5 декабря 1965 года

Глава 3. После митинга

Только 6 декабря те, кому по должности надлежит заниматься подобными экзотическими сюжетами и держать ситуацию под контролем — замминистра охраны общественного порядка Петушков, секретарь Московского комитета партии Егорычев и, разумеется, Семичастный, — отсылают в ЦК КПСС записки, информирующие об уже состоявшемся митинге. 8 декабря к ним присоединяется еще один высокопоставленный партийный функционер — секретарь ЦК ВЛКСМ Павлов.

Первые три документа не производят впечатления панических. Особенно это относится к запискам Петушкова и Семичастного. Петушков предельно лапидарен, его отчет вполне соответствует стилистике руководимого им ведомства и больше всего напоминает рапорт участкового милиционера начальнику своего райотдела о пресечении распития группой учащихся ПТУ спиртных напитков в общественном месте. Никаких намеков на политическую или юридическую оценку происшествия в этом рапорте не просматривается; совершенно ясно, что генерал прекрасно понимает: место милиции в подобных инцидентах — шестнадцатое. Трудно ручаться, но почему-то кажется, что, составляя записку, заместитель министра слегка пожимал плечами.

При ближайшем рассмотрении ничего неожиданного не обнаруживается и в записке В.Е.Семичастного. Разумеется, председатель КГБ при Совете Министров СССР, в отличие от заместителя министра охраны порядка, не может уйти от необходимости дать произошедшему вразумительную характеристику, а также объяснить, «кто виноват» и «что делать», сформулировать предложения на будущее. Он это и делает, не особо заботясь о соответствии одного другому.

Что произошло? Владимир Ефимович дает на этот вопрос совершенно ясный и недвусмысленный ответ: группа психически больных людей попыталась выступить с демагогическими заявлениями, но благодаря заранее принятым мерам оперативного характера эту попытку удалось предотвратить. О том, какое ведомство разработало и приняло эти спасительные меры, Семичастный скромно умалчивает.

Кто виноват? Слабый уровень политико-воспитательной работы среди учащейся молодежи и творческой интеллигенции, вот корень зла. И соответственно вина на тех, кто за этот уровень отвечает. Поэтому на вопрос «что делать?» председатель КГБ уверенно отвечает: усилить эту самую политико-воспитательную работу. (Естественно, ни автору записки, ни, вероятно, ее адресатам нет дела до того, что связь между уровнем политико-воспитательной работы и психическим здоровьем граждан, мягко говоря, неочевидна.) А кто за эту работу несет ответственность? Уж во всяком случае не КГБ. В своей записке Семичастный предлагает сделать «крайним» Московский горком партии, то есть товарища Егорычева.

А что же товарищ Егорычев? А он в этот же день посылает в ЦК текст, в котором фактически солидаризуется с концепцией «коллективной акции психов», но при этом подробнейшим образом — гораздо подробнее, чем у Семичастного, — описывает фактуру событий и меры оперативного характера, уже принятые (конечно же, горкомом КПСС) и позволившие «предотвратить массовое выступление на площади Пушкина» или планируемые в связи с произошедшим. Его записка начинается с сообщения о том, что органы госбезопасности знали о готовящейся акции еще в ноябре, и кончается тем, что органам госбезопасности поручено (кем? Неужто горкомом партии? Впрочем, вполне возможно: на дворе 1965 год, роль ГБ в партийно-государственной иерархии невысока, и территориальные управления фактически находятся в двойном подчинении: центрального аппарата Комитета госбезопасности и местной партийной власти) выявить «инспираторов» митинга.

В общем, если, закрыв «шапки» и подписи, предложить неискушенному человеку определить, какая из записок принадлежит партийному функционеру, а какая чекисту, тот наверняка ошибется.

Весь этот ведомственный пинг-понг не имеет особого значения для нашей темы и интересен лишь одним: и Семичастный, и Егорычев предлагают высшему руководству страны (к которому они и сами принадлежат) совершенно неадекватные объяснения событий 5 декабря и, соответственно, неадекватные меры реагирования. Неважно, что было тому причиной, — недостаток концептуального мышления или просто приоритет ведомственных интересов для авторов обеих записок. Важно другое: власть в целом, власть как механизм, столкнувшись с новым для себя вызовом, которому в дальнейшем предстояло многое определить во внутренней (а отчасти и во внешней) политике режима, оказалась не в состоянии даже осознать его как вызов, не говоря уже о том, чтобы осмысленно реагировать на него. (Интересно, что реакции советской власти на проблему диссидентской активности будут отмечены фатальным дефицитом осмысления вплоть до конца существования как диссидентства, так и самой советской власти.)

В этом контексте особняком стоит четвертая из публикуемых записок, отправленная в ЦК двумя днями позже вождем советского комсомола С. Павловым. В определенном смысле события 5 декабря входили и в его компетенщпо: ведь митинг-то был по преимуществу молодежным. Конечно, в отчете Павлова, написанном гораздо более энергичным и живым языком, чем предыдущие, также присутствует ведомственный интерес, скорее даже ведомственный гонор: отмечены «быстрые и умелые действия» оперотряда МГК ВЛКСМ, а также роль работников ЦК и МГК ВЛКСМ в «беседах» с теми, кто был задержан на площади. О КГБ вообще ни звука, как будто его и нет. В записке — со скрытой гордостью — представлены собранные его организацией данные о большей части задержанных (в текстах Его-рычева и Семичастного подобные сведения присутствуют в гораздо меньшем объеме). И самое главное, Павлов не пытается уклониться от оценок случившегося. Он предлагает рассматривать митинг в определенном событийном контексте — как очередную враждебную акцию антисоветчиков — смогистов, за которыми еще и не такое числится (вплоть до попыток создания террористической организации). Он характеризует митинг резко и определенно — как «заранее и тщательно продуманную антисоветскую провокацию», утверждая при этом, что за спинами душевнобольных организаторов стоят «более матерые мерзавцы». Кто? Не выяснено. Впрочем, важнее, видимо, кем не выяснены столь важные обстоятельства подготовки «антисоветской провокации». Павлов указывает и причины, сделавшие возможным проведение публичной антисоветской акции в центре столицы — «безнаказанность» антисоветчиков, по отношению к которым вновь и вновь применяются лишь меры «профилактики». И, наконец, он делает решительный вывод: «Профилактические действия среди организаторов этого сборища вряд ли возымеют воспитательное значение». Иными словами, Павлов предлагает перейти к уголовным репрессиям.

Слово «профилактические» в данном контексте имеет вполне определенное значение: с апреля 1959 года именно «профилактирование антисоветских проявлений» было провозглашено основной задачей КГБ. Павлов, по существу, призывает пересмотреть эту хрущевскую установку.

Перед нами — сжатый конспект программы новой, жесткой карательной политики, направленной не на контролирование «антисоветских проявлений», а на полное их искоренение. Была ли эта программа принята брежневским руководством? На тот момент, судя по дальнейшему развитию событий, в том числе и по отношению к замешанным в событиях 5 декабря, — нет, не была. Да и в дальнейшем — и после учреждения в КГБ 5-го управления, нацеленного на борьбу с «идеологической диверсией», и даже много позднее, с приходом Андропова к политической власти, — оперативные меры по «профилактированию» по-прежнему количественно преобладали в работе органов госбезопасности над арестами по политическим обвинениям.

Расправа со студентами МГУ, замешанными в «дело 5 декабря», проводилась именно по линии «профилактирования», против которой так горячо выступил секретарь ЦК ВЛКСМ. Ирония ситуации состоит в том, что заниматься этим «профилактированием» пришлось как раз комсомольской организации университета — разумеется, под руководством партийной организации и кураторов из КГБ.

Чтобы рассказать о репрессиях против организаторов и участников митинга 5 декабря, мы использовали два типа источников: интервью (прежде всего с теми, кто пострадал от преследований) и архивные материалы (в основном протоколы заседаний комсомольских и партийных организаций МГУ, а также еще несколько любопытных документов, имеющих, как нам кажется, отношение к делу). Кроме того, мы включили в эту главу коротенький рассказ А.Вольпина о посещении им МГУ и несколько сообщений зарубежной прессы о происходившем в Москве.

Разумеется, собранный нами материал не исчерпывает тему.

Во-первых, на площади были не только студенты МГУ. Достоверно известно, что там находились студенты и аспиранты как минимум еще шести высших учебных заведений: МГПИ им. Ленина (Наталья Шухт), МЭСИ (Галина Носова), Театрального училища им. Щукина (Валерий Бугорский), МАИ (аспирант В.Черешкин), Школы-студии МХАТ (мы не знаем ни одного имени) и Историко-архивного института (Ю.Галансков). Однако проработки, проходившие в этих учебных заведениях, если и имели место, то не стали достоянием гласности.

Во-вторых, и в МГУ по большей части нам называли тех, кто учился на филфаке. Помимо этого были названы имена трех студентов с факультета журналистики, одного — с биолого-почвенного факультета и одной студентки исторического факультета. Мы не можем поручиться, что в архивах не лежат еще два десятка дел, в которых обнаружатся сведения об отчислениях или исключениях из комсомола студентов других факультетов МГУ или других московских вузов. Это маловероятно (листовки распространялись в старом здании на Моховой, где помещались именно журфак и филфак, а что касается студента-би о лога, то имеются основания предполагать, что он-то листовки и распространял), но не исключено.

Есть, однако, и соображения иного рода.

Мы не можем быть уверены, что те или иные трудности, возникавшие у студентов, не подвергшихся персональному разбирательству, не связаны с их участием в демонстрации 5 декабря. Незачеты, переэкзаменовки, ограничения при распределении, сложности с поступлением в аспирантуру, — все это, конечно, могло быть вызвано естественным стечением обстоятельств. Но вполне вероятно, что истинная причина регулярных неприятностей заключена в некой папочке, надежно запертой в сейфе университетского спецотдела. Иногда тайна неожиданным образом всплывает на свет — примером тому трагикомическая история, описанная Л.Поликовской. А в ее личном деле в МГУ эта история не оставила никаких следов — лишь два пожелтевших «корешка» для зачета по истории КПСС: от 21 января 1966 года («незачет») и от 17 февраля («зачет»).

И даже через много лет после окончания вуза пятно политической неблагонадежности могло сказываться на карьере ученого, особенно — гуманитария.

Все это надо иметь в виду при чтении протоколов заседаний партийных и комсомольских организаций. Зачастую мы обнаружим там вовсе не героическое поведение. «Декабристы», поставленные лицом к лицу с напористым партийно-государственным хамством, как правило, терялись. Неумело лгали, жалко каялись, впадали в истерику, всеми средствами пытались дистанцироваться от митинга и его целей, иногда даже называли имена других людей.

Меры наказания, грозившие участникам демонстрации, были, по нашим понятиям, не слишком серьезны. Собственно говоря, все, по-видимому, было решено на высшем уровне, и не исключено, что еще до 5 декабря. Осторожно-консервативная позиция Семичастного (докладная записка которого в ЦК в части выводов выдержана вовсе не в людоедских тонах) возобладала над революционными предложениями Павлова; во всяком случае все, что происходило зимой 1965/66 учебного года в МГУ, вполне укладывается в формулу «усиления политико-воспитательной работы в вузах». Излишне рьяное поведение партийно-комсомольских начальников низшего ранга (кроме руководителей комсомольских «первичек») и академических бонз филфака и журфака можно оценить, пожалуй, как попытку быть святее Папы. И все же сам факт, что все студенты, замеченные 5 декабря на Пушкинской площади, были исключены из комсомола, но при этом никого не отчислили из университета (кроме Дранова; но, что дозволено студенту — не дозволено аспиранту), демонстрирует сказочный либерализм эпохи. Невозможно представить себе, чтобы тремя-четырьмя годами позже студент, исключенный из ВЛКСМ за политический проступок, не вылетел бы немедленно с «волчьим билетом» из вуза!

В этих обстоятельствах знакомство с партийно-комсомольскими протоколами нельзя не предварить неким общим замечанием.

На наше восприятие подобных документов наложило отпечаток многолетнее противостояние диссидентов и карательных органов. Ставкой в этой борьбе была чаще всего не более или менее успешная научная карьера, а свобода, и непокорным грозили многолетние лагерные сроки. В этих экстремальных условиях не только сложилась определенная мораль, содержащая жесткие требования и нравственные запреты, — выработались приемы поведения при столкновениях с властью. Но все это произошло уже после 1965 года!

Те, кто пришел на площадь 5 декабря, в большинстве своем вовсе не собирались посвятить жизнь героической борьбе с тоталитарным режимом. Кого-то привело туда любопытство, кого-то — не очень-то глубоко осмысленное сочувствие целям митинга. В этом многообразии легко не заметить гражданские чувства, к которым, собственно, и апеллировало «Гражданское обращение». Было бы ошибкой судить о том, что привело студентов на площадь, основываясь на партийно-комсомольских протоколах. К сказанному ими во время проработок следует подходить с неменьшей осторожностью, чем к показаниям подследственных и подсудимых, какой бы пародией на следствие и суд ни казалось рассмотрение персональных дел комсомольцев. И нельзя забывать главное — они все-таки были на площади.

По прошествии какого-то времени многие, следуя примеру диссидентов, научились противостоять грубому давлению власти. Несомненно, что диссиденты расширяли границы общественной свободы не столько для себя, сколько для всего общества. И не только свободы поступка (перефразируя излюбленные юридические обороты А.Вольпина — «материальной свободы»), но и свободы поведения («процессуальной свободы»). Мальчики и девочки, которых вызывали на правеж зимой 1965/66 года, стали первыми. И никаких диссидентов перед ними не было. Они были сами себе диссиденты.

АЛЕШИН Станислав Владимирович, в 1959–1966 студент мехмата МГУ. С 1964 зам. председателя, ответственный секретарь студенческого совета и член бюро комитета ВЛКСМ МГУ.

Г.Н., в 1961–1966 студентка факультета журналистики МГУ.

ДРАНОВ Александр Васильевич (1943–2004), литературовед, переводчик. В 1960–1965 студент филфака МГУ, с октября по декабрь 1965 аспирант кафедры истории зарубежных литератур; восстановлен в аспирантуре в 1975. С 1980 работал в ИНИОН АН СССР (РАН).

ЕГОРЫЧЕВ Николай Григорьевич (1920–2005), партийный работник, дипломат, 1-й секретарь МГК КПСС (1962–1967), член Президиума ЦК КПСС (1963–1966). Живет в Москве, советник ассоциации «Российский дом» Международного научно-технического союза.

ЗАСУРСКИЙ Ясен Николаевич (р. 1929), с 1965 декан факультета журналистики МГУ. В 1995 награжден ЮНЕСКО орденом Махатмы Ганди.

ЗЕНОВ Валерий Анатольевич (р. 1938), в 1960–1965 студент филфака МГУ. Член КПСС. Избирался в комитет ВЛКСМ МГУ, зам. секретаря по учебной работе. В 1966–1970 аспирант. В 1966–1968 работал в ректорате. По сообщению В.Газанджиева, впоследствии перешел на работу в горком ВЛКСМ, позже — в Министерство высшего образования.

ЗОЗУЛЯ Михаил Никитич (1904–1983), в молодости комсомольский работник на Украине. Член КПСС с 1927. В 30-е сотрудник аппарата Совнаркома РСФСР, уволен в 1937 с партийным выговором «за потерю бдительности» — не сумел разоблачить своего начальника, оказавшегося «врагом народа». Преподавал в ИФЛИ. В 1949–1977 зам. декана по учебной части филфака МГУ.

ИВАНОВ Владимир (Вадим) Алексеевич (р. 1940), студент мехмата МГУ, командир комсомольского оперативного отряда МГУ (с 1964). Несмотря на то, что на комсомольской конференции МГУ в 1964 его кандидатура была забаллотирована, с октября 1965 член бюро комитета ВЛКСМ.

КРАЙНОВ Борис Николаевич (1938–1977), сотрудник физфака МГУ. Член КПСС с марта 1965. С ноября того же года 1 — й секретарь комитета ВЛКСМ МГУ, переизбран в 1966. Член МГК ВЛКСМ. Зам. секретаря партбюро физфака (1971–1975).

М.А., студент 2-го курса вечернего отделения филфака МГУ.

Н-в, студент 4-го курса факультета журналистики МГУ.

ПАВЛОВ Сергей Павлович (1929–1993), партийный, государственный деятель, 1-й секретарь ЦК ВЛКСМ (1959–1968), председатель Комитета по физической культуре и спорту при Совете Министров СССР (1968–1983), председатель Олимпийского комитета СССР (1975–1983), посол СССР в Монголии (1983–1985) и Бирме (1985–1989).

ПЕТУШКОВ Владимир Петрович (1910–1974), с 1939 с перерывами в системе ГУЛАГа НКВД-МВД, в 1957–1966 1-й зам. министра внутренних дел (охраны общественного порядка) РСФСР.

ПОЛУПАНОВ Михаил Иванович (р. 1939), в 1964–1969 аспирант юридического факультета МГУ. Неоднократно избирался членом комитета ВЛКСМ МГУ, с 1963 занимал пост зам. секретаря. В 1970-1980-е преподавал в ВЮЗИ, вел юридическую рубрику в газете «Известия». Кандидат юридических наук. В 1997–2001 зам. директора Института законодательства и сравнительного правоведения при Правительстве РФ.

С.Б. (р. 1942), в 1963 переведен на дневное отделение факультета журналистики МГУ, в 1965 студент 5-го курса, внештатный сотрудник «Последних известий» на радио. Окончил университет в 1966.

С.В. (1911-?), отец С.Б., инженер-геодезист, работал по заданиям Министерства обороны. В 1965 пенсионер.

