1918 год на Украине

Герцог Г. Лейхтенбергский[56]
КАК НАЧАЛАСЬ «ЮЖНАЯ АРМИЯ» [57]

Был конец июля 1918 года. В Киеве, где я тогда и проживал с двумя своими старшими детьми, постепенно, под охраной немецких штыков, укреплялось правительство гетмана Скоропадского, организовывалась правительственная украинская власть, водворялись покой и тишина, и экономическая жизнь края начинала возрождаться.

На Дону правил атаман Краснов, и там также нарождалась вооруженная сила и укреплялись порядок и тишина.

На Кубани Добровольческая армия успешно боролась с большевиками и старалась всемерно увеличивать свои силы. На юге России, таким образом, создавалась широкая база для действий против советской Москвы в будущем. Говорю: в будущем, потому что эти разнородные силы – Украину, Дон и Кубань – надо было еще координировать; теоретически координировать их было бы нетрудно одной просто поставленной целью – борьбой с большевизмом, как с мировым злом и мировой опасностью, и восстановлением России. Теоретически большинство деятелей того времени это и понимали, но практически достигнуть соглашения в этом направлении было крайне нелегко: мировая война все еще продолжалась, и Россия, как таковая, выбыла из строя и превратилась в арену междоусобной войны и международных интересов.

На Украине господствовали немцы, и гетман должен был с ними считаться при каждом своем шаге. Своей армии у него еще не было, и неизвестно было, когда-то еще немцы разрешат таковую создать. Пока у него был лишь значительный конвой для личной безопасности.

Добровольческая армия, выкинув лозунг: «верность союзникам до конца», всецело рассчитывала на их, союзников, помощь и, ставя патриотическим лозунгом единую, неделимую Россию, не желала признавать Украину, поневоле считалась с Доном и, что было хуже с практической, русской точки зрения, признавала немцев на Украине своими врагами и всячески это подчеркивала.

Один только Дон, своими собственными силами избавившийся в это время от большевиков, не был связан политически ни с одной из боровшихся еще в то время в Европе коалиций и сохранял свою чисто русскую независимость. Атаман Краснов мог поэтому со спокойной совестью искать материальной поддержки и у немцев, и у союзников, поскольку и те и другие пожелали бы помогать ему в борьбе против большевиков.

Четвертым элементом политической борьбы с большевиками являлись русские люди, бегущие из большевистского рая. Большинство их были монархистами и попадали сперва на Украину, куда было легче пробраться из средней России, а оттуда уже пробирались либо в Добровольческую армию, либо на Дон, в зависимости от личных вкусов.

Многие также беженцы приходили в Киев ко мне и к моему брату, [58] особенно офицеры, от корнетов до генералов, и просили советов и указаний, куда им направляться и что делать. Приезжали чиновники, сановники, помещики, земские деятели и просто «штатские», желающие служить России как из патриотизма, так и из-за хлеба насущного и не знавшие, куда идти, чтобы не войти в конфликт с собственной совестью.

Одни понимали, что нужно всемерно укреплять гетманскую власть на Украине, спасать от большевистского разорения эту житницу России и не отворачиваться от немцев, хозяев положения и вчерашних, правда, врагов, но избавивших край от большевистских безобразий и не менее революционных мероприятий Петлюры и Украинской Рады, – а пользоваться их оккупацией, дабы спасти от разложения хотя бы эту составную часть России, раз вчерашние враги на это шли и пришли на Украину не как враги, а как друзья. Наконец, то обстоятельство, что немцы почерпали якобы из Украины продовольствие и этим удлиняли срок противодействия союзникам, смущало многих. Но ведь занятие ими Украины произошло помимо воли нас, русских монархистов: их призвала социал-демократическая Центральная Украинская Рада, и изменить свершившийся факт мы были не в силах. Немцы все равно выбирали бы из Украины все, что им надо было, и выгоднее было иметь на Украине хоть какую-нибудь, но свою власть, свое правительство, с которым немцам надо было хотя бы и для вида только, но все-таки считаться, чем оказаться на положении оккупированной врагом провинции.

Таким людям я говорил, что, служа гетману, они несомненно служат и России, и они, оглядевшись, обыкновенно и поступали на службу гетманскому правительству, хотя некоторые и находили для себя непреодолимым препятствием требование говорить и писать на украинской «мове» пана Грушевского, что требовалось – но плохо исполнялось за незнанием этого языка – во всех правительственных учреждениях Украины.

Другие «не могли переносить вида немецких касок на улицах Киева» и старались пробираться на Кубань. Особенно офицеры. Таким мы, конечно, всячески содействовали, частенько ходатайствуя им разрешения на проезд у немецких военных властей, с которыми у меня установились хорошие отношения. При этом я должен сказать, что меня часто поражала легкость, с которой немцы отправляли или закрывали глаза на отправку в Добровольческую армию таких офицеров. Вряд ли я ошибусь, сказав, что при таком образе действий ими, по крайней мере их военными властями, руководило убеждение, что Добровольческая армия, по существу своему, монархична, что поэтому усиление ее есть усиление монархического элемента вообще и русского, национального, в частности и что с монархической Россией они легче сговорятся в будущем, чем с большевиками, органически противными им самым существом своим.

Правда, немцам приходилось иногда арестовывать офицеров-добровольцев, слишком уж откровенно ведших свою агитацию в Киеве и на Украине, и притом не только вербовкой офицеров в Добровольческую армию, но и определенным при этом возбуждением офицерства против немцев. В крае, как-никак, а оккупированном немцами, это было по меньшей мере бестактно, и нечего поэтому удивляться, что таких неумелых агитаторов и вербовщиков немцы арестовывали. Однако в большинстве случаев дело кончалось тем, что по ходатайству гетмана или русских видных киевлян этих арестованных либо высылали из пределов Украины, либо отпускали на все четыре стороны, и они возвращались в Добровольческую армию.

На Дон, к Краснову, с которым немцы поддерживали дружеские отношения, они отпускали русских людей и офицеров гораздо легче, и часто офицер, официально ехавший на Дон, отправлялся оттуда на Кубань, и немцам зачастую это было известно заранее.

