А.А.А.Е.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой дело обходится без них

— Ну, старая обезьяна, расскажи, как все это произошло?

— Великий господин мои Аллах еще никогда не был так жесток к своему рабу, как в этот день. Началось с того, что новая жена твоя, о Налинакша, отказалась одеть принесенные мной одежды.

— Отказалась? Ты, вероятно, пожалел мое добро, собака?..

— Я взял все лучшее, что нашел, о, господин! Шелка, которые я принес ей, были тоньше воздуха и ярче бабочек, порхающих в твоем саду. Шальвары струились, как волны голубой реки, кисея для чадры была легка, как дыхание ветра. Что еще может желать женщина?

— Драгоценности ты ей предложил?

— Я отобрал нитку жемчуга крупного, как глаза моего господина, я взял тяжелые золотые браслеты для рук и ног. Мои старые глаза никогда не видели более дорогих и роскошных нарядов. За все время в гареме твоем ни одна женщина не имела такого богатого и пышного костюма.

— Ну?!

— Она даже не взглянула на все это, о, господин! Она отвергла милость твою и преданного раба твоего назвала… о, господин, не осмелятся уста мои повторить сказанные ею слова.

— Говори!

— Бесполой обезьяной назвала она, раба твоего, о, господин! Бесполой обезьяной!

— И ты, вероятно, ответил ей дерзостью?

— Я был безответен, как золотая рыбка в бассейне. Я вторично повторил свое предложение от лица господина моего.

— Ты говорил с ней от моего имени?

— Да, господин, и она…

— Что она?

— Да простит мне великий Налинакша, но она послала моего господина к шайтану.

— Ты врешь, негодяй! Еще ни одна женщина не смела оскорбить меня!

— Она сказала это, господин. И когда я осмелился напомнить ей, что воля господина выше всего и что ей следует вооружиться смирением и послушанием, она толкнула меня в бассейн, о, господин. Там была очень холодная вода и очень злые женщины.

Чандер Рао с негодованием слушал рассказ евнуха. Его восточное самолюбие было оскорблено, как еще никогда в жизни. Он знал, что женщины там, в России, были особенными, что они считали себя равными мужчинам, но он не представлял себе, что где-нибудь на свете может найтись существо женского пола, которое не продаст себя за шелка, жемчуг и золото. Когда он увидел Женю на приеме у Ара-хана, он, утонченным чутьем человека, знавшего толк во всем, что касалось костюмов и нарядов, почувствовал ее кокетливое изящество и решил, что в его гареме она будет такой же смирной и послушной, как все остальные, вольные и невольные, его затворницы.

И вот теперь евнух своим рассказом, кроме гнева, возбуждает в нем невольное уважение к этой золотоволосой, темноглазой девушке, которая не только не соблазнилась предложенными ей нарядами, но даже мужественно ответила, на назойливые приставания этой… как она сказала?.. Бесполой обезьяны.

Налинакша расхохотался. Хорошо сказано! Ловко сказано, видит Аллах! Эта девушка, очевидно, за словом в карман не полезет. Первый раз в жизни женщина возбуждает в нем такой интерес к себе. Она во что бы то ни стало должна быть найдена и водворена в его дом. Он сумеет справиться с ней. Для него это вопрос чести. Пусть с ним, с Налинакшей, попробует она говорить так, как говорила с этим жалким евнухом! Он-то уж, во всяком случае, не бесполая обезьяна!

В гареме тоже с нетерпением ждали возвращения беглянок. Волна истерического гнева на евнухов и гаремную жизнь схлынула с этих ожиревших, обленившихся, неспособных на решительные действия и долгий гнев женщин. Зато боль от побоев и обида от оскорблений, которыми осыпали пойманных слуги — была еще свежа и требовала мести. Разбираясь в случившемся, все они единогласно сваливали вину на Женю и Фатьму, и беглянок ожидала хорошая встряска, в случае их возвращения в гарем.

Несколько дней и Налинакша, и евнух, и гаремные обитательницы только и жили разговорами о наказаниях, которые встретят непокорных, и каждое утро с волнением, любопытством и злобой ожидали известия о возвращении посланных в погоню слуг и несомненно пойманных ими девушек.

Однако уже третий день был на исходе, а о посланных не было ни слуху, ни духу, и Налинакша потерял всякую надежду на возможность усмирить непокорную пленницу, и предался сладкому времяпрепровождению в обществе оставшихся ему верными ста пятнадцати жен.