С.Н., в 1965–1968 студент биолого-почвенного факультета МГУ. Распространял «Гражданское обращение», активный участник «митинга гласности». Участвовал в подготовке демонстрации в марте 1966 против предполагавшейся политической реабилитации Сталина. Допрашивался в КГБ. В 1968 отчислен из МГУ «по собственному желанию».

САМАРИН Роман Михайлович (1911–1974), литературовед. С 1947 зав. кафедрой истории зарубежных литератур филфака МГУ, декан (1956–1961). Беспартийный. Один из организаторов борьбы с «космополитизмом» в советском литературоведении. В конце 1940-х — начале 1950-х писал для МГБ обвинительные экспертизы к следственным делам своих коллег.

СЕМИЧАСТНЫЙ Владимир Ефимович (1924–2001), в 1961–1967 председатель КГБ.

СОКОЛОВ Алексей Георгиевич (1921–2004), литературовед, в 1961–1974 декан филфака МГУ, затем профессор кафедры истории русской советской литературы филфака МГУ.

ФОМИЧЕВ Анатолий Титович (р. 1936), в 1965 аспирант истфака МГУ. В 1963 избран в партбюро факультета. Член бюро комитета ВЛКСМ МГУ с 1964.

ХАСБУЛАТОВ Руслан Имранович (р. 1942), в 1965 аспирант экономического факультета МГУ. В 1965–1967 член бюро комитета ВЛКСМ МГУ. Впоследствии профессор, доктор экономических наук. В 1991–1993 Председатель Верховного Совета Российской Федерации. В октябре 1993 арестован по обвинению в организации массовых беспорядков в Москве. В феврале 1994 освобожден по амнистии. Живет в Москве, завкафедрой мировой экономики Российской экономической академии им. Плеханова.

ХАУСТОВ Виктор Александрович (р. 1938), рабочий, поэт. В 1965 участник СМОГ. В 1967 по ст.190³ УК РСФСР приговорен к 3 годам лагерей за участие в демонстрации на Пушкинской площади 22 января 1967 в защиту Ю.Галанскова и других. В 1973 вновь арестован и приговорен за «антисоветскую агитацию» к 4 годам лагерей и 3 годам ссылки. Ныне православный священник, живет в Иркутске.

Из посвященной Самарину факультетской песни 1960-х: «И как слуга Лавруши I Л.П.Берия I / Один он стоил двух».

Документы

6 декабря 1965 Секретно

2 68 5-е

ЦК КПСС

Докладываю, что 5 декабря с.г. в Москве около памятника Пушкина собралась группа молодежи в количестве 50–60 человек, преимущественно студентов различных вузов и техникумов, молодых сотрудников некоторых научно-исследовательских учреждений, а также лиц без определенных занятий.

В 18 часов 30 минут отдельные участники сборища под флагом соблюдения гражданских свобод начали выкрикивать демагогические лозунги. Один из участников сборища ВОЛЬПИН (Есенин) А.С., младший сотрудник института научно-технической информации при Академии наук СССР, душевнобольной, пытался развернуть принесенный с собой лозунг: «Уважайте Конституцию (Основной закон) Союза ССР». Кроме того, у участников сборища имелось еще два лозунга: «Требуем гласности суда над СИНЯВСКИМ и ДАНИЭЛЕМ!» и «Свободу В.К.БУКОВСКОМУ и другим, помещенным в психиатрические больницы — в связи с митингом гласности!» (БУКОВСКИЙ, без определенных занятий, и ВИШНЕВСКАЯ, учащаяся 10 класса 710 средней школы, являются душевнобольными и несколько дней назад с согласия родителей помещены на излечение в психиатрическую больницу).

Принятыми мерами удалось предотвратить активные попытки отдельных участников сборища вызвать беспорядки и выступить с демагогическими заявлениями.

С помощью заранее подготовленного комсомольско-оперативного наряда и дружинников было задержано и опрошено в городском штабе народных дружин 28 человек. В числе задержанных: 11 студентов, 11 молодых специалистов, 1 рабочий, остальные — без определенных занятий; 12 задержанных являются членами ВЛКСМ[81].

Необходимо отметить, что среди наиболее активных участников сборища оказалось 7 человек, известных, как душевнобольные: четверо из них (ВОЛЬПИН (Есенин), ГАЛАНСКОВ, ТИТОВ, ХАУСТОВ) и ранее принимали участие в различных антиобщественных проявлениях.

Сборищу у памятника Пушкину предшествовало распространение в высших учебных заведениях и молодежных клубах анонимного обращения с призывом принять участие в «митинге гласности» с требованием открытого судебного разбирательства по делу СИНЯВСКОГО и ДАНИЭЛЯ.

В целях предупреждения сборища органами госбезопасности было выявлено 11 человек, причастных к распространению листовок, и с ними 2 декабря с. г. проведены профилактические беседы. С рядом лиц были проведены беседы представителями общественных организаций и администрацией учебных заведений.

В определенной степени проведенные мероприятия предупредили дальнейшее распространение листовок и ограничили число участников сборища.

Предварительный анализ, а также материалы о других идеологически вредных проявлениях среди творческой интеллигенции и молодежи, свидетельствуют, прежде всего, о слабой действенности политико-воспитательной работы, особенно в высших учебных заведениях.

Не оказывают необходимого политического влияния на молодежь и многочисленные творческие союзы и литературные объединения. В отдельных литературных объединениях нашли себе прибежище антиобщественные элементы, занимающиеся сочинением политически вредных произведений и толкающие молодежь на демагогические выступления. Некоторые из этих «произведений» передаются на Запад и используются в антикоммунистической пропаганде.

Полагал бы целесообразным поручить Московскому городскому комитету партии рассмотреть вопросы, связанные с усилением воспитательной работы, особенно среди творческой интеллигенции и студентов высших учебных заведений.

Комитетом госбезопасности принимаются меры к выявлению инспираторов антиобщественных выступлений и пресечению с их стороны возможных враждебных действий.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИТЕТА ГОСБЕЗОПАСНОСТИ В.СЕМИЧАСТНЫЙ

РГАНИ. Ф.5. Оп. ЗО.Д.62. Л.178–180. На бланке.

Пометы:

1) «тов. Брежневу Л.И. доложено, 9.12.1965» А. Александров[82]

2) «Хранить в архиве. 10.1.66», подпись неразборчива.

6 декабря 1965 г.

№ 1/т-6790

ЦК КПСС

5 декабря с.г. в 18 часов в гор. Москве на площади Пушкина у памятника А.С.Пушкину группа граждан в количестве 12 человек пыталась организовать митинг. Двое из присутствующих держали транспарант[83] с текстом: «Требуем справедливого суда над Синявским и Даниелем»[84]. Около этой группы собралась толпа численностью до ста человек.

Задержаны наиболее активные участники из собравшихся. Транспарант изъят.

Задержанными оказались:

С.Н., 1946 года рождения, студент I курса МГУ;

Титов Ю.В., 1928 года рождения, пенсионер (они держали транспарант);

Виленский Ю.М.[85], 1944 года рождения, инвалид 2-й группы;

Самотейкин В.В., 1939 года рождения, инженер предприятия п/я № 3657;

Черешкин В.В., 1938 года рождения, аспирант МАИ;

Носова Г.П., 1941 года рождения, студентка 6 курса экономикостатистического института;

С.Б., 1942 года рождения, студент 5 курса МГУ;

Кристи И.Г., 1937 года рождения, инженер института экспериментальной физики;

Яценко С.П.[86], 1935 года рождения, методист Дворца пионеров;

Хусаинов В.А.[87], 1938 года рождения, обойщик конторы по ремонту мебели.

На место выезжали сотрудники милиции и УКГБ гор. Москвы и Московской области.

ЗАМ. МИНИСТРА ООП РСФСР ПЕТУШКОВ

РГАНИ. ФДОп. ЗО. Д.462. Л.175. На бланке.

6 декабря 1965 г.

№ 145

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ КПСС

В ноябре с.г. органам госбезопасности стало известно, что группа лиц намерена провести 5 декабря в 18 час. у памятника А.С.Пушкину митинг протеста с требованием «Гласности суда над Синявским и Даниэлем».

В МГУ и других местах ими распространялось так называемое «Гражданское обращение», в котором содержался призыв к явке на этот митинг.

Принятыми мерами было установлено, что инициаторами проведения митинга являются ВОЛЬПИН-ЕСЕНИН А. С., 1924 г.р., младший научный сотрудник Института научно-технической информации АН СССР, а также БАТШЕВ В. С., 194 7 г.р., один из активных участников группы т. н. «смогистов», и БУКОВСКИЙ В.К., 1942 г.р., оба без определенных занятий. Все они являются душевнобольными людьми.

2 декабря с.г. в целях предотвращения митинга органами госбезопасности и Московским городским комитетом ВЛКСМ была профилактирована группа молодежи в количестве 11 человек. БУКОВСКИЙ, находившийся ранее по решению суда на принудительном лечении, был водворен в психиатрическую больницу. Одна из распространителей обращения ВИШНЕВСКАЯ Юлия, ученица 10 класса, у родителей которой имелась путевка о направлении ее в психиатрическую больницу, также была помещена на стационарное излечение.

Эти и другие меры, принятые Городским Комитетом партии, позволили предотвратить массовое выступление на площади Пушкина в День Конституции. Однако группа лиц численностью в 50–60 человек вечером 5-го декабря пришла к памятнику А.С.Пушкину и в 18 час. 30 минут некоторые из них развернули 4 плаката[88] с демагогическими призывами: «Уважайте Конституцию Союза ССР», «Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем», «Свободу Буковскому и другим, помещенным в психиатрические больницы в связи с этим митингом гласности!». Плакаты были тут же изъяты комсомольским оперативным отрядом.

Один из участников сборища пытался произнести на площади речь. После его заявления: «Граждане свободной России…» — он был задержан. Всего комсомольским отрядом дружинников за нарушение общественного порядка и подстрекательство было задержано 28 человек. Среди задержанных: 11 студентов и учащихся, Вольпин-Есенин, развернувший плакат: «Уважайте Конституцию», художник Титов Ю.В. и его жена — Строева Е.В., имеющие, по данным органов КГБ, постоянную связь с иностранцами; пенсионер С.В., 1911 года рождения, беспартийный, психически больной; Галансков Ю.Т. и Шухт А.В., которые в 19 61 году были причастны к группе молодежи, выступавшей с антисоветскими произведениями на площади Маяковского и нелегально издававшей рукописные журналы «Феникс» и «Синтаксис», опубликованные затем за рубежом в изданиях НТС. При задержании у С.В. было изъято три экземпляра написанного им стихотворения антисоветского содержания, посвященного Конституции СССР и датированного 5-м декабря с.г. В числе задержанных 12 членов ВЛКСМ.

С задержанными лицами были проведены беседы, после чего они были освобождены.

В настоящее время в вузах и учреждениях, где работают активные участники сборища, партийными организациями проводится необходимая работа. Через органы здравоохранения принимаются меры к помещению на лечение в психиатрические диспансеры душевнобольных ВОЛЬПИНА-ЕСЕНИНА, ТИТОВА, С.[В.] и БАТШЕВА.

Поскольку в некоторых литературных объединениях, как, например, «Зеленый огонек» при клубе автомобилистов, подвизаются разного рода сомнительные лица и шизофреники (БАТШЕВ, ВИШНЕВСКАЯ и др.), причастные к этой провокации, Горкомом партии приняты меры к укреплению руководства литобъединений политически зрелыми людьми и очищению их от антиобщественных элементов.

В связи с тем, что факт появления «манифестантов» на площади Пушкина, где присутствовала группа итальянских стажеров из МГУ, может стать достоянием зарубежной прессы, считаем целесообразным опубликовать в газете «Вечерняя Москва» фельетон об антиобщественной деятельности ВОЛЬПИНА-ЕСЕНИНА, ТИТОВА и БАТШЕВА, не связывая их антиобщественное поведение с вылазкой 5-го декабря в День Конституции.

Одновременно органам КГБ поручено выявить всех инспираторов этого митинга.

СЕКРЕТАРЬ МГК КПСС (Н. ЕГОРЫЧЕВ)

РГАНИ. Ф.5. Оп. ЗО. Д.462. Л.166–168.

Пометы:

Ознакомились. Н.Савинкин[89] С. Грачев[90]

3024с НН

8. XII.-65[91]

Архив, хранить. Трапезников[92]. 30.XII. 65 г.[93]

№ 01/1834

8 декабря 1965 г.

ЦК КПСС

5 декабря с.г. в Москве у памятника Пушкину состоялось сборище так называемых «смогистов». Вдохновителями и организаторами этого «митинга» были небезызвестные Галансков, Вольпин/Есенин/, а также Буковский, Хаустов, Батшев[94]. Трое последних, по всей вероятности, исполняли всю подготовительную работу. Они были известны МГК ВЛКСМ, органам КГБ и раньше.

В феврале-марте 1965 года Буковский — нигде неработающий, Хаустов — работник мебельной фабрики Первомайского района города Москвы, Батшев — слушатель Литературного института создали СМОГ — «самые молодые одаренные гении». Эта группка взяла явно антисоветский курс, ее идейным и организационным наставником был т. н. писатель Тарсис.

«Смогисты» дважды в этом году устраивали сборища у памятника Маяковскому, на которых читали нигилистические, антипартийные стихи. 14 апреля 1965 года на площа-ди Маяковского они требовали «свободы левого искусства» и создания журнала «левых», а также предпринимали попытки организовать шествие к Дому литераторов. Комсомольские органы совместно с работниками КГБ, милиции сорвали эти и другие планы «гениев». В первичных комсомольских организациях прошли собрания, на которых действия «смо-гистов» были осуждены. В комсомольской печати были опубликованы фельетоны, высмеивающие и эту затею и ее авторов. Сходки у памятника Маяковского прекратились.

Однако, спустя некоторое время те же Буковский, Бат-шев и Хаустов принялись за вербовку политически незрелых учащихся электровакуумного техникума теперь уже в террористическую организацию. Буковский стал представляться «полковником» группы «Освобождение» и говорил, что в ее задачи, в частности, входят: взрыв памятника Карлу Марксу, убийство секретаря ЦК КПСС, проведение антисоветских митингов[95].

МГК ВЛКСМ, работники КГБ провели профилактическую работу с небольшой группой учащихся электровакуумного техникума, попавших под влияние Буковского, Батшева, Хаустова. Организаторы раскаивались, не скупились на заверения и обещания прекратить свою провокационную деятельность. Буковский, страдающий шизофренией, по просьбе родственников был помещен в психиатрическую больницу. По отношению к Батшеву и Хаустову сочли возможным вновь ограничиться профилактикой.

Видимо, почувствовав безнаказанность, Батшев и Хаустов без каких-либо промедлений приступили к подготовке очередной провокации — проведению «манифестации в защиту» Буковского, а также Синявского и Даниэля. Примерно 1–2 декабря с. г. Батшев и Хаустов распространили в некоторых вузах, а также по квартирам провокационную листовку. Содержание листовки не оставляет сомнения в том, что за спиной и того и другого стояли более матерые мерзавцы, т. к. написана она весьма профессиональным «знающим» языком.

Вечером 5 декабря у памятника Пушкину собралась толпа в 50–60 человек. Были замечены дипломатические машины. В 18 часов 30 минут один из активных участников и организаторов этого сборища Вольпин/Есенин/ пытался развернуть принесенный с собой лозунг: «Уважайте Конституцию /основной закон/ Союза ССР». Имелось еще два плаката: «Свободу В.К.Буковскому и другим, помещенным в психиатрические больницы — в связи с этим митингом гласности!», «Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем!».

Комсомольский оперативный отряд МГК ВЛКСМ быстро и умело предотвратил эту попытку учинить беспорядки. Наиболее активные нарушители были задержаны и направлены в Городской штаб народных дружин и 108 отделение милиции, где с ними работниками ЦК и МГК ВЛКСМ были проведены беседы.

Задержанными оказались:

Галансков Ю.Т.[96], нигде не работает, ранее принимал участие в различных антиобщественных проявлениях, в том числе и на площади Маяковского.

Славиковский А.А., старший инженер института цветных металлов. В беседе не скрывал своих антисоветских настроений, заявив, что эта «манифестация» еще более укрепила его политические взгляды и что он будет более активно бороться против Советской власти.

Вольпин/Есенин/ А.С., сотрудник института научной информации.

Рыжкова Л.Г.[97], студентка 2-го курса исторического факультета МГУ. Вела себя вызывающе. Заявила, что хорошо знает Галанскова.

Болтрукевич А.М.[98], неработающая, проживает: Черницыно, 37, кв. 26.

Болтрукевич А.В.[99], преподаватель института восточных языков историко-архивного института. Болтрукевич и его жена заявили, что они пришли на площадь Пушкина по приглашению Галанскова. На вопросы отвечать отказались.

Гут Л.И.[100], проживающая по адресу: Ордынский тупик, 4, кв. 20. В настоящее время без определенных занятий. До октября с.г. работала в качестве архитектора в Центральном научно-исследовательском институте экспериментального проектирования. На сборище вела себя вызывающе. В беседе отстаивала правомерность своих действий.

Шухт А.В., лаборант заочного института советской торговли. В беседе отказался назвать человека, который принес ему листовку. Пишет стихи, которые, по его мнению, могут быть опубликованы через 50 лет, поделился тем, что в своей библиотеке имеет книги Цветаевой и еще кое-что. В беседе высказал явные антисоветские взгляды, неверие в победу коммунизма.

Шухт Н.А., студентка 3-го курса физического факультета МГПИ имени Ленина. На сборище кричала и протестовала против задержания некоторых лиц. Не скрывала, что она общается с Галансковым.

Строева Е., содержательница салона так называемых «непризнанных поэтов» и «смогистов».

