1937 год: Элита Красной Армии на Голгофе

Нарком военно-морского флота

Выстрел Гамарника прозвучал 31 мая – и должность начальника Политуправления РККА стала вакантной. Реально на нее претендовать могли прежде всего армейский комиссар 2-го ранга Гайк Осепян – действующий заместитель Яна Борисовича и бывший совсем недавно в оном качестве армейский комиссар 2-го ранга Антон Булин, полтора месяца назад принявший от Фельдмана Управление по начальствующему составу РККА. Однако кандидатура Осепяна сразу отпадала, так как в день, когда прозвучал роковой для Гамарника выстрел, он был арестован и препровожден во внутреннюю тюрьму НКВД. Конечно, назначить на нее могли и любого из начальников политуправлений или членов Военного совета округов, а также начальника отдела ПУРККА, особенно 1-го или 2-го (соответственно организационного и пропагандистского). В список претендентов мог входить и ответственный секретарь партийной комиссии при этом полномочном политическом органе, работавшем на правах отдела ЦК ВКП(б). И даже старший инспектор 1-го отдела ПУРККА – ведь в середине 1937 года ничего необычного уже не было в том, что «звезда» отдельных, партийных функционеров начинала стремительно восходить на московском (и не только на московском!) небосклоне, чтобы затем, как правило, так же неудержимо быстро закатиться.

Поэтому ничего из ряда вон необычного не замечаешь, читая один из фрагментов воспоминаний Ильи Дубинского «Особый счет». Будучи вызванным из Киева в Москву по поводу увольнения его из рядов РККА, командир отдельной танковой бригады полковник Дубинский пытается заручиться поддержкой со стороны старшего инспектора ПУРККА бригадного комиссара A.M. Круглова-Ланда.

Интересный случай из своей богатой событиями биографии описал в приведенном выше отрывке воспоминаний Илья Дубинский. Вполне вероятно, что такая встреча с бывшим другом, бывшим своим заместителем по политической части Кругловым-Ланда и упомянутый разговор с ним у Дубинского действительно состоялись в здании Политического Управления РККА. И акценты там, видимо, были расставлены точно такие же, как об этом сказано в мемуарах. Горечь и разочарование вызывает у читателя диалог этих двух людей, совсем недавно друживших между собой. А что уж говорить о чувствах самого просителя (Дубинского), искавшего надежной защиты и помощи у близкого друга…

Все здесь в основном верно, кроме одного. Ошибается скрупулезный летописец червонного казачества – не был его боевой друг бригадный комиссар А.М. Круглов-Ланда начальником Политуправления РККА. Анализ содержания приказов НКО по личному составу армии показывает, что тот, будучи в июне 1937 года старшим инспектором ПУРККА, некоторое время исполнял обязанности ответственного секретаря партийной комиссии и в этой должности, видимо, до прибытия из Ленинграда армейского комиссара 2-го ранга П.А. Смирнова, в течение нескольких дней оставался за него в бывшем служебном кабинете Я.Б. Гамарника. Дело в том, что только через две недели после самоубийства Гамарника нарком обороны издал приказ (№ 2461 от 15 июня 1937 года), которым объявлялось назначение члена Военного совета ЛВО Петра Александровича Смирнова начальником Политического Управления Красной Армии. Именно столько времени понадобилось Ворошилову для того, чтобы согласовать и утвердить в Политбюро ЦК ВКП(б) кандидатуру своего нового заместителя по политической части.

Мы упомянули фамилию Г.А. Осепяна, который, согласно должности, должен был принять на себя обязанности начальника ПУРККА. Однако этого на деле не произошло – Осепяна арестовали в ночь с 30 на 31 мая и вся высшая партийно-политическая власть в РККА после смерти Гамарника легла на плечи корпусного комиссара К.Г. Сидорова, ответственного секретаря парткомиссии при ПУРККА. Что касается А.М. Круглова-Ланда, то он стал замещать Сидорова на время его отсутствия.

Вполне естественно напрашивается вопрос – что же представлял из себя новый начальник ПУРККА, пришедший на смену Гамарнику в столь сложное и трудное для армии время? Какова его служебная и партийная биография, позволившая ему занять самую высшую ступеньку в партийно-политической иерархии Красной Армии? Какой позиции придерживался он по злободневным и жгучим вопросам общественной и партийной жизни? Обратившись к его личному делу, видим, что родился П.А. Смирнов в 1897 году в рабочей семье поселка Бело-Холуницкого завода Вятской губернии. Сумел окончить двухклассное училище и ремесленную школу. С тринадцати лет стал самостоятельно трудиться – землекопом на постройке дороги, столяром на Лысьвенском заводе, где принимал участие в забастовочном движении, работая в больничной кассе уполномоченным цеха. С октября 1917 года – красногвардеец, председатель цехового комитета, член фабричного комитета в г. Лысьва и Пермского губернского штаба Красной гвардии. Член партии большевиков с марта 1917 года. Всю гражданскую войну Смирнов провел на передовой в должности военкома полка, бригады, дивизии на Восточном, Юго-Восточном и Кавказском фронтах.

В годы мирного строительства П.А. Смирнов занимает в РККА ответственные должности политсостава: военного комиссара дивизии и корпуса в Северо-Кавказском, Белорусском и Московском военных округах, затем члена РВС и начальника политуправления Балтийского флота (январь 1926 г. – март 1928 г.), Северо-Кавказского, Приволжского, Белорусского и Ленинградского военных округов (апрель 1928 г. – июнь 1937 г.). Он неоднократно избирался в руководящие партийные органы и, начиная с 1923 года, являлся членом Кубано-Черноморского обкома. Ленинградского губкома. Северо-Кавказского, Средне-Волжского губкомов ВКП(б), членом ЦК Компартии Белоруссии. Был делегатом пяти съездов ВКП(б) и членом ЦИК СССР. За участие в подавлении Кронштадского восстания награжден орденом Красного Знамени. Окончил курсы усовершенствования высшего политсостава при Военно-политической академии имени Н.Г. Толмачева и курсы марксизма-ленинизма при Коммунистической академии.

Биография довольно обычная для руководящего политработника высшего звена РККА. Примерно такую же имели к 1937 году и другие начальники политических управлений и члены Военных советов округов. Так почему же Сталин и Ворошилов остановили свой выбор именно на Петре Смирнове, а не на ком-либо другом? Чем все это объяснить? Нельзя же всерьез принимать гипотезу, согласно которой назначение Смирнова было обусловлено тем, что никто другой из членов Военных советов и начальников политуправлений округов не имел опыта работы как в армии, так и на флоте, а вот он один-единственный из всех имел его. На наш взгляд, такое мнение имеет право на существование, но оно не является определяющим и единственно верным.

Так в чем же кроется секрет назначения П.А. Смирнова? Нам кажется. что в данном случае все дело заключалось в некоторых личных качествах Петра Александровича и стиле его деятельности. Известно, что каждое время требует своих людей – как организаторов, так и исполнителей. А 1937 й год – год особый. Он предъявил к командным кадрам Красной Армии новые, во много раз повышенные требования – усиление «бдительности к проискам врагов народа», улучшение деятельности по их поиску и выкорчевыванию, что являлось, безусловно, кампанией политической. Организовать ее в масштабе РККА обязан был прежде всего, конечно же, начальник ПУРККА и его аппарат. Поэтому после процесса над группой Тухачевского и самоубийства Гамарника должность главного руководителя партийно-политического аппарата армии и флота должен был занять человек жесткий, в значительной мере (по большевистским меркам) беспринципный, способный строго спросить даже у своего близкого друга: «А не враг ли ты? Не завербован ли кем-либо в военно-фашистский (или право-троцкистский) заговор?!»