В учебнике географии, по которому эту крайне интересную науку крайне неинтересно проходят в школах второй ступени, вы прочтете в главе об Индии следующие, петитом набранные строки: «Мест, неудобных для жизни человека, в Индии мало. К ним принадлежит пустыня Тарр и тропические болота, джунгли, заросшие тростником и бамбуком. Самые обширные из них находятся у подножия Гималаев и называются Гераями; в них обитают лишь тигры, дикие слоны, носороги и другие звери».

В другом месте того же учебника вы прочтете, что англичанам никак не удается: «борьба с холерой, гнездящейся в джунглях».

А третье место скажет вам, что: «из хищников южной Азии самый крупный — тигр, живущий в тростниковых и бамбуковых зарослях».

То есть, все в тех же джунглях.

Уже по этим трем, наудачу взятым, выдержкам вы видите, что джунгли далеко не такое приятное место, как это воображают себе те, кто знаком с ними исключительно по романам, чрезвычайно охотно отправляющим своих героев в эту местность, ибо ее слабая исследованность предоставляет авторам безграничные возможности фантазировать сколько им вздумается и сколько позволяет размер предоставленного им в журнале места.

В самом деле, что приятного дает комбинация из тростника и бамбука, в меру сдобренная тигром, приправленная парочкой-другой носорогов и густо посыпанная холерными вибрионами? Вряд ли здравомыслящий и хорошо знакомый с географией человек добровольно полезет в эту кашу в поисках приключений и романтического времяпрепровождения. Только нужда да обязанности службы могут загнать вас в эту дыру, а если вы захотите обшарить эту малоизвестную местность с научными целями, то, конечно, двинетесь туда не налегке, а соберете солидную экспедицию, снабженную всем необходимым для противодействия зубам тигра, свирепости носорога и невидимым разносчикам холеры.

И если во время такой экспедиции вы натолкнетесь на двух безоружных девушек, прокладывающих себе путь сквозь гигантский тростник и бамбук, то можете быть уверены, что они убегают от чего-то, что страшнее холеры и тигра и опаснее носорога, а не прогуливаются здесь в поисках цветов и бабочек…

Когда Женя и Фатьма вырвались из гарема, они побежали куда глаза глядят, стараясь уйти как можно дальше от населенных слугами и работниками Налинакши мест и не боясь ничего, кроме возвращения обратно. Пока приехавший домой Налинакша разбирался в случившемся, пока слуги возвращали обратно бежавших жен, пока выяснилось отсутствие двух, самых ценных женщин гарема, пока четверо слуг выехали в погоню, — прошло около двух дней, и обе наши беглянки сумели пройти значительное расстояние и достигли подножия отрогов Гималаев, то есть того места, где начинаются джунгли и все населяющие их ужасы.

Ни Женя, ни Фатьма не знали как следует, где они находятся, и с трудом разбирались в направлении, по которому они двигались. Женя слышала что-то об искусстве определять направление по часовой стрелке, но при определении не была уверена в том, что проделала все, что следует и так, как следует, и только приблизительно определила направление пути, как южное.

Переход от пустынной афганистанской степи к южноиндийскому болоту совершается постепенно, без резких прыжков и скачков, как и все в природе. Двигаясь именно к джунглям, обе девушки руководствовались исключительно инстинктом самосохранения, невольно стремясь укрыться под защиту густых и высоких тростников и совершенно не подозревая, что вместе с ними в этих же тростниках ищут приюта — злость тигра, свирепость носорога и судороги холеры.

Правда, когда мучимая жаждой Женя нагнулась над какой-то лужицей, чтобы напиться, она, с чувством отвращения, сдержала свое желание. Вода была вонючая и очень грязная, что заставило ее прибавить шагу в надежде найти там, где заросли становились гуще, какой-нибудь свежий источник или ручеек и вдоволь напиться от его прозрачных струй. Иногда воображение рисовало ей картины таких ручейков, протекающих совеем близко, но, уже знакомая с миражом, она прогоняла от себя обман и, подбодряя Фатьму, двигалась все дальше и дальше…

Что касается Фатьмы, то она совершенно ослабела от долгого перехода. Привыкшая к гаремному безделью, никогда не двигавшаяся больше, чем это надо, чтобы добраться от тахты к бассейну и обратно, с подошвами ног, мягкими и нежными, как у ребенка, с шелковыми туфлями, изорванными в куски от ходьбы, она едва поспевала за Женей, которая еще не сдавалась и двигалась ровными мужскими шагами.

