1918 год на Украине

Г. Сакович[155]
ЕКАТЕРИНОСЛАВСКИЙ ПОХОД [156]

Когда летом 1918 года русские офицеры стали возвращаться из плена домой – в новообразованную немцами Украину, то она показалась им раем. Белый хлеб! Сахар! Колбаса! В каком угодно количестве и совсем недорого.

От Киева до Екатеринослава наша компания доехала на пароходе, так как поезда ходили еще нерегулярно. В Екатеринославе мы попали в австрийскую зону оккупации. Поражала исключительная корректность австрийского воинства. Ни малейшей «победительской» надменности в поведении солдат и офицеров на улицах. Когда мне пришлось зарегистрироваться в австрийской комендатуре, то принимавший меня военный писарь получил нагоняй от своего начальника за то, что осмелился в моем присутствии сесть, не спрося моего разрешения.

– Русский офицер, пускай он всего лишь демобилизованный воин неприятельской армии, все равно офицер, и нижний чин должен относиться к нему с уважением, – яростно, топорща усы, орал австрийский хауптман.

Во всех учреждениях города власть действовала и управляла именем пана гетмана Скоропадского. В канцеляриях, впрочем, сидели царского времени чиновники, большей частью – местные уроженцы. Среди них попадалось немало и таких, которые в мирное время любили щеголять своим украинофильством. В связи с начавшейся, по приказанию из Киева, украинизацией государственного аппарата стали производиться опыты с составлением бумаг на «ридной мови». Это было, конечно, одновременно – комедия и трагедия. Сидит, бывало, над столом какой-нибудь «пан, добродий» Самойлович или Ковошенко, и крупные капли пота стекают по его носу на лежащую перед ним бумагу.

– А штоб вас усих собаки зъилы с вашей украинизацией, – ворчал незадачливый «пан добродий». – Мени тут нужно делом заниматься, а не пустяками. По-руськи бумага давно была бы готова, а на этой чертовой мови ничего не выходит.

Впрочем, лично я от украинизации нисколько не пострадал. Окончив в свое время классическую гимназию в г. Ломже и зная поэтому сносно польский язык, я быстро нашел выход из положения: брал польские слова, пристраивал к ним украинские окончания и склеивал все это вместе в избитые, принятые в русском делопроизводстве выражения. Все чинодралы, и в особенности наиболее «щирые», приходили ко мне за помощью. Сам пан директор пришел в восторг от моей лингвистической изобретательности и, хохоча иной раз до слез, подписывал составленные мною «стосунки» и «видношения».

– Непонятно. Ей-богу, ни черта понять невозможно. Нет сомнения, что написано по-украински.

Новая республика стала организовывать свою вооруженную силу, и в Екатеринославе началось формирование 8-го украинского корпуса. Правда, создавались лишь одни офицерские кадры, так как немцы пока что не доверяли своему марионеточному союзнику. Но все-таки по вечерам по Екатериновскому проспекту стали фланировать какие-то военные, одетые в форму, несколько отличавшуюся от старой русской.

Екатеринослав был крупным центром, и в мирное время в нем размещался порядочный гарнизон: два пехотных полка, артиллерийская бригада, мортирный дивизион, штаб дивизии. Так что летом 1918 года город оказался переполненным оставшимся не у дел офицерством. Часть устроилась на службу в начавший свое формирование 8-й украинский корпус; многие спешили поступить в Горный институт и новооткрытый Екатеринославский университет; некоторые пристроились на службу по гражданскому ведомству, а большинство – просто слонялось без дела, проедая свои военные сбережения или проживая у своих родных. В уличной толпе иной раз попадались молодые люди, одетые в старую русскую форму с погонами, и с трехцветными угольниками на рукавах. Это были вернувшиеся с Дона и Кубани офицеры Добровольческой армии. Вести, приносимые ими оттуда, были крайне неутешительного свойства. Демобилизованные офицеры сознавали, что, пока на западноевропейском фронте война продолжается, русский вопрос еще не решен; ждали победы союзников и почему-то были уверены, что англичане и французы первым долгом примутся за восстановление русской вооруженной силы.