Третьи, наконец, истые монархисты, не желали ни поступать на службу в Украине, ни ехать к добровольцам, не видя у них определенно монархических лозунгов. И таких, особенно среди офицерства, было много. Они и хотели ехать к Деникину, потому что не хотели признавать «Учредилки» и демократии. На Дон ехать – их там также могли не принять под стягом монархии, и атаману Краснову, несомненно монархисту в душе, надо было проявлять в этом отношении большую осторожность, считаясь с веяниями времени среди казачьего Круга.

Такие люди, как и очень многие другие русские разных сословий, с одной стороны, думали перед приходом немцев: «Вот приедет барин, барин нас рассудит» – и чаяли единственно от них восстановления порядка и спасения России, а с другой стороны, по этим же самым соображениям готовы были организовываться сами, при условии материальной поддержки со стороны немцев.

Лично я, надеявшийся одно время, после разрыва немцев с большевиками в Брест-Литовске, что они пойдут на Москву и Петроград и тем спасут Россию от гибели – а с разложением нашей армии ничего иного ожидать было нельзя, – очень скоро после прихода немцев на Украину убедился из разговоров с ними и из их действий, что надеяться на них нам особенно не приходится: они не понимали ни обстановки, ни психологии народной, ни психологии общественной, и, если военные власти, ближе соприкасавшиеся с населением, правильнее понимали положение и старались действовать сообразно тому, дипломатические представители их во всем им перечили и, где могли, мешали, разыгрывая «демократов» и считаясь с возраставшим влиянием социалистических партий у себя дома.

Таким образом, я знал, что на Украине имеется большой контингент людей, жаждущих организоваться, чтобы выступить против большевиков под монархическим стягом, и я не сомневался, что, если бы такая организация могла состояться и собрать солидные силы, она, вступив на территорию Совдепии, найдет полную поддержку народа. Но как и где организоваться? Вопрос казался неразрешимым.

Тут я как-то узнал от моего брата, ездившего на Дон по приглашению некоторых казаков – он числился казаком и думал найти себе применение в Донской армии, – что атаман Краснов втайне готов предоставить национальной русской монархической армии-организации в виде базы или территории отвоеванные казаками у большевиков Богучарский и части Бобровского уезда Воронежской губернии, защищать которые казаки поэтому могут в один прекрасный день отказаться. Приехавшие к моему брату казаки пытались в это время завести с ним и с местными киевскими русскими организациями, правыми, военными и умеренными, переговоры, но, побывав раза два на их собраниях и увидев их пустословие и бездеятельность, мой брат махнул на них рукой и отстранился от всяческой политической деятельности. Замечу мимоходом, что несколько позже он поехал от атамана Краснова с письмом к императору Вильгельму, был очень любезно принят в главной квартире германской армии, но по политическим соображениям императора не видал и письма передать не смог, после чего подал в отставку и уехал в нейтральную страну.

* * *

В Киеве в одно прекрасное утро мне докладывают: г-н Акацатов. Акацатов? Акацатов? Кто такой Акацатов? Наконец вспоминаю: да, это присяжный поверенный с неприятным лицом, неприятным, резким и хриплым голосом и злым языком, который бывал у нас в Обществе ревнителей истории и про которого мне говорили: «Не обращайте внимания на неприятную внешность его; это очень неглупый, деятельный и честный человек и чисто русский патриот». Совет общества его иногда просил выступать против некоторых строптивых ораторов на собраниях, и он прекрасно умел их отчитывать. Да, вспоминаю. «Просите».

Входит Акацатов, только что прибывший с Дона. Разговариваем о положении дел вообще. Он, оказывается, был с Корниловым; имел и имеет сношения с оренбургским атаманом Дутовым, [59] которого высоко ценил; у него связи с Кругом спасения Дона и с казаками; есть связи с правыми организациями в Одессе и на юге России вообще. «Была бы, говорит, определенная цель и средства, а силы для спасения России найдутся». Все это мне несколько подозрительно, ибо я знаю, как русские люди склонны вообще преувеличивать и увлекаться собственными мыслями и мечтами настолько, что скоро начинают принимать их за реальности.

Беседуем дальше. Все, что говорит Акацатов, серьезно, правильно, основательно и – честно. Называет он мне деятелей Союза русского народа, которые дадут-де крестьян и запасных солдат для армии, называет цифры… Сам он был членом «Русского Собрания» в Петрограде, но взглядов умеренных, ныне конституционалист. В конце концов прихожу к заключению, что, если даже половина только того, что говорит Акацатов, верна, то материал для вооруженной силы получить можно. Офицеры, конечно, найдутся в достаточном числе. «Время не терпит, – говорит Акацатов, – нельзя теперь русским людям сидеть сложа руки, а надо работать. Давайте работать вместе?»

«Я не политик, никогда ни к какой политической партии не принадлежал, на фронте не был и ничем не командовал. Поэтому ни в политических группах, ни в военных сферах никакого авторитета иметь не могу. Партийности, политических программ, политической деятельности не знаю и не знаю, куда же я гожусь, – так приблизительно отвечаю я Акацатову. – Но принципиально я согласен с вашим мнением и ничего против работы с вами, по существу, не имею». На этом мы с ним в этот раз расстаемся.

Через день-другой Акацатов опять приходит. Он уже успел войти в сношения с разными местными и приезжими деятелями и является уже с именами и с более определенными цифрами и данными. Я между тем успел обдумать: действительно, все мы, русские люди, сидим, болтаем, критикуем всех и все, но ничего не предпринимаем. Сам я вынужден бездельничать, и это меня угнетает. Положение мое, однако, выгодное: отношения с гетманом у меня дружеские – по свойству и прежнему полковому товариществу; с немцами также отношения доверительные, ибо, живя в Германии последние десять лет, я там известен, немецкий характер, его достоинства и недостатки знаю, их язык знаю и знаю, как с ними надо разговаривать. Они мне верят, зная, что у меня природной вражды к ним нет. Сам я человек вполне независимый, никакими партийными политическими программами не стесненный и не связанный. Соображаю: Акацатов все это знает. Я ему нужен как вывеска, как лицо, которому немцы поверят, которому поверят и наши монархисты и которое ни те ни другие не заподозрят, по крайней мере, в корыстных целях. Дело, следовательно, слагается так: мое имя будет флагом, под которым будет работать Акацатов и… те, кого он привлечет. Но кто они? Не знаю. Доверить свое честное имя малознакомому человеку? Рискованно. Вспоминаю, однако, отзывы о нем людей, его раньше знавших, о его честности, вспоминаю, что долг всякого русского в это время работать, а не жаться боязливо по своим углам, вспоминаю пословицу: «Волков бояться – в лес не ходить» и… решаю рискнуть идти в лес.

