1918 год на Украине

И. Бобарыков[91]
КИЕВ-СЕВАСТОПОЛЬ VIA ГЕРМАНИЯ-АНГЛИЯ
1918-1919 [92]

Последнюю неделю существования гетманской власти наша батарея (1-го отдельного артиллерийского дивизиона Русского корпуса) была в резерве и стояла в зданиях Николаевского артиллерийского училища в Кадетской Роще. Состав батареи на 95 процентов состоял из офицеров царской армии, большинство которых прошли курс в этом училище, остальные 5 процентов были юнкера, студенты и т. д. На весь дивизион был только один солдат – старший писарь дивизиона. Командовал батареей бывший курсовой офицер Константиновского и Николаевского артиллерийских училищ гвардии капитан Л. В. Спекторский. [93]

Уже более недели мы стояли в этом училище, ожидая, что нас пошлют на поддержку какой-либо части, находившейся в первой линии обороны. Положение с каждым днем ухудшалось, и начались разговоры, что удержать Киев не удастся и что мы уйдем на Дон. В последний день обороны мы с утра ждали приказа о выступлении и все было готово к далекому походу. Около 5 вечера в управление дивизиона возвратился адъютант, ездивший в штаб и в казначейство, и сообщил, что в город вступают петлюровцы, что начальство все исчезло, а гетманский главнокомандующий генерал князь Долгоруков издал приказ об окончании обороны, заканчивающийся словами: «Всякий офицер и солдат знает, что ему делать».

Пока казначей раздавал жалованье, адъютант с писарем писали удостоверения личности: «Предъявитель сего мобилизованный канонир или бомбардир…» Когда окончилась выдача удостоверений и жалованья, было совсем темно. Чтобы пройти в город, нужно было перейти сначала пустыри подле училища, а затем предместье Шулявку, полную прокоммунистами. Перед теми, кто за ненадобностью оставил дома свои гражданские документы, встал вопрос, можно ли с удостоверением «канонир» благополучно добраться до города и домой, будучи одет в военную форму и с неподходящей для солдата внешностью. После небольшого обсуждения большинство решило остаться в училище, считая, что, оставаясь большой группой, больше шансов избежать самоуправной расправы. Оставшихся оказалось 52 человека. Узнав о нашем решении, к нам присоединились командир дивизиона подполковник П.Н. Мартынов [94] и командир батареи гвардии капитан Д. В. Спекторский, которые имели квартиры в здании училища и без особого риска могли уйти домой. Вечером к нам присоединилось два пехотных офицера, пробиравшиеся в город из передовых частей.

Все мы собрались в управлении дивизиона и ждали дальнейших событий. Около 7 часов вечера капитан Спекторский вызвал желающих пойти на конюшню разамуничить лошадей, дать им сена и напоить. В 7 часов вечера в воротах конюшни появились петлюровцы, которые потребовали сдачи оружия и нас арестовали. Часа через три мы были переведены в помещение дивизиона, где были собраны все остальные.

Здесь капитан Спекторский рассказал нам, как произошло занятие училища петлюровцами. Одновременно с занятием конюшни появились петлюровцы и в батарее. Из их разговоров выяснилось, что на нас вышел 3-й гайдамацкий кош, о котором много говорилось во время суда над убийцей Петлюры. Вскоре показалась группа командиров – атаман Орел, командир коша, и его штаб.

Атаман Орел обратился к задержанным с вопросом, кто здесь старший. Капитан Спекторский вышел вперед, и тут произошел краткий диалог: «Якый чин маете?» – «Гвардии капитан». – «Яку посаду малы?» – «Командир батареи», – «Де ваши гарматы?», – «Тут в саду в 10 саженях от дома», – «Пидемо, и вы мени покажете их» – и направился к двери. Свита атамана хотела сопровождать его, но последний остановил их словами: «Оставайтесь здесь, я один пойду с капитаном».

Когда они отошли саженей 50, атаман остановился и обратился по-русски к капитану Спекторскому со словами: «Господин капитан, разрешите представиться – штабс-ротмистр 9-го гусарского Киевского полка» – и назвал свою фамилию. Теперь я ее не помню, но это была фамилия одного из старых московских дворянских родов. Далее, до возвращения в помещение, разговор шел на русском языке. Благодаря этому атаману наше сидение вне города закончилось благополучно.

На следующий день утром нам пришлось пройти через суд. Председательствовал на суде сотник Яденко. По всей вероятности, псевдоним. У него было два ассистента. Нас по очереди вызывали и на местном языке задавали вопросы – откуда родом, где постоянное местожительство и т. д. Главное – нужно было понимать местный язык. Сообразно с ответами Яденко ставил допрашиваемому отметку – крестик или вопросительный знак. «Вопросительные знаки» отводились обратно, а «крестики» изолировались в соседней с судом комнате. Главное было знать местный язык. Киевский присяжный поверенный поручик Нюренберг получил крестик с сентенцией – «25 рокив живете в Киеве, а не знаете нашей мовы». Всего было отобрано 14 человек вместе с командиром дивизиона подполковником П.Н. Мартыновым.

Мы очень беспокоились об ихней судьбе. Вдруг около 7 часов вечера их привели в помещение нашего караула и оставили там, запретив всякие сношения с нами. Когда караул сменился, мы получили возможность переговариваться и узнали, что, когда «суд» закончился, сотник Яденко спросил одного из присутствующих гайдамаков, запряжена ли повозка, и получил ответ «на щоа». «А що ж лопаты с кладбища мы сами будем нести?» Пошли запрягать повозку. Когда повозка была готова, стали выводить осужденных. На площадке лестницы встречает их атаман. «Куды це?» – был вопрос. «Расстрелювать». – «Нема часу – треба иты своим подпомоч, ще гетманцы у Дарныци бьются», – приказал атаман, и всех «крестиков» отвели в наш караул, где они благополучно просидели до отвода в город.

Три дня мы сидели в училище, не зная, чем это все кончится. Вечером третьего дня нас стали поодиночке выводить во двор. Оказывается, для нашего перевода в город в училище была прислана часть наиболее дисциплинированного в петлюровской армии Черноморского коша. Когда все вышли во двор, нас повели к воротам под улюлюканье гайдамаков, которых заранее уверили, что нас поведут на Шулявское кладбище для расстрела.