Подобная ноша была явно не по плечу таким коллегам Смирнова в округах и на флотах, как М.П. Амелин (КВО), С.Н. Кожевников (ХВО), Г.И. Векличев (СКВО), Г.С. Окунев (ТОФ), В.Н. Шестаков (ЗабВО), А.П. Ярцев (ЗакВО). А вот Петр Смирнов, Ефим Щаденко, Лев Мехлис к роли ретивых «чистильщиков», по мнению членов Политбюро ЦК ВКП(б), подходили как нельзя лучше по многим параметрам. В отношении П.А. Смирнова здесь сыграли, видимо, свою негативно-позитивную роль те самые его качества, на которые неоднократно указывали в аттестациях соответствующие начальники. Например, в аттестации за 1926–1927 годы на члена РВС Морских Сил Балтийского моря П.А. Смирнова, отмечалось: «…Энергичен, работоспособен, обладает настойчивостью, граничащей с упрямством… Благодаря свойствам своего характера и объективно сложившейся обстановке подчинил своему влиянию командование и диктует свою волю даже в вопросах учебно-боевой подготовки. Среди личного состава пользуется должным авторитетом, хотя старые моряки не долюбливают за тяжелую руку и береговой уклон. Последний заходит иногда слишком далеко…»

Итак, в середине 1937 года «тяжелая рука» Петра Смирнова понадобилась не только на флотской и окружном уровне, но и в масштабе всей Рабоче-Крестьянской Красной Армии. О том, как она, эта длань нового начальника Политуправления РККА «чистила» кадры командиров и политработников в центре и на местах, говорится в неопубликованных воспоминаниях дивизионного комиссара в отставке А.В. Терентьева, знавшего Смирнова не один год, учившегося вместе с ним на курсах марксизма-ленинизма при Коммунистической академии.

«…Вот, например, Смирнов Петр Александрович, которого довелось близко знать… Когда он стал нач. ПУР, а я комиссар корпуса строителя гор. Комсомольска-на-Амуре (Так в оригинале рукописи. Речь идет об отдельном военно-строительном корпусе. – Н.Ч.) – встречались два, раза. Первый раз он приезжал как нач. ПУРа (Это было в конце 1937 года. – Н.Ч.) Разговаривали. Второй раз он уже приезжая как нарком Военно-морского Флота, уже уверовавшим в правоту культа личности, потерявшим разум, как нарком дававшим санкцию на арест сотен, прежде всего руководящих, кадров армии.

У меня с ним в его вагоне один на один состоялся такой разговор. Он, отвернувшись, со слезами говорит мне: «Скажи мне, Терентьев, ты враг народа? Скажи правду, твоя судьба все равно решена, но я хочу знать. Скажи честно!» Мой ответ тоже со слезами: «Петр Александрович! Вы верите тому, что говорите? Я есть и буду преданным партии большевиком. При всех обстоятельствах останусь им». Конечно, он мне не поверил. С должности меня снял, дал сигнал исключить из партии.

Для меня настала пора страданий, испытаний, а он из Комсомольска уехал в качестве борца за Сталина, за партию. А случилось так, что я еще жду своей судьбы, а он, приехав в Москву, вскоре оказался с должности наркома снят и через некоторое время арестован. Я еще на воле читаю в газетах, что он, как враг народа, расстрелян. Мне пришлось сказать: «Дорогой друг Петр Александрович! Сколько сотен ты погубил, давая санкцию на арест честных, людей и сам стал жертвой этого безумства…»[110]

Назначение Смирнова на пост начальника Политического Управления РККА по времени совпало не только с набиравшей стремительно скорость волной репрессий против кадров Красной Армии, но и с проведением нескольких чрезвычайно важных мероприятий в области партийно-политической работы. Практически претворять их в жизнь выпало на его долю. Речь идет прежде всего о таких мероприятиях, как частичное свертывание единоначалия в армии и на флоте путем введения института военных комиссаров, а также о создании в военных округах и на флотах Военных советов.

Напомним, что до 1934 года реввоенсоветы в течение десяти лет существовали во всех военных округах. В соответствии с установками ХVII съезда ВКП(б) постановлением ЦИК СССР от 20 июня 1934 года был ликвидирован Реввоенсовет страны, а народный комиссариат по военным и морским делам переименован в наркомат обороны. Через полгода, в ноябре 1934 года, было утверждено Положение о Военном совете при НКО как совещательном органе. Тогда же было объявлено и Положение об управлении военным округом, в котором функционирование военного совета не предусматривалось. Начальник политического управления становился (по должности) заместителем командующего по политической части, подчиняясь одновременно и начальнику Политического Управления РККА.

Наступил 1937 год… Возрастание агрессивных устремлений со стороны некоторых сопредельных государств, и прежде всего Германии и Японии, вынудили руководство Советского Союза предпринять ряд мер по дальнейшему совершенствованию своих вооруженных сил, повышению их боеспособности. Так, пришлось отказаться, как не обеспечивающей в полной мере потребности обороны страны, от смешанной организации войск – территориальной и кадровой – и целиком перейти на кадровую основу комплектования армии. К тому же армия и флот выросли количественно, изменилось их техническое оснащение на основе успехов индустриализации страны.

В этих условиях руководство ВКП(б) посчитало необходимым принять дополнительные меры по усилению партийного влияния в Красной Армии. И еще одно обстоятельство внушало ему тревогу – численность армейских коммунистов неудержимо продолжало сокращаться. В конце 1936 года их было около 150 тысяч – в два раза меньше, чем в начале 30 х годов, а посему партийная прослойка в РККА к тому времени уменьшилась в два с лишним раза. Особенно сильно снизился удельный вес коммунистов среди рядового и младшего командного состава – они составляли в партийных организациях армии и флота менее одного процента, что было самым низким показателем с момента создания партийных ячеек в РККА. Причем данная тенденция продолжала оставаться достаточно устойчивой и в 1937 году, о чем свидетельствуют приведенные выше цифры по Харьковскому военному округу. Расширение масштаба репрессий еще более усугубило положение дел и П.А. Смирнов, один из опытных армейских политработников, должен был прекрасно это понимать.

Бурный рост армии и флота, с одной стороны, и уменьшение численности там коммунистов – с другой, создавали угрозу ослабления партийного руководства вооруженными силами страны и снижения партийного влияния в них. К тому же, в связи с быстрым развертыванием новых частей и соединений значительное количество командиров, в первую очередь молодых, не имевших достаточного опыта руководства войсками, выдвигалось на более высокие должности. Создавшееся положение не могло не волновать руководителей страны, наркомата обороны и Политического Управления РККА – и оно стало предметом обсуждения на совещании руководящего состава Красной Армии, созванного в начале мая 1937 года. Начальник политуправления ЛВО П.А. Смирнов присутствовал на этом совещании. Его участники высказали предложение вновь ввести в звене округ, флот, армия, флотилия Военные советы, как органы коллективного руководства, а также более широко раздвинуть рамки института военных комиссаров, введя его во всех корпусах, дивизиях, бригадах. В ротах предполагалось введение института политруков. Все это, вместе взятое, по мнению участников совещания, давало возможность усилить партийно-политическую работу в войсках и прежде всего укрепить их партийные организации.

