и такой вариант, как «отступление на Киев», но был отвергнут из-за недоверия к Австрии, опасностей борьбы с армиями А.П. Тормасова, П.В. Чичагова, Ф.Ф. Эртеля, а также потому, что провиантские базы «Великой армии» находились «в совершенно противоположной стороне» (Смоленск, Минск, Вильно); в результате Наполеон взял курс из Москвы через Калугу на Смоленск (17. С. 367–368, 376).

Подтверждают традиционную точку зрения и другие материалы, еще не использованные в должной мере поныне. Среди них — письма обер-гофмаршала М. Дюрока, самого близкого к Наполеону в 1812 г. лица, и шталмейстера Ш.-Е. Оденарда[1045], а также специальное исследование Б.А. Никулищева[1046].

В середине 1980-х гг. против традиционной точки зрения выступили Б.С. Абалихин и В.А. Дунаевский. Они попытались доказать, что Наполеон шел из Москвы отнюдь не к Смоленску, а «через Калугу на Украину»[1047]. Их версия не нова. В свое время ее выдвигали Ф.Н. Глинка, Я. Тихонов, П.А. Ниве и оспаривал Б.А. Никулищев (13. С. 166)[1048]. Теперь «украинскую» версию настойчиво, но неудачно стал пропагандировать с (в соавторстве с В.А. Дунаевским и отдельно) Б.С. Абалихин. Во-первых, он, как и его соавтор, не смог оспорить такие аргументы в пользу «смоленской» версии, как приказы Наполеона Виктору, Жюно и Эверсу, а разговор с Монтолоном на о. Св. Елены (как и свидетельство Жомини) почему-то истолковал в обратном смысле. Далее, он умолчал об аналогичных аргументах Сегюра, Коленкура, Шамбре, Дюрока, Оденарда, Никулищева. Наконец его попытка доказать, будто Кутузов своевременно «разгадал замысел» Наполеона «прорваться в украинские губернии»[1049], не выдерживает критики.

Кутузов действительно не один раз писал Царю, а также сенатору Д.П. Трогцинскому о том, что Наполеон намеревается из Москвы через Калугу «пройти в Малороссию». На эти письма и ссылается Б.С. Абалихин[1050], не придав значения тому, что так писать Кутузов стал только с 9 ноября[1051], когда Наполеон был уже в Смоленске. Между тем опубликованы и более ранние письма Кутузова, из которых видно, что по крайней мере до 28 октября он еще не знал, куда пойдет Наполеон. 4 октября фельдмаршал писал Царю: «Неприятель искать будет непременно дорогу, которая еще не разорена, то есть правее или левее Смоленской» (20. Ч. 1. С. 354). 23 октября, за день до Малоярославца, Кутузов обязал М.А. Милорадовича, Н.Д. Кудашева, калужского губернатора П.Н. Каверина принять меры «для узнания его (Наполеона. — Н. Т.) дальнейших намерений» (20. Ч. 2. С. 86–87, 89), а 28 октября, когда Наполеон был в Можайске, доносил Царю: «Хотя и заключить должно, что неприятель, не успев в своем предприятии на Калугу, возьмет направление чрез Можайск на Смоленск, но, невзирая на то, остаюсь я еще некоторое время на Медынской дороге» (Там же. С. 136).

Заслуга Кутузова не в том, что он якобы заранее разгадал все планы Наполеона, а в том, что он предусматривал возможность практически любого варианта и любому же старался воспрепятствовать. Сделать это было очень не просто, поскольку Наполеон умел планировать и осуществлять свои операции мастерски. Удалось же ему, несмотря на то что вокруг Москвы буквально роились казаки и партизаны, вывести из города 115-тысячное полчище так скрытно, что лишь на четвертый день, 23 октября, казаки из отряда генерал-майора И.Д. Иловайского обнаружили: «Москва пуста!» (20. Ч. 2. С. 139; 32. Т. 7. С. 671), а партизаны А.Н. Сеславина «нашли» «Великую армию» уже на пути к Малоярославцу. И это при том, что, по мнению советских и постсоветских историков, «Кутузову удалось блокировать все дороги из Москвы» (2. С. 487–488; 12. С. 325)[1052].

Малоярославец

Уходя из Москвы в направлении Калуги, Наполеон не считал, что он уже отступает. «Армия возвращалась в Смоленск, но это был марш, а не отступление», — объяснял он на острове Св. Елены[1053]. Ф.-П. Сегюр запомнил его восклицание перед выходом из Москвы: «Идем в Калугу! И горе тем, кто станет на моем пути!» (44. Т. 2. С. 100). Калуга была нужна ему не столько для захвата ее богатых складов (по некоторым данным, он взял с собой из Москвы продовольствия на 20 дней)[1054], сколько для выхода на калужско-смоленский тракт. Конечно, Наполеон предпочел бы овладеть Калугой без боя, но он был готов и к сражению с Кутузовым, чтобы «сперва притянуть, а затем и оттолкнуть осторожного Кутузова, отдалить его от Можайской дороги и выиграть несколько дней»[1055]. Во всяком случае Наполеон не только обеспечил скрытность своего марша, но и попытался дезориентировать русских. На другой день после ухода из Москвы в с. Троицкое он продиктовал письмо от имени Л.-А. Бертье на имя Кутузова и отправил с ним в Тарутино полковника П.-О. Бертеми. На письме была сделана московская помета, чтобы Кутузов «увидел», будто Наполеон еще остается в Москве (39. Т. 2. С. 321; 44. Т. 2. С. 105).

До 23 октября казалось, что задуманный маневр удается Наполеону. Партизаны и казаки не разобрались в перемещениях его войск. Командир самого крупного из армейских партизанских отрядов И.С. Дорохов 21 октября доложил Кутузову, что в с. Фоминское вступили отряд кавалерии генерала Ф.-А. Орнано (кузена Наполеона) и пехотная дивизия генерала Ж.-Б. Брусье (20. Ч. 2. С. 57). Полагая, что это какие-то отдельные части противника, и не зная, что следом за ними идет вся «Великая армия», Дорохов решил напасть на них и запросил у Кутузова подкреплений. Фельдмаршал в тот же день послал к Фоминскому 6-й корпус Дохтурова с начальником штаба 1-й армии Ермоловым, «дабы на рассвете 11-го числа (23-го по н. ст. — Н. Т.) атаковать неприятеля» (Там же. С. 58, 61). В ночь с 22 на 23 октября корпус Дохтурова остановился на несколько часов в с. Аристово (за 20 верст от Леташевки, где размещался штаб Кутузова) и готовился с рассветом атаковать Фоминское, а тем временем, минуя Фоминское, прошли далее к Боровску (курсом на Калугу) главные силы Наполеона.