В действительности же, когда мы вышли со двора училища, нас повели в город, и около полуночи мы пришли в Педагогический музей цесаревича Алексея Николаевича, расположенный в центре города. Музей был переполнен – в нем уже было собрано 1500 офицеров. Для нас освободили отдельную комнату, расположенную в rez-dechaussee подле вестибюля, в котором находилось два караула – немецкий и украинский.

Через несколько дней были разрешены свидания с родными. Меня навестила сестра, которая рассказала, что немецкий капитан, служивший в штабе немецкого главнокомандующего и для которого была реквизирована квартира в доме моей тетки, успокоил моих родных. Он сообщил им, что для предупреждения всякого покушения, невдалеке от музея в одном из соседних дворцов находится дежурная пехотная рота и также бронеавтомобили, которые в случае чего-либо должны были обеспечить нашу безопасность.

Действительно, когда украинцы бросили в музей бомбу, он моментально был изолирован немцами. Окно комнаты, в которой мы сидели, выходящее в парк, уцелело, но дверь, выходившая в коридор подле вестибюля, открылась. Сразу после взрыва мы услышали немецкие команды и трехэтажную русскую ругань, которой украинский караульный начальник старался привести в порядок своих подчиненных. Впоследствии стало известно, что это покушение было организовано крайними сепаратистами украинцами с целью во время вызванной им суматохи истребить арестованных. Быстрое появление немецких дежурных частей сделало такое нападение невозможным.

В первые же дни сидения украинцы выделили всех полковников и отправили их в Лукьяновскую тюрьму. Постепенно начали освобождаться из музея те офицеры, родные которых имели какую-нибудь связь с главарями петлюровцев или знали, кому дать взятку.

Наконец, в один прекрасный вечер всех оставшихся в музее, около 450 человек, вывели на улицу и повели к находящемуся по соседству Оперному театру, подле которого было приготовлено около 15 трамвайных вагонов. Нас погрузили в эти вагоны и отвезли на пассажирский вокзал, где уже был приготовлен эшелон теплушек с двумя классными вагонами.

В одном классном вагоне поместился околоток с сестрой милосердия и больными, в другом – немецкий и украинский караулы, нас же развели по теплушкам. Рядовые петлюровцы, шатавшиеся по вокзалу, поругивали нас и говорили, что мы дальше поста Волынского, разъезда в 6 верстах от города, не поедем. Там нас, мол, выгрузят и расстреляют, но эти выкрики на нас особенно не действовали. Когда погрузка окончилась и поезд ушел, как впоследствии выяснилось, нас везли на пограничную с Польшей станцию Голобы. Наше путешествие длилось более суток. Все большие станции, во избежание недоразумений, проходили полным ходом. За весь путь были две или три остановки на небольших станциях, где мы могли купить хлеба и сала. Наконец, около 3 часов следующей ночи, мы прибыли на конечную станцию украинских железных дорог Голобы. На этой станции довольно сильный караул украинского пограничного полка, осмотрев эшелон и узнав, что везут офицеров, удалился, пообещав утром расправиться с нами. По их уходе немецкий комендант поезда прицепил паровоз и увел эшелон на немецкую перевальную станцию, которая была расположена в нескольких верстах по ту сторону границы.

Там нас пересадили в эшелон вагонов 4-го класса, приспособленный к европейской колее, и немецкий комендант успокоил нас, говоря, что нас через Германию повезут в Марсель для отправки в южную добровольческую армию.

Наше путешествие до Берлина тянулось несколько дней. В это время в германской Польше происходило, как нам говорили, восстание кашубов и нам пришлось несколько раз стоять три, четыре часа на небольших станциях, пока путь не был свободен.

В первый же день нашего путешествия за границей старшие чины эшелона решили, что для большего нашего удобства и защиты наших интересов нужно сорганизоваться в форме батальона. В составе эшелона находилось несколько подполковников, между которыми начались бесконечные споры о старшинстве. Кандидаты на место командира батальона никак не могли установить, кто из них имеет больше права стать во главе. Этот вопрос неожиданно был разрешен скромным штабс-капитаном, который, подойдя к спорящим, заявил: «Господа! Вы спорите бесцельно, я старше вас всех, я полковник лейб-гвардии Конного полка A.A. Клюки фон Клугенау, [95] вот мои документы». Действительно, полковник Клюки фон Клугенау, когда петлюровцы составляли список сидящих в музее, назвался штабс-капитаном, благодаря чему избежал отправки в тюрьму.

С этого момента наш эшелон принял военную организацию. Он превратился в батальон, состоящий из четырех рот. Штаб батальона состоял из трех офицеров: двух братьев Артамоновых [96] лейб-гвардии Конного полка и лейб-драгуна Энгельгардта. [97]

Мы подъехали к Берлину как раз в дни, когда дивизия Носке ликвидировала в нем коммунистов. Перед прибытием в Берлин немецкий комендант обошел все вагоны и предупредил, чтобы никто не показывался в окнах, так как поезд будет проходить по местам, занятым коммунистами. И действительно, когда поезд шел по берлинской круговой железной дороге, мы видели на некоторых станциях персонал и солдат с красными повязками на рукавах, на других – с белыми. В одном месте, где поезд шел по высокой насыпи, мы увидели на одной площади перестрелку красных и белых повязок и перебежки цепей. Как мне потом рассказывали пленные солдаты в Cellelager, наши «земляки» в эти дни ходили в Берлин на заработки. Коммунисты платили пленному стрелку за работу несколько марок в день, пулеметчик же получал вдвое.

Объехав Берлин, мы высадились невдалеке от Шпандау и были отведены в Soldatenlager Doeberitz-waldow. Это был огромный солдатский лагерь, превращенный в это время в этапный лагерь для пленных нижних чинов союзных армий, возвращавшихся на родину. В нем собирались с работ небольшие команды, их одевали, составляли большие эшелоны и отправляли домой. Лагерь состоял из бараков, представлявших собой огромные сараи с двухэтажными нарами. Каждый барак был разделен поперечной стеной на две части. Первые дни нашего пребывания в этом лагере вторую половину нашего барака занимали итальянцы, которых было свыше 500 человек. Они нас сильно изводили, так как уже в 5 часов утра у них начиналось пение. Пело большинство полным голосом и каждый свое. Получалась отличная какофония, которая не давала спать.

