1937 год: Элита Красной Армии на Голгофе

А судьи кто?

Имена Блюхера, Буденного, Дыбенко, Алксниса. Каширина в то время в стране, тем более в Красной Армии, были, как говорится, постоянно на слуху. Чего никак не скажешь о таком члене Специального судебного присутствия, как комдив Е.И. Горячев. Вполне закономерно гложет возникнуть вопрос: Почему из двух сотен командиров, имевших к июню 1937 года воинское звание «комдив» и почти трех десятков должностей командира, корпуса высшее руководство партии и страны определило в состав суда именно Елисея Ивановича Горячева, а не кого-либо другого? Сейчас трудно ответить на этот вопрос. Вместе с тем, анализируя содержание стенограммы заседания Военного совета при наркоме обороны, состоявшегося 1–4 июня 1937 года, невольно приходишь к мысли, что кандидатуру Горячева предложил Сталин. Ему понравилось выступление командира 6-го казачьего корпуса, критиковавшего некоторые установки бывшего командующего округом Уборевича, и он упомянул о нем в своем докладе 2 июня весьма одобрительно. Сыграли свою роль и положительные рекомендации наркома Ворошилова и инспектора кавалерии Буденного, знавших Горячева по службе в течение многих лет.

Обратимся к послужному списку Е.И. Горячева. Родился он в 1892 году в семье казака на хуторе Песковатском станицы Голубинской Донской области. Образование – хуторская приходская школа. Как и все казаки, Горячев прошел допризывную подготовку и в 1912 году был призван на действительную военную службу в казачьи части. После окончания учебной команды он становится младшим урядником. В годы первой мировой войны находился в действующей армии на Западном и Южном фронтах. Воевал геройски, за что был награжден 4 мя георгиевскими крестами, став, как и Буденный, полным георгиевским кавалером.

Богатым событиями оказалось для Горячева и время после февральской революции, когда он был избран председателем полкового комитета 6-го Донского казачьего полка. Командиром полка в этот период являлся небезызвестный полковник (впоследствии генерал) Мамонтов. В 1918 году по распоряжению Донского правительства 6 й казачий полк был переведен в Донскую область. По получении приказа Мамонтова о наступлении на станицу Персиановку, где находились отряды Красной гвардии, полк, выполняя постановление полкового комитета, отказался его выполнять. Тогда же, на полковом митинге, Горячева единогласно избирают командиром полка. За отказ выполнять приказы Мамонтова, Горячев был приговорен Донским правительством к смертной казни через повешение, о чем было объявлено в местной прессе.

В годы гражданской войны Елисей Горячев сражался не менее отважно, но только теперь уже по принципу «брат на брата». Командовал отрядом и полком, был начальником штаба бригады у Семена Тимошенко, командиром Особой бригады 1 й Конной армии. Награжден тремя орденами Красного Знамени. После гражданской войны Горячев настойчиво продолжал учиться военному делу: он успешно окончил Высшие Академические курсы (ВАК), курсы усовершенствования высшего начсостава (КУВНАС), Особую группу Военной академии имени М.В. Фрунзе в 1932 году. Командовал Особой кавбригадой, 3 й Бессарабской и 7 й Самарской кавалерийскими дивизиями. В должности командира корпуса находился с июля 1935 года.

В аттестациях соответствующие начальники в разное время отмечали такие его качества: любовь к конному делу, твердость в принятых решениях, большое стремление к самосовершенствованию, достаточную инициативу, тактичность в обращении с подчиненными, умелое руководство боевой подготовкой вверенных ему частей и соединений.

Можно с большой долей уверенности утверждать, что включение в состав суда над «военными заговорщиками» было для Горячева полной неожиданностью, ибо в числе подсудимых находились командармы 1-го ранга Якир и Уборевич, его бывшие командующие в УВО и БВО, которых он глубоко уважал и почитал, как своих учителей и наставников в оперативно-тактических вопросах. Из числа подсудимых именно этих двух лиц он лучше и ближе всего знал. Какие чувства, испытал Горячев, бегло ознакомившись с материалами многотомного дела (на более подробное изучение просто не было времени), мы никогда уже не узнаем. Однако вполне допускается, что они, эти чувства, были весьма, противоречивыми, а может быть, даже и противоположными точке зрения официального следствия. Но их Горячеву пришлось спрятать под маской верного приверженца версии НКВД, иначе ему не удалось бы продержаться на воле целых полтора года и даже преуспеть по службе.

Прослеживая дальнейшую судьбу Е.И. Горячева, обратимся к весьма примечательному документу, который достаточно ярко свидетельствует о том, что даже участие в работе столь высокого судебного органа, как Специальное судебное присутствие, не спасало командиров РККА от различного рода доносов. Это в полной мере относится к членам суда Блюхеру, Алкснису, Дыбенко, Каширину. Поиски врагов народа «успешно» продолжались…

На этом письме, находящимся в личном деле Е.И. Горячева, имеется следующая резолюция, сделанная, видимо, командующим войсками БВО И.П. Беловым или его заместителем (подпись неразборчива):

Вот в такой сложной психологической обстановке приходилось тогда работать не только в центре, но и на местах – в округах, дивизиях и полках. Обратим внимание на дату – прошла ровно неделя, как Горячев вместе с Беловым, которому также адресовано письмо-донос, подписали в Москве смертный приговор Тухачевскому, Якиру, Уборевичу и другим членам «ядра военного заговора в Красной Армии» – и вот уже на него самого «покатили телегу». Прошло две недели после окончания работы Военного совета при наркоме обороны, на котором Сталин сетовал на отсутствие своевременных сигналов с мест о враждебных установках или действиях, (в этом месте он и упомянул о выступлении Горячева) – указанный недостаток был уже устранен. «сигнальщики» буквально обрушили поток своих заявлений в адрес вышестоящих командиров и политорганов. К содержанию некоторых таких «сигналов» нам в ходе повествования еще придется обратиться.

Приведенное же выше заявление написал комбриг Семен Кривошеин (только что получивший это воинское звание) после возвращения из Испании, где он был в составе первой группы советских танкистов. Приехал и угодил из одного огня да в полымя нарастающего вала всеобщей подозрительности и усиленного поиска «врагов народа». Как видим, даже люди, почти год отсутствовавшие на Родине, по приезду быстро включались в общий ритм политической жизни, точнее – политического сыска.

К заявителю Кривошеину судьба была весьма благосклонна – он будет командовать механизированной бригадой и корпусом. Великую Отечественную войну закончит генерал-лейтенантом танковых войск и Героем Советского Союза. Более драматичной оказалась судьба Е.И. Горячева, на которого в 1937 году, помимо заявления комбрига Кривошеина, будут и другие показания, в том числе бывшего начальника Разведуправления РККА комкора С.П. Урицкого. И тем не менее Елисей Иванович продержится «на плаву» до конца 1938 года, получив за это время очередное звание «комкор» и продвижение на две служебные ступеньки: заместителя командующего войсками Киевского военного округа по кавалерии и командующего армейской кавалерийской группой. Он станет депутатом Верховного Совета СССР первого созыва.

12 декабря 1938 года Е.И. Горячев умер и был похоронен на воинском кладбище в городе Проскурове. В его личном деле обстоятельства смерти изложены так, что невольно напрашивается мысль о вероятности самоубийства. К тому же выводу склоняется и сын комкора Георгий Горячев, хотя, повторим, об этом напрямую в официальных документах нигде не говорится. Вполне можно допустить, что тяжелая моральная атмосфера, царившая в с среде командно-начальствующего состава армии, неопадающая волна, репрессий против него – все это оказывало свое негативное воздействие на состояние психики Горячева и могло подтолкнуть его к самоубийству.

В одной из последних служебных аттестаций (за 1936 год) непосредственный начальник Горячева комкор И.Р. Апанасенко, наряду с другими качествами аттестуемого, отметил и такое: «Командирские игры проводит хорошо… Очень любит военную историю…» Да, страстный поклонник военной истории Е.И. Горячев попал на ее страницы, но только не как умелый организатор боевой и политической подготовки в звене полк-дивизия-корпус, а прежде всего как член суда над Маршалом Советского Союза М.Н. Тухачевским и другими видными военачальниками в июне 1937 года. Сам Елисей Иванович, безусловно, не хотел такого поворота событий и, видимо, тяготился сознанием своей причастности к данному судилищу. Его преждевременная смерть является лишним тому доказательством.

Нельзя сказать, что от своего включения в состав суда многие члены Специального судебного присутствия были в восторге. Вместе с тем все они, без исключения, прекрасно понимали, что тем самым им оказана огромная честь, большое доверие со стороны руководства партии, правительства и наркомата обороны. Такое доверие надо было оправдывать конкретными делами и поведением на суде. В то же время большинству из них было неведомо, что в недрах ГУГБ на них самих уже имеется готовый «компромат», в том числе добытый в ходе следствия над участниками «заговора Тухачевского», которых они судили.

В следственном деле В.М. Примакова имеется несколько небольших по формату листков бумаги, на которых он писал собственноручные показания. Из них усматривается, что работникам Иностранного (ИНО), Экономического (ЭКО) и Особого (ОО) отделов ГУГБ НКВД СССР (соответственно начальники отделов комиссары госбезопасности 2-го ранга А.А. Слуцкий, Л.Г. Миронов, И.М. Леплевский) удалось от него получить их, измотав до предела комкора в течение девятимесячного заключения в тюрьме. Воле и упорству Примакова надо отдать должное – будучи арестован в середине августа 1936 года, Виталий Маркович только 8 мая следующего года согласился давать «чистосердечные» показания на ряд видных военных работников. Так, 10 июня, накануне суда над Тухачевским, от Примакова следователем А.А. Авсеевичем были выбиты показания о том, что командарм 2-го ранга Н.Д. Каширин, уже утвержденный «наверху» членом судебного присутствия, также является участником военного заговора, о чем ему, Примакову, стало известно со слов М.И. Алафузо. В тот же день от него таким же образом пытались получить показания на другого члена суда – командарма 2-го ранга П.Е. Дыбенко. Еще ранее, когда Примаков только что «изъявил желание» признаваться в заговорщической деятельности, Леплевский, Авсеевич и сотрудник ЭКО лейтенант З.Л. Эстрин делали попытку получить от него необходимый им обличительный материал еще на одного члена суда – командарма 1-го ранга Б.М. Шапошникова, начальника Генштаба РККА.

Все названные документы, а также отредактированные протоколы допросов и собственноручные показания арестованных, в которых они называли заговорщиками некоторых членов Специального судебного присутствия, в ходе ознакомления с материалами следствия и на самом процессе от членов суда были скрыты, хотя по существу это мало что изменило бы в их последующей судьбе. В живых из них после 1938 года оставались только Буденный и Шапошников. А вот почему их миновала карающая длань НКВД, остается нераскрытой тайной. Предполагать же самые различные варианты и версии – дело писателей, что и делают довольно успешно Дмитрий Волкогонов, Владимир Карпов, Лариса Васильева и другие авторы популярных книг. Нам же предельно ясно, что по первому сигналу из Кремля за ними также могли прийти в любой из дней как в 1937–1938 годах, так и в последующие годы.

Но не пришли. И слава богу! Хотя «компромата» для их ареста было предостаточно. Например, на Буденного, как на участника военного заговора, показали люди, которых он много лет знал по совместной службе в Красной Армии, с которыми был в близких личных отношениях, а именно: Маршал Советского Союза А.И. Егоров, командармы 1-го ранга И.П. Белов и И.Ф. Федько, командармы 2-го ранга М.Д. Великанов, П.Е. Дыбенко, Н.Д. Каширин, М.К. Левандовский, А.И. Седякин, комкор С.Е. Грибов, корпусной комиссар И.П. Петухов – начальник секретариата, наркома обороны, комдив Д.Ф. Сердич, комбриг Б.К. Верховский, бригадный комиссар К.И. Озолин, а также его порученец М.М. Аквильянов и другие.

Не в лучшем положении оказался и Б.М. Шапошников. Следователи Особого отдела ГУГБ НКВД неплохо «поработали» и в результате маршал Егоров, командарм Федько, армейский комиссар 1-го ранга П.А. Смирнов, комкор В.В. Хрипин – до ареста командующий авиацией особого назначения, назвали его в числе активных участников антисоветского военного заговора.

Досье на Буденного и Шапошникова постоянно пополнялись все новыми и новыми материалами. Удивительно одно – по мере того, как оба эти военачальника поднимались вверх по служебной лестнице, росли в воинских званиях, одновременно в соответствующей пропорции разбухали и досье на них. Так продолжалось многие годы и даже во время Великой Отечественной войны. Обратимся к некоторым из этих материалов, компрометирующих С.М. Буденного. Прежде всего из них усматривается одно обстоятельство, видимо самое главное для органов госбезопасности – в планах руководства военно-фашистского заговора Буденному отводилась роль организатора антисоветского подполья среди казачества, как имеющего большую популярность среди казаков и могущего возглавить восстание, опирающееся на антисоветские казачьи кадры.

Маршал Егоров на допросе 28 марта 1938 года показал, что он вместе с Буденным и Дыбенко возглавлял руководство антисоветской организации правых в Красной Армии. Касаясь позиции и роли Буденного в этой организации, Егоров утверждал: «Имя, которое имеет Буденный в стране, увеличивало вес нашей организации… Буденный, входя в состав нашего центра и зная почти обо всем, что делала наша организация правых, имел от нашего центра специальное задание – возглавить антисоветские элементы конницы РККА. Именно он, Буденный, осуществлял связь с Кашириным, Апанасенко, Жлобой, которые проводили активную антисоветскую работу среди казачества. Они использовали создание специальных казачьих частей для под готовки своих контрреволюционных формирований… Во главе этих частей ими были поставлены свои люди, завербованные участники военного заговора и антисоветской организации правых. Из числа участников антисоветского подполья в коннице Буденный мне назвал Косогова (комкор), Шеко (комдив), Горячева (комкор), Сердича (комкор)…»[46]

Далее Егоров показал, что Буденный разделял установки руководства правых о подготовке поражения РККА в будущей воине и был осведомлен о его (Егорова) шпионской работе в пользу немцев.

Аналогичные показания об антисоветской деятельности Буденного дал и П.Е. Дыбенко. В частности, на допросе 15 марта 1938 года он подтвердил что Буденный был в курсе связи руководства правых в армии с военно-фашистским заговором и персонально о Тухачевским: «Мне Егоров рассказал, что он поделился с Буденным о встрече на его, Егорова, квартире с руководителями антисоветского военного заговора и указал на необходимость установления им, Буденным, нормальных отношений с Тухачевским, как с союзником в борьбе против Сталина и Ворошилова»[47].