Уже близилась полночь, когда в Аристово примчался капитан А.Н. Сеславин с перекинутым через седло пленным французским унтер-офицером. Он доложил, что обнаружил у Боровска колонны «Великой армии», видел даже самого Наполеона, окруженного своими маршалами и гвардией (13. С. 344). Пленник подтвердил его слова: «Уже четыре дня, как мы оставили Москву… Завтра Главная квартира императора — в Боровске. Далее направление на Малоярославец» (15. С. 230). Ермолов сразу все понял и предложил Дохтурову спешить к Малоярославцу. Дохтуров заколебался, поскольку имел приказ Кутузова наступать на Фоминское. Тогда Ермолов как начальник штаба «именем главнокомандующего» приказал Дохтурову вести корпус к Малоярославцу, а сам послал майора Д.Н. Болговского нарочным к Кутузову с просьбой срочно направить туда же всю армию (13. С. 345).

Д.Н. Болговский потом вспоминал, что Кутузов, выслушав его, «прослезился и, обратясь к иконе Спасителя, сказал: «Боже, создатель мой! Наконец, ты внял молитве нашей, и с сей минуты Россия спасена!»» (37. Вып. 1. С. 243). Через считанные часы вся русская армия выступила из Тарутина к Малоярославцу.

Так, благодаря счастливому открытию Сеславина и вне всякой зависимости от того, насколько Кутузов разгадал замысел калужского марша «Великой армии», русские войска получили возможность преградить ей путь на Калугу. «Если бы партизан Сеславин не мог предупредить заблаговременно, — рассуждал Ермолов, — VI-й пехотный корпус и прочие с ним войска при атаке села Фоминское понесли бы неизбежно сильное поражение, и был бы Малоярославец беспрепятственно занят неприятелем» (15. С. 221). Денис Давыдов выступил еще энергичнее: «Извещением Сеславина решилась участь России» (13. С. 347–348). Разумеется, при этом надо учитывать и столь же смелую, сколь мудрую распорядительность Ермолова.

Тем временем корпус Дохтурова, не успевший отдохнуть в Аристове после изнурительного марша, снялся с места в новый марш и еще до рассвета 24 октября был уже под Малоярославцем — почти одновременно с «малою частию» неприятельского авангарда, которую он и выбил из города атакой с ходу (Д.С. Дохтуров — М.И. Кутузову 26 октября 1812 г.: 20. Ч. 2. С. 107). Вот что рассказывал очевидец. К Фоминскому корпус шел «целый день… по плохой проселочной дороге, по слякоти и под дождем. Поздно уже, при большой темноте, остановился он ночевать у селения Аристово. Бивуака строить было некогда, а потому вся ночь проведена была под дождем и почти без сна. На другой день поднялся до света, шел тоже весь день по грязи и, немного отдохнув, в ночь выступил во время дождя. Перед светом пришел под Малоярославец и без всякого отдыха вступил в бой… Сообразив все это, можно сделать вывод, каковы были тогда наши войска»[1056].

Авангард французов составлял 4-й корпус Евгения Богарне. Бой под Малоярославцем начала утром 24 октября дивизия из этого корпуса под командованием генерала А.-Ж. Дельзона, того самого, который начинал и Бородинскую битву. Дельзон ворвался в город, но сам при этом был убит. Рядом с ним пали его брат и адъютант[1057]. У россиян здесь был тяжело ранен (и после двух лет страданий от этой раны умер) герой-партизан генерал-майор И.С. Дорохов (24. Т. 3. С. 323).

Пока войска Богарне и Дохтурова дрались за Малоярославец с переменным успехом (до середины дня город 4 раза переходил из рук в руки), к месту боя подтягивались главные силы Наполеона и Кутузова. В 14 часов на помощь Дохтурову подоспел 7-й корпус Н.Н. Раевского, а Богарне был поддержан двумя дивизиями из корпуса Л.-Н. Даву (2. С. 510; 19. С. 201). Ни та ни другая сторона не уступала друг другу в «наижесточайшем» бою (М.И. Кутузов — Александру I 9 февраля 1813 г.: 20. Ч. 2. С. 109).

В середине дня к Малоярославцу прибыл Наполеон. Он еще по выходе из Боровска услышал шум битвы и, как свидетельствует об этом Ф.-П. Сегюр, был крайне удивлен: «Неужели русские его опередили? Разве он проделал свой маневр недостаточно быстро?» (44. Т. 2. С. 107). Обозрев поле боя, Наполеон направил подзорную трубу налево, в сторону с. Спасское, откуда мог появиться Кутузов, и долго всматривался в даль. Там сквозь облака пыли уже поблескивали штыки и ружейные стволы воинских громад: к Малоярославцу спешила армия Кутузова.

Собственно, Кутузов не изнурял армию сверх меры форсированным маршем, рассчитав, что 28 верст (почти 30 км) между Тарутином и Малоярославцем он преодолеет вовремя. В Спасском он дал армии «растах» (отдых) и завернул ни с чем гонца от А.П. Ермолова, умолявшего «поспешить». Ермолов тут же прислал второго гонца. Кутузов рассердился: «с негодованием плюнул так близко к стоявшему против него посланному, что тот достал из кармана платок, и было заметно, что лицо его имело большую в нем надобность» (15. С. 233–234). Как бы то ни было, к 16 часам, когда Наполеон еще не подтянул к Малоярославцу часть своих войск, вся армия Кутузова уже закрепилась на высотах южнее города.

Бой продолжался с прежним ожесточением, но ни Наполеон, ни Кутузов пока не вводили в дело главных сил. Принц Е. Вюртембергский подсчитал, что в бою приняли участие 20 тыс. русских и 18 тыс. французов[1058], а М.И. Богданович — что с каждой стороны сражались по 24 тыс. человек (3. Т. 3. С. 37). Подсчеты А.А. Васильева таковы: 23 тыс. французов против 30 тыс. россиян[1059]. К 23 часам город, многократно (по разным источникам, от 8 до 13 раз) переходивший из рук в руки, остался у французов[1060]. По словам очевидца, он «представлял собою зрелище совершенного разрушения. Направление улиц обозначалось только грудами трупов, которыми они были усеяны <…> Все дома обратились в дымящиеся развалины, под которыми тлели полусожженные кости» (3. Т. 3. С. 38–39). Тем временем Кутузов отвел свои войска на 2,7 км к югу и занял там новую позицию, преграждая французам путь на Калугу (24. Т. 3. С. 326).