Ясно, что первый же возникающий вопрос: это – откуда добыть средства; и столь же ясно, что дать их, для начала, по крайней мере, могут только немцы. Я, значит, должен ехать с ними разговаривать.

«Хорошо, Михаил Епифанович, – говорю я, – но от чьего же имени я буду с ними разговаривать? Не от себя же лично? Этого им будет мало».

«Надо создать организацию».

«Кто же в ней будет?»

«Да вы, я, найдутся и другие единомышленники…»

«Прекрасно, но нам ведь надо, чтобы хоть в центральном органе были люди если не с громкими, то хоть известными именами, и главное, с чистыми именами».

Акацатов называет мне несколько имен, действительно подходящих, но они все на Дону, на Кубани, или в Совдепии, или определенно антантофильской ориентации. Как мы ни ищем, а налицо в Киеве и на Украине не находится ни одного деятеля, которого мы могли бы сейчас взять в совет нашей организации. Останавливаемся, наконец, на генерале Андрееве, которого я немного, а Акацатов хорошо знает, бывшем генерал-губернаторе Восточной Сибири, который сейчас находится в Петрограде, но которого, по словам Акацатова, легко можно оттуда добыть и вызвать. (В действительности генерал Андреев так никогда и не приехал.)

Все это мне не улыбается, ибо только tres faciunt collegium, но делать нечего, придется пока изображать collegium нам двоим. Понемногу, Бог даст, наберем других еще членов совета. Название нашей новоявленной организации даем: «Союз – наша Родина», и ставим целью – официальной – борьбу с большевизмом и спасение России, ничего больше. О тайной цели – «единой, неделимой» – мы в официально самостийной Украине, конечно, говорить не можем, и гетман не может, понятно, разрешить в управляемой им стране организации, которая явно не признавала бы самостийности. Говорить о монархии официально также нельзя, ибо германское правительство заигрывает с нашими и украинскими «демократами» и даже с социалистами и всячески старается тянуть гетмана влево. Оно, значит, не может поддерживать монархистов в России явно, ибо тогда посыплются запросы в рейхстаге со стороны социалистов, хотя в душе оно, вероятно, понимает, что с русской монархией легче и скорее будет можно столковаться, чем с большевиками, которые уже начали отбиваться у них от рук.

На деле, конечно, всем вступающим в организацию должно быть и будет известно совершенно определенно, что цель нашей организации – свержение большевиков и установление затем в России конституционной монархии, своими, русскими силами, без участия иностранных вооруженных сил. Эта же цель будет столь же прямо и ясно сообщена немцам. Посмотрим, что они скажут.

Еду в немецкое главное командование; объясняю, в чем дело. Подумав, они выражают принципиальное свое согласие и сочувствие нашим целям, обещают помочь деньгами и не мешать нам вербовать офицеров и солдат в пределах Украины. Спрашивают, наконец: «Где же вы собираетесь формировать самые части?» Тогда, зная, что план Краснова им известен, отвечаю, что в Богучарском уезде Воронежской губернии, то есть на территории не ими оккупированной, для них нейтральной, и что я войду на этот предмет в переговоры с донским атаманом. Большевики, таким образом, не смогут быть на них в претензии, так как эта территория им, немцам, неподвластна, и немцы не ответственны за то, что там может происходить; не может и рейхстаг их ничего возразить, – тем не менее, при прощании, они говорят мне: «Только мы вас очень просим, пока что не говорить об этом нашим дипломатическим представителям, а все это дело вести только с нами и тайно».

Заручившись, таким образом, содействием германского военного командования, открываю Акацатову секрет о Богучарском уезде, которого он еще не знал и который привел его в восторг. Решаем, что председателем союза «Наша Родина» будет он, а не я, дабы не давать делу сразу слишком явную окраску; что предполагаемая к формированию армия будет называться «Южная армия», как долженствующая в конечном итоге объединить со временем все вооруженные силы антибольшевистской России на юге; что сила ее предполагается первоначально в составе одной дивизии пехоты военного состава, с соответствующей конницей и артиллерией; что отличительным знаком ее будет нашитый на рукаве угол из лент национальных цветов и бело-черно-желтой, как символа национально-монархического ее характера, и затем Акацатов поехал на Дон, к атаману Краснову, заручиться его согласием и переговорить с ним о предоставлении нашему союзу Богучарского уезда как территории для формирования армии и даже для введения своей администрации. Возвратившись оттуда с благоприятным для нас ответом, он усиленно принялся за работу.

Очень быстро был сформирован «штаб армии», в котором вся тяжесть работы лежала на двух преданных делу, честных русских офицерах, полковниках Чеснакове и Вилямовском, мне тогда совершенно неизвестных, но которых я вскоре научился уважать и ценить. Они работали действительно не за страх, а за совесть, с полным самоотвержением, и я должен признать, что в отношении их выбор Акацатова оказался прекрасным.

Офицеров, желающих поступить в ряды армии, было достаточно. Перед зачислением им открывали монархическую цель формирования, не говоря пока, откуда имеются деньги; тщательно, насколько это вообще бывало возможно, проверяли их политические убеждения и предыдущую службу. При вступлении никаких подписок с них не отбирали, а объясняли, что армия – чисто русская, ни в какую борьбу ни с какими внешними врагами ввязываться не будет и, в частности, ни в коем случае не поднимет оружия против немцев, так как формируется на занятой ими территории и с их ведома, а потому идти против них было бы нечестно, что мы надеемся в будущем действовать рука об руку с Добровольческой армией и с казаками.

