1937 год: Элита Красной Армии на Голгофе

Тот самый Тодорский

Отдельного рассказа в нашем повествовании заслуживают тюремные и лагерные испытания, выпавшие на долю комкора А.И. Тодорского, занимавшего до ареста пост начальника Управления высших военно-учебных заведений Красной Армии. Имя этого человека достаточно хорошо знал командный и политический состав РККА и вот на каком основании: во-первых, как куратора военных академий, выпускники которых служили во всех округах; во-вторых, как недавнего заместителя командующего войсками Белорусского военного округа, одного из крупных в Красной Армии; в-третьих, как автора книги «Красная Армия в горах», изданной в 1924 году; наконец, в-четвертых, как человека, о котором несколько раз исключительно тепло отзывался В.И. Ленин.

Выступая с политическим отчетом ЦК на XI съезде РКП(б), Ленин высоко оценил его книгу «Год с винтовкой и плугом»: «…Я хотел бы привести цитату из книжечки Александра Тодорского. Книжечка вышла в г. Весьегонске (есть такой уездный город Тверской губ.), и вышла она в первую годовщину советской революции в России…»[442] о же самое Ленин сделал в своей статье «Маленькая картинка для выяснения больших вопросов» (1919 г.), назвав книгу Тодорского замечательной, а изложенные в ней наблюдения и рассуждения – «превосходными и глубоко правильными».

А теперь следует, видимо, привести хотя бы краткую биографическую справку о Тодорском – это поможет гораздо лучше понять те взаимоотношения между ним и рядом лиц, о которых будет идти речь в дальнейшем. Родился он в 1894 году в селе Деледино Весьегонского уезда Тверской губернии в семье священника. Окончил духовное училище и Тверскую духовную семинарию. После этого работал конторским служащим. На военной службе с августа 1914 года. В 1915 году окончил Ораниенбаумскую школу прапорщиков и до ноября 1917 года был на фронте в составе 24-го Сибирского стрелкового полка. Последний чин – капитан. В ноябре 1917 года был выбран на должность командира 5-го Сибирского армейского корпуса.

После демобилизации возвратился в родные края. Работал редактором газеты Весьегонского уезда. Там же в июне 1918 года вступил в ряды РКП(б). В Красной Армии с августа 1919 года. В годы Гражданской войны последовательно занимал должности: командира бригады в 38 й и 20 й стрелковых дивизиях, начальника 32 й, 2 й Кавказской и 2 й Туркестанской стрелковых дивизий, командира 1-го Кавказского стрелкового корпуса, помощника командующего войсками Туркестанского фронта. В 1927 году окончил Военную академию имени М.В. Фрунзе. Затем был командиром 5-го стрелкового корпуса, помощником командующего Белорусским военным округом, заместителем начальника Главного Управления РККА, начальником Военно-воздушной академии. За боевые отличия в годы Гражданской войны награжден двумя орденами Красного Знамени РСФСР, орденами Красного Знамени Азербайджанской и Армянской ССР. За большой вклад в дело подготовки кадров для Военно-Воздушных Сил в 1936 году удостоен ордена Красной Звезды.

К 1937 году Тодорский достиг многого – он входил в высшую номенклатуру наркомата обороны, заняв в 1936 году пост руководителя Управления высших военно-учебных заведений. К этому следует добавить и членство в Военном совете при наркоме обороны. Удачно сложилась семейная жизнь – жена Рузя Иосифовна была не последним человеком в наркомате тяжелой промышленности, возглавляя там техническое бюро (затем техбюро № 7 наркомата оборонной промышленности). Дочь Лада отлично училась в школе. Брат Иван, окончивший также Военную академию имени М.В. Фрунзе, руководил главком у Серго Орджоникидзе. Получили реализацию и некоторые творческие планы Александра Ивановича.

И несмотря на все это Тодорский относился к разряду «недовольных». Хотя должность начальника УВВУЗа была достаточно престижной, тем не менее он был вправе рассчитывать на большее – такие округа, как БВО, САВО, ЗакВО были ему вполне по плечу, тем более, что в них Тодорский в свое время проходил службу. Да и звание «комкор» он считал для себя маловатым, получив его на Военно-воздушной академии. Подумать только – на Военно-хозяйственной академии мало кому известный А.Л. Шифрес получил четыре ромба, a ему, которого цитировал сам Ленин, дали всего лишь три. Такое отношение к себе со стороны наркома обороны Тодорский считал унижающим его достоинство. Ничего в этом плане не смог сделать для него и «свой человек» Борис Фельдман, главный кадровик Красной Армии.

Неспокойно было и по другому поводу. Московские процессы 1936 и начала 1937 года, материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) внесли дополнительную нервозность и тревогу. Не успело отзвучать эхо от пламенных речей участников пленума, как грянул мощный раскат грома – арест крупных фигур в высшем армейском эшелоне (маршала Тухачевского, командармов Якира, Уборевича, Корка). Скорый суд над ними и суровый приговор знаменовали наступление нового этапа для РККА – это хорошо понимал такой тонко чувствующий человек, каким являлся А.И. Тодорский.

По процессу Тухачевского проходил и комкор Б.М. Фельдман, близкий знакомый Александра Ивановича. Отношения между ними были более чем приятельскими. Не в пример взаимоотношениям с М.Н. Тухачевским, о чем скажем несколько позже. И хотя процесс был закрытым, все же некоторые представители наркомата обороны там присутствовали. Среди них был и начальник Морских Сил РККА флагман флота 1-го ранга В.М. Орлов. От последнего Тодорский (разумеется, под большим секретом) услышал много такого, что буквально потрясло его. Правда, еще ранее, на расширенном заседании Военного совета при НКО 1–4 июня, он имел возможность услышать о «заговоре» в РККА и составе заговорщиков, прочитать подготовленные ведомством Ежова показания арестованных военачальников. Однако рассказ Орлова о поведении и показаниях на суде обвиняемых превзошел все его предыдущие впечатления. Как мы уже отметили, с Фельдманом у Тодорского были прекрасные отношения, с Якиром, Корком и Эйдеманом он в 1928 году был в командировке в Германии, т.е. весь состав подсудимых был ему хорошо знаком. Первый и главный вопрос, заданный им Орлову, был, конечно, о том, показал ли кто из подсудимых на него как на заговорщика. Орлов поспешил успокоить Тодорского.

Из показаний В.М. Орлова: «После процесса военного центра Тодорский, зная о моем присутствии на процессе, задал мне вопрос, не назвал ли его, как участника заговора, кто-либо из подсудимых. Я дал отрицательный ответ и спросил Тодорского, почему он беспокоится по этому поводу. Тодорский заявил, что ему еще до процесса говорили, что в показаниях заговорщиков упоминалась его фамилия. Получив от меня отрицательный ответ, Тодорский заявил: «Слава богу, что обошлось без этого, теперь я буду чувствовать себя спокойнее»[443]

По правде говоря, совершенно спокойным Тодорский не мог быть уже потому, что он знал о наличии показаний на него. Впоследствии, в Лефортовской тюрьме, на вопрос, зачитывались ли ему показания, его изобличающие, Тодорский ответил, что он еще до ареста знал о наличии на него показаний Ефимова, Ланды и Седякина[444].

Обратимся и мы к стенограмме судебного заседания Специального Судебного Присутствия от 11 июня 1937 года. Как известно, все проходящие по делу лица (а их было 8 человек) на предварительном следствии и в суде дали развернутые показания, указав известных им людей, причастных к «заговору». Наибольшая опасность для Тодорского в этом плане могла исходить прежде всего от Тухачевского и Фельдмана, ближе других знавших его по предыдущей деятельности: от Тухачевского, как замнаркома, а от Фельдмана, как начальника ГУРККА. Однако Тодорский ими совершенно не был упомянут на протяжении всего судебного процесса. На вопрос – давал ли он еще кому-либо, кроме Наумова, Лапина и Хрусталева, задания по вредительству в системе Воздушного Флота, Тухачевский ответил: «Нет». На дополнительные вопросы: «А по центральному аппарату?», «А на местах?», ответ был один: «Нет».

Подсудимый Фельдман (чуть позже подследственные в своих показаниях будут называть Тодорского доверенным человеком Фельдмана), перечисляя лиц, которые были вовлечены им в заговор или известны ему как заговорщики, имени Александра Ивановича ни в качестве начальника Военно-воздушной академии, ни в качестве руководителя УВВУЗа нигде не указал. Говоря о вербовке в заговор работников военных академий, руководителей главных управлений НКО, Фельдман называет ряд лиц, однако Тодорского среди них нет. Изучение других материалов судебного производства, в которых находятся копии показаний людей, проходящих по данному делу, показывает, что и там обличающих Тодорского фактов не имеется. Словом, после процесса Тодорский вздохнул с определенным облегчением.

Однако и такое спокойствие (конечно, относительное) длилось совсем недолго – ровно через месяц после процесса (11 июля) арестовали его жену Рузю Черняк-Тодорскую, руководящего работника недавно образованного наркомата оборонной промышленности. Такой удар был для Александра Ивановича ошеломляющим, ибо с этой стороны он тогда менее всего ожидал опасности. Хотя ее первые сигналы прозвучали с арестом Г.Л. Пятакова – заместителя Серго Орджоникидзе, с семьей которого Тодорские поддерживали теплые отношения. Рузя Иосифовна в составе делегации, возглавляемой Пятаковым, ездила в Германию и Англию – все это ей поставили в вину. Кроме того, еще в апреле 1937 года был подвергнут аресту муж сестры Рузи Иосифовны.

Основные обвинения Р.И. Черняк-Тодорской: принадлежность к антисоветской троцкистской организации и вредительство в военно-химической промышленности, проводимое по указаниям Г.Л. Пятакова, а также шпионаж в пользу Японии. Почему именно Японии, а не Англии или Германии?.. Ответа на этот простой, казалось бы, вопрос в материалах ее дела отыскать очень трудно. Вменили ей не только вышеуказанное – дружба с недавно расстрелянным Б.М. Фельдманом весила не меньше. В материалах дела находим тому подтверждение: «…Достаточно было Тодорской позвонить ему по телефону и он перевел из РККА в запас 2 х военных инженеров Архипова и Львова, которых Тодорская приспосабливала себе в помощники».

Через три месяца Военная коллегия приговорила ее к расстрелу. На суде Рузя Иосифовна принадлежность к троцкистской организации и занятие вредительской деятельностью признала, а вот виновной себя в шпионаже категорически отвергла. О своем муже – А.И. Тодорском, о его работе и связях она на предварительном следствии и в суде не допрашивалась[445].