Титов Ю.В., муж Строевой, художник, проживает по адресу: Васильевская улица, 15/24, кв.5.

Бугорский В. К.[101], студент 1-го курса театрального училища имени Щукина.

С. Б., студент 5-го курса факультета журналистики МГУ. В процессе беседы С.Б. не скрывал своих нигилистских взглядов.

С.В., инженер, в настоящее время на пенсии. Проживает в г. Болшево. Отец С.Б., на площади был в нетрезвом состоянии, имел при себе стихи антисоветского содержания.

Хаустов В.А., рабочий комбината по ремонту мебели. Ранее принимал участие в сборищах на площади Маяковского. Своих антисоветских настроений не скрывает.

Кристи И.Г., работает в институте теоретической экспериментальной физики, в 1959 году закончила механико-математический факультет МГУ. Заявила, что знакома с Вольпиным.

Виленский Ю.М., проживает по адресу: ул. Горького, 11, кв. 8. Страдает шизофренией, нигде не работает.

Яценко С.П., методист Московского дворца пионеров. Пришел на площадь вместе с Кристи И. Г. Узнал о предстоящем сборище еще 2 декабря.

С.Н., студент 1-го курса биолого-почвенного факультета МГУ. Имел при себе переписанную от руки провокационную листовку[102].

В беседах выяснилось, что многие из задержанных в той или иной мере заражены антисоветскими настроениями. Боль шин с т в о организаторов «манифестации» ссылается на то, что они являются психическими больными.

Более подробное знакомство с другими участниками сборища показало, что в своих коллективах они характеризуются отрицательно, являются отстающими студентами, систематически нарушают производственную дисциплину.

Вот лишь два примера:

Бугорский — за несколько месяцев учебы в театральном училище им. Щукина имеет два выговора с предупреждением об исключении за систематические пропуски занятий.

Рыжкова — учится плохо, постоянно имеет академическую задолженность. В общественной жизни не участвует, ведет себя высокомерно.

ЦК ВЛКСМ считает, что подобные действия являются результатом серьезных недостатков в деятельности некоторых комсомольских организаций г. Москвы. Работники ЦК и МГК ВЛКСМ предпринимают сейчас соответствующие меры для того, чтобы навести должный порядок в работе этих организаций.

Вместе с тем закономерен, на наш взгляд, и вывод о том, что здесь налицо заранее и тщательно продуманная антисоветская провокация. Вот почему профилактические действия среди организаторов этого сборища вряд ли возымеют воспитательное значение[103].

Направляем для информации.

Приложение — на 5 листах[104].

СЕКРЕТАРЬ ЦК ВЛКСМ /С.ПАВЛОВ/

РГАНИ. Ф.5. Оп. ЗО. Д.462. Л.181–184. На бланке.

Из приложений к записке Павлова

Копия Текст листовки, распространяемой

на площади Пушкина. 5 декабря с.г.

Железнодорожные пассажиры.

Если взглянуть на нас просто, по-житейски, мы находимся в положении пассажиров, попавших в крушение в длинном железнодорожном туннеле, и притом в таком месте, где уже не видно света начала, а свет конца настолько слаб, что взгляд то и дело ищет его и снова теряет, и даже в существовании начала и конца нельзя быть уверенным. А вокруг себя, то ли от смятения чувств, то ли от их обострения, мы видим одних только чудовищ, да еще, в зависимости от настроения и раны, захватывающую или утомительную игру, точно в калейдоскопе.

«Что мне делать?» или «Зачем мне это делать?» — не спрашивают в этих местах.

Там же. Л. 186.

(Нью-Йорк Таймс, 12 декабря 1965)

Москва, 11 декабря (Агентство Рейтер).

Как сообщили нам сегодня вечером информированные источники, около двухсот московских студентов пытались провести здесь в прошлое воскресенье демонстрацию в защиту арестованного русского писателя, однако им помешала служба безопасности. Некоторые руководители демонстрации были задержаны, но через несколько часов освобождены. Студенты московского Литературного института им. Горького несли плакаты, призывающие к открытому суду над Андреем Д. Синявским — лектором института. Советские официальные лица подтвердили, что г-н Синявский, известный литературный критик и постоянный автор ведущего литературного журнала «Новый мир», находится под следствием. Г-н Синявский, по слухам, опубликовал на Западе произведения с критикой Советского Союза под псевдонимом Абрам Терц. Студенты, как нам сообщили, собрались около статуи поэта Александра Пушкина, на площади Пушкина в центре города. Но заранее предупрежденные сотрудники службы безопасности в штатском помешали им поднять плакаты. Студент, который попытался сказать речь, был схвачен. После ареста руководителей остальные участники демонстрации рассеялись. Под следствием вместе с г-ном Синявским находится еще один писатель, Юлий М. Даниэль. Как сообщается, он публиковал свои произведения за границей под псевдонимом Николай Аржак.

(Газета «Орор» (Париж), 13 декабря 1965)

Двести советских студентов устроили в Москве манифестацию, и потребовалось вмешательство «органов» госбезопасности, чтобы разогнать манифестантов.

Агентство ТАСС и советские газеты, конечно, об этом умолчали, благодаря чему вести об этом только через неделю дошли до Парижа.

Это произошло 5 декабря, вечером. Студенты Литературного института имени Горького собрались у памятника Пушкина на площади его имени в центре Москвы. Они собрались мирно демонстрировать против ареста их лектора Андрея Синявского[107], заключенного в тюрьму уже несколько месяцев назад за то, что он опубликовал во Франции и в Англии, под псевдонимом Абрам Терц, свои сатирические произведения, не поправившиеся властям.

(Итальянские и американские писатели недавно отправили петицию нобелевскому лауреату Шолохову и Косыгину с просьбой о содействии освобождению Синявского[108].)

Синявский должен предстать перед судом в начале 1966 года.

5 декабря органы госбезопасности пресекли выступление студентов у памятника Пушкина. Агенты госбезопасности (в штатском) и милиционеры (в форме) разогнали манифестантов и арестовали главарей, которые, впрочем, через несколько часов были отпущены. Но последние, вероятно, будут исключены из института, как это имело место и раньше с опасными для власти борцами за свободу мысли.

Дело 5 декабря — не первое; уже в течение двух лет молодая советская интеллигенция (или просто советская студенческая литературная молодежь) ведет борьбу за свободу, сопровождаемую подчас резкими выступлениями. Люди борются как за собственную независимость, так и за освобождение советских писателей, арестованных или заключенных в дома для умалишенных (за то, что они перешли рамки допустимой критики).

Письмо одного молодого студента из Москвы, тайно переданное за границу и опубликованное в одной английской газете и в русском еженедельнике «Посев», издающемся во Франкфурте-на-Майне, уточняет, что студенты объединились в организацию «СМОГ», которая ведет открытую борьбу с режимом и поэтому встречает враждебное отношение со стороны комсомола.

СМОГ берет на себя ответственность за все манифестации студентов, о которых агентство ТАСС старается умолчать, в частности о той манифестации, которая произошла 14 апреля у памятника поэта Маяковского с требованием освобождения арестованных писателей Бродского, Осипова, Нарицы и Буковского[109].

СМОГ еще не сказал своего последнего слова[110].

Питер Грос

Известный поэт задержан в Москве во время демонстрации протеста против ареста двух писателей[111](Нью-Йорк Таймс, 18 декабря 1965)

Москва, 17 декабря 1965 года.

Авторитетные источники сообщили сегодня о том, что Александр Есенин-Вольпин, сын одного из величайших русских революционных поэтов, был недавно задержан и подвергся угрозам со стороны советских властей за организацию общественных беспорядков в связи с арестом двух советских писателей, которые должны предстать перед судом.

Г-н Есенин-Вольпин был освобожден после того, как он получил заверения, что два писателя — Андрей Синявский и Юлий Даниэль — будут судимы открытым, гласным судом. Надежные источники информации сообщают, что судебный процесс начнется в следующем месяце в Москве.

Г-н Синявский обвиняется в написании антисоветской литературы и в нелегальной передаче ее на Запад под псевдонимом Абрам Терц.

Г-н Даниэль обвиняется в таком же преступлении, которое он совершил под псевдонимом Николай Аржак. Арест обоих писателей вызвал широкий отклик в советских интеллектуальных кругах, где они оба были хорошо известны своими сочинениями неполитического характера.

Когда в связи с этим в Москве возникла обеспокоенность, событиями заинтересовались западные интеллектуальные круги. Тот факт, что известный поэт г-н Есенин-Вольпин рискует быть арестованным за привлечение общественного мнения к этому делу, стал известен и получил официальное подтверждение.

Г-н Есенин-Вольпин, сорока одного года, сын Сергея Есенина, пламенного поэта, покончившего жизнь самоубийством в 1925 году, является специалистом по логике, работает в одном из институтов Академии наук. В Нью-Йорке он опубликовал свою книгу, критикующую Советский Союз.

Это не первое его столкновение с советскими властями. Около четырех лет назад он подвергся обвинениям со стороны Никиты Хрущева, тогдашнего премьер-министра, и был заключен в психиатрическую больницу. Подобная практика применялась в отношении непослушных литераторов как замена заключения в тюрьму.

Самый недавний случай, связанный с Есениным-Вольпиным, произошел 5 декабря, в день официального праздника, посвященного советской конституции. Г-н Есенин-Вольпин возглавил экстраординарную и очень короткую демонстрацию на Пушкинской площади в центре Москвы. Около двухсот демонстрантов были разогнаны людьми в штатском за несколько минут. Около двадцати студентов университета были задержаны вместе с Есениным-Вольпиным и религиозным учителем Юрием Титовым.

Приглашения на демонстрацию

Приглашения на демонстрацию были написаны от руки на листках бумаги. Каждому, кто прочтет этот листок, предлагалось передать эту информацию двум надежным людям. Власти узнали об этих планах, когда копии этих листков оказались развешанными на досках объявлений многих факультетов Московского государственного университета, в Библиотеке Ленина в центре города и даже на уличных киосках. Демонстранты требовали открытого суда над двумя арестованными писателями в соответствии с Советской Конституцией. Эти обращения призывали граждан бороться против произвола в судопроизводстве.

Как сообщают, г-н Есенин-Вольпин размахивал лозунгом с надписью: «Уважайте Советскую Конституцию!». Остальные несли плакаты с надписью: «Мы требуем гласного суда над Синявским и Даниэлем!». Не более трех или четырех плакатов были развернуты перед тем, как вмешались люди в штатском. Один плакат был ими разорван на куски. Г-н Есенин-Вольпин, человек с моложавым лицом, был схвачен за руку и в сопровождении двух людей в штатском отведен в соседнее административное здание.

Два с половиной часа допроса

Кошмарный допрос поэта представителями власти продолжался два с половиной часа. Авторитетные источники сообщили следующее.

Г-на Есенина-Вольпина спросили, зачем он нес плакат, требующий уважения конституции.

«А почему бы мне его не нести? — ответил он. — Разве это не правильно — требовать уважения конституции?»

«Вы адресуете ваше требование советским руководителям?» — спросили Есенина-Вольпина.

Он якобы ответил: «Это предлагаете вы. Если вы считаете, что они нуждаются в этом совете, дайте им возможность его получить».

После подобной словесной перепалки, продолжавшейся более часа, г-н Есенин-Вольпин прочитал теоретическую лекцию об «уважении к правовым нормам». После этого он был освобожден и вернулся в свой дом в современном пригороде Москвы. Он был предупрежден о том, что власти в его академическом институте будут информированы о его «антиобщественном поведении» и что дальнейшие обвинения против него могут появиться в советской прессе.

Насколько известно, все люди, задержанные на демонстрации, были освобождены, хотя есть сообщения, что десять студентов были исключены из университета.

(Посев (Франкфурт-на-Майне), 1 января 1966)

В двух последних номерах минувшего года наш еженедельник сообщал об антиправительственной демонстрации, состоявшейся в воскресенье 5 декабря на Пушкинской площади Москвы, и карательных мерах режима.

Сегодня мы печатаем более подробное сообщение по этому поводу, которое во вторник 21 декабря представители редакции журнала «Грани» распространили в Париже среди информационных агентств различных стран и редакций местных газет. Известно, что крупнейшие агентства, как «Юнайтед пресс интернейшнл» (США) и «Рейтер» (Великобритания), тотчас же составили объемистые коммюнике, предназначенные для их издательско-журналистической клиентуры. Известно также, что материал был использован, например, такой крупной европейской газетой, как шведская «Дагенс нюхетер». В момент, когда пишутся эти строки, еще рано судить, насколько широко сообщение «Граней» охватит иностранных читателей международной прессы (из российской эмигрантской прессы этот материал уже напечатала парижская «Русская мысль»). Несомненно, что об этой акции скоро узнают и в нашей стране, и наш народ, наша интеллигенция, наша молодежь могут только одобрить такие шаги.

Задача политической эмиграции, поскольку она не отрывается от народа и его борьбы, а рассматривает себя в качестве одного из отрядов, занимающего свой специфический участок фронта, заключается, в частности (и далеко не в последнюю очередь), в том, чтобы апеллировать к мировому общественному мнению, доводить до сведения мировой общественности все то существенное, важное, что происходит в нашей стране, особенно на фронте освободительной борьбы народа против власти, сковывая силы власти и обеспечивая моральную поддержку народу и его общественности. Широкая же информация мировой прессы и радио, помимо того, способствует разрешению чрезвычайно важной задачи: пробить барьер казенного замалчивания и сделать достоянием всего нашего народа опыт лобовых атак против тоталитарного режима, а также популяризовать факты и имена, мобилизуя на борьбу новые силы.

В этом номере «Посева», несколько далее, мы печатаем также поступившие из страны новые сведения о народных волнениях в Новочеркасске, имевших место в июне 1962 года. Из них видно, насколько живучи в народной памяти факты борьбы, как рассказы о подвигах освободительных сил, о замешательстве в армии, о злодеяниях коммунистических тиранов и их янычар приобретают легендарный оттенок, сочетая сущее и должное.

Декабрьская демонстрация в столице (после апрельской — вторая за год!) вновь оказывается преимущественно молодежной. Показательно и символично, что эпицентр молодежного бурления передвинулся от площади Маяковского (б. Садовая-Триумфальная) к Пушкинской площади, от памятника Маяковскому к памятнику Пушкину: ближе к Кремлю и как бы под благословение родоначальника национальной поэзии.

Но эта демонстрация примечательна и другим: по новым данным, поэт Есенин-Вольпин (вновь вырвавшийся на свободу) там выступил с плакатом «Уважайте собственную Конституцию!»… Как 1 мая 1964 года пражская молодежь использовала Первомай, так ныне у нас использован День Конституции. Скоро власти придется бояться собственных «праздников»!

1. В Москве арестованы молодые поэты Леонид Губанов, Владимир Буковский и Юлия Вишневская. Они арестованы в связи с демонстрацией 5 декабря с.г., которая была организована под лозунгом «Свободу — Синявскому». Кроме того, им предъявлено обвинение в том, что они пересылали за границу свои произведения для публикации.

2. Леонид Губанов[112], которому сейчас 19–20 лет, — талантливый поэт, один из вдохновителей СМОГ. Он редактировал журнал «Авангард»[113], издававшийся в Москве. Кроме того, по рукам ходят три сборника его стихов: «Болезнь», «Ждите» и «Лики». Его стихи публиковались в журнале «Юность».

Владимир Буковский был уже ранее, в 1962 г., атакован советской прессой за участие в сборнике «Феникс»[114]. Впоследствии был арестован. На демонстрации 14 апреля с.г. в Москве, организованной СМОГ, требовали его освобождения. Очевидно, он был вскоре после демонстрации освобожден. Так как его фамилии среди авторов, печатавшихся в различных молодежных журналах, нет, то надо предположить, что свои произведения он подписывал псевдонимом.

Юлия Вишневская, молодая поэтесса, еще школьница — ей 16 лет. Ее стихи были опубликованы в сборнике «СМОГ — молодой».

3. СМОГ объединяет литературную молодежь, которая ставит своей целью борьбу за свободу творчества в России, за поиски новых путей в искусстве, за освобождение тех литераторов, которые пали жертвами произвола властей (Бродский, Нарица[115], Осипов[116], Синявский, Даниэль). Советская пресса и секретарь ЦК комсомола Павлов неоднократно атаковали СМОГ в этом году.

4. Обвинение Л.Губанову, В.Буковскому и Ю.Вишневской в отправке своих рукописей за границу ничем не подкреплено. Издаваемые молодежью многочисленные сборники ходят по Москве из рук в руки и даже попадают в другие города России, например Ленинград. Естественно, что они попадают и за границу, независимо от действий их издателей, редакторов и авторов. Один из таких сборников, «Сфинксы»[117], под редакцией В.Я.Тарсиса, был совсем недавно передан редакции журнала «Грани» одним из наших московских читателей. Мы опубликуем его так же, как ранее публиковали сборники «Синтаксис»[118], «Феникс», а также произведения Пастернака, Ахматовой, Солженицына, Бродского, Антокольского, Окуджавы и др., не публикующиеся в России, но передаваемые там из рук в руки и размножаемые разными способами.

5. Надо отметить, что проф. Н.Н.Вильмонт, известный советский германист, выступая во Франкфуртском университете 13 декабря с.г., в ответ на вопрос студентов о судьбе Синявского, заявил, что в Советском Союзе нет закона, по которому авторов могли бы преследовать за пересылку и опубликование своих рукописей за границей.

Сурков и Твардовский на пресс-конференции в Париже 22 ноября с.г., в ответ на вопрос представителя «Граней» о судьбе Синявского, заверили прессу, что «беззакония допущено не будет».

6. По последним сведениям, Л.Губанов, В.Буковский и Ю.Вишнев-ская помещены в психиатрическую лечебницу под предлогом, что они «больны». Шестнадцатилетняя Ю.Вишневская была арестована в школе.