Обсудив предложения участников совещания, ЦК ВКП(б) 8 мая 1937 года признал их полезными. Постановлением ПИК и СНК СССР от 10 мая 1937 года в военных округах (на флотах), армиях были учреждены Военные советы. Положение о них было утверждено неделю спустя. Военные советы учреждались в составе председателя – командующего войсками и двух членов. Этот орган являлся высшим представителем военной власти в округе (флоте, армии), ему подчинялись все войсковые части, учреждения и заведения, расположенные на территории округа. Военный совет нес полную ответственность за их боевую и мобилизационную готовность, политико-моральное состояние. Все приказы по округу (флоту, армии) подписывались командующим, одним из членов Военного совета и начальником штаба. Командующий, как и прежде, являлся высшим военным начальником на территории округа (флота, армии). Он председательствовал на заседаниях Военного совета, от его имени отдавались все приказы и распоряжения. Все это говорит о том, что создание Военных советов в РККА не отменяло курс на единоначалие – одного из основополагающих принципов военного строительства.

7 июня 1937 года, то есть через месяц после работы упомянутого выше совещания, приказом наркома обороны командиры-единоначальники были освобождены от функций, комиссаров, а их помощники по политической части приняли на себя эти права. В Положении о военных комиссарах, утвержденном 10 августа 1937 года, отмечалось, что главным и основным в их деятельности является повседневное политическое руководство и непосредственное проведение партийно-политической работы в войсковых частях, соединениях, учреждениях, управлениях и учебных заведениях Красной Армии. Какой-либо контроль за деятельностью командира со стороны комиссаpa исключался полностью[111].

Хотя все Положение о военный комиссарах было пронизано духом необходимости дружной и совместной работы командира и комиссара, по своей сути оно сильно подрезало крылья командирам и давало еще больший простор военкомам, ибо налицо была неполная форма единоначалия. Происходило дополнительное разделение функций: командир руководил военной стороной, а комиссар – политической. Такая форма руководства войсками, введенная с началом военной реформы 20 х годов, фактически продолжала существовать и в последующие годы, хотя рамки ее применения были сильно сужены. До 1937 года она применялась только в том случае, если командир части или соединения не являлся членом или кандидатом в члены партии. Теперь же она распространялась на все части и соединения.

Бросается в глаза некоторая торопливость в деле внедрения Военных советов в округах (на флотах). Судите сами: в один день с принятием Постановления ЦИК и CÍK СССР от 10 мая об учреждении этих органов происходит и утверждение персонального состава Военных советов всех округов и флотов. И это осуществляется, не дожидаясь разработки Положения о них, которое регламентировало бы их функции, полномочия, задачи и обязанности. Выходит так – или проекты приказов о персональном составе советов и новых назначениях были подготовлены заранее, или же все делалось за один день, а значит второпях и наспех. Изучая содержание приказов НКО о новых перемещениях высшего комначсостава РККА за 10 мая 1937 года, все-таки приходишь к мысли, что дело это было обговорено заранее. Ведь не за одни же сутки решился вопрос о назначении заместителя наркома Тухачевского командующим войсками ПриВО, а командарма 2-го ранга П.Е. Дыбенко – на ЛВО. Петр Александрович Смирнов этим же числом назначается членом Военного совета ЛВО, начальником политуправления которого он работал с 1935 года.

Если в подготовке указанных выше документов Смирнов принимал участие, так сказать, с правом совещательного голоса, то после назначения на пост начальника Политуправления РККА он активно начинает выходить в ЦК партии со своими инициативами. Так, через месяц после вступления в должность Петр Александрович, поддержанный наркомом Ворошиловым, направляет в ЦК BКП(б) предложение о введении в состав Военных советов округов (флотов) секретарей областных, краевых комитетов партии и ЦК компартий республик, считая накопленный в этом отношении опыт весьма положительным. Предложение Смирнова принимается. В связи с этим вместо начальников политуправлений в состав советов стали входить секретари местных партийных комитетов. Относительно же места начальника политуправления округа (флота) вопрос некоторое время оставался открытым и только позже ЦК партии совместно с ПУРККА пришли к выводу о том, что он должен являться заместителем члена Военного совета – политработника. Одновременно было решено, что заместителем комиссара соединения является начальник соответствующего политоргана.

В заботах и хлопотах пролетали дни, недели, месяцы… Смирнов изо всех сил старался оправдать оказанное ему партией и Сталиным высокое доверие, считая при этом важнейшей своей задачей чистку армии и флота, в первую голову их командный и политический состав, от «врагов народа» и их пособников. Директивы подобного содержания, подписанные им, неоднократно уходили в войска, внося дополнительные трудности в работу Военных советов, политорганов, партийных и комсомольских организаций. Это требование красной нитью проходит и в подготовленном работниками аппарата ПУРККА и завизированном Смирновым разделе «Политическая работа» приказа наркома обороны № 0109 от 14 декабря 1937 года, в котором подводились итоги боевой подготовки РККА за истекший год и ставились задачи на год очередной:

В преамбуле этого приказа, где подводились итоги боевой и политической учебы Красной Армии за 1937 год, его авторы в качестве одного из больших достижений пытались преподнести якобы успешную работу вновь выдвинутых кадров: «Политико-моральное состояние личного состава РККА, невзирая на попытки врагов народа помешать нормальному росту армии, было и остается безусловно крепким. Красноармейцы, командиры и начальствующий состав сплочены вокруг своего правительства. Коммунистической партии… Высокая политическая активность, героизм и самоотверженность в учебе и работе являются отличительной чертой нашей армии.

Выдвижение новых молодых кадров, проверенных и преданных делу Ленина – Сталина и нашей Родине, на командную и политическую работу уже дает самые положительные результаты и в ближайшее время скажется невиданными успехами во всех областях нашей работы»[112].

Волна арестов и увольнений среди руководящих кадров Красной Армии шла так стремительно, что в кадровых органах не успевали составлять и обновлять кандидатские списки. Это относилось ко всем категориям кадров, в том числе к политсоставу. Здесь доувольнялись до такой степени, что уже в середине ноября 1937 года пришлось подготовить (по указанию Смирнова) специальный приказ о состоянии подбора кадров политсостава. В нем отмечалось, что укомплектование РККА политсоставом, особенно высшего и старшего звена, идет крайне медленно. «…В подборе кадров немало еще косности и рутины – ищут готовых работников и недостаточно смело идет выдвижение молодых, способных, преданных партии людей. Это результат плохого знания людей, политических и деловых качеств каждого, отсутствия строгого учета индивидуальных способностей и особенностей человека…»

Всем Военным советам, начальникам политуправлений военных округов и флотов, военным комиссарам и начальникам политорганов соединений, учреждений и военно-учебных заведений в директивном порядке предписывалось более тщательно проверить все кадры политработников (независимо от звания и служебного положения) и установить политическую и деловую пригодность каждого (чем не начало нового витка репрессий? – Н.Ч.) со строгим индивидуальным учетом характера работы, на которую он наиболее подходит (организационная, агитационная, пропагандистская, командная, культпросветработа). И на основе этих данных укомплектовать до января 1938 года вакантные должности политсостава.