В Doeberitz мы пробыли около двух недель, пока в одно прекрасное утро нам не было объявлено, что нас переводят в офицерские лагеря. Действительно, на вокзал был подан железнодорожный состав из вагонов 2-го класса, и мы отправились в глубь Германии.

Оказалось, что немцы решили нас перевести в три офицерских лагеря: Klausthal-Zellerfeld, Altenau в горах Гарца и Blenchorst. В первом лагере, самом большом, были помещены две наши роты – всею около 250 человек, в Altenau и Blenchorst остальные две – около 200 человек. Было ясно, что поездка через Марсель на юг России более чем проблематична и нам придется провести в Германии неизвестно сколько времени.

Хотя немцы к нам хорошо относились, все же они установили для нас почти такой же режим, как и для военнопленных офицеров, с той только разницей, что мы легко получали пропуск в город и шли без сопровождающего. Впоследствии даже выдали постоянное удостоверение – ausweis под условием возвращения в лагерь до полицейского часа.

В один прекрасный день меня вызвали в канцелярию батальона, где Энгельгардт подает мне предписание военного представителя Добровольческой армии отправиться в распоряжение английского военного агента; приказ последнего о назначении меня в междусоюзную комиссию о военнопленных в Diepholtz, бесплатный билет для проезда в этот город и несколько десятков марок подъемных.

Я был этим очень удивлен и хотел отказаться, но Энгельгардт показал мне бумагу, полученную от военного представителя Добровольческой армии в Берлине, как мне помнится, генерала Потоцкого, [98] с предписанием представить список офицеров, знающих языки и умеющих держать себя в обществе, для командирования их в распоряжение английского военного агента, и сказал: «Полковник Клюки фон Клугенау полагает, что вы, как чиновник царского Министерства иностранных дел, вполне удовлетворяете этим требованиям. Отказ же от командировки ставит в неловкое положение не только полковника, но и нашего военного представителя. Вам нужно поехать по назначению, а затем через несколько дней, если захотите, подать рапорт об отчислении для возвращения в батальон».

Мне пришлось согласиться, и на следующий день я отправился по назначению. Diepnoltz оказался небольшим городишком, расположенном в торфяниках на полдороге между городами Оснабрюк и Бремен. В километре от него находился небольшой лагерь русских пленных, которые во время войны добывали торф. В нем в это время было около 600 человек. При этом лагере находилась междусоюзная комиссия, состоящая из двух английских офицеров, одного русского прапорщика Булычева и трех сержант-майоров. Главой комиссии, по английской номенклатуре – старшим офицером, был лейтенант Лемон, который не знал ни одного языка, кроме английского, так что мне сразу пришлось превратиться в его адъютанта и переводчика – вести все разговоры не только с русскими, но и с немцами.

Прапорщик Булычев считался лагерным офицером, обязанностью которого было наблюдать, чтобы немцы выдавали на кухню доброкачественные продукты и хлеб, и вообще заботиться о лагере и его обитателях.

Официальная задача комиссии была проверка положения пленных во время войны; опрос и проверка правильности осуждения остающихся в немецких тюрьмах союзных военнослужащих и т. д. Мне кажется, что были еще какие-то задания, так как после каждой моей поездки по железной дороге меня очень подробно расспрашивали, что я видел по пути. Ездить же мне пришлось много, так как Булычев избегал отлучаться от лагеря, а нужно было почти каждую неделю побывать в Ганновере по делам комиссии и сделать также доклад старшему русскому офицеру.

В английской зоне было разбросано 29 таких междусоюзных комиссий. Центральное управление этих комиссий находилось в Ганновере. Генерал Потоцкий устроил в этом управлении полковника артиллерии Вис. Андр. Богуславского [99] в качестве старшего русского офицера и таким образом начальника и руководителя русских офицеров, прикомандированных к междусоюзным комиссиям английской зоны. Полковник Богуславский давал нам все указания, как по вопросам борьбы с пропагандой коммунизма, так и относительно вербовки солдат в белую армию.

В это время, по сведениям союзников, в Германии находилось около 3 тысяч пленных русских офицеров и 300 тысяч нижних чинов, не успевших, в смутные дни германской революции, самотеком возвратиться в Россию. Все пленные солдаты были сняты с работ и сосредоточены в специальных лагерях. Поговаривали, что Георг V английский взял русских пленных под свое покровительство. Действительно, в 1919 году англичане оказывали большую помощь русским пленным как в продовольствии, так и в исподнем белье и одежде.

Приходится отметить, что в Англии лучше, чем у других союзных держав, была организована помощь пленным. Как мне рассказывали офицеры, всякий англичанин, попав в плен, при первой возможности должен был послать в штаб своего полка, остававшийся на мирной стоянке, открытку с сообщением, что он взят в плен и находится в таком-то лагере. Штаб полка немедленно сообщает об этом его родителям или кому было указано с запросом – в состоянии ли они еженедельно посылать своему пленному стандартную посылку, содержащую известное количество мясных и рыбных консервов, галет и печенья, сахару, табаку и т. д., добавляя то, чего захочет пленный, в общем около 3-4 кг. Если же родственники были не в состоянии это делать, они были обязаны немедленно сообщить об этом в полк, который поручал заботу об этом пленном специальным благотворительным обществам.

Передача этих посылок была возложена на Международный Красный Крест. Этот способ пересылки был нерегулярен, требовал много времени, почему на каждого англичанина всегда в пути находилось много посылок. Как много посылок не успело дойти по адресу, можно себе представить, если учесть, что 3 тысячи пленных и свыше 1 тысячи интернированных офицеров и около 300 тысяч солдат получало по посылке в неделю в течение чуть ли не года. Господа офицеры получали посылки на руки. Солдатам же посылки, во избежание продажи продуктов немцам, на руки не выдавались, а шли в общий котел. Посылки вскрывались в лагерном складе английским магазинером сержант-майором (подпрапорщиком), и продукты под нашим надзором выдавались на кухню для приготовления пищи. Табак, галеты и печенье, по вскрытии посылок, равномерно распределялись между солдатами. Эти посылки позволили значительно улучшить довольствие солдат, так как немецкий паек военнопленного солдата, с которым мы познакомились в Doeberitz-Waldow, был более чем недостаточен.