7. Борьба за либерализацию в Советском Союзе — не только дело русской молодой интеллигенции. В этом заинтересован и Запад. Роль общественного мнения и прессы западного мира очень велика в этой борьбе. Чем подробнее и шире здесь будут освещаться факты этой борьбы, чем сильнее будет протест против произвола, — тем скорее будет идти процесс в России.

8. Русская молодежь действительно «больна» — она больна стремлением к свободе!

(Посев, 21 января 1966)

Москва. В начале декабря в Московском университете состоялось также собрание студентов, на котором единогласно была принята резолюция, требующая, чтобы правительство освободило Синявского и Даниэля.

Однако, по совету одного высокопоставленного лица, сочувствующего подобным настроениям, эта резолюция в конечном итоге не была передана властям. По-видимому, это лицо убедило студентов, что их демарш будет нецелесообразным.

В Москве говорят, что сторонники Синявского и Даниэля пользуются поддержкой части высшего партийно-правительственного руководства, что отчасти и объясняет их поведение.

На другой день по факультету бегал с вытаращенными от злобы и страха глазами зам. декана Михаил Никитич Зозуля (по общему мнению, сотрудничавший с КГБ) и мрачно повторял: «Такой антисоветской вылазки в Москве не было со времен троцкистской демонстрации 1927 года!»

Мне кто-то передал фразу начальства: мол, к сожалению, на площади очень много было студентов с нашего факультета, во главе с аспирантом Драновым. Тут я понял, что дело плохо. Я чувствовал ответственность за него (ведь это я сказал ему о демонстрации), вызвал его на беседу и сказал: «Саша, тебе надо уезжать. Сегодня же. Под любым предлогом: хоть из-за болезни двоюродной бабушки. А через месяц достать какие-нибудь оправдательные документы и появиться». Не знаю, прав ли я был и помог бы ему мой совет или нет, но он так и не понял серьезности ситуации и не послушался меня, тем более, что я был студентом третьего курса, а он — уже аспирантом. Засмеялся, махнул рукой: «Ерунда какая! Что я там вообще делал? Подумаешь, постоял, потолкался!»

Через два дня его, Молчанова и Савчука — трех человек — вызвали в факультетское бюро комсомола. Была разборка. Их попросили объяснить, что они там делали, как туда попали. Молчанов вел себя вызывающе, он уже тогда был достаточно сформировавшимся в идейном смысле человеком, он им сказал (я с чужих слов передаю), что никому ничего объяснять не намерен, был там, где хотел, делал то, что хотел. Когда его спросили, как это соотносится с пребыванием в ВЛКСМ, он тут же отдал им билет. Так и сказал: «Заберите ваш билет!» Исключили единогласно. Потом его перевели на заочное отделение. Указаний на отчисление студентов не было, достаточной мерой сочли перевод на заочное отделение.

Я не помню про Савчука, был ли он комсомольцем, а если был, то что с ним сделали. А Дранов сопротивлялся, не хотел, чтобы его исключали. Он пытался сделать вид, будто не понимает, что происходит, старался всячески преуменьшить свое значение, и в итоге его исключили из комсомола с каким-то незначительным перевесом голосов.

Окончательно утверждали его исключение в комитете комсомола МГУ. В главном здании, на десятом этаже, где мрамор, ковры и дубовые стены. Я знал, что моя фамилия будет фигурировать, потому что Дранов меня назвал. Его очень долго допрашивали по поводу того, кто ему сказал о демонстрации, и он очень долго не называл мою фамилию, а потом все-таки назвал. Поэтому я тоже пришел в комитет, хотя меня никто не вызывал.

Дранова исключили из комсомола, несмотря на его отчаянное сопротивление. Потом его отчислили и из аспирантуры. С формулировкой очень гадали, за что его отчислять, решили — за недостойное поведение, хотя ничего недостойного в этом не было, кроме того, что он был на площади и пытался посмотреть, что делается. На его карьере это сказалось крайне скверно: его, правда, восстановили в аспирантуре, но лишь через десять лет, и диссертацию он защитил только где-то в начале 80-х, то есть совсем в другом историческом времени…

В тот день разбирали не одного Дранова, и я был свидетелем замечательной сцены, когда исключали какую-то девушку с другого факультета. Она, наверное, не ждала, что вынесут такое решение, и, когда ей сказали, что ее исключают из комсомола, закричала: «Вы здесь все фашисты!» — и выбежала, хлопнув дверью. Стеклянная дверь разбилась, и девушка поранила себе руку осколком. Из руки хлынула фонтаном кровь, все перепугались и закрыли заседание[119]. Обсуждение Дранова и Молчанова перенесли на следующую неделю.

Воробьев комсомольцем не был, и исключать его было неоткуда, кроме как из университета. Основания имелись: он не был допущен к зачету по истории партии и, по-моему, по иностранному языку. И вот его вызывают повесткой в деканат и говорят:

— Олег Иванович, в соответствии с университетским уставом, на основании статьи такой-то, вы, как недопущенный к зачетной сессии, отчисляетесь из числа студентов МГУ. Вам понятно решение?

— Понятно.

— Вы собираетесь его обжаловать?

— А чего жаловаться, — говорит он, — и тут большевики, и там большевики.

Немая сцена. Такого они, хотя и были наслышаны о его злобной сущности, не ожидали. Одна преподавательница не растерялась, говорит:

— Так вам что, коммунистическая партия не нравится?

— Да, не нравится! — говорит Воробьев, сверкая глазами и железными зубами.

— Может, вам и советская власть не нравится? — продолжает спрашивать она.

— Да, не нравится, — отвечает Воробьев.

— Так поезжайте за границу!

— Как? — спрашивает Воробьев.

Вот тут они растерялись. Эмиграция тогда еще и близко не начиналась — был январь 1966 года. Короче говоря, он с гордым видом поле боя покинул.

А для Молчанова это закончилось переходом на заочное отделение. По-моему, он нормально доучился. На Поликовскую и Геннадия Ефимова пытались как-то воздействовать по академической линии, затруднить им учебу. Ефимову провалили курсовую работу, ему, по-моему, пришлось перевестись на заочное отделение. К Поликовской придраться было сложнее — она хорошо училась. Но, когда она в 1967-м закончила университет, ей собрались предложить аспирантуру. Однако, познакомившись с ее личным делом, сказали, что, к сожалению, об аспирантуре придется забыть: «Что это у вас там была за история?» Хотя ее никогда не вызывали ни на какие собеседования.

У меня вообще не было никаких неприятностей. Я был круглый отличник, получал именную стипендию, и, скажем, перевести меня на вечерний при одних «пятерках» было довольно трудно. Но по комсомольской линии можно было меня наказать, и не имело значения, отличник я или нет. Однако дело ограничилось некоторой беседой, о которой я сейчас и расскажу.

Вдруг приглашают меня в деканат и говорят: «Вас вызывает ректор». Я обалдел, потому что никогда в жизни никаких дел с ректором у меня не было. Захожу в кабинет ректора, жду. Вдруг входит некая дама:

— Здравствуй! Давай познакомимся. Меня зовут Елена Борисовна. Я из КГБ.

Разговор продолжался около часа. Елена Борисовна просила меня написать объяснительную записку по поводу демонстрации: как я узнал и вообще — как я дошел до жизни такой. Я ей объяснил, что Синявский — известный ученый. Как же его арестовали ни за что ни про что?

— А от кого узнал о митинге?

Я рассказал про то, как у нас зачитали листовку на лекции по истории партии. Она была крайне недовольна и спросила:

— А что это у вас за преподавательница такая?

Спросила, кого я видел еще на демонстрации. Тут я сказал, что осведомителей достаточно, кроме меня. Сами ищите. Пыталась меня про Поликовскую спрашивать, я эту тему замял.

Потом она мне сказала:

— Есть ли у вас среди знакомых политзаключенные?

Я сказал:

— Нет.

Совершенно нагло врал. Я водил знакомство с таким Кузнецовым[120], который отсидел несколько лет в мордовских лагерях. Она говорит:

— Ну, может, бывшие политзаключенные?

Я говорю:

— Все равно нет.

— Зачем вы лжете, Зубарев? — говорит она.

Я говорю:

— А зачем вы спрашиваете?

Она прекрасно знала, конечно, про Кузнецова, знала, что я бываю у него в гостях и он бывает у меня в общежитии, но хотела, чтобы я сам об этом сказал. Ну а я, естественно, не хотел отвечать: если она сама знает, ну и пускай тогда сама задает конкретные вопросы. Она была очень недовольна и под конец сказала:

— Вот вы спросите у вашего знакомого, который был в мордовских лагерях, какая там жизнь, и подумайте, где вам лучше жить — в университетском общежитии или там! И всем вашим знакомым тоже скажите.

Спрашивала про Воробьева, про то, какие у меня с ним отношения. Тяжело вздохнув, заметила, что случай запущенный и что с ним делать — непонятно. Но есть у них в запасе некий вариант и для Воробьева.

Обо мне она сказала, что раз у меня все так хорошо с учебой, то они, КГБ, дали указания меня по комсомольской линии не прорабатывать, и что она надеется, я сделаю правильные выводы изо всего происшедшего. И, написав заявление и дав подписку не разглашать содержание данной беседы, я ушел. А выводы я сделал: понял, что есть какая-то грань, которую «они» терпят, не желая увеличивать количество оппозиционеров. Вот Воробьев еще пять лет гулял на свободе. Причем был явно недоволен, что его не берут, — он очень хотел попасть в тюрьму!

Больше во время учения в университете у меня никаких контактов с этой организацией не было. Более того, когда через много лет госбезопасность вновь проявила ко мне интерес[121], эта история мне не напоминалась.

…Для меня, как и для всех моих знакомых, 5 декабря — это некоторый исторический рубеж: появление нового гласного ненасильственного массового общественного движения в Советском Союзе.

Я человек достаточно замкнутый, книжный, и больше в таких открытых формах противостояния участия не принимал. Я начал заниматься литературой. Мое дальнейшее участие в движении было письменным и анонимным.

Истинное отношение со стороны властей к тому, что произошло, мы стали понимать в последующие дни. Через три дня я пришел на факультет, и мне сообщили, что меня исключили. «По какой статье?» — «За неуспеваемость». — «За неуспеваемость — успевающего!» Обидно не было, было горько. Я уже давно учился по инерции, помня, что мама вырастила одна нас троих, в ужасающих условиях, и возлагала большие надежды на старшего — меня, которым она втайне гордилась. Спустя неделю сообщили, что я восстановлен. Мне объяснили, что в ЦК, узнав о реакции западных средств массовой информации на количество преследуемых после митинга, дали отбой, решив сократить это число, чтобы не пострадал международный престиж страны. Доступный нам эфир («Свобода», «Голос Америки») гудел, восторгаясь беспрецедентным «мужеством» студентов. По «Свободе» прочитаны были стихи «Потомкам декабристов» с посвящением (в перечень угораздила и моя фамилия). Но осуждающие дежурные голоса советской печати притихли. Кампания закруглялась. Однако в печать (кажется, «Правда») просочилась с упущения цензуры глупая статья (глупая с точки зрения идеологического аппарата), журящая слепых котят, которые, не ведая что творят, поддались провокации негодяев, и таких котят оказалось несколько десятков. Это была ошибка. Признать, что в университете набралось несколько десятков диссидентов, было нельзя — пища для вражеской пропаганды. Этим и объясняются быстрое восстановление и некоторая мягкость репрессий. Зато началась негласная кампания по нашему устранению с факультета. Мою курсовую работу, посвященную орнаментальной прозе 1920-х годов, рекомендованную к опубликованию в журнале «Филологические науки», зарубили: «Вы сюда пришли не утверждать, а учиться», — на что я возразил, что пришел сюда учиться утверждать, и отказался менять концепцию работы. Научный руководитель семинара Иван Федорович Волков (еще вчера либеральничавший) выставил мне трояк. В знак протеста я перебрался в другой семинар, посвященный древнерусской литературе.

По одному нас стали вызывать в отделение ректората на Моховой, где в предбаннике кабинета проректора вела допросы сама Елена Борисовна. Потом каждую неделю я обязан был докладывать ей, где я и что делаю[122]. Пыталась обрабатывать меня, может быть, чтобы привлечь к сотрудничеству. Разговаривала на наивном, дилетантском языке, мол, нас со всех сторон окружают враги, мы должны быть бдительными и т. п. Я вел себя несколько нестандартно, мол, не вижу в своем поведении состава преступления, что они сами виноваты — из мухи сделали слона, а как было бы просто, если бы все проходило гласно, тогда и шума бы не было, и этих бесед. Я все понимал, но, выбрав стиль поведения, придерживался своих правил игры. В одну из таких бесед зазвонил телефон, я понял: речь шла обо мне. «Он не стандартный, и личностное его проявление нестандартно».

Как-то я спросил у нее: «Елена Борисовна, вы вот подполковник. Подполковниками не становятся за неделю. Надо полагать, вы прошли хорошую службистскую линию. Экстраполируя эту линию назад во времени, вы служили во времена Сталина. Значит, и на вашей совести репрессии». — «Я служила в контрразведке» (типичное оправдание выжившего гэбиста). А потом рассказала мне занимательную историю, которая, по ее мнению, обеляла подобных ей. «Послушайте, — сказала она, — собрали со всей страны областных комитетчиков на совещание в Москву. Половину расстреляли, а остальных вернули по местам. Как, по-вашему, они должны были работать?!»

Она не пыталась разузнать что-то особенное. Единственный вопрос: кто там был, да еще «душеспасительные» беседы. Правда, вызывали других по поводу меня. Так, на Лубянке допрашивали Колю Чу-пеева[123] (курсом старше), просили охарактеризовать меня, на что он (по его рассказу) стал петь мне дифирамбы.

Неприятности не закончились. Они начались после исключения из комсомола, до естественного выхода из которого мне оставалась пара недель (1 января мне исполнялось двадцать семь лет). Все это очень смешно…

Меня вызвали на заседание вузкома МГУ, в холле на десятом этаже главного здания. Я встретил себе подобных и тех, кто пришел за них переживать. Кстати, там я познакомился с С.Н. с биофака, удивительным мальчиком, обладающим ясным умом и открытой добропорядочностью, граничащей с наивностью: удивляло, как можно было цельно сохраниться в такой чистоте в стране, нормы поведения в которой были обусловлены тем пространством, где ты в данную минуту находился. Приглашали на бюро по одному (как и суд над Синявским и Даниэлем это были закрытые заседания, как, впрочем, и само бюро, заседавшее в нарушение устава: персональные дела членов комсомола полагалось вначале обсуждать на собраниях в «первичках», но это привело бы к огласке и непредсказуемой реакции). Раскрасневшиеся и слегка взбешенные жертвы выскакивали одна за другой. Потом выбежала с истошным криком окровавленная Г.Н. — истерически хлопнув стеклянной дверью, она порезала себе руку разбившимся стеклом. Нараставшее напряжение разразилось выкриками негодования, и «процесе» был свернут. Во всяком случае, я не помню себя в качестве жертвы. Из членов вузкома запомнились только совершенно мерзопакостный Хасбулатов, с хитроумной восточной угодливостью обобщавший то, что совершенно не вытекало из происходящего. Явно готовился к карьере чиновника. Остальные, кроме не запятнанного ни одной мыслью Миши Полупанова, чувствовали себя явно неловко.

На заседании факультетского бюро ВЛКСМ всем руководил Кулешов. Завкафедрой русской литературы, специалист по XIX веку, тогдашний секретарь партбюро факультета, он вел мой допрос как настоящий следователь. Все же остальные знали друг друга и за пределами этого собрания, как мне казалось, мыслили одинаково. И я понимал, что они вынуждены играть роль или подыгрывать, что на первых минутах делал и я, не знаю, дескать, какую цель преследовал митинг. Настаивали на том, чтобы я перечислил присутствовавших на митинге. За дверью стоял Лев Шопин, оскорбленный тем, что он остался в стороне, что его не преследуют, и умолявший меня, чтобы я непременно назвал его. Что я и сделал, и тут же увидел себя как бы со стороны, жуткую двусмысленность всего происходящего, и меня понесло. Я нес чушь об их моральном праве судить, возводить любую ерунду в степень преступления и мимоходом топтать людей, вспарывая им вены, доводя до истерик… Человек вчера спокойно жил, вышел, проявил некую гражданственность и даже не думал быть врагом страны, а сейчас вы делаете из них врагов. Что-то в этом ключе я пытался объяснять им. Протокол не отразил мою гневную филиппику, как не отразил и выступление Саши Морозова[124], единственного, кто осудил неправомерность допроса и требовал, чтобы меня оставили в покое и сохранили для науки.

Протокол вводит в заблуждение, задавая необходимое восприятие действа и закладывая логику, из которой вытекает решение об исключении. Эта логика должна была находиться в пределах допустимых оценок. Она должна была обосновать нашу «глупость», а не нашу «нелояльность», иначе следовало бы принимать меры по отношению ко всему факультету. Я уж не говорю о том, что протокол не отражает саму атмосферу происходившего. Так, сидящие напротив меня (я стоял) четко знали, как себя вести, что говорить, пользовались стереотипными формулировками — демонстрировали работу четко налаженного механизма, хорошо знакомого мне из опыта школьных лет, производственных собраний и армейских дрессировок. Понятно, многие из них готовили себя к карьере, так как иного пути не было. Но некоторые из них потом подходили ко мне, как бы извиняясь, объясняя, почему да как, ты же понимаешь… Протокол не способен передать тип совка, в котором скрыт и враг, и друг.