Данные о потерях сторон в битве под Малоярославцем (как и в других сражениях 1812 г.) разноречивы. М.И. Богданович исчислял русские потери в 6 тыс. человек, Д.П. Бутурлин и А.И. Михайловский-Данилевский — в 5 тыс., а Л.Г. Бескровный, Н.Ф. Гарнич, П.А. Жилин, В.Г. Сироткин — в 3 тыс. (2. С. 513; 3. Т. 3. С. 38; 6. Ч. 2. С. 44; 16. С. 289; 24. Т. 3. С. 323)[1061]. Между тем в сборнике документов «М.И. Кутузов» (под ред. Л.Г. Бескровного) опубликована ведомость потерь русской армии при Малоярославце: 6665 человек (20. Ч. 2. С. 417). А.А. Васильев, изучив эту ведомость, отметил, что в ней не учтены потери некоторых частей и что общий урон россиян «превышал 7000 человек», а С.В. Шведов указал на отсутствие в ведомости данных о потерях ополченцев (4–5 тыс. человек) и заключил: «В целом, потери русских войск при Малоярославце были гораздо больше 7 тыс. человек»[1062].

Французские потери сами французы определяли тоже по-разному: от 1500 человек (38. С. 148) до 5 тыс[1063]. Русские дореволюционные и советские историки почти все (включая Л.Г. Бескровного и П.А. Жилина) называли цифру 5 тыс. А.А. Васильев, однако, полагает, что и урон французов «мог достигать 7000 человек»[1064].

Как же оценить итоги сражения при Малоярославце? П.А. Жилин, Н.Ф. Гарнич, Л.Г. Бескровный заключали без оговорок, что Кутузов здесь победил, даже «разгромил Наполеона», причем все трое умалчивали о том, в чьих руках остался город (16. С. 289–290)[1065]. Такова же в принципе позиция О.В. Орлик и В.Г. Сироткина[1066]. Жилин при этом сетовал: «К сожалению, есть еще за рубежом историки, трактующие сражение под Малоярославцем как победу французской армии» (16. С. 292)[1067]. Как победу французов трактовали это сражение не только «за рубежом», но и в России, и даже сами участники, такие герои Малоярославца, как А.П. Ермолов и Н.Н. Раевский (15. С. 224)[1068]. Они имели в виду победу тактическую: ведь Наполеон овладел Малоярославцем, а Кутузов оставил не только город, но и первоначальную позицию за городом, отступив дальше к югу Поэтому нет ничего удивительного в том, что зарубежные (не только французские) историки ставят Малоярославец в ряд сражений, выигранных Наполеоном.

Однако битву под Малоярославцем (как и под Бородином) недостаточно оценивать лишь с тактической точки зрения. Здесь важен и стратегический, и даже политический аспект. Добившись, как и при Бородине, тактического успеха, Наполеон вновь ничего не выиграл стратегически, более того, проиграл политически, хотя выяснилось это не сразу после сражения, а в последующие дни.

Кутузов под Малоярославцем не смог разбить Наполеона, но и сам не был разбит. Он только оставил, как при Бородине, исходные позиции и отступил в готовности (даже большей, чем после Бородина) к новому сражению. «Завтра, я полагаю, — написал он Царю в ночь с 24 на 25 октября, — должно быть генеральному сражению, без коего я ни под каким видом в Калугу его (Наполеона. — Н. Т.) не пущу» (20. Ч. 2. С. 98). Сил у Кутузова в тот момент было больше, чем у Наполеона: 90 тыс. человек и 600 орудий против 70 тыс. при 360 орудиях (3. Т. 3. С. 44–45)[1069]. К тому же русская армия могла рассчитывать на поддержку ополченцев и партизан.

Казалось бы, тот факт, что Кутузов хотя и оставил Малоярославец противнику и отступил с поля битвы на юг, все-таки не позволил Наполеону пройти к Калуге, уже делает честь фельдмаршалу и русскому оружию вообще. Однако Михаилу Илларионовичу показалось, что этого мало. Он в первом же донесении Царю от 25 октября 1812 г., а затем в более подробном рапорте от 21 февраля 1813 г. фальсифицировал результат битвы, объявив, что Малоярославец 24 октября остался у русских и что Наполеон «в ночь с 12 на 13 (с 24 на 25 по н. ст. — H. T.) число совершил отступление к Боровску и Верее» (20. Ч. 2. С. 98, 110). На самом же деле Наполеон, взяв с боем Малоярославец, оставался здесь до 26 октября, пока россияне отходили по дороге на Калугу.

Ночь с 24 на 25 октября Наполеон провел в Городне — маленькой деревушке под Малоярославцем. Он советовался с маршалами: атаковать ли Кутузова, чтобы прорваться в Калугу, или уходить к Смоленску по разоренной дороге через Можайск? Маршалы предлагали и оспаривали то одно, то другое. Так и не приняв решения, Наполеон, едва рассвело, поехал сам с небольшим конвоем на рекогносцировку русской позиции. Его сопровождали маршал Л.А. Бертье, генералы А. Коленкур, А.Ж.Б. Лористон, Ж. Рапп, Ж. Мутон и др. Не успели они выехать из своего лагеря, как на них с криком «ура!» налетел отряд казаков. Императорский конвой был смят. Один казак уже пронзил пикой лошадь Раппа. Другие генералы плотным кольцом окружили Наполеона. Все они, обнажив шпаги, приготовились дорого отдать свою жизнь. Подоспевший во главе двух эскадронов конной гвардии маршал Ж.Б. Бессьер спас их от неминуемой гибели или плена (19. С. 203; 44. Т. 2. С. 119–120)[1070].

Наполеон в те минуты смертельной для него опасности сохранял внешнее спокойствие и, как только казаки скрылись, провел рекогносцировку но вечером приказал своему лейб-медику А.-У. Ювану изготовить для него флакон с ядом. «С этого момента император не расставался с флаконом: попасть в плен живым отныне уже более не грозило ему» (32. Т. 7. С. 682)[1071].

После рекогносцировки Наполеон вновь созвал маршалов на совет. Отважный Бессьер решительно высказался против нового сражения, указав на неприступность позиции русских. «В какой позиции и против какого врага! — восклицал он. — Разве мы не видели поля вчерашней битвы, не заметили, с каким исступлением русские ополченцы, едва вооруженные и обмундированные, шли на верную смерть?» (44. Т. 2. С. 125–126). Другие маршалы поддержали Бессьера. Наполеон решил повернуть назад и отступать к Смоленску через Можайск.

Так впервые в жизни Наполеон сам отказался от генерального сражения. Впервые в жизни он добровольно повернулся спиной к противнику, перешел из позиции преследователя в позицию преследуемого. Истинное отступление «Великой армии» началось не 19 октября, когда Наполеон вывел ее из Москвы и повел на Калугу, а 25 октября, когда он отказался от Калуги и пошел к Можайску, на Смоленскую дорогу. Это заключение академика Е.В. Тарле (32. Т. 7. С. 681) вполне справедливо.