Одного этого удара, оказывается, Тодорскому было мало – через неделю после ареста жены арестовали его брата Ивана. Обвинения ему те же, что и Рузе Иосифовне – участие в троцкистской организации и вредительство в химической промышленности. Опять-таки в соответствии с указаниями Пятакова. О связях со старшим братом комкором Тодорским Иван Иванович не допрашивался и сам показаний о нем не давал. В середине сентября 1937 года (менее чем через два месяца после ареста) И.И. Тодорский был приговорен Военной коллегией к расстрелу. В последнем слове он заявил, что идейно с троцкизмом никогда связан не был и попросил суд о снисхождении к нему, ибо он на второй день после ареста «рассказал всю правду и раскаялся во всем»[446] Но судьи были неумолимы, они в своей практике слышали и не такое – охота за врагами народа находилась в самом разгаре – и одним «врагом» стало меньше.

Следователи ГУГБ с усердием допрашивают Р.И. Черняк-Тодорскую, а в это время товарищи по партии обсуждают поведение ее мужа. На закрытом партийном собрании УВВУЗа 23 июля 1937 года разбиралось персональное дело А.И. Тодорского в связи с арестом его жены и брата. Комкор грудью встал на защиту супруги, заявив, что ее хорошо знают видный деятель партии Розалия Землячка, и завотделом ЦК ВКП(б) Алексей Стецкий. Он особо подчеркнул, что его жена в октябрьские дни 1917 года участвовала в баррикадных боях и это может подтвердить член КПК Емельян Ярославский. А постановление Московского комитета партии от 25 октября 1917 г. о вооруженном восстании написано ее рукой – этот документ экспонируется в Музее Революции.

Учитывая обстановку, Тодорский на этом собрании заявил: «Недоверие партийное законно. Нужно действительно удивляться, как партия заботится о кадрах. Возьмите меня. Я ждал полного конца, что я могу лишиться членства в партии, что с арестом я могу быть лишен звания «комкора», но я знал, что своей головы не лишусь… Я не виноват… Я не делал перед партией, перед социалистической Родиной никаких преступлений. Субъективно я чист… Ни один враг народа до своего разоблачения ни разу не делал мне намека и во время встреч и выпивок, и не могли сделать, т.к. видели во мне убежденного большевика.

В этом отношении вы будете спокойны. Останусь ли я в партии или буду исключен, буду ли я арестован, я останусь честным перед партией… Мне не страшна советская тюрьма, потому что она советская».

Имеющиеся в архиве документы данного собрания дают возможность «подышать» атмосферой тех дней, почувствовать накал страстей, увидеть страдания человека, попавшего в опалу, понять, что все-таки тогда не все люди мыслили однообразно и руководствовались указаниями свыше.

Выступают ближайшие помощники Тодорского. Начальник 1-го отдела военинженер 1-го ранга В.В. Орловский заявляет, что в дни после ареста жены начальник УВВУЗа твердо держал себя в руках, не выпуская рычагов управления из рук. Ему вторит бригинженер Н.Г. Бруевич, говоря, что слова и заверения Тодорского звучат искренне и исключать его из партии нет особой необходимости. Другая же часть присутствующих настроена более радикально. Военинженер 1-го ранга В.В. Рязанов в своем выступлении заявил, что Тодорский не интересовался жизнью и работой жены: «Ваша слепота, Тодорский, привела Вашу жену в лагерь врагов. В кругу Ваших родных и свойственников арестовано четверо: жена, муж сестры, брат, муж второй сестры, а Вы ничего не замечали…»[447]

Видимо, серьезные доводы Тодорского послужили основанием для некоторого смягчения партийного наказания – вместо исключения он получил «всего лишь» строгий выговор с предупреждением… Мертвые сраму не имут, а живым приходилось жить и работать. Чтобы как-то обезопасить себя и заполучить некоторое алиби на будущее, Тодорский в январе 1938 года подал в ЗАГС заявление о разводе с женой.

В тех условиях несправедливых обвинений, в которых оказался Тодорский во второй половине 1937 года, оставаться безразличным мог только совершенно бесчувственный человек. Свидетель Н.И. Попков, допрошенный по делу Тодорского, показал, что тот, находясь в доме отдыха «Сосны», допускал критические заявления в адрес наркома обороны Ворошилова. Попков заявил, что Тодорский чрезвычайно нервно реагировал на репрессии против партийных, советских и военных кадров: «Когда же кончится эта вакханалия? Ну год, ну два, а конец-то все же должен быть!..»[448]

Попкова дополняет другой свидетель «недостойного» поведения Тодорского в доме отдыха – В.М. Украинцев. Он показал, что начальник УВВУЗа нередко в присутствии обслуживающего персонала говорил: «Скоро и я перейду на хлеба НКВД…»[449] Данные слова дополнительно подтверждают вывод о том, что в 1937–1938 годах Тодорский изо дня в день ждал своего ареста. А это было настоящей пыткой, изматывающей человека морально и физически, вносящей изменения в психику и здесь можно с небольшой ошибкой утверждать, что находившимся на свободе было ненамного легче, нежели тем, кто томился в камерах и подвалах Лубянки и Лефортова.

В период дополнительной проверки дела А.И. Тодорского в 1954 году сотрудник ГВП подполковник юстиции Е.А. Шаповалов в качестве свидетелей вызвал тех же Попкова и Украинцева. Первый из них полностью подтвердил свои показания 1938 года, причем добавил к ним еще и обвинения в пьянстве и антисемитизме: «Тодорский, находясь в доме отдыха, злоупотреблял сильно алкогольными напитками… Я был неоднократно свидетелем, когда Тодорский вел антисоветские разговоры. Особенно резко отрицательно он отзывался о евреях, допуская при этом различные оскорбительные эпитеты по их адресу…»[450]

Приходится удивляться твердолобости свидетеля Попкова (притом дважды свидетеля) – прошло уже пятнадцать лет, а он все так же пышет ненавистью к «врагам народа», ни на йоту не изменившись за это время. К тому же есть серьезные основания сомневаться в правдивости его слов, особенно о евреях. Суть сомнений в том, что Тодорский просто не мог так грубо, как свидетельствует Попков, оскорблять евреев и вот по какой причине: все его ближайшее окружение в последние годы (на службе и вне ее) состояло в основном из евреев: Борис Фельдман, Яков Смоленский (помполит в Военно-воздушной академии), братья Лазарь и Григорий Аронштамы. Более того – его родная жена Рузя Иосифовна являлась чистокровной еврейкой. И все родственники по линии жены, естественно, принадлежали к этому везде гонимому и легко ранимому народу. Так что здесь, по-видимому, Попков сильно ошибается, приписывая Тодорскому не им сказанные слова.

Говоря об одних и тех же событиях, совершенно иную позицию занял в 1954–1955 гг. В.М. Украинцев. Уже ни единого худого слова не говорит о Тодорском бывший директор «Сосен»: «Дом отдыха «Сосны» в основном работал как однодневный. В утвержденном списке на лиц, имеющих право пользоваться домом отдыха «Сосны», был… и Тодорский А.И. Последний в течение двух лет (1937–1938 гг.) приезжал почти каждый выходной день…

В период пребывания в доме отдыха, обычно вечерами и в воскресные дни, до самого отъезда всегда находился в обществе. Любил поиграть в биллиард, посещал кино и другие виды развлечения… Причем я никогда не видел, чтобы он с кем-либо особенно дружил. Его можно было видеть то с одной группой отдыхающих, то с другой. Выпивал мало – для настроения, я его пьяным никогда не видел. В дом отдыха он приезжал один, а иногда с взрослой дочерью…

В период заезда отдыхающих и весь последующий день я, как правило, находился среди отдыхающих. Лично я никогда не слышал, чтобы в каком бы то ни было виде (он) выражал недовольство Советской властью или ее руководителями.

Что касается дискредитации членов Политбюро или других ответственных работников – как военных, так и гражданских, я от него никогда не слышал.

Если в показаниях бывший мой помощник Попков Н.И. сослался на меня, что якобы я слышал, заявляю, что это вымысел Попкова Н.И. и ничем не обоснован. Он просто клеветал.

В заключение хочу сказать, что мое личное впечатление, которое сохранилось спустя уже более полутора десятка лет о Тодорском – хороший и честный человек»[451].

И все-таки Тодорский не молчал… Несмотря на сдерживающие тормоза партийной дисциплины, он все чаще и чаще стал высказывать свое негативное отношение к происходящему в стране. Что и нашло отражение в соответствующих документах НКВД – после ареста жены и брата на него там завели оперативное дело. Обратившись к этому досье, мы найдем различного рода справки о наблюдении за ним, докладные и доносы сослуживцев. Содержание этих документов, полученных по самым различным каналам, представляет для нас значительный интерес. Особенно обобщающая справка о высказываниях Тодорского по злободневным проблемам жизни страны, партии и армии.

Нет, не молчал Александр Иванович, забившись в угол в страхе за свою жизнь. Оказывается, он имел собственные суждения, свой взгляд на происходящее. Конечно, был и страх, но была и решимость высказаться, выразить свое возмущение на творимые вокруг безобразия. Терять ему, кроме свободы, было уже нечего. Судите сами.

7 февраля 1938 года: «Вопреки Конституции свободы слова и печати в СССР нет. Было бы хорошо, если бы свобода слова была хотя бы в Политбюро…»

9 февраля 1938 года: «Борьба партии и Советского правительства с врагами народа имеет своей целью терроризировать население до такой степени, чтобы третьему поколению было страшно что-либо предпринять против существующего строя. Нынешняя обстановка напоминает времена Ивана Грозного…»

17 февраля 1938 года: «Хорошо было Фейхтвангеру писать «Москва – 1937 г.», ему за это 25 лет не дадут».

Пометка от 6 марта 1938 года. Ознакомившись с материалами процесса над Бухариным, Рыковым и другими их подельниками, Тодорский, находясь в доме отдыха «Сосны», заявил, что «все-таки партруководство проглядело… Сталин говорил раньше: «Мы вам нашего Бухарчика не выдадим». На XVII партсъезде только после того, как Сталин зааплодировал Каменеву и Зиновьеву, остальные делегаты поддержали… Отвечать приходится таким, как Тодорский, а что же смотрели сверху?»

В данной справке также говорится, что Тодорский, в связи с объявлением ему партийного взыскания из-за ареста жены и брата, заявил о своей невиновности и высказал мнение, что вокруг наркома Ворошилова оказалось больше врагов народа, нежели вокруг него[452].