Жил я тогда в самом центре Москвы, на улице Огарева, почти напротив Центрального телеграфа. Как выяснилось, люди с моей репутацией поблизости от Кремля проживать не должны. Милиция пыталась выселить меня из Москвы, и по совету друзей я перебрался в бывшую баню в районе метро «Аэропорт». Меня оставили в покое. Но не Елена Борисовна. Когда Воробьева упекли в институт Сербского, я и еще кто-то со мной (чуть ли не Шопин) заявились к декану Соколову и стали блефовать: мол, разбросаем листовки, подымем факультет в защиту и т. п. Я тогда к Воробьеву относился двойственно. Он вел себя так вызывающе («я вас ненавижу», «не хочу жить в этой стране» и т. д.), что я одно время заподозрил в нем провокатора, о чем не замедлил сообщить ему. Закончилось дракой и примирением. Так вот, Воробьева в назидание остальным упрятали в психушку. После нашего ультиматума Соколов начал успокаивать: мол, с Воробьевым все в порядке. Я настаивал, дабы меня пропустили к нему, чтобы я мог убедиться в этом. На следующий день меня вызвала Елена Борисовна и назначила встречу: завтра рано утром возле фонарного столба у «Националя». Когда я подошел, там уже топтался на морозе (был конец февраля 1966) в длиннополом черном пальто и с какой-то книжкой под мышкой Соколов. Мы, оказывается, в данной ситуации были на одном уровне: ничтожный студент и смущающийся своим положением (это действительно так) декан. Появилась она на черной «Волге», в которую и водворила нас. Я обратил внимание на заголовок книги, которую декан, явно специально, положил между нами на заднем сиденье. «Несладкая жизнь в эмиграции» или что-то в этом роде. Поймав мой взгляд, сказал: «Пусть почитает, каково жить за границей, куда он так стремится». Я попросил Елену Борисовну остановить машину и купить для Воробьева сигарет, она вышла и вернулась с блоком «Джебела». Мы долго шли по мрачным коридорам института Сербского, натыкаясь на каких-то перекрестках на сержантов с автоматами (спустя годы, когда я сам влип в Сербского с «вялотекущей» шизофренией, вместо сержантов были прапорщики, но уже без автоматов), которым Елена Борисовна предъявляла какой-то мандат. «Вот так медицинское учреждение!» — подумал я. Наконец перед нами предстал Воробьев. Худой как жердь, жалкая, но устрашающая железом зубов улыбка на сером лице. Бросился чуть ли не в ноги: «Закурить!» Рассказал, что зарабатывает здесь по одной сигарете за чистку отхожих мест. Наблюдая все это, я понимал, что они устроили встречу с тем, чтобы, с одной стороны, успокоить общественность университета, с другой — оказать психологическое давление на меня.

Я потребовал у Елены Борисовны объяснить, до каких пор будут его держать. И тут Воробьев взмолился: «Сколько можної Если через неделю, мне на нее как раз хватит сигарет, не выпустите, что-нибудь сделаю, пожалеете!» Его действительно отпустили через неделю. Должно быть, это один из первых опытов применения карательной психиатрии. Вскоре, в андроповские времена, говорили: «Раньше сажали, теперь ложат».

Вскоре я перешел на вечернее отделение филфака по собственной воле. На дневном я учился и работал, и мне это настолько надоело, что я решил днем работать и вечером учиться.

Документы

<.. >

СЛУШАЛИ: А.Г.Соколова.

т. Дранов присутствовал на пл. Пушкина и на просьбы студентов и преподавателей покинуть площадь не реагировал. Тем более, он с группой ребят препятствовал удалению с площади лиц, нарушавших порядок и законы. Не хватило смелости подойти и помочь работникам, наводящим порядок на площади. У Дранова не было гражд, чувства.

ВОПРОСЫ: 1) Как вы там оказались?

2) Объясняли ли женщине[125], что вы ждете сеанса в кино? (Нет.)

3) Поняли ли, что это была политич. акция? (Теперь да.)

Дранов А.: Я был у знакомых ребят на Маяковке, потом пошли купить сигареты и билеты в кино. Ребята говорили, что на площади будет демонстрация смогистов. Я им говорил, что это ерунда. Когда пришли на площадь, народу было уже много. Мне сказал Здоровцов, что надо уйти оттуда, потом женщина подошла, об этом же сказала, и я через 15 минут ушел. В 7 часов мы были уже снова на Маяковской. Теперь я понимаю, что мне не надо было ходить туда, что это была антиобщественная демонстрация.

Вопросы: С кем вы туда пришли?

Дранов: Осинцев Александр (Воротн. пер., кв. 30)[126].

ВЫСТУПИЛИ:

ДМИТРИЕВ А. С.[127]

Из обмена мнениями ясно, что Дранов не виновен в умышленных действиях. Но с другой стороны, человек, которого считали политически грамотным, проявил какую-то гражд, [так в тексте] Как можно было вести себя так по-обывательски? Как зевака, вы стояли там.

Мы считали, что т. Дранов достаточно зрел для того, чтобы стать воспит. студентов. Теперь ясно, что он не созрел для аспирантуры.

САМАРИН Р.М.

Выходит, что не знали т. Дранова достаточно хорошо. Если человек в 22 года не может дать четкую характеристику происходящему? Это первый случай на кафедре, но случай тяжелый. У нас аспиранты уже на I курсе принимают зачеты, работают со студентами. Могу ли это вам поручить? Нет. Могу ли поручить работу с иностранцами? Не могу. Одной случайностью этого не объяснишь. Эти события ставят под сомнение ваше пребывание в аспирантуре.

ФЕДОРОВ А.А.[128] (научн. руководитель)

Что же было упущено в воспитании человека, коль такое случилось? Есть разница между лицом в университете и лицом вне вуза. Видимо, второе недостаточно знаем. В этой истории больше всего удивляет — это ваши друзья. Что бы они ни предложили, вы-то должны занимать четкую позицию. Как же вы можете дружить с той компанией, где придают внимание таким сборищам? Беда началась не здесь, а там, на Маяковке, где вы, как аспирант МГУ, не выдержали первое гражд, испытание.

ПОСТАНОВИЛИ: Передать дело на коме, бюро и партгруппу кафедры (и разобраться). Вопрос рассмотреть при участии зав. кафедрой проф. Самарина Р.М.

ЦАОДМ. Ф.478. Оп.4. Д.2187. Л.35–37. Автограф.

№ 7 от 8 декабря 1965 г.

<…> СЛУШАЛИ: Персональное дело студента I курса биолого-почвенного ф-та С.Н.

КРАЙНОВ: Как вы попали на площадь Пушкина?

ОТВЕТ: Мне дали гражданское уложение[129], когда я пришел в кафе. Я переписал его, пришел на площадь. Там был задержан оперотрядом и попал в 108 отд. милиции.

КРАЙНОВ: Расскажите поподробнее.

ОТВЕТ: Я пришел в кафе «Молодежное» посмотреть, мне было интересно. Там зашел спор по книге «Процесс» Кафки. Он перевирал факты. Я стал говорить, что он говорит неправильно. Затем ко мне подошел один человек и дал уложение. В уложении говорилось, что арестованы Синявский и Даниэль и что их будут судить закрытым судом, там еще говорилось о культе личности. Когда я пришел на площадь, там были лозунги: «Уважайте Советскую Конституцию!» и т. д.

КРАЙНОВ: Зачем ты приходил на площадь?

ОТВЕТ: Мне было любопытно, и я верил, что это защита конституции.

ПОЛУПАНОВ: Вы тогда были согласны с содержанием листовки или нет?

ОТВЕТ: Иногда ведь пишут, что бывают нарушения со стороны советского правосудия.

АЛЕШИН: Ты раньше слышал что-нибудь о СМОГе?

ОТВЕТ: Не слышал.

КРАЙНОВ: Ты слышал раньше о Синявском?

ОТВЕТ: Да.

ЗЕНОВ: Почему выступил на защиту Кафки?

ОТВЕТ: Сейчас ведь идет дискуссия. РЕПЛИКА: Эту дискуссию навязывают.

С.Н.: Я вступил в спор потому, что видел, что перевирают факты об исправительной колонии[130].

ХАСБУЛАТОВ: Вас на площадь привела защита справедливости. Разве нет у нас органов, которые могут защищать справедливость?

ОТВЕТ: Да, но я тогда думал, что это будет демонстрация, организованная именно общественными организациями.

ПОЛУПАНОВ: Вы шли туда демонстрировать, чтобы был открытый процесс?

ОТВЕТ: Демонстрации ведь разрешены по конституции трудящихся.

АЛЕШИН: Слышал ли ты реакцию на это Америки?

ОТВЕТ: Нет, не слышал.

АЛЕШИН: На кого ты сработал?

ОТВЕТ: На буржуазию.

ВОПРОС: Вы знали, за что арестовали Синявского?

ОТВЕТ: Не знал.

ЗЕНОВ: Какие произведения Синявского читали?

ОТВЕТ: Ряд его статей в «Новом мире» и отзыв Твардовского[131].

ПОЛУПАНОВ: Чем объяснить ваш такой интерес к Кафке, Синявскому? Вы проявляете интерес и к другим писателям?

ОТВЕТ: Да.

ЗЕНОВ: Кто ваш любимый писатель?

ОТВЕТ: Твардовский.

МИЛОРАДОВ[132]: Получаете ли стипендию? Кто помогает?

ОТВЕТ: Да, получаю. Есть родственники, мама. ПОЛУПАНОВ: Расскажите о своих родственниках.

ОТВЕТ: Дядя — полковник в отставке, тетя — домохозяйка.

КОМСОРГ ГРУППЫ: Комсоргом меня выбрали недавно. Об этом событии мы узнали, когда С.Н. вызвали в деканат.

СПУТНОВ[133]: Как он занимается? Заметен ли в группе?

ОТВЕТ: Он аккуратный, занимается неплохо.

ХАСБУЛАТОВ: Вам не кажется, что у него много случайностей, что убеждения у него не такие, как у чл. ВЛКСМ?

ОТВЕТ: Мне кажется, что он не знал об этом митинге, какой он в своей основе. Истинный комсомолец не должен так поступать.

СЕКРЕТАРЬ КУРСА: Мы созвали бюро, он нам рассказал почти все, за исключением некоторых подробностей. Мы так и не смогли разобраться в его поступке. Сделал ли он это по своим убеждениям или без них. Мы решили, что он совершил тяжелый проступок, что он достоин сурового наказания, но комсомол — это воспитательная организация. Бюро решило, что комсомол его может воспитать.

ПОЛУПАНОВ: За что вы его решили наказывать?

ОТВЕТ: За беспринципность, за политическую недальновидность.

ХАСБУЛАТОВ: Что вы понимаете под беспринципностью?

ОТВЕТ: Для меня это в широком смысле.

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ПАРТГРУППЫ: Он ничего плохого до этого не делал, скромный. Но вот поступок его неправильный, он поступил, не подумав.

КРАЙНОВ: Ваше мнение?

ОТВЕТ: Мне кажется, что его можно оставить в рядах ВЛКСМ и воспитать.

ПОЛУПАНОВ: Оставили ли бы его в партии?

ОТВЕТ: Если бы он был членом партии, то его надо было бы исключить.

ПОЛУПАНОВ: Вы считаете, что за аполитичные поступки из партии нужно исключать, а из комсомола нет?

ОТВЕТ: Его все же можно воспитать.

МИЛОРАДОВ: На ф-ском бюро мы не успели рассмотреть. С.Н. достаточно взрослый, он много знает, не первый раз в высшем заведении, он понимал, куда идет, стихийности в его поступке меньше всего. И пошел он потому, что думал именно так, и думал, что мы его перевоспитаем. Ведь есть поступки, за которые сурово наказывают. Мне кажется, что за этот поступок его надо исключить из рядов ВЛКСМ. У бюро группы еще мало опыта, школьные убеждения.

САБЛИН М.[134]: Я согласен с Милорадовым, что С.Н. парень неглупый, способен разобраться в обстоятельствах. Я считаю, что человек с таким настроением не должен быть в рядах ВЛКСМ, и твое поведение антисоветское, и тебе не место в комсомоле.

ПОЛУПАНОВ: Я не скажу, что он закоренелый антисоветчик, это произошло потому, что у него нет коммунистических убеждений. Сейчас пошла тенденция критики: «все критикуй». Человек в этих вопросах много не понимал и не слышал о них, но он сразу решил идти защищать законность. От кого? У него не было никаких убеждений, в комсомоле нужно не только воспитывать, надо иметь взгляды в духе коме, убеждений, а пока их нет. Ему не место в комсомоле.

ХАСБУЛАТОВ: Предлагаю исключить из рядов ВЛКСМ за нарушение советской легальности и действия, несовместимые с советским комсомолом.

КРАЙНОВ: Комсомольцы первого курса должны понять, что комсомол не только воспитывает, но и имеет устав, а этот поступок — нарушение устава.

С.Н.: Меня обвиняют в антисоветском выступлении, но ведь они караются по закону, а я не знал, что это антисоветское выступление.

ПОСТАНОВИЛИ: Исключить из рядов ВЛКСМ С.Н., студента I курса биолого-почвенного ф-та, за политическую незрелость, проявленную в участии в антисоветском митинге на Пушкинской площади 5 декабря 1965 г.

<. .>

СЛУШАЛИ: Персональное дело Г.Н., студентки 5 курса ф-та журналистики.

КРАЙНОВ: Как вы оказались на площади? Какое участие вы принимали?

ОТВЕТ: На курсе услышала о демонстрации, когда сидела в коридоре.

КРАЙНОВ: От кого услышали?

ОТВЕТ: Услышала в коридоре, что на площади Пушкина будет собрание, которое будет требовать гласности суда над Синявским. Пошла туда посмотреть, мне было интересно.

ХАСБУЛАТОВ: Вы были уверены, что там что-то будет?

ОТВЕТ: Я услышала, что там будет митинг, который будет требовать гласного суда над Синявским.

КРАЙНОВ: Вы не задумывались над тем, что это требование выдвигалось в день Конституции?

ОТВЕТ: Нет, я этого не уяснила.

ПОЛУПАНОВ: Что вы там делали?

ОТВЕТ: Стояла, ходила. Подходили какие-то женщины, и я им объяснила, что здесь происходит.

ПОЛУПАНОВ: Как вы расценивали это событие?

ОТВЕТ: Как провокацию.

АЛЕШИН: Вы слышали о СМОГе раньше?

ОТВЕТ: Не слышала, услышала на площади.

ПОЛУПАНОВ: Что вы слышали о Синявском?

ОТВЕТ: Знала, что он предатель; передавал информацию о Советском Союзе.

КРАЙНОВ: Зная это, вы пришли на площадь, чтобы участвовать в этом митинге.

ОТВЕТ: Я думала, что там будет митинг, который выскажет свое отрицательное отношение к Синявскому.

ПОЛУПАНОВ: Как вы понимаете, что такое гласный суд и что такое негласный суд?

ОТВЕТ: Гласный — это когда есть присутствующие и затем этот процесс печатается в газете.

КРАЙНОВ: Какие разговоры вы вели там?

ОТВЕТ: Подошла ко мне женщина, которая спросила, что здесь происходит. Я сказала. Мне сказали, что эту демонстрацию организовали СМОГисты.

ПОЛУПАНОВ: Вы считаете эту демонстрацию законной?

ОТВЕТ: Незаконной.

ХАСБУЛАТОВ: Почему вы считаете, что незаконно увозят людей?

ОТВЕТ: Я не видела, почему их увозят, и сказала, что это неправильно.

САБЛИН: А почему вы сейчас считаете это действие незаконным?

ОТВЕТ: Мне сказал Ярошенко[135], парторг 2 курса, что им сказали, что суд будет гласный.

ХАСБУЛАТОВ: Каких товарищей вы там встретили?

ОТВЕТ: Балушева, Коновалова[136]…

КРАЙНОВ: Есть ли у вас принципы?

ОТВЕТ: Есть.

КРАЙНОВ: Вы ведь [не?] политик, что вы там делали?

ЗЕНОВ: Обращались ли вы к кому-нибудь за разъяснениями по этой демонстрации?

ОТВЕТ: Не обращалась, но я думала, что все будет как обычно, и пошла посмотреть.

ХАСБУЛАТОВ: Какую работу вы вели на факультете?

ОТВЕТ: Профорг, член спортсовета, была на целине.

КРАЙНОВ: Где вы были на практике?

ОТВЕТ: В Москве и Барнауле.

КРАЙНОВ: Кто ваши родители?

ОТВЕТ: У меня только отец.

БУРМИСТРОВ[137] (от курса): Для нас это большая неприятность. Нужно знать ее, она всегда искренна. Она шла туда, потому что там соберется молодежь, которая осудит Синявского, Г.Н. — хороший человек, и журналист из нее получится хороший.

КРАЙНОВ: Если я думал одно, а увидел другое, мне надо было либо бороться за правду, либо вести себя беспринципно, она ведь выпускница ф-та журналистики.

ОТВЕТ[138]: Она, конечно, не права. Она должна была уйти или вмешаться в это дело вместе с другими, чтобы разбить этих «организаторов».

СОКОЛОВ[139]: Вы уверены, что она там была случайно, что она не принимала участия?

ОТВЕТ: Она не права, что не вмешалась.

ОТ КУРСА: Она живет одна на одну стипендию. Я спросил Г.Н. еще за несколько дней до этой демонстрации, кто такие Синявский и др. Она ответила: «Это подонки! Их только стрелять надо». Когда она разобралась в том, что там происходит, то сказала четверым ребятам с 4 курса: «Уходите, ребята, нам здесь делать нечего».

КРАЙНОВ: Почему она сама оттуда не ушла, а других предупредила?

[ОТВЕТ: ] Я очень жалею, что она туда пошла. Сейчас ей трудно говорить, потому что сейчас только было бюро курса.