Костюм для верховой езды сослужил на этот раз Жене хорошую службу. Видя, как на Фатьме легкие, шелковые ткани превратились в лохмотья, а неудобные, слишком широкие шальвары путались и стесняли шаг, она получила наглядное представление о преимуществах мужского костюма. Ее высокие сапоги помогали ей ступать твердо и уверенно, в то время как босые почти ноги Фатьмы покрылись кровью от жесткого тростника и острых, режущих кожу трав, обильно покрывавших вязкую болотистую почву.

Еще несколько шагов и Фатьма зашаталась от усталости. Жене, до сих пор двигавшейся впереди своей подруги, пришлось подойти к ней и поддержать Фатьму за талию. Но это мало помогало делу и восточная, девушка с трудом поспевала за своей европейской подругой.

Джунгли сдвигаются вокруг них. Все гуще и гуще становятся заросли, все мягче делается почва, по которой ступают их ноги. Тростник настолько высок, что, даже вытягивая руки над головой, Женя не может достать его колеблемых ветром верхушек. Кажется, словно они идут по дну океана, и водные травы, перекатываемые волнами, шепчутся над их головами. Теперь Женя хочет только одного. Скорей, как можно скорей, достичь какой-нибудь полянки, на которой можно было бы прилечь и отдохнуть с тем, чтобы, набравшись сил, тронуться дальше.

Но куда? Женя совершенно не могла дать себе в этом отчета. Она твердо знала одно. Возвращаться назад нельзя ни в коем случае. За ними, без всякого сомнения, кто-нибудь гонится и Налинакша готовит им по-восточному жестокое наказание. Впереди, — не вечно же расстилается это тростниковое море? Где-нибудь, наконец, разорвется оно простором полянки и, вероятно, на этой полянке их встретит деревня с мирными, восточными, всегда гостеприимными жителями. Не может быть, чтобы в этой деревушке не нашлось ни одного европейца; а европейцы здесь все говорят по-английски и с их помощью Жене удастся завязать связь с Араханом или даже непосредственно с Россией. Так думала Женя и эти думы постепенно овладевали ею, охватывали ее, убаюкивали и она с удивлением ловила себя на том, что бредит с раскрытыми глазами.

Вдруг впереди, сквозь тростник, мелькнул просвет. Женя остановилась. Боясь миража, она хотела проверить себя, но просвет в кустах оказался самым настоящим. Там, в десятке саженей отсюда, была полянка. Настоящая полянка! Но почему оттуда не доносится никаких звуков, говорящих о присутствии человека? Почему мертвая тишина, лежащая вокруг, не нарушается ни каким шумом? Почему, наконец, над верхушками тростника не тянется дымок гостеприимной хижины? Неужели на поляне нет каких-либо следов человека, и за нею опять тянутся те же заросли?

Как бы там ни было, но это поляна, это гладкое, свободное от зарослей место, это — возможность собраться с мыслями, отдохнуть, может быть, даже поспать немного. Почему бы и не поспать, в самом деле?

Ни один опытный человек не решился бы спать в джунглях, не имея у себя под рукой хорошей винтовки. Ни один, самый смелый охотник не смог бы без страха подумать о возможности очутиться в джунглях без оружия в руках. Но Женя в этом отношении была неопытна, она совершенно не знала, где находится в данный момент, и это незнание давало ей возможность оставаться спокойной там, где всякий другой кричал и плакал бы от страха.

Надо дойти до полянки! Она раздвинула тростник и, сделав несколько шагов, остановилась. Оглянувшись, Женя увидела, что Фатьма лежит на земле и судорожными усилиями пытается встать на ноги.

— Что с тобой, Фатьма? — наклонилась она над ней.

Фатьма молча, кивком головы указала на свои израненные, окровавленные ноги и прошептала:

— Пить! Пожалуйста, пить!

— Ты не можешь идти сама, Фатьма?

Восточная девушка отрицательно покачала головой.

— Приподнимись и обопрись о меня.

— Я не могу! — как стон вырвалось у несчастной, измученной девушки. — Я не могу! Оставь меня и пойди позови кого-нибудь.

Но Женя знала, что раньше, чем она приведет кого-нибудь, Фатьма может умереть от жажды и голода, и не решилась бросить свою подругу. Она наклонилась над ней и сказала:

— Обними меня, — я попробую взять тебя на руки.

Худенькие, детские ручки с доверчивостью и лаской обвились вокруг Жениной шеи.