Парадоксальный, беспримерный в истории войн факт: одновременно с отступлением Наполеона от Малоярославца на север в 5 часов утра 26 октября Кутузов начал отступать на юг, к с. Детчино, за 24,5 км от Малоярославца, и там уже на следующий день, 27-го, получил «известие, что неприятель отступил» (20. Ч. 2. С. 119, 132). «Обе армии отступали одна от другой: французы — к северу, мы — к югу», — вспоминал декабрист В.С. Норов[1072]. (Маршал Даву в драме К.А. Тренева «Полководец» резонно замечает: «Случая отступления от отступающего врага не было в жизни ни у одного полководца»)[1073].

Поскольку Кутузов в ночь с 27 на 28 октября отошел еще дальше на юг, к слободе Полотняный Завод, где оставался два дня, до утра 30-го (20. Ч. 2. С. 136, 156)[1074], этот его отступательный марш вызвал споры между отечественными историками: одни (Н.А. Окунев, М.И. Богданович, А.Н. Попов, М.С. Свечников: 3. Т. 3. С. 49–50)[1075] порицают его, другие (А.И. Михайловский-Данилевский, Н.Ф. Гарнич, П.А. Жилин, Л.Г. Бескровный, Ю.Н. Гуляев и В.Т. Соглаев: 2. С. 515–516; 16. С. 293; 24. Т. 3. С. 343–344)[1076] оправдывают. Пожалуй, здесь и те и другие по-своему правы. С одной стороны, после того как Наполеон повернул от Малоярославца к Можайску, стало ясно, что марш Кутузова к Детчину и далее к Полотняному Заводу с двухдневным «растахом» был ненужным. Более того, Наполеон в результате получил выигрыш времени в трое суток, возможность оторваться от русской армии и до самой Вязьмы быть вне ее досягаемости. С другой же стороны, до тех пор пока Наполеон не повернул от Малоярославца к Можайску, у Кутузова были все основания опасаться, что противник сможет пройти к Калуге в обход русской позиции — через Медынь, где уже были замечены отряды его кавалерии. Чтобы прикрыть Медынскую дорогу, фельдмаршал и отвел свои войска в Детчино, а затем на Полотняный Завод (М.И. Кутузов — Александру I 28 октября 1812 г.: 20. Ч. 2. С. 136). Значит, его марш был ситуационно оправданной предосторожностью, которая лишь после того, как ситуация изменилась, оказалась излишней.

Подытожим сказанное. Битва при Малоярославце была третьей по масштабам за всю войну — после Бородина и Смоленска, а по значению — второй вслед за Бородином. Именно Малоярославец обозначил собой тот рубеж, с которого начался заключительный период войны — период отступления и разгрома «Великой армии», изгнания ее остатков из России. Выстояв под Малоярославцем, не пустив французов на Калужскую дорогу и заставив их отступать по разоренной Смоленской дороге, Кутузов таким образом окончательно вырвал у Наполеона стратегическую инициативу. Отныне и до конца войны французы уже не могли изменить рокового для них поворота событий: на Старой Смоленской дороге им предстояло во всей полноте испытать историческое возмездие за нашествие на Россию — бегство, страдания, гибель под ударами русских войск и народных ополчений, от рук партизан и казаков, от голода и холода.

Параллельный марш

Отечественная историография еще не имеет общепринятой периодизации русского контрнаступления 1812 г. Из двух основных вариантов такой периодизации один принадлежит Л.Г. Бескровному, другой — П.А. Жилину. Л.Г. Бескровный различал четыре этапа контрнаступления: 1) от Тарутина до Малоярославца, 2) от Малоярославца до Березины, 3) «разгром французской армии на Березине», 4) «истребление и изгнание из страны остатков французских войск» (34. С. 91–94). Здесь очевидны и чрезмерная дробность периодизации в целом, и неосновательность выделения почти каждого (особенно третьего) звена в отдельный этап. Вариант П.А. Жилина проще и убедительнее: 1) «контрнаступление» — от Малоярославца до Березины и 2) «общее наступление» — с «переходом в наступление войск, ранее находившихся на второстепенных участках», — от Березины до конца войны (16. С. 312–313). Однако этот вариант тоже нельзя принять без оговорок.

Дело в том, что русские войска, находившиеся «на второстепенных участках» (т. е. 3-я объединенная армия П.В. Чичагова, корпуса П.Х. Витгенштейна, Ф.Ф. Штейнгейля, Ф.Ф. Эртеля), перешли в наступление задолго до Березины, даже раньше армии Кутузова. Кстати, именно их действия склонны признать контрнаступлением те историки (В.М. Безотосный, А.М. Вялькович), которые отрицают самый термин «контрнаступление» применительно к «параллельному маршу Главной армии[1077].

На юге отдельный (2-й резервный) корпус Эртеля уже 15 и 16 сентября успешно провел наступательные операции при Глуске и Горбачеве (30. Т. 10. С. 286–289), за что 16 октября Эртель был награжден орденом св. Георгия 3-й степени[1078]. Чичагов же в сентябре оттеснил войска К.Ф. Шварценберга и Ж.-Л. Ренье за Буг, а в первой половине октября не только сам продолжал наступление в Белоруссии, заняв Каменец и Высоко-Литовск, но и посылал отряды генерал-майора Н.И. Лидерса и полковника А.И. Чернышева «для поиску над неприятелем» в пределы Великого герцогства Варшавского (П.В. Чичагов — М.И. Кутузову 15 октября 1812 г.: 20. 4.2. С. 141–143)[1079].

На севере 1-й корпус Витгенштейна 18 октября (в день боя под Тарутином) атаковал объединенные 2-й и 6-й корпуса французов под командованием Л.-Г. Сен-Сира и после двухдневного сражения 19 октября штурмом взял Полоцк.

Витгенштейн имел здесь 40 тыс. человек против 27 тыс. у Сен-Сира (3. Т. 3. С. 161; 39. Т. 2. С. 173). Правда, значительную часть русского корпуса составляли еще не обстрелянные ополченцы, но они с лихвой восполнили недостаток боевого опыта буквально потрясшим врага героизмом[1080]. Так Витгенштейн взял реванш у Сен-Сира за поражение от него под тем же Полоцком, тоже в двухдневном бою — 17–18 августа.

Октябрьский штурм Полоцка встал в ряд самых кровопролитных битв 1812 г. Русские потеряли здесь 8 тыс. человек[1081]. Потери французов Ж. Шамбре определял в 6 тыс. (39. Т. 2. С. 180), М.И. Богданович — в 6–7 тыс. (3. Т. 3. С. 177), Л.Г. Бескровный — в 7 тыс. человек (2. С. 520).