ХАСБУЛАТОВ: Она знала, кто увозит этих демонстрантов, и говорить, что это фашистские методы… [так в тексте] За это мы с нее спросим.

ОТВЕТ: Она могла сказать это сгоряча.

ПОЛУПАНОВ: У вас был фотоаппарат?

ОТВЕТ: Нет.

ВОПРОС: У вас был разговор после демонстрации с Ярошенко?

ОТВЕТ: Когда я возвращалась домой, то встретила Ярошенко. Он сказал: «Ты мне кажешься нездоровым человеком», что со мной будут говорить в другом месте, что удивляется, как я работала в газете, еще говорил о моих друзьях. Я ответила, что это методы 1937 г., что он мне угрожает, что я его не боюсь.

КЛИМАНОВ[140]: Мне известно, но я не могу подтвердить, что она пошла туда намеренно.

ОТВЕТ: Это ложь! Я не знала.

БАЙДАШИН[141]: Для меня с самого начала было ясно, что участие ее в демонстрации было вызвано политической незрелостью. В ходе бюро выяснилось, что она разобралась, что это была провокация. Вина ее в том, что она не ушла оттуда. Мы исходили из того, что по одному этому факту ее нельзя судить так строго. Поэтому мы предложили объявить ей выговор с занесением в учетную карточку.

ПОЛУПАНОВ: Как ты оцениваешь ее поступок? Знала она или не знала, хотела ли этого или не хотела, говорить в таком положении фразы о фашистских методах — это не говорит о том, что она палец о палец не ударила.

ОТВЕТ: Мы исходили из конкретного случая. Мы хорошо знаем Г.Н. и считаем, что с ней это больше не повторится. Это, конечно, нарушение Устава ВЛКСМ.

АЛЕШИН: Здесь говорилось, что в этой организации[142]все шизофреники, этого нельзя сказать. Цели у этой организации антисоветские, и уже неважно, как комсомолец способствовал им, с целью или без цели, кроме того, Г.Н. — человек с почти законченным высшим образованием.

ПОЛУПАНОВ: Если первокурснику можно поверить, то вам я не верю, что вы не знали, что там будет. Вы уже без пяти минут специалист. Вы там продемонстрировали, что вам не место в комсомоле. Если в первый раз мы подошли мягко к такому выступлению, то ведь это повторилось и приняло совсем другие размеры — это прямая антисоветчина.

ФОМИЧЕВ: Комсомольцы должны четко уяснить, по какую сторону им стоять. И вот Г. Н. вольно или невольно очутилась по ту сторону. Неправильную позицию занимают члены бюро курса, нужно правильно оценивать поступки. Я присоединяюсь к мнению Алешина.

ЗЕНОВ: Мне кажется, что подход членов бюро курса к этому неправильный. Присоединяюсь к мнению Алешина.

ПОЛУПАНОВ: Я хочу предложить, чтобы вынести решение просить деканат о пребывании Г.Н. в стенах университета.

Г.Н.: Я уже говорила, что шла туда из любопытства, не знала, что там будет, почему вы мне не верите? Я уже сказала, что все поняла, только не там, а позже. Почему вы не провели работу? Не объяснили, что там будет?

КРАЙНОВ: Почему вы не узнали об этом в бюро?

Г.Н.: Я считаю, что это слишком тяжелая кара — выгонять из комсомола за то, что я один раз споткнулась.

ПОСТАНОВИЛИ: Исключить Г.Н. из рядов ВЛКСМ и просить деканат поставить вопрос о профессиональной пригодности за политическую незрелость, проявленную в участии в антисоветской демонстрации на Пушкинской площади 5 декабря 1965 г.

№ 8 от 15 декабря 1965 г.

<.. >

СЛУШАЛИ: Персональное дело студента ф-та журналистики (4 курс) Н-ва.

Н-в: Я попал туда случайно, мне нужно было в магазин Дружбы[143]. Он был закрыт. У памятника я увидел человек 200. Увидел своих товарищей, поговорил с ними, они сказали, что здесь хотели организовать демонстрацию.

АЛЕШИН: Вы раньше что-нибудь об этом слышали?

ОТВЕТ: Слышал, что арестовали Синявского и что хотят устроить демонстрацию. Я хотел готовиться к семинару по истории КПСС, пошел в библиотеку им. Ленина, она оказалась закрытой. В это время подъехало маршрутное такси. Шофер сказал, что едет к площади Пушкина. Я сел и поехал. Это было где-то в 18.30 час. Я там стоял и смотрел. Там затерло в толпе Болыпевицкого[144], и я помог ему. Рядом дружинники взяли старика[145]. Толпа сомкнулась, и нам пришлось помочь ему выбраться. Этот старик размахивал Конституцией, он требовал посадить его в машину вместе со студентами, кричал: «За что их посадили?!»

ХАСБУЛАТОВ: Что вы подумали об этой толпе? Какой вывод сделали?

ОТВЕТ: Сначала я подумал, что спрашивают лишние билеты в «Россию» или кого-то задавили. Потом я услышал, что здесь должна быть демонстрация. Я понял, что это толпа провокаторов.

АЛЕШИН: От кого вы услышали об этой демонстрации?

ОТВЕТ: Я услышал об этом в коридоре; о том, что арестовали Синявского, знал из критики «Нового мира»[146]. В коридоре у стенгазеты стояли студенты и говорили об этом, проходя мимо, я все слышал.

АЛЕШИН: Слышали ли что-нибудь о листовках? Кто такие СМОГисты?

ОТВЕТ: Слышал, что в листовке приглашали принять участие в демонстрации.

КРАЙНОВ: Конкретнее обо всем.

ОТВЕТ: Стояли у газеты, и я услышал, что будет демонстрация, что есть листовка, в которой призывают принять участие в демонстрации. Потом я забыл об этом. Попав на площадь, я увидел толпу. Встретил друзей, спросил, что там происходит. Мне сказали. Затем я увидел, как нескольких тащили дружинники. Затем этот старик кричал с парапета, махал какой-то бумажкой, затем его увезли.

ФОМИЧЕВ: Почему вы не ушли с площади?

ОТВЕТ: Узнав, что там происходит, я ушел очень скоро. Это глупость с моей стороны.

ПОЛУПАНОВ: Какое у вас отношение к этому событию и о чем вы беседовали с Г.?

ОТВЕТ: Я сказал, что здесь большую часть составляют дружинники. Мы пытались выяснить, кого и за что вылавливают. Мы обращались к капитану милиции за разъяснением. Я не мог понять, что там происходит, пока не увидел этого старика. Было любопытно.

ФОМИЧЕВ: До старика ведь были лозунги. Вы не поняли их сущность?

ОТВЕТ: Я спросил, и ребята разъяснили.

ЗЕНОВ: Услышав это в коридоре, неужели вы не заинтересовались?

ОТВЕТ: Нет, потому что я слышал раньше о СМОГистах, знал, чем все кончалось, и считал, что это глупая затея.

ПОЛУПАНОВ: О чем у вас был разговор с Г.Н.?

ОТВЕТ: Разговор был такой незначительный, что я его сейчас не помню.

ХОДЖЕНКО: Он попал туда случайно, побыл там 40 минут. Он оказался игрушкой, оказавшись там. Я знаю, что он дисциплинированный, умный, хороший профорг группы. Я думаю, что он все понял, осознал, какую роль он сыграл. Он заслуживает наказания. Бюро ему вынесло выговор с занесением в учетную карточку.

ПРИЛЕПИН[147]: Почему он здесь не может все объяснить?

ОТВЕТ[148]: На бюро он все объяснял четко, здесь он, наверное, растерялся. На бюро он четко сказал, что это антисоветская демонстрация и он оказался игрушкой.

БАИДАШИН: Он сказал на бюро, что был не прав, что оставался там в течение 40 минут и что там была антисоветская демонстрация. Мне кажется, что за то, что он был там и не разобрался сразу, он заслуживает наказания, но, учитывая большую случайность, постановили объявить ему выговор с занесением в учетную карточку.

Н-в: Я не знал, что вам нужно слушать мое раскаяние, и я думаю, вам не нужно говорить по-школьному. С самого начала я думал, что это глупая затея и несерьезная. Я думаю, что там были какие-то недоумки.

ФОМИЧЕВ: Я дважды сталкиваюсь с Н-вым при слушании его на бюро курса и здесь. Мне кажется, что он ведет себя двойственно. Вы говорили, что он попал туда чисто случайно, я думаю, что это не было случайностью. Мне кажется, выбор наказания неправильный. Это произошло потому, что Н-в разбирали после Г.Н. Он прошел слишком легко.

ПОЛУПАНОВ: Не подвергается ли вопрос о времени пребывания сомнению?

ОТВЕТ: Я точно не знаю, но у меня нет основания не верить ему, но я не верю в эту случайность.

АЛЕШИН: Одинакова была оценка поведения Г.Н. и Н-вым?

ОТВЕТ: Нет. У нее — беспринципное поведение. А Н-в попал туда случайно и был там недолго.

КРАЙНОВ: В силу каких причин у ф-та создалось впечатление о том, что он попал туда случайно?

ОТВЕТ: На бюро он вел себя четко, без виляний. Ребята мне сказали, что он был там случайно, и я поверил.

ИВАНОВ: Мне непонятно, почему он попал туда случайно, человек, который живет 4 года в Москве и пользуется библиотекой, знает, что в праздничные дни библиотеки закрыты и книжные магазины тоже. Поэтому случайность здесь не очевидна. Мне кажется, что вы были не согласны. Мое предложение — исключить из рядов ВЛКСМ.

ЗЕНОВ: Слушая вас, складывается такое впечатление, что вам нельзя верить. Вы журналист, все события в стране заостряют ваше внимание. Мне не ясно, почему, идя на Советскую пл., вы оказались на площади Пушкина. В случайность я не верю. Присоединяюсь к мнению Иванова В.

АЛЕШИН: Когда ты узнал об этой демонстрации, то должен был поставить перед собой вопрос, что за демонстрация, что она преследует и на кого работает. Услышав об этом в коридоре, ты должен был сообщить об этом в бюро ВЛКСМ, если ты человек политически грамотный. Не понятно отсутствие твоей профессиональной точки зрения и твое пассивное присутствие там. Ты был обязан все понять, ведь ты уже на 4 курсе. Мое предложение — исключить из комсомола.

ФОМИЧЕВ: Один и тот же проступок совершили два товарища, и они ведут себя совершенно по-разному. Один правдиво обо всем рассказывает, другой конкретно почти ничего не говорит. Я присоединяюсь к мнению об исключении из комсомола.

ПОЛУПАНОВ: Разница между Г.Н. и Н-вым есть, но есть и другая сторона этого дела. Г. знала о том, что там будет, и поехала туда, имея возможность подумать об этом раньше. Поведение Г.Н. там было более активным. Н-в туда и позже приехал и раньше ушел, ничего не говорил. Я предлагаю выговор с занесением в учетную карточку и предупреждением.

ХАСБУЛАТОВ: О том, как вела себя Г.Н. на митинге, мы узнали из ее слов. У Н-ва все наоборот. Элемент случайности здесь как-то не вяжется. Он ведет себя неправильно и неискренно на бюро. Я предлагаю исключить из комсомола.

БАЙДАШИН: Мне кажется, есть смысл провести разницу по мере участия в этом событии между Г.Н. и им. Я прошу членов бюро вынести выговор. Это будет сильным наказанием.

МИЛОРАДОВ: Поведение его и Г.Н. — это одно дело, но мы разбираем участие в этом событии. Нужно учесть тот факт, что он принимал во всем этом значительно меньшее участие. Я за строгий выговор.

ФИСЕНКО[149]: У меня сложилось мнение, что ваше появление там не случайно, журналист во всех случаях пойдет на демонстрацию. Я за исключение.

РАМИЛЬ АЛЬВАРЕС[150]: Я не вижу искренности в поведении здесь комсомольца Н-ва. Идя сюда, он был обязан иметь свое мнение, а у него нет здесь оценки этой антисоветской демонстрации. Я за исключение.

Н-в: Здесь обвинили меня в неискренности, я не могу ничего добавить. Я проехал остановку Советской площади и вышел недалеко от пл. Пушкина.

КРАЙНОВ: Ведь ты комсомолец и журналист, это накладывает на тебя обязанности, с которыми ты справиться не смог. Я за строгий выговор.

ПОСТАНОВИЛИ: За политическую близорукость, за беспринципность, проявленные во время антисоветской демонстрации на пл. Пушкина 5 декабря, исключить Н-ва из рядов ВЛКСМ.

СЛУШАЛИ: персональное дело студента IV курса филологического ф-та (веч. отд.) МОЛЧАНОВА.

МОЛЧАНОВ: Я хочу, чтобы вы меня поняли. Я знал Синявского, ничего криминального у него не находил. Узнал об этой демонстрации случайно, до этого я болел и неделю не был на факультете. Попал туда случайно. Сейчас я знаю, что это антисоветская демонстрация. А тогда я не знал, что это за демонстрация. Когда мы туда пришли с Шопиным, к нам подошел Смирнов и сказал, чтобы мы ушли, иначе нас исключат. Мы возмутились, за что; мы там ничего не делали. Затем преподавательница с экономического ф-та[151] тоже говорила, чтобы мы ушли. Мы там ничего не делали, только стояли. Я не понимал, какие там драки, кого увозят.

ЗЕНОВ: Расскажите подробнее.

ОТВЕТ: Я зашел в кафе «Марс» выпить кофе. Там зашел разговор об этой демонстрации. Из кафе пошел на пл. Пушкина, встретил там филологов. Я пришел туда в 18.00. Там ни о чем не говорили. Я стоял ждал, когда будет митинг. Знал, что митинг будет в защиту Синявского. Как я об этом узнал? Ну, в кафе шел разговор.

ПОЛУПАНОВ: Что вы думали об аресте Синявского?

ОТВЕТ: Я ничего не думал. Я пришел туда из любопытст-г ва, это естественно.

ПОЛУПАНОВ: Вы часто повторяете «мы». Кто это мы? Как вы вели себя на площади?

ОТВЕТ: Я вел себя совершенно пассивно, не принимал никакого участия. Был я там с Шопиным. Других не буду называть, потому что они нормальные советские ребята, а вы их будете вызывать, как меня.

ПОЛУПАНОВ: Вы считаете, что мы поступили с вами неправильно?

ОТВЕТ: Вы ведь ведете речь задним числом. Я тогда действительно не понимал, что там происходит.

ПОЛУПАНОВ: Если вы не хотите говорить, что там делали и кто еще там был, тогда вопрос ясен.

ПОСТАНОВИЛИ: За политическую незрелость, проявленную в участии в антисоветской демонстрации на пл. Пушкина 5 декабря 1965 г., исключить МОЛЧАНОВА из рядов ВЛКСМ.

СЛУШАЛИ: Персональное дело аспиранта филологического ф-та ДРАНОВА.

ДРАНОВ: Я узнал в среду, что организовывается «некое» собрание. Когда я спросил, что это будет за собрание, мне ответили, что оно устраивается СМОГистами и что оно будет заслуживать внимания. Конкретно о мотивах я узнал в понедельник. Раньше я слышал о Синявском. Мы решили пойти посмотреть. Мое отношение к СМОГистам было отрицательное. Поскольку я литературовед, мне было интересно взглянуть на людей, с которыми я не согласен. Мы пришли туда в 18.00. Там я встретился с парторгом группы[152]. Спросил, что происходит, мне не объяснили. Затем увидел плакат. Что на нем было написано, не прочитал. Затем толпа заметалась, начали увозить. Ко мне подошла женщина, которая сказала, чтобы мы ушли. Здесь я потерял своих друзей в толпе, нашел их минут через 10, и в 18.50 мы ушли.

АЛЕШИН: От кого вы узнали о демонстрации?

ОТВЕТ: От студента III курса Зубарева.

ПОЛУПАНОВ: Так вы не узнали от Зубарева о Синявском?

ОТВЕТ: Упоминалось его имя, но конкретного ничего не было.

АЛЕШИН: В каком плане шло обсуждение этого события до его прохождения? [так в тексте]

ОТВЕТ: Обсуждение шло о СМОГистах. Сам я ходил на площадь Маяковского[153] и имел представление об этих щенках.

ПОЛУПАНОВ: С какими товарищами вы были?

ОТВЕТ: Один работает в аэропорту, друг по даче, другой — работает в «Современнике», Негалюк, это хороший парень.

На площади я встретился с Зубаревым и Воробьевым с [3-го] курса, и еще там были товарищи, которых я не знал.

ЗЕНОВ: Как вы оценили событие?

ОТВЕТ: Несомненно, что за эти 10 дней моя точка зрения изменилась. Вся картина предстала довольно ясно. Я понял, что это организовано не СМОГистами, а более серьезной организацией. Когда я прочитал листовки, то все понял. Те, кто организовывал это, рассчитывали на толпу зевак. Мое появление там явилось ошибкой. Если я ничего не мог сделать, то мой долг был уйти. Я поступил не как сознательный комсомолец.

ПОЛУПАНОВ: Вы знаете, что решение бюро — исключить вас из рядов ВЛКСМ. Вы считаете решение бюро правильным?

ОТВЕТ: Я был связан с комсомолом очень тесно, провел все мои молодые годы. Я могу просить лишь оказать мне доверие оправдать звание комсомольца.

КРАЙНОВ: Ты согласен с решением бюро?

ОТВЕТ: Нет.

СИДОРИН[154]: Сегодня у нас было расширенное заседание[155], мы все были за исключение Дранова из аспирантуры каф. зарубежной литературы. Раньше на собрании мы голосовали за вынесение выговора. Там выступали его товарищи, которые говорили, что это его первая ошибка, он очень активный товарищ. Учитывая, что это случилось с ним впервые, мы решили его оставить в комсомоле.