В первое мгновение Фатьма показалась Жене легкой, как перышко. Эта четырнадцатилетняя женщина еще не успела растолстеть на гаремных сластях и ее тело отличалось худобой и детской грациозностью. В гареме она, как котенок, переходила с рук на руки и в воде бассейна другие женщины часто как мячиком играли своей юной подругой. Но сейчас Фатьма была в полуобморочном состоянии и Женя уже через несколько шагов почувствовала это. Голова Фатьмы, лежавшая на ее плече, казалась тяжелой, как свинцовый шар, а все ее ослабевшее и опустившееся тело давило руку. Шаги Жени становились все более и более колеблющимися.

Она была вынуждена несколько раз останавливаться и опускать свою ношу на землю, чтобы набраться сил для дальнейшего пути.

Несколько саженей, отделявшие их от полянки, показались мучительно долгими и, едва выбравшись из чащи тростников, она почти сбросила свой груз на темно-зеленую траву и сама опустилась рядом без чувств.

Вы можете долго мучить свои глаза во мраке бамбуковых зарослей, но если вы не охотник и не привыкли к джунглям, вы никогда не разглядите подкрадывающегося к вам тигра. Его полосатая шкура делает его совершенно невидимым в колеблющемся ветром тростнике. Темные и светлые полосы на его боках в точности соответствуют стеблям бамбука и полосам света, придающим джунглям вечно меняющуюся, колеблющуюся окраску. Мягкие подушки его ступней делают шаги неслышными, а его ловкость помогает ему пробираться между рядами тростника, почти не задевая их своим телом. Днем и ночью рыщет он по джунглям, не зная равных себе по силе и ловкости, как единственный владыка этого огромного, поросшего высокой растительностью болота. В огромном большинстве случаев он питается падалью и из его рта несется отвратительный запах гнилого мяса и запекшейся крови. Но он никогда не откажется от свежего куска пищи и, где только возможно, ловким прыжком и сокрушительным ударом лапы приготовит себе еще трепещущий завтрак.

Если кого и боится эта огромная кошка, то только слона и носорога. Их он обходит как можно дальше, не желая знакомиться с их толстой кожей, длинным хоботом и острым рогом. Но если нужно, то и с ними тигр вступает в сражение, и не всегда удача бывает на стороне его противников. Безошибочный инстинкт, переданный от предков, поможет ему, увернувшись от удара рога или хобота, ловким прыжком попасть на спину гиганта и вонзить свои когти и клыки в плохо защищенное место на затылке, чтобы вместе с фонтаном крови выбросить навстречу тропическому небу жизнь животного. В минуты таких побед он долгим, протяжным и оглушительным ревом возвещает джунглям, что он их царь, и что его сила не имеет себе равной. В эту минуту все обитатели джунглей дрожат в испуге и спешат в свод логова и норы. И нет никого, кто бы осмелился принять вызов на бой, звучащий в раскате победного рева, — нет никого, кто рискнул бы посягнуть на жизнь грозного полосатого гиганта.

Только лишь кобра, спокойная и мудрая, как все змеи, равнодушна к этим выражениям гордости тигра. Она знает, что стоит только ей в эту минуту выползти из своего убежища и, приподнявшись на хвосте, уставиться недвижным взглядом в глаза гордеца, как он дрогнет, повернется и, поджав хвост, скроется, шурша тростником. Ибо в глазах кобры он прочтет угрозу тихой, незаметно подкрадывающейся и почти мгновенно убивающей смерти.

Правда, сама кобра не нападает. Но стоит ему, царю этих безграничных болот, неосторожно нарушить ее змеиный покой, как острые, наполненные ядом зубы доберутся сквозь густую шкуру до кожи и введут в кровь страшное свое содержимое. И поэтому, двигаясь на охоту, тигр очень внимательно смотрит себе под ноги и, почуяв запах свернувшейся неподалеку змеи, легкими шагами обходит ее логово.

Так было и на этот раз. Большой, уже немолодой тигр, извиваясь как змея, шел по своим владениям, потягивая ноздрями воздух и из тысячи запахов выбирая один, какой-нибудь особенно привлекательный. Он был очень голоден и его злые, узкие глаза недовольно щурились. Иногда он останавливался и, раскрывая пасть, рычал, как бы предупреждая о своем шествии, о своем голоде, о своем скверном настроении. Иногда он в ярости бил хвостом и рвал когтями болотистую землю.

Вдруг странный, острый запах долетел до его носа. Он остановился, оглянулся кругом и несколько раз втянул воздух в окрашенные темным ноздри. В его мозгу встало далекое воспоминание, которое болью отдалось в левой ноге, давно уже раненой пулей охотника. Рана успела зажить, но память о выстреле и боли ассоциировались с запахом человека, запахом, сейчас ударившим в его слизистую оболочку. Ярость охватила его. Он бросился вперед, туда, где заросли раздавались, образуя просвет поляны, и увидел двух девушек, уже оправившихся от обморока и сидевших спиной к наблюдавшему за ними тигру.