Взяв Полоцк, Витгенштейн заставил Сен-Сира уйти за Двину. Эта победа необычайно возвысила его репутацию, г. Р. Державин и В.А. Жуковский прославляли его в стихах, а солдаты 1-го корпуса сложили удалую «Песню о Витгенштейне» с такими строками:

Наполеон о полоцкой неудаче Сен-Сира узнал в Вязьме, незадолго до того, как армия Кутузова настигла арьергард «Великой армии». Император был крайне обеспокоен этой неудачей, немедленно послал маршалу К. Виктору «приказ вновь захватить Полоцк» (13. С. 220) и ускорил марш своих войск к Смоленску, чтобы успеть туда раньше Витгенштейна. Опередить Наполеона в Смоленске Витгенштейн не сумел, но и Полоцка не уступил, а главное, уже не выпустил из рук инициативы, тесня и преследуя французов в течение октября до Чашников (20. Ч. 2. С. 283).

Итак, периодизация русского контрнаступления у П.А. Жилина имеет одну слабость — в ней недооцениваются наступательные операции фланговых армий до Березины. Думается, более точным был бы такой вариант периодизации: 1) борьба за стратегическую инициативу — от Тарутина до Малоярославца, 2) контрнаступление русских армий — от Малоярославца до Смоленска, 3) изгнание Наполеона — от Смоленска до Немана. Здесь учитывается прежде всего крах надежд Наполеона остановить русских и зазимовать в районе Смоленска, а также следующее наблюдение Е.В. Тарле: если до Смоленска можно было говорить об отступлении французов, то после Смоленска их отступление превратилось в бегство (32. Т. 7. С. 681, 694–695). Что касается Березины, то она в предлагаемом варианте периодизации — кульминационный момент третьего этапа, но отнюдь не целый этап.

Вернемся теперь к тому, как развивались события после 30 октября 1812 г., когда М.И. Кутузов из Полотняного Завода повел свою армию вслед за отступавшим Наполеоном. Именно с того дня фельдмаршал приступил к осуществлению своей идеи параллельного преследования неприятеля. Эту идею впервые он изложил еще 4 октября в рапорте Царю из Тарутина (20. Ч. 1. С. 352), а более обстоятельно разъяснил в письме к П.В. Чичагову от 15 ноября: «Направление Главной армии большими силами было и будет с левой стороны неприятелю. Сим я сохраняю: первое, сообщение с нашими хлебородными провинциями; второе, коммуникацию, верную с вами, и, наконец, то, что неприятель, видя меня, рядом с собою идущего, не посмеет останавливаться, опасаясь, чтобы я его не обошел» (20. Ч. 2. С. 283). В то время как Наполеон отступал по разоренной Смоленской дороге, Кутузов преследовал его параллельным маршем по Калужской дороге, на которой русские войска всегда находили продовольствие, фураж, места для отдыха и поддержку населения. «Этот маневр был им замечательно правильно рассчитан, — писал о Кутузове А. Жомини. — С одной стороны, его армия, проходя по менее опустошенной местности, терпела меньше убыли; с другой — он держал французскую армию под постоянной угрозой обогнать ее и отрезать путь отступления. Вследствие последнего обстоятельства французская армия была вынуждена форсировать марш и двигаться без малейшего отдыха» (35. Т. 2. С. 179). При этом авангардные части русских (главным образом казаки) то и дело нападали на арьергарды противника. «Ничего более от вас не требую, — писал Кутузов М.И. Платову 16 ноября, — как только, что всеми вашими силами преследовать его хвост и вредить сколько можно сим способом» (20. Ч. 2. С. 299). Правда, путь от Малоярославца до Вязьмы, с 26 октября до 2 ноября, «Великая армия» прошла сравнительно спокойно. Кроме того что Наполеон сразу выиграл три перехода из-за маневров Кутузова 26–28 октября к Детчину и Полотняному Заводу, Кутузов 30 октября сделал еще один лишний переход. «Не имея скорых и верных известий» о противнике, читаем в его предписании Платову от 31 октября, «армия сделала один марш совсем не в том направлении, как бы ей надлежало», а именно к с. Кременскому, на Гжатск, из-за предположения (оказавшегося ошибочным), что Наполеон пойдет через Белый и Велиж к Витебску (Там же. С. 162). Только 31 октября, когда не осталось никаких сомнений в том, что «Великая армия» идет от Можайска на Смоленск, Кутузов начал свой параллельный марш по Калужской дороге к Вязьме.

Тем временем Наполеон форсированными маршами уходил к Вязьме по Смоленской дороге. Он торопился миновать пересечение дорог у Вязьмы и прорваться к Смоленску раньше, чем настигнут его и преградят ему путь русские войска — Кутузова ли, Чичагова или Витгенштейна. Кроме того, марш по разоренной дороге с первых же дней ввергнул его полчище в полуголодное состояние. Запас продовольствия, взятый из Москвы, частью был быстро съеден, а большей частью потерян или отбит партизанами и казаками. Поживиться где-нибудь и хоть чем-нибудь на самой дороге и даже на 15–20 км окрест французы не могли. Здесь «все было сожжено, и, что называется, кошки нельзя было сыскать», — свидетельствовал генерал Д.П. Неверовский[1083]. «Нам приходилось идти по настоящей пустыне, так как направо и налево от дороги вся местность была вытоптана, обглодана и опустошена», — вспоминали сами французы (19. С. 215; см. также: 35. Т. 2. С. 173)[1084]. После Малоярославца они, по собственному их признанию, «питались лишь кониной» (19. С. 217; 35. Т. 2. С. 157, 166, 173–174). Поэтому так спешили они к Смоленску, где ожидали найти чуть ли не изобилие провианта, возможность отдыха, а также подкрепления. «На этот город были с надеждой устремлены глаза всех, — вспоминали ветераны «Великой армии». — Все горели желанием поскорее добраться до него, в полной уверенности, что за его стенами прекратятся все наши бедствия. Слово «Смоленск» переходило из уст в уста» (35. Т. 2. С. 209)[1085].

Разделив армию на четыре колонны, которые шли в полудневном переходе друг от друга (впереди гвардия, далее корпуса Жюно и Понятовского, Нея и Богарне, а в арьергарде корпус Даву), Наполеон продвигался к Смоленску быстро. 27 октября он был уже в Верее, 28-го — в Можайске, 29-го — в Гжатске, 31-го — в Вязьме (19. С. 208, 220; 35. Т. 2. С. 158). Пока, кроме голода, беспокоили французов только партизаны и казаки. «Сзади на нас нападают тучи казаков, — читаем в записках капитана Франсуа о последних днях октября. — Мы не можем сделать и тысячи шагов без того, чтобы не обернуться лицом к неприятелю» (35. Т. 2. С. 169)[1086]. Беспрестанные набеги казаков на «Великую армию» замедляли ее продвижение и в конечном счете помогли авангарду Кутузова настигнуть арьергард Наполеона у Вязьмы.