ПРИЛЕПИН: Вы сказали, что на кафедре стоял вопрос об исключении из аспирантуры, как он решился?

ОТВЕТ: Его исключили из аспирантуры.

ХАСБУЛАТОВ: Сколько комсомольцев на кафедре?

ОТВЕТ: Четыре.

ПОЛУПАНОВ: Единогласно ли решили исключить из аспирантуры?

ОТВЕТ: Нет.

ЖУРАВЛЕВА[156]: У него идеологическая профессия. Он, будучи аспирантом, будет преподавать и учить других, поэтому его исключили из аспирантуры. Он не инженер. Мы просим о снисхождении к нему. Он придет в новый коллектив, и ему будет трудно работать, трудно будет без комсомола.

ХАСБУЛАТОВ: Почему вы считаете, что к инженеру меньше требований, чем к филологу?

ОТВЕТ: Ведь он идеологический работник, он должен учить других, поэтому я за исключение из аспирантуры, но за выговор по комсомольской линии.

ЛАПШИН: Я согласен, что Дранов совершил такой поступок, который заслуживает наказания. Но он ведь аспирант всего два месяца. Исключить из аспирантуры его надо, но ведь комсомол должен воспитывать. Он 5 лет был в университетском комсомоле.

АЛЕШИН: Согласны ли вы с мнением бюро в оценке этого события?

ОТВЕТ[157]: Я согласен с оценкой этого события как нежелательным фактом, но с мерой наказания не согласен.

КОМАРОВА Е.[158]: На бюро было много вопросов. Было недоумение, как он оказался в подобной ситуации. Я знакома с ним по заседаниям НСО. Когда стоял вопрос об исключении из аспирантуры, голосовали все, а когда стоял вопрос об исключении из рядов ВЛКСМ, мнения четко разделились: 6:6. Я проголосовала за исключение. Сейчас я остаюсь на своей точке зрения.

АЛЕШИН: Как Дранов вел себя на бюро?

ОТВЕТ: Хорошо.

ЗЕНОВ: Я учился вместе с Драновым. Знаю его как студента и товарища. Мне было трудно разобраться, как он попал в такую ситуацию. На партбюро его поведение было неожиданным, он вел себя растерянно, давал противоречивые показания. Во время учебы он был противником всех «левых» и «правых». Мне кажется, что ставить вопрос об исключении из комсомола нельзя. Он очень молод, ему 22 года и уже аспирант, это говорит о его уме, но одновременно и об отсутствии жизненного опыта. Я считаю, что строгого выговора с занесением в учетную карточку будет достаточно, это будет суровым наказанием, и прошу бюро одновременно ходатайствовать о неотчислении из аспирантуры. Я думаю, что он сможет искупить свою вину и станет большим хорошим ученым.

АЛЕШИН: Мне хочется сказать по сути дела. Дранов знал об этой демонстрации, взрослый человек, учится в аспирантуре. Очень у него легковесно все получается. Возникал ли у тебя вопрос, что там будет за демонстрация? Мне кажется, что у тебя неправильное отношение к СМОГистам, т. к. это организация не «юнцов», и во что выливаются их действия, мы знаем.

ХАСБУЛАТОВ: Я был на ф-ском бюро. Сегодня я еще раз убедился, что парень умный и может правильно разбираться. Ты знал об этом событии за три дня, и когда хорошо знакомый тебе человек[159] говорит, что будет демонстрация, но не говорит, что за демонстрация, то мыслящий человек требует объяснения. Я не сомневаюсь в искренности того, что ты не знал, куда идешь и зачем. Другая сторона. Ты активный комсомолец и идешь на подозрительные сборища. Мне кажется, что за каждый поступок человек должен понести наказание. Я за предложение Алешина.

ЖДАНОВ[160]: Хасбулатов говорит, что Дранов сможет вернуться в комсомол, принимать активное участие. Стоит ли принимать такие меры, чтобы временно дать ему возможность исправляться вне рядов комсомола? Я согласен, что он знал и понимал, но он все-таки ушел оттуда. Мне кажется, что нужно вынести выговор.

ВОРОБЬЕВ[161]: Я за то, чтобы оставить в комсомоле.

ПОЛУПАНОВ: Я поддерживаю предложение Алешина и Хасбулатова. Мне кажется, что Дранов не имеет тех убеждений, которые должен иметь комсомолец. Почему он не подумал, что это будет за демонстрация? Услышав где-то, что что-то будет, сразу идет туда. Однако следует отметить, что Дранов хорошо подготовился к сегодняшнему бюро и хорошо выступил. Если вы поняли, какую вы роль сыграли, то вы сможете вернуться в комсомол.

ДРАНОВ: Я разделяю мнение бюро о том, что я поступил беспринципно и что я политически был близорук. Я совершил ошибку, я хочу одного — доверия как к комсомольцу, и убежден в одном — что смогу оправдать это доверие. Я прошу не отсекать мне пути в комсомол, оказать мне доверие как человеку, который может своими делами и смыть свою вину.

КРАЙНОВ: Я гуманен к тем ребятам, которые вынуждены были заниматься там на площади с участниками, а не к тем, которые мешали им.

ПОСТАНОВИЛИ: За политическую близорукость, беспринципность, проявленные в участии в антисоветской демонстрации на пл. Пушкина 5 декабря 1965 г. исключить ДРАНОВА из рядов ВЛКСМ.

№ 10 от 5 января 1966 г.

<. . >

СЛУШАЛИ: Персональное дело М.А., чл. ВЛКСМ, студента 2 курса в/о филологического ф-та.

М.А.: Попал туда случайно. Увидел эту толпу, ну и полюбопытствовал. Я хотел идти в кино, билетов не было. Ну и попал туда. В сторонке увидел знакомых ребят, подошел к ним. Спросил, в чем дело. Они мне толком ничего не ответили. Сами, говорят, не знаем.

Ко мне подошла какая-то женщина [Козельцева] и сказала, чтобы я уходил. Спросила, откуда я? Я ответил. Потом еще парень[162] подходил. Говорил то же самое. Меня это возмутило. Потом еще подошла женщина и сказала, чтобы я уходил. Мы с ребятами не ушли. Меня посадили в машину и отвезли в милицию. Там я все рассказал, и меня отпустили. Я находился в милиции всего минут 15. Относился ко всему нейтрально.

ПОЛУПАНОВ: Вы сейчас работаете?

ОТВЕТ: Нет. Я вернулся поздно из геологической экспедиции и сейчас нагоняю запущенный материал.

КРАЙНОВ: Когда вы в последний раз платили чл. взносы?

ОТВЕТ: Кажется, в сентябре.

ПОЛУПАНОВ: Какую общественную работы вы выполняли?

ОТВЕТ: Участвовал в спортивных соревнованиях. Я хотел работать, но мне не давали поручений. Никаких общественных поручений я не выполнял.

ХАСБУЛАТОВ: Он комсомолец, он обязан не только платить взносы, но и принимать участие в жизни комсомола. А ты отошел в сторону. Мое мнение, исключить из рядов ВЛКСМ.

ПОЛУПАНОВ: 5 декабря был День Конституции. В этот день некие люди пришли на площадь Пушкина требовать гласного суда над Синявским и Даниэлем, хотя они и сейчас еще не знают, какой будет суд. В числе этих людей оказались и вы. Вы не смогли разобраться в событии. И вторая сторона. Вы, будучи комсомольцем, не выполняли никаких общественных поручений. Зачем же быть в комсомоле? Мое мнение — исключить из рядов ВЛКСМ.

ПОСТАНОВИЛИ: За политическую близорукость, проявленную в участии в антисоветской демонстрации на пл. Пушкина 5 декабря 1965 г., за утерю всякой связи с комсомолом и за бездеятельность в рядах комсомола исключить М.А. из рядов ВЛКСМ.

№ 13 от 2 февраля 1966 г.

<.. >

СЛУШАЛИ: Персональное дело С.Б., студента V курса ф-та журналистики.

С.Б. рассказывает, что вечером 5 декабря он решил поехать в центр Москвы, чтобы посмотреть народные гуляния, посвященные Дню Советской Конституции. На пл. Пушкина увидел скопление народа и подошел к толпе. Увидел нескольких знакомых студентов с ф-та, спросил у них разъяснения. Ему ответили, что этот митинг организован в защиту Даниэля и Синявского. Подробностей мне никто не сказал. Я еще несколько раз подходил и к оперативникам, и к представителям милиции, с целью — выяснить подробности о происходящем, но никто мне не сказал больше того, что мне было уже известно. Через некоторое время я увидел своего отца. Я был удивлен и спросил отца, почему он здесь. Получил ответ, что случайно. Потом он пошел в середину толпы и начал что-то говорить. Зная его болезненное состояние, я попытался подойти к нему и увести его домой. Но мне этого не удалось сделать, а оперативники начали крутить руки отцу. Увидев это, я крикнул: «Отпустите его, сволочи!» После этого меня забрали в оперотряд. Уточняю, что отец в толпе читал Конституцию.

ПОЛУПАНОВ: Коль вы начали говорить об отце, расскажите о нем подробнее…

С.Б.: Он инженер-геодезист, долгое время работал по заданиям Генерального штаба и Министерства обороны. Сейчас он пенсионер, нервнобольной человек, несдержанный и порою вспыльчивый, имеет резкий и прямой характер.

ЗЕНОВ: Что вы знали раньше о Синявском и Даниэле?

ОТВЕТ: Знал, что они печатались в иностранной прессе. ВОПРОС: Где вы живете?

ОТВЕТ: Под Калининградом.

ХАСБУЛАТОВ: И вы приехали только для того, чтобы посмотреть гуляния?

ОТВЕТ: Да.

ХАСБУЛАТОВ: Как вы оценили обстановку на пл. Пушкина?

ОТВЕТ: Я понял, что это вредит нам.

ЛИХОЛИТОВ В.[163]: С.Б., как журналист, должен был трезво оценить обстановку и разобраться в происходящем. Этого С. не сумел, потому мы и наказали его серьезно — объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку.

СУКАЛИНОВА Л.: Нельзя С.Б. упрекать в умышленном участии в митинге 5 декабря, хотя он и совершил большой проступок.

ПАРХОМЕНКО Н.[164]: С. Б. — хороший парень, ребята в группе его уважают, попал он на пл. Пушкина совершенно случайно, и его достойно наказали, осудив его проступок.

БЕРЕЗИН В.: Я учусь в одной группе с С.Б. Он внимателен к товарищам, старательный, ничего плохого никогда не делал, был активным профоргом.

АЛЕШИН: Когда С.Б. был избран в курсовое бюро?

ОТВЕТ: С.Б. был избран в бюро в сентябре 1964 г., а недавно его избрали зам. секретаря курсового бюро ВЛКСМ.

ФОМИЧЕВ: Мне не понравились выступления ребят с курса. Не прозвучал голос осуждения. Критика не принципиальная.

ПОЛУПАНОВ: Ребята говорили о том, какой С.Б. хороший, но не говорили о его конкретных делах. Слишком много случайностей в деле С.Б. Полтора часа С.Б. находился на пл. Пушкина и не сумел узнать, что там происходит. Безусловно, это не комсомольское поведение. Считаю, что С.Б. нечего делать в комсомоле.

ХАСБУЛАТОВ: Мне думается, что ребята с курса напрасно говорят, что С.Б. необходимо было время, чтобы узнать, что происходит на площади и т. д. Он давно знает об аресте Синявского и Даниэля. От знакомых ребят узнает, что сборище в какой-то мере стремится защитить Синявского и Даниэля. И С.Б. не только не уходит оттуда, а и обзывает сволочами тех людей, которые стремятся навести порядок. Считаю недопустимым пребывание С.Б. в рядах ВЛКСМ.

АЛЕШИН: Считаю, что можно объявить С.Б. строгий выговор с занесением в учетную карточку и оставить в комсомоле. Парень он вобщем-то не плохой, и я думаю, что он серьезно подумает после случившегося о своей судьбе.

САБЛИН: Я поддерживаю Алешина.

КРАЙНОВ: С.Б., расскажите, пожалуйста, еще раз о своем поведении на пл. Пушкина.

С.Б.: Мне очень неприятно, что я оказался участником демонстрации. Я не смог понять там на месте, что это демонстрация антисоветская; она антисоветская в смысле реакции за рубежом, ведь она была зацепкой для шумихи против советской власти. Я попал впервые в такое положение и не смог правильно сориентироваться. В будущем я буду более решителен в такой ситуации.

ПОСТАНОВИЛИ: Исключить С.Б. из рядов ВЛКСМ за участие в антисоветской демонстрации 5 декабря 1965 г. на пл. Пушкина.

ЦАОДМ. Ф.6083. Оп.1.Д.84.Л.59–69, 70–80; Д.96. Л.1,3–4,11, 13–13.

Объяснение

Я, С.Н., был задержан во время так называемого «Митинга гласности». Узнал я о нем из «гражданского обращения», которое мне дал в ноябре незнакомый молодой человек. Дело происходило в кафе «Молодежном», когда я вступил в спор о творчестве Ф.Кафки, в частности о его новелле «Государь». «Гражданское обращение» в тот момент произвело на меня большое впечатление. Будучи сам глубоко убежден в принципиальной важности принципа гласности судопроизводства, как одного из основных принципов права, искренне думая, что участием в подобном митинге я буду содействовать укреплению социалистической законности, я пришел на площадь Пушкина 5 декабря.

Своей виной прежде всего считаю то, что я не разобрался, да и не пытался разобраться в подлинных целях митинга, которые не совсем понятны мне и в настоящее время. Как стало мне недавно известно, этим митингом воспользовалась империалистическая пропаганда в своих корыстных целях. Принимая участие в митинге, несмотря на мое убеждение, что я нахожусь тут только во имя советского строя, я невольно сыграл на руку нашим врагам. Митинг был не только не нужен, но и вреден, так как его, как неорганизованное по существу сборище, легко можно было превратить в антисоветский, что, наверное, кто-то и пытался сделать. Решение комитета ВЛКСМ является справедливым, но настолько тяжелым наказанием, что порой даже в это и не верится. Ведь шел-то я с искренним намерением способствовать укреплению социалистического законодательства, а тем самым и нашего общественного строя, а попал в ловушку буржуазной пропаганды.

14.12.65. С.Н.

Архив МГУ. Ф.5. Оп.5л. Д. 7590. Л.37.

№ 45/у

г. Москва «12» января 1966 г.

Отчислить с 5-го января 1966 г. из числа студентов III филологического факультета отделения русского языка и литературы Воробьева Олега Ивановича за пропуски учебных занятий и неуспеваемость.

Основание: Решение комиссии по студенческим делам от 31-го декабря 1965 г., утвержденное на заседании деканата 5/1-66 г.

№ 54/у

г. Москва «15» января 1966 г.

Отчислить из числа аспирантов филологического факультета Дранова Александра Васильевича за поведение, недостойное звания аспиранта Московского университета.

Основание: Ходатайство декана филологического факультета и представление заведующего и парторга кафедры истории зарубежных литератур.

Архив МГУ. Ф. 1. Оп.29л. Д.98. Л.46,54.

Я услышал о репрессиях против студентов. Поднялся на филфак, стал что-то узнавать. Меня спустили вниз[166] на факультет журналистики, а там меня задержали. Декан факультета журналистики, Я.Н.За-сурский, задерживал меня собственноручно на том основании, что я отношения к факультету журналистики не имею, а туда явился. Но вход на факультет без пропусков, я пришел — и все. Он чего-то от меня потребовал.

Я спросил:

— Почему вы себе позволяете так со мной разговаривать? Кто вы?

— Я декан факультета.

— Так вы что, предлагаете мне убраться?

— Да.

И он ушел. Но у меня отобрали какой-то документ или пропуск и долго его не возвращали. Остававшийся со мной помощник Засурского все время приговаривал, что надо со мной разобраться — случай не такой простой. Я говорил: «Не мешайте выполнять распоряжение вашего декана, я собираюсь убраться».

— Так уходите.

— Отдайте мне документ!

В конце концов мне его вернули, и я ушел оттуда.

Вскоре началась сессия, и надо было сдавать зачет по истории КПСС. У меня по этому предмету всегда были пятерки, потому что я была довольно политизированная девочка и история партии (разумеется, не официальная, а подлинная) меня всегда интересовала. Поэтому факты я всегда знала, а концепция — дело несложное. И вдруг я заваливаю зачет. Вернее, меня заваливают — нагло, откровенно, цинично. Историю КПСС у нас вел некто Носов, в принципе человек довольно добродушный, не любивший ставить «неуды». А тут, дьявольски улыбаясь, он говорит мне что-то такое: «То, о чем вы сейчас рассказали, — это седьмая ошибка Троцкого, а вы должны были рассказать девятую. Нет, вы ничего не знаете». И так он завалил меня два раза. Еще одна пересдача в таком же духе, — и отчисление из университета на законном основании: академическая неуспеваемость.

Вся наша группа знала, что меня заваливают, и все хорошо понимали за что. И вот группа пришла к Носову и потребовала принять у меня зачет в ее присутствии. И тут он сказал нечто совершенно неожиданное: «Идите и не волнуйтесь: я поставлю ей зачет!» Сначала ему не поверили и пробовали настоять на своем, он повторил свое обещание, и было в его голосе что-то такое, что заставило всех, хотя, может, и не до конца, ему поверить. Девчонки, а в группе были преимущественно девчонки, разошлись. А он мне сказал: «Идемте!» — и пошел к выходу. Разговор происходил на факультете. Я решила, что он хочет принять зачет на кафедре истории КПСС, и спокойно пошла за ним. Но мы прошли через «психодром», мимо здания, где находилась кафедра, и пошли дальше по направлению к метро, а потом и сели в метро. «Ну все! На Лубянку повез», — мелькнуло в голове. Но Лубянку мы благополучно проехали и вышли в Сокольниках. Идем через Сокольнический парк. А что значит парк? Это летом — парк. А зимой вечером — темно, народу никого — страшно! Но тут засветились какие-то огни, и мы подошли к какому-то зданию, которое оказалось шашлычной.