Под казачеством, которое по замыслу заговорщиков должен был возглавить Буденный и среди которого он якобы проводил антисоветскую работу, подразумевалось прежде всего донское, кубанское и терское. На их землях в большинстве своем дислоцировались части и соединения Северо-Кавказского военного округа. В 30 е годы им длительное время командовал Н.Д. Каширин, сам по происхождению казак, правда уральский. Арестованный в конце 1937 года, он в своем заявлении от 17 февраля 1938 года показал: «…Во время разговоров со мной в июле 1932 года Егоров назвал своим сообщником и главной опорой Буденного Семена Михайловича… По расчетам Егорова, антисоветское вооруженное восстание должна будет поддержать большая часть конницы РККА во главе с самим Буденным… Во главе Союза всех казачьих войск намечалось поставить Буденного с присвоением ему титула атамана всех казачьих войск…»[48]

По свидетельству бывшей жены Буденного – О.С. Михайловой-Буденной, к числу наиболее доверенных лиц ее мужа относились прежде всего И.Р. Апанасенко, Е.И. Горячев, О.И. Городовиков, С.А. Зотов, В.И. Книга, Н.Н. Криворучко, Д.Ф. Сердич, С.К. Тимошенко, И.В. Тюленев. Все они, за исключением Криворучко, являлись выходцами из Первой Конной армии и питомцами Семена Михайловича. Криворучко же был представителем котовцев, которые, наряду с червонными казаками В.М. Примакова, соперничали в славе с конармейцами.

Из названных выше лиц репрессиям в 1937–1938 годах подверглись комдив Сердич и комкор Криворучко. На допросе 25 апреля 1938 года Данила Федорович Сердич (до ареста командир 3-го кавалерийского корпуса БВО) показал: «Я вел борьбу со следствием, всячески пытаясь скрыть свою антисоветскую деятельность… Я был уверен, что… мои близкие приятели Егоров и Буденный сделают все для того, чтобы меня освободить. Эти люди сыграли большую роль в деле вовлечения меня в антисоветскую организацию правых… Апанасенко (комкор, заместитель командующего войсками БВО по кавалерии. – Н.Ч.) мне заявил, что линию правых разделяет Егоров и Буденный… Заканчивая беседу, Апанасенко сообщил мне о существовании в армии антисоветской организации правых во главе с Егоровым и Буденным»[49].

Как видим, комдив Сердич недвусмысленно называет не только Буденного, но и своего непосредственного начальника комкора И.Р. Апанасенко участником антисоветского военного заговора в Красной Армии. И не только Сердича, были на Апанасенко и другие показания. Но судьба оказалась к этому неординарному человеку более благосклонной, нежели к другим людям из окружения маршала Буденного. Аресту он не подвергался, хотя по служебной и партийной линии ему пришлось написать не одну объяснительную записку, сочинить не одно покаянное заявление, в которых неоднократно упоминается имя С.М. Буденного. В основном в негативном свете.

Член судебного присутствия Маршал Советского Союза В.К. Блюхер многие годы ходил в любимчиках у Сталина. Об этом говорит хотя бы тот факт, что только ему, единственному из командующих войсками военных округов (ОКДВА функционировала на правах округа), в 1935 году было присвоено высшее воинское звание. Такое же, как наркому обороны и его заместителям, что не могло не вызвать недовольства со стороны других командующих округов первого разряда – И.П. Белова, Б.М. Шапошникова, И.П. Уборевича, И.Э. Якира. Свидетельствует генерал армии А.В. Хрулев, человек, в те годы работавший в аппарате наркомата обороны и достаточно близко находившийся от армейской верхушки: «Я одно точно знаю, что Блюхеру было присвоено звание Маршала по личному предложению Сталина, чему сильно завидовали Уборевич и Якир».

Из воспоминаний Н.Г.Конюхова видно, что еще в середине 1937 года доброе расположение к Блюхеру со стороны Сталина и Ворошилова продолжало оставаться достаточно прочным. Подтверждает это и стенограмма заседания Военного совета при наркоме 1–4 июня 1937 года, о котором мы уже упоминали. Однако спустя год, и особенно после событий на Хасане, звезда Блюхера стала стремительно закатываться. Хасанские события и деятельность командующего Дальневосточным фронтом в этот период стали предметом специального разбирательства на Главном военном совете. Вот что об этом говорилось в совершенно секретном приказе № 0040 от 4 сентября 1938 года:

Далее в этом пространном приказе перечислялись основные недочеты в подготовке и устройстве войск Дальневосточного фронта, выявленные в ходе боевых действий, у озера Хасан. Их набралось много, этих недостатков, по каждому из которых можно было, в свою очередь, проводить отдельное расследование. Виновными в наличии отмеченных недочетов признавались командиры, комиссары и начальники всех степеней фронта, и в первую очередь его командующий маршал Блюхер. Ему вменялось в вину то, что он «вместо того, чтобы честно отдать все свои силы делу ликвидации последствий вредительства и боевой подготовки ДКФронта и правдиво информировать Наркома и Главный военный совет о недочетах в жизни войск фронта,…систематически, из года в год, прикрывал свою заведомо плохую работу и бездеятельность донесениями об успехах, росте боевой подготовки фронта и общем благополучном его состоянии. В том же духе им был сделан многочасовый доклад на заседании Главного военного совета 28–31 мая 1938 г., в котором он скрыл истинное состояние войск ДКФ и утверждал, что войска фронта хорошо подготовлены и во всех отношениях боеспособны»[51].

В приказе отмечалось, что многочисленные враги народа, работавшие длительное время рядом с Блюхером, умело скрывались за его спиной и вели свою деятельность по дезорганизации и разложению войск фронта. Его обвиняли в том, что после разоблачения и ареста большой группы изменников и шпионов он тем не менее не сумел или не захотел (вот как уже ставится вопрос!) по-настоящему реализовать очищение ОКДВА от врагов народа. Что Блюхер якобы под флагом особой бдительности оставлял, вопреки указаниям Главного военного совета и наркома обороны, незамещенными сотни должностей командиров частей и соединений. Объяснения командующего такого положения отсутствием кадров с соответствующей подготовкой были названы враньем и втиранием очков. Вот так и никак иначе! Никто не хотел называть вещи своими именами и квалифицировать необоснованные репрессии против кадров РККА как тягчайшее государственное преступление.

Действия командующего ДКФронта маршала Блюхера в период боевых действий у озера Хасан высшим политическим и военным руководством страны оценивались как совершенно неудовлетворительные и граничащие с сознательным пораженчеством и саботажем. «…Все его поведение за время, предшествующее боевым действиям и во время самих боев, явилось сочетанием двуличия, недисциплинированности и саботирования вооруженного отпора японским войскам, захватившим часть нашей территории…»

Итак – пораженец, саботажник, разгильдяй!.. Такой оскорбительный для любого военачальника, тем более для маршала, вывод имел свою подоплеку. Она заключалась в том, что Блюхеру в Москве не могли простить одного его самостоятельного шага, заключавшегося в проверке законности действий пограничников у озера. Хасан. «Заранее зная о готовящейся японской провокации и о решениях Правительства по этому поводу… получив еще 22 мая директиву Народного комиссара обороны о приведении всего Фронта в боевую готовность, т. Блюхер ограничился отдачей соответствующих приказов и ничего не сделал для проверки подготовки войск для отпора врагу и не принял действительных мер для поддержки пограничников полевыми войсками. Вместо этого он совершенно неожиданно… подверг сомнению законность действий наших пограничников у озера Хасан. В тайне от члена Военного совета т. Мазепова, своего начальника штаба т. Штерна, зам. Наркома обороны т. Мехлиса, зам. Наркома внутренних дел т. Фриновского, находившихся в это время в Хабаровске, т. Блюхер послал комиссию на высоту Заозерная и без участия начальника погранучастка произвел расследование действий наших пограничников. Созданная таким подозрительным порядком комиссия обнаружила «нарушение» нашими пограничниками маньчжурской границы на 3 метра и, следовательно, «установила» нашу «виновность» в возникновении конфликта у оз. Хасан.

Ввиду этого т. Блюхер шлет телеграмму Наркому обороны об этом мнимом нарушении нами маньчжурской границы и требует немедленного ареста начальника погранучастка и других «виновников в провоцировании конфликта» с японцами. Эта телеграмма была отправлена т. Блюхером также втайне от перечисленных выше товарищей»[52].

Создание маршалом названной комиссии и проведение расследования пограничного инцидента вызвали резко негативную реакцию со стороны Сталина, Молотова и Ворошилова. Вот эти его действия и послужили основанием для обвинения командующего фронтом в саботировании вооруженного отпора японцам и наличии пораженческой позиции. Не мог простить Блюхеру его недоверия пограничникам их куратор, всесильный тогда заместитель Ежова комкор М.П. Фриновский, находившийся в то время на Дальнем Востоке во главе большой бригады работников НКВД и проводивший тотальную чистку кадров ОКДВА, Тихоокеанского флота и Краснознаменной Амурской флотилии.

Кроме всего прочего, Блюхер обвинялся и в самоустранении от руководства боевыми действиями, перепоручении этого дела начальнику штаба фронта комкору Г.М. Штерну, притом без определения четких задач и полномочий А также в нежелании поддерживать бесперебойную связь с Москвой (!), издании приказа о призыве в 1 ю (Приморскую) армию двенадцати возрастов вместо шести, предусмотренных, решением Главного военного совета, что грозило втягиванием в большую войну СССР с Японией. Приказ о призыве 12 возрастов был немедленно отменен наркомом обороны.

Все вышеприведенные обстоятельства послужили основанием для расформирования управления Дальневосточного фронта и отстранения Маршала Советского Союза В.К. Блюхера от его прежней должности. Этим же приказов из войск фронта создавались две отдельные армии с непосредственным подчинением их наркому обороны: 1 я Отдельная Краснознаменная (штаб в г. Ворошилове) и 2 я Отдельная Краснознаменная (штаб в г. Хабаровске). В оперативном отношении Военному совету 1 й армии был подчинен Тихоокеанский флот, а 2 й армии – Краснов найденная Амурская флотилия. Командующими назначались: 1 й армией – комкор Г.М. Штерн. 2 й – комкор И.С. Конев. На формирование армий отводилось десять суток[53].

Несколько слов о Г.М. Штерне – более подробно речь о нем впереди. Его звезда быстро всходила на армейском небосклоне, все более приближаясь к зениту. Кто еще год-полтора назад знал его? Очень немногие и то как командира для поручений при наркоме. Но вот в 1937 году Штерн сменяет на посту Главного военного советника в Испании Яна Берзина и получает (как и Берзин) высокую оценку своей деятельности. Она, эта похвала, впервые прозвучала, в выступлении Сталина 2 июня 1937 года на заседании Военного совета:

В должности начштаба Дальневосточного фронта Штерн также проявил себя неплохо, особенно тогда, когда Ворошилов приказал ему принять корпус, действующий в районе озера Хасан. В приказе наркома от 4 сентября 1938 года особо подчеркивалось, что «…японцы были разбиты и выброшены за пределы нашей границы только благодаря боевому энтузиазму бойцов, младших командиров, среднего и старшего командно-политического состава, готовых жертвовать собой, защищая честь и неприкосновенность территории своей великой социалистической Родины, а также благодаря умелому руководству операциями против японцев т. Штерна и правильному руководству т. Рычагова действиями нашей авиации».

И хотя в приказной части приведенного выше документа содержалось решение о замене «негодного и дискредитировавшего себя в военном и политическом отношении» командования фронта в целом, на самом деле под «командованием» подразумевался всего лишь один Блюхер (вот и его время наступило!), ибо другие первые лица из руководства фронта (член Военного совета П.И. Мазепов, начальник штаба Г.М. Штерн) не только не пострадали, – а наоборот – получили повышение по службе. Как в случае со Штерном. Петр Иванович Мазепов также не подвергался гонениям.

Приказ от 4 сентября 1938 года является не только уникальным, но и единственным в своем роде. И суть тут совсем не в том, что с позором отстранялся от должности один из самых заслуженных и авторитетных в с стране военачальников в звании маршала – до этого уже были Тухачевский с Егоровым. Его уникальность состояла в том, что впервые за многие годы существования Красной Армии за снятием командующего последовало расформирование управления одного из крупнейших войсковых объединений. Такого В РККА, по крайней мере за период после гражданской войны, еще не случалось.

Что же случилось с легендарной Особой Дальневосточной? Что произошло с не менее легендарным Блюхером? Ведь совсем еще недавно, всего год тому назад, выступая 2 июня 1937 года на Военном совете, Сталин всячески защищал его: «…И вот начинается кампания, очень серьезная кампания. Хотят Блюхера снять… Агитацию ведет Гамарник, ведет Аронштам. Так они ловко ведут, что подняли почти все окружение Блюхера против него. Более того, они убедили руководящий состав военного центра, что надо снять. Почему, спрашивается, объясните, в чем дело? Вот он выпивает. Ну, хорошо. Ну, еще что? Вот он рано утром не встает, не ходит по войскам. Еще что? Устарел, новых методов работы не понимает. Ну, сегодня не понимает, завтра поймет, опыт старого бойца не пропадает. Посмотрите, ЦК встает перед фактом всякой гадости, которую говорят о Блюхере. Путна бомбардирует, Аронштам бомбардирует нас в Москве, бомбардирует Гамарник. Наконец, созываем совещание. Когда он приезжает, видимся с ним. Мужик, как мужик, неплохой…»[55]

Выходит, Блюхер разучился воевать? Всегда, умел, а тут вдруг не справился с несложной для его уровня задачей, проявил растерянность и безволие?!. Ответ на поставленный вопрос по глубинной своей сути гораздо сложнее и трагичнее, нежели как он сформулирован в приказе от 4 сентября 1938 года. Обескровленная непрекращающимися чистками, увольнениями, арестами командно-начальствующего состава. Особая Краснознаменная Дальневосточная армия оказалась в критическом положении, с нарушенным управлением войсками и недоверием со стороны рядовых красноармейцев к оставшимся (пока оставшимся!) в строю командирам. Думается, что и сам маршал Блюхер в середине 1938 года рассуждал по поводу арестованных командиров и политработников несколько иначе, нежели в июне 1937 года, находясь на заседаниях Военного совета и Специального судебного присутствия. Скажем прямо: если события на КВЖД в 1929 году явились триумфом Блюхера, то бои у озера Хасан летом 1938 года стали настоящей его трагедией. А до ареста оставалось всего полтора месяца…

Как говорится, аппетит приходит во время еды. Наказанием одного комфронта Блюхера за неудачные бои у озера Хасан высокая власть не могла удовлетвориться. В назидание командирам и начальникам более низкого ранга потребовались другие «козлы отпущения» на Дальнем Востоке. В качестве таковых решено было выбрать руководство 1 й (Приморской) армии: командующего комдива К.П. Подласа, члена Военного совета бригадного комиссара М.В. Шуликова и начальника штаба полковника А.И. Помощникова. Их обвинили в том, что в период боев у озера Хасан они проявили преступное бездействие, выражавшееся в непринятии необходимых мер к воспрепятствованию вторжения японских войск на советскую территорию, а также в плохом обеспечении боевых действий некоторых частей и подразделений армии. Все это, вместе взятое, привело к тому, что японцам удалось захватить и временно закрепиться на господствующей в этом районе высоте Заозерной.