В деле Тодорского имеется выписка из показаний Г.В. Либермана, знавшего Александра Ивановича еще с Гражданской войны. Излагая содержание разговора между ними о поездке Тодорского в Италию, Либерман передает его слова о том, что «у нас проводится следующая политическая доктрина, преподанная Муссолини Гитлеру – придя к власти, совершенно необязательно опираться на тех людей, при помощи которых пришел к власти»[453].

По свидетельству Либермана, Тодорский часто заявлял ему: «Вы ведь знаете нашу восточную политику – «кнутом и пряником». Я всегда, отметил Либерман, причислял Тодорского к категории «недовольных»[454].

Удивительно то, что после всех этих высказываний в адрес партии, Сталина и Ворошилова Тодорский еще долго оставался на свободе. Версия о том, что о нем в НКВД просто забыли, отпадает сразу, ибо только что процитированные строки из досье на него опровергают такой вывод. И от должности его освободили не сразу, а только в сентябре 1938 года. Увольнение из армии по политическому недоверию последовало 17 сентября того же года.

А доносы на него были и не один. Природа их появления самая разная – одни по настоянию оперативных работников «органов», другие же по собственной инициативе автора, но все они в досье имеются и знакомство с ними схоже с копанием в грязном белье.

Так, в своем заявлении в НКВД член ВКП(б) с 1920 года В.С. Горшков пишет, что Тодорский, после назначения его начальником Военно-воздушной академии, в первый же день прихода туда приказал повесить в своем кабинете портрет Б.М. Фельдмана. Несколько позже в академии, сообщает Горшков, была устроена портретная галерея военачальников РККА, среди которых находился все тот же Фельдман[455].

Другой заявитель, член ВКП(б) с 1919 года И.Т. Зайцев, сообщал в Военный совет Белорусского военного округа о том, что Тодорский очень дружил с комкором И.С. Кутяковым и при обвинении последнего в антисоветской деятельности рьяно защищал его. В докладной записке на имя наркома обороны корпусной комиссар И.Г. Неронов указывает на возможные связи Тодорского с коринтендантом П.М. Ошлеем – бывшим начальником Военно-хозяйственного управления РККА, который в свою очередь был связан с осужденным врагом народа Г.Л. Пятаковым[456].

Знакомясь с этими материалами, с нетерпением ищешь строки, написанные рукой военкома УВВУЗа – ведь ему сам бог велел незамедлительно реагировать на такие вещи, что приключались с Тодорским. И мы находим их, эти строчки. Полковой комиссар Н.Т. Галкин в начале января 1938 года подготовил докладную записку на имя начальника ПУРККА Л.З. Мехлиса. Содержание записки будет приведено ниже, а сначала обратим внимание на следующую деталь. Дело в том, что тот же Галкин в период реабилитации А.И. Тодорского в 1955 году по просьбе сотрудника Главной военной прокуратуры написал свой отзыв о совместной работе с ним в УВВУЗе. Так вот что поражает – докладная записка на имя беспощадного Мехлиса, написанная в самый разгар репрессий против кадров РККА, по своему содержанию и тональности гораздо более положительна, нежели отзыв от января 1955 года. Удивительно, но это факт. Что здесь сыграло свою роль?

В докладной записке Галкин писал: «…Тодорский А.И. 23 июля 1937 г. парторганизацией УВВУЗ РККА был привлечен к партийной ответственности за то, что он, Тодорский, проявил притупление большевистской бдительности, оторвался от партийной жизни, не сумел разоблачить окружавших его врагов народа – брата и жену, арестованных органами НКВД…

Тодорский за последнее время имел ряд ответственных поручений, выходящих за рамки функций Управления ВВУЗ. Тодорскому было поручено написать Дисциплинарный Устав, который написан; был назначен председателем комиссии по выработке указаний по физической подготовке РККА и председателем комиссии по редактированию Закона по гражданской ПВО…

Отношение Тодорского к работе Управления. Тов. Тодорский грамотный, трудолюбивый и добросовестный работник, работает много. Военное дело хорошо знает и любит его. Вместе с тем медлителен в работе, нерешителен, без необходимого риска в работе, проявляет чрезвычайную осторожность и излишнюю страховку, что отрицательно отражается на работе УВВУЗ»[457].

Значит, Тодорский работает добросовестно, хотя и замедленно, при этом излишне не рискуя. Таков главный вывод, который можно вынести из приведенной докладной Галкина. Этот вывод по своей сути не должен был настроить Мехлиса против начальника УВВУЗа. А что касается чрезвычайной осторожности и излишней страховки, то любому, даже мало-мальски сведущему человеку понятно, откуда у Тодорского проистекали эти качества.

А между тем Галкину ничего не стоило «утопить» своего начальника, приведя в докладной записке известный ему негативный материал из жизни последнего. Например, он не стал обыгрывать факты злоупотребления спиртным со стороны Тодорского: «…Мне был известен факт пьянки Тодорского с Куликом (командармом 2-го ранга, начальником Артиллерийского управления РККА. – Н.Ч.), когда они в течение нескольких дней (3–4) пьянствовали с женщинами за городом. В эти дни Тодорский не являлся на службу». (Из письма Н.Т. Галкина Главному военному прокурору генерал-лейтенанту А. Вавилову, написанного в июле 1954 года)[458].

Хоть и сверхосторожен был Александр Иванович в 1937–1938 гг., однако это уже ничего не меняло – машина НКВД продолжала работать и его черед неумолимо приближался. Тодорский наводился еще на свободе – трудился, отдыхал и даже пьянствовал, а в это время на него в особую папку поступали показания лиц, арестованных за «участие в военном заговоре, возглавляемом Тухачевским». Это не считая тех доносов, которые шли по оперативным каналам. Мы же пока будем вести речь только о показаниях арестованных. Таковых к моменту ареста Тодорского набралось более десятка – 12 человек из числа высшего комначсостава «показали» на него. Все эти показания были затем приобщены к его следственному делу. К слову сказать, ни одной ставки с названными лицами Тодорскому так и не дали.

О чем же говорится в этих документах, содержание которых полностью Александр Иванович не знал, но о наличии которых догадывался? Изучение архивно-следственного дела позволяет узнать то, о чем до поры до времени он в полной мере не ведал.

Комдив Е.С. Казанский, бывший командир 5-го стрелкового корпуса, а еще ранее – начальник военно-учебных заведений РККА, в показаниях от 27 июня 1937 года (более чем за год до ареста Тодррского) характеризует его с отрицательной стороны. Однако напрямую он Тодорского участником заговора не называет, а только говорит, что своими антисоветскими разговорами готовил того для вербовки и что Тодорский разделял взгляды Казанского по всем вопросам положения в армии. «Я работал начальником отдела учебных заведений наркомата обороны… Тодорский А.И., бывший офицер, инспектор военно-учебных заведений, пьяница, морально разложившийся человек, ставящий свое личное благополучие выше всего, настроенный явно антисоветски… Доверенный человек Фельдмана…»[459]

Комбриг А.И. Сатин (начальник отдела Управления военно-учебных заведений РККА) в своих показаниях от 4 июня 1937 года заявил, что Тодорский ему известен как участник заговора. «Помимо завербованных мною лиц мне известны, как активные участники заговора, следующие лица: Тодорский Александр Иванович… О нем мне Казанский говорил, что он… посвящал его в ряд вопросов, связанных с антисоветским заговором. Кроме того, мне лично известно о тесной связи Тодорского с Фельдманом»[460].

Комкор Н.А. Ефимов, бывший начальник Артиллерийского управления РККА, на допросе 22 мая 1937 года (почти за полтора года до ареста Тодорского) показал, что в течение ряда лет у него на квартире собирался кружок его единомышленников: «Начиная с 1929 г. по 1931 г. групповые сборища лиц командного состава, преимущественно контрреволюционно настроенных, возобновились. Они также происходили у меня на квартире. На этих сборищах присутствовали: Белицкий, Венцов, Ошлей, Урицкий, Тухачевский, Тодорский – начальник Управления военно-учебных заведений…

На этих сборищах велись уже более резкие контрреволюционные разговоры, рассказывались антисоветские анекдоты… Уборевич, Урицкий и Тодорский, хотя и не принимали непосредственного участия в этих контрреволюционных разговорах, но в их присутствии они велись совершенно свободно и открыто»[461]. На этом допросе Ефимов показал, что о причастности к заговору Тодорского он узнал в 1933 году от Тухачевского.

Было бы неверно утверждать, что Тодорский до его ареста абсолютно ничего не знал о наличии в НКВД показаний на него. С частью из них его, видимо, все-таки знакомили и некоторые материалы следственного дела свидетельствуют об этом. Например, там имеется письмо Тодорского от 8 июля 1937 года в адрес Ворошилова и наркома внутренних дел, в котором он решительно отрицает свою принадлежность к антисоветскому заговору, факты посещения квартиры комкора Ефимова и участия в «сборищах» участников заговора во главе с Тухачевским[462]. Отметим, что промежуток между показаниями Ефимова, обличающими Тодорского, и письмом последнего в «компетентные органы», составляет полтора месяца.

Командарм 2-го ранга А.И. Седякин, до ареста начальник Управления Противовоздушной обороны, в показаниях от 2–5 декабря 1937 года назвал Александра Ивановича одним из руководящих заговорщиков, хотя в обоснование этого заявления не привел совершенно никаких данных: «Мне были известны следующие руководители – заговорщики Управлений НКО… УВЗУЗ – Тодорский.

С целью определения… поведения фронтов, ведущего к чувствительному поражению сначала Белорусского, а потом Украинского фронтов… мы предполагали провести в начале 1937 г. большую оперативную игру Генерального штаба на Западном фронте. В игре занимали тактические должности… Тодорский»[463].

С названными показаниями Седякина (равно как и остальных вышеуказанных лиц) Тодорского, после его ареста, следователи ознакомили, они же (показания) фигурируют и в обвинительном заключении. Однако были и другие показания Седякина, резко расходящиеся по своему содержанию с приведенными выше. Так, в 3 м томе по делу Седякина, где находятся его собственноручные показания, на листах 626–631 находим фактически опровержение всего того, что им было сказано на допросе в начале декабря 1937 года. Он пишет, что «…с Тодорским мои отношения всегда были натянутыми. Встречи были только служебные. Политического контакта или антисоветского сговора ни с кем из них у меня не было (перед этим были упомянуты Г.И. Кулик, А.В. Хрулев, А.И. Тодорский и еще несколько человек. – Н.Ч.). До дня своего ареста я ни от кого не слышал о причастности этих лиц к военно-фашистскому заговору. Подозревал Тодорского, поскольку его имя фигурировало в печати, но от других заговорщиков о Тодорском ничего компрометирующего не слышал»[464].