Смирнов также распорядился, чтобы в крупных округах (МВО, БВО, ЛВО, КВО, ОКДВА, ЗабВО) создали свой резерв политработников численностью не менее 150 человек. В остальных округах – на полсотни меньше. Также он приказал начальникам политуправлений округов представить ему списки кандидатов в состав резерва ПУРККА: от перворазрядных округов по сорок, а от остальных – по двадцать человек, пригодных для замещения самостоятельных политических или командных должностей, начиная от военкома полка и выше. Для более решительной (как Смирнов понимал решительность в кадровых вопросах, читатель убеждается при чтении настоящего очерка) и успешной ликвидации некомплекта старшего и высшего политсостава, а также для подбора кандидатов в резерв ПУРККА он командировал в округа часть своего аппарата[113].

Вторая половина 1937 года для П.А. Смирнова вообще оказалась богатой событиями. Они после утверждения его начальником ПУРККА следовали одно за другим: в октябре – назначение заместителем наркома обороны (по совместительству), в декабре – избрание депутатом Верховного Совета СССР первого созыва (баллотировался он в Совет Союза по Днепродзержинскому избирательному округу Днепропетровской области). Тогда же ему присваивается очередное воинское звание «армейский комиссар 1-го ранга». А за день до нового, 1938 года, последовало новое назначение, резко изменившее профиль его деятельности – он становится членом правительства СССР.

Это означало, что политика, проводимая П.А. Смирновым на посту начальника Политического Управления РККА, его стиль и методы по «наведению порядка» в Красной Армии, получили полное одобрение и поддержку со стороны ЦК ВКП(б) и лично Сталина. Это означало, что жесткая позиция, занятая Смирновым при инквизиторской чистке командных кадров РККА в 1937–1938 годах, вполне соответствовала генеральной линии партии в тот период и что он оправдывал оказанное ему доверие. Это означало, что в жуткой обстановке всеобщей подозрительности середины и второй половины 30 x годов, особенно в высших эшелонах власти, у Смирнова не обнаружилось никаких отклонений от этой линии, за проявления которых приходилось платить дорогой ценой, вплоть до свободы и жизни. По меткому выражению одного из современников П.А. Смирнова, бывшего политработника Красной Армии, – академика Исаака Минца, «они колебались вместе с нею, этой генеральной линией…»

В 30 х годах Советский Союз взял курс на строительство большого морского и океанского флота. Усилиями всего народа происходило его оснащение новой боевой техникой и вооружением. На основе накопленного опыта оперативно-тактической и боевой подготовки, развития военно-теоретической мысли были созданы условия для появления Боевого Устава Морских Сил (БУМС-30, БУМС-37) и других руководящих документов. В них большое внимание уделялось боевому использованию подводных лодок, авиации и торпедных катеров, которым отводилась роль ударных сил в наступательных операциях. Предусматривалось ведение операций на коммуникациях противника силами подводных лодок, авиации и надводных кораблей.

В связи со значительным ростом сил флота и изменением характера его задач, ЦК ВКП(б) и Советское правительство признали необходимым выделить Военно-Морские Силы из состава РККА и создать самостоятельный общесоюзный народный комиссариат Военно-Морского Флота. Постановление о его образовании было принято ЦИК и СНК СССР 30 декабря 1937 года. В нем говорилось:

«1. Образовать общесоюзный Народный Комиссариат по Военно-Морским Делам.

2. Передать в ведение Народного Комиссариата по Военно-Морским Делам военно-морские силы РККА, выделив их из состава Народного Комиссариата обороны СССР.

3. Народному Комиссару по Военно-морским Делам СССР в пятидневный срок внести в СНК СССР на утверждение проект положения и структуру Народного Комиссариата по Военно-морским Делам СССР»[114].

Тогда же руководить новым наркоматом было предложено П.А. Смирнову. Должность начальника ПУРККА он сдал Льву Мехлису, одному из доверенных лиц Сталина, политработнику дивизионного звена времен гражданской войны, срочно призванному из запаса с одновременным присвоением ему звания «армейский комиссар 2-го ранга».

К моменту назначения П.А. Смирнова наркомом Военно-Морские Силы организационно включали в себя четыре флота (Балтийский, Черноморский, Тихоокеанский, Северный) и четыре флотилии (Амурскую, Днепровскую, Каспийскую. Северо-Тихоокеанскую), в целом насчитывающие 45 соединений. По решению Политбюро ЦК ВКП(б) в составе вновь созданного наркомата предусматривался военно-политический орган – Политической Управление на правах военно-морского отдела Центрального Комитета партии. Возглавил его дивизионный комиссар (вскоре станет корпусным) М.Р. Шапошников – начальник отдела организационно-партийной работы ПУРККА. Начальником Главного Штаба ВМФ был назначен Л.М. Галлер, многие годы до этого командовавший Краснознаменным Балтийским флотом.

Стиль работы с людьми у Смирнова и на посту наркома ВМФ остается прежним – частые разносы, подозрительность, отсутствие должного такта с подчиненными, грубость… Стремительное восхождение на самый верх иерархической лестницы, по всей видимости, сильно вскружило ему голову, создало впечатление личной незаменимости и неизменной поддержки со стороны руководства Кремля и лично И.В. Сталина. И как результат – это очень повлияло на рост таких отрицательных качеств, как излишняя самонадеянность, преувеличение значения собственной персоны.

Петр Александрович в целом то не любил особо засиживаться в служебном кабинете. Еще с первых дней комиссарской деятельности его более привлекала работа с людьми в войсках, как организационно-партийная, так и агитационно-массовая. Не изменил он себе и тогда, когда сел в кресло Гамарника, по-прежнему охотно выезжая в округа. Но если раньше, будучи военкомом дивизии и корпуса, начальником политического управления ряда округов, Смирнов немало времени отводил на личные выступления перед различными категориями комсостава, политработников, партийного и комсомольского актива, то теперь, в 1937–1938 годах, он основную цель в поездках в войска и на флоты видел, по его же словам, в «наведении порядка». Под этим термином новый нарком ВМФ, то есть член правительства, подразумевал лишь одну ипостась – чистку кадров от троцкистов, «правых», участников «военно-фашистского» и других заговоров. И в этом тогда почетном, а по сути – позорном деле Смирнов весьма и весьма преуспел. Как это происходило практически, мы увидим ниже на примере Тихоокеанского флота (ТОФ).

Его (ТОФ) продолжали сотрясать все новые и новые волны арестов комначсостава. Очередная из них пришлась на зиму и весну 1938 года. Насколько болезненно она сказалась на боевой готовности флота, можно узнать из воспоминаний его командующего Н.Г. Кузнецова. Приходится, к сожалению, констатировать, что свою лепту, притом немалую, внес в эту кампанию и нарком ВМФ П.А. Смирнов. В частности, его первый, можно сказать ознакомительный визит на ТОФ сопровождался арестом большой группы командиров и политработников флота.

Обратимся к страницам мемуаров адмирала Н.Г. Кузнецова. Он пишет, что «…в апреле 1938 года я получил телеграмму, что на флот прибывает новый, только что назначенный нарком ВМФ П.А. Смирнов. Я ждал встречи с ним. Надо было доложить о нуждах флота, получить указания по работе в новых условиях. Мы понимали, что реорганизация Управления Военно-Морскими Силами связана с большими решениями по флоту. Страна начинала усиленно наращивать свою морскую мощь.