Приблизительно каждые две недели приходил транспорт белья, обмундирования и обуви. При известии о его получении барачные старшие опрашивали всех в своих бараках и докладывали лагерному офицеру, указывая и степень нужды. Руководясь этими сведениями, сержант-майор каптенармус раздавал полученное под надзором дежурного русского офицера. При этом особое внимание было обращено на предотвращение черной биржи, ибо первым условием этой помощи было: «ничто не должно попасть в руки немцев».

Порядок службы в комиссии был точно определен. В 8 часов утра все офицеры, как английские, так и русские, должны быть в «месс»-собрании и с приходом старшего английского офицера садились за breakfest – первый завтрак. После завтрака дежурный русский офицер шел наблюдать получение из немецкого лагерного магазина хлеба и других продуктов. Он являлся первой инстанцией разрешения недоразумений приемщиков с немцами. В серьезных случаях он немедленно докладывал старшему английскому офицеру, который и разрешал вопрос.

Свободные же от дежурства русские офицеры занимались тем делом, которое им было поручено. Служба тянулась до 1 часа дня, когда все собирались в «месс» для «lunch» – 2-го завтрака, после которого был перерыв службы до четырехчасового чая. После чая до 7 часов вечера шли служебные занятия, а затем все снова собирались для обеда. Повара и прислуга в собрании были русские пленные. Вся пища готовилась из консервов, за исключением картофеля, который приобретался у немцев.

Так как по обычаю английской армии принятие пищи является служебным временем, то пропустить какую-нибудь еду без разрешения старшего английского офицера, ни встать раньше из-за стола было невозможно. В одно прекрасное утро я проспал и явился в собрание хотя и вовремя, но не успев побриться. Старший офицер сделал мне замечание, и пришлось спешно идти бриться.

В лагере Diepholtz мне мало приходилось иметь дело с солдатами – это лежало на обязанности лагерного офицера. Во время дежурства для разговоров было мало времени. Правда, несколько раз, по просьбе лагерного офицера, мне приходилось подменять его и вместо него выводить пленных из лагеря на прогулку. Эта прогулка была установлена по соглашению с немецким комендантом. Русский офицер по счету выводил людей из лагеря и по счету их сдавал по возвращении.

Во время этих прогулок все время шла беседа. Так как я не скрывал, что я не пленный, а забран немцами на Украине, они усиленно расспрашивали, что делается в России, как обстоит дело с землей и когда, наконец, их повезут домой. Вероятно, наши разговоры произвели на них некоторое впечатление, так как в Страстную субботу в канцелярию комиссии явился один из барачных старших – вольноопределяющийся, бывший семинарист, и доложил: «Сегодня Страстная суббота, и ребята желают помолиться вечером, как на заутрене, и просят вас возглавить эту молитву». – «Как же я могу это сделать? Я ведь не священник» – был мой ответ. Но он продолжал: «Это ничего не значит. Богослужение, как семинарист, я хорошо знаю и составил порядок общей молитвы, так что можно помолиться без священника, хор уже все разучил, и вам придется в момент, который я подскажу, возгласить «Христос воскресе!». Пришлось согласиться. Действительно, в 11 часов вечера вольноопределяющийся явился в собрание и пригласил меня в лагерь. Лагерь уже принял праздничный вид. Все пленные, по мере возможности, привели себя в порядок, приоделись и собрались на плацу, барачные старшие впереди своих бараков, хор сбоку. Вольноопределяющийся был одновременно псаломщиком и регентом хора. Он управлял пением и в промежутках читал соответствующие молитвы. В известный момент по его знаку я трижды возгласил «Христос воскресе!» и после пения тропаря поздравил их с праздником и похристосовался со старшими.

Во время моей службы в Diepholtz мне пришлось, сопровождая старшего английского офицера, объездить всю округу, находящуюся между железной дорогой Оснабрюк-Бремен, Северным морем и голландской границей. Здесь во время войны было много небольших солдатских лагерей. Требовалось разузнать, нет ли в немецких тюрьмах арестантов – союзных пленных, и в случае нахождения принять меры к их освобождению.

Приблизительно за две недели до подписи Версальского мирного договора комендант получил известие, что лагеря этого района расформировываются и пленные переводятся в лагеря, расположенные подле польской границы.

Одновременно пришел из Ганновера приказ отправить обратно 15 вагонов посылок, которые мы получили дня за два перед этим. Медлить с выполнением этого приказа было невозможно, так как для перевозки на станцию и погрузки в вагоны требовалась рабочая сила, а немцы в любой момент могли прислать пустой эшелон для перевозки пленных.

Чтобы получить необходимые для этого вагоны, мне пришлось сопровождать старшего английского офицера на железнодорожную станцию. Начальник станции отказывался подать их раньше, чем через неделю. Угроза англичанина телеграфно пожаловаться маршалу Фошу произвела такой эффект, что вагоны были поданы на следующее утро.

Наша комиссия была расформирована, и я был переведен в комиссию при Cee-Lager. При отъезде старший английский офицер дал мне небольшой чемодан, наполненный бумагами, который я должен был сдать в Ганноверскую центральную комиссию. Я был немного удивлен маршрутом. До сих пор всякий раз, когда мне нужно было ехать в Ганновер, я получал бесплатный билет 2-го класса по кратчайшему расстоянию через Оснабрюк.

Теперь же мне был дан билет 1-го класса через Бремен и Гамбург, причем в Гамбурге нужно было ожидать ганноверский поезд около двух с половиной часов.

В Гамбурге, когда я выходил из вагона, ко мне подходит какой-то штатский и говорит: «Здравствуйте, Иван Иванович!» Я с удивлением спросил, откуда он меня знает. Тот отвечал, что, увидев русскую форму, он назвал мое имя как самое распространенное, что он гражданский пленный, студент, теперь работает в Гамбурге, очень соскучился по русскому языку и очень рад возможности поговорить по-русски. Все время ожидания моего поезда он не отходил от меня и, когда поезд пришел, проводил до моего вагона.