Арестованный командарм А.И. Седякин говорит, что он стал подозревать Тодорского в причастности к заговору в связи с сообщениями в печати. Но сказал об этом как-то глухо и неконкретно. И неясно – о чем писалось в прессе, в чем именно обвинялся начальник УВВУЗа, что ему инкриминировалось? И когда происходили указанные события – о том у Седякина ни слова. Относительно Тодорского это тем более интересно, так как его имя упоминалось в те годы чаще всего в связке с именем Ленина, с содержанием его книжки «Год с винтовкой и плугом». Какие же такие сообщения вдруг появились в печати, что кардинально изменилось, если один из высших чинов в РККА начал подозревать другого такого же высокопоставленного командира в противозаконных, антисоветских деяниях?

Ответ, как ни странно, находим в архивно-следственном деле Тодорского. Речь, оказывается, идет о периоде 1917–1918 гг., когда он был выборным командиром корпуса. Самый первый пункт обвинительного заключения гласит: «Тодорский А.И., командуя в 1918 году 5 м Сибирским корпусом при оккупации немецкими войсками гор. Кременца, сдался в плен. Являясь при немцах начальником гарнизона Кременца, Тодорский А.И. издал два приказа по гарнизону, в которых повторил приказ 82 й германской дивизии. Первый приказ говорил о поставке фуража, сена и овса; второй – предлагал одеть солдатскую старую форму и погоны.

В этих приказах подчеркивалось, что если будет убит хоть один немецкий солдат, то за это будет расстреляно десять русских»[465].

Действительно, такой факт в жизни Тодорского имел место. Будучи с ноября 1917 по апрель 1918 года выборным командиром 5-го Сибирского корпуса, капитан Тодорский в течение одного месяца и десяти дней находился с подчиненными ему частями на территории, оккупированной немецкими войсками. Одновременно он исполнял обязанности начальника гарнизона г. Кременец. В приказе по гарнизону № 2 от 28 февраля 1918 г., подписанном Тодорским, указано, что «за каждого убитого или раненого германского или польского солдата будут немедленно расстреляны первые попавшиеся 10 русских солдат или жителей».

В этом же приказе под угрозой расстрела предлагалось всем военнослужащим гарнизона и жителям города сдать оружие, а солдатам и унтер-офицерам – одеть старую форму с погонами. Данный приказ издан Тодорским от имени начальника 82 й германской дивизии. За нарушение порядка, установленного немецкими оккупационными войсками, предусматривалась смертная казнь. Концовка приказа была не менее жесткой: «Требую немедленного исполнения означенного приказа, ибо всякое уклонение от него повлечет за собою самые суровые меры».

Впоследствии Тодорский стыдился этих подписанным им документов, один из которых (в копии) был опубликован в 1936 году на страницах «Правды». Выступая с покаянием на партийном собрании УВВУЗа, он сетовал: «…Темным пятном в моей беспартийной жизни являются два приказа, подписанные мною, когда немцы заняли город. Это я считаю безусловным пятном»[466].

«На хлеба НКВД» Тодорский перешел 19 сентября 1938 года. Двумя днями раньше он был уволен из рядов РККА. Таким образом, наконец-то закончилось длительное (около полутора лет) изматывающее душу и тело томительное ожидание. «Они» пришли – и началась другая, доселе неизвестная ему жизнь, растянувшаяся на долгие семнадцать лет.

Узнать, как в 1937–1938 годах Тодорский «разрабатывался» соответствующими отделами НКВД, можно от лиц, непосредственно причастных к его делу. Бывший начальник 4-го отдела 2-го Управления НКВД Ф.Г. Малышев, несмотря на все ухищрения уйти от ответственности и ссылку на провалы в памяти, тем не менее на допросе в Главной военной прокуратуре в марте 1955 года внес определенную ясность в данный вопрос. Отвечая следователю о том, кто конкретно поставил вопрос об аресте Тодорского, Малышев сказал:

«По существующему тогда порядку, вопрос об аресте отдельных лиц из обслуживаемых объектов ставили лица, которые обслуживали эти объекты и у которых в связи с этим сосредоточивался и агентурный, и следственный материал. Данные же лица докладывали начальнику отдела и отделения о наличии материалов на лиц, подлежащих аресту. В ряде случаев они принимали участие и в докладе этих материалов начальнику управления, который давал указание о составлении справки на арест. Баранов (младший лейтенант госбезопасности, оперуполномоченный Особого отдела ГУГБ. – Н.Ч.) же обслуживал УВВУЗ РККА и он принимал участие в разрешении указанных вопросов о Тодорском…»[467]

Бывший оперуполномоченный К.В. Баранов, давая в феврале 1955 года показания военному прокурору, был более откровенен, нежели Малышев. Он в это время продолжал службу в контрразведке, занимая должность заместителя начальника особого отдела одной из частей Московского округа ПВО. «Как оперуполномоченный НКВД СССР я обслуживал УВВУЗ РККА, где начальником был Тодорский. По службе я знал Тодорского только с положительной стороны. По вопросам, о которым я его информировал, он всегда принимал необходимые меры… Какими-либо отрицательными данными о его служебной деятельности я… не располагал… Перед возбуждением уголовного дела врид начальника 4 отдела НКВД СССР Малышев приказал мне собрать материалы на Тодорского. Узнав от следователей, у кого из них есть показания на Тодорского, я сделал выписки…

По приказанию Малышева составил справку руководству… Но заявил Малышеву, что необходимых данных для ареста Тодорского в собранных материалах нет… Прямых показаний на причастность его к заговору не было. Других каких-либо материалов, изобличающих Тодорского в антисоветской деятельности, по делу даже и по оперативным данным не было, однако вскоре… Тодорский был арестован»[468].

Баранов показал, что у него лично как в процессе следствия (он вел его во внутренней тюрьме, а затем в Лефортово до половины января 1939 года), а до этого по работе в УВВУЗе сложилось твердое мнение, что Тодорский не был врагом Советской власти. И здесь Баранову в значительной мере можно верить. Доказательством тому является факт, что на допросах у него Тодорский так и не признал себя виновным. Потом у него же (Баранова) арестованный комкор отказался от своих показаний, выбитых капитаном Малышевым и младшим лейтенантом Мозулевским.

Итак, справку на Тодорского, по которой принималось решение о его аресте, составил Баранов. Ее подписали уже упомянутый Ф.П. Малышев и начальник 2-го Управления НКВД СССР комбриг Н.Н. Федоров. Санкция на арест была дана 16 сентября 1938 года Ежовым и Берия. На следующий день появился приказ наркома обороны № 00440 об увольнении Тодорского из армии. Ордер на арест за № 3980 подписал Л.П. Берия.

По документам дела выходит, что первый допрос Тодорского Баранов провел 23 сентября, через четыре дня после ареста. Тогда же ему предъявлено и обвинение по пункту 1 «б» 58 й.статьи УК РСФСР, которое Александр Иванович решительно отверг. Бросается в глаза такая деталь – если ранее, в 1937 году, первые допросы военачальников в звании «комкор» и выше проводили большие чины ГУГБ НКВД СССР или УГБ союзных республик, то в конце 1938 года такое доверялось уже младшим лейтенантам, рядовым оперуполномоченным, каковым являлся Константин Баранов.

Как отмечалось, к моменту ареста Тодорского у Баранова в папке имелись обличительные материалы на него в виде выписок из показаний E.С. Казанского, А.И. Сатина, Н.А. Ефимова, А.С. Булина, А.И. Седякина, М.Л. Ткачева, В.М. Орлова, М.М. Ланда, И.Я. Хорошилова, И.Л. Карпеля, М.А. Пантелеева. Содержание некоторых из них нами уже приводилось – они касались, в основном, деятельности Тодорского на посту начальника Военно-воздушной академии имени H.Е. Жуковского и УВВУЗа, характеризуя его как участника военного заговора. Показания двух последних из названных лиц (Карпеля и Пантелеева – однокурсников Александра Ивановича по Военной академии РККА) вносят существенную добавку к обвинению – они называют его активным троцкистом.

Из показаний бывшего начальника штаба 66 й стрелковой дивизии полковника И.Л. Карпеля: «Тодорский А.И., кадровый троцкист, поддерживал материально троцкиста Ладо Енукидзе, когда последний находился в ссылке»[469].

Из показаний М.А. Пантелеева: «В период 1924–1926 гг. Военная академия имени Фрунзе являлась местом сосредоточения основных троцкистских кадров для организации борьбы в РККА против ЦК ВКП(б).

После поражения нашей троцкистской организации на открытых выступлениях, на место Муклевича был назначен Эйдеман, а секретарем партбюро был избран Тодорский.

Оба являлись также членами троцкистской организации, поэтому контрреволюционная деятельность организации ничуть не ослабла.

Тодорский и Эйдеман явились инициаторами использования военно-научного общества в качестве маскировки подпольной троцкистской деятельности в академии»[470].

Других показаний о принадлежности Тодорского к троцкизму добыть не удалось и поэтому лейтенант госбезопасности В.С. Кузовлев, заканчивавший следствие по его делу, ничтоже сумняшеся, переписал один к одному в обвинительное заключение строчки из показаний Пантелеева о маскировочной роли военно-научного общества Военной академии имени М.В. Фрунзе и руководящей роли при этом А.И. Тодорского.

Итак, комкор Тодорский представлен кадровым троцкистом и главную скрипку здесь сыграла его связь с Ладо Енукидзе, хотя этого знакомства он никогда и не скрывал. Как и того факта, что он знал о политических взглядах своего однокурсника, с которым вместе проучился три года в академии.

Владимир (Ладо) Давидович Енукидзе действительно был приверженцем идей и политики Троцкого. Во время внутрипартийной дискуссии он яростно отстаивал их, вступая в многочасовую полемику со сторонниками линии ЦК ВКП(б) (читай – Сталина), к коим относил себя Тодорский. Такие неоднократные политические баталии не приводили, к счастью, к крайнему обострению личных отношений между ними. По учебе и на бытовом уровне слушатели академии, как оказалось, были спаяны более крепко, нежели политически, сохранив это чувство и в последующие годы. Примером тому служат отношения между Александром Тодорским и Ладо Енукидзе.

Ладо был на четыре года моложе Тодорского. В апреле 1921 года, после советизации Грузии, он вступил в ряды РККА. Службу проходил на политических должностях в Грузинской стрелковой дивизии – комиссаром ее штаба, военкомом 1-го полка. Перед поступлением в академию в сентябре 1923 года стажировался в должности командира роты в том же полку. После окончания академии в порядке стажировки исполняет обязанности командира батальона, но вскоре по политическим мотивам увольняется из армии в долгосрочный отпуск. Затем в числе других активных сторонников Троцкого был осужден и отправлен в административную ссылку, откуда изредка писал своим однокашникам.