Такие формулировки содержались в обвинительном заключении. Они же затем почти без изменений перекочевали в текст приговора по их делу. Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила Подласа к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет, Помощникова и Шуликова – соответственно на три и два года. В отношении двух последних лиц меру наказания было признано считать условной[56].

Дальнейшая судьба Шуликова нам неизвестна. Что же касается командарма, Кузьмы Петровича Подласа, то он оказался в числе тех немногих счастливчиков, вернувшихся незадолго до войны в кадры РККА в результате пересмотра их дел. В звании генерал-лейтенанта Подлас, командуя 57 й армией Юго-Западного фронта, погиб в мае 1942 года в окружении под Харьковом. На несколько лет пережил своего командарма А.И. Помощников: будучи заместителем начальника штаба 1-го Прибалтийского фронта, он погиб в октябре 1944 года в звании генерал-майора.

Но вернемся к В.К. Блюхеру. Его звезда во второй половине 1938 года, как можно усмотреть из приведенных выше материалов и документов, стала действительно стремительно гаснуть. Дело дошло до того, что аресту Блюхера 22 октября 1938 года предшествовали его оперативная разработка органами контрразведки, наружное наблюдение за ним и просмотр всей корреспонденции маршала. Оперативные материалы, хранившиеся на момент реабилитации В.К. Блюхера в учетно-архивном отделе КГБ СССР, говорят о том, что его разработкой и следствием по делу руководил лично Л.П. Берия. Ордер же на его арест подписан Н.И. Ежовым.

Мы уже упоминали о просьбе, а точнее – требовании начальника политуправления ОКДВА армейского комиссара 2-го ранга Л.Н. Аронштама снять Блюхера с должности командующего и перевести его на другой, менее ответственный пост как человека, сильно пьющего. Об этом порочном пристрастии маршала свидетельствуют и другие люди, хорошо знавшие его. В частности, генерал армии А.В. Хрулев: «Блюхер последние годы очень много пил и обосновывал это тем, что его страшно мучила, экзема, кожи, и он, якобы, желая избавиться от болей этой экземы, употреблял очень много спиртных напитков…»

Конечно, подобные увлечения и склонности сильно подрывали авторитет Блюхера, имя которого знала вся страна, о котором писали книги, слагали стихи. Чего только стоит песня, припев которой содержал призыв-приказ: «Товарищ Блюхер! Даешь отпор!»

Одни писали стихи и книги, тогда как другие тоже писали, но только доносы и тому подобные пасквили, дискредитирующие Блюхера. Речь идет о действиях органов контрразведки, которые неоднократно предпринимали меры по опорочиванию командующего войсками ОКДВА, по увязке его с действиями правых, в первую очередь с А.И. Рыковым. Например, в оперативных материалах по делу Блюхера обнаружен рукописный документ антисоветского содержания, написанный якобы его рукой, однако им не подписанный. Адресован он всем командующим войсками округов.

Здесь странным является не только то, что документ исполнен рукой Блюхера и не подписан никем, но больше то, что в ходе следствия арестованный маршал ни разу не был допрошен по поводу появления у него этого важного вещественного доказательства. Сам Блюхер на допросе 28 октября 1938 года попытался дать объяснения по этому вопросу, сказав, что получил от Рыкова письмо, адресованное командующим округов, однако следователь почему-то не придал заявлению никакого значения и перешел к другой теме.

Дополнительной проверкой в период реабилитации Блюхера установлено, что указанный антисоветский документ был изъят из сейфа Блюхера сотрудником госбезопасности Кайдаловым при секретном его осмотре еще до ареста маршала. Кайдалов, допрошенный в середине 50 х годов по поводу данного документа, показал, что он немедленно доложил о нем руководству Управления НКВД по Дальневосточному краю, однако бывший начальник УНКВД Г.Ф. Горбач и его заместитель М.С. Ямницкий не проявили к нему никакого интереса.

Напомним, что инцидент с неподписанным документом происходил во второй половине 1938 года. И он не являлся единичным. За восемь лет до упомянутого случая был и другой, свидетельствующий о том, что даже тогда, когда Блюхер находился в самом зените своей славы (после победы на КВЖД), против него планировались и проводились провокационные комбинации, имеющие цель скомпрометировать его. Подтверждением сказанного являются показания бывшего порученца Блюхера – С.А. Павлова, данные им на допросе 8 августа 1938 года (то есть до ареста Василия Константиновича):

«В декабре 1930 или январе 193l года, точно не помню, на квартире Блюхера собиралась группа высшего и старшего комполитсостава армии, прибывшего в Хабаровск на совещание. За столом в одном месте сидели нач. политотдела 18 корпуса Зайцев, нач. политотдела 1 стр. дивизии Свинкин, начальник подива (политического отдела дивизии. – Н.Ч.) 26 Серпуховитин, командир полка Морган и другие, которых сейчас не помню. Кто из них, кто – я не могу восстановить в памяти, кто именно, вручил мне книгу (кажется «Современная тактика»), сказав, что взял эту книгу здесь же в квартире Блюхера из его личной библиотеки и попросил меня эту книгу положить на место в книжный шкаф. Я с этой книгой направился в кабинет, где находилась библиотека Блюхера и по дороге, перелистывая книгу, обнаружил между страницами лист бумаги с текстом, напечатанным на машинке. Я обратил внимание на подпись снизу этого письма: «С комприветом А.И. Рыков» (подпись от руки и подставленные в скобках на машинке инициалы и фамилия).

Заинтересовавшись, я прочитал несколько строк этого документа и в тексте его заметил следующую фразу: «В недалеком будущем Вам предстоит стать во главе всех Вооруженных Сил Союза, как самому выдающемуся и авторитетному командиру Красной Армии». Я не стал дочитывать письма и сразу понял, что оно является важным политическим документом, свидетельствующим о каких-то контрреволюционных замыслах Рыкова и Блюхера, вызвал в отдельную комнату заместителя начальника политуправления армии Скворцова и передал ему это письмо, сообщив, при каких обстоятельствах я его обнаружил. Скворцов тут же, прочитав документ, позвал Блюхера и при мне опросил его: «Что это за письмо? Блюхер ответил: «Это провокационная афера, я об этом предупрежден Особым отделом». На этом разговор закончился и Блюхер забрал это письмо». Далее Попов показал, что при разговоре со Скворцовым Блюхер вел себя спокойно и никакого волнения по поводу этого письма не наблюдалось.

По поводу двух приведенных выше попыток политической компрометации Блюхера следует выделить несколько моментов. Во-первых, совершенно ясно, что он не был автором изъятого из его сейфа антисоветского рукописного документа. Во-вторых, не исключена, по всем признакам, возможность того что сей злополучный «компромат» является легендированным письмом от имени А.И. Рыкова, направленным Блюхеру в ходе оперативных мероприятий ОГПУ. А посему указанный документ не может рассматриваться, как доказательство по делу и основание для обвинения маршала в антисоветских связях.

В Лефортовской тюрьме с высокими воинскими званиями арестованных, их прежними заслугами перед страной и народом нисколько не считались и маршала подвергали не меньшим истязаниям, нежели какого-то там комбрига или полковника, командира дивизии из небольшого гарнизона. Если не больше, рассчитывая при этом выйти на широкий круг так называемых участников военного заговора.

Свидетельствует начальник санчасти Лефортовской тюрьмы военврач 3-го ранга Анна Розенблюм, оказывавшая Блюхеру медицинскую помощь: «На лице у Блюхера около глаза был огромный синяк. Удар, вследствие чего появился синяк, был настолько силен, что образовалось кровоизлияние в склеру глаза, поэтому склера глаза была переполнена кровью»[57]. Факт издевательства над прославленным военачальником, первым кавалером советских орденов Красного Знамени и Красной Звезды, подтвердил и бывший следователь НКВД В.Я. Головлев. Он на допросе в ноябре 1955 года показал, что увидев в тюрьме накануне ноябрьских праздников 1938 года арестованного маршала (разумеется, без орденов и знаков отличия), «…сразу же обратил внимание на то, что Блюхер… был сильно избит, ибо все лицо у него представляло оплошной синяк и было распухшим. Вспоминаю, что, посмотрев на Блюхера и видя, что все лицо у него в синяках, Иванов тогда сказал мне, что Блюхеру, как он выразился, „здорово попало“.

О том, что Блюхера жестоко истязали, видно также из показаний С.А. Ариной-Русаковской, одно время содержавшейся в камере вместе с бывшей женой маршала – Г.А. Кольчугиной-Блюхер: «Из бесед с Кольчугиной-Блюхер выяснилось, что причиной ее подавленного настроения была очная ставка с бывшим Маршалом Блюхером, который, по словам Кольчугиной-Блюхер, был до неузнаваемости избит и, находясь почти в невменяемом состоянии, в присутствии ее, а также двух других его бывших жен наговаривал на себя чудовищные вещи и просил, чтобы Кольчугина-Блюхер и остальные бывшие его жены все это подтвердили. Я помню, что Кольчугина-Блюхер с ужасом говорила о жутком, растерзанном виде, который имел Блюхер на очной ставке, бросила фразу: «Вы понимаете, он выглядел так, как будто побывал под танком»[58].

Несколько слов о женах В.К. Блюхера – у него их было три. Первая, Покровская Галина Павловна, на которой он женился в гражданскую войну, была арестована 24 октября 1938 года по личному указанию Л.П. Берия. Обвинялась в том, что якобы знала об антисоветских настроениях Блюхера и не донесла об этом органам Советской власти. 10 марта 1939 года Военной коллегией была осуждена к расстрелу. От брака с Блюхером она имела дочь Зою и сына Всеволода.

Вторым браком В.К. Блюхер был женат на упомянутой выше Кольчугиной Галине Александровне. К моменту ареста 22 октября 1938 года (в один день с бывшим мужем) она являлась слушателем 4-го курса военного факультета Академии связи имени Подбельского. Обвинялась, как и Г.П. Покровская, в недоносительстве о контрреволюционной деятельности своего бывшего супруга, а также, дополнительно к этому, в проведении шпионажа и соучастии в антисоветском военном заговоре. Следователи НКВД, действуя методом «кнута и пряника», вынудили ее в ходе следствия оговорить себя, бывшего мужа и ряд других лиц.

«Пряниками» потчевал Кольчугину и Лаврентий Берия. По свидетельству ее сокамерницы С.А. Ариной-Русаковской, Кольчугина рассказывала, как ее вызывал к себе Берия, угощал фруктами, уговаривая при этой дать на Блюхера, необходимые следствию показания. А что касается «кнута», то такого «удовольствия» в тюрьмах НКВД Галина Александровна хлебнула с избытком. Получилось так, что врач А.А. Розенблюм, в свое время, как мы помним, лечившая В.К. Блюхера, через некоторый промежуток времени оказалась в одной камере с его бывшей женой. По ее свидетельству, «…Кольчугина-Блюхер из камеры внутренней тюрьмы, где мы находились, очень часто, почти ежедневно, вызывалась на допросы, продолжавшиеся до утра. С допросов она всегда приходила в обморочной состоянии. Точнее даже сказать, она не приходила с допросов, а ее буквально под руки приводили в камеру». Поэтому нет ничего удивительного в том, что измученная до предела женщина, опасаясь новых истязаний, подтвердила на суде свои показания, данные на предварительном следствии.

14 марта 1939 года (спустя четыре дня после расстрела Г.П. Покровской) Военная коллегия приговорила к высшей мере наказания и вторую жену Блюхера. От брака с ним у Кольчугиной был сын Вячеслав (Василий).

Третья – и последняя – жена В.К. Блюхера – Глафира Лукинична Безверхова, не в пример двум другим его бывшим супругам, была осуждена не Военной коллегией, а Особым совещанием при НКВД СССР. Срок ей дали стандартный для членов семей изменников Родине – 8 лет исправительно-трудовых лагерей за недоносительство о преступной деятельности мужа, о которой она якобы знала. В ходе следствия Г.Л. Безверхова виновной себя не признала. Отбыв заключение полностью, она затем была направлена в административную ссылку, где и находилась до момента реабилитации (своей и мужа). От брака с В.К. Блюхером у нее были дети: сын Васелин и дочь Вайнира.

Сопротивляющегося Блюхера следователь – сотрудник секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР с истинно русской фамилией Иванов всячески старался уличить в причастности к военному заговору в РККА, в шпионаже и вредительстве, манипулируя при этом показаниями на него лиц, в разные годы работавших совместно с ним в ОКДВА и других военных округах Маршала Советского Союза А.И. Егорова, командарма 1-го ранга И.Ф. Федько, комкора Г.Д. Хаханьяна, комдива Г.И. Кассина, дивизионного комиссара B.C. Винокурова, комбрига С.Ф. Гулина, наконец, его родного брата летчика капитана Павла Блюхера.

Особые надежды следствие возлагало на проведение очных ставок Блюхера с некоторыми из названных лиц. Например, с бывшим заместителем наркома обороны И.Ф. Федько, которая состоялась через неделю после ареста маршала. Командарм Федько, до мая 1937 года возглавлявший Приморскую группу войск ОКДВА, на этот раз тщательно проинструктированный своим следователем, на очной ставке не подкачал. Он заученно подтвердил: «Преступные антисоветские связи с Блюхером я установил в ноябре 1935 года, когда работал военный совет». А может быть и не говорил всего этого Иван Федорович Федько, однако в протоколе очной ставки слова его преподнесены в такой редакции.

Эти и другие вымышленные показания Блюхером решительно отвергались. В протоколе означенной очной ставки четко просматривается его реакция на измышления бывшего подчиненного: «Как Вам не стыдно, Федько!». Обращаясь к следователю и присутствующему на очной ставке Л.П. Берия, он заявил: «Все, что сказал Федько, я категорически отрицаю». Но такие заявления арестованного совершенно не вписывались в схему, разработанную следствием. Поэтому, чтобы все-таки сломить волю Блюхера, в тот же день проводится вторая очная ставка, на сей раз с бывшим членом Военного совета ОКДВА комкором Г.Д. Хаханьяном.

Из материалов следственного дела последнего известно, что Хаханьян, будучи сломлен пытками, согласился помогать органам НКВД. Вот почему, не получив ожидаемого результата на очной ставке с Федько, решено было ввести в игру Хаханьяна. Но Блюхер так же сразу, как и в предыдущем случае, отверг утверждения бывшего своего заместителя по политической части об антисоветской заговорщической деятельности. О том, насколько большое значение в НКВД придавалось показаниям маршала Блюхера, говорит то обстоятельство, что первые его допросы и указанные очные ставки проводил лично Лаврентий Берия, являвшийся в то время заместителем Ежова. Именно он, не удовлетворившись результатами допросов и очных ставок, дал команду своим подчиненным подвергнуть подследственного Блюхера пыткам по полной программе. Как вое это отразилось на здоровье последнего, мы уже упоминали.