Зверь опустился на задние лапы и, изогнув свою отмеченную темной полосой спину, приготовился к прыжку. Проверив отделявшее его от намеченной жертвы расстояние и почувствовав, что оно велико, он коротким толчком перенес свое тело вперед, помня только о знакомом человеческом запахе и не чувствуя запаха кобры, свернувшейся клубком прямо на его пути.

Одна из его мягких, но тяжелых лап опустилась на узкое тело змеи, и потревоженное пресмыкающееся с угрожающим шипением вытянулось на хвосте и приготовилось к нападению, уставив свои немигающие глаза в узкие зрачки врага. Тигр на мгновение остановился, словно раздумывая — не пренебречь ли ему опасностью этой встречи, но затем отступил на несколько шагов назад и бросился легким прыжком в сторону, чтобы уже в новом направлении возобновить прерванную атаку.

Потревоженная кобра не осталась на прежнем месте, а быстро, шурша в траве, уползла на поиски нового, более спокойного убежища.

Беглянки успели уже несколько отдохнуть и осмотреться. Единственно, чаю их мучило, это недостаток воды; но сочные стебли какой-то травы несколько облегчили жажду. Правда, Женя не была уверена, что эта травяная закуска пройдет благополучно для желудка, а, может быть, и здоровья, но, что же делать, когда губы совершенно сухи, а язык тяжелым, распухшим комом едва поворачивается во рту. И они жевали траву, наслаждаясь кисловатой влагой, стекавшей на воспаленные десны.

Сколько времени обе пробыли в полуобморочном состоянии, они не знали. Браслетные часы Жени остановились и только по солнцу, которое стояло высоко, и немилосердно жгло своими прямыми лучами болотистую почву, — дышавшую парами, как дымка окутавшими лужайку, — можно было определить, что время полуденное и что в их распоряжении еще целый день.

Несмотря на усталость, они могли бы пройти за день большое сравнительно расстояние, спасаясь от жары в тени высокого бамбука, но вся беда, в том, что ни та, ни другая не знали, в каком направлении двигаться дальше. Поляна, на которой они остановились, вернее, на которую они упали, обессиленные долгим путем, была, по-видимому, совершенно глухой, редко посещаемой, а, может быть, и вовсе не посещаемой людьми. Ограничивающие ее со всех сторон заросли нигде не обнаруживали и признаков протоптанных ногой человека тропинок и, как ни старалась Женя напрягать свой слух, ей не удалось уловить каких-либо звуков, указывавших на близость человеческого жилья.

Положение казалось совершенно безнадежным, но Женя ни словом не выдавала своего подавленного настроения, отлично зная, что Фатьма твердо надеется на нее. И в самом деле, восточная девушка была твердо убеждена, что ее умная, храбрая и сильная подруга отлично знает, что делает, и рано или поздно приведет ее к месту, где можно будет отдохнуть, поесть и спокойно выспаться. Она внимательно следила за каждым движением Жени и наслаждалась отдыхом, иногда только вздрагивая от резкой боли, которой напоминали о себе ссадины ног.

Один раз, когда боль была особенно остра, Фатьма не смогла удержаться от стона; и Женя вспомнила, что ее спутница не может продолжать путь, если раны на ее ногах не будут перевязаны. Она быстро принялась за дело. Оторвав от широкой рубашки девушки кусок шелка, она вытерла им ссадины ног, которые уже начинали гноиться, и увидела, что необходима плотная и основательная перевязка для того, чтобы Фатьма смогла ступить на свои изрезанные травой подошвы. Из кусков шелка, из полотна своей рубашки Женя соорудила нечто, что придавало ножкам Фатьмы, которыми она так гордилась и которые так любил прятать в свои ладони Налинакша, сходство с ногами молодого белого слоненка. Девушка, с выражением комичного удивления, поворачивала белые обрубки и, встав, попробовала сделать несколько шагов. Оказалось, что безобразная перевязка дает ей возможность двигаться и что, опираясь о плечо Жени, она сможет проделать довольно значительный путь. Женя получила в награду за свое искусство град поцелуев и целый поток восточных благодарностей. Сама она была довольна тем, что самая трудная из стоящих перед ними задач так удачно разрешилась.

— Ну, Фатьма, — сказала она, — теперь мы отдохнем еще немного и, когда твоя усталость совсем пройдет, тронемся в путь. Брось прыгать и садись рядом со мной!