Впоследствии недоброжелателями Южной армии распускались слухи, будто руководители ее брали с поступающих какие-то подписки, отдающие их в кабалу немцам, могущие заставить их идти против Добровольческой армии, в случае выступления ее против немцев и т. п. Должен здесь заявить самым категорическим образом, что не только с поступающих в ее ряды никаких подписок нами не бралось, но и сам союз «Наша Родина» никаких письменных обязательств немцам не давал, они ни разу таковой не требовали и ограничились лишь нашим словесным обещанием, что оружие, выдаваемое ими нам, ни в коем случае не будет обращено против них, то есть в том теоретически возможном, но практически маловероятном случае, если бы возникло вооруженное столкновение между Добровольческой армией и ими, Южная армия обязывалась оставаться нейтральной и ограничиться действиями против большевиков; или, в случае нежелания или невозможности оставаться нейтральной, расформироваться и сдать полученное от немцев оружие обратно, причем, однако, личному составу не препятствовалось бы вступить в ряды добровольцев. Такая оговорка была понятна, если принять во внимание, что Добровольческая армия, ее вожди и вербовщики не стеснялись говорить, что они «выгонят немцев из пределов России».

Конечно, при тогдашней численности Добровольческой армии и политической тогдашней обстановке такие угрозы были просто смешны, и мы не предвидели никакого вероятия вооруженного конфликта между нею и германской армией. Но предусмотреть такой случай было все-таки необходимо, и каждый чин Южной армии должен был знать, на что он идет и на что не должен идти. При дилемме: идти против своих братьев-добровольцев за немцев или наоборот – лично каждому предоставлялось решать этот вопрос по влечению совести, и решение это не могло быть сомнительным. Но организованные на немецкие средства и получившие от них оружие части, конечно, не должны были выступать против них, как таковые. Следует признать, таким образом, что германские военные круги показали себя в данном случае весьма честными и благородными.

Чтобы покончить с взаимоотношениями нашими с Добровольческой армией, должен, забегая вперед, присовокупить, что, когда наши формирования начались, я счел долгом написать генералу Деникину письмо, в котором излагал цель формирования Южной армии и выражал надежду на совместные, в будущем, военные действия с находящимися под его начальством вооруженными силами против врагов России – большевиков. Этим письмом я надеялся выяснить генералу Деникину наши цели и рассеять у него всякие сомнения на наш счет. Ответ я получил вежливый, но весьма сухой, который сводился к тому, что мы – добровольцы, совершенно-де самостоятельны, ни в чьей помощи не нуждаемся, а что о совместных действиях можно будет говорить тогда только, когда Южная армия освободится от иноземной зависимости и обязательств. Письмо это, к сожалению, осталось вместе с другими моими бумагами в Киеве, и я не могу привести подлинного его текста, но содержание его врезалось – и очень неприятно – в памяти у меня твердо.

Вожди добровольцев не понимали или не хотели понять того, что так ясно выражал граф Келлер, впоследствии столь гнусно убитый петлюровцами в Киеве, в письме к генералу Алексееву от 20 июля/2 августа 1918 года, в собственноручно снятой им самим копии, лежащем предо мною.

«Единственной надеждой, – пишет граф Келлер, – являлась до сих пор для нас Добровольческая армия, но в последнее время и к ней относятся подозрительно, и подозрение, вкравшееся уже давно, растет с каждым днем… Верят Вам кадеты и, может быть, и то отчасти, группа Шульгина, но большинство монархических партий, которые в последнее время все разрастаются, в Вас не уверены, что вызывается тем, что никто от Вас не слышал столь желанного, ясного и определенного объявления, куда и к какой цели Вы идете сами и куда ведете Добровольческую армию. Немцы это, очевидно, поняли, и я сильно опасаюсь, что они этим воспользуются в свою пользу, то есть для разъединения офицерства…

Боюсь я также, что для того, чтобы отвлечь от Вас офицеров, из которых лучший элемент монархисты, немцы не остановятся перед тем, чтобы здесь в Малороссии или Крыму формировать армию с чисто монархическим, определенным лозунгом. Если немцы объявят, что цель формирования – возведение законного Государя на престол и объединение России под Его державою, и дадут твердые гарантии, то для такой цели, как бы противно ни было идти с ними рука об руку, пойдет почти все лучшее офицерство кадрового состава.

В Ваших руках, Михаил Васильевич, средство предупредить еще немцев (чистым намерениям коих я не верю), но для этого Вы должны честно и открыто, не мешкая, объявить – кто Вы, куда и к какой цели Вы стремитесь и ведете Добровольческую армию.

Объединение России великое дело, но такой лозунг слишком неопределенный и каждый даже Ваш доброволец чувствует в нем что-то недосказанное, так как каждый человек понимает, что собрать и объединить рассыпавшихся можно только к одному определенному месту или лицу. Вы же об этом лице, который может быть только прирожденный, законный Государь, умалчиваете. Объявите, что Вы идете за законного Государя, если его действительно уже нет на свете, то за законного же наследника Его, и за Вами пойдет без колебаний все лучшее, что осталось в России, и весь народ, истосковавшийся по твердой власти…»

То, что так ясно и определенно высказывал в своем письме рыцарски честный и прямой граф Келлер, живший в то время в Харькове, еще ярче ощущали мы, в Киеве, и это-то привело нас к мысли о создании Южной армии, как я говорил выше. Генерал Алексеев не внял словам графа Келлера. Добровольческая армия осталась при своих туманных лозунгах, но продолжала дуться и сердиться на то, что лучшее офицерство вступало в ряды Южной, Астраханской, а позднее и Саратовской [60] армий. Она винила нас, и винит даже, вероятно, еще нас и теперь в том, что мы ослабляли, под влиянием немцев, ее ряды: она признавала себя единственной носительницей Русской национальной идеи, была уверена, на словах по крайней мере, в своей победе, а нас считала чуть ли не изменниками русскому делу.

Если граф Келлер был прав, говоря в другой части своего вышеприведенного письма, что «…не подлежит сомнению, что формированием при немецкой поддержке и на немецкие деньги и Астраханского монархического отряда немцы преследуют ту же цель (разъединения офицерства)», то, как мы видели выше, зарождение Южной армии произошло совершенно независимо от их воли и намерения. И по крайней мере, я и Акацатов узнали о начале формирования Астраханской армии лишь несколько дней по открытии нашего вербовочного бюро.