Например, характерно по своему содержанию письмо Енукидзе Тодорскому, датированное серединой ноября 1928 года (последний в то время командовал в Белоруссии 5 м стрелковым корпусом).

«…Сукины вы сыны! Я вам писал несколько раз, а вы бессовестно молчите. Нехорошо, друзья, так поступать. Наши политические разногласия всем известны, но из-за этого не писать товарищу, мне кажется, по меньшей мере смешно…

Впрочем, что там говорить, поживем – увидим и вы убедитесь в нашей правоте. Меня все-таки интересует вопрос: как, чем и на какой основе вы хотите бороться с правыми. Я этим самым тебя отношу к центристской (сталинской) группировке нашей партии, если ты не изменил свои позиции…

Был бы очень благодарен, если бы ты написал мне адрес Саши Зайцева, Дашичева и другим ребят. Пиши, и ты не форси, хотя ты и большой человек, но писать можно и рядовым работникам, в том числе и ссыльным…»[471]

Это письмо было изъято у Тодорского при аресте и приобщено (в копии) к его делу. Обвинение в троцкизме, с проявлениями которого он, будучи в академии секретарем центрального партийного бюро, бескомпромиссно боролся все годы учебы, – что может быть более абсурдным! Однако следователей Баранова, Кузовлева и их начальников совершенно не смутили черным по белому написанные слова Енукидзе о его политических разногласиях с Тодорским. Они также сознательно «не заметили» и утверждения Ладо о том, что он всегда относил и относит своего однокурсника к сторонникам Сталина в партии. Что еще нужно, чтобы отмести все измышления о принадлежности к троцкизму? Казалось бы, все тут ясно как божий день. Однако нет, не тут-то было! Если уж не получилось обвинения в шпионаже и измене Родине, то установку на троцкизм следователи выдержали до конца, несмотря на весомые доводы Тодорского, в пух и прах разбивавшего все их построения в этом направлении.

И все же несколько серьезных зацепок для следователей в письме Енукидзе имелось. Например, хотя бы такая фраза: «…При последней нашей встрече ты мне сказал…. что ты ничего антипартийного не находишь в платформе оппозиции и что следовало ее печатать в прессе… А теперь я надеюсь, что ты понял, что мы были правы, требуя ее опубликования»[472].

Пока шло следствие, да и потом в долгие годы заключения и ссылки Тодорский старался употребить в свою пользу переписку с Енукидзе. Делает он это и в письме к Сталину, написанном летом 1940 года в Устьижмлаге: «…В моем судебном деле имеется письмо троцкиста Ладо Енукидзе от 1928 года, в котором он со злобой и, по-моему совершенно заслуженно, называет меня «сталинцем». Я был таковым и всегда гордился моей личной беззаветной преданностью Вам, Великому Вождю партии и трудящегося человечества»[473].

Зайцев и Дашичев, упомянутые в письме Енукидзе, впоследствии тоже пострадали от репрессий. Александр Зайцев после академии получил дивизию в БВО, а затем, перейдя в авиацию, переучился на летчика и командовал бригадой. В 1937 году был арестован, длительное время находился под следствием, однако накануне войны освобожден в числе немногих, дождавшихся этого часа. Несколько лет руководил кафедрой ВВС Военной академии имени М.В. Фрунзе. Умер в звании генерал-майора авиации. Об Иване Дашичеве. Перед войной он командовал стрелковой дивизией, затем преподавал в военной академии. В годы войны подвергся аресту. Был осужден и отправлен в лагерь, потом в ссылку. После реабилитации генерал-майор И.Ф. Дашичев находился в отставке.

Во внутренней тюрьме НКВД на Лубянке Тодорский пробыл совсем недолго. Затем его, как не признающего свою вину и не дающего нужные следствию показания, отправили в Лефортово. Справка, имеющаяся в его реабилитационном деле, дает возможность проследить хронологию лефортовской эпопеи страданий и борьбы Тодорского, узнать, кто и когда выколачивал из него показания.

Если судить по протоколам допросов, то первые признательные показания от Тодорского были получены 7 октября 1938 года капитаном Малышевым и младшим лейтенантом Мозулевским – протокол за это число подписан ими. Однако день 7 октября в сводке о вызовах Тодорского на допросы там не значится. Видимо, это надо так понимать, что вызвав Тодорского 5 октября, Мозулевский вместе с Малышевым трое суток терзали его, добиваясь согласия давать ложные показания. Проследим, что об этом говорят сами участники тех событий, так сказать победители и побежденные.

Тодорский в своем заявлении Главному военному прокурору от 10 июня 1954 года пишет: «Семь с половиной месяцев пробыл я в Лефортовской московской тюрьме.. Шестнадцать сподручных Берия (Иванов, Казакевич, Кузовлев…, Мозалевский (так в оригинале. – Н.Ч.) и 9 других, коих уже не помню) самым постыдным образом старались выжать из меня нужные им для обвинения меня показания… Вероятно такими же методами допроса следствие добыло на меня ряд порочащих голословных свидетельских показаний. Никаких очных ставок с оговорившими меня лицами мне дано не было…»[474]

Зэк Тодорский хорошо помнит все детали своих злоключений, фамилии и лица мучителей из НКВД. Совсем другое дело «победители» – память у них «отшибло» напрочь, несмотря на то, что все эти годы они процветали, успешно продвигаясь по службе – младшие лейтенанты стали подполковниками и полковниками. Упомянутый Мозулевский Евгений Иванович, 1907 года рождения, до увольнения в 1952 году в запас по болезни служил в центральном аппарате органов госбезопасности. А Виталий Сергеевич Кузовлев, тоже 1907 года рождения, перешел в милицию и в 1955 году работал начальником отделения ОБХСС (отдела борьбы с хищениями социалистической собственности) МВД СССР.

Допрошенный в апреле 1955 года в качестве свидетеля Мозулевский оказался настоящим «ничегонепомнящим». Приводим выдержку из этого допроса (его проводил военный прокурор подполковник Е.А. Шаповалов):

Вопрос (В): Что Вам известно относительно обстоятельств возбуждения и ведения следствия по делу Тодорского А.И.?

Ответ (О): В 1938 г. я работал оперуполномоченным 4 отдела 2 Управления НКВД СССР… Я помню Тодорского А.И., знаю, что следствие по его делу велось. Принимал ли я участие в его допросах, я не помню. При каких обстоятельствах он давал показания и как его допрашивали, я также не помню. Я не помню, избивал ли его кто или нет. Сказать о том, принимал ли я участие в избиении Тодорского или нет, я не могу, так как не помню. Отбирал ли я от Тодорского его собственноручные показания по делу – я также сейчас не помню…

В: По сводке о допросах Тодорского А.И. в Лефортовской тюрьме. Вы вызывали и допрашивали Тодорского 29/IX, 2/Х, 3/Х, 4/X, 5/Х, 10/X – 1938 г. Подтверждаете ли это?

О: Я не отрицаю теперь этого, но как проходили эти допросы, я не помню…

В: Баранов утверждает в своих показаниях от 22.2.1955 г. о том, что после возвращения его в Москву он получил от Вас дело Тодорского с протоколами его допроса, в которых он уже давал показания о причастности к военному заговору. Баранов заявляет также, что от Вас ему было известно, что Вы и Малышев били Тодорского. Подтверждаете ли Вы эти показания Баранова?

О: Я не помню, чтобы я бил Тодорского. Не помню и того, чтобы бил его и Малышев…

В: Чем объяснить, что в вызовах Тодорского на допрос дата 7/Х – 38 г. не указана, а приведены другие дни. Первые же «признательные» показания Тодорского, от которых он затем по делу отказался, как от ложных и полученных у него Вами принудительным путем, были оформлены Вами протоколом от 7/Х – 38 г.?

О: Это могло быть потому, что данный протокол составлен по собственноручным показаниям Тодорского за какое-либо число, так как в то время была такая практика оформления допросов.

В: Тодорсккй в своем заявлении от 10 июня 1954 года указывает, что Вы, как и другие работники НКВД СССР, применяли к нему незаконные методы следствия на допросах. Подтверждаете ли это заявление Тодорского?

О: Я не помню, как тогда велись допросы Тодорского и бил ли я его или нет…»[475]

Под стать Мозулевскому оказался и его бывший начальник Ф.П. Малышев, допрошенный месяцем раньше. Этот бывший чекист с начальным образованием в марте 1955 года занимал должность начальника 1-го отдела Министерства цветной металлургии СССР.

В: Какие основания были у Вас для возбуждения дела на Тодорского и его ареста, какими доказательствами Вы располагали… об участии Тодорского в заговоре?

О: Я совершенно не помню что-либо по этим вопросам и ответить на них не могу.

B: Заявлял ли Вам Баранов, когда он составил по Вашему указанию справку на Тодорского о том, что необходимых данным для ареста Тодорского в собранных им материалах нет?

О: Этого не было. Я никогда не отдавал приказаний об аресте лиц, если на них было недостаточно материалов. Показания Баранова о том, что я дал ему указание об аресте Тодорского при отсутствии доказательств виновности последнего, я отрицаю…

В: Допускались ли незаконные методы следствия к Тодорскому?

О: Об избиении Тодорского мне неизвестно. Сам я к Тодорскому также не допускал подобных действий. Мозулевский мог допустить подобные действия, но избивал ли он Тодорского или нет, я сказать не могу. Тодорского с Мозулевским я мог допрашивать, но при мне Мозулевский Тодорского не мог бить, т.к. я бы ему это не разрешил…[476]

Мозулевский был прав, когда говорил, что протокол допроса от 7 октября был составлен по данным собственноручных показаний Тодорского, к тому времени уже написанных им. Действительно, еще неделей раньше датируется его заявление главе НКВД СССР. Оно следующего содержания:

В собственноручно написанных после этого заявления показаниях Тодорский подробно излагает (по годам, периодам,.этапам) свою деятельность, начиная с 1921 года, нисколько не щадя ни себя, ни других. Вот эти показания и послужили базой для упомянутого протокола допроса от 7 октября 1938 года.