А в общем, пока летнее солнце светило над Екатеринославом, а по улицам ходили австрийские патрули и рынки были переполнены снедью, жизнь в городе протекала весело. Всевозможного рода рестораны, кабаре, кинематографы и клубы работали вовсю.

Но вскоре этой идиллии наступил конец. В сентябре, несмотря на строгую австрийскую цензуру, в газетах глухо промелькнуло известие о каких-то успехах англичан в Сирии. Затем произошел прорыв на Салоникском фронте и капитуляция Болгарии. Офицеры оккупационных войск перестали показываться на улицах или ходили с явно опущенными вниз носами, а через город потянулись спешно перебрасываемые на запад германские и австрийские части. Во второй половине октября пришло наконец-давно ожидавшееся известие о поражении немецких войск во Франции и о предстоящей капитуляции Германии.

Переворачивалась какая-то страница мировой истории. Так как украинское движение держалось главным образом с помощью австро-германцев, то теперь, после оглушительного краха центральных империй, менялась и вся политическая конъюнктура на юге России. Все ждали появления в Черном море сильной англо-французской эскадры с многочисленным союзным десантом; все были убеждены, что в самом кратчайшем времени начнется формирование новой русской вооруженной силы, которая, с помощью наших союзников, примется за восстановление Российского государства. Шансы Добровольческой армии стремительно поднялись вверх. В связи с этим пан гетман Скоропадский круто переменил ориентацию и взял курс на сближение с командованием Вооруженных сил Юга России, то есть с генералом Деникиным. Заговорили о федеративном соединении Украины с Россией, а в учреждениях снова воскрес русский язык. Вслед за этим было решено призвать на действительную службу всех бывших русских офицеров, а также начать в городе формирование дружины добровольцев. Благодаря вышеуказанным мерам 8-й украинский корпус составил вооруженную силу около 2 тысяч человек. Командовал корпусом генерал Васильченко, действовавший по уполномочию гетмана Скоропадского. Но настроение мобилизованного офицерства было определенно патриотически русское, исключавшее всякий сепаратизм.

Так как две самые большие екатеринославские казармы – Симферопольского и Феодосийского полков – расположены на «горе», неподалеку от зданий Горного института, то эта часть города превратилась в своего рода вооруженный лагерь, на который в конечном счете опирались все действовавшие от имени гетмана местные власти.

Но тут всполошились притихшие было под австро-германской оккупацией крайне левые украинские националисты – петлюровцы. В городе, правда, у них корней не было, но зато вся сельская полуинтеллигенция оказалась на их стороне. Пользуясь этим, петлюровцы сформировали в окрестных волостях несколько вооруженных отрядов, незаметно вошли в Екатеринослав и разгромили в нижней части города все участки полиции (державной варты). Вследствие непростительной оплошности нашего командования полиция не получила поддержки со стороны 8-го украинского корпуса, была частью перебита петлюровцами, частью разбежалась. После этого город разделился на две части: на «горе» перевес имели офицерские отряды, а в нижней части города, где расположена железнодорожная станция и к которой примыкает мост через Днепр, очутился в руках петлюровцев.

Заметив шаткость нашего положения, петлюровский глава пан Горобец (при старом режиме щеголявший «кацапской» фамилией – Воробьев) обратился к командиру 8-го украинского корпуса генералу Васильченко с ультимативным требованием – сложить оружие. Получив отказ, воинственный Воробьев-Горобец приказал своим «армиям» атаковать занимавшую выдвинутое положение добровольческую дружину. Подоспевшими из верхней части города офицерскими отрядами петлюровцы были отброшены, так что мы получили возможность выбить их из Екатеринослава. Но тут вмешался австро-германский гарнизон, выкатил артиллерию и, под предлогом недопустимости уличных боев среди мирного населения, обратился к генералу Васильченко с требованием приостановить военные действия.

Таким образом, хотя петлюровцы потерпели неудачу и понесли потери (у нас потерь не было), положение офицерского отряда, именовавшегося 8-м украинским корпусом, было неважное. Мы были отрезаны от всего мира и окружены крестьянской стихией, где свободно действовали петлюровские агитаторы. Нужно было принимать какое-то решение.