Впоследствии в Англии, когда мы были в Офицерской школе, мои сотоварищи по комиссии рассказывали, что всякий раз, когда по службе им приходилось проезжать через Гамбург, их встречал некто в штатском и обращался к ним, как ко мне, по имени и отчеству, хотя бы оно было «Константин Карлович». Чей это был агент, так и осталось неизвестным.

Приехав в Ганновер, я сдал порученный мне чемоданчик по назначению и явился к полковнику Богуславскому, которому и доложил, что лагерь Diepholtz расформирован, также и комиссия, и что я переведен в Cee-Lager, подле г. Celle, на железнодорожной линии Ганновер-Гамбург, и что мой поезд идет через два-три часа. В ответ полковник Богуславский приказал мне остаться в Ганновере на два-три дня, а если в Celle английский старший офицер сделает мне замечание, сказать ему, что это полковник Богуславский меня задержал.

На следующий день после полудня я явился в канцелярию полковника, который встретил меня словами: «Хорошо, что пришли. Сегодня же отправляйтесь в Celle-Lager и там передайте от меня старшему русскому офицеру поручику Горожанкину, что все улажено. Русские офицеры, служащие в междусоюзных комиссиях, приравнены в правах к союзным и в случае возобновления войны покидают Германию вместе с ними в дипломатических поездах».

Позже в Celle-Lager я узнал причину моей задержки в Ганновере. Оказывается, английский военный представитель в Германии генерал Yvert, учитывая все усиливающееся недовольство немцев условиями Версальского мира и возможность отказа от подписи договора, а следовательно, связанного с этим отказом возобновления войны, отдал специальный секретный приказ, в котором было сказано: все английские воинские чины, состоящие в Германии в различных комиссиях, имеют дипломатический статус и поэтому должны свободно покинуть Германию.

Для англичан, находящихся в английской зоне, такой дипломатический поезд будет приготовлен на вокзале Ганновер, откуда отойдет в 2 часа пополудни, поэтому:

1) всякий английский военнослужащий, где бы он ни был и из какого бы источника он ни узнал об отказе подписать договор, должен прибыть на станцию Ганновер, безразлично какими средствами, до отхода этого поезда;

2) документы категории «А» уничтожить, документы категории «В» взять с собой, категории «С» сдать под расписку на хранение немецкому коменданту;

3) этот приказ ни в коем случае не должен быть известен русским офицерам, которые у нас на службе.

Словом, все русские офицеры, находящиеся в междусоюзных комиссиях, должны остаться в Германии и, следовательно, возвратиться в лагеря военнопленных, где их положение значительно бы ухудшилось, так как немцы видели бы в них своего рода сотрудников союзников.

В Celle мне рассказали, как русские узнали там об этом приказе. Комиссия при Celle-Lager состояла из 5 английских и 7 русских офицеров. Среди английских офицеров был один русский лейтенант Петерсон, сын российского генерального консула в Гааге, прослуживший всю войну в английской разведке.

Старший английский офицер подполковник Шотландской гвардии Мак-Грегор, ознакомившись с этим приказом, вызвал в свой кабинет поручика Горожанкина и лейтенанта Петерсона. Петерсон получил приказание прочесть этот приказ Горожанкину. Когда приказ был прочтен, Мак-Грегор задал два вопроса: «Понял ли Горожанкин этот приказ?» и «Понял ли он, что этот приказ ему не сообщали?». Получив утвердительный ответ, Мак-Грегор успокоился, а поручик Горожанкин немедленно командировал офицера в Ганновер к полковнику Богуславскому с донесением об этом приказе.

На следующий день у полковника Богуславского собралось 21 офицер из 21 комиссии с идентичными донесениями. Словом, только в двух комиссиях секрет был сохранен. Очевидно, английское офицерство нашло этот приказ не джентльменским и постаралось предупредить русских. Полковник Богуславский в тот же вечер отправился в Берлин к русскому военному представителю с докладом об этом приказе и с просьбой поднять вопрос у военных представителей союзников о приравнении в этом отношении русских офицеров с союзными. Этот вопрос был быстро разрешен, и мы, служившие в английской зоне, должны были покинуть Германию вместе с англичанами.

Прибыв в Celle-Lager и представившись старшему английскому офицеру подполковнику Мак-Грегору и русскому старшему поручику Горожанкину, я был назначен начальником 3-го батальона.

Celle-Lager по сравнению с Diepholtz'ом был огромным – в нем во время войны содержалось 40 тысяч пленных солдат. Он представлял собой четыре квадрата бараков, расположенных вдоль двух широких, пересекающихся крестом улиц. Между воротами лагеря и бараками находился большой плац, на котором можно было свободно выстроить весь лагерь. В каждом квадрате – «батальоне» при мне находилось до 2500 пленных. Так как бараки были рассчитаны на несравненно большее число людей, они имели достаточное жилое пространство. Старший барака, обыкновенно фельдфебель или подпрапорщик, был ответственным за порядок и чистоту барака. Всего в это время в лагере находилось 10 тысяч пленных. При лагере находился лазарет на 200 коек, небольшая лаборатория и аптека. Лазаретом ведал пленный военный врач 144-го Каширского полка д-р Осиновский, при мне были прикомандированы два врача украинской гетманской миссии.

В этом лагере мое положение было иным, пришлось не только нести дежурство по приемке продуктов для лагеря, но и постоянно находиться в служебное время в лагере, так как был ответственным за порядок, чистоту и санитарное состояние своего батальона. Поэтому общение с солдатами было более широкое. Они знали от вестовых, что я недавно в Германии, и постоянно завязывали разговор о том, что происходит в России. В этих разговорах нам приходилось быть очень осторожными, так как они кое-что слыхали от немцев о Гражданской войне, кроме того, как в Diepholtz, так и в Celle-Lager находилось несколько прокоммунистов, которые при каждом удобном случае проводили известную агитацию. В массе же пленные полагали, что это простой народ борется с господами. Поэтому к словам офицеров они относились очень недоверчиво и всеми способами старались выяснить истинное положение и цели борющихся сторон и в особенности интересовались вопросом о землице. Наше положение во всех этих разговорах было довольно затруднительно. Английское начальство строго запрещало всякую политическую пропаганду среди пленных, и с этим запрещением приходилось считаться. С другой стороны, русское начальство нам твердило: набирайте солдат для армии.