Эта «Астраханская армия» формировалась якобы под командой атамана Астраханского казачьего войска князя Тундутова, русскими подозрительными агентами, состоявшими на немецком содержании.

Никакой общественной организации за ними в то время не стояло. Кроме того, эти германские агенты повели дело столь неумело, будучи сами личностями более чем двусмысленного характера, кутили и прибегали к таким приемам, что самим немцам вскоре пришлось этих своих агентов уволить и спрятать, а Астраханская армия впоследствии перешла в ведение крайних правых монархических групп.

Допускаю, что создание Южной армии было немцам на руку, допускаю, что она отвлекала от Добровольческой армии часть офицерства, которая в конце концов пошла бы туда, чтобы не бездействовать и… питаться, но большинство офицеров Южной армии все равно туда бы не пошло, по причинам вышеизложенным. Но виною тому была отнюдь не сама Южная армия. Наконец, горделиво звучавшее слово генерала Деникина о независимости Добровольческой Армии было на деле также понятием очень относительным. Снаряды и патроны они получали, правда, от атамана Краснова; правда, эти снаряды и патроны были русские, из запасов, накопленных еще императорским правительством на Украине; правда, в Батайске немцами была учреждена официальная застава, долженствовавшая не пропускать этих снарядов на Кубань, дабы избежать нареканий со стороны большевиков в поддержке их противников. Но столько же правда, что без разрешения немцев и гетмана Краснов не мог бы ни получать этих русских снарядов, ни пересылать их столь нуждавшейся в них Добровольческой армии. Немцы сказали Краснову: «Мы ставим заставу в Батайске, но мы будем закрывать глаза, если вы будете возить снаряды и патроны добровольцам другим путем, из числа уделяемых вам запасов». И каждый день грузовики, в обход Батайска, возили по грунтовым дорогам на Кубань снаряды и патроны, которые доставляли добровольцам Дон и Украина – ими не признаваемые – с ведома ненавистных им немцев. Вожди добровольцев это знали. И казалось бы, не следовало бы им кичиться своей «независимостью», по крайней мере в тайных деловых сношениях со своими соотечественниками, если даже, по политическим соображениям и в целях пропаганды, такое официально непримиримое отношение к остальным русским людям, может быть, и могло иметь смысл.

И глубоко не прав был граф Келлер, когда в своем письме к Алексееву писал, что… здесь (на Украине) часть интеллигенции держится союзнической ориентации, другая, большая часть – приверженцы немецкой ориентации, но те и другие забыли о своей русской ориентации. По отношению к нашей мягкотелой интеллигенции это было, пожалуй, верно; но организаторы и члены союза «Наша Родина» и чины Южной армии именно держались чисто русской ориентации, то есть думали прежде всего о спасении России и столь же охотно, и даже еще охотнее, воспользовались бы помощью союзников, если бы в то время союзники были в состоянии им помочь. Но в то время они не могли этого сделать, даже для Добровольческой армии, а потому, казалось бы, если бы вожди добровольцев имели действительно только «русскую ориентацию», то им следовало бы открыто пользоваться теми ближайшими средствами и источниками спасения России, которые были более доступны и находились, волею судьбы, в руках немцев.

Мы преклонялись перед духовною мощью Корнилова и его сподвижников, мы умилялись над геройством «Ледяного похода», мы восторгались успехами Добровольческой армии, радовались их победам и всемерно им содействовали, – а там отвергали протянутую руку и клеймили нас кличкой едва ли не изменников и предателей России. И конечно, такое слепое и непримиримое отношение Добровольческой армии к остальным русским людям больше удерживало приток к ней офицеров и добровольцев – истинных, а не партийных патриотов, чем создание Южной армии.

* * *

Но, конечно, немцы постарались иметь свой глаз и в нашей армии. Придя как-то в один из первых дней существования нашего «штаба», помещавшегося тогда в двух комнатах гостиницы, я увидал там некоего подполковника Бермондта, [61] коего мне представили, как и остальных чинов штаба, полковники Чеснаков и Вилямовский. Статный, с отчетливой военной выправкой, темноглазый и темноволосый, с черными длинными усами и открытым взглядом, Бермондт производил приятное впечатление. Он был несколько раз ранен германскими пулями на войне, два раза сильно контужен, что отразилось на его нервной системе, и возбуждение его поэтому доходило иногда до границ невменяемости.

Через несколько дней кто-то из знакомых офицеров говорит мне: «А ведь у вас служит немецкий агент, да к тому же и самозванец». – «Кто такой?» – «Бермондт. Он вовсе не подполковник, а корнет и состоит у немцев на службе».

Говорю об этом нашим двум полковникам. Они отвечают: «Мы знаем, что у него действительно хорошие отношения и связи с немцами. Но он безусловно русский человек и монархист; отлично умеет разбираться в политических убеждениях офицеров, говорить с ними, разъяснять им положение и привлекать их в наши ряды; к тому же ненавидит всей душой большевиков, что доказал уже своими действиями, и прекрасно умеет разоблачать их агентов»…

Призываем Бермондта, спрашиваю: «С какого времени вы имеете чин подполковника?» Отвечает: «Я корнет Его Величества». – «То есть как так?» – говорю я. «Да. Я при Государе Императоре был только корнетом. Был представлен к производству в такой-то (не помню уже, в какой именно) чин, а при Керенском к производству в подполковники; знаю, что производство состоялось, но официальной бумаги, вследствие захвата власти большевиками, не получил». Ответ, прямой и честный, меня обезоруживает, хотя, может быть, это все и выдумки. (Я и до сих пор не знаю, правда ли это?) Рассуждаем так: от немцев нам скрывать нечего; выгонять этого человека, в своем роде нам полезного, и из-за этого поссориться, может быть, с немцами нам нет никакого основанная. А глаз за ним иметь будем.