Вернемся к этому злополучному протоколу, а точнее, к его главной части – признанию Тодорским (после трехнедельного отрицания) своего участия в военном заговоре. «В феврале 1932 года я был назначен заместителем начальника Главного Управления PKКA. Работая вместе с Фельдманом, который являлся начальником этого управления, я близко с ним сошелся…

Однажды в конце ноября или в начале декабря 1932 г., после очередной моей пьянки и невыходе на работу в течение 3 х суток, я был вызван Фельдманом…

Фельдман заявил, что о таком моем поведении он, независимо от его хорошего ко мне отношения, вынужден будет доложить НКО (народному комиссару обороны. – Н.Ч.) Ворошилову и будет просить его о снятии меня с работы.

Я начал просить Фельдмана не делать этого. Фельдман заявил, что он этого пока делать не будет и что к этому вопросу еще вернется…

В Главном Управлении РККА в тот период работал Савицкий, которого я опознал как комиссара Центральной (петлюровской) рады и поставил об этом в известность Фельдмана и работников партбюро НКО Симонова и Минчука.

Фельдман обещал доложить Гамарнику. Через несколько дней я спросил Фельдмана, докладывал ли он о Савицком Гамарнику. Фельдман заявил, что Гамарнику об этом доложено и решено больше о Савицком вопроса не поднимать…

Обращаясь ко мне, Фельдман сказал:

– Александр Иванович, нам с Вами в прятки играть нечего. Вы не ребенок, видите и знаете, что в армии имеется большое количество высшего начальствующего состава, недовольных наркомом обороны Ворошиловым и политикой ЦК ВКП(б), что режим и порядок в армии и стране становится нетерпимым и на этой почве в армии образовалась группа из высшего командного и политического состава, стремящаяся к изменению существующего положения».

Фельдман спросил, разделяю ли я эти взгляды и можно ли меня считать в этом отношении своим человеком. Я ответил утвердительно…»[478]

Вот так, согласно протоколу допроса и соответствующих собственноручных показаний Тодорского, происходила его вербовка в заговорщическую организацию. Ее, как сообщил Фельдман, возглавляли Гамарник и Тухачевский. Как все просто и до изумления примитивно! Взрослый, солидный человек, занимающий высокую должность в центральном военном аппарате, молча выслушав «крамольные» речи другого не менее важного чиновника о необходимости свержения руководства партии и правительства, об установлении в стране военной диктатуры, без единого вопроса, нисколько не удивившись постановке такого вопроса, сразу же утвердительно кивает головой. Вся эта ткань шита белыми нитками, хотя там и сям проглядывают лоскутки реальных событий, действительно имевших место (назначение на соответствующие должности, случаи выпивок и невыхода на работу и т.п.).

Как и всякому новому заговорщику, Тодорскому тоже «нарезали» кусок – организовать вредительство на вверенном ему участке работы. По словам Фельдмана (см. протокол допроса от 7 октября 1938 года), «…наша главная задача сейчас сводится к тому, чтобы путем вредительства подготовить армию к… поражению»[479].

Тодорский показал, что при назначении в Военно-воздушную академию он получил от Фельдмана задание вести в ней вредительскую работу. Что конкретно делалось в этом направлении? А вот что! Он сообщает, что будучи начальником академии, а затем руководя УВВУЗЗом, «…умышленно сокращал разверстки новых контингентов слушателей, задерживал материалы на отчисление из академий негодный и политически неблагонадежный слушательский и преподавательский состав, вносил путаницу в учебных программах и планах академий, задерживал выпуск новых учебников и учебных пособий, добился ликвидации в академиях вечерних отделений с целью не дать в РККА должного и достаточно подготовленного в военном отношении командного состава…»[480]

В своих собственноручных показаниях от 10, 14, 15 и 16 октября 1938 года Тодорский подробно расписывает вредительскую деятельность, якобы проведенную им в «Жуковке» и УВВУЗе РККА, перечислив при этом ряд лиц, с которыми он был связан и которых сам завербовал. Писательский его дар и здесь не смог не проявиться – большие разделы показаний даны им с описанием мельчайших деталей, подробностей и нюансов. Получился увлекательный роман!

Такое помрачение, упадок моральных и физических сил продолжался у Тодорского два с половиной месяца – до середины декабря 1938 года. Впоследствии он писал, что «в этом поистине смертельном бою я превозмог человеческую слабость и сохранил политическое достоинство, добившись отрицательного протокола»[481].

Отрицательный протокол в понятии Тодорского означал отказ от ранее данных им показаний. Действительно, такое событие произошло 16 декабря 1938 года у следователя Баранова, что нашло свое отражение в протоколе допроса от 20 декабря. Этим же числом датировано и его заявление на имя Главного военного прокурора, в котором Тодорский говорит, что «вынужден был в состоянии глубокого потрясения дать клеветнические показания на самого себя, как врага народа, но как только я пережил этот тяжелый период, сразу же отказался от ложных показаний…»[482]

Как ни пытались Малышев, Баранов, Мозулевский и Кузовлев вернуть Тодорского в «лоно» его прежних показаний, у них после 16 декабря уже ничего не получалось. Высокое начальство проявляло недовольство, следователи старались изо всех сил, но что поделаешь – Александр Иванович твердо стоял на своем. Отголоски этих сражений можно найти в протоколах допроса от 20 и 27 декабря 1938 года, 13 и 14 января, а также 2 февраля 1939 года.

На допросе 2 февраля он заявил: «Я ложно показал, что являюсь участником антисоветского военного заговора с ноября 1932 г. и что якобы меня именно в это время завербовал в заговор бывший начальник ГУРККА Фельдман. Фактически же я в это время был в командировке в Монголии и на Дальнем Востоке».

На вопрос следователя: «Для какой цели он так поступил?», Тодорский ответил: «Для того, чтобы впоследствии мне было легче отказаться от этих показаний и для того, чтобы была видна ложность моих показаний»[483].

Лейтенант Кузовлев задал и такой вопрос: «Почему в качестве вербовщика Вы назвали не кого-либо, а именно Фельдмана?». Ответ Тодорского:

«Я это сделал для того, чтобы опять-таки была очевидна ложность моих показаний. Я знал от бывшего заместителя наркома по морским делам Орлова, что на суде ни он, ни Фельдман и никто другой меня не назвал. Я читал показания Фельдмана 1 июня 1937 г. на Военном совете, он меня также не назвал. Наконец, на следствии мне нужно было назвать лицо, вербовавшее меня в заговор, которое по занимаемой должности было выше меня и с которым я вместе работал по службе. Такими являлись или Фельдман, или Алкснис. Фельдмана мне было выгодно назвать потому, что моя длительная командировка на Д.В. (Дальний Восток. – Н.Ч.) и в Монголию совпадает со временем совместной службы с ним и эту командировку я взял временем якобы моей вербовки»[484].

Кандидатура Б.М. Фельдмана, многие годы ведавшего кадрами в РККА, следователей ГУГБ устроила и он остался в материалах дела как лицо, завербовавшее Тодорского в заговор. Хотя тогда, когда Александр Иванович подписывал заведомо ложные показания на себя, можно было сравнительно легко роль вербовщика перебросить на Гамарника или Тухачевского. Как это уже было у десятков высших военачальников РККА. Но следственные работники почему-то не пошли на такую перестановку, предпочтя оставить все так, как Тодорский написал в своих собственноручных показаниях. К тому же с Гамарником у него по делам службы было совсем немного контактов – и когда он исполнял должность начальника Военно-воздушной академии, и когда возглавлял УВВУЗ Красной Армии. Другое дело Тухачевский…

На отношениях между ними необходимо остановить внимание. Они, эти отношения, были сложными, порой излишне натянутыми, не всегда выдержанными в рамках правил. В материалах архивно-следственного дела по обвинению Тодорского находим отголоски этих разногласий. Долгие годы после ареста Тухачевского и суда над ним Тодорский действительно считал его врагом народа, нередко подчеркивая, что он всегда предчувствовал это, недолюбливая и критикуя заместителя наркома.

Вскоре после расстрела группы Тухачевского Тодорский, выступая на партийном собрании УВВУЗа, заявил, что к Тухачевскому у него всегда отношение было отрицательное. Назвав своим патроном Ворошилова, он сказал: «На заседаниях РВС (Реввоенсовета СССР. – Н.Ч.) я не раз выступал против Тухачевского… К Якиру и Уборевичу я также относился отрицательно, не раз выступал против них на заседаниях РВС и на Военном совете при наркоме, заявляя, что никакой пользы от них не ощущаю»[485].

Важно отметить, что большинство лиц, осужденных к расстрелу 11 июня 1937 года, Тодорскому были хорошо знакомы. О его дружбе с Фельдманом уже упоминалось, с Якиром в 1928 году он ездил в Германию, а с Эйдеманом – в Италию в 1934 году.

Только покривил душой Александр Иванович, возведя хулу на Якира и Уборевича. Документы свидетельствуют о том, что были другие времена и другие песни Тодорского. В стенографическом отчете заседаний Военного совета при НКО (8–14 декабря 1935 г.) находим его выступление по вопросу об оперативно-тактической подготовке и методике обучения в Военно-воздушной академии. Там есть и пассаж в отношении Якира и Уборевича, соответственно командующих войсками Киевского и Белорусского военных округов: «…Товарищ нарком хвалит БВО и КВО, персонально Уборевича и Якира. Мы это слышали…, но было бы неплохо, если бы мы от своего лица их похвалили…»[486]

Все присутствовавшие на данном Военном совете совсем недавно (и месяца не прошло) как получили соответствующие персональные воинские звания. Тодорский упомянул об этом и, акцентируя внимание на Якире и его высоком звании командарма 1-го ранга, заявил, что необходимо всемерно популяризировать опыт его работы. Обращаясь к командарму, он произнес:

– Вы хороший командующий и мы имеем право просить опыта Вашей работы…[487]

Еще сложнее предстает палитра его взаимоотношений с Тухачевским. Здесь мы наблюдаем со временем картину явной эволюции взглядов Тодорского, его дрейф от одного полюса к другому – от неприятия и критики до безудержного восхваления. О заседаниях РВС СССР и выступлениях на них Александра Ивановича уже упоминалось. Не менее интересные подробности узнаешь, когда читаешь страницы воспоминаний профессора Г.С. Иссерсона о жарких баталиях на полях научных дискуссий, о полемике Тодорского с Тухачевским в 30 е годы по вопросам трактовки некоторых операций Гражданской войны.

По праву считая себя военным писателем и являясь активным участником Гражданской войны, Александр Иванович был непременным участником публичного обсуждения книг по данной теме. Особенно по спорным вопросам, к числу которых относилось взаимодействие фронтов в польской кампании 1920 года. К этой «больной» теме возвращались даже тогда, когда, казалось бы, к тому не было особых оснований.