Наши разговоры с солдатами выяснили, что громадное большинство солдатской массы только и думает, как быстрее возвратиться домой, чтобы не опоздать на раздел помещичьей земли. Кроме того, нам приходилось опасаться, что люди могут додуматься до того, что будут записываться в белую армию, только чтобы, возвратившись в Россию, перейти к красным.

Все эти соображения побуждали нас действовать очень осторожно и стараться заранее хорошо изучить всякого возможного кандидата. Только тогда, когда создавалась полная уверенность в его искренности, старший русский офицер заносил его в список добровольцев и, когда их набиралось известное число, доносил русскому военному представителю, которым присылался из Берлина офицер для сопровождения партии добровольцев по назначению. По приезде этого офицера все записавшиеся поздно вечером вызывались из бараков, переводились в малый карантинный лагерь, где утром получали от англичан белье, обмундирование и сухое продовольствие на несколько дней и отправлялись по назначению.

Как мы ни старались проверять этих добровольцев, все же не было полной уверенности в их искренности.

За все время работы комиссии в Celle-Lager из него нами было отправлено всего только 300 добровольцев, то есть менее 3 процентов состава. Некоторые из них происходили из богатых крестьянских семейств, как мой вестовой, отец которого имел 150 десятин земли в Балтском уезде Херсонской губернии и держал в Одессе две извозчичьи биржи. Он долго расспрашивал, что и как происходит в России, прежде чем попросил послать его в белую армию. Но среди отправляемых попадались и такие, которые мало были заинтересованы в победе белых.

Служить в Celle-Lager было несравненно труднее, чем в г. Diepholtz. Справиться с массой солдат, не имея дисциплинарной власти, было очень трудно, тем более что самый незначительный предлог мог вызвать серьезные волнения. Так, в солдатский лагерь Soltau, где находилось 10 тысяч солдат, кто-то из английских интендантских офицеров отправил 1 процент вагонов куриных консервов и сардинок. Дней через десять в лагере началось серьезное волнение с претензией: «Все курица да курица, срединки да срединки, а мяса не дают».

Однажды в Celle-Lager я около полудня возвратился из командировки в Ганновер и, несмотря на служебное время, нашел всех русских офицеров в собрании. Меня предупреждают, что накануне пленные взбунтовались и что никто из русских офицеров сегодня в лагерь не входил. Иду в канцелярию дать отчет о командировке старшему английскому офицеру. Оказывается, он, несмотря на волнение, пошел внутрь лагеря. Мое положение пиковое – не пойти в лагерь, как в этом случае должен был нормально сделать, это показать, что трусишь, и в результате потерять лицо перед англичанами. Я решил рискнуть. Вошел в лагерь и благополучно дошел до своего батальона, где спросил встречного солдата, не видел ли он старшего английского офицера. Получив невежливый ответ, я его подтянул и тем заставил вежливо повторить ответ.

Прошло около трех месяцев моей службы в Celle-Lager, как мы узнали от немецкого коменданта, что военное министерство решило расформировать Celle-Lager и перевести пленных в Soltau. Когда в конце недели я был с очередным докладом у полковника Богуславского, я ему об этом доложил. Последний мне предложил по расформировании Celle-Lager поехать на подобную службу в Восточную Пруссию, но ввиду того, что от этого назначения я решительно отказывался, было решено, что меня командируют в английскую Офицерскую школу для прохождения курса и дальнейшей отправки в Добровольческую армию. За несколько дней до расформирования Celle-Lager я получил от полковника Богуславского предписание явиться к первому сентября в офицерский лагерь Гельмштедт, который был сборным пунктом партий офицеров, отправляемых в Офицерскую школу в Англии.

К указанному дню я прибыл в Гельмштедт, где пришлось прожить около недели, пока собралась вся партия. Она состояла почти из 60 человек. Большинство из них провело в плену много лет, так как были взяты в армии генерала Самсонова или в Новогеоргиевске. Все они служили в междусоюзных комиссиях английской зоны и были освобождены от службы, так как немцы переводили пленных на север Германии.

Когда все были в сборе, старший партии Генерального штаба подполковник Клеменс получил все необходимые документы, и мы отправились в Ганновер, где вступили в распоряжение английских военных властей. Английский военный комендант станции прицепил наш вагон к первому поезду, идущему в Кельн, где мы должны были пересесть в прямой английский военный поезд, идущий в Лондон. На вокзале Кельна нас встретил комендантский офицер, который, предупредив, что нам вследствие железнодорожной забастовки в Англии придется провести в Кельне несколько дней, разместил нас в гостинице «Кронпринц» на вокзальной площади и зачислил на довольствие в офицерском собрании на вокзале.

Мы провели в Кельне около двух недель, осмотрели все достопримечательности города, побывали во всех театрах. Наконец в одно прекрасное утро дежурный комендантский офицер объявил, что забастовка окончилась и что военный поезд в Лондон уходит в этот же вечер.

Действительно, после обеда нам выдали по четыре с половиной фунта месячного жалованья, посадили в поезд и мы отправились в дальнейшее путешествие. По пути поезд останавливался только в Аахене и Брюсселе и ранним утром прибыл в Булонь. В Булони поезд перевели на «ферибот», который и перевез нас в Дувр. При подходе к Дувру мы были поражены заграждениями входа в порт для защиты от подводных лодок. Эти заграждения, сделанные из толстых бревен, оставляли свободным только узкий проход, который легко можно было совершенно закрыть.

Поезд покинул «ферибот» и через два часа пришел в военную часть большого лондонского вокзала, если не ошибаюсь, Ватерлоо, где для всех приехавших был сервирован утренний завтрак.

После этого завтрака мы были отправлены в Нью-Маркет, город в 150 км от Лондона, где находилась Офицерская школа. В этой школе английские офицеры военного времени, пожелавшие остаться в армии, проходили дополнительный курс военных знаний. Нужно отметить, что в Англии все производства в чины во время войны имели прибавку слова «временный».

Поэтому при переходе армии на мирное положение военное министерство, руководясь какими-то основаниями, уменьшало на две-три степени чин офицера, пожелавшего остаться в кадре мирного времени. Так, в конце нашего пребывания в школе инструктор по строю и гимнастике первый лейтенант (поручик) явился на занятия в погонах майора.