Должен здесь присовокупить, что, если у Бермондта и были недостатки: он любил сорить деньгами, впрочем, не в свою пользу, а для пропаганды и для кутежей с молодыми офицерами, любил с ними выпить и таким путем узнавать сущность их взглядов, то, с одной стороны, в недобросовестном пользовании деньгами в свою пользу мы его упрекнуть не могли, а равным образом в тайных нам вредных сношениях с немцами уличить его не пришлось (да и не было в том надобности, ибо мы действовали совершенно относительно них открыто), и я до сих пор не знаю, был ли он действительно их агентом или нет.

Но каково же было мое удивление, когда, больше года спустя, будучи в Италии или Швейцарии, я узнал из газет, что во главе русско-немецкой армии, организованной фон дер Гольцем, стоит «генерал князь Авалов-Бермондт»!! Пишу друзьям в Берлине, тот ли это самый Бермондт, который был у нас в Южной армии. Оказывается – тот самый. И я, помнится, подумал: «Плохи же дела, если немцам пришлось во главе столь серьезного предприятия поставить такого мелкого человека. Неужели они не могли найти настоящего русского генерала с именем, а должны были прибегнуть к помощи авантюриста, самодельного генерала и бывшего своего, вероятно, мелкого агента?» Впрочем, патриотизм Бермондта мне не внушает сомнения и, при надлежащей опеке, он, несомненно мог быть прекрасным орудием. На первые же роли он, как и показал опыт, непригоден.

В штабе Южной армии его органически не переносил мой старый товарищ по полку и друг полковник A.B. Молоствов. [62] Молоствов, давно бывший в отставке при объявлении войны, попал потом в ополчение и перед революцией командовал ополченской дивизией в Одессе. Человек совершенно не боевой, он был честнейшим и порядочнейшим человеком, добросовестным офицером, отличным администратором и сумел организовать свою дивизию прекрасно, подобрав отличный состав офицеров, в большинстве гвардейских, своих старых знакомых и товарищей, и поддерживать среди них старую дисциплину и бодрый дух. При всем том это был человек весьма скромный.

Выйдя при Керенском в отставку, он приехал в Киев, и мне удалось уговорить его поступить в штаб Южной армии на должность заведующего хозяйственной частью штаба, на что он согласился, мне кажется, не столько чтобы иметь заработок, средств у него не было никаких, сколько из патриотизма, с одной стороны, и, главное, из дружбы ко мне лично и желания мне помочь.

Действительно, получать деньги от вчерашних врагов мне было крайне тяжело само по себе; денег этих было очень мало, надобно было обращаться с ними очень экономно и, главное, следить за тем, чтобы они не пропадали, не расхищались, не шли в карманы частных лиц непроизводительно, словом – не растрачивались зря. Имея на этом деле Аркадия Молоствова, я мог спать спокойно и знать, что никаких злоупотреблений не будет. Так оно и вышло на деле, и я сохранил самую благодарную память Молоствову, этому честному русскому человеку и патриоту, за понесенный им чрезвычайно нелегкий и ответственный труд. Он умер в Киеве, от какой-то болезни, в начале 1919 года, как я позже узнал. Мир праху твоему, добрый друг и честный русский патриот!

Выше я назвал Бермондта авантюристом. Но я должен сказать, что, задумываясь подчас над начатым делом, я тогда сам сознавал, что все дело Южной армии пока что – авантюра. Обещанной немцами суммы было достаточно разве что на содержание штаба, перевозку чинов армии в Богучарский уезд, содержание вербовочных наших бюро в других городах и небольшой воинской части в течение двух-трех месяцев. У нас не было ни популярного начальника, намеченный нами тогда в командующего армией генерал Арсеньев был в Петрограде под арестом у большевиков, и нам так и не удалось его оттуда добыть, не было и начальника штаба. Все это я сознавал, меня угнетало все это, и все-таки я сознательно пошел на эту авантюру, считая, что это лишь пробный камень для определения истинных намерений и желаний немцев. Я полагал, и не без основания, что если дело пойдет успешно, то они дадут и нужные средства, и вооружение, и обмундирование, и снаряжение из русско-украинских складов.

Начальником штаба пришлось взять генерала Шильдбаха, [63] бывшего командира лейб-гвардии Литовского полка и георгиевского кавалера. Шильдбах в то время состоял где-то в Прилуках на украинской службе негласно и собирался поступить в ряды предполагавшейся к созданию украинской армии. Он был офицером Генерального штаба, и я знавал его молодым капитаном в Петербургском военном округе. Никого более подходящего на эту должность в Киеве в то время не оказалось, дело не терпело отлагательства, и мы решили его взять: он был, по крайней мере, не совершенно мне незнакомый человек, а служебный стаж его, казалось, говорил в его пользу. Только после этого я узнал, что он в рядах своего собственного лейб-гвардии Литовского полка был вовсе не популярен и что Георгиевский крест, заслуженный им во главе полка, считался этим самым полком вовсе не заслуженным. С его вступлением в должность начальника штаба дело организации штабов и снабжения армии пошло несколько лучше; но все-таки все вымаливать у немцев приходилось лично мне, и Шильдбах не проявил должной энергии и оказался не на высоте.

Не лучше обстояло дело и с командующим армией. Я сознавал крайнюю важность и для дела, и для впечатления у немцев поставить во главе армии популярного русского генерала, но такового не находил. Был граф Келлер, но он не желал идти с немцами, не веря им; Акацатов находил неудобным брать его из-за его немецкой фамилии, я же, лично не зная его тогда, но зная от других его характер, отдавал себе отчет в том, что он был бы не у места: командующий Южной армией должен был быть человеком гибким, умеющим примениться к обстановке, ладить и с гетманским правительством, и с немцами, и не выбрасывать слишком открыто монархический флаг, дабы не поставить и тех и других в необходимость прекратить поддержку армии. Требовался политический такт. Прямой, цельный характер графа Келлера, конечно, не справился бы с этой задачей. И когда позже мы с ним встретились в Киеве, я ему это совершенно открыто высказал, не желая, чтобы он думал, что я его обошел по каким-нибудь личным соображениям. Позже, после германской революции, уже когда Скоропадский открыто признал русскую ориентацию и дал графу Келлеру почти неограниченные правомочия в организации русских сил, характер графа Келлера очень быстро сказался превышением данной ему гетманом власти и на 5-й уже день Скоропадскому пришлось уволить его от должности главнокомандующего, заменив его князем Долгоруким. [64]