Одновременно о созданием наркомата был создан Главный военный совет ВМФ. (Кузнецов ошибается – Главный Военный совет ВМФ был образован 13 марта 1938 года. – Н.Ч.). В его состав вошли А.А. Жданов, П.А. Смирнов, несколько командующих флотами, в том числе и я. Но пока на заседания совета меня не вызывали. В то время поездка с Дальнего Востока в Москву и обратно отнимала не менее двадцати суток. Начальство, видимо, не хотело из-за одного заседания на такой срок отрывать меня от флота. Словом, я считал приезд нового наркома вполне естественным и своевременным, тем более что на Северном флоте и на Балтике он уже побывал. Но все вышло не так, как я предполагал.

Официальная цель приезда в телеграмме была указана: разобраться с флотом. Однако, как стало ясно позже, это означало – разобраться в людях, и мы поняли, что он будет заниматься прежде всего руководящим составом. Так и получилось.

Возглавлять наркомат Военно-Морского Флота Смирнову довелось ровно полгода, как и Политуправление РККА… Так сказать день в день, ибо 30 июня 1938 года он был арестован и препровожден во внутреннюю тюрьму НКВД. Там его уже ожидали начальник 2-го Управления НКВД комбриг Н.Н. Федоров со своим помощником – опытным «колольщиком» майором госбезопасности В.С. Агасом. Двое суток они оказывали на него мощное психологическое давление, но до побоев дело пока не доходило – следователи надеялись сломить сопротивление со стороны Смирнова, не прибегая к мордобитию. Основную ставку Федоров и Агас делали на показания ранее арестованных бывших сослуживцев Петра Александровича, хорошо знавших его прежде всего по Белорусскому и Ленинградскому военным округам, а также по ПУРККА и наркомату ВМФ – И.П. Белова, А.С. Булина, А.И. Егорова, С.П. Урицкого, Д.Ф. Сердича, Б.У. Троянкера, Ф.С. Мезенцева, П.С. Иванова, И.И. Сычева и других.

От него требовали «совсем немного» – признать свое участие в военно-фашистском заговоре и принадлежность к белорусско-толмачевской оппозиции 1928 года; вербовочную работу по вовлечению в заговор новых членов; вредительскую деятельность по ослаблению боевой мощи Красной Армии и политико-морального состояния ее личного состава, а также принятие руководства военно-фашистским заговором по военно-политической линии (после смерти Гамарника).

Например, чего стоило Смирнову читать показания, написанные рукой Петра Иванова – начальника политотдела Оршанской авиабригады: «С приездом в БВО Смирнова там стала действовать подпольная контрреволюционная организация, руководимая Смирновым П.А… Дважды присутствовал при антисоветских разговорах, проводимых Смирновым, в которых он высказывал мысль против НКО – что он не способен руководить армией… Лично встречался со Смирновым и тот рассказал, что цель организации – устранение от руководства армией Ворошилова, сохранение троцкистских кадров, вербовка новых членов. Таким образом, в военный заговор первый раз был вовлечен Смирновым П.А., и второй – Булиным А.С.».

Или показания корпусного комиссара М.Р. Шапошникова, полученные от него за неделю до ареста Смирнова. Надо отметить, что Шапошников являлся выдвиженцем, так сказать протеже Смирнова: именно его, начальника отдела ПУРККА, рекомендовал Петр Александрович для утверждения ЦК ВКП(б) на самую высшую политическую должность во вновь создаваемом наркомате Военно-Морского Флота СССР. Сделать это было нетрудно – Смирнов, уходя из ПУРККА, имел возможность выбрать себе заместителя по политической части. И выбор этот он сделал в пользу Михаила Шапошникова, зная того много лет по совместной службе в различных округах.

И вот перед ним показания Шапошникова, в которых тот пишет, что его, тогда начальника организационного отдела Политуправления РККА, вызвал к себе Смирнов и поставил задачу «всемерно разоблачать троцкистов, чтобы зашифровать свою деятельность». Далее Шапошников сообщает, что ему совместно со Смирновым удалось добиться назначения на ответственные военно-политические посты в РККА ряда заговорщиков. К числу последних он отнес корпусного комиссара Я.В. Волкова – члена Военного совета ТОФ, дивизионного комиссара Н.А. Юнга – члена Военного совета СибВО, а также дивизионных комиссаров А.В.Тарутинского – члена Военного совета УрВО, И.М. Горностаева – начальника политуправления КВО, И.И. Кропачева – начальника политуправления ОКДВА, Ф.С. Мезенцева – члена Военного совета Черноморского флота.

Следователи настойчиво «давили» на Смирнова, организовывая для него очные ставки, в том числе с И.П. Беловым и А.С. Булиным – его заместителем по ПУРККА, подсовывая ему все новые и новые показания арестованных, уличавших бывшего военно-морского министра во множестве мыслимых и немыслимых грехов. Так, комдив Д.Ф. Сердич свидетельствовал, что Смирнов, будучи начальником политуправления БВО, окружил себя троцкистами (Н.А. Юнг, Р.Л. Балыченко и другие). Далее Сердич утверждал: «…Хотя мне никогда никто прямо не говорил о том, что Смирнов является участником антисоветского заговора, однако, ряд фактов характеризует его с антисоветской стороны…» К таким фактам Сердич отнес и то, что Смирнов допускал отрицательные высказывания в адрес К.Е. Ворошилова.

О подобных словесных выпадах Смирнова против наркома обороны упоминается и в показаниях бывшего начальника Разведуправления РККА комкора С.П. Урицкого, который 18 июня 1938 года утверждал, что в период чистки партии в 1928–1929 годах в СКВО по вине члена Реввоенсовета округа (то есть П.А. Смирнова) было скомпрометировано значительное количество коммунистов, между тем троцкисты, например как Д.А. Шмидт и некоторые другие проходили ее без всякой задержки. А такие известные в Красной Армии командиры, как И.Р. Апанасенко, Е.И. Ковтюх, были якобы ошельмованы и доведены до озлобления. А делалось это, по версии Урицкого (а если уж быть совсем точным – по версии следственной части Особого отдела НКВД СССР), для того, чтобы оторвать командиров от партии, доказать, что они не сыновья ее, а всего лишь нелюбимые пасынки[116].

Обессиленный физически и опустошенный морально, Смирнов продолжал стоять на своем, отвергая все обвинения в свой адрес. Так продолжалось до 3 июля, когда взбешенные оказанным сопротивлением следователи исполнили свою угрозу – отправили его в смирительную Лефортовскую тюрьму.

Если послушать (правда, спустя двадцать лет) бывших работников НКВД, то ничего страшного, по их словам, не произошло при этом. – обычные будни следовательской деятельности. Например, А.М. Ратнер, принимавший весьма активное участие в расследовании дела Смирнова, на допросе 29 февраля 1956 года показал: «После ареста Смирнова с ним сначала занимался бывший тогда зам. начальника Особого отдела Агас, который лично с ним разговаривал. Через два или три дня Агас приказал мне начать следствие по делу и предупредил, что он будет руководить следствием. Смирнов безусловно был уже подготовлен Агасом к тому, чтобы давать показания об участии в заговоре и я не сомневаюсь, что Агас использовал либо методы физического воздействия, либо провокационные методы… Состояние Смирнова было крайне подавленным, угнетенным…»

Испытание Лефортовской тюрьмой выдерживали считанные единицы, к числу которых Смирнов не принадлежит. Уже 3 июля он пишет заявление на имя Ежова, в котором подтверждает свое участие в заговоре. А также говорит, что на очных ставках с Беловым, Булиным и другими заговорщиками он не признавал себя виновным, но теперь, после мучительных размышлений, решил дать признательные показания…