Мы начали поздравлять с производством, он же нам объяснил, что кончил войну в чине майора, носил лейтенантские погоны, так как остался в кадре. Теперь он вышел в запас и ему вернули чин майора. Позже мы узнали, что начальник школы полковник Томсон по ее закрытии возвратится в индийскую армию с чином капитана.

В этой школе русские офицеры, бывшие в Германии и выразившие желание присоединиться к белым армиям, проходили ее курс с добавлением подробного изучения английского оружия. По словам Генерального штаба полковника Гаслера таковых было около 2 тысяч человек.

В школе, как и в междусоюзных комиссиях, у нас было своего рода двойное подчинение и поэтому двойное начальство: в строю и на занятиях английское, вне занятий и во внутренней жизни – русское.

Нам рассказывали, что летом начальник школы решил закончить занятия одного выпуска своего рода маневром – сражением двух почти равных по численности частей – роты русской и английской. Вся округа съехалась посмотреть на это зрелище. В решительный момент маневра английская сторона выпустила слезоточивые газы. Английские офицеры, которые командовали русскими, вышли на маневр без газовых масок. Они были принуждены, покинув своих подчиненных, спасаться бегством. Соответствующие русские офицеры вступили в командование и довели маневр до конца. Такой маневр больше не повторялся, так как легкий ветерок понес газы на шоссе, где собралось много зрителей, большей частью приехавших на лошадях. В то время как пешеходы тоже пытались спастись бегством, лошади, почуяв газы, начали беситься и довели беспорядок и суматоху до крайнего предела.

При нашем прибытии в Нью-Маркет мы были встречены русским представителем Генерального штаба полковником Гаслером, который представил нас английскому начальству и ввел во внутренний распорядок жизни в школе.

В первые же дни нашего там пребывания нам было выдано все то имущество, которое получали английские юнкера при производстве в офицеры, а именно все строевое обмундирование, коричневые ботинки, белье, включительно до маленького несессера с иголками и нитками, полевой бинокль, компас и револьвер. Только длинные брюки пришлось заказать за свой счет. Мы также узнали, что все время пребывания нашего в школе будем получать по четыре с половиной фунта чистого жалованья.

От англичан мы отличались только тем, что на фуражке была русская кокарда, а на погонах вместо английских цветов полка русская национальная ленточка. Это так мало отличало нас от англичан, что, когда я осматривал лондонский Tower, один капитан подошел ко мне и спросил: какого я полка, говоря: «Знаю все отличия полков, а вашего, оказывается, не знал».

Нас сразу предупредили, что выходить за пределы школы можно только в желтой или коричневой обуви и обязательно с соответствующей палкой.

Сама школа во время войны была военным училищем. Она представляла собой несколько больших зданий барачного типа, в которых помещались: управление, классы, цейхгаузы, большой танцевальный зал со сценой и большим вестибюлем и офицерский клуб, где во внеслужебное время можно было выпить спиртные напитки, начиная от пива и кончая портвейном и виски.

Слушатели же помещались в небольших бараках на 12-14 человек. Два таких барака составляли группу слушателей, которые вместе слушали теорию и проходили практические занятия.

Все занятия велись прикладным методом, причем инструкторы старались в изучение разных вопросов ввести спортивное чувство соревнования. Изложив какой-нибудь вопрос, они делили класс на две группы и заставляли эти группы наперегонки производить указанное упражнение, например разборку и сборку пулемета с завязанными глазами. Сначала мы к этому методу были равнодушны, а затем увлеклись и быстро научились преодолевать уставное время.

Каждую субботу школа устраивала большой бал, на который приезжало много барышень и молодых дам из города и из окрестностей, приезжал и местный лорд со своими родственниками. Очень часто бывали лондонские гвардейские офицеры, изучавшие русский язык у барона Мейендорфа, бывшего товарища председателя Государственной думы. Английский офицер, знающий русский язык, получал жалованье, увеличенное на одну треть. Хозяевами этих балов считались по очереди русские и английские офицеры.

Первые субботы нашего пребывания в школе адъютант русского полковника, считавшегося нашим ротным командиром, перед началом бала обходил бараки и принуждал идти в бальный зал, говоря, что полковник требует нашего присутствия.

Наше положение было пиковое. Новых танцев, которые были в моде в Англии, мы не знали, да и не было желания ни заводить знакомства, ни танцевать. Поэтому мы, глядя на танцующих, просиживали истуканами до двух часов ночи. В первую же субботу майор Уелз, хозяин собрания, подошел к нескольким сидящим с вопросом, почему они не танцуют. Ответ был один и тот же – «не знаем английских танцев». Это же повторилось и в следующую субботу.

В первый же после этой субботы вторник наш адъютант после чтения приказа в школе заявил: «Ввиду того, что русские офицеры не знают английских танцев, жена нашего английского командира роты капитана Кея любезно предложила обучить нас этим танцам. Уроки будут происходить по понедельникам, средам и пятницам. Начало в 9 часов вечера, – и добавил: – Полковник сказал, чтобы желающих было побольше».

На следующий день адъютант после обеда обошел наши бараки, напоминая, что пора готовиться к уроку. Через четверть часа он снова идет по баракам и, видя, что никто не переодевается, объявляет, что все вновь прибывшие должны явиться в танцевальный зал за пять минут до начала урока. Перед самым уроком он снова обошел бараки и забрал всех тех, кто там оставался.

Г-жа Кей и еще две военные дамы явились точно в указанное время и до половины двенадцатого ночи показывали нам различные танцы. На четвертый и пятый уроки с дамами пришел и хозяин собрания майор Уелз и все время урока присматривался, кто и как танцует.

На следующий день в субботу снова почти все русские уселись на своих стульях. Как только начались танцы, майор Уелз, занимавший вместе с начальником школы на сцене место местного лорда и других именитых гостей, спускается в зал, подходит к ближайшему русскому офицеру, обменивается с ним несколькими словами, берет под руку и подводит к даме, оставшейся без кавалера. Это повторяется и с другими сидящими русскими. В результате все предпочли идти танцевать, не ожидая прихода майора.

Вскоре после нашего прибытия в школу была отправлена на Дальний Восток в армию адмирала Колчака партия офицеров числом около ста человек.