В политических, военных и монархических кругах и кружках Киева нарождение союза «Наша Родина» произвело переполох. Личность Акацатова подверглась нападкам; всевозможные друзья и недруги старались меня с ним поссорить, сделать его в моих глазах подозрительным. В правых политических организациях – в большинстве своем крайне правых – он считался слишком левым, и наша «конституционная платформа» не внушала им доверия; завидно им было также, вероятно, и то, что мы так быстро заручились помощью немцев и что вербовка у нас пошла успешно и скоро дала результаты. Среди них были и антантофилы, и германофилы, хорошие мои знакомые, политические деятели разных окрасок и характеров. Они все не прочь были заручиться помощью немцев, но не умели, по-видимому, обставить это надлежащим образом. Для меня разгадка была проста: из разговоров с немцами, которые я вел долгое время единолично – только уже много позже иногда при этом присутствовал Акацатов или Шильдбах по своим специальностям, – мне было ясно, что наши монархисты, с одной стороны, торговались с немцами о политических платформах и обязательствах в будущем, а с другой стороны, уверяли их в том, что за ними стоят «массы русского народа, сильнейшие народные организации» и т. п. Немцы, конечно имевшие своих агентов везде, не без основания относились к таким заверениям скептически, не доверяли им и тянули.

Я, не будучи вовсе политиком, не говорил немцам, что за союзом «Наша Родина» стоят «широкие массы населения», не скрывал, что наш союз немногочислен пока, но говорил, что у Акацатова действительно есть много связей в разных слоях народа и общества и что мы убеждены, что монархическое движение под открытым лозунгом борьбы с большевиками найдет отклик везде, что офицерский и солдатский состав найдутся. Я предлагал им попробовать и убедиться на деле, правы мы или ошибаемся. Словом, я предлагал им не слова, платформы и программы, а дело. И они на это пошли.

Те же слова и ту же глухую, а подчас и открытую оппозицию я встретил и в среде «Общества взаимопомощи офицеров» в Киеве, в котором главный контингент составляли генералы. Они были «обижены», что мы не обратились к ним за указаниями, советами и рекомендациями личного состава. С нашей же стороны это объяснялось тем, что мы прекрасно знали состав этого общества, знали, что могущие пригодиться для нашей армии лица были определенно союзнической ориентации, а что остальные были более пригодны для зарабатывания денег устройством в собрании Общества азартных игр (чем общество и жило), чем для боевых действий, знали, наконец, что председатель, генерал Веселовский, весьма неопределенных политических убеждений и склоняется к «демократии». Однажды мне, однако, все-таки пришлось пойти туда вследствие открытых нападок со стороны общества на Акацатова и выдержать там двухчасовой «допрос» и «баню». Обвинения против Акацатова были, по существу, вздорные и диктовались незнакомством предъявлявших их с ним и неправильным о нем представлением; они были вполне бездоказательны. Многое мне удалось просто опровергнуть, в другом отношении я не мог отрицать некоторых несимпатичных черт его характера и обращения, но объяснял, что эти его мелкие недостатки всецело окупаются его честностью и, главное, тем, что он не только разговаривает, но и работает не покладая рук. Взбешенный генерал Веселовский позволил себе тут несколько весьма резких выпадов против меня, на которые получил отпор со стороны нескольких гвардейских генералов, знавших меня с молодых чинов и заступившихся за меня. Кончилось это заседание – первое и последнее для меня в этом обществе – тем, что я прямо просил генерала Веселовского, если он сочувствует нашему делу и желает нам помочь, указать мне тут же, из среды членов общества, командующего армией и его начальника штаба, раз они находят генерала Шильдбаха неподходящим (кстати сказать, в данном случае они были правы, но я этого тогда еще не мог выяснить). Но на этот вопрос я ответа не получил и получить не мог, потому что в Киеве тогда действительно подходящего для этой должности лица не было; это заседание, несмотря на его для меня крайнюю тягостность, имело, однако, ту пользу, что открытое изложение наших целей и намерений в среде этого общества рассеяло в глазах честных людей, которых в среде общества было все-таки немало, многие подозрения, недомолвки и неясности, порождаемые в их мнении завистниками и недоброжелателями разных родов и окрасок. Политическая же окраска самого генерала Веселовского мне остается неясной и по сегодняшний день.

Несмотря на эти недочеты и трения, дело вербовки Южной армии продолжалось и развивалось; организовывались вербовочные бюро в других городах, и в конце августа атаман Краснов уже мог смотреть на станции Чертково эскадрон кавалерийского полка, а в городе Богучаре батальон пехоты в 600 человек – первые части, сформированные нами. В штаб армии начали поступать предложения от целых офицерских составов кавалерийских и пехотных полков поступить в ряды Южной армии со своими знаменами и штандартами, спасенными ими в дни революции, и даже с частью старослуживых нижних чинов, при условии сохранения старых наименований их полков. На это мы, понятно, охотно согласились, это нас ободряло и радовало, показывая нам, что мы идем по верному пути, отвечающему желаниям лучшей части нашего офицерства.

Вскоре, таким образом, выяснилось, что у нас будет полный офицерскими кадр не для одной только, а для двух дивизий, которые и были намечены к сформированию. Лично я был против этого, считая, что сперва надо набрать солдатский состав и организовать на деле одну полную дивизию и затем только уже приниматься за другую, но мои сотрудники так настаивали, так были окрылены надеждами и были так уверены, что люди будут, что их можно будет получить по мобилизации в Воронежской губернии, что у меня не хватило духу противиться и я согласился. На практике я оказался прав: нам не удалось набрать состава нижних чинов даже на полный комплект одной дивизии боевого состава. По существу же были правы, я думаю, они, и, не уйди немцы с Украины так скоро, как это случилось в действительности, Южная армия развернулась бы фактически в 2 дивизии и представила бы грозную силу.