И Смирнов стал давать эти показания, поистине написанные его кровью. Допросы шли непрерывно днем и ночью. Так, указанное выше заявление от 3 июля, адресованное Ежову, Смирнов написал, не выдержав тринадцатичасового истязания. Не лучше ему было и в остальные дни. Судите сами. Из справки, полученной из архива Лефортовской тюрьмы, видно, что в этом проклятом людьми и забытом богом заведении Смирнов находился со 2 по 9 июля 1938 года. Динамика допросов в эти дни и ночи выглядит следующим образом[117] :

Всякий раз, сломив сопротивление Смирнова, Агас и Ратнер заставляли его писать очередное покаянное заявление на имя Ежова, в каждом из которых появлялись фамилии все новых и новых заговорщиков. Особый упор следователи делали на выявление «шпионов, вредителей и террористов» в центральном аппарате наркомата обороны. Под их неослабевающим прессом Смирнов был вынужден написать 4 июля о том, что со слов своего заместителя по ПУРККА Антона Булина он знал начальника секретариата Ворошилова корпусного комиссара И.П. Петухова как одного из особо законспирированных участников военного заговора (впоследствии от этих обвинений в адрес Петухова Смирнов откажется, но дело ведь было уже сделано).

Однако руководству Особого отдела такого свидетельства оказалось мало – для них какой-то там начальник канцелярии наркома, пусть и обороны, пусть и самого Ворошилова, был мелкой сошкой. Им нужен был выход если не на самого наркома, то хотя бы на его заместителей, которые фактически все до единого были у них на прицеле: ведомству Ежова важно было «вскрыть» новый большой заговор в руководстве Красной Армии. Должность первого заместителя в это время исполнял командарм 1-го ранга И.Ф. Федько. Вот на него то и решили выйти через Смирнова, который в заявлении от 5 июля сообщил, что он с 1937 года был связан по заговору с Федько, об участии которого в заговоре он узнал впервые годом раньше от И.П. Белова.

Чем больше давал признательных показаний Смирнов, тем более разгорался аппетит у следователей. Впереди было еще полгода времени до суда (о чем, конечно, Смирнову было неведомо), несколько десятков многочасовых допросов и очных ставок – всех их перечислить просто не позволяют рамки очерка. Скажем только, что установленные законом сроки следствия по его делу приходилось продлевать несколько раз, что и делал принявший к производству дело Смирнова на заключительном этапе старший лейтенант госбезопасности И.Р. Шинкарев.

По ходу следствия Смирнов от части ранее данных им показаний отказывался, другую же часть – уточнял. Например, на допросе 19 августа 1938 года он заявил, что его показания месячной давности (от 17–19 июля) о разговоре с Уборевичем об открытии фронта противнику в случае войны не соответствуют действительности. «…Никаких разговоров об открытии фронта с Уборевичем я никогда не вел… Со мной Уборевич об этом не говорил. Записал я эту формулировку, не обдумав как следует, и в момент несколько напряженный для меня лично, скорее всего по слабости духа».

Бывший нарком Военно-Морского Флота утверждал, что его показания от 17–19 июля в части установления связи по заговору со своим заместителем – П.И. Смирновым-Светловским, не соответствую действительности, так как он узнал о его участии в заговоре от маршала А.И. Егорова. Клеветническими назвал Петр Александрович свои собственные показания об участии в заговоре морских военачальников – Столярского, Курехина, Сынкова, П.С. Смирнова, Москаленко и других. «Я их оклеветал!» – однозначно заявил следователю П.А. Смирнов[118].

А в целом многостраничное дело Смирнова пухло день ото дня. Заставили его признаться и в активной вербовочной работе, благо что возможностей для этого у него, по мнению следствия, было предостаточно. Что и нашло свое отражение в протоколах допросов и в обвинительном заключении. В орбиту вербовочной деятельности Смирнова попал практически весь высший комначсостав военных округов, в которых он в течение многих лет был членом РВС и начальником политического управления, а также ПУРККА и наркомата ВМФ. Вилка разброса здесь действительно велика: от инструкторов отделов политуправления округа до помполита Военно-Морской академии, военного прокурора БВО и комиссара Академии Генерального штаба.

Страницы следственного дела запечатлели многие драматические, рвущие душу и леденящие сердце сцены, дающие во многом фору произведениям бессмертного Шекспира. Например, встреча на очной ставке 13 июля 1938 года Смирнова, с Федько. Первый утверждает, что об антисоветской деятельности и участии Федько в заговоре он узнал сначала от командарма Белова, а затем при личном разговоре, состоявшемся дважды. При этом якобы Федько просил Смирнова узнать содержание «компромата» на него за период пребывания в ОКДВА. Федько же, в свою очередь, всех этих показаний Белова и Смирнова не подтвердил и заявил, что участником заговора он никогда не был. Энкаведешники устроили Смирнову очную ставку даже с наркомом Ворошиловым. Хотя вернее будет определить ее как допрос Смирнова с участием в нем Ворошилова, которому по ходу.разговора следователь задавал вопросы, касающиеся предыдущей службы и поведения подследственного. К чести наркома обороны, он не поспешил облыжно поливать грязью бывшего своего заместителя по политчасти.

Дабы не пересказывать многочисленных протоколов допросов и очных ставок, личных заявлений и многих других документов следственного дела, обратимся только к одному из них, так сказать итоговому – обвинительному заключению. Но сначала, следует воспроизвести еще один, важный документ, характеризующий поведение Петра Смирнова после почти годичного тюремного испытания. Дело в том, что следствие по делу Смирнова, было окончено в начале февраля 1939 года, о чем ему и было объявлено 9-го числа. При выполнении данной процессуальной операции Петр Александрович, подтвердив свою принадлежность к антисоветскому военному заговору, вместе с тем заявил, что значительная часть его показаний не соответствует действительности, так как он их дал вынужденно, а некоторые из них вообще написаны даже не с его слов, а лично следователем Агасом.

В частности, он отрицал свое участие в белорусско-толмачевской группировке, проведение вредительской деятельности в армии и получение на это указаний от Гамарника, вовлечение в заговор И.И. Коржеманова (до ареста в 1938 году работал начальником отдела кадров штаба БВО. – Н.Ч.), наличие антисоветской связи с рядом лиц, указанных в материалах дела.

Вот как протокольно выглядит это заявление:

«Вопрос: Чем Вы можете дополнить материалы расследования?

Ответ: Свою вину я, как участник антисоветского военного заговора, признаю, но считаю необходимым внести следующие исправления в протокольные записи, как не соответствующие действительности, как не просмотренные мною при подписи или вынужденно неправильно данные мной показания: период белорусско-толмачевский освещен неправильно, в белорусско-толмачевской группировке я не участвовал и к ней не примыкал. Наоборот, будучи в 1928 г. начальником пуокра в СКВО, получив белорусско-толмачевскую резолюцию, на специально собранном совещании командного и политического состава округа, которое проводилось в Пятигорске, я выступил с докладом, осуждающим белорусско-толмачевскую группировку в армии, как неправильную и политически вредную.