К Блюхеру применили и еще одно из крайне нечистоплотных средств, имевшихся в арсенале следователей ГУГБ. Из оперативных материалов по его делу видно, что в камеру внутренней тюрьмы, где он, содержался, был подсажен агент, который, спаивая Блюхера коньяком, уговаривал того признать вину, а именно: участие в военном заговоре, шпионаж в пользу Японии, организационную связь с А.И. Рыковым. Этим агентом являлся бывший начальник УНКВД по Свердловской области комиссар госбезопасности 3-го ранга Д.М. Дмитриев, арестованный в конце июня 1938 года. Являвшийся, как и Блюхер, депутатом Верховного Совета СССР. Он имел большой опыт по фальсификации следственных дел. Как раз под его руководством прошли первые аресты высшего комначсостава РККА после февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б). Тогда пострадало прежде всего командование Уральского военного округа в лице комкоров И.И. Гарькавого и М.И. Василенко. Потом последовал черед еще двух комкоров – Б.С. Горбачева и Я.П. Гайлита, которые тоже не миновали рук Дмитриева.

Видимо, за эти «заслуги и самоотверженные действия при выполнении правительственных заданий» Дмитриев в числе немногих был в декабре 1937 года удостоен ордена Ленина. Весомым доводом к этому послужила и его докладная записка наркому Ежову в конце октября 1937 года, в которой он, как о большой победе, сообщал о ликвидации на Урале крупной офицерско-фашистской организации, созданной якобы агентурой «Российского Общевоинского Союза» (РОВС). Одним из руководителей этой организации в записке неоднократно называется комкор М.И. Василенко. По этому инспирированному Дмитриевым, а также его помощниками Строминым и Чистовым делу было арестовано 399 человек, из них бывших офицеров старой армии – 196 человек, то есть ровно половина от числа арестованных[59].

Такую деятельность команды Дмитриева в Москве не могли не заметить, – и через несколько месяцев он получает повышение. Как и его кровавые помощники Стромин и Чистов, получившие под свое начато областные управления НКВД. Дмитриев же назначается начальником Главного Управления шоссейных дорог СССР (ГУШосдор), находившегося в ведении НКВД.

Это тот самый Дмитриев, о котором, характеризуя его методы работы, начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР комбриг Н.Н. Федоров в письме своему «шефу» М.П. Фриновскому сообщал: «…В частности: у него было мало поляков, он отдал кое-где приказ арестовать всех, у кого фамилия оканчивается на «-ский».

В аппарате острят по поводу того, что если бы Вы в это время были на Урале, то могли бы попасть в списки подлежащих аресту…»[60]

Пробыв всего месяц в последней должности. Дмитриев был арестован. Не новичок в своем ведомстве, он, чтобы спасти свою шкуру или хотя бы несколько облегчить режим его содержания в тюрьме и смягчить грядущее наказание, без колебаний изъявил желание помогать следственным органам. По заданию Берия он применял различного рода провокации по отношению к подследственным, в том числе, к Блюхеру, с единственной целью – склонить их к признанию своей вины, к самооговору. Шантаж, угрозы, увещевания и уговоры – все это в полной мере использовал Дмитриев, обрабатывая Блюхера. что подтверждается записью их беседы в камере, сделанной с помощью оперативной техники. Из нее также усматривается, что Блюхер действительно подвергался избиениям и провокационной обработке со стороны Берия.

Воспроизведем фрагменты этого разговора между Блюхером и Дмитриевым, происходившего 26 октября 1938 года (через четверо суток после ареста маршала).

Далее в записи разговора следует пауза, так как Блюхера вызвали на очередной допрос. Когда он возвратился, вновь не признав своей вины, дежурный надзиратель, работавший, видимо, в паре с Дмитриевым, предупредил о предстоящей отправке его в Лефортово. Мрачная слава этой тюрьмы Блюхеру была известна и на данное обстоятельство в его психологической обработке делалась определенная ставка.

Напомним еще раз, что разговор этот состоялся через несколько суток после ареста Блюхера. По его ответам Дмитриеву чувствуется, что он пребывает в растерянности от всего происходящего, не понимает некоторых вещей, которые агенту НКВД предельно ясны, что он сопротивляется моральному давлению со стороны своего сокамерника, действующего по сценарию, разработанному, по всей видимости, в кабинете Берия. 26 октября у Блюхера еще хватает сил сопротивляться и отказываться от самооговора. По тону его реплики относительно предстоящей встречи с Ежовым чувствуется. что он от нее ничего хорошего не ожидает, ибо понимает, ради чего все это затеяно – исключительно ради признания им предъявленных обвинений.

Собственно говоря, весь многочисленный аппарат НКВД как в центре, так и на местах преследовал достижение именно этой конечной цели – признания подследственным своей вины. И неважно – настоящей или мнимой.

Сотни и тысячи следователей, надзирателей, камерных агентов дни и ночи всеми мыслимыми и немыслимыми способами склоняли непокорных узников к мысли о необходимости признать совершение несовершенных преступлений. Ведь от того, насколько эффективно реализовывалась эта задача, насколько сильны были позиции «царицы доказательств» в наркомате, управлении, отделе и отделении, настолько можно было рассчитывать на очередное (а иногда и внеочередное) повышение в должности и звании, получение награды, льгот и т.п. Даже внутрикамерный агент Дмитриев, психологически обрабатывая Блюхера, рассчитывал на снисхождение при решении своей тюремной судьбы.

Из дальнейшей записи разговора Блюхера с Дмитриевым видно, что маршал и на сей раз устоял, не поступился своими принципами и совестью, отказавшись давать ложные показания, за что, как и было ему обещано, отконвоирован в Лефортово. О том, как его там избивали, уже свидетельствовали А.А. Розенблюм и С.А. Арина-Русаковская. Этим людям не было никакого резона что-либо приукрашивать или же скрывать от работников Главной военной прокуратуры, проводивших проверку дела по обвинению В.К. Блюхера. Однако имелась в то время еще одна категория свидетелей, напрямую заинтересованная в обратном – это бывшие сотрудники НКВД, принимавшие активное участие в репрессиях против невинных людей. Но даже и они, стремившиеся забыть навечно детали зверских издевательств над подследственными, нехотя, но открывали подробности допросов Блюхера и других военачальников РККА.

Должность начальника Лефортовской тюрьмы в 1937–1938 годах исполнял капитан госбезопасности П.А. Зимин, а заместителем у него был Ю.И. Харьковец. В 1957 году на допросе Зимин показал: «Часто на допросы приезжали и наркомы НКВД, как Ежов, так и Берия, причем и тот и другой также применяли избиение арестованных. Я лично видел… как Берия избивал Блюхера, причем он не только избивал его руками, но с ним приехали какие-то специальные люди с резиновыми дубинками, и они, подбадриваемые Берия, истязали Блюхера, причем он сильно кричал: «Сталин, слышишь ли ты, как меня истязают». Берия же в свою очередь кричал: «Говори, как ты продал Восток»…[62]

Об этом или другом случав упоминает Ю.И. Харьковец, давая в качестве свидетеля показания в том же 1957 году: «…Я однажды лично был свидетелем, как он (Берия. – Н.Ч.) с Кобуловым в своем кабинете избивал резиновой дубинкой заключенного Блюхера…». Известно, что у наркома в Лефортовской тюрьме был свой отдельный кабинет.

Кстати, упомянутые выше очные ставки Блюхера с Федько и Хаханьяном проводились как раз там, в Лефортовской тюрьме. После них арестованный маршал держался еще целую неделю, и только накануне ХI-й годовщины Октябрьской революции, физически и морально обессилев, Блюхер сдался. В собственноручных показаниях, написанных в течение 6–9 ноября 1938 года, он признал себя виновным в том, что был участником антисоветской организации правых и военного заговора. Эти показания являются послед ними строками, написанными рукой В.К. Блюхера, ибо 9 ноября, спустя три недели после своего ареста, он умер. Согласно акту, составленному судебно-медицинским экспертом Семеновским, смерть наступила от закупорки легочной артерии тромбом, образовавшимся в венах таза. Но абсолютно все сотрудники тюрьмы и заключенные знали истинную причину кончины Блюхера, у которого в результате многочисленных избиений могли отрываться не только сгустки крови, но и целиком, или по частям многие жизненно важные органы.

О смерти Блюхера было доложено Сталину. Об этом факте показал в 1963 году бывший сотрудник НКВД В.Я. Головлев: «В нашем присутствии Берия позвонил Сталину, который предложил ему приехать в Кремль. По возвращении от Сталина Берия… нам сказал, что Сталин предложил отвезти Блюхера в Бутырскую тюрьму для медосвидетельствования и сжечь в крематории». Что и было выполнено без проволочек соответствующей службой НКВД[63].

В марте 1956 года В.К. Блюхер посмертно реабилитирован.

Командарм 2-го ранга Н.Д. Каширин, в течение нескольких месяцев возглавлявший Управление боевой подготовки РККА, был арестован первым из членов Специального судебного присутствия. Произошло это по личному указанию Сталина, который, ознакомившись с протоколом допроса от 5 августа 1937 года заместителя начальника Разведуправления РККА старшего майора госбезопасности М.А. Александровского, «высочайше» начертал: «Арестовать: 1) Каширина. 2) Дубового…»

За Кашириным пришли 19 августа, притом без санкции прокурора. Да и к чему им нужен прокурор, если поступила команда от самого «хозяина», заменившая собой вое законы, указы, санкции и права. В тюрьме «оборону» Каширин держал в течение нескольких суток, однако уже к 23 августа запас его физических и иных сил иссяк, и он под диктовку зловеще знаменитого «колуна» Зиновия Ушакова, только что получившего очередное звание «майор госбезопасности», пишет заявление на имя Ежова, в котором признает свое участие в антисоветском правотроцкистском заговоре.

Через Каширина следователи Особого отдела рассчитывали выйти на маршала Егорова, что неуклонно и проводилось ими в жизнь. В результате 17 февраля 1938 года от Каширина было получено заявление о том, что первый заместитель наркома обороны СССР А.И. Егоров возглавляет военную группу правых: «Вокруг маршала Егорова. Александра Ильича, сложилась группировка. Эта группировка являлась военной группой правых – особым их военным центром – и вела свою контрреволюционную деятельность одновременно с группой военного заговора во главе с Тухачевским, Якиром, Гамарником и другими…»[64]

Тогда же, ссылаясь на информацию, полученную якобы от Егорова, Каширин в числе участников группировки правых назвал Буденного, Белова, Дыбенко, Халепского и других. Затем он признался, что завербовал в военный заговор новых членов, в том числе командиров СКВО – комдивов В.Я. Кильвейна, Я.В. Шеко, комбригов Н.Я. Блюма, К.Р. Белошниченко, Я.Я. Фогеля и других[65].

Получив нужные НКВД показания на А.И. Егорова, нарком Ежов, посчитав Каширина окончательно сломленным, задумал с его помощью уличить еще не арестованного маршала. С этой целью он 26 февраля 1938 года, проводит у себя в кабинете, предварительно пригласив председателя СНК СССР В.М. Молотова и наркома обороны К.Е. Ворошилова, очную ставку между Кашириным и Егоровым. Как она проходила, рассказал на следствии по своему делу бывший заместитель Ежова – начальник ГУГБ М.П. Фриновский, также присутствовавший на ней: «Было решено устроить очные ставки ряду арестованных, которые давали показания на Егорова, который еще не был арестован… Первым был вызван Н.Д. Каширин. Егоров уже сидел в кабинете. Когда Каширин вошел и увидел Егорова (видимо, он считал маршала уже арестованным. – Н.Ч.), он попросил, чтобы его выслушали предварительно без Егорова. Егорова попросили выйти, и Каширин заявил, что показания на Егорова им были даны под физическим воздействием следствия, в частности находящегося здесь Ушакова»[66].

Предоставим возможность сказать свое слово и упомянутому З.М. Ушакову, следователю по делу Н.Д. Каширина. От этой очной ставки Каширина с Егоровым до собственного ареста Ушакова отделяло полгода и вряд ли тогда мог сей наглый и грубый фальсификатор, доверенное лицо Ежова и Фриновского, предполагать, что ожидает его впереди. А там будут арест, допросы с пристрастием: вчерашние сослуживцы усердно станут выколачивать из него признания о причастности к так называемому заговору в органах НКВД. И появятся многочисленные просьбы, нет, даже не просьбы, а мольба о помощи, пламенные заверения в своей преданности правящему режиму и готовности выполнить любой приказ партии и правительства. Последуют при этом и признания своего участия в избиениях подследственных, правда очень сильно уменьшенные.

Испытал Ушаков и все прелести очных ставок в тюрьме, испытал их на собственной шкуре. На одной из них – с бывшим начальником ГУГБ М.П. Фриновским – Ушаков подтвердил тот факт, что Н.Д. Каширин на упомянутой выше очной ставке его с Егоровым, воспользовавшись присутствием главы правительства СССР и наркома обороны, заявил о всей надуманности версии существования военного заговора в Красной Армии и ее огромном вреде. Арестованный командарм сделал заявление, что сам он никогда не был участником какой-либо антисоветской организации, а его показания в отношении А.И. Егорова являются ложными, добытыми под воздействием репрессий в застенках НКВД. Также он заявил, что в подобном положении находятся многие невинные командиры Красной Армии. Тогда же Каширин, обращаясь к Ворошилову, просил его не верить ничему, что бы он ни писал в своих дальнейших показаниях.

На вопрос Ворошилова, почему Каширин дал показания на Егорова и других видных командиров РККА, тот ответил, указывая на присутствующего в кабинете Ушакова, что следователь принуждает его это делать, применяя к нему меры физического воздействия.