Сам Наполеон с гвардией вышел из Вязьмы 1 ноября вслед за корпусом Жюно и перед корпусом Нея. Он еще удивлялся в разговоре с А. Коленкуром: «…никак не мог понять тактики Кутузова, оставлявшего нас в полном спокойствии» (19. С. 220). Но уже 2 ноября сводный отряд генерала от инфантерии М.А. Милорадовича вышел на Смоленскую дорогу раньше, чем прошли по ней к Вязьме корпуса Богарне, Понятовского и Даву. Накануне Кутузов сообщил Царю: «Отряд генерала Милорадовича усилен так, что почти составляет половину армии» (20. Ч. 2. С. 176). Действительно, Милорадович имел 3 пехотных (без одной дивизии) и 3 кавалерийских корпуса, 5 казачьих полков и 9 конных рот артиллерии (Там же. С. 223). Тем не менее он предпочел не вступать в бой с тремя неприятельскими корпусами, а первые два из них пропустить к Вязьме, чтобы затем отрезать и уничтожить корпус маршала Даву, который замыкал отступление «Великой армии». На рассвете 3 ноября Милорадович атаковал Даву в лоб, между тем как Платов с казаками и 26-й дивизией генерал-майора И.Ф. Паскевича, преследовавший «железного маршала» от Царева-Займища, ударил на него сзади. Гибель корпуса Даву казалась неминуемой.

В этот момент Богарне и Понятовский, получившие донесения о том, что Даву отрезан, повернули свои корпуса назад и пришли к нему на выручку. Милорадовичу пришлось выпустить Даву из русских клещей, но и после того, как все три французских корпуса начали с боем отходить к Вязьме, он продолжал атаковать их всеми силами с тыла и с флангов (2. С. 533; 3. Т. 3. С. 74–75).

Тем временем Кутузов с большей частью Главной армии достиг с. Быкова примерно в 6,5 км юго-западнее Вязьмы и оставался там до утра 5 ноября (20. Ч. 2. С. 185, 190). «Он слышал канонаду так ясно, как будто она происходила у него в передней, — свидетельствовал его адъютант В.И. Левенштерн, — но, несмотря на настояния всех значительных лиц Главной квартиры, он остался безучастным зрителем этого боя»[1087]. Такие же свидетельства оставили А.П. Ермолов и Н.Н. Раевский, А.Н. Сеславин и М.А. Фонвизин, А.А. Щербинин и принц Е. Вюртембергский. Все они упрекали Кутузова в том, что он не помог Милорадовичу отрезать под Вязьмой как минимум один, а то и два-три корпуса французов (15. С. 231, 232; 26. Т. 21. С. 228)[1088].

Такие упреки в принципе справедливы. Россияне тогда действительно «пропустили случай отрезать всей армией задний корпус» противника[1089]. «Значительные лица Главной квартиры», несомненно, припомнили здесь Кутузову его затянувшийся «растах» в Полотняном Заводе, когда, по воспоминаниям А.А. Щербинина, «Толь вбежал в комнату Коновницына <…> и вскричал: "Петр Петрович, если мы фельдмаршала не подвинем, то мы здесь зазимуем!"»[1090]. Более того, еще раньше такое «значительное лицо» (с правом лично информировать о ходе военных действий самого Александра I), как английский комиссар при штабе Кутузова сэр Роберт Вильсон ставил в упрек Кутузову его отступление от Малоярославца, о чем прямо и объявил фельдмаршалу на совете в его Главной квартире 25 октября. Кутузов в ответ сделал тогда историческое (зафиксированное в дневнике Вильсона) заявление не только военно-тактического, но и политического, даже международного плана: «Меня не интересуют ваши возражения. Лучше построить неприятелю «pont d'or»[1091], как вы изволите выражаться, нежели дать ему «coup de collier»[1092]. Кроме того, повторю еще раз: я не уверен, что полное изничтожение императора Наполеона и его армии будет таким уж благодеянием для всего света. Его место займет не Россия и не какая-нибудь другая континентальная держава, но та, которая уже господствует на морях, и в таковом случае владычество ее будет нетерпимо» (8. С. 273–274).

Слушать все это Вильсону было тем досаднее, что он уже знал (от Л.Л. Беннигсена, с которым был в добрых отношениях) сказанное Кутузовым Беннигсену еще до Малоярославца: «Мы никогда, голубчик мой, с тобою не согласимся; ты думаешь только о пользе Англии, а по мне, если этот остров сегодня пойдет на дно моря, я не охну»[1093]. Такая англофобская откровенность фельдмаршала шокировала сэра Роберта и, разумеется, лишь усугубляла его и без того острую неприязнь к Кутузову. Поэтому суждения Вильсона о том, что «Кутузов являл собой поучительный образец неспособности командующего и отсутствия всех (! — H.T.) тех качеств, кои должны отличать сего последнего» (8. С. 79), нельзя принимать всерьез.

Еще менее серьезной надо признать версию историков масонства о том, что Кутузов как масон просто «оказывал братскую помощь» масону Наполеону, намеренно опаздывая всегда и везде причинить ему слишком большой урон[1094].

Но как же объяснить явные (иной раз даже демонстративные) промедления и опоздания Кутузова в решающих моментах операций под Вязьмой и особенно далее — под Красным и на Березине? О Красном и Березине речь пойдет особо. Что же касается Вязьмы, то здесь осторожность (всегда отличавшую Михаила Илларионовича), хотя она и казалась излишней, можно понять. Даже А.В. Суворов держался правила: «Скорость нужна, а поспешность вредна»[1095]. Для Кутузова это правило еще более характерно. В случае под Вязьмой он видел, как быстро пришли на помощь Даву сразу два корпуса — Богарне и Понятовского. Поэтому он не мог исключить столь же быстрого возвращения самого Наполеона со всеми его силами, если бы вся русская армия ввязалась в бой с Даву, Богарне и Понятовским. Между тем Кутузов понимал, что отступление французов по Старой Смоленской дороге сулит им неисчислимые бедствия и, должно быть, надеялся, что русской армии еще не один раз представится возможность окружить и уничтожить любой неприятельский корпус при более выгодном, чем под Вязьмой, соотношении сил и без напрасного риска.