Входим мы в этот (достаточно уютный) шалман, он берет у меня пальто, проводит к столику, подает меню. «Что вы будете пить?» — ну, словом, весь ритуал, который выполняет мужчина, ухаживающий за женщиной и пригласивший ее в кабак.

— Давайте вашу зачетку! — он взял ее, поставил зачет и рассказал мне то, что я, собственно говоря, к этому моменту уже «вычислила».

— Зозуля (тупица и сволочь. — Л.П.) сказал мне не ставить вам зачета. Сначала я думал так и сделать, но вы мне понравились. Ваше счастье, что вы напали на меня, а не на какого-нибудь аспирантика. Я — доцент, без пяти минут — доктор и вашего Зозулю не боюсь. Ничего он мне не сделает.

Тут он прочел мне небольшую лекцию о том, как надо жить молодой девушке: искать хорошего жениха, а не лезть в политику. И начал со страшной силой кадриться. И потом еще долго обрывал мне телефон, считал, что я должна с ним расплатиться.

…Я благополучно кончила университет, но эта история мне «аукнулась». Я очень хотела поступить в аспирантуру, все мои интересы были тогда в науке, я совершенно не представляла себе, что смогу заниматься чем-то другим. (Скажем, журналистикой, которой мне потом пришлось заняться и которая увлекла меня так, что я и думать забыла об аспирантуре.) У меня был диплом по Л ЕФу. Он тогда еще только-только вышел из спецхрана, никаких работ вокруг него еще не было, и мой диплом был на девяносто процентов диссертацией. Оппонентом на моей защите был зав. кафедрой советской литературы А.Метченко[167] — жуткая сволочь, кочетовский автор, но человек знающий и способный оценить работу. Какие дифирамбы он мне пел! Естественно, что в тот день моя научная руководительница Е.Скороспелова[168], ничего не знавшая о моих грехах, сказала мне: «Теперь смело подавайте в аспирантуру! Алексей Иванович будет за вас».

…Увы, через несколько дней вызывает меня А.Метченко и говорит (не помню уж, впрямую или прозрачно намекнул), что посмотрел мое личное дело и ни о какой аспирантуре речи быть не может. И, видимо, решив подсластить пилюлю, великодушно предложил: «Хотите, я устрою вас в “Октябрь”?» Мое молчание он совершенно справедливо истолковал как знак несогласия. И, улыбаясь, добавил: «А в “Новый мир” я вас устроить не могу. Там моя рекомендация недействительна!»

Документы

А. ФОМИЧЕВ: <. .> Вам всем известны события, которые были 5 декабря 1965 года на площади Пушкина, в этих событиях были замешаны часть наших студентов и комсомольцев. Мы беседовали с ними на заседании комитета комсомола и пытались разобраться, почему они попали туда. Что у них было общего в этом событии не совсем нормального характера. Там нашлись товарищи — и в группах, и на факультетах, комсорги и некоторые секретари, — которые говорили, что они, мол, хорошие люди, и просили нас обратить внимание на них и подойти к ним с коммунистической[169] позиции, забывая о том, что комсомол не просто организация, а политическая организация. И товарищи должны прекрасно понимать, куда ведут те или иные события и это событие 5 декабря, которое было создано людьми, явившимися инициаторами событий, разыгравшихся на Пушкинской площади 5 декабря, в день празднования Конституции.

ЦАОДМ. Ф.4013. Оп.4.Д.53.Л30-31.

<.. >

Л. ПОСПЕЛОВ[170].

<…> Например, прошло дело Даниэляна [так в тексте] — Синявского. Была реакция в вузах, поскольку все считали себя причастными к интеллигентному кругу. Какой мог быть выход? Можно было бы кого-то порицать. Мы собрали весь актив из 400 человек, и весь наш зал был забит до отказа. Мы пригласили выступить у нас тов. Чечину[171] — члена Верховного Суда, которая вела это дело Даниэляна — Синявского. Она два часа беседовала с ребятами. Может быть, были заданы ей и дикие вопросы, всякие задавались, но она великолепно справилась с этим делом. Прекрасно владеет речью. И должен сказать, что эффект был тот, который мы хотели.

Волна, которая могла бы начаться, она была снята. Была нормальная реакция, и было дано правильное представление. <…>

тов. КРАЙНОВ[172].

<…> Во-первых, элемент политической неграмотности ребят <. .> Неграмотность у нас. Вот возьмите дело Даниэля и Синявского.

тов. ГАНИЧЕВ[173].

Ты говори все-таки о том, что делает комсомольская организация и комсомольцы Московского университета.

тов. КРАЙНОВ.

Да. Вот дело Синявского и Даниэля. 5 декабря, в день Конституции, наши студенты, группа студентов пришли к памятнику Пушкину. Там же собралось всякое отрепье. Они встали на защиту Даниэля и Синявского, но не в этом дело, не в том, что эти люди пришли туда, к памятнику Пушкина. Эти люди пришли туда просто посмотреть, но когда их пригласили уйти оттуда, они не уходили. Наши ребята просили, и мы послали специальных людей. Люди поступили беспринципно. Пассивных тут не бывает. То, что нужно людям, они сделали. Классовый подход нужен. Комсомол — политическая организация, а если она политическая, то нужно подходить с политической точки зрения.

ГОЛОС ИЗ ЗАЛА.

К сожалению, это не записано в Уставе.

тов. КРАЙНОВ.

Да, к сожалению, не записано. Наш комитет комсомола четко отработал — всех 4[174] из комсомола исключил за беспринципность. Если первокурсник работает — это одно, он дурачок, а если работают с 4–5 курса студенты факультета журналистики, это наши будущие советские журналисты, и на собрании делегации [так в тексте] нашего комитета комсомола в течение 4–5 часов доказывать, что это преступление перед комсомолом, то тогда вообще о классовой работе трудно говорить. Сейчас вы все разъедетесь домой, а [для] нас это дело не кончилось. Мы должны как комсомольцы сказать одно слово, что если проходимцы собираются перед Мавзолеем Ленина, то организация комсомола должна выбросить их не только с Красной Площади, но и вообще из Московского университета. Это нужно всем и многим доказывать.

<. .> И последнее. У нас одно большое опасение — проводить все по уставу в настоящей ситуации мы не имеем возможности. Это значит просто исключить из комсомола. Но исключить его через собрание, это долго и трудно.

Я предлагаю, может быть, в крупных первичных комсомольских организациях определить какое-то звено, чтобы можно было пользоваться окончательным правом исключения из комсомола. У нас в университете очень трудно определить, где первичная комсомольская организация. <…>

ЦАО ДМ. Ф.1. Оп.5.Д.1160.Л.20–21, 108–111, 113.

Потом повезли в больницу — в Кащенко, в детское отделение. Меня там держали, я думаю, месяца полтора-два. Особенно не лечили. Что-то давали, но я выплевывала. Меня там матом научили ругаться, до этого не ругалась, курить не давали. Ко мне относились лучше, чем к психам. Давали понять, что я — другое дело. Они были невероятно советские врачи. Очень плохо относились к больным детям.

Что я тогда об этом думала? Думала, что это очень большое безобразие и что это нарушение прав человека.

Помню, потом рыдала, когда узнала, что осудили Синявского и Даниэля. Стою, курю на лестнице под дверью своей квартиры и реву: напрасно все было, зря демонстрировали, зря стояли, все равно их осудили. Мама эту минуту использовала и говорила: «Ну что ваша мышиная возня? Вы все равно ничего не сделаете. Вон какой шум был, а их все равно осудили».

Как и положено по первому разу, я пробыл в дурдоме 21 день. Там меня кололи всякой гадостью, а потом приходили гэбэшники и начинали меня допрашивать, надеясь, что, будучи не в себе от лекарств, я все расскажу. Но у меня была хорошая школа. Буковский меня научил: о том, о чем нельзя говорить, — не думать и тогда ни в каком состоянии этого и не скажешь. И я ничего не сказал, не проговорился.

Выписали меня с диагнозом: параноидальный синдром. Поставили на учет.

Когда меня отпускали из милиции, С.Я., который попал туда вместе со мной, еще оставался там и ждал своей очереди на «беседу». Придя к Айхенвальдам, я ему позвонила. Он уже был дома и сказал, что, кажется, ляпнул что-то лишнее.

На другой день мы с ним встретились у тех же Айхенвальдов, и Юра опять внимательно выслушал каждую фразу С.Я. Оказывается, будучи схвачен, он решил, что запираться бессмысленно, так как «они уже всё знают». Врать он не хотел, а отказаться отвечать ему не пришло в голову. И он сообщил, что о демонстрации знал заранее, знал, что в основном будут филологи, что организатор демонстрации — Есенин-Вольпин. И что узнал он обо всем этом от меня. Рассказал, что я пошла на площадь из сочувствия к арестованным, а он пошел, чтобы меня охранять. Вот и охранил!

Юра сказал ему: «Видите ли, С.Я., исходить из того, что они «всё знают», не следует, ибо они часто не знают, а делают вид. Взывать к их человеческим чувствам тоже не следует, ибо это не люди, а государственные машины». Затем под режиссурой Айхенвальда мы долго вырабатывали и репетировали в лицах сцену следующей беседы с органами — на случай, если меня или С.Я. опять вызовут. Вполне в Юрином стиле мы пытались согласовать две версии, мою и С., что, конечно, было невозможно. Ясно было, что он сказал правду, а я соврала.

Тем не менее именно о его присутствии на площади тут же сообщили на его службу. Был большой скандал, сложные объяснения с начальством. С.Я. повторил свою прежнюю версию. «Какой ужас! — воскликнула его начальница. — Если вам так дорога эта Кристи, то почему вы ее просто не заперли в комнате?» Мне было его очень жалко, но и стыдно за него — меня шокировала эта неуместная правдивость. Хотя, как потом выяснилось, никак особенно он меня не подвел.

(Вообще-то С. был крепкий парень. За несколько лет до того он не побоялся заявить о своем намерении выйти из комсомола, сказать, что ему комсомол не нужен. И несмотря на скандал, на публичное разбирательство — а он тогда работал в полурежимном учреждении — настоял на своем. Так что в случае с демонстрацией он просто не подготовился как следует.)

Я же работала тогда в Институте теоретической и экспериментальной физики Академии наук, который был режимным — что-то вроде «почтового ящика». Лично я никакого отношения к секретной работе не имела, но правила были общими. Работала я в математической лаборатории, под началом ныне покойного доктора наук, лауреата Государственной премии Александра Семеновича Кронрода[176]. Это был человек яркий, блестящий, тщеславный, порой очень необъективный (иногда и просто скандалист), но способный на широкие, благородные поступки. Он был всего на несколько лет старше Вольпина, и они в какой-то период учились вместе на мехмате. Я Кронрода не любила, и он меня тоже. В его лаборатории я совершенно не прижилась. Буквально накануне мои друзья по секрету от меня просили его помочь мне уйти от него и устроиться на педагогическую работу, которую я любила и к которой у меня были способности. Его связей (Кронрода) на это хватало, и он вроде был готов это сделать. Конечно, мое участие в демонстрации сорвало эти планы и навсегда закрыло мне в России официальный допуск к педагогической работе.

Итак, на другой день после демонстрации я пришла на работу как можно раньше в ожидании неприятностей. Я была в комнате одна, когда туда зашел Кронрод и стал говорить о разных возможностях педагогической работы для меня. Он явно ничего не знал. Я вкратце рассказала ему про демонстрацию, про мое задержание, про Вольпина (которого он считал сумасшедшим). Я понимала, что ему лучше узнать все от меня, чем от кого-то другого.

Кронрод, выслушав, не высказал ни слова упрека; спросил только, всех ли отпустили после демонстрации. «Надо немедленно позаботиться о вашей защите, — заметил он, — ибо с вами могут быть связаны другие люди». Он, Кронрод, слышал, что у меня не все в порядке с психикой — так ли это? (Я, действительно, обращалась иногда частным образом к психиатрам, жалуясь в основном на депрессию.) Я ответила, что на учете в психдиспансере не состою. Он сказал, что надо немедленно встать на учет и, если я не буду возражать, он готов написать лично от себя бумагу о моих странностях. Впрочем, добавил он, сообщить в диспансер о моей ненормальности могут и мои родители. Я сказала, что моя мать и так считает меня сумасшедшей. «Вот и хорошо! — воскликнул Кронрод. — Если она так считает, ее сообщение будет вполне естественным».

Я не смела спорить с Кронродом, ибо понимала, что иначе он не сможет защитить меня. Я только попросила его подождать несколько дней. Через пару дней моя мать спросила меня, не случилось ли чего-нибудь, ибо к ней «приходили». ПотохМ выяснилось, что и отца куда-то вызывали.

Родители, стало быть, уже не могли проявить инициативу в объявлении меня сумасшедшей. Я сообщила об этом Кронроду, он со мною согласился, написал бумагу о замеченных у меня странностях, датировал ее более ранним числом (1 или 2 декабря) и отнес в медпункт при нашем институте. Где-то через пару дней мою мать, а потом и меня вызвали в диспансер. Врач Галина Гавриловна Огородникова, грубоватая женщина мужеподобного типа, уже знала о моем участии в демонстрации. «Ира, — спросила она, — зачем вы туда пошли?» Я что-то пробормотала о чувстве вины перед сидевшими. (Конечно, это мое заявление было для нее бесспорным проявлением моей ненормальности — настолько бесспорным, что потом она говорила моим родителям: «До чего запустили, если она говорит такое!»)

Немного поговорив со мной, она предложила отправиться с ней в больницу. Признаться, я не была к этому абсолютно готова: учет — это еще не обязательно госпитализация. Тем не менее я не стала возражать, ибо понимала, что это и есть тот самый идеальный вариант, которого хотел добиться для меня А.С.Кронрод. Через несколько минут приехала «психовозка» и отвезла меня в больницу им. Кащенко. Было это, кажется, 12 декабря.

Приходили друзья; нам, как правило, разрешали общаться. Их приход очень скрашивал мою жизнь. К моему пребыванию в больнице они относились с юмором, психом никто из них меня не считал. Сильно хуже было с родителями. У них были две идеи: первая — что я больна и мне надо лечиться именно в этой больнице; вторая — что я оказалась в лапах гнусной антисоветской организации, которая втянула меня в эту демонстрацию, а сама спряталась за моей спиной. Поэтому родители люто ненавидели моих друзей, относились к ним с подозрением. И сильно усложняли этим мою и без того сложную жизнь. Когда вышла статья «Перевертыши», родители передали мне ее через врача с комментарием: «Вот видишь, за каких подонков ты вступалась!»

В первых числах февраля меня должны были выписать; дата выписки была заранее согласована с врачами. Утром этого дня меня вызвали в кабинет заведующей отделением, где меня ожидал солидный, малоприятный мужчина, который представился заместителем главного врача больницы. Он сказал: «Нам придется вас задержать буквально на четыре-пять дней, чтобы пройти процедуры».

Я не понимала, в чем дело, и поэтому плакала. Мне казалось, что врачи просто врут и конца моему пребыванию в этой психушке не будет. Но через день ко мне на прогулку пришли мои родственники — Гриша и Маша Подъяпольские[177]. Они подтвердили то, о чем я уже и так догадывалась: начался судебный процесс над Синявским и Даниэлем. Потому меня и оставили в больнице.

В день, когда суд закончился, закончился и мой первый психу-шечный опыт: меня наконец выписали…

Для меня лично до сих пор удивителен тот факт, что отцом этого события был человек настолько своеобразный, что порой он путал реальность с нереальностью, настолько «заформализованный», что иногда свято верил в то, что в Советском Союзе соблюдаются законы, просто забывая о том, что жизнь нам чаще всего портили не по закону. Удивительно, что именно эта его «некоммуникабельность», этот отрыв от реальности принесли свои плоды на фантастической российской почве.

Документы

<. . >

СЛУШАЛИ: О даче рекомендации для вступления в члены КПСС ПОЛУПАНОВУ М., аспиранту юридического ф-та.

ПОСТАНОВИЛИ: Дать рекомендацию ПОЛУПАНОВУ М. для вступления в чл. КПСС.

СЛУШАЛИ: О даче рекомендации для вступления в чл. КПСС ХАСБУЛАТОВУ Р.

ПОСТАНОВИЛИ: Дать рекомендацию для вступления в чл. КПСС ХАСБУЛАТОВУ Р.

ЦАОДМ. Ф.6083. Оп.1.Д.96.Л.20.

С.ФОМЕНКО": Бюро Ленинского райкома выносит на ваше решение следующие вопросы. Нам нужно иметь в райкоме товарища, который бы координировал всю работу комсомольских комитетов ВУЗов, поэтому мы выходим к вам с предложением избрать внештатным секретарем райкома т. Крайнова.

Какие есть замечания или другие кандидатуры?

(с места — нет)

Вопросов к Борису нет?

(с места — нет)

Кто за то, чтобы избрать внештатным секретарем райкома т. Крайнова — секретаря комитета ВЛКСМ МГУ? Прошу голосовать. Кто за? Кто против? Кто воздержался? Трое. Опустите руки. Большинством голосов т. Крайнов избран внештатным секретарем райкома ВЛКСМ.

ЦАОДМ. Ф.4013. ОП.4.Д53.Л.97.

Секретарь Ленинского райкома ВЛКСМ.