Так как традици 1917 года еще не были изжиты, генерал Васильченко приказал созвать весь наличный состав корпуса на митинг, с целью обсудить положение. Полковник Коновалов (впоследствии – генерал-квартирмейстер Добровольческой армии) и некоторые другие офицеры стали горячо ратовать за выход из Екатеринослава с оружием в руках и за соединение с Добровольческой армией. Несмотря на яростную оппозицию украинофильствующего меньшинства (автор этих строк едва не был пробит штыком одного из оппозиционеров), громадное большинство высказалось за принятие плана полковника Коновалова.

Выступление из города, если память мне не изменяет, состоялось 24-го или 25 ноября 1918 года. Приблизительно в час ночи ворота Феодосийских и Симферопольских казарм распахнулись и отряды офицеров в боевом снаряжении стали выходить на улицу в сторону степи. Ночь была морозная, и дул сильный ветер.

Из наличного состава корпуса в 2 тысячи человек выступило немного более половины. Пехота – полки Симферопольский и Феодосийский – 400 человек плюс 250 человек добровольческой дружины. Артиллерия (номинально 43-й, 44-й и 45-й полки) – 4 легкие полевые пушки при 150 человеках. Конница – Новороссийский драгунский полк, 3 эскадрона – 170 человек. Броневой дивизион – 4 боевые машины – 60 человек. Штаб и служба связи (искровый телеграф) – 40 человек. Всего 1050 человек. Таким образом, несмотря на громкое название – «корпус», мы представляли из себя всего лишь весьма скромный отряд – батальон, эскадрон и батарея. Вследствие встретившихся на дороге снежных сугробов, броневой дивизион уже на третьем переходе должен был бросить свои машины и превратился в команду разведчиков.

Спохватившиеся на следующее утро петлюровцы не рискнули нас преследовать, удовлетворившись расстрелом нескольких офицеров из числа оставшихся в городе. Но зато был дан приказ – «всем украинским армиям» – остановить нас и не допустить нашего присоединения к Добровольческой армии.

Так как город Екатеринослав расположен на правом берегу Днепра, то для того, чтобы присоединиться к антибольшевистским Вооруженным силам Юга России, нам прежде всего нужно было переправиться через эту широкую, разбухшую от осенних дождей реку. Первоначально наш отряд двинулся в южном направлении, и тут, на втором переходе от Екатеринослава, мы в первый раз столкнулись с петлюровцами, высланными нам навстречу из Александровска. Бой продолжался всего лишь несколько минут: петлюровцы бежали, оставив на месте некоторое число убитых, а в наши руки попало несколько пулеметов и более 100 человек пленных, которых мы выпустили на следующий день на свободу. Генерал Васильченко не счел возможным попытаться произвести переправу в районе Александровска и приказал отряду двигаться дальше на юг – в пределы бывшей Херсонской губернии. Наиболее крупное столкновение с петлюровцами произошло у нас в районе Благовещенка – Воронцовка. Петлюровцы ночью напали на остановленный нами в Благовещенке арьергард (один взвод добровольческой дружины), который понес большие потери. Наутро генерал Васильченко перешел в контратаку, в результате которой петлюровцы должны были оставить Благовещенку.

Одновременно высланный генералом Васильченко отряд в 60 человек разведчиков (бывший броневой дивизион, оставшийся без машин) занял станцию Апостолово и устроил там засаду петлюровцам, спешившим поддержать своих у Благовещенки. Два эшелона украинских шовинистов, подходивших к названной станции, были взяты под пулеметный обстрел и почти полностью уничтожены. Разбитые под Благовещенкой петлюровцы могли беспрепятственно уйти, так как, на их счастье, наша конница (новороссийские драгуны), высланная накануне для захвата переправы через Днепр, не приняла участия в бою и не смогла преследовать противника. Тем не менее, так как наши потери оказались довольно значительны, генерал Васильченко решил немедленно продолжать движение на юг, несмотря на бушевавший в степи снежный буран. Не имея с утра, что называется, маковой росинки во рту, наш отряд прошел ночью точно вымершее местечко Воронцовку, а затем форсированным маршем, в течение 20 часов без единой остановки, сделал переход в 60 километров до ближайшей ночевки. Но зато мы получили полную свободу маневрирования и смогли осуществить нашу задачу – переправиться через Днепр.