Бой за Вязьму был недолгим. К вечеру 3 ноября, когда основные силы французов ушли из города, но их части прикрытия еще пытались задержать русских, Милорадович начал штурм Вязьмы. Регулярные полки, казаки, ополченцы и партизаны Сеславина и Фигнера ворвались в город, выбили из него оставшихся французов и преследовали их до наступления темноты за р. Вязьму (2. С. 533–534; 3. Т. 3. С. 78).

Под Вязьмой впервые за всю войну французы потеряли на поле боя людей в несколько раз больше, чем русские: по данным М.И. Богдановича и Ж. Шамбре, 7 тыс. человек, включая 3 тыс. пленными, против 1800 убитых и раненых с русской стороны (3. Т. 3. С. 79; 39. Т. 2. С. 372). «Но главное было даже не в численных потерях, — справедливо заключает Л.Г. Бескровный, — а в том моральном воздействии, которое произвели на французов решительные и успешные действия русских» (2. С. 534). Бой под Вязьмой показал, что процесс разложения французской армии, начавшийся еще в Москве, растет и пагубно отражается на боеспособности всех ее соединений (кроме гвардии), включая даже корпус Даву. Отныне стало очевидным для обеих сторон, что русские войска по своей боеспособности превосходят французов.

Начиная с Вязьмы Кутузов почти до Березины уже не позволял Наполеону далеко оторваться от преследования. Буквально «облепленная», по выражению Дениса Давыдова, партизанскими и казачьими отрядами, французская армия «не могла сделать шагу потаенно» (13. С. 347). «Как слепни липнут к измученному животному» (25. Т. 4. С. 224), так партизаны и казаки вились вокруг отступавших колонн французов и беспрестанно жалили их стремительными набегами. Французы вынуждены были обратиться к своему египетскому опыту защиты от таких набегов. 2 ноября Л.-А. Бертье от имени Наполеона предписал начальникам корпусов: «Надо делать переходы так, как мы делали их в Египте: обозы в середине и в столько рядов, сколько позволит дорога, полубатальон в замке и несколько батальонов в одну шеренгу по бокам обоза, так, чтобы при повороте во фронт огонь был отовсюду» (13. С. 302)[1096]. Такой способ движения помогал французам отбиваться от партизан и казаков, но зато сбивал их с темпа и ставил под удар главных сил русской армии, которые часто настигали противника.

Люди и лошади захватчиков все больше страдали от голода и бескормицы. «Ежедневно гибнут тысячи лошадей», — отметил в начале ноября капитан Франсуа (35. Т. 2. С. 173). В первую же морозную ночь под Вязьмой их пало до 3 тыс. (25. Т. 4. С. 185). Массовый падеж лошадей, из которых «ни одна не была подкована так, как этого требовали условия русского климата» (19. С. 228), стал бичом армии. Кавалерия превращалась в пехоту. Из-за недостатка лошадей приходилось бросать пушки. Таким образом, артиллерия тоже превращалась в пехоту. И все терзались муками голода. Сами французы вспоминали о своих товарищах: «Они накидывались на павшую лошадь и, как голодные псы, вырывали друг у друга куски» (35. Т. 2. С. 210, 212). Генерал Н.Н. Раевский 9 ноября писал жене о французах: «Они едят собак»[1097]. Впрочем, собаки попадались им редко. Зато русские очевидцы засвидетельствовали еще до Смоленска, что французы даже «трупы своих товарищей жарили и ели»[1098]. «Вчерась, — не без удовольствия написал Кутузов жене 9 ноября, — нашли в лесу двух (французов. — H. T.), которые жарят и едят третьего своего товарища» (20. Ч. 2. С. 237). Француз А.-Ж. Бургонь сам не видел, но допускал в то время среди солдат «Великой армии» такое каннибальство: «Не нашлось бы человека, мы готовы были съесть хоть самого черта, будь он зажарен»[1099].

После Вязьмы к ужасам голода прибавились для французов ужасы морозов, правда, еще не таких, какие ждали их за Смоленском. В ночь после боя под Вязьмой ударил первый по-настоящему зимний мороз — сразу 18°. Он, по свидетельству очевидца кн. Н.Б. Голицына, «неожиданно установил жестокую зиму, которая после того не прекращалась»[1100]. По записям французов, 6 ноября на их пути было 22°, 9-го -12°, 13-го -23° мороза (39. Т. 2. С. 426)[1101]. Вообще зима 1812 г., как доказал академик М.А. Рыкачев, выдалась необычайно холодной, со средней температурой на 5–8° ниже нормы впервые за много десятилетий метеорологических наблюдений[1102]. Не зря Н.А. Некрасов полвека спустя писало России:

Мороз, северный ветер, снегопад, засыпавший дороги, с одной стороны, подгоняли голодных французов, но с другой — и обессиливали их, губили. «Великая армия» теряла от голода и холода не только боеспособность, она теряла дисциплину, порядок, армейский вид. Солдаты и офицеры, даже генералы «утеплялись» кто как мог: «зачастую генерал был покрыт плохим одеялом, а солдат — дорогими мехами»[1104]. «Они шли по дороге мрачные, и вид у них был дикий. Всадники, лишенные лошадей, закутались в свои лошадиные попоны, сделав в середине отверстие для головы, а на голову надевали каску или кивер или закрывали ее окровавленными лохмотьями» (35. Т. 3. С. 130)[1105].

Морозы, конечно, усугубили бедствия «Великой армии». С.Н. Глинка назвал их «вспомогательным войском» Кутузова[1106]. Но не в морозах и вообще не в стихийных факторах коренился главный источник постигшей Наполеона катастрофы. От Москвы до Вязьмы было еще тепло и не столь голодно для французов, как у Смоленска, но именно тогда исход войны фактически был уже предрешен, и прежде всего совокупным и потому гибельным для врага напряжением сил русских армий и народных масс всей России.

От Вязьмы Кутузов с главными силами «предпринял диагональный марш» кратчайшим путем через Ельню и Красный «с тем, чтобы пресечь путь если не всей неприятельской армии, то хотя бы сильному ее ариергарду» (рапорты Кутузова Александру I от 18 и 19 ноября 1812 г.: 20. Ч. 2. С. 307, 322). Тем временем партизаны и казаки, а также наиболее подвижные отряды легкой кавалерии из авангарда М.А. Милорадовича преследовали французов по Смоленской дороге, ежедневно атаковали их арьергард с тыла и с флангов, отсекали отдельные части противника, захватывали обозы, пушки, сотни и тысячи пленных. 7 ноября Милорадович атаковал «хвост» «Великой армии» у Дорогобужа, взял город, 4 орудия и 600 пленных (Там же. С. 225). На следующий день М.И. Платов отрезал часть корпуса Е. Богарне на р. Вопе между Дорогобужем и Духовщиной, захватив 62 орудия и 3500 пленных, в том числе начальника штаба корпуса генерала Н.-А. Сансона (Там же. С. 227). 9 ноября генерал-майор А.А. Юрковский у Соловьевой переправы через Днепр отбил у французов 18 пушек и взял 940 пленных (Там же. С. 248).