Но на деле случилось иное. Центральные государства были разбиты, и в начале ноября произошла германская революция. Понятно, что с установлением в Германии республики субсидии русской монархической армии, даже секретного военного фонда Германии должны были прекратиться. Но затруднения в этом отношении стали ощущаться уже задолго до революции. Ассигнованные нам незначительные суммы приходили к концу. Когда я приходил к немцам просить дальнейших ассигнований, то они мне очень любезно отвечали, что наличных средств у них в Киеве больше нет, что они просят таковых у военного министерства в Берлине, и просят настойчиво, но что там все больше и больше сказывается влияние социалистических партий и что поэтому военное министерство вынуждено обращаться с тайными финансами очень осторожно и т. д. и т. д. Как показало ближайшее затем время, причины эти были основательны; отчасти, впрочем, их не удовлетворяли организаторские способности деятелей Южной армии. Какой из этих двух мотивов преобладал – судить не берусь; вероятно, играли роль оба. Но факт был тот, что впереди средств у нас в виду не было и надо было изыскивать другой способ спасти те русские силы, которые уже были организованы, и продолжать уже начатое дело дальше.

При таком положении дел исход был только один: передать всю Южную армию в ведение и на содержание атамана Краснова, которому она была пока подчинена лишь в военном, строевом отношении. Приходилось отказываться от автономии, и это было многим моим сотрудникам очень неприятно. М.Е. Акацатов, в частности, очень горевал, что ему так и не придется вводить в Воронежскую губернию «свою администрацию» и способы управления. Я же лично считал, что так для пользы дела будет лучше: для успеха нужно было иметь под ногами основательную базу в лице уже организованного района или, еще лучше, государственного образования. В данном случае такими могли быть Украина, или Дон, или, еще лучше, оба вместе.

На деле так и вышло. Я поехал к Скоропадскому, у которого, начав организацию Южной армии, я стал бывать гораздо реже, чтобы не причинить ему неприятных запросов со стороны его украинских социалистов, и объяснил ему положение дел. Он снесся с Красновым, который согласился принять Южную армию на донскую службу – она могла быть ему очень полезной для ведения военных операций вне пределов Войска Донского, и было решено, что штаб Южной армии в Киеве будет переименован и будет исполнять функции лишь вербовочного бюро для армии, давая директивы остальным бюро в провинции, под руководством союза «Наша Родина», а что содержание, вооружение, снаряжение и прочее довольствие армия будет получать от Дона, по соглашению с Украиной. Военный штаб на Дону и начальствующие лица назначались уже не нами, а атаманом Красновым. Но пока все эти переговоры тянулись, наши средства иссякали и нам всем, а мне в особенности, пришлось пережить очень тяжелые дни и нравственные терзания! Ведь выходило так, что мы могли «подвести» честных русских людей, офицеров и солдат, доверившихся нам. Наконец, однако, 20 октября/3 ноября на станции Скороходово состоялось между Скоропадским и Красновым свидание, на котором они заключили между собою союз для борьбы с большевиками и решилась судьба Южной армии. Донской атаман испросил у гетмана на армию 76 миллионов рублей и снаряжение. Это было обещано и скоро начало приводиться в исполнение. 1/14 ноября приказом донского атамана была сформирована новая «Южная армия», во главе коей стал генерал Н.И. Иванов. Ядром этой армии стали уже сформированные нами части нашей Южной армии, вошедшей в новую армию под наименованием Воронежский корпус; части Астраханской армии, формировавшиеся под руководством крайне правых наших русских организаций в Киеве, вошли туда под наименованием Астраханский корпус, и немногочисленные формирования Саратовской армии, руководимые группой земских деятелей Саратовской губернии неопределенного политического направления, вошли туда под наименованием Саратовский корпус. Под опытным руководством атамана Краснова и генерала Иванова новая Южная армия стала быстро развиваться и крепнуть. Но еще до этого переустройства Воронежский корпус не без доблести сражался с большевиками в бою на станции Лиски. Это был единственный плод наших трудов, который нам, инициаторам организации Южной армии, пришлось еще увидеть.

Вскоре последовал разгром австро-германских армий, революции в Германии и Австрии и, как следствие их, частичное разложение австро-германских оккупационных армий на Украине, затем вынужденный уход их оттуда; незамена их союзническими силами; двойная игра союзников с гетманом и Петлюрой; восстание последнего на Украине и падение гетманского правительства.

В этом восстании вербовочные бюро Южной армии в разных городах и формировавшиеся при них некоторые небольшие части ее доблестно боролись с оружием в руках против украино-большевистских банд Петлюры, тщетно надеясь на обещанный приход и помощь союзников, и многие из них погибли в неравном бою, как и другие вооруженные отряды русских людей, надеявшихся еще спасти в лице Украины надежную базу для восстановления России. Союзники не помогли. Власть перешла к Петлюре и украинской «Директории», а русским деятелям на Украине оставалось лишь спасать свою шкуру кто как мог, ибо петлюровцы расправлялись со своими политическими противниками совершенно по-большевистски. Бежали они с тяжелой уверенностью, что союзники совершают непоправимую ошибку, предавая гетманскую Украину, что от Директории до торжества большевиков – один только шаг, и, увы, не ошиблись. Очень скоро выяснилось все бессилие Директории противостоять большевикам; достоянием последних скоро сделались сперва вся Украина, за нею Дон, а потом и Кубань, и Крым… Западноевропейские «демократии» торжествовали по всей линии, нас, «проклятых царистов», пытавшихся открыть им глаза на истинное положение дел в России, не слушали и слушать не хотели. Пусть же пеняют на самих себя, если у них среди русских эмигрантов осталось мало партизан: те, кто видел, что нарождалось на юге России в 1918 году и как все сделанное разлетелось во прах вследствие недомыслия союзников, как исчезали, одна за другой, надежды на спасение России от большевистского кошмара и во что она теперь, вследствие всего этого, превратилась, – те не могут питать сочувствия к тем союзным правительствам, которые допустили весь этот ужас! Теперь эти народы и правительства начинают как будто уже жалеть о содеянном, понимать свою ошибку, понимать, что были не правы, не слушая голоса тех, кто думал прежде всего о своей Родине, о России, а не об «ориентациях». Но не поздно ли?