А.А.А.Е.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, где развязываются все узлы

Вы, вероятно, не раз бывали в зоологическом саду. Вы ходили по его аллеям от клетки к клетке, от зверя к зверю. Вы рассматривали прекрасные экземпляры львов и тигров, слонов и носорогов; любовались диковинным оперением райских птиц; смеялись забавным кривляньям обезьян.

Вам не раз приходила в голову мысль о том, как трудно доставать эти живые экспонаты природы; каких сил, средств и уменья требует охота за всеми этими зверьми. Гораздо легче путешествовать с ружьем в руках и, подстреливая диковинных животных, делать из них чучела, чем добывать их живьем, тщательно опасаясь всякого повреждения. Ну, кому нужен лев с хромой лапой или орел с отшибленным крылом? Зоологические сады требуют зверей во всей их природной чистоте и добывание этих зверей, само собой, является делом крайне ответственным, опасным, но вместе с тем и прибыльным. Существуют крупные фирмы и предприятия, занимающиеся этим делом, и из них всех самая крупная, — это германская фирма Гагенбека.

Нужно сказать, что это благородное дело, коллекционирование живых животных, построено на таких же эксплуататорских началах, как и все прочие торговые дела. Так же, как на любой фабрике, оборудованной по последнему слову техники, так и здесь, прибавочная стоимость, создаваемая тысячами наемных рабов, кладет основу благоденствия и процветания фирмы. Тысячи несчастных дикарей ломают себе шеи и гибнут в лапах разъяренных чудовищ во имя блеска имени Гагенбек и К°. Тысячи опытных, высоко оплачиваемых агентов, охотников и ученых руководят собранными из дикарей экспедициями. По всему свету рассеяны они и со всего света рычащий, мычащий, визжащий, щебечущий груз стекается в гамбургский порт, чтобы им дополнить главную коллекцию фирмы, находящуюся в гамбургском зоологическом саду, или отправиться по железным дорогам в другие страны материка.

Само собой разумеется, что во время войны работы фирмы сильно сократились, но после войны фирма Гагенбека, как и все другие крупные германские фирмы, начала восстанавливать свое доброе торговое имя.

Герр Клаус был агентом фирмы Гагенбек в Индии. Его специальностью являлось четвероногое, пернатое и пресмыкающееся население джунглей, и своей резиденцией он избрал маленький городок, к которому джунгли подходили вплотную. Хорошо оплачиваемый специалист, он без особой скуки обставил свою жизнь и не стремился вернуться в голодный и обнищавший фатерланд, предпочитая английские фунты и американские доллары — германским маркам.

Свое дело он делал исключительно умело и совсем недавно отправил своему патрону целый груз редчайших экземпляров. Он радовался удачной отправке, представлял себе, какой хороший процент перепадет ему с этого дела и ждал со дня на день крупного денежного перевода, как вдруг…

Все свалилось на его тевтонскую голову в один день. Прежде всего, утром ему пришлось отправить в отпуск своего шофера, который, получив разрешение, укатил с утренним поездом. Уже это было крайне неприятно. Машина у герра Клауса была совершенно особенная, им самим сконструированная, представлявшая неограниченные возможности передвижения по суше и на воде, и управление этой машиной являлось делом крайне сложным и ответственным. Сам герр Клаус, к сожалению, обладал слабым зрением и не мог заменять шофера, так что с его отъездом лишался возможности пользоваться своей машиной.

Это первое. Второе, — сегодня утром пришла телеграмма от патрона, в которой патрон сообщал, что он по непредвиденным обстоятельствам вынужден переехать из Гамбурга в один из городов центральной Германии, где находилось филиальное отделение гамбургского зоосада, и просил герра Клауса немедленно бросить все дела и вернуться.

Третье… третье было совсем неприятно. Утренняя почта принесла кипу газет, а газеты принесли известия о страшных событиях, развернувшихся в Германии. Старому буржуазному порядку, а вместе с ним и фирме Гагенбека, и с ней герру Клаусу, — угрожали большие неприятности.

Вот почему герр Клаус метался по комнате, как пойманные им тигры метались по клеткам зоологических садов. Вот почему герр Клаус, всегда сдержанный и спокойный, рвал в клочья газеты и топтал их каблуками сапог. Вот почему герр Клаус перебирал все известные ему немецкие ругательства, присоединяя к ним значительную долю изобретенных тут же на месте его разгоряченным мозгом. Что-то будет? что-то будет? Во-первых, что будет с грузом, который прибудет в Гамбург в разгар всей этой, крайне неприятной, истории? Во-вторых, как это он немедленно приедет в Германию — когда его машина, благодаря отсутствию шофера, не сможет оказать ему своих услуг? В-третьих… В-третьих, почему добрый германский бог не мог обрушить на его голову все эти беды постепенно? Зачем сразу, зачем в один день?

Он пытался найти какой-нибудь выход из положения, но положение, как назло, было совершенно безвыходным. С одной стороны, необходимо ехать в Германию, с другой — ехать нет никакой возможности.