Русская кавалерия после Вязьмы численно уже в несколько раз превосходила французскую, и далее с каждым днем это соотношение становилось еще более выгодным для русских[1107]. Такое преимущество в коннице обеспечивало русским войскам большую подвижность по сравнению с французами. Особенно изводили противника, буквально не давая ему покоя ни днем, ни ночью, казаки, вооруженные пиками, — этим, как полагали французы, «национальным русским оружием»[1108]. Столь же вездесущими были отряды легкой регулярной кавалерии (гусары, уланы) и даже легкоконной артиллерии, которая «перевозилась на санях всюду, где с пользой могла действовать» (35. Т. 3. С. 103).

В результате Наполеон отступал как бы в повседневном сопровождении передовых русских отрядов, казаков и партизан, хотя у главных сил Кутузова он время от времени выигрывал два-три перехода. 9 ноября Наполеон с гвардией вступил в Смоленск и провел там пять дней, пока растянувшиеся колонны «Великой армии» одна за другой подтягивались к городу.

Кутузов с главными силами в те ноябрьские дни не спешил, раздражая своей «системой медления» не только враждовавших с ним генералов, но и почтительных к нему офицеров. Прапорщик Н.Д. Дурново, служивший тогда при главном штабе Кутузова, изо дня в день фиксировал в своих записях: 5 ноября — «Кутузов вынуждает нас двигаться черепашьим шагом»; 9 ноября — «Кутузов остается в Ельне»; 12 ноября — «Мне кажется, что фельдмаршал нуждается в отдыхе, и Императору следовало бы уволить его в отпуск <…> Мы одни (т. е. именно главные силы. — Н. Т.) остаемся в полном бездействии»[1109]. Что же касается генерала Р. Вильсона, то он буквально рвал и метал: «Если французы достигнут границы, не будучи вовсе уничтожены, то фельдмаршал, как ни стар и ни дряхл, заслужит быть расстрелянным» (8. С. 197).

Между тем все французы — от императора до последнего мародера в самом хвосте армии — спешили тогда в Смоленск, как на землю обетованную. Близость Смоленска придавала им силы. Но «в мертвом, полуразрушенном, полусгоревшем городе отступающую армию ждал удар, сломивший окончательно дух многих ее частей: в Смоленске почти никаких припасов не оказалось» (32. Т. 7. С. 694).

Собственно, для гвардии припасов хватило. «Приказывают снабдить на две недели одну гвардию, — записывал в те дни оберпровиантмейстер «Великой армии» М.-Л. Пюибюск. — В таком случае для 1-го и 4-го корпусов останется только по кусочку хлеба на человека, и то не долее, как дня на два»[1110]. Армейские части были озлоблены на гвардию за ее всегдашние привилегии, но так как вступать в борьбу с ней, по-прежнему безупречно организованной, вооруженной и спаянной, нечего было и думать, они, презрев всякую дисциплину, толпами бросились на оставшиеся склады и в голодном исступлении разбили и опустошили их (32. Т. 7. С. 696; 44. Т. 2. С. 192–195).

Не оказалось в Смоленске и подкреплений для «Великой армии» — ни людьми, ни лошадьми. Отчаяние слышится в ноябрьском письме Наполеона из Смоленска герцогу Бассано (Г.-Б. Маре): «Лошадей, лошадей и еще лошадей!»[1111]. Но хуже всего были дурные вести о положении дел, которые Наполеон получил в Смоленске отовсюду, вплоть до Парижа. Маршал К. Виктор увел свой корпус на помощь Л.-Г. Сен-Сиру, а целая бригада из этого корпуса под командованием генерала Ж.-П. Ожеро, как мы уже знаем, была пленена под Ляховом партизанами и казаками. Наполеон, узнав об этом, был вне себя от гнева. «Со времен Байлена[1112], — повторял он, — не было примера такой капитуляции в открытом поле» (19. С. 235) Тем временем ему докладывали, что П.В. Чичагов продвигается к Минску и что 7 ноября П.Х. Витгенштейн занял Витебск, а 8-го М.И. Платов разбил часть корпуса Е. Богарне на р. Вопь (19. С. 230; 20. Ч. 2. С. 376). Таким образом, выяснялось, что Чичагов — с юга, Витгенштейн — с севера, а, главное, Кутузов — с востока подступают к «Великой армии» и грозят окружить ее.

Наполеон понял, что его план «устроить в Смоленске свой главный авангардный пост» для зимовки в междуречье Днепра, Березины и Западной Двины, на рубеже Витебск — Орша — Могилев, — что этот план рушится (19. С. 230). Приходилось отступать дальше с надеждой задержаться в районе Минска и Вильно (Там же. С. 235). Впрочем, чрезвычайное событие во Франции побуждало его спешить с уходом из России вообще.

6 ноября Наполеон узнал о заговоре К.-Ф. Мале в Париже[1113]. Республиканский генерал Клод-Франсуа Мале во главе группы единомышленников в ночь с 22 на 23 октября попытался осуществить государственный переворот. Распустив слух, что Наполеон 7 октября умер в Москве, и оперируя подложными документами, Мале с полуночи до 9 часов утра успел занять почти весь Париж, арестовал министра полиции Р. Савари, провозгласил Францию республикой, а генерала Ж. Моро (находившегося тогда в Америке) — президентом и готовил ратушу для первого заседания республиканского Временного правительства. Лишь поутру военные и полицейские власти Парижа опомнились, рассудили, что «покойник не умер», и арестовали всех участников заговора — 24 человека. 14 из них вскоре казнили.

Наполеон был крайне встревожен сообщением о заговоре Мале. Он понял, что в самой Франции «вера в устойчивость его власти пошатнулась» (44. Т. 2. С. 176)[1114]. «Когда имеешь дело с французами или с женщинами, — зло шутил он в разговоре с А. Коленкуром, — нельзя отлучаться на слишком долгое время» (19. С. 226). Больше всего обеспокоило и удручило императора то, с какой легкостью парижане отреклись от его сына. «А Наполеон II! — восклицал он. — О нем и не подумали!» (42. Т. 2. С. 285).

14 ноября Наполеон оставил Смоленск и повел значительно поредевшие, не отдохнувшие, большей частью голодные и деморализованные, но еще достаточно грозные колонны «Великой армии» дальше на запад.