Наш последний бой в этом походе произошел в районе Бизюкова монастыря, где петлюровцы снова попытались захватить врасплох наш арьергард, оставленный нами в одной придорожной усадьбе. Но доблестные «броневички», оставленные нами в арьергарде, сразу же дали петлюровцам жесточайший отпор и одновременно послали конного разведчика в штаб отряда – известить о произведенном нападении. Генерал Васильченко развернул все наличные силы и двинулся на выручку. Когда наши первые шрапнели разорвались над линией противника, петлюровцы прекратили свое наступление на занятую «броневиками» усадьбу и начали менять направление. Атака нашей пехоты была стремительна. Через несколько минут противник дрогнул и, преследуемый новороссийскими драгунами, устремился в беспорядочное бегство, покрыв поле трупами, но еще больше сбрасываемыми с ног, ради большей быстроты бега, ботинками. Наши потери оказались невелики: у броневиков был убит прапорщик Жеребец и ранен капитан Гаусман; среди наступавших пехотинцев оказалось несколько человек раненых, в том числе начальник штаба корпуса генерал-майор Порфирий Григорьевич Кислый.

После этой схватки петлюровцы больше не осмеливались вступать с нами в бой и при нашем приближении спешно отходили. Они не рискнули даже атаковывать нас в момент переправы через Днепр, которую мы произвели по понтонному мосту Бериславль – Каховка, как раз в том пункте, где за полгода перед тем переправлялись через реку доблестные дроздовцы. [157]

По Северной Таврии мы прошли без всяких приключений и к середине декабря, пройдя через пресловутый «перекопский вал», вошли в Крым и расположились на отдых в районе станции Джанкой. Под Рождество весь наш отряд (кроме новороссийских драгун и части артиллерии, оставленных у Перекопа) был переведен в Симферополь, где мы и встретили праздник.

Присоединение нашего отряда к Добровольческой армии сильно изменило военное положение в Крыму и Северной Таврии. Местные части Вооруженных сил Юга России находились еще большей частью в стадии формирования. До нашего прибытия единственной боеспособной силой в Крыму считался Симферопольский офицерский полк, [158] насчитывавший тогда не больше 200 штыков, и Алексеевское военное училище, [159] еще более скромного состава. Поэтому прибытие Екатеринославского отряда, силой около 950 человек, включавшего четырехорудийную батарею и дивизион конницы в 170 шашек, меняло всю военную обстановку и делало положение Добровольческой армии на этом участке фронта на некоторое время более устойчивым. Под нашим прикрытием стал организовываться новый «западный» участок вооруженных сил, выросший впоследствии в 15-тысячный корпус и занявший правобережную Малороссию, вплоть до Проскурова.

Характерной особенностью Екатеринославского отряда было то, что, будучи составлен почти исключительно из уроженцев так называемой Украины, он был насквозь пропитан русским патриотизмом и свои первые удары он нанес именно по расчленителям России.

Это обстоятельство является наилучшим опровержением многочисленных утверждений, что будто за Петлюрой стояла вся Украина и что возглавляемое им движение носило общенациональный характер. В 1918 – 1920 годах украинские шовинисты представляли собой не нацию, а всего лишь партию. Второй украинской партией были мы – сторонники неразрывной связи с Россией. Третьей партией были коммунисты.

Сторонники России имели все шансы победить. Почему они не победили? Это уже другой вопрос, не имеющий отношения к сегодняшней теме.

Командование Добровольческой армии (уже при главнокомандующем генерале Врангеле) поняло военное и политическое значение Екатеринославского похода и присудило участникам этого похода ношение особого знака – креста на национальной ленте – в воздаяние за проявленную доблесть и верность общерусским идеалам.