Такие вот невыгодные для себя подробности своей профессиональной деятельности вынужден был под давлением фактов подтвердить бывший помощник начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР Зиновий Ушаков, «гроза» арестованных военачальников Красной Армии, сумевший менее чем за год получить два ордена. По существу – за достигнутые результаты и первенство по количеству выбитых зубов, сломанных челюстей и ребер. Но признавал Ушаков только то, от чего ему не удавалось отвертеться. Многие же детали «кухни» следствия по делу Н.Д. Каширина и других членов Специального судебного присутствия так и остались в тени. В частности, Ушаков, как и его бывший начальник Фриновский, умолчал о том, что в Особом отделе не могли простить Каширину его отказа подыгрывать следствию в деле компрометации маршала Егорова. Заявление же Каширина (в присутствии Молотова и Ворошилова) об истязаниях, которым подвергаются арестованные военные, так и осталось без внимания, а его самого ожидала новая, еще более жестокая серия избиений. Свыше месяца держался Николай Дмитриевич в своем единоборстве со следствием, но слишком уж неравными были силы и 3 апреля 1938 года Каширин пишет новое письмо Ежову, в котором аннулирует свое заявление на очной ставке с Егоровым. Назвав его провокационным, он вновь подтвердил свою принадлежность к военному заговору. Стиль и слог этого документа сразу выдают его истинного автора – одного из следователей Особого отдела. По всей вероятности – все того же Ушакова:

«Прошло уже больше месяца с того момента, когда я 26 февраля с.г. сделал Вам и находящемуся у Вас в кабинете народному комиссару обороны Советского Союза маршалу Ворошилову К.Е. провокационное заявление, направленное на дискредитацию органов НКВД… Мое провокационное заявление о том, что я не являюсь участником заговора, а в НКВД существует застенок, в котором содержится много невинных командиров, не было случайным и неожиданным. Наоборот, оно сложилось у меня уже давно и вытекало из моего непримиримого, враждебного отношения к Советской власти…

Но вот когда 26 февраля с.г. Вы и нарком обороны вызвали меня на очную ставку с Егоровым, я решил осуществить свой провокационный план и продумал его с возможной полнотой и деталями с тем, чтобы придать моему провокационному заявлению возможно более убедительный характер.

И тогда я пришел к следующим основным решениям:

а) сказать о себе, что не был участником контрреволюционного заговора, и отказаться от всех своих прошлых показаний и тем самым опорочить их;

б) сказать, что НКВД арестовано много невинных командиров, которые якобы под влиянием репрессий дают друг на друга ложные показания.

В этом направлении я примерно и сделал свое гнусное провокационное заявление Вам и народному комиссару обороны Ворошилову»[67].

До судебного заседания оставалось чуть более двух месяцев. Ему предшествовало составление обвинительного заключения, в котором указывалось, что Каширин, будучи завербован в антисоветский заговор Рыковым и Гамарником, имел в повседневной практике преступную связь с руководством Северо-Кавказского края – Шеболдаевым, Пивоваровым, Лариным и Семеновым. Особисты все расписали строго по годам: вербовку Рыковым в 1928 году, установление в 1930 году связи с руководителями организации правых на Северном Кавказе, вместе с которыми он якобы занимался вредительством и формированием повстанческого движения, являясь при этом агентом германской и японской разведок, которым систематически поставлял сведения об РККА. Из обвинительного заключения в текст приговора перекочевал без изменения и пункт о том, что в 1934 году Каширин вошел в состав военно-фашистского заговора и по заданию его лидеров Тухачевского и Гамарника занимался вредительской деятельностью в войсках СКВО и вербовкой новых заговорщиков.

Военная коллегия в составе В.В. Ульриха, А.М. Орлова и И.М. Зарянова по всем этим пунктам обвинения приговорила Н.Д. Каширина 14 июня 1938 года к расстрелу, что и было исполнено в тот же день. Пострадали и два его родных брата – Иван и Петр Каширины. Первый из них, многие годы проработавший в органах ВЧК-ОГПУ, накануне ареста исполнял должность начальника мобилизационного отдела наркомата лесной промышленности СССР, подвергся репрессиям гораздо раньше своего старшего брата. В сентябре 1937 года Иван Каширин по обвинению в принадлежности к антисоветской организации правых (Рыков, Бухарин. Томский) был приговорен к расстрелу. Петр Каширин, самый младший из братьев, подвергся аресту одновременно с Иваном – в начале июня 1937 года. Обвинен и осужден к смертной казни он был как руководитель подпольного штаба так называемой военно-казачьей организации правых, якобы существовавшей в Оренбурге, будучи, по версии следствия, завербован в нее старшим братом – командармом 2-го ранга Н.Д. Кашириным.

Жена командарма – Каширина Валентина Александровна, постановлением Особого совещания при НКВД СССР, как социально опасный элемент, в августе 1938 года была направлена в административную ссылку сроком на 5 лет в Казахстан. Его сын Владимир принимал участие в Великой Отечественной войне, был ранен. Награжден орденом Красной Звезды и медалями.

Н.Д. Каширин посмертно реабилитирован в сентябре 1956 года.

Одним из заслуженных и известных командиров высшего ранга, входивших в состав Специального судебного присутствия, являлся командарм 2-го ранга Павел Ефимович Дыбенко. Заслуженный в смысле наград и партийного стажа – кавалер 3 х орденов Красного Знамени, член партии большевиков с 1912 года, он был известен в стране, как председатель Центробалта накануне Октябрьской революции, как член первого Советского правительства – народный комиссар по морским делам. Определенную долю известности ему добавил и брак с Александрой Коллонтай, видным партийным и государственным деятелем послереволюционных лет, теоретиком женского движения. В первом советском правительстве она занимала пост наркома государственного призрения. Брак этот оказался непрочным и вскоре после гражданской войны окончательно распался.

В гражданскую войну Дыбенко командовал рядом дивизий, Крымской армией. После нее он работал в центральном аппарате наркомата по военным и морским делам, возглавляя Управление снабжений РККА, затем командовал Туркестанским фронтом и Приволжским военным округом. В мае 1937 года его перебросили на Ленинградский военный округ.

Аресту Дыбенко (28 февраля 1938 года) предшествовало снятие его с должности на основании постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 25 января того же года. В нем утверждалось, как доказанный факт, что:

«а) т. Дыбенко имел подозрительные связи с некоторыми американцами, которые оказались разведчиками, и недопустимо для честного советского гражданина использовал эти связи для получения пособия живущей в Америке своей сестре;

б) СНК СССР и ЦК ВКП(б) считают также заслуживающим серьезного внимания опубликованное в заграничной прессе сообщение о том, что т. Дыбенко является немецким шпионом. Хотя это сообщение опубликовано во враждебной белогвардейской прессе, тем не менее нельзя пройти мимо этого, так как одно такого же рода сообщение о бывшей провокаторской работе Шеболдаева при проверке оказалось правильным. (Б.П. Шеболдаев в 1937 году возглавлял Курский обком ВКП(б). Арестован в июне 1937 года, а в декабре того же года приговорен к расстрелу. – Н.Ч.);

в) т. Дыбенко вместо добросовестного выполнения своих обязанностей по руководству округом систематически пьянствовал, разложился в морально-бытовом отношении, чем давал очень плохой пример подчиненным.

Ввиду всего этого СНК СССР и ЦК ВКП(б) постановляют:

1. Считать невозможным дальнейшее оставление т. Дыбенко на работе в Красной Армии.

2. Снять т. Дыбенко с поста командующего Ленинградским военным округом и отозвать его в распоряжение ЦК ВКП(б).

3. Предложить т. Маленкову внести свои предложения о работе т. Дыбенко вне военного ведомства.

4. Настоящее постановление разослать всем членам ЦК ВКП(б) и командующим военными округами»[68].

Надо сказать, что в 1937–1938 годах не по всякому командующему войсками военного округа принимались подобные постановления. Чаще бывало по-другому: их арестовывали на какой-либо из станций недалеко от Москвы, предварительно вызвав в столицу якобы на служебное совещание. Расчет здесь был предельно прост: оторвать командующего от штаба и подчиненных ему войск с тем, чтобы он не смог каким-либо образом воспрепятствовать своему аресту. Именно так были арестованы командующий КВО командарм 1-го ранга И.Э. Якир, ХВО – командарм 2-го ранга И.Н. Дубовой. ЗабВО – командарм 2-го ранга М.Д. Великанов, Приморской группы войск ОКДВА – командарм 2-го ранга М.К. Левандовский и другие.

Следует отметить, что попытки отстранения Дыбенко от должности предпринимались и ранее. Одна из них относится к началу сентября 1938 года, когда в ходе маневров ЛВО была неудачно произведена выброска парашютного десанта. Тогда из-за неучета повышенной скорости ветра в районе десантирования погибло четыре и получили переломы конечностей и многочисленные ушибы тридцать восемь бойцов. Для расследования этого трагического случая нарком создал специальную комиссию. Однако, не дожидаясь ее результатов, на другой день после происшествия отстранил Дыбенко от руководства войсками округа.

По результатам расследования Ворошилов через десять дней издал другой приказ, в котором главными виновниками выступали командир 3 й авиадесантной бригады комбриг А.С. Зайцев и исполняющий обязанности командующего ВВС округа комдив С.В. Тестов. Оба они отстранялись от должности и отдавались под суд военного трибунала. В отношении же П.Е. Дыбенко и члена Военного совета округа комбрига М.П. Магера нарком обороны, во изменение своего предыдущего приказа, принял решение ограничиться дисциплинарным взысканием, объявив им обоим по строгому выговору с предупреждением[69].

Потрясенный содержанием постановления ЦК и СНК, Дыбенко 30 января 1938 года обратился к Сталину со страстным письмом, в котором решительно отвергал выдвинутые против него измышления. Нам сегодня мучительно больно читать, тем более трудно было Павлу Ефимовичу написать такие строки письма, в которых он вынужден униженно оправдываться за несовершенные преступления.

Через особый сектор ЦК ВКП(б), которым ведал преданный Сталину до последних потрохов А.Н. Поскребышев, письмо командарма попало в руки Генсека. Эмоции и чувства вождя на мольбу Дыбенко никак нельзя определить, исходя из его резолюции на письме, состоящей всего из одного слова: «Ворошилову». Что сие означало? Или ветер переменил направление и решать судьбу Дыбенко Сталин поручал наркому Ворошилову? Или же данная резолюция предназначалась всего лишь для информации и не более того. Вероятнее все же, что подразумевалось второе, ибо в противном случае не последовал бы через три недели арест командарма Дыбенко. Вот такой монетой платил Сталин тем, кому еще совсем недавно доверял выполнение особо важных поручений, к коим по праву следует отнести участие в работе Специального судебного присутствия.

А ведь Павел Ефимович из всех членов этого суда, не считая председательствующего Ульриха, был, пожалуй, одним из самых активных. Его вопросы своим вчерашним коллегам затрагивали различные стороны обвинения, но все же большее их число касалось шпионажа. Из характера вопросов создается впечатление, что Дыбенко действительно верил тому, что было написано в обвинительном заключении на каждого из подсудимых. По тону этих вопросов чувствуется, что ответы его не удовлетворяют и он желает получить дополнительную информацию. Например, в суде Якир и Уборевич всячески отрицали свою причастность к шпионажу. Дыбенко поочередно обращается к ним. На вопрос Якиру: «Вы лично когда конкретно начали проводить шпионскую работу в пользу германского генерального штаба?» он получил ответ: «Этой работы лично непосредственно я не начинал».

Подобный же вопрос Уборевичу: «Непосредственно шпионскую работу вы вели с немецким генеральным штабом? тот, как всегда, был более лаконичен, нежели Якир: «Не вел никогда». Как видно из данного диалога, на вопросы о шпионской деятельности, где ключевыми словами являлись «лично» и «непосредственно», оба подсудимых дали отрицательный ответ, что не удовлетворило Дыбенко, ибо он надеялся услышать совершенно иное.

Руководству партии и наркомату обороны было известно, что Егоров, Буденный и Дыбенко многие годы с ревностью относились к славе Тухачевского. Именно они, объединившись, девять лет тому назад направили (в апреле 1928 года) письмо Ворошилову, в котором допускали нападки на начальника Штаба РККА. Тухачевского, умаляя его роль в деятельности этого главного органа управления вооруженными силами государства и требуя замены Михаила Николаевича на данном посту. Тогда их усилия увенчались успехом. И теперь двое из этой «троицы» могли торжествовать вдвойне – их давний недруг повержен политически, раздавлен морально, уничтожен как военный теоретик и практик, а сами они восседают на судейском Олимпе, верша судьбу людей, с которыми еще вчера находились в одном строю. Тогда, в июне 1937 года, Дыбенко даже в самом кошмарном сне не мог представить, что его ждет повторение судьбы тех, кого он так усердно допрашивая и неистово обвинял. Напомним, что до его собственного ареста оставалось восемь с половиной месяцев.

Можно не сомневаться, зная стиль работы НКВД в подобных случаях, что все обвинения, содержавшиеся в совместном постановлении СНК и ЦК относительно Дыбенко, найдут свое отражение и дальнейшее развитие в следственных материалах по его делу. В действительности так и произошло. В обвинительном заключении, составленном и подписанном за два дня до суда, эти положения получили не только углубление и развитие, но и конкретизацию. Так, появляется тезис о работе агентом царской охранки: «…Следствием установлено, что Дыбенко в 1915 году был завербован для провокаторской работы царской охранкой военного Балтийского флота и выдавал революционных матросов-большевиков». В одном из протоколов допросов данный тезис подается более детально: проходя службу на корабле «Император Павел I», Дыбенко, будучи арестован за подготовку революционного восстания, согласился работать на царскую охранку. Подобной чуши в следственном деле по обвинению П.Е. Дыбенко можно найти немало.

Полная опасностей подпольная работа в Крыму в 1918 году, постоянная угроза разоблачения и ареста, наконец, сам арест, допросы у мастеров своего дела, – все это не принималось во внимание. В ход шли только обстоятельства, могущие трактоваться двояко. Как в примере с арестом: «В 1918 году Дыбенко, будучи послан ЦК КП(б) У на подпольную работу в Крым, при аресте его белогвардейцами выдал подпольный большевистский комитет и затем был завербован германскими оккупантами для шпионской работы. С 1918 года и до момента ареста в 1938 году Дыбенко проводил шпионскую, а затем и пораженческую деятельность по заданию германской разведки».

Однако во 2 м Управлении НКВД (Управление особых отделов – начальник комбриг Н.Н. Федоров) и этого для Дыбенко показалось мало. Им угодно было привязать его к колеснице правых в лице их представителя в Красной Армии – маршала Егорова: «С 1926 года Дыбенко устанавливает связь с правыми в лице Егорова А.И., бывшего тогда командующим Белорусским военным округом, Левандовским – командующим Кавказской армией и другими, и начиная с 1929 года входит в руководство организации правых в РККА, связанной с Рыковым, Бубновым, Томским и другими руководителями правых».

На рубеже 20 х и 30 х годов Дыбенко, как и многие другие военачальники Красной Армии, несколько раз бывал в Германии на учениях и маневрах. А если это так, то не миновать ему было клейма шпиона, в первую голову германского. В обвинительном заключении сие сформулировано следующим образом: «По заданию германской разведки и руководства военной организации правых Дыбенко проводил подрывную вредительскую деятельность в боевой подготовке, военном строительстве, укрепрайонах и т.д. Наряду с этим он передавал систематически германской разведке (через агента этой разведки Граубмана) шпионские материалы о Средне-Азиатском, Приволжском и Ленинградском округах, которыми он командовал…»

Ну ладно, работу Дыбенко в пользу германской разведки следствию еще кое-как удалось сформулировать. А вот выполнение им шпионских поручений в пользу американских разведорганов в 1924 и 1929 годах выглядит, что называется притянутым за уши, чисто голословным утверждением, не подкрепленным абсолютно никакими доказательствами.