Одно из таких мероприятий, в котором Тодорский сыграл не последнюю роль, описывает Г.С. Иссерсон в своих воспоминаниях, посвященных М.Н. Тухачевскому. В начале 1930 года состоялось обсуждение недавно вышедшей книги «Характер операций современных армий», написанной начальником Оперативного управления Штаба РККА В.К. Триандафиловым. Книга была высоко оценена М.H. Тухачевским, командованием округов, преподавателями военных академий и воспринята как новый вклад в развитие оперативного искусства. Однако некоторые военачальники Красной Армии не поняли новых мыслей, высказанных автором, и отнеслись к ним отрицательно. Особую неприязнь у них вызвали взгляды Триандафилова на конницу, как род войск, которая в условиях технического перевооружения армии (танки, самолеты) уже не могла, как прежде, играть решающей роли в операциях современной войны.

Это обсуждение происходило в Центральном Доме Красной Армии под председательством начальника Политуправления РККА Я.Б. Гамарника. Присутствовали М.Н. Тухачевский (командующий войсками Ленинградского военного округа), А.И. Егоров (командующий войсками Белорусского военного округа), С.М. Буденный (инспектор кавалерии РККА), И.П. Уборевич (начальник вооружений РККА и заместитель наркома), Р.П. Эйдеман (начальник Военной академии имени М.В. Фрунзе), работники Штаба РККА, преподаватели и слушатели военных академий, расположенных в Москве.

Основной доклад сделал начальник кафедры Военной академии имени М.В. Фрунзе Н.Е. Варфоломеев. Он отметил научное и практическое значение означенного труда для дальнейшего развития оперативного искусства. Такую же оценку книге дали и другие участники обсуждения. Совершенно иного мнения был Буденный. В своем резком выступлении он назвал книгу Триандафилова вредной, принижающей роль конницы и противоречащей духу Красной Армии.

После Буденного выступил Тухачевский, обстоятельно разобравший основные положения научного труда о характере современных операций и подчеркнувший их правильность для условий, когда армия все более и более насыщается техническими средствами борьбы. Он также сказал, что конница в будущей войне будет играть только лишь вспомогательную роль. Эти оценки вызвали крайнее недовольство со стороны Буденного и он в пылу негодования заявил, что «Тухачевский гробит всю Красную Армию».

Обстановка в зале накалялась. Она достигла предела, когда выступил представитель одного из центральных управлений РККА, обозначенный в воспоминаниях Г.С. Иссерсона буквой «Т». «Со всей горячностью Т. обрушился на Тухачевского за защиту Триандафилова, который, по его мнению, пропагандировал идеи технически вооруженных западно-европейских армий и не учитывал нашей отсталости в этой области… Конница, по мнению Т., сохранила все свое значение, доказав это в Гражданскую войну, в частности в Польскую кампанию 1920 г., когда она дошла до Львова. И если бы она не была отозвана оттуда Тухачевским, то выиграла бы операцию (?!). И тут, обратившись к Тухачевскому, который… сидел в президиуме, и подняв сжатые кулаки, Т. высоким голосом выпалил: «Вас за 1920 й год вешать надо!..»[488]

Был объявлен перерыв, после которого Гамарник, переговоривший по телефону с наркомом Ворошиловым и получивший соответствующие указания, объявил, что так как дискуссия получила неправильное направление и приняла нежелательный оборот, считается необходимым собрание закрыть и перенести обсуждение книги на другой, более отдаленный срок». Однако и в будущем такое собрание не состоялось.

Не назвав полностью фамилии Тодорского и зашифровав его – хулителя идей Триандафилова и Тухачевского, одной лишь буквой «Т», Иссерсон имел к тому следующие основания. Во-первых, над своими заметками он работал еще при жизни Тодорского, который к тому времени уже издал свой труд о Тухачевском. В нем Александр Иванович ни словом не обмолвился о своих разногласиях с маршалом и высоко превозносил его как полководца и человека. Поэтому Иссерсон посчитал, видимо, невозможным вносить сумятицу в умы и открыто упрекать Тодорского в смене курса. К тому же Александр Иванович в эти годы много делал для общественной реабилитации видных военачальников Красной Армии, павших в период сталинских репрессий: он публикует о них статьи в журналах и газетах, выступает по радио и телевидению. Во-вторых, будучи как и Тодорский совсем еще недавно заключенным и ссыльнопоселенцем, Иссерсон просто пощадил самолюбие товарища по несчастью, не став бередить его старые раны и напоминать об ошибках минувшей молодости.

Итак, налицо эволюция взглядов Тодорского на идеи, дела и личность Тухачевского. Наиболее ярко это можно увидеть, сделав анализ его труда «Маршал Тухачевский», выдержавшего несколько изданий. Одна из глав этой небольшой по объему книги именуется «Военный мыслитель». Приведем несколько фрагментов из нее. «…Его заслуги не исчерпываются талантливыми операциями и героическими боевыми делами. Тухачевскому принадлежит особая заслуга, как зачинателю военно-научной работы. Он первым из красных командиров, опираясь на материалистическое миропонимание и на диалектический метод, старался понять новые условия вооруженной борьбы в эпоху социализма, изменившийся характер этой борьбы и закономерность ее развития…»

Весной 1931 года Тухачевский начал работать над фундаментальным трудом «Новые вопросы войны», в котором собирался исследовать проблемы современной войны… Этот капитальный труд был по плечу именно Тухачевскому, как первоклассному военному теоретику и практику…»[489]

И таких пассажей в адрес Тухачевского у Тодорского предостаточно. Здесь уже не идет речи о том, кого надо за 1920 й год вешать, а кого награждать. В частности, в главе «Против маршала Пилсудского» Тодорский основную вину за неудачи с передачей 1 й Конной и других армий из одного фронта в другой относит уже не к Тухачевскому, а к Сталину: «…Однако передача этих армий по вине РВС Юго-Западного фронта (главным образом члена РВС Сталина) затянулась до 20 х чисел августа, тогда как 16–17 августа противник перешел в контрнаступление и варшавская операция уже закончилась для нас неудачей…

Владимир Ильич (Ленин. – Н.Ч.) не упомянул персонально ни одного человека как виновника этой ошибки, а Сталин и апологеты культа его личности все стрелы за неудачи под Варшавой направили в Тухачевского»[490].

Но мы забежали несколько вперед. Вернемся же к дням более ранним, когда из Тодорского «делали» шпиона и вредителя» До полновесного шпиона Тодорский все-таки не дотянул, даже если и побывал в Германии, Италии и Монголии. A вот во вредителях он вполне прописался, хотя и с этим делом по ходу следствия возникали существенные трудности. Ну взять хотя бы такие: никак не удавалось наскрести сколь-нибудь серьезных показаний о его вредительстве в Военно-воздушной академии. Впоследствии Тодорский писал, что «вообще во всем объемистом деле нет об этом не только показаний, но и единого слова. Между тем я работал начальником ВВА с 1934 по 1936 – два с половиной года. В 1937 и 1938 гг. из преподавателей и слушателей академии было арестовано несколько десятков человек и ни один из них не сказал обо мне ни слова… За 2,5 года я при содействии партийной организации и передовых людей академии вывел ее на одно из первых мест, получив в 1936 году орден «Красной Звезды» из рук М.И. Калинина и золотые часы с персональной надписью из рук Климента Ефремовича…»[491]

Потерпев серьезную неудачу с подбором показаний о вредительстве Тодорского в ВВА, Малышев и Баранов решили реабилитировать себя на УВВУЗе, организовав, ни много ни мало, акт экспертизы деятельности Александра Ивановича на посту начальника этого управления. Надо сказать, что редко кого из начальников уровня Тодорского «баловали» такими серьезными документами. Разве что секретаря Комитета обороны при СНК комкора Г.Д. Базилевича…

После ареста Тодорского обязанности начальника УВВУЗа принял его заместитель бригинженер Н.Г. Бруевич. По его приказу от 17 декабря 1938 года была создана комиссия из трех человек (председатель В.В. Орловский) с задачей установления фактов вредительской деятельности со стороны Тодорского. Всего неделю потребовалось комиссии, чтобы составить пространный акт, состоявший из 4 х разделов.

В первом разделе указывается, что Тодорсккй тормозил ликвидацию последствий вредительства в академиях. Заставлял аппарат УЗВУЗа работать вхолостую. Делал поблажки врагам народа Авиновицкому[492], Пугачеву[493], Тризне[494] и другим руководителям военно-учебных заведений.

Во втором разделе отмечается, что Тодорский противодействовал живому руководству и инструктажу академий, а большинство инспекций и поездок в высшие военно-учебные заведения были проведены против его воли.

В третьем разделе Тодорский обвиняется в том, что он слабо занимался командирской подготовкой руководящих кадров академий, мало вникал в нужды их оперативно-тактических кафедр.

Четвертый раздел посвящен недостаткам его работы по руководству деятельностью аппарата УВВУЗа.

Основные положения данного акта нашли свое отражение в обвинительном заключении, хотя еще на стадии предварительного следствия Тодорский достаточно легко опровергал все позиции, изложенные в нем. Этот документ Александр Иванович характеризовал не иначе, как «голый перечень повседневных будничных неполадок, присущих любому учебному заведению»[495].

Семь с половиной месяцев Тодорского истязали в Лефортовской тюрьме. Там же состоялся так называемый суд над ним. В своем заявлении Главному военному прокурору он об этом пишет так: «Судила меня в следственном кабинете Лефортовской тюрьмы 4.5.1939 г. Военная Коллегия Верхсуда СССР в составе председателя Алексеева и членов Детистова и Суслина. Последние двое работают, кажется, в Верхсуде и сейчас и могут подтвердить, в каком виде предстал я перед ними, поскольку им долго пришлось находить что-нибудь общее между моей фотокарточкой при аресте и полуживым оригиналом на суде. Военной коллегии я заявил о своей невиновности.

Надо отдать справедливость суду, что хотя мое дело и было рассмотрено им впопыхах, в течение 15 минут, без свидетелей и прочих элементарных формальностей, однако он успел опровергнуть наиболее кричащие вымыслы Кобулова, но, к сожалению, правильную линию не довел до конца, ошибочно признав меня виновным по ст.ст. 58–7, 11 и 17–58–8 (в участии в заговоре, вербовке для него членов и вредительстве в Воздушной Академии и УВВУЗе) и приговорив к 15 годам заключения в ИТЛ, с поражением в правах на 5 лет»[496].