Но Фатьма вдруг остановилась, к чему-то прислушиваясь.

— Там кто-то шевелится в кустах. Какая-то птичка, — сказала она.

Женя тоже услышала шорох и внимательно следила за Фатьмой, которая тихо подкрадывалась к зарослям и вдруг быстрым движением рук раздвинула бамбук.

Большая кобра прянула в воздух и, поднявшись на хвосте, с грозным шипеньем выбросила свое жало навстречу опасности. У Фатьмы кровь похолодела и она как подкошенная упала на траву, пугая змею своим падением и заставляя ее нырнуть под защиту густого тростника. Женя скорей сообразила, чем увидела, что произошло и решительно кинулась на помощь, чтобы, в свою очередь, очутиться лицом к лицу со смертельной опасностью…

Перерезая ей путь, из зарослей на поляну вышел огромный тигр. Он двигался не торопясь, совершенно уверенный в том, что его жертва не успеет бежать и, конечно, не осмелится вступить с ним в единоборство. Его движения были упруги и соединяли в себе ощущение легкости и одновременно, тяжеловесности. Под полосатой густой шерстью, мускулы переливались, изгибаясь как змеи, перекатываясь как комья. Голова хищника была слегка приподнята кверху, зубы оскалены и из кроваво-красной пасти вырывался тяжелый запах падали. Окруженные перемежающимися светлыми и темными полосами глаза казались слегка прищуренными.

Женя вздрогнула. Одну секунду, казавшуюся бесконечно долгой, она стояла, не в силах пошевельнуться, потом закрыла лицо руками, повернулась и без единого крика, ничего не видя и не слыша, ничего не чувствуя, кроме панического страха, бросилась бежать.

Тигр ударил себя по бедрам тяжелым и гибким хвостом, потряс окрестность грозным рычанием и, сжавшись, как стальная пружина, приготовился к прыжку.

Виктор спокойно и уверенно направлял свой полет к границам Индии. Это была единственная безопасная воздушная дорога, на которой нельзя было встретить врага, ни воздушного, ни земного, ни морского; но оставалось только попытаться использовать все возможные пути, которыми из этой страны, страны вечно волнующихся и восстающих против угнетателей туземцев, можно завязать связь с Советской Россией. Самое трудное было — выбрать место, чтобы незаметно спуститься на землю и скрыть аэроплан от глаз населения. Все остальное было сравнительно легко. На аэроплане они нашли винчестер, который Бинги внимательно рассматривал, любуясь его чистой и аккуратной отделкой. Кроме того, в их распоряжении был револьвер летчика, оброненный им около аппарата, и запас пуль к нему, найденный Бинги в маленьком чемодане. Значит, на первое время они гарантированы от опасности встреч с дикими зверьми и случайными полицейскими.

Как всякий моряк, Виктор отлично знал географию и по очертаниям далеко внизу расстилавшейся земли, определил местоположение джунглей, которые, по его мнению, являлись самым подходящим местом для временного убежища. Оставалось выбрать место для спуска.

Острые глаза Бинги сослужили в этом отношении хорошую службу. Он быстро разглядел проплешину большой поляны и заорал в ухо Виктору, словно капитан корабля в рупор:

— Поляна! Поляна! Можно спуститься!

Виктор легко снизил аппарат и с первого же взгляда оценил все достоинство импровизированного аэродрома, над которым пролегал их воздушный путь.

— Хорошо, Винт, мы спустимся здесь!

Все остальное произошло с быстротой молнии.

Едва аэроплан коснулся колесами мягкой и вязкой почвы, Бинги и Виктор увидели картину, заставившую их пожалеть об опрометчивом решении. Поляна не была пуста.

На противоположном от места их спуска конце, у опушки зарослей, лежала какая-то женщина, а другая — быстрыми шагами направлялась к ней. Затем между двумя женщинами появился тигр, вторая женщина в страхе побежала от зверя, зверь могучим прыжком взмыл в воздух, потом…

Удивительно хорошо стреляет Бинги!

На мгновение тигр застыл в воздухе, словно оператор остановил кинематографическую ленту. Только на одно мгновение! В следующее мгновение животное уже лежало на земле, бессильное, слабо вздрагивающее коченеющим телом.