Все так называемое дело Дыбенко было от начала до конца сфальсифицировано при активном участии помощника начальника 5-го отдела ГУГБ НКВД СССР майора госбезопасности М.С. Ямницкого и работника того же отдела старшего лейтенанта В.М. Казакевича. Именно их «помощь» привела к тому, что балтийский матрос Дыбенко, не раз смотревший смерти в глаза, и покушавшийся на самоубийство, признал себя виновным, подтвердив все обвинения в развернутых собственноручных показаниях. В них он оговорил находившихся на свободе маршала С.М. Буденного, комкоров И.Р. Апанасенко, О.И. Городовикова, М.Г. Ефремова, комбрига И.Е. Петрова и некоторых других.

Так все это было на самом деле или нет, но в протоколе судебного заседания Военной коллегии, состоявшегося 29 июля 1938 года (через пять месяцев после ареста), записано рукой секретаря суда, что Дыбенко виновным себя признал и свои показания, данные им на предварительном следствии, подтвердил. Данное заседание нисколько не отличалось от предыдущих и последующих: судьи уложились во все те же 20 минут, вынеся подсудимому приговор по 1 й категории, о чем и просило следствие (осудить Дыбенко с применением закона от 1 декабря 1934 года). В суде по существу предъявленных ему обвинений Павел Ефимович не допрашивался, а материалы предварительного следствия судьями (армвоенюрист В.В. Ульрих, диввоенюристы И.Т. Никитченко, А.Д. Горячев) не проверялись. Все заседание свелось к тому, что ему был заклан единственный вопрос, на который Дыбенко, судя по протоколу заседания, ответил, что виновным себя он признаем полностью и свои показания на предварительном следствии подтверждает. Приговор исполнен в тот же день.

Дело это было списочным (альбомным) и участь тех, кто в нем числился, заранее предрешалась Сталиным. Конечно, не в пользу подсудимых. А находился в том списке фактически весь цвет высшего командно-начальствующего состава РККА, опытные руководители войсковых объединений и центрального аппарата: командарм 1-го ранга И.П. Белов (еще один член Специального судебного присутствия), командармы 2-го ранга И.Н. Дубовой, М.К. Левандовский (его показаниями оперировали Ямницкий и Казакевич, понуждая Дыбенко к самооговору), А.И. Седякин, И.А. Халепский, М.Д. Великанов, комкоры И.К. Грязнов, С.Е. Грибов, Е.И. Ковтюх, В.К. Лавров, И.Ф. Ткачев, В.В. Хрипин, коринженер Н.М. Синявский, армейский комиссар 2-го ранга Я.К. Берзин, корпусной комиссар И.М. Гринберг, комдивы П.П. Ткалун (комендант Московского Кремля). В.С. Погребной и многие другие. Всего 138 человек.

Список этот, составленный первоначально на 139 человек, в конце июля 1938 года Ежов направил Сталину, указав в сопроводительной записке, что все перечисленные в нем лица подлежат суду по первой категории. Сталин, ознакомившись с ним, численность уменьшил на одного человека, собственноручно вычеркнув фамилию Маршала Советского Союза А.И. Егорова. И недрогнувшей рукой написал резолюцию: «За расстрел всех 138 человек». И расписался. Рядом поставил свою подпись председатель Совета Народных Комиссаров В.М. Молотов. Все лица, указанные в этом списке, в течение двух дней (28 и 29 июля 1938 года) были осуждены Военной коллегией к смертной казни через расстрел. А вычеркнутого из списка Егорова посадили писать дополнительные показания о военном заговоре в Красной Армии, сделав на него ставку в проведении «разоблачения» бывших военнослужащих высокого ранга. Тем самым более чем на полгода был отсрочен суд и приговор по делу маршала[71].

Жену П.Е. Дыбенко – Зинаиду Викторовну арестовали месяц спустя, приписав ей недонесение о вредительской деятельности мужа. Ее вынудили подписать два сфальсифицированных протокола, допроса, содержащие обвинения в адрес супруга, от которых она вскоре отказалась. Особое совещание при НКВД СССР осудило З.В. Дыбенко к 5 годам ИТЛ. До этого приговора ее держали в тюрьме в ходе следствия свыше года.

Немногочисленные свидетели, а также стенограмма судебного процесса над группой Тухачевского показывают, что начальник Военно-Воздушных Сил РККА Я.И. Алкснис проявил там достаточную активность. Однако не смогла спасти Якова Ивановича и такая показная ретивость на суде, ярко выраженное желание выслужиться перед власть имущими. Досье на него в НКВД продолжало пополняться все новыми и новыми показаниями лиц, находившихся во внутренней тюрьме на Лубянке, в Лефортово и Бутырках. В частности, показаниями комкора Э.Ф. Аппоги – начальника военных сообщений РККА, дивинженера С.В. Бордовского – начальника Технического управления Красной Армии, а также бригинженера А.К. Аузана, в которых они назвали Алксниса в качестве одного из руководителей антисоветской националистической латышской организации.

После Н.Д. Каширина из членов Специального судебного присутствия Алкснис пошел под арест вторым – за ним пришли 23 ноября 1937 года. А через двое суток (25 ноября) появилось на свет его собственноручное заявление на имя наркома внутренних дел: «Я решил дать правдивые показания о своей шпионской работе следствию. Я был завербован латвийской разведкой через начальника штаба латвийской армии Гартманиса в 1936 г.».

У нас есть возможность в определенной мере воспроизвести события, происходившие в эти двое суток. Основными действующими лицами здесь выступали начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР комиссар госбезопасности 3-го ранга Н.Г. Николаев (Журид), его помощник майор госбезопасности В.В. Рогачев-Цифринович и сотрудник того же отдела старший лейтенант госбезопасности Э.А. Ивкер. И, конечно, сам Яков Алкснис. Действия сотрудников Особого отдела в отношении бывшего начальника ВВС РККА вполне вписываются в схему, установленную Ежовым.

Бывший заместитель начальника УНКВД по Московской области старший майор госбезопасности А.П. Радзивиловский в ходе следствия по его делу показал в 1939 году, что когда он спросил Ежова о том, «…как практически реализовать его директиву о раскрытии антисоветского подполья среди латышей», тот ответил: «Стесняться отсутствием конкретных материалов нечего, а следует наметить несколько латышей из числа членов ВКП(б) и выбить из них необходимые показания. С этой публикой не церемоньтесь, их дела будут рассматриваться альбомным порядком. Надо доказать, что латыши, поляки и другие, состоящие в ВКП(б), – шпионы и диверсанты…»

Далее Радзивиловский показал, что выполняя указания Ежова он, как и другие начальники УНКВД краев и областей, поголовно уничтожали всех представителей указанных национальностей – кандидатов и членов партии. «Все показания об их якобы антисоветской деятельности получались, как правило, в результате истязаний арестованных, широко применявшихся как в центральном, так и в периферийном аппаратах НКВД»[72].

В качестве объекта применения мер физического воздействия Алкснис не являлся исключением, что признают сами сотрудники НКВД. Так, бывший заместитель начальника отделения Особого отдела М.З. Эдлин в 1954 году показал: «…Когда я по своим делам ехал в Лефортовскую тюрьму, меня вызвал Рогачев, дал мне готовый протокол допроса Алксниса и просил вызвать в тюрьме Алксниса и дать ему его подписать. Я после своей основной работы вызвал в кабинет Алксниса и передал ему готовый протокол, сказав при этом, что меня об этом просил Рогачев. Прочитав этот протокол, Алкснис заявил мне, что он не соответствует действительности и пусть его подписывает тот, кто его исполнял, а у Рогачева была такая манера допроса – он делал заметки, а потом сам составлял протоколы допросов, печатал их на машинке и давал их на подпись арестованному, а если этот протокол не подписывался, избивал его… Второй случай, который я вспоминаю, происходил также в Лефортовской тюрьме: когда я проходил по коридору тюрьмы, то из одной из комнат слышал душераздирающий крик Алксниса, которого там избивали несколько человек…»[73]

О применении незаконных методов следствия (читай: издевательств, пыток, избиений) к командарму Алкснису показали в 50 х годах бывшие следователи НКВД А.О. Постель, А.И. Вул, Э.А. Ивкер. Двое последних специализировались по военной авиации. В частности, Вул, занимавший в конце 1937 года должность начальника особого отдела НИИ ВВС РККА, а посему хорошо знавший Алксниса, вел не только его дело, но и жены командарма – К.К. Алкснис-Меднис.

По замыслу «стратегов» из НКВД Алкснис должен был занять крупный пост в придуманной ими националистической латышской организации. Учитывая, что латышей в Красной Армии, особенно в высшем эшелоне ее командования, было достаточно много (несколько командармов и комкоров, не говоря уже о более низких воинских званиях), в НКВД решено было выделить ее в самостоятельную организацию, поставив во главе военного центра, помимо Алксниса, также командарма 2-го ранга И.И. Вацетиса (бывшего Главкома Вооруженных Сил Республики), комкоров Р.П. Эйдемана, Ж.Ф. Зонберга (первый был председателем Центрального Совета Осоавиахима СССР, а второй его заместителем по военной работе), Я.П. Гайлита (командующего войсками Сибирского, а затем Уральского военных округов), комдива Г.Г. Бокиса (начальника автобронетанковых войск РККА).

О том, какие большие усилия предпринимали в НКВД «специалисты» по созданию контрреволюционных организаций, косвенным образом свидетельствует Кристина Карловна Алкснис-Меднис, арестованная два дня спустя после мужа. В своем заявлении из Темниковского лагеря, расположенного в Мордовии, она писала в ноябре 1939 года: «…26/ХI.37 г. меня вызвал следователь НКВД Вул и, предупредив меня, что я никакой «ведущей роли» в деле не играю, предложил мне написать показания по следующим вопросам: каковы были наши взаимоотношения с Эйдеманом и Бокисом, с латышским клубом «Прометеем», кто из латышей у нас бывал в доме, почему и по чьей инициативе моя сестра приехала в СССР (из Латвии. – Н.Ч.), о моих родственниках в Латвии, о поездке А. (Алксниса. – Н.Ч.) в Ригу в 1922 году… 14/ХII.37 г. Вул еще раз вызвал меня и сразу заявил мне, что А. латвийский шпион с 1922 года и член латышской контрреволюционной организации с 1935 года и что моя сестра тоже шпионка. На мой вопрос, что заставило А. изменить Советской власти, которая ему дала столь много, как ни одна власть не могла бы дать. Вул сказал, что это очень сложный вопрос, что вообще «латыши до сих пор считались апробированными революционерами, но теперь положение изменилось и каждый латыш берется под сомнение…»[74]

Написав 25 ноября покаянное заявление на имя Ежова, в котором он признавал себя латвийским шпионом, Я.И. Алкснис через три дня (28 ноября) дал развернутые показания о своей «преступной деятельности». Их затем, чуть подправив, оформили в качестве протокола его допроса за то же число. В следственном деле Алксниса имеются и другие обобщенные протоколы допросов от 17 декабря 1937 года, 15 марта и 4 июля 1938 года. Как составлялись подобные «документы», видно из приведенного выше рассказа Эдлина.

На примере последнего по времени протокола допроса (от 4 июля 1938 года) видно, что ничего нового по сравнению с первым в версии следствия не появилось, если не считать отдельных уточняющих деталей да расширения круга участников латышской националистической антисоветской организации: «…Я являюсь участником антисоветской националистической латвийской организации… Я входил с 1936 г. в военный центр националистической организации. Являлся агентом латвийской разведки с момента установления связи с начальником штаба латвийской армии Гартманисом и военным атташе Лепиньш. Мною были завербованы в указанную контрреволюционную организацию Аузан, Закс, Ратауш. Кроме того, мне был передан для связи Ингаунис. В своей практической работе, как начальник ВВС РККА, я вел подрывную работу с целью ослабления боевой способности и готовности частей Военно-Воздушного Флота РККА»[75].

Упомянутые Алкснисом лица командно-начальствующего состава РККА к моменту их ареста занимали следующие посты: комкор Ф.А. Ингаунис – начальника ВВС ОКДВА (до этого многие годы был на такой же должности в Киевском военном округе у Якира); комбриг Я.Э. Закс – начальника 9 й школы ВВС; комбриг Р.К. Ратауш – командира Новочеркасской авиационной бригады.

На примере дела Алксниса добавим еще несколько штрихов к разоблачению фальсификаторов из следственных органов НКВД. Как известно, с первых же часов после ареста его стали шантажировать тем, что на него «показали» комкор Аппога и дивинженер Бордовский. Главная военная прокуратура в ходе дополнительной проверки в 1956 году легко обнаружила подлог: оказывается, Аппога во время следствия по его делу показаний на Алксниса не давал. Бордовский же, называя его в числе заговорщиков, ссылается при этом на Халепского. Осмотр дела командарма 2-го ранга И.А. Халепского в свою очередь показывает, что в нем нет даже упоминаний об Алкснисе, как о заговорщике. И еще одна характерная деталь. В обвинительном заключении говорится, что в латвийскую националистическую организацию Алкснис был завербован Эйдеманом. Между тем, изучением архивно-следственного дела по обвинению комкора Р.П. Эйдемана. Установлено, что по показаниям последнего Алкснис на проходит.

Такая несложная проверка поставила все на свои места, реабилитировав невинного человека. Подобная работа вполне была по силам и Военной коллегии, однако в те годы основной уклон в ее деятельности был как раз обвинительный, но никак не оправдательный. Что она и проводила твердо в жизнь.

Генерал Гартманис, начальник штаба латвийской армии, с которым Алкснис был якобы связан по шпионской работе, в 1940 году арестовывается органами НКВД СССР. Причем основанием к возбуждению против него уголовного преследования послужили показания Я.И. Алксниса и Я.К. Берзина. Однако Гартманис как в процессе расследования, так и в суде 7 июня 1941 года эти показания категорически отрицал, как не соответствующие действительности. Так, в суде он заявил: «Показания Берзина, Алксниса… мне непонятны, так как я с ними никакой связи не имел и в то время, на которое они ссылаются в своих показаниях, я не имел никакого отношения к разведке»[76].