О лагерной жизни заключенного Тодорского рассказывать нет особой необходимости – она нисколько не отличалась от той, которую вели арестованные комкоры С.Н. Богомягков и Н.В. Лисовский, комдив К.П. Ушаков, комбриги А.В. Горбатов и Н.Ф. Федоров (см. главу «Тюрьма – Лагерь – Ссылка»). Тем более, что писатель Борис Дьяков в своей «Повести о пережитом» убедительно живописует ее. Понятно, что в книге достаточно много художественного вымысла и натяжек, но главное там все-таки схвачено верно. Точно показаны цельность характера Тодорского, его принципиальность и другие лучшие человеческие качества. А что касается натяжек и вымысла, что сродни лагерным легендам, то об этом мы рассказали в другой главе.

Дьяков передает рассказ Тодорского о его впечатлениях после заседания Военной коллегии: «…Когда после приговора меня привезли в Бутырку, все в камере горячо поздравляли: вырвался, мол, из петли!.. Вскоре отправили на Север… Был я грузчиком на пристани Котлас, землекопом на стройке шоссе… Ох, и тяжко было на душе… Ведь все там, на воле, думал я, считают меня врагом!..»[497]

В своем заявлении на имя Главного военного прокурора Тодорский писал, что в лагере он не гнушался никакой физической работой. Это истинная правда. Как и то, что работу в лагере заключенные сами себе не выбирали. Следует помнить, что возраст Тодорского в это время приближался к пятидесяти годам и ему, естественно, становилось все тяжелее и тяжелее выполнять в лагерных условиях общие физические работы, о чем и свидетельствует его прошение на имя Ворошилова в октябре 1939 года. Находился он в это время в Ухтижмлаге.

«…После Серго (Орджоникидзе. – Н.Ч.) и Сергея Мироновича (Кирова. – Н.Ч.) Вам больше, чем кому-либо из руководителей партии и правительства известна моя честная и бескорыстная работа в рядах PKКA на протяжении 20 лет. Я абсолютно невиновен в приписанных мне следствием и судом преступлениях и никогда ни словом, ни делом, ни помыслом не погрешил против партии и Советской власти…

…Прошу Вас возвратить меня в ряды РККА, где я мог бы быть образцовейшим преподавателем любой отрасли военного дела в любом военно-учебном заведении. Если же возврат в армию невозможен, мне найдется место в рядах честных граждан СССР на мирной хозяйственной или культурной работе.

Отбывая наказание на общих земляных работах на новостроящемся тракте Чибью-Крутая, я расстроил сердце и сейчас нахожусь на излечении в лагерном госпитале.

Впредь до окончательного решения по моему делу прошу Вас позвонить нач. ГУЛАГ комдиву Чернышеву об использовании меня в лагере не на тяжелой физической, а по возможности – на канцелярской работе, что позволит мне сохранить уже подорванное здоровье…»[498]

На данном заявлении, написанном Тодорским в период крайнего упадка физических сил. нет никаких пометок и резолюций. Не читал этого письма маршал Ворошилов, не предпринимал он никаких попыток освободить из лагеря опального комкора или хотя бы несколько облегчить его участь, о чем ходатайствовал проситель. Однако, если верить Борису Дьякову, солагернику Тодорского, тому удалось реализовать свое желание попасть в ряды лагерных «придурков» без помощи Ворошилова и начальника ГУЛАГа Чернышева. Оказалось, что данный вопрос вполне был в пределах компетенции местной лагерной администрации.

«…Александр Иванович работал младшим санитаром в пересыльном бараке больницы. Был ответственным за стирку, штопку и выдачу в бане белья работягам. Я застал его возившимся в куче тряпья…

…Начальник Озерлага (полковник Евстигнеев. – Н.Ч.) и окружавшие его офицеры смотрели, как приближался к ним советский генерал – младший санитар лагерного барака. А он шел твердо. Остановился.

– Гражданин начальник! Заключенный Тодорский по вашему приказанию прибыл.

– Ну… как у вас дела?

– Покорно благодарю.

– Сколько уже отсидели?

– Тринадцать лет.

– Сколько остается?

– Два года.

– Дотянете?

– Пожалуй дотяну, если здесь останусь.

– Значит, здесь хорошо?

– Труднее всего этапы, гражданин начальник, переброски. А на одном месте спокойнее.

Полковник согласно кивнул папахой.

– Товарищ Ефремов! (Начальник больницы. – Н.Ч.). Как Тодорский выполняет правила лагерного режима?

– Замечаний не имеет.

Ну и отлично. Вот и останетесь, Тодорский, здесь. Без моего разрешения, товарищ Ефремов, никуда его не отсылать…»[499]

Народная мудрость «не хлебом единым жив человек» вполне, оказывается, имела силу и в условиях ГУЛАГа – для людей, не потерявших способности к тонкому и душевному восприятию действительности, к художественному образу. К такой категории заключенных относился и Александр Иванович, до ареста одинаково умело владевший как боевым оружием, так и пером.

На примере комкора Тодорского можно наблюдать искривленную гипертрофированность мышления бывших военачальников, проведших в сталинских лагерях многие-многие годы. Это, в частности, видно из того, что он, будучи в заключении и стремясь найти какую-то отдушину для работы ума, дабы окончательно не отупеть в гнусных лагерных условиях, стал сочинять патриотическую поэму. Да, да, втайне от надзирателей и вертухаев, старательно пряча исписанные листочки с текстом отдельных ее глав, страдая и мучаясь в неволе, Тодорский создавал поэму о советской комсомолке Уле, колхозной почтальонше из глухой сибирской деревни. Писал ее Александр Иванович с тайной надеждой облегчить свою участь. О том свидетельствует его диалог с Борисом Дьяковым:

– Расскажу тебе, товарищ, одну мою задумку… Поэма – вся в голове. Вот перепишу…

– Я дам тебе бумаги.

– Спасибо… Ты слушай, слушай!.. – Подвинулся ко мне, вздохнул всей грудью. – Перепишу и отправлю Сталину. Может прочтет… Попрошу заменить последний, самый тяжкий лагерный год высылкой на Север. Наймусь колхозным сторожем, буду в свободное время писать…»[500]

Несколько позже Тодорский отказался от замысла посылать написанную поэму Сталину, еще раз утвердившись в мысли, что к «вождю народов», по всей вероятности, она не попадет, а если и попадет, то все равно читать он ее не станет.

Наказание свое (15 лет ИТЛ) Тодорский отбыл полностью, от «звонка до звонка». Ведь нельзя же всерьез считать то обстоятельство, на которое ссылалось руководство НКВД, как на важный аргумент, характеризующий cмягчение режима репрессий, – освобождение его из лагеря на три месяца раньше окончания срока заключения (с применением зачета рабочих дней). К тому же из лагеря Тодорского отправили не домой в Москву, а на бессрочное поселение в Красноярский край.

Об этом событии в его жизни и своих впечатлениях он написал Б.А. Дьякову весной 1954 года.

«…Веришь ли, муторно было освобождаться из лагеря. Искренне жалел: почему в свое время мне припаяли 15 лет, а не 20! К концу моего срока стали возвращаться в лагерь некоторые недавно выпущенные товарищи с новым сроком! Такая планида мне не улыбалась, и я с тревожным сомнением вышел за ворота больницы в начале прошлого июня, вскоре после того, как тебя спровадили на штрафную. Увезли меня в Тайшет, на пересылку.

Там парились дней двадцать. Запирали в бараках на ночь под увесистый замок.

Встала перед глазами эта же пересылка сорок девятого года, когда меня по этапу гнали в Сибирь из Ухты. Кажется, я тебе еще в этом не исповедовался?.. Водили нас, помню, за зону, в воинскую часть. Я попал на самую, что называется, работу «не бей лежачего»: на поделку из проволоки кровельных гвоздей. Одна в этой штуке идея: тюкай по проволоке – и «никаких гвоздей», летят под станок, как оглашенные!

Потешным было тогда назначение меня гвоздоделом. Молодой лейтенантик принял нашу рабочую бригаду. Скомандовал «смирно», потом – «вольно», потом стал вызывать по специальностям: плотников, слесарей, столяров, маляров и тому подобных. Удивительная вещь: все нашлись! Люди стали по местам, кроме меня, грешного. Вообще я не раз в лагере жалел, что фактически был в жизни белоручкой и никакой толковой физической работы до лагеря делать не научился.

– А ты что уши развесил? – крикнул лейтенант.

– Жду своей специальности, – отозвался я.

– А какая она?

– Комкор Рабоче-Крестьянской Красной Армии!

– Бывший? – быстро нашелся лейтенант, но залился краской.

– Как видите!

– Гвозди сумеете рубить?

– Попробую…

В течение дня мимо моего станка прошли, наверное, добрые полсотни офицеров, с любопытством глазевшие на живого комкора-работягу!»[501]

Из ссылки А.И. Тодорский был освобожден в апреле 1955 года. Будучи полностью реабилитированным и восстановленным в партии, он увольняется в отставку в звании генерал-лейтенанта. В 1956 году его включают в состав полномочной комиссии Верховного Совета СССР по пересмотру дел заключенных в печально знаменитом Карлаге (или по-другому – Степном лагере). Полномочия у комиссии действительно были большие: освобождать совсем, освобождать под поручительства, снижать сроки заключения и отказывать в ходатайстве об освобождении.

Предоставим слово Тодорскому. «…Подумать только: семнадцать лет был отвергнутым, вычеркнутым из жизни, и вот – на совещании в ЦК, в генеральской форме, и… член комиссии Президиума Верховного Совета СССР по разбору дел заключенных Степного лагеря…

Приехал я в Джезказган. Тут и рудники, и медеплавильный комбинат, заводы… Одним словом, город большого труда. Нашу комиссию возглавлял секретарь ЦК Казахстана. Были в комиссии и секретарь Карагандинского обкома, председатель Павлоградского облисполкома, от союзной прокуратуры… семь человек, короче говоря. Но когда заключенные узнали, что в комиссии еще и генерал, который сам год тому назад освободился… ходили как на слона смотреть. Теперь уже, дескать, все по справедливости будет…

Освободили мы в этом лагере три четверти состава заключенных… За три месяца только одна наша комиссия воскресила из мертвых тысячи людей!..»[502]

После реабилитации Александр Иванович, несмотря на болезни, занялся общественно-политической и литературной работой. Во многих делах по реабилитации лиц высшего комначсостава можно встретить его положительные отзывы. А уж он-то хорошо знал, что означали для осужденного советским правосудием подобные документы. К тому же им написаны и опубликованы в различных изданиях документальные очерки о видных полководцах и военачальниках Красной Армии, незаконно репрессированных, а потому незаслуженно забытых в годы сталинской эпохи. Тепло была встречена читателями и его книга о М.Н. Тухачевском. Умер А.И. Тодорский в Москве в 1965 году.