В ноябре мне пришлось сопровождать одного больного капитана, не говорившего по-английски, в большой военный госпиталь в Кольчестере. Когда мы подъехали к госпиталю, мы увидели у ворот группу солдат и нескольких офицеров с прикрепленными к френчу на груди довольно большими квадратами, на которых была напечатана одна крупная буква. Сдав больного, я спросил у врача, что обозначают эти квадраты. Оказалось, что во избежание распространения венерической болезни каждый больной обязан носить такой квадрат с первой буквой его болезни. Квадрат прикрепляется в момент обнаруживания болезни и до полного выздоровления, даже идя в отпуск, он не имеет права его снять.

Рождество мы праздновали два раза. На английское – англичане-хозяева приветствовали нас традиционным английским рождественским обедом с огромным ростбифом, плюмпудингом и первым тостом за здоровье короля, который пьется только портвейном. На наше Рождество мы в свою очередь угощали англичан русским меню. Но гвоздем нашего праздника был рождественский бал. Танцевальный зал и вестибюль были совершенно преобразованы. До этого дня они были украшены всякой мишурой вроде цепей из цветной бумаги. Все эти украшения были сняты. Из Шотландии был выписан вагон еловых ветвей, из которых были сделаны гирлянды. Наши художники, а их было несколько человек, получили заказ нарисовать для украшения бальных помещений картины из русской жизни и природы. Было нарисовано около двух десятков картин довольно большого размера, которые и были помещены на стенах Зала и вестибюля и окружены как бы рамой еловыми гирляндами. Промежутки между картинами тоже были украшены гирляндами. Эти украшения придали залу иной, более строгий вид. Слухи о русских приготовлениях не только проникли в город, но и достигли Лондона. В результате гостей было в два раза больше, чем обыкновенно, а из Лондона приехало довольно много английских офицеров. Они уверяли нас, что наш бал перещеголял лондонские балы.

В декабре, в связи с неудачами армий адмирала Колчака и генерала Деникина, парламентская оппозиция стала сильно нападать на правительство за поддержку белых армий. Левые же газеты особенно подчеркивали наличие русских офицеров в школе Нью-Маркета. Начальство рекомендовало нам быть осторожными в разговорах с незнакомыми людьми и особенно остерегаться расспросов репортеров.

В январе наши занятия закончились, и мы стали ожидать отправки на юг России. Так как день отправки бил неизвестен, в последние дни января я взял недельный отпуск для осмотра Лондона. Но обстоятельства сложились иначе. Вечером на третий день отпуска, возвратившись в гостиницу, я нашел телеграмму с приказанием немедленно возпратиться в школу, так как наша отправка назначена через четыре дня.

Пришлось спешно возвращаться в Нью-Маркет, чтобы спокойно собраться в дорогу. В день отъезда выяснилось что около пятнадцати офицеров исчезли из школы. Обстановка на юге России складывалась настолько плохо что англичане считали дело белых окончательно проигранным. Школьные курсовые офицеры находили пашу отправку бессмысленной и открыто предлагали свою помощь желающим остаться в Англии.

В день отъезда на вокзал Нью-Маркета собралось много горожан. Проводы и прощание были очень трогательные, и у многих англичанок показались слезы на глазах, когда перед самым отходом поезда в открытые окна вагонов полились звуки песни «Плачьте, красавицы в горных аулах, правьте поминки о нас», смысл которой они знали от своих бальных кавалеров.

Поезд доставил нас в Тильбери морской порт, расположенный, насколько помнится, в 20 милях от устья Темзы, где мы погрузились на военный транспорт «Фельдмаршал», приспособленный для перевозки войск на далекие расстояния. Этот транспорт шел в Константинополь с военным грузом и небольшим числом офицеров и их семейств, возвращавшихся из отпусков в английский оккупационный корпус в Турции.

Нам было отведено большое помещение на корме иллюминаторы которого находились невысоко над поверхностью моря. Спать пришлось на морских койках, подвешиваемых каждый вечер на крюки, вделанные в потолок. Ресторан в котором мы питались, был этажом выше.

Под вечер корабль покинул порт и пошел вниз по Темзе. Спускаясь по реке в Северное море мы довольно долго любовались массой огней рассеянных по обоим берегам. Как и можно было ожидать в этот сезон транспорт выйдя из Ла-Манша в Атлантический океан, попал в сильную бурю. В течение более чем трех суток корабль немилосердно трепало. Англичане не выходили из своих кают. В кают компании и на палубе появлялось всего два три человека. Мы меньше страдали от морской болезни, так как у нас заболело всего три человека.

При приближении к Гибралтару буря прекратилась и мы могли полюбоваться далекими, покрытыми снегом вершинами Атласа, сверкающими под лучами солнца. Гибралтар прошли ночью так что видели только огни на обеих сторонах пролива. Пройдя Гибралтар «Фельдмаршал» направился на Мальту где и вошел в порт Ла-Валлетты ее главного города. Этот порт находится в глубине бухты с высокими обрывистыми берегами совершенном подобии фиорда. Несмотря на начало февраля, было настолько тепло, что мальчишки купались в море. В Ла-Валлетте мы простояли два-три часа пока не сошли приехавшие пассажиры и не выгрузили их вещи. Когда выгрузка закончилась «Фельдмаршал» вышел в море и направился прямо на Константинополь. В Эгейском море на нас налетела буря. Волна была такая что заливала всю палубу а брызги летели до середины мачт. Транспорт до полутора суток кружился перед входом в Дарданеллы, так как капитан, опасаясь мин не рисковал при большой волне войти в пролив.

В Константинополе нас перевели на пароход Лиги Наций «Барон Бек», шедший в Севастополь и Новороссийск, и на следующее утро мы пришли в Севастополь.

Вскорости на пароход прибыл офицер комендантского управления, который передал приказ коменданта все прибывшие, кроме уроженцев Кавказа, должны высадиться в Севастополе. Офицеры приехавшие из Англии должны немедленно отправиться в распоряжение командира 3-го армейского корпуса генерала Слащева. [100]

Поэтому всех нас перевезли непосредственно на железнодорожную станцию Севастополь, и мы должны были отправиться с первым же поездом в Джанкой, где стоял штаб 3-го армейского корпуса Добровольческой армии. Так закончилось наше более чем годовое путешествие из Киева в Севастополь через Германию и Англию.