По моему же предложению была принята соответствующая резолюция, которую можно найти в делах пуокра и ПУРа за 1928 год. На состоявшемся Пленуме Ревсовета Союза в 1928 году специально обсуждался этот вопрос, я и там выступал против белорусско-толмачевских настроений, что подтвердил и нарком Ворошилов на очной ставке и впоследствии на всех совещаниях я последовательно придерживался этой же позиции. Это ведь было в тот момент, когда выступали с белорусско-толмачевскими взглядами открыто, следовательно, не было оснований для ухода в подполье и двурушничанья. Я резко выступал против перегибов в проведении единоначалия, в связи с этим часть политработников, разделяющих взгляды белорусско-толмачевцев, поддерживала меня. Никакой подпольной контрреволюционной работы на базе белорусско-толмачевских настроений я не вел до вступления в заговорщическую организацию, т.е. до 1933 года, когда белорусско-толмачевцы были для этой цели использованы. Поэтому весь первый раздел показаний от 17 июля является неправильным, в большинстве написанным не мной, а Агасом (следователем). Естественно, неверна также и та запись, где говорится, что начальники пуокра Кожевников, Кучмин, Васильев, Берман знали меня, как белорусско-толмачевца.

Шифреса (начальника Военно-хозяйственной академии, армейского комиссара 2-го ранга. – Н.Ч.) я как белорусско-толмачевца не знал. Исаенко и Трегубенко (начподивы СКВО), как белорусско-толмачевцы, упомянуты неправильно, а также об их правых взглядах мне ничего не было известно. Запись в протоколе, что я был уволен из РККА, неправильна, так как я из РККА никогда не увольнялся, а был командирован на курсы марксизма. Упоминание Вайнера (Л.Я. Вайнер в первой половине 30 х годов командовал в БВО 3 м кавалерийским корпусом. Впоследствии, до своего ареста в августе 1937 года – комкор, военный советник при Главкоме (министре) Монгольской Народной Армии. – Н.Ч.), как связанного по заговору с Уборевичем, неправильно, так как мне это не было известно. О Вайнере и Сердиче (он сменит Вайнера на посту командира 3-го кавкорпуса. – Н.Ч.), как о заговорщиках, мне стало известно из официальных материалов после их ареста. Указаний Зиновьеву (начальнику политуправления УрВО, корпусному комиссару. – Н.Ч.) об установлении им связи по заговору с Гарькавым (командующим войсками УрВО в 1935–1937 годах. – Н.Ч.) и Головиным (председателем Уральского облисполкома. – Н.Ч.) на Урале я не давал. С Румянцевым (секретарем Западного обкома ВКП(б). – Н.Ч.) по линии заговора никакой связи я не устанавливал, а следовательно, и о лицах, связанных с ним по заговору, он не мог мне говорить. Это показание вынужденное. Об участии Румянцева в заговоре я узнал только после его ареста… С Зыкуновым (начальником отдела руководящих партийных органов политуправления ПВО. – Н.Ч.) и Рудзитом (работником этого политуправления. – Н.Ч.) непосредственной связи по заговору не было, а о них, как участниках заговора, мне было известно со слов Немерзелли (заместителя Смирнова, в ЛВО, корпусного комиссара. – Н.Ч.). Никаких указаний о вредительской деятельности от Гамарника, я не получил и никакой работы вредительской по БВО и ЛВО я не проводил. Наоборот, резко ставил и продвигал эту работу в плоскости ее резкого улучшения, о чем знает и Жданов (первый секретарь Ленинградского обкома ВКП(б), секретарь ЦК ВКП(б). – Н.Ч.) и Ворошилов. Об упоминаемых участниках заговора в мотомехчастях по Ленинграду мне стало известно, лишь после их ареста.

О Шапошникове Б.М. сказано в протоколе с натяжкой. Он, безусловно, несет ответственность за недостатки и вредительство в ЛВО, но о его лично сознательном участии я сказать ничего не могу.

О Примакове и Германовиче (комкоры. Первый из них до ареста работал заместителем командующего войсками ЛВО, а второй – армейским инспектором того же округа. – Н.Ч.) мне Гамарник не говорил, как о заговорщиках, и по заговору я их не знал. Наоборот, я принимал участие в разоблачении Примакова и ставил вопрос перед наркомом и на партсобрании. Булин мне не говорил, как об участниках заговора, о Сидорове (ответственном секретаре партийной комиссии при ПУРККА, корпусном комиссаре. – Н.Ч.), Ланда (ответственном редакторе газеты «Красная звезда». – Н.Ч.), Сычеве (начальнике политуправления БВО, дивизионном комиссаре. – Н.Ч.)…

Упоминание Ермольчика (военкома 6-го авиакорпуса, дивизионного комиссара. – Н.Ч.), как заговорщика, в разговоре с Беловым неправильно. О Ермольчике, как участнике заговора, мне ничего не было известно. Наоборот, Ермольчик подавал заявление на Белова, в котором изобличал Белова, что последний его пытался вербовать в заговор. Письмо мной было передано наркому. Запись в протоколе о Гореве (бывшем военном атташе СССР в Испании. – Н.Ч.) неправильна… Юнг (член Военного совета СибВО, дивизионный комиссар. – Н.Ч.) сообщал мне об Антонюке (командующем войсками СибВО, комкоре. – Н.Ч.), как о бывшем троцкисте, у которого был расстрелян брат, но об установлении личной связи по заговору не упоминал.

Мне неизвестен Максимов (нач. 7 отдела Штаба РККА), как участник заговора, а известна его личная связь – тесная интимная с Куйбышевым (командующим войсками ЗакВО, комкором. – Н.Ч.) и Мезисом (членом Военного совета БВО, армейским комиссаром 2-го ранга. – Н.Ч.). О Петухове (для особых поручений при наркоме обороны, корпусном комиссаре. – Н.Ч.), как о заговорщике, Булин мне не говорил, и как заговорщика я Петухова не знал. Булин лишь говорил, что Петухов является человеком Гамарника, что я понял в заговорщическом смысле. Указаний Иванову (комиссару Оршанской авиабригады) об установлении связи с Киверцевым (заместителем начальника политуправления БВО, бригадным комиссаром. – Н.Ч.) я не говорил, а говорил об установлении его связи с Зиновьевым.

Красильникова, Русанова (заместителя начальника Управления связи РККА, дивинженера. – Н.Ч.) и Васенцовича (начальника штаба ОКДВА, комдива. – Н.Ч.) я Федько не называл и он мне не говорил, а также никогда между нами не упоминался, как заговорщик, Максимов.

Разговора с Гричмановым (председателем Ленинградского облисполкома. – Н.Ч.) прямо о заговорщической работе в ЛВО не было и об участии моем в заговоре он вряд ли знал. Я не говорил ему, но антипартийные разговоры были…

Об окончании следствия мне объявлено, с материалами следствия ознакомился. Ответ на вопрос записан с моих слов правильно, протокол мною прочитан.

П. Смирнов.

Об окончании следствия объявил старший следователь ОО ГУГБ НКВД СССР старший лейтенант госбезопасности

Шинкарев»[119].