Семь месяцев длилось следствие по делу Я.И. Алксниса. Из обобщенных протоколов его допросов, тщательно отредактированных в различных служебных кабинетах ГУГБ НКВД, нельзя увидеть степень его сопротивления следствию. Но то, что оно действительно было, особенно на его первом этапе, подтвердил выше сотрудник этого управления Эдлин. В пользу такого утверждения говорят и факты зверских избиений Алксниса в Лефортовской тюрьме, о которых мы упоминали. Ибо туда помещали и избивали в первую очередь тех, кто не соглашался подписывать «липу», зачастую совершенно безграмотную, изготовленную следователем с 3 х классным образованием. Видимо, подписывая под градом ударов очередной «липовый» протокол, Алкснис, как и многие другие арестованные военачальники Красной Армии, с нетерпением ожидал предстоящего суда, надеясь там рассеять пелену подозрений в свой адрес, раскрыть обман и клевету, заложенные на страницах его следственного дела.

Но подобного не случилось и разоблачительной речи Алкснис на суде так и не произнес. Или состав суда (не ведающая жалости, повязанная кровью многих осужденных к расстрелу «троица» – Ульрих, Никитченко и Горячев) не позволил этого сделать, или же сам Алкснис под воздействием уговоров следователя отказался от такой мысли, надеясь таким образом заработать какое-то снисхождение к себе, нам неизвестно. В протоколе судебного заседания от 28 июля 1938 года записано, что подсудимый «виновным себя признает, полностью подтверждает свои показания, данные им на предварительном следствии и заявляет, что дополнить их ему нечем». В последнем же своем слове Алкснис сказал, что если возможно сохранить ему жизнь, он готов любым трудом искупить свою вину. Судьи приговорили его к смертной казни через расстрел с конфискацией лично ему принадлежащего имущества и лишением воинского звания «командарм 2-го ранга»[77].

Кристина Карловна Алкснис-Меднис получила за мужа «свои законные» 8 лет ИТЛ, которые отбывала в Темлаге. После освобождения с 1946 по 1949 год жила в Риге. Затем повторно подверглась аресту и до 1954 года находилась в ссылке в Красноярском крае. Сын Я.И. Алксниса – Имант, которому ко времени ареста родителей исполнилось только 10 лет, был отправлен в детский дом, два десятилетия ничего не зная о них. Как свидетельство трагедии только одной семьи, приведем его заявление в Прокуратуру СССР, относящееся к середине 50 х годов.

Яков Иванович Алкснис реабилитирован посмертно в феврале 1956 года, а сын его и не знал об этом спустя почти полгода.

Командарм 1-го ранга Белов Иван Панфилович занимал на день своего ареста (7 января 1938 года) должность командующего войсками Белорусского военного округа. К этому времени на него уже имелись показания, как на участника антисоветского военного заговора, со стороны военнослужащих и работников НКВД, ранее арестованных в различных регионах СССР. Что же касается тактики следствия, то оно решило в данном случае применить метод ошеломления. С этой целью Белову в день ареста устроили допрос не на Лубянке, а в здании ЦК ВКП(б). И допрашивал его не кто иной, как сам Сталин при участии Ежова. Но ожидаемого эффекта все равно не получилось: Белов тогда не признал ни в чем себя виновным. Произошла первая осечка и Ежов, чтобы реабилитировать себя и свое ведомство, предложил устроить Белову очную ставку в присутствии членов Политбюро с людьми, хорошо его знавшими и которые уже были подготовлены своими следователями к такой обвинительной акции – заместителем начальника Политуправления РККА армейским комиссаром 2-го ранга А.С. Булиным и начальником Разведуправления Красной Армии комкором С.П. Урицким.

На очной ставке, помимо Сталина и Ежова, присутствовали члены Политбюро ЦК ВКП(б) Молотов и Ворошилов. Булин и Урицкий старательно изобличали Белова в антисоветской деятельности, вредительстве, подтверждали его участие в военном заговоре. Но Белов, потрясенный всем случившимся с ним и ошарашенный такими заявлениями Булина и Урицкого, да еще произнесенными в присутствии руководства партии, все-таки устоял и в этот раз, отвергнув все обвинения. Произошла вторая осечка.

Реакция Сталина была однозначной: «Мало поработали с Беловым!». И тогда Ежов отдает Белова в «работу» своим костоломам, благо что нехватки в подобных кадрах НКВД в те годы совершенно не испытывал: умение выколачивать (в буквальном смысле) из арестованных нужные следствию показания ценилось там гораздо выше других профессиональных качеств. Недаром ведь И.М. Леплевский, а затем Н.Г. Николаев, получив назначение на пост начальника Особого отдела ГУГБ, вскоре перетащили туда многих своих прежних сослуживцев, умело владевших кулаками и резиновой дубинкой.

С Беловым «хорошо поработали» и на следующий день Ежов смог рапортовать Сталину об очередной победе – арестованный командарм стал давать показания. Под воздействием истязаний, шантажа, угроз и обещаний Белов вынужден был написать заявление следующего содержания – на имя Н.И. Ежова: «Я вчера во время очной ставки совершил новое тяжелое преступление, обманув руководителей Советского правительства. Мне особо тяжело писать об этом после того, как я имел полную возможность в присутствии Сталина, Молотова, Ворошилова и Ежова честно раскаяться и рассказать всю правду, как бы тяжела она ни была, о моей преступной деятельности против Родины и советского народа…»[79]

Добавим еще несколько слов об этом заявлении, а также о предшествующей ему очной ставке с Булиным и Урицким. Проверка дела по обвинению И.П. Белова показала, что данное его заявление является чистейшей воды самооговором, а сама очная ставка в присутствии членов Политбюро ЦК ВКП(б) – одним из распространенных способов давления на арестованного с целью получения необходимых показаний. Хороший знаток «кухни» НКВД М.П. Фриновский, бывший заместитель Ежова, в своих собственноручных, показаниях, приводя примеры заранее отрепетированных очных ставок, в качестве одной из таковых назвал и означенную выше.

Вместе с тем следует отметить и другое: Урицкий дал на этой очной ставке ложные показания против Белова только после жестокого избиения его следователями. О том есть специальная пометка в личной записной книжке Ежова. Такими же ложными были и показания Булина, которые он дал за несколько дней до ареста Белова, подтвердив их затем на очной ставке с ним 7 января 1938 года. Впоследствии Булин отказался от этой лжи и заявил на допросе 24 июня 1938 года: «Мои показания от 3 января 1938 года вымышленные… Меня мучает совесть, что я оклеветал себя и честных, преданных партии людей»[80].

С интервалом в полгода была произведена вторая очная ставка между Беловым и Булиным. Теперь их роли поменялись: Булин заявил, что он оклеветал себя и Белова, а тот, доведенный истязаниями до отчаяния, признавал себя и Булина преступниками. Антон Булин, отвергая все обвинения, заявлял: «…Никогда никаких антисоветских разговоров с Беловым не было… Он говорит неправду, так же, как я сам себя оговорил и других, о чем я уже сделал заявление правительству».

Вполне логично задать вопрос: «Предчувствовал ли Белов неотвратимое приближение своего ареста?» Имеющиеся документы позволяют ответить на него утвердительно, ибо многие прямые и косвенные данные подводили его к выводу о том. что идет тотальное уничтожение командных кадров Красной Армии. К такой мысли он пришел вначале втайне от всех, а затем уже стал высказывать ее в своем близком окружении. Например, А.Г. Гордон на допросе показал, что за два дня до ареста Белова он был у того в гостях: «Тут во время обеда он сказал, что, видимо, приближается время решения вопроса и о нем, что аресты и снятие военных работников идет по определенному плану. Он это чувствует из встреч и отношений, которые к нему проявляются в наркомате за последние дни. Люди, которые раньше относились с подчеркнутой почтительностью, в эти дни либо избегают, либо пробегам. При этом он стал утверждать, что, видимо, оговорен кем-то, в частности, Урицким, но что он за собой ничего не чувствует и это все должно выясниться на очной ставке в Политбюро, которое, видимо, состоится 7–8 января и тогда либо работа и жизнь пойдет на крепкой основе, либо все провалится…»[81]

Значит, о том, что ему предстоит очная ставка в Политбюро ЦК ВКП(б), Белов знал и, что естественно, готовился к ней, продумывая аргументы и факты в свою пользу. Как видно, знал он и о том, о кем предстоит ему встреча: ведь не зря же в разговоре с Гордоном Белов упомянул комкора С.П. Урицкого, который якобы его оговорил. Потому-то и не дало это задуманное мероприятие того ошеломляющего эффекта, который ожидали получить сотрудники Особого отдела, члены Политбюро ЦК ВКП(б) во главе со Сталиным. Скорее всего было так, что Белова подвергли аресту после отказа подтвердить на очной ставке показания Булина и Урицкого о его антисоветской деятельности. А что было бы с Беловым, признай он тогда все, что утверждали последние? Можно смело утверждать, что конец был бы точно таков, какой он получился и в первом варианте – Белов все равно бы подвергся аресту и следствию. А так он хотя бы сохранил свое лицо, не потеряв уважения к самому себе в этот первый день своего нахождения в руках НКВД.

Надо сказать, что в лапах чекистов Белов уже однажды побывал. Правда, было это давно, еще в гражданскую войну. Обратимся к архивно-следственному делу под названием «Бухарские события 1920 г.», по которому проходило 105 человек, в том числе командующий Бухарской группой войск И.П. Белов. Из материалов дела видно, что после взятия Красной Армией Бухары военнослужащие группы занялись разграблением ценностей эмира, в том числе золота, сукна, шелка. В таких грабежах приняли участие адъютант Белова – Ерискин и один из приближенных к нему командиров – Авербух. Сам же Белов обвинялся в том, что он, как командующий группой, не предотвратил грабежи и мародерство, а также пытался отвести от наказания названных Ерискина и Авербуха.

После окончания расследования дела оно рассматривалось 7 декабря 1920 года на коллегии Особого отдела Туркестанского фронта, которая приняла следующее постановление: «Принимая во внимание, что настоящее ни в коем случае нельзя рассматривать, как дело, касающееся персонально той или иной личности или учреждения, а наоборот, оно является делом, имеющим серьезное общегосударственное значение, подлежащее рассмотрению органов центра РСФСР, а поэтому: дело о «Бухарских событиях» передать в ОО (Особый отдел. – Н.Ч.) ВЧК; арестованных же: а) Ивана Белова, имеющего богатые революционные заслуги, и Мартихина из-под стражи освободить, причем первого с правом занятия ответственных должностей, но с обязательством явки по первому требованию…»

В начале апреля 1921 года дело об участии Белова в «Бухарских событиях» слушалось на заседании Президиума ВЧК, который постановил его производством прекратить ввиду недоказанности обвинения. Отдельные же участники неблаговидных деяний были осуждены. Так, Авербух получил срок три года лагерей. Большую роль в ускорении разбирательства дела и реабилитации И.П. Белова сыграли положительные отзывы на него видных военных и политических работников Туркестанского фронта – Д.А. Фурманова, Б.Н. Иванова и других. Их обращения и письма в адрес В.И. Ленина, ЦК РКП(б) и СНК, ВЧК возымели свое действие. Например, Фурманов, вместе с Беловым участвовавший в подавлении Верненского мятежа (июнь 1920 года) в качестве уполномоченного РВС Туркфронта по Семиречью, а затем в течение двух месяцев бывший у него военным комиссаром в 3 й Туркестанской стрелковой дивизии, а потому хорошо изучивший начдива, писал в январе 1921 года начальнику Особого отдела ВЧК:

«Я имею сведения о том, что в ОО ВЧК числится дело тов. Белова, кавалера ордена Красного Знамени, бывшего начдива 3 й Туркестанской дивизии. Я слышал, что его обвиняли в присвоении ценностей во время бухарских боев. Спешу сказать Вам несколько слов про Белова во избежание ошибок при разборе дела… Белов безусловно честный человек. Во всем деле какое-то роковое недоразумение или чей-либо сторонний злостный умысел. На возможность последнего особенно обращаю Ваше внимание. В обстановке Туркестанской действительности возможны самые невероятные махинации.

В свое время Белову пришлось тушить белогвардейское восстание, поднятое Осиповны (в Ташкенте) и он тогда нажил себе немало врагов, явных и тайных. В Туркестане в свое время было деление на активов и пассивов. Принадлежа к активистам, Белов, несомненно, в лице пассививистов имеет до сих пор (из злопамятных) своих недругов и мстителей. Обстоятельства путаные и во воем деле необходимо быть «исторически» объективным и осторожным. С Беловым я работал в Семиречье несколько месяцев. Человек он тугой на сближение, для многих тяжеловесный, а порой и нетерпимый за свою непосредственность и прямоту. На подлость, на воровство, на махинации – он абсолютно не способен, в этом я глубоко убежден. Наоборот, такого честного и прямого человека нередко трудно встретить… Рекомендую максимальную осторожность и предостерегаю против возможного пристрастия со стороны «туркестанцев»…[82]

Знал Иван Панфиловия Белов и чувства, которые испытывает человек, несправедливо обвиненный в несовершенных им преступлениях, оклеветанный окружающими его людьми. Пример тому – его докладная записка начальнику Штаба РККА, написанная вскоре после указанных, выше событий. В ней Белов, в частности, отмечал; «…По приезду в Москву я поступил в Академию Генерального штаба… Однако систематически заниматься я не мог, ибо мое дело только недавно закончилось, кроме того я принимал участие в кронштадтской операции. Мое моральное состояние было до моего оправдания угнетено – вследствие чего текущий учебный год для меня пропал, приступить к нормальным занятиям я могу лишь с будущего года.

Должен Вам доложить, что возбужденное против меня дело оставило во мне много горечи. Несмотря на реабилитацию мою наиболее авторитетными органами в Республике, я полагаю, что реабилитировать меня можно, лишь вернув мне то доверие, коим я пользовался все время от Советской власти. Лишь предоставление мне работы, соответствующей моему революционному стажу, может восстановить мне мое ничем незапятнанное имя, вернуть мне душевный покой…»[83]

Доверие к Белову тогда было восстановлено полностью и он последовательно занимает в Красной Армии ответственные посты: командира 2 й Донской и 22 й Краснодарской стрелковых дивизий, 9-го и 2-го стрелковых корпусов, командующего войсками Северо-Кавказского, Ленинградского, Московского и Белорусского военных округов, избирается членом ЦИК СССР, депутатом Верховного Совета СССР первого созыва.

Каких же признаний добивались от Белова Сталин и Ежов? Какие показания выбивали из него начальник Особого отдела ГУГБ Николаев и его помощники Ямницкий и Казакевич? Учитывая то, что желаемого эти насильники от Белова все-таки добились, обратимся к материалам судебного заседания по его делу, где обвинения сформулированы уже в окончательном виде. В приговоре Военной коллегии от 29 июля 1938 года говорится, что Белов, будучи членом ЦК партии левых эсеров Туркестана, в 1917–1918 годах готовил антисоветское восстание. Однако, ввиду изменившейся обстановки и в целях маскировки своей антисоветской работы он по решению партии левых эсеров вступил в партию большевиков. В 1927 году Белов совместно с другими видными деятелями своей запрещенной партии, находившимися на ответственных командных постах в РККА – Я.М. Фишманом, М.Д. Великановым, И.К. Грязновым, Н.А. Ефимовым – создал руководящий центр военно-эсеровской организации. При участии Белова, в целях конспирации в 1930 году эсеровской организацией в РККА был создан параллельный центр, который проводил вербовочную работу под флагом правых.

Еще там записано, что в 1931 году Белов лично установил связь с одним из руководителей организации правых в ВКП(б) – Н.И. Бухариным, от которого получил указания об усилении антисоветской деятельности. Через членов партии левых эсеров В.Н. Черневского (начальника отдела в Строительно-квартирном управлении РККА), Н.А. Паскуцкого (заместителя наркома земледелия СССР) он имел непрерывную связь с ЦК Трудовой Крестьянской партии в Праге, получая от ее лидера Маслова соответствующие указания и информируя его о деятельности эсеровского подполья в СССР, а также передавая ему шпионские материалы об РККА. В 1930 году Белов, будучи в командировке в Германии, лично установил связь с агентом английской разведки Бейли, до 1937 года снабжая эту разведку шпионскими сведениями. Отмечалось, что в своей антисоветской деятельности Белов, как один из организаторов военно-эсеровской организации, был связан с руководителем военно-фашистского заговора Тухачевским и с группой правых в Красной Армии в лице А.С. Булина, заместителя начальника Политуправления РККА, а также с другими антисоветскими организациями.

Вот, оказывается, в чем надо было сознаться Белову с самого начала следствия. Вот чего ожидали от него Сталин, Ежов и другие высокие организаторы допросов и очных ставок. Что ж, Белову в итоге ничего не оставалось другого, как признаться во всех грехах. А в какой обстановке происходило «добывание» этих признаний, говорят следующие факты. Из справки, выданной архивом Лефортовской тюрьмы, видно, что с момента ареста и до 25 февраля 1938 года, то есть за полтора месяца Белов вызывался на допросы 31 раз, из них 24 раза он допрашивался ночью. О степени его сопротивления давлению следствия, о том, что не все и не всегда шло гладко у Николаева, Ямницкого и Казакевича говорит хотя бы факт составления за все это время только одного протокола допроса от 18 января 1938 года. Правда, был он обобщенного вида на 108 страницах машинописного текста. Другой, не менее примечательный пример: с 25 марта по 5 апреля, то есть в течение десяти суток Ямницкий и Казакевич непрерывно допрашивали Белова, составив за этот период времени всего лишь один протокол (на 97 страницах машинописного текста). При подписании данного протокола Белов поставил дату, однако она затем кем-то была зачеркнута и разобрать ее не представляется возможным.

Следователи НКВД были всесильными и всезнающими только в своих тюремных кабинетах, диктуя условия униженным, оскорбленным и совершенно бесправным арестантам. Когда же пришло время их самих призвать к ответу, у абсолютного большинства из них вдруг совершенно отказала память и они на допросах в 50 х годах, проходя в качестве обвиняемых, а чаще всего свидетелей, на многие вопросы следователей из Главной военной прокуратуры отвечали примерно так: «за давностью лет не помню». Особенно, если дело касалось применения к арестованным мер физического воздействия.

Покажем это на примере полковника, запаса В.М. Казакевича, следователя по делу командарма И.П. Белова. В период сбора материала для реабилитации последнего военный прокурор подполковник юстиции Спелов в апреле 1955 года допросил Казакевича в качестве свидетеля. При этом Казакевич, прослуживший в «органах» с 1933 по 1948 год, всячески выгораживал и обелял себя, подавая как мелкую сошку, слепо выполнявшую приказы высшего руководства. По его мнению, другие следователи били арестованных, а сам он этого не делал. И вообще, что он человек доброжелательный и мягкосердечный, пекущийся только о благе своих подопечных. Однако факты как известно, вещь упрямая. Как раз они и свидетельствуют об обратном: в 1937–1938 годах Казакевич относился к числу следователей-«колунов», добивавшихся от подследственных нужных ему показаний любыми средствами, среди которых на первом месте стояли физические меры воздействия на них.

Так что лукавит Казакевич, на вопрос следователя «Применялись ли к Белову физические меры воздействия?» отвечая: «Я его лично не бил, но допускаю, что когда Николаев и Ямницкий допрашивали Белова в моем отсутствии, они его били. Я такой вывод делаю потому, что Николаев и Ямницкий охотно применяли методы избиения арестованных. Подробнее по делу Белова, я за давностью времени показать не могу…»

Нет, Владимир Михайлович, белой вороной Вы в Особом отделе ГУГБ НКВД СССР не были никогда и, будучи физически крепким человеком. Вы били «врагов народа» смертным боем, нередко подавая пример своим подчиненным и стажерам-курсантам школ НКВД. Ваш сослуживец по отделу, впоследствии тоже полковник запаса, Степанцев по заслугам называет Ваше имя в одном ряду с извергами рода человеческого, садистами Ушаковым, Агасом, Родосом, Листенгуртом, Ямницким. Так что, рано или поздно, но правда всегда становится достоянием общественности, как ни храни ее за семью печатями.

Пожалуй, ни у кого из советских военных деятелей, подвергшихся репрессиям в 1937–1938 годах, нет такого широкого диапазона антисоветской деятельности, как у Белова. Если не считать М.Н. Тухачевского и его подельников. Кроме признания им своей вины, обвинительный приговор в отношении Белова был основан также на показаниях арестованных по своим делам А.Г. Гордона, А.А. Рейценштейна, И.В. Запорожца, Б.Н. Иванова, И.Д. Капуловского и других. Какова истинная цена подобных свидетельств, показали в ходе дополнительной проверки военные прокуроры в 1955 году.

Например, Белову вменялось в вину принадлежность к партии левых эсеров Туркестана. Однако документы свидетельствуют, что он этого факте своей биографии никогда не скрывал, отражая его в соответствующих графах служебных анкет. Как и то обстоятельство, что начиная с марта 1917 года активно боролся за установление Советской власти в Туркестане. Обвинение же в формировании совместно с другими военачальниками РККА военного и параллельного центров эсеровской организации объективно ничем не было подтверждено. Упомянутым в приговоре функционерам партии левых эсеров – Я.М. Фишману (коринженер), М.Д. Великанову, И.К. Грязнову, Н.А. Ефимову (все трое перед арестом имели воинское звание «комкор») на следствии по их дедам подобное обвинение вообще не предъявлялось.

С принадлежностью И.П. Белова к организации так называемых правых и его контактах с ее лидером Н.И. Бухариным, от которого он якобы получал директивы об усилении антисоветской работы, тоже произошла серьезная неувязка. Сам Бухарин об участии Ивана Панфиловича в правой оппозиции показаний не давал, как и прочие подследственные, проходившие по этому процессу – М.С. Чудов, А.Ф. Кадацкий и другие. Относительно же связи Белова с руководителем заграничной Трудовой Крестьянской партии, то она также не подтвердилась материалами проверки.

Одним из тяжелых обвинений военнослужащего Белова являлось обвинение в шпионаже. Основывалось оно на показаниях, прежде всего Б.Н. Иванова, через которого, а также через Н.А. Паскуцкого, И.В. Запорожца и В.Н. Черневского он передавал сведения о Красной Армии английской разведке. Главное лицо по этому пункту обвинения – Борис Николаевич Иванов, дивинтендант, до ареста состоявший в резерве отдела кадров НКВД СССР – на суде в августе 1938 года от этих своих показаний отказался, как от вымышленных, и виновным себя не признал. Трое остальных (Паскуцкий, Запорожец и Черневский) факта передачи через них иностранным разведкам сведений об СССР и РККА не подтвердили.

Как не подтвердилось обвинение Белова в том, что он занимался активной вербовкой новых, членов в состав военно-эсеровской организации. Например, в ходе предварительного следствия его заставили написать, что он лично завербовал следующих лиц из командно-политического состава РККА: комкора И.Р. Апанасенко, комдивов В.П. Добровольского, А.А. Инно, И.Д. Капуловского, Ю.В. Саблина, И.Д. Флоровского, комбригов А.С. Зайцева, Л.В. Картаева, С.А. Красовского. Из них Апанасенко и Красовский аресту совсем не подвергались, а остальные из названных командиров, будучи арестованными, не подтвердили показаний Белова о том, что они были им вовлечены в антисоветский заговор.

Изучение материалов дела по обвинению И.П. Белова позволяет сделать вывод о том, что он, давая показания следователю, сочиняя «роман» (то есть собственноручные показания), оговаривая себя и других на допросах и очных ставках, согласившись подтвердить все это на суде, тем самым надеялся на определенное снисхождение к себе: ведь он же признался во всем, что пытался отрицать в первый день ареста в присутствии Сталина и других членов Политбюро ЦК ВКП(б). Белов очень хотел, чтобы о его признательных показаниях доложили Сталину, и он неоднократно, до самых последних дней своей жизни, просил следователей о встрече о ним, надеясь, видимо, заручиться благосклонностью вождя, а значит получить шанс на сохранение жизни.

Чрезвычайно интересные сведения на сей счет содержатся в деле по обвинению бывшего начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР комбрига Н.Н. Федорова, осужденного Военной коллегией в феврале 1940 года к высшей мере наказания. В заявлении на имя заместителя наркома внутренних дел от 30 ноября 1938 года он писал: «Однажды я Вам начал докладывать о заявлении Белова, сделанным им после приговора его ВК (Военной коллегией. – Н.Ч.) к расстрелу. Я доложил Вам, что записку Белова на имя И.В. Сталина взял на ВК у прокурора Шапиро и что он с ней сделал, неизвестно. Вы сказали о том, что Белов возможно не обо всем дал показания и затем прервали мой доклад… У меня остались не доложенные показания Белова от 27 июля…»

Из этого заявления Федорова видно, что Белова не прекращали допрашивать вплоть до самого суда, требуя от него все новых и новых признаний. О нем Федоров упоминает и в своих собственноручных показаниях от 2 декабря 1938 года: «К целому ряду показаний отношение было подозрительное, а в НКО (народный комиссариат обороны. – Н.Ч.) просто не верили ряду показаний арестованных… К таким арестованным надо отнести Дыбенко, Левандовский, Хрипин, Халепский, Ткалун, Орлов (Наморси) и отчасти последнее время Белов, о показаниях которого я имел в виду также доложить И.В. Сталину, о чем я говорил даже Фриновскому…»[84]

Спустя год, в собственноручных показаниях от 11 декабря 1939 года Федоров вновь упоминает имя Белова. Он указывает, что следователи Казакевич и Агас перед расстрелом еще раз допросили его и он дал им показания на ряд крупных работников. Однако эти показания следователи доложили Федорову уже после приведения приговора в исполнение[85].

О грубейших нарушениях требований УПК РСФСР при расследовании обстоятельств дела Белова говорит тот факт, что обвинение ему было предъявлено официально только 27 июля 1938 года, то есть через шесть с половиной месяцев после его ареста и за два дня до суда. К тому же по окончании следствия он не был ознакомлен с материалами дела, чего требовала статья 206 УПК.

Относительно записки Белова Сталину на заседании Военной коллегии. Конкретного ее содержания мы не знаем и, по всей видимости, никогда не узнаем, но известно другое: до Сталина она не дошла, осев в бумагах Ежова. И все-таки предположим, что когда-нибудь и этот документ увидит свет и мы узнаем, о чем просил вождя народов накануне своего смертного часа командарм 1-го ранга Белов. Обстоятельства же передачи записки осветил бывший начальник 1-го спецотдела НКВД СССР И.И. Шапиро, о котором выше упоминает Федоров. Будучи арестован, Шапиро в собственноручных показаниях от 29 декабря 1938 года свидетельствует:

«Всякий материал, который каким-то образом мог бы показать отрицательные стороны руководства НКВД, тщательно скрывался… После заседания Военной коллегии Белов (бывший командующий Белорусским военным округом) подал через председателя суда Ульриха заявление на имя тов. Сталина, в котором он просил уделить ему несколько минут для передачи чрезвычайно важного сообщения государственного значения. Докладывая Ежову о том, как прошло заседание Военной коллегии я, между прочим, доложил ему и о заявлении Белова. Ежов страшно разволновался: «Зачем приняли от него заявление, поезжайте сейчас в Лефортово, возьмите у Ульриха и привезите мне это заявление». Я выполнил поручение Ежова, получил у Ульриха заявление Белова и привез его Ежову, полагая, что Ежов его направит срочно в ЦК. Заявление это тов. Сталину не было передано (я это заявление через довольно долгий промежуток времени видел среди бумаг Ежова). Сам Ежов даже не вызывал и не опросил Белова по поводу его заявления и Белов в тот же вечер был расстрелян»[86].

Здесь все предельно ясно, кроме одного – почему это так сильно разволновался Ежов? Какие такие сведения, порочащие честь мундира НКВД и лично наркома Ежова, мог сообщить арестант Белов Сталину? Если это касается применения насилия к подследственным, так ведь ни кто иной, как сам Сталин подписал в 1937 году директиву карательным органам о возможности использования его в отношении к неразоружившимся «врагам народа». Или Белов, как и командарм Федько, хотел сообщить вождю партии о том, что в органах НКВД сидят истинные враги народа, планомерно уничтожающие его лучших представителей, в чем он мог убедиться, анализируя события целого года – от процесса над Тухачевским до суда над ним самим? Вторая версия кажется нам более предпочтительной, ибо только этим можно объяснить волнение Ежова и решимость Белова сообщить Сталину сведения государственного значения. Причем не письменно, а в устной форме при личной встрече.

В судебном заседании, которое заняло всего 20 минут. Бедов признал себя виновным и показания, данные им на предварительном следствии, подтвердил. В протоколе заседания указано, что когда подсудимому предоставили последнее слово, то он сказал, что у него есть дополнительные показания, которые он хотел бы дать в присутствии вождя народов Сталина. Получив «вышку» от Ульриха, с которым он год тому назад судил Тухачевского со товарищи, Белов подошел к своему последнему жизненному рубежу относительно спокойным, уже не надеясь на помощь со стороны Сталина. Его записка Генсеку была последней попыткой спасти жизнь, но и она оказалась тщетной. Известно, что при расстреле Белова и других военачальников, осужденных к смерти в тот же день (29 июля 1938 года), присутствовал лично Ежов. Он каждого приговоренного спрашивал, нет ли у него что сказать. Белов на подобный вопрос к себе ответил: «Нет, теперь уже здесь нечего»[87].

Таким образом, к концу 1938 года из восьми членов Специального судебного присутствия Верховного суда СССР, рассматривавшего дело Тухачевского, Якира, Уборевича и других, физически были уничтожены в застенках НКВД пять человек, один покончил жизнь самоубийством, а на оставшихся двух (Буденного и Шапошникова) были получены показания, что и они являются «врагами народа».