Женя не слышала выстрела, Женя не видела, как преследовавший ее хищник пал мертвым от меткого выстрела Бинги. Она бежала сквозь заросли тростника и бамбука, раздирая их своим телом; бежала, ничего не видя перед собой…

Когда, наконец, она пришла в себя и оторвала руки от побледневшего лица, то увидела себя в самой чаще болотных зарослей. Чувство облегчения от сознания того, что опасность миновала, сменилось чувством стыда за свой поступок и волнением за судьбу Фатьмы. Первым ее движением было — повернуть назад и вернуться к оставленной подруге, но, осмотревшись вокруг, она поняла, что из этого ничего не выйдет. Откуда она пришла и какой путь будет обратным, Женя не знала.

Вместе с тем, тяжелый день и пережитое волнение дали себя знать сильным головокружением и чувством сковывавшей все тело усталости. С большим трудом она поборола желание сейчас, тут же, лечь на вязкую почву и заснуть. Надо идти, надо вырваться из этого болота! И, повинуясь какому-то смутному инстинкту, она пошла прямо вперед, с трудом уже раздвигая густые, погружавшие местность в сумерки заросли.

Она не знала, как долго продолжалось это путешествие. Ей оно казалось бесконечно долгим. С каждым шагом головокружение усиливалось и, пытаясь объяснить себе причину слабости, она вспомнила, что уже двое суток ничего не ела и почти ничего не пила. Перед глазами все чаще и чаще мелькали красные круги, в висках стучало и, казалось, что последние силы покидают измученное тело, когда впереди, сквозь тростник, мелькнула полоса какой-то не то дороги, не то поляны. Собрав остатки сил, Женя отчаянным движением, почти прыжком, кинулась туда и, не достигнув окраины зарослей, как подкошенная упала на землю.

Четверо всадников ехали на роскошных полукровных скакунах. Дорога, по которой ступали копыта выхоленных красавцев, тянулась между двумя рядами зарослей. Всадники, по-видимому, не торопились. Кони шли ровным, спокойным шагом, а люди, сидевшие на них, полудремали и, словно нехотя, перебрасывались короткими фразами:

— Не сократить ли нам дорогу, Али? — предложил один из них.

Тот, к которому обращены были эти слова, был чем-то вроде предводителя группы. Его конь был выше и сильнее других, а одежды претендовали на некоторую роскошь.

— Ты предлагаешь ехать прямо через заросли?

— Ну да! Так мы сбережем часа полтора.

— А тигры?

— Вздор! Наши винтовки хорошо заряжены, да и тигровая шкура неплохой кусок для нашего брата.

Тот, кого звали Али, видимо, убежденный словами своего спутника, решительно свернул с дороги и почти с головой погрузился в зеленое море. Остальные последовали за ним.

Высокие, густые заросли совершенно скрывали коней и всадников. Это не мешало лошадям ступать уверенно и осторожно, а седокам отчетливо видеть каждую пядь почвы. При малейшем шорохе и кони, и люди настороженно вздрагивали, вытягивали шеи и осматривались вокруг.

Вдруг Али, ехавший впереди других, сразу осадил коня и, дав знак остальным остановиться, соскочил на землю. Он внимательно что-то осматривал, почти обнюхивал, и, наконец, выпрямился, держа в руке кусок белого шелка.

— Здесь недавно прошли две женщины! — сказал он. Одна — в шелковом платье, другая — в сапогах. Они пошли туда, — он сделал знак прямо перед собой.

— Если бы не ты, Али, говорил это, — я бы никогда не поверил, — покачал головой один из троих, сидевших на лошадях.

— Во всяком случае, нам не мешает поехать по их следам, — прибавил другой.

— Если их еще не съели тигры, то мы сможем заработать на этом деле, — плотоядно усмехнулся третий.

Али, не выпуская из пальцев найденного им куска материи, вскочил на коня и дал ему шпоры. Скакун сразу перешел на рысь и помчался вперед, не обращая внимания на растения, хлеставшие своими стеблями его нежное, но сильное тело.

Первым движением Виктора было — броситься вслед убегавшей девушке, но пока он останавливал мотор, пока он соскочил с аэроплана, она была уже далеко, и, ясный на поляне, след ее ног затерялся во мраке зарослей. Пуститься за ней в джунгли Виктор не решился. В конце концов, неизвестно, что здесь произошло и стоит ли эта беглянка того, чтобы из-за нее рисковать, может быть, даже жизнью. Лучше подумать о той, что лежит здесь в беспамятстве и от нее уже узнать, в чем дело.

Первым принялся за приведение Фатьмы в чувство Фокс. Он бегал вокруг нее с лаем и визгом и время от времени принимался лизать своим теплым языком ее побледневшее лицо.

Обморок Фатьмы был, однако, не из таких, которые проходят от легкого прикосновения. Не только испуг перед коброй свалил девочку с ног. Все волнения последних дней, усиленные голодом и жаждой, окончательно надломили ее слабые, почти детские силы.

К Фоксу присоединился Бинги. Он дул в лицо Фатьмы, прыскал на нее водой из фляги, тормошил, поднимал на воздух и встряхивал, как мешок — ничего не помогало и только слабое дыхание напоминало о жизни, не уступившей еще свои права смерти.

Наконец, за дело взялся Виктор. Он бросился к аэроплану и там, в чемодане летчика, нашел банку одеколона. Это средство оказалось более действительным, чем все остальные. Когда виски девушки были смочены несколькими каплями ароматной жидкости, она открыла глаза и что-то проговорила на непонятном ни Виктору, ни Бинги языке. Однако отрывистый характер произнесенных ею фраз и тусклые глаза не оставляли никакого сомнения в том, что спасенная ими незнакомка, одетая в восточный наряд, бредит и что ей нужен основательный отдых, внимательный уход и теплая постель.

Нельзя сказать, чтобы это открытие обрадовало наших героев. Перед ними стояла трудная задача позаботиться о самих себе и больная, ни слова не понимающая, по-видимому, на языках Бинги и Виктора, была слишком тяжелой обузой. Только Фокс не проявлял никаких признаков неудовольствия и ласково прыгал вокруг своих двуногих приятелей.

Виктор нахмурил брови и уже решил было покориться судьбе и взять на себя заботы об этом несчастном, неведомо какими путями очутившемся в джунглях существе, как Бинги вздрогнул и сделал ему предостерегающий знак.

— В чем дело? — спросил Виктор.

Негр внимательно прислушался к чему-то, чего Виктор, как он ни напрягал свой слух, услышать не мог.

— Тигр там, что ли?

— Хуже. Люди! Несколько человек, верхом.

Бинги прилег к земле и, словно читая книгу, сказал:

— Они еще довольно далеко, но едут хорошей рысью. И они едут сюда!

Первое, о чем подумал Виктор, это об аэроплане.

— Надо спрятать машину, Бинги, и… да уймись ты, проклятая собака! — прикрикнул он на не в меру разлаявшегося Фокса.

Бинги схватил животное и сунул себе под мышку, зажимая ему рог огромной черной рукой. Фокс несколько мгновений обиженно повизгивал, но потом успокоился и поняв, в чем дело, прекратил лай.

Закатить аппарат в заросли было делом нелегким. Здесь нельзя было действовать ни ножом, ни топором, так как нужно было сделать этот своеобразный гараж совершенно незаметным. Даже следы на траве, оставленные колесами, пришлось тщательно расправить и загладить. Но оба работали с утроенной энергией и все было кончено как раз в ту минуту, когда на противоположном конце поляны, над морем тростника показались четыре головы в огромных белых тюрбанах.

Первым ехал Али, и он первым заметил Фатьму, опять погрузившуюся в обморочное состояние.

— Эге! Девочка-то недурна, — сказал он, слезая с лошади и нагибаясь над ней.

— Ты думаешь, нам за нее что-нибудь заплатят? — спросил его один из спутников.

— Заплатят. И немало. Она молода и, по-моему, прекрасна.

— Какой шайтан занес ее в это болото?

— Ну, это меня совершенно не интересует!

Положим, Али врал. Как восточные люди, он страдал любопытством и сгорал от желания узнать, кто такая Фа-тьма и откуда она забрела сюда. Он оглядывался по сторонам, пытаясь ухватиться за какую-нибудь нить для решения вопроса, но его острые глаза нигде ничего не замечали. Он и не подозревал, что за каждым его движением следят три пары глаз, из которых две пары принадлежат людям, а одна собаке.

— Она легка, как перышко, — воскликнул Али, подымая девушку и перекидывая ее через седло. — Ей, наверное, не больше пятнадцати лет, — прибавил он, вскакивая сам.

— А все благодаря мне, Али! Если бы ты не послушался меня и не поехал короткой дорогой, девчонку съели бы тигры.

Четверо всадников скрылись в густых зарослях.

Бинги и Виктор подождали, пока шум тростника и мягкие удары копыт стихли вдалеке, и только тогда решились покинуть свое убежище. Обрадованный разрешением лаять Фокс выделывал на граве совершенно невероятные кульбиты и очень мало тревожился тем разговором, который вели между собой его двуногие товарищи. А разговор этот был очень важным. Бинги и Виктор решали вопрос о том, в каком направлении им продолжать свой путь и как держать себя при встречах с туземцами или, не к ночи будь помянута, полицией?