Все-таки личного мужества Петру Александровичу Смирнову было не занимать. Редко кому из тех военачальников, кого месяцами ломали в кабинетах и карцерах НКВД, удавалось накануне суда найти в себе силы, чтобы попытаться отвести, хотя бы частично, беду от других людей, проходящих по его делу. Смирнов же нашел в себе такие силы, понимая при этом, что излишнее отрицание следственных материалов вызовет недовольство у руководства НКВД. И тем не менее…

В заявлении Смирнова совсем не упоминается корпусной комиссар Я.В. Волков, член Военного совета ТОФ, попавший в тюрьму через день после ареста Петра Александровича. Об их приятельских отношениях уже упоминал адмирал Н.Г. Кузнецов, добавив при этом, что Волков мог доказать свой невиновность. И тот действительно пытался ее доказать в течение полутора десятка лет в различных инстанциях, в том числе и самых высоких (Президиум Верховного Совета СССР. Верховный Суд СССР, ÖK ВКП(б), аргументирование опровергая предъявленные ему обвинения. Например, в заявлении на имя И.В. Сталина, написанном в мае 1945 года, Волков в числе других отрицает и показания на него, данные П.А. Смирновым. «Бывший нарком Флота Смирнов П.А., по неизвестным для меня причинам, дал враждебное, явно клеветническое показание, что он вовлек меня в преступную военную антисоветскую организацию и что я по его заданию, с 1934 года проводил вредительскую работу в Военно-Морской Академии по подготовке кадров для В.М. Флота….Ни одного слова правды в показаниях Смирнова нет и не может быть, это злостная клевета, никем и ничем не подтверждаемая, обреченного врага, очернить и замазать человека, который не только делом, но и словом и мыслью не виноват перед своей Родиной, партией и Советской властью на протяжении свыше 20 лет работы.

Как на суде, так и на неоднократном следствии я категорически отрицал показания Смирнова, как явно враждебные и клеветнические. Одновременно я не скрывал и говорил правду, что периодически встречался со Смирновым, когда он был начальником политуправления ЛВО, что он в моем представлении и понимании был порядочный человек и работник, так как за ним ничего отрицательного и преступного не замечал. И последнее, почему в последний раз своего посещения ТОФа по должности Наркома Флота в апреле-мае 1938 года, если допустить мою преступную связь с ним, то на собрании комсостава он всячески дискредитировал меня и мою работу и тут же назначил начальником политуправления и членом Военсовета Лаухина, а я уже работал на ТОФе более 6 месяцев, и в вагоне на лично поданный мною рапорт об уходе с работы всячески меня ругал и поставил условие, что если я не возьму рапорт обратно, то он меня арестует как врага народа, как бегущего от трудностей и не желающего работать.

При таком взгляде я вынужден был взять рапорт обратно, о чем горько сожалею»[120].

Но все было тщетно! По отбытии срока заключения (10 лет ИТЛ) Волков в июле 1948 года был направлен в административную ссылку в город Енисейск, где работал дежурным электромонтером на судоверфи вплоть до своей реабилитации в конце 1954 года.

Но мы отвлеклись. Обратившись же к содержанию обвинительного заключение по делу Смирнова, можно проследить реакцию следственной части Особого отдела ГУГБ НКВД на заявление подследственного от 9 февраля 1939 года. Картина безрадостная – многое из того, против чего категорически возражал П.А. Смирнов, тем не менее вошло один к одному в строку обвинительного заключения. Да, формальность была соблюдена – арестованному Смирнову было объявлено об окончании следствия по его делу и он ознакомился с ним. Однако чихать хотели на какие-то там возражения подследственного (их у них сотни и тысячи!) начальник следственной части майор госбезопасности с безупречной русской фамилией Иванов и его шеф (начальник Особого отдела) старший майор госбезопасности В.М. Бочков (спустя год он станет Прокурором СССР).

В итоге констатирующая часть обвинительного заключения выглядит следующим образом:

Итак, «преступные деяния» П.А. Смирнова были квалифицированы как изменнические, вредительские с отягощающим довеском, в виде 11-го пункта 58 й статьи. Этих двух пунктов (и даже одного из них) вполне хватало для получения «законных» девяти граммов в затылок или висок. К тому же на первой странице обвинительного заключения по делу Смирнова кем-то из высшего руководства, чье решение подлежало неукоснительному выполнению членами суда (это чувствуется по содержанию и интонации резолюции), накануне судебного заседания сделана надпись: «Пропустить по закону от 1.ХII.34».

Подпись неразборчива, но это точно не подпись Сталина. Такую резолюцию мог наложить, вероятнее всего, или Прокурор ССОР Вышинский, или председатель Военной Коллегии Ульрих. Или же нарком внутренних дел Л.П. Берия. И это при отсутствии в деле каких-либо вещественных доказательств, о чем было сказано в соответствующем примечании. Наиболее вероятно, что все-таки резолюцию наложил Ульрих, который, по свидетельству работников Военной коллегии, общавшихся с ним по службе в течение многих лет, неоднократно, особенно после очередной информации или доклада (кто знает, что из них главнее и страшнее) Сталину, Вышинскому или Берии, проставлял на делах категорию предстоящего наказания. Цифра «1» означала смертную казнь, а цифра «2» – длительный срок заключения в ИТЛ. При наличии одной из таких пометок судьи, открывая судебное заседание, уже однозначно знали, какой приговор необходимо вынести подсудимому. Закон от 1 декабря 1934 года не оставлял никаких надежд на жизнь подсудимому и предполагал только одно – смерть.

О вопиющем беззаконии, творившимся в 1937–1938 годах в ведомстве Ежова – Берии, лишний раз свидетельствует тот факт, что постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения П.А. Смирнову старший следователь Особого отдела ГУГБ НКВД СССР Иван Шинкарев вынес только 25 января 1939 года. То есть менее чем за месяц до суда над Смирновым и через семь месяцев после его ареста. Видимо, окончательно оформляя дело и готовясь к передаче его в Военную коллегию, следователь обнаружил отсутствие в нем этого важного документа и, ничтоже сумняшеся, задним числом сочинил его. Как говорится – «лучше поздно, чем никогда».

Суд состоялся 22 февраля 1939 года. Председательствовал на нем сам Василий Ульрих, для которого послать невинного человека на смерть было проще простого. Процедура суда, как известно, являлась отработанной до мелочей и заседание продолжалось недолго. Смирнов, как это отмечено в протоколе судебного заседания, виновным себя признал (на суде ему, помимо пунктов 1«б» и 11 58 й статьи, довесили еще и пункт 8 той же статьи), свои показания на предварительном следствии подтвердил. Но подтвердил он их с учетом сделанного им 9 февраля 1939 года заявления, о содержании которого мы уже упоминали. В последнем своем слове Петр Александрович просил суд учесть, что он не является закоренелым врагом партии и Советской власти.

Расстреляли П.А. Смирнова 23 февраля 1939 года – на следующий день после суда. Определением Военной коллегии Верховного суда СССР от 16 мая 1956 года дело было прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления.

Что с ним случилось в 1938–1939 годах и какова его дальнейшая судьба – о том не знали не только члены семьи П.А. Смирнова, сами подвергшиеся репрессиям и всевозможным ограничениям, но этого не смог узнать и член правительства – нарком ВМФ адмирал Н.Г. Кузнецов. В своих воспоминаниях он пишет, что уже работая в Москве в должности наркома, неоднократно пробовал узнать, что же произошло со Смирновым. «Мне дали прочитать лишь короткие выдержки из его показаний. Смирнов признавался в том, что «как враг умышленно избивал флотские кадры». Что тут было правдой – сказать не могу. Больше я о нем ничего не слышал. Вольно или невольно, но он действительно выбивал хорошие кадры, советских командиров Будучи там, на месте, он действительно решал судьбы многих, и если он действительно не занимался умышленным избиением кадров, то почему не хотел прислушаться к «обвиняемым» или даже ко мне, комфлоту, и сделать объективные выводы?»

Ответа на такой достаточно конкретный вопрос бывший нарком Военно-Морского Флота адмирал Н.Г. Кузнецов так и не получил.