Однако герр Клаус не такой человек, чтобы не найти выхода. Он немец, а немцы народ дошлый и умный. Герр Клаус найдет выход. Герр Клаус уже нашел выход. О, это выход, достойный настоящего немца! Он стучит кулаком по столу и орет:

— Джим! Джим!

Маленький, вихрастый мальчишка, нелепо затянутый в ливрею, появляется на пороге.

— Что угодно, сэр? — осведомляется он.

— Пива! — ревет герр Клаус, положивший себе за правило всегда сердито разговаривать с прислугой.

Джим исчезает и через мгновение приносит на подносе огромный кувшин пива и солидных размеров кружку. Герр Клаус приказывает ему поставить все это на окно, придвинуть к окну кресло и садится, погружаясь в пивную пену. В окно он видит чистый и широкий двор, а главное, — свою прекрасную машину под навесом. Он успокаивается и, не торопясь, методично затягиваясь сигарой после каждого глотка, принимается за наполнение своего желудка горьким и пенящимся напитком.

Сакаи и Фатьма искренне опечалились тем, что Виктор и Бинги пропали для них. Они почуяли в них хороших и крепких товарищей и теперь еще сильней почувствовали свое затруднительное положение. Собственно говоря, в отношении Фатьмы сказанное выше не совсем справедливо. Она не очень волновалась, так как не понимала всего того, что творилось вокруг. В Сакаи она видела сильного и мужественного спасителя и вполне полагалась на его дальнейшую помощь и поддержку. Не имея возможности словами объяснить ему всего, — она жестами и улыбками выражала свою благодарность, доставляя невыразимые мучения бедному японцу, ясно представлявшему себе все дальнейшие перспективы.

У обоих у них не было ни копейки денег. Явки и адреса остались у Дикки и единственной надеждой было то, что со следующим поездом он нагонит своего товарища. Сакаи не знал, что Дикки уехал в другом направления и, конечно, не предполагал, что его товарищ попался в руки глупого сыщика. Поэтому, когда они достигли нужной им станции, он сравнительно спокойно вышел с Фатьмой из купе поезда и справился в кассе, когда будет следующий поезд.

— Через сутки, — коротко сообщили ему.

Продержаться сутки было трудно, но не невозможно. За себя он ручался. Но вот Фатьма? Как объяснить ей, что они должны ждать Дикки и что до его приезда ни ему, ни ей не придется пользоваться пищей и постелью. Язык знаков далеко не в состоянии исчерпать всю сложность такого разговора. Пришлось обойтись без объяснений и, устроив девушку в одном из уголков станционного зала, самому остаться караулить Дикки. С затаенной надеждой следил Сакаи за всеми товарными поездами, которые проходили за эти сутки, ожидая, что Дикки приедет в котором-нибудь из них, — но напрасно. Дикки не было.

Фатьма начала волноваться, жаловаться на голод и бедный Сакаи кое-как, знаками, убеждал ее немного подождать. Ночь он провел без сна, то и дело прислушиваясь к шуму подходящих поездов и выбегая на платформу в поисках своего пропавшего спутника. Но Дикки не приехал и ночью.

Не приехал он и на следующий день, когда курьерский, прозвенев по стрелкам, остановился у станции. Дольше ждать было нелепо. Сакаи не стал ломать себе голову над придумыванием того, что могло случиться с его другом. Он постарался разрешить вопрос о своей дальнейшей судьбе и, в первый раз в жизни, почувствовал, что придумать ничего не может. Перспектива была безрадостной и безнадежной. Фатьма со слезами на глазах просила есть, а еду можно было только купить в буфете. Подойти, попросить? Но вся гордость японского рабочего возмущалась против такой возможности. Протянуть руку этому упитанному и жирному буфетчику затем только, чтобы получить наглый и пренебрежительный отказ? Нет, лучше уж умереть с голода. Но девушка? Имеет ли он право осуждать ее на голодовку? Не должен ли он побороть свою гордость, чтобы позаботиться о ней? Правда, он встретился с ней случайно, но она носит на груди портрет Ленина. Что же делать?

Не оставалось ничего другого, как пойти в город и обратиться к жителям. Восточные люди — гостеприимны и никогда не откажут в куске хлеба. Надо добраться до окраины, где живут люди победнее, и там, несомненно, товарищеская рука протянется с помощью. Он знаками объяснил Фатьме, что поведет ее поесть, и та доверчиво последовала за своим спасителем.

Они вышли на площадь перед станцией и, осмотревшись вокруг, Сакаи выбрал направление на главную, по-видимому, улицу, привлекавшую своей шириной и относительным благоустройством. По ней, прямо до тех пор, пока нарядные особняки не сменяются убогими хижинами окраины.

Сакаи, выносливый, как все японцы, шагал уверенно и твердо, несмотря на голод и бессонную ночь, но Фатьма едва передвигала ноги. Ему пришлось обнять ее за плечи и поддерживать своей худой, но сильной рукой. Она крепко прижималась к нему и шла молча, только изредка поднимая свои большие глаза и как бы спрашивая:

— Скоро ли?

Он ловил этот просящий взгляд и его сердце сжималось от жалости к этому маленькому, беспомощному существу, всецело зависящему от сообразительности и решительности его, Сакаи. Несколько раз он порывался постучать в окна богатых особняков, очевидно, населенных европейцами и местными купцами, но какая-то брезгливость всякий раз удерживала его руку.

И только на середине улицы, у раскрытых ворот одного дома, Сакаи, с легким криком удивления и восторга, забыв обо всем, перешагнул порог калитки. То, что он увидел внутри двора заслонило и чувство голода, и слабость, и усталость, и сознание своей беспомощности.

Там, в глубине чистого и аккуратного дворика, выкаченный из дверей гаража, стоял, сверкая своими частями, автомобиль герра Клауса, агента фирмы Гагенбек.

Недаром эта машина получила первый приз на всегерманской автомобильной выставке. Недаром такая знаменитость автомобильного мира, как некий русский автомобилист Шкловский, написал целую брошюру о знаменитом пробеге этого чуда автомобильного искусства: пробеге, входящем в настоящую главу нашего романа. Мы заранее предупреждаем читателя, что наше недостаточное образование по части автомобилизма заставит нас упустить детали этого единственного в истории пробега, и рекомендуем воспользоваться книгой товарища Шкловского[2]. В этой книге читатель найдет, кроме описания самого пробега, подробные чертежи и расчеты машины и удовлетворит свою справедливую жажду технических знаний. Что касается нас, то мы ограничимся чисто внешним портретом этой стальной красавицы.

Что вы скажете по поводу маленького домика из двух низеньких комнат — комнат, в которых можно только спать и лежать, — поставленного на колеса с гусеничным ходом системы Кегресса? Что вы скажете по поводу изящных окон с зеркальными стеклами и крыши из какого-то странного, белого металла, необычайно прочной и вместе с тем легкой? Как вам понравится низ, придающий этому сооружению форму лодки и дающий ему возможность плавать на воде с такой же легкостью, как и передвигаться по суше? Какое произведет на вас впечатление огромной мощности мотор, позволяющий автомобилю герра Клауса развивать скорость, превосходящую все доселе установленные рекорды? Какого мнения будете вы об окраске машины, окраске, делающей ее похожей и на песок пустыни, и на зелень поляны, и на волны моря?

Недурно, не правда ли? А ведь видя машину такой, как она описана выше, вы видите ее глазами профанов, глазами беллетристов, немного понимающих в премудростях машиностроения. А попробуйте взглянуть на нее как техник, как человек, до конца чувствующий красоту всякого винтика, всякой частицы этого стального тела. Попробуйте взглянуть на нее глазами человека, участвовавшего в процессе расчета, оттачивания, полирования и собирания отдельных рычагов, поршней, клапанов и передачи. Если вам дано это, если вы чувствуете не только внешнюю красоту машины, но и ее внутреннюю живую стройность, если для вас машина — не просто красивое сооружение, а живое трепещущее существо, созданное руками человека, тогда вы поймете, почему Сакаи забыл обо всем на свете, увидев машину герра Клауса.

Ему, долгие годы работавшему на машиностроительных заводах, ему, через чьи руки прошли сотни автомобилей и мотоциклов всех систем, ему, знавшему и любившему свое дело, вид этой машины доставил глубочайшее и волнующее наслаждение. Он забыл о всех неприятностях, забыл о своем критическом положении, забыл о Фатьме, недоумевающе следившей за ним, забыл о том, что нельзя переступать порог чужого дома и трогать чужую машину без особого на то приглашения, и бросился прямо к автомобилю.

Уверенными, привычными движениями он открыл крышку мотора и заглянул внутрь. Потом попробовал какие-то части, не оставил без внимания устройство колес и гусеничной передачи, заинтересовался роскошной внутренней и внешней отделкой; словом, в пять минут составил себе полное представление о всех качествах этого передвижного домика.

Герр Клаус следил за ним из окна.

Первым движением почтенного агента было крикнуть желтолицому бродяге, чтобы он убрался ко всем чертям; но едва открыв рот, он уже изменил свое намерение. Нескрываемое восхищение, написанное на лице Сакаи, и уверенные движения, которыми он обследовал механизм, выдавали человека, хорошо знакомого с делом, и подали герру Клаусу мысль о возможности заменить своего шофера.

— Эй, парень! — крикнул он, высовывая из-за подоконника свой четырехэтажный подбородок. — Эй, парень!

Сакаи вздрогнул и стоял растерянный, ожидая скандала, полиции и тысячи других неприятностей. Однако жирная рожа, смотревшая из окна, была далеко не зла.

— Эй, парень! Вы, я вижу, понимаете толк в машинах. Вы не шофер?

— Шофер, — ответил Сакаи, еще не соображая, чем кончится дело, но уже чувствуя, что все обойдется благополучно. — Шофер!

Герр Клаус никогда не занимался гимнастикой. Толстый и обрюзгший, он не отличался ловкостью. Но бывают минуты, когда самый неуклюжий человек способен на чудеса акробатики. Герр Клаус одним движением перемахнул через подоконник и стал против Сакаи. На всякий случай Сакаи отступил на несколько шагов и приготовился отразить нападение. Однако толстый человек нападать на него не собирался:

— Полторы тысячи долларов, если вы довезете меня!

Полторы тысячи долларов для человека, не имеющего гроша за душой, сумма значительная. При таких обстоятельствах, в каких находился сейчас Сакаи, за полторы тысячи долларов можно проехать в гости к самому дьяволу. Но он все-таки задал вполне естественный вопрос:

— Куда?

— В Германию, — ответил ему толстяк.

Сакаи с минуту переваривал и соображал. В его голове мелькнули представления о сумасшедшем доме, о джунглях, о пустынях, о тысячах верст. Однако чувство голода, невероятная легкость карманов и фигура Фатьмы, бессильно прислонившейся к воротам, решили все сомнения:

— Но я не один… — неуверенно еще ответил он.

— Вы согласны?

Герр Клаус больше ничего не хотел знать. Он готов был взять вместе с желтолицым всю его родню, включая кости умерших предков, лишь бы пробраться в Германию.

— Вы согласны?

И не дожидаясь ответа:

— Едем же, едем, без разговоров!

Сакаи уже не раздумывал. Толстяк вскочил обратно в окно, выбросил оттуда небольшой чемодан, вылетел сам вслед за чемоданом, отворил дверцу автомобиля, скрылся внутри кабинки и крикнул оттуда:

— Ну, пускайте машину! Скорей! Скорей!

Сакаи заразился этой торопливостью. Он молнией бросился к Фатьме, схватил ее на руки, бегом донес ее до машины, посадил на сиденье рядом с сиденьем шофера, раскрутил рукоятку, вспрыгнул за руль и…

Какая-то индуска тщетно посылала проклятие вслед дьяволу, раздавившему ее курицу. Большой и почтенный слон едва успел отскочить в сторону. Неосторожная собака потеряла под колесами свою лапу.

Как, когда и откуда вынырнула в улицы небольшого немецкого городка эта запыленная, грязная и достаточно помятая машина, никто не мог сказать. Она стрелой пронеслась по рабочим кварталам и направилась к другому пригороду, застроенному особняками богачей. Желтолицый шофер, повинуясь указаниям грязного и пыльного человека, кричавшего что-то ему на ухо, крутил по улицам и переулкам и наконец с легкостью и уверенностью опытного автомобилиста затормозил у палисадника, аккуратненького, прилизанного, как две капли воды похожего на соседний.

Из автомобиля выкатилось довольно толстое, помятое, запыленное, небритое существо и, поднявшись по ступенькам, принялось ожесточенно барабанить в лакированную дверь. На стук, продолжавшийся довольно долго, из дверей выглянула другая фигура, худая, в ночном колпаке и незастегнутом халате. Эта фигура держала в руке револьвер и угрожающе тыкала нм в лоб стучавшего.

— Патрон! — в изнеможении опускаясь на ступеньки, проговорил тот. — Патрон!

Человек с револьвером сделал широкие глаза и долго и пристально всматривался в неожиданного гостя.

— Патрон! Вы не узнали меня?

Человек уронил револьвер на каменные ступеньки и, в свою очередь, не то охнул, не то простонал:

— Герр Клаус!

Да, это был герр Клаус! Герр Клаус, перенесший дикую, бешеную езду, герр Клаус, принесший на себе целый интернационал грязи, герр Клаус, разбитый и усталый, но все-таки живой и достаточно еще толстый.

И патрон герра Клауса, один из представителей фирмы Гагенбек, не пожалел своего халата и заключил в объятия верного агента, прибывшего по его зову.

Они целовались, обнимались, вспоминали доброго германского бога, осматривали, ощупывали друг друга, совершенно забыв, что действие происходит на крыльце и что еще два человеческих существа с любопытством наблюдают за ними.

Первым пришел в себя герр Клаус. Он поднялся, отирая слезы волнения, и вдруг, что-то вспомнив, спросил:

— А мои звери, патрон? Мои звери?

— Звери? — Патрон пожал плечами.

— Звери, которых я послал вам? О, неужели они пропали? Такие милые тигры, такие ласковые слоны и, главное, кобры. О, патрон, какие там были кобры!

Увы! Патрон ничего не знал о зверях.

— Но, во всяком случае, мои комиссионные? Мои проценты за этих зверей?

Патрон не знал ничего и о процентах.

— Ох! Неужели мои проценты погибли?

— Ох, герр Клаус! Не только ваши. Что у нас творится, что у нас…

Но герр Клаус в это время увидел Сакаи и вспомнил, какой ценой был приобретен этот прекрасный, храбрый и опытный шофер.

— Одну минутку, патрон, — перебил он излияние бед и огорчений, — одну минутку. Во всяком случае, необходимо заплатить моему шоферу. Полторы тысячи долларов моему шоферу.

К слову сказать, патрон герра Клауса был в свое время известным и единственным в мире укротителем диких животных. Он мог без страха смотреть в глаза дикого льва, умел вплотную подходить к остервенелому тигру и не боялся когтей и ворчанья ягуара, только что доставленного из лесов Африки. Это был человек со стальными нервами, никогда не бледневший, не дрожавший, не терявший присутствия духа. И герр Клаус был крайне удивлен, когда после его слов о долларах знаменитый укротитель зверей в паническом страхе выпучил глаза и открыл рот, пытаясь выдавить из него хоть слово:

— По… по… как?… Как?.. Вы… сказали?

— Полторы тысячи долларов моему шоферу, — недоумевая, повторил Клаус.

— Полторы. Да, да, сейчас!

Патрон с быстротой кошки сбежал со ступенек лестницы и, подскочив к Сакаи, принялся вертеть его во все стороны:

— Это ему полторы тысячи долларов? — спросил он наконец.

— Ну да ему, и поторопитесь, пожалуйста.

— Поторопиться, да, да, я…

Человек в ночном халате и колпаке опустился на землю, не то рыдая, не то смеясь, его тело подергивалось нервными конвульсиями, а изо рта срывались нечленораздельные звуки. Герр Клаус растерялся.

— Воды! — заорал он как бешеный, обращаясь к дому, — воды!

На его крик выскочила не вполне одетая женщина и, всплеснув руками, набросилась на Клауса:

— О, что вы сделали моему Фрицу! Моему бедному Фрицу!

— Я попросил его заплатить моему шоферу полторы тысячи долларов.

— А… по… поо… по…

У ног Клауса и Сакаи, совершенно растерявшихся от недоумения, корчились в истерике уже две фигуры, одна мужская и одна женская. Фатьма, испуганная и бледная, забилась в уголок сиденья и наблюдала разворачивавшуюся перед ее глазами сцену.

Привлеченный стонами, криками и диким хохотом корчившихся на мостовой людей, подошел шуцман. Он с аккуратностью и педантичностью вынул записную книжку и попросил Клауса изложить ему все обстоятельства дела. Но едва несчастный агент заикнулся о долларах, как шуцман покачнулся, побледнел и замертво растянулся около тротуара. Положение становилось невозможным.

Как раз в эту минуту из-за угла показался мальчишка газетчик. Он бежал, размахивая свежеотпечатанным листком, и орал на всю улицу:

— Доллар стоит три триллиона марок. Доллар стоит…

Герр Клаус понял все. Он взглянул на Сакаи, на лежавшего в обмороке шуцмана, на корчившихся в истерике людей и, опустившись на приступочку автомобиля, залился тихим смехом помешанного.

В конце концов Сакаи больше ничего не оставалось делать. Обратиться в суд он не мог, так как обещание Клауса было только обещанием и ни в каких официальных бумагах не было зафиксировано. Правда, словам своего нанимателя о том, что финансовый кризис скоро пройдет, что мудрое правительство найдет выход из положения, что Пуанкаре не может же слопать всю Германию, — он, Сакаи, не особенно доверял, но сделанное ему предложение принял, в душе даже радуясь тому, что его просто не послали ко всем чертям.

А предложение заключалось в том, что ему и Фатьме, в ожидании конца головокружительного полета марки, предлагали место в зоологическом саду в качестве сторожей при зверях. Оба они, по своей внешности, крайне гармонировали с экзотикой охраняемых животных и патрон Клауса решил не скупиться на обещание хорошего и вполне гарантированного от падения оклада.

Новая их служба была несложной. В определенные часы они занимались уборкой клеток, в другие часы разносили своим поднадзорным запасы несвежей конины, а посреди дня были предоставлены самим себе. Помещение для жилья им отвели тут же при саде, и Сакаи отвечал за проникновение по ночам в сад воров и бродяг. Воровать в саду было, положим, нечего; а что касается бродяг, то Сакаи никогда не отказывал в приюте людям, которым решительно негде провести ночь, и через них скоро завязал связь с рабочей частью города. В результате, он почти каждую ночь исчезал из вверенного его охране сада, оставляя за себя бездомных заместителей, которые вместе с Фатьмой проводили время в своеобразных мимических беседах. Куда исчезал Сакаи, никто не знал, и даже привязавшаяся к нему Фатьма не могла бы пролить свет на его таинственные отлучки.

Он никогда, ни намеком, ни словом не выдавал ей своего секрета, а когда уходил, то не предупреждал никого. Просто он скрывался среди густых деревьев сада и возвращался только к утру, когда львы и тигры приветствовали восход солнца более заунывным, чем грозным рычанием.

Фатьма не спрашивала его о причине его ночных отлучек, хотя, надо сказать по совести, ее большие карие глаза заволакивались туманом слез, когда ее желтолицый приятель исчезал за ветвями вязов. За последнее время она так привыкла к его присутствию, что каждая минута, проведенная без него, казалась ей неполной, ненастоящей, тусклой. Как-то сама собой взаимная ласка стала обычным гостем их маленькой каморки, а от ласки выросло чувство более глубокое и волнующее, чем обычные товарищеские отношения. Фатьма не стеснялась высказывать свои симпатии к Сакаи, причем делала это по-восточному, целуя его руки и садясь у его ног во время минут отдыха. Сакаи смущался, отдергивал свои руки, заставлял ее встать и сесть на стул рядом, но однажды, когда ласки Фатьмы были особенно настойчивы и горячи, он, нагнувшись, взял ее голову своими узкими, тонкими пальцами и поцелуем в губы развязал все узлы.

С той поры ночные отлучки Сакаи стали еще более тяготить девушку.

Если вы подумаете, что в ее маленьком сердце родились подозрения и ревность, то этим вы обнаружите полное непонимание истинного положения вещей. Ревновать Фатьма не могла, подозревать — тоже. Для нее совершенно но существовал мир, лежавший за стеной сада, и она просто не знала, куда уходил Сакаи на ночь. Для нее он исчезал в чаще садовых деревьев, вероятно, имея на это какие-то причины, которые она не понимала, да и не пыталась понять, воспитанная в правилах абсолютного преклонения пред авторитетом мужчины.

Сакаи долго не замечал того огорчения, которое он причиняет ей. Но вскоре после того дня, в который его первый поцелуй обрадовал губы Фатьмы, он почувствовал при возвращении, как горячо и нежно заглядывала она в его глаза, словно желая прочесть в них что-то. Он понял ее и, собрав весь запас знакомых девушке слов и жестов, сказал:

— Я очень скучаю без тебя, Фатьма. Но так надо.

Сакаи сказал — так надо. Больше Фатьма ничего не добивалась. Еще Сакаи сказал, что он скучает. Проникнуть глубже в его ночные тайны, проследить его путь по аллеям и лужайкам сада она не пыталась.

Но авторы этого романа не Фатьма. Они очень любят Сакаи, они с большим уважением относятся к этому японскому пролетарию, но все-таки они ни в коем случае не могут предоставить ему право сохранять от них в тайне свои ночные похождения. Они взяли за него ответственность пред сотнями тысяч читателей и должны знать, где бывает их герой по ночам и почему он оставляет любимую им девушку одну в царстве зверей. Поэтому авторы романа, стараясь быть незамеченными, скрываясь в тени деревьев, крадутся за своим героем, когда он, уверенными шагами хорошо знакомого с местностью человека, направляется вглубь садовой аллеи. Они замечают, что он сворачивает в сторону от главной аллеи и ступает прямо на подстриженный газон, оставляя на нем следы своих ног. Он пересекает обширное пространство травы, темно-голубой в лучах луны, и подходит к высокой решетчатой ограде. Потом, с легкостью кошки, он перемахивает через ограду.

— Ну вот! Как видите, авторы были правы, предприняв слежку. От человека, который лезет через забор, нельзя ждать ничего хорошего. Надо следить до конца.

Авторы менее ловки, чем Сакаи, и когда они, наконец, перебираются по его следам, между ним и ими образуется значительное пространство. Им приходится ускорить шаги и, спотыкаясь о неровности довольно неопрятной площади, они проклинают день и час, когда им пришла в голову затея писать роман. Они чувствуют, что если могли оставлять своих героев на произвол читателя, когда те летали на аэропланах и ездили на автомобилях, то в данном случае это не совсем удобно. Мало ли в какую грязную историю может впутать читателя человек, лазающий через заборы.

Сакаи идет через площадь, то и дело оглядываясь по сторонам, и авторам грозит неприятность быть замеченными. Они стараются избежать этого и минутами просто ползут по земле. Дело облегчается, когда Сакаи достигает окраины города и ступает на тротуар. Теперь остается держаться стен домов, и все сойдет благополучно.

Сакаи быстро минует богатый пригород. Очевидно, он не собирается ограбить владельцев особняков. Он пересекает центральную торговую часть и погружается во мрак рабочих кварталов.

На его пути то и дело попадаются голодные, оборванные люди, которые заняты странным делом. Они, при свете луны, копаются в кучах сора, еще не убранного с мостовых, они шарят на ступеньках подъездов и около ворот и калиток. В большинстве случаев они ничего не находят и со вздохом идут дальше. Иногда они находят шелуху от картошки, или — о счастье, — кусок черствого хлеба, и тогда сейчас же засовывают находку в рот и съедают ее на месте. Некоторые из них останавливают Сакаи и просят его о чем-то. Он беспомощно разводит руками и спешит дальше, все глубже и глубже проникая в сеть грязных, кривых переулков, причудливо таинственных в свете луны.

Наконец он останавливается у ворот одного дома. Несколько раз проходит взад и вперед с невинным видом и насвистывает какую-то песенку. Из окна второго этажа ему отвечают тем же мотивом. Потом он подходит к дверям и стучит несколько раз ритмичным стуком. На стук ему отворяют и мгновенно захлопывают дверь. Сакаи исчезает из поля зрения авторов.

Ну и что дальше? — спросит читатель. Довели до порога, хлопнули дверью и все. А за дверью что? Ведь там-то самое интересное. Как мы проникнем туда? Как? Совершенно свободно! Мы полагаем, что у вас в кармане имеется книжечка, удостоверяющая вашу принадлежность к партии или комсомолу. Ну, конечно, есть. А раз так, то входите смело. Вы в хорошем месте. Сакаи не обманул вашего доверия.

Маленькая, бедно обставленная комната. Керосиновая лампа освещает неприглядную обстановку и несколько человек, склонившихся над столом. На столе во всю его ширину разостлан план, на котором вы увидите и зоологический сад, и площадь, и улицы, по которым вел нас сегодня Сакаи. Самое интересное на этом плане, что некоторые пункты его отмечены пятиконечными красными звездочками, а другие — черной фашистской свастикой. Человек с изможденным, давно не бритым лицом водит карандашом от пункта к пункту, и внимательно слушатели следят за каждым движением, ловят каждое его слово. Сакаи изредка вставляет свои замечания и что-то чертит пальцем около того места, где зеленым пятном отмечен зоосад.

— Слушай, Фридрих, — говорит один. — Ты уверен, что фашисты отступят именно сюда?

— Если они вообще отступят, — а этого, я надеюсь, мы добьемся, то им отступать больше некуда.

— А в эту сторону?

— Вздор! Там линия железной дороги, которая будет в наших руках. Они сообразят это. Им остается один путь, путь к зоосаду. А там…

— А там, — говорит Сакаи, — там они встретят хороший сюрприз.

— Смотрите, Сакаи, вы рискуете очень многим.

— Я? Я не рискую ничем.

— Но как вы выберетесь оттуда?

— А это позвольте от вас скрыть. Это уже будет мой сюрприз вам. Я все обдумал.

Сакаи говорил по-английски. Человек, являвшийся, по-видимому, руководителем собрания, переводил его слова остальным, и те ласково улыбались японцу.

Обсуждение вопроса занимает много времени. Порешив о зоосаде, они переходят к обследованию других частей плана. Видно, что эти люди обсуждают что-то важное, что-то такое, в чем надо быть крайне осторожными и вместе с тем решительными.

— Помните одно, — говорит человек в пенсне. — Мы начнем только после того, как они начнут. Это даст им некоторый выигрыш во времени, но это поможет нам повести за собой массы. Хуже всего то, что нельзя точно рассчитать день и час. От них можно ожидать всяких сюрпризов. Это может случиться и завтра, и через неделю. Мы должны быть готовы в любую минуту.

— В моем районе готовы всегда, — убедительно кинул огромного роста бородач.

— В моем тоже!

— И в моем!

— И в моем!

— Ну что же, если все готовы, то можно быть совершенно спокойными за успех.

— А как в других городах? — спросил кто-то.

— В других? Не везде хорошо. Кое-где положение крайне тяжелое. Вы должны знать, товарищи, что наша победа еще не решает всего. Она решит вопрос для нас и то, может быть, на некоторое время, и этим временем мы должны воспользоваться, чтобы подготовиться к решительной борьбе.

Он говорил много. Он рисовал перспективы революции, он призывал к осторожности и решительности, он давал распоряжения, указания и советы. Сакаи не понимал этой речи, произнесенной на чуждом языке, но он чувствовал ее смысл и вместе со всеми поднялся, чтобы почти шепотом пропеть гимн борьбы, песню революции — Интернационал.

Луна шла к горизонту, в комнате слабо коптела лампа, к голосам немецких рабочих примешивался гортанный голос их японского товарища.

Когда кончили, выходили по одному, через известные промежутки времени; последним вышел Сакаи.

Он полной грудью вдохнул свежий ночной воздух и двинулся знакомой дорогой обратно.

Уже светало, когда он достиг стен сада. За городом, с другой стороны, дымились гиганты-трубы, со станции железной дороги доносились свистки локомотивов. Где-то далеко тарахтела по шоссе телега. В саду — рычаньем, ворчаньем, щебетом и лаем встречали утро животные.

Сакаи уже занес ногу и спускался по решетке в пределы сада, когда от города донеслись до его слуха звуки револьверных выстрелов. Он прижался к решетке и прислушался. Выстрелы стали чаще, к револьверам присоединились винтовки; противно и резко затакал пулемет и, как будто ставя гигантскую точку, — бахнуло одинокое орудие.

Сакаи спрыгнул с решетки и бросился к своему жилищу. Там его встретила бледная, перепуганная Фатьма. Она бросилась ему навстречу и вскрикнула:

— Фатьма страшно! Фатьма страшно! Сакайя умер!

Сакаи крепко сжал ее в своих объятиях и крикнул:

— Сакаи только что начинает жить, Фатьма! Жить! Жить!

Начиная выступление, фашисты были совершенно уверены в своей победе: они старательно готовились к путчу и были вооружены до зубов. Весь городской центр находился в их руках, и ничто не предвещало зловещего исхода. Первые выстрелы подняли их воинственное настроение, а пулемет и орудие поддержавшие слабый огонь винтовок и револьверов, окончательно окрылили черные отряды. По-видимому, дело будет решено в два счета.

Главные силы выступивших ринулись в рабочие кварталы с намерением разгромить коммунистические организации и штабы рабочих сотен и, ринувшись, совершенно неожиданно для себя встретили организованное сопротивление. Они взяли легко две баррикады, слабо защищавшиеся, но бессильно остановились перед третьей, осыпавшей нападавших дождем пулеметного огня. Это внесло в ряды фашистов некоторое смятение. Они пробовали пуститься в обход, но боковые улицы были преграждены не менее сильными заставами, и эту попытку пришлось признать неудавшейся.

Начался медленный, упорный и жестокий уличный бой, бой, с которым не может сравняться никакая атака в открытом поле, тот бой, в котором враги — везде и нигде, тот бой, в котором каждый уступ, каждая крыша, каждый забор становятся важными стратегическими пунктами.

Первоначально рабочие придерживались исключительно оборонительной тактики. Они расчетливо распределяли огонь, предпочитая подпускать противника на расстояние постоянного прицела, чем беспорядочно обстреливать еще далекие колонны. Это внушало фашистам ложное понятие о недостаточности огнестрельных припасов в арсеналах пролетарских сотен и они, в свою очередь, повели дело «на истощение». Заняв позиции на крышах и верхних этажах господствовавших над местностью домов, они оттуда поливали свинцовым дождем защитников баррикад, не причиняя им, однако, серьезных потерь, так как на баррикадах всегда находилось лишь ограниченное количество бойцов. Иногда фашистам это занятие надоедало, и они пробовали произвести новые атаки, но тогда баррикады оживлялись, щетинились остриями штыков, опоясывались лентами огней и показывали хорошо отточенные и крепкие зубы.

Единственно, в чем преимущество было на стороне фашистов, — это в артиллерии. У рабочих не было ни одного орудия, у фашистов было одно, только одно, правда, но все-таки орудие, настоящее, легкое полевое. Пока фашистские отряды находились вплотную у баррикад, это орудие обстреливать баррикады не решалось и ограничивалось пусканием снарядов в воздух на предмет моральной поддержки своих и устрашения противника. Но такое занятие для артиллерии мало подходит и скоро командир батареи, если можно так назвать одно орудие, запросил штаб, когда ему разрешат приступить вплотную к делу.

В штабе посовещались, подумали и решили, что артиллерийская подготовка атаки баррикад может иметь решающее влияние на исход сражения, а поэтому намеренно распорядились, чтобы командиры отрядов отвели подчиненные им части на почтительное расстояние от предположенной к обстрелу местности и послали на батарею ординарца с приказом начинать.

Все, что случилось дальше, было совершенно неожиданно не только для фашистов, но и для рабочих отрядов. Первый же выстрел батареи снес шпиль центрального собора, а второй прямехонько угодил в расположение главных фашистских сил.

Чтобы понять, как это случилось, нам придется вернуться несколько назад.

Спасшись от одних фашистов, Дикки, Женя, Виктор и Бинги все-таки попали в руки других. Им пришлось спланировать в районе, занятом черными бандами, и выдать себя за иностранцев, бегущих из объятых восстанием районов. Все трое сошли за американцев, а Бинги, бедный Бинги должен был на время превратиться в черного лакея. Фашистский генерал, к которому доставили всю компанию, после крайне подробного допроса не усмотрел ничего подозрительного и предложил им свое фашистское гостеприимство. Наши герои пытались уклониться от этой чести и просили дать им возможность двинуться дальше, но генерал ответил, что он ручается за их безопасность только в своем районе и не советует в это тревожное время пытаться пробраться куда бы то ни было.

Посоветовавшись между собой, они решили, что и в самом деле лучше будет остаться на некоторое время на месте и попытаться завязать связи с местными рабочими организациями, после чего сообщили генералу, что не смеют оскорбить его отказом.

В дальнейшем главную роль сыграл Дикки. Когда он сообщил генералу, что он репортер американской прессы, тот положительно обомлел от удовольствия. Его подвиги в борьбе с красными будут расписаны на страницах заокеанской прессы! Кто знает, какую можно сделать на этом карьеру. Ведь Америке тоже нужны специалисты по усмирению всякой сволочи. И Дикки получил неограниченное право присутствовать на всякого рода совещаниях, собраниях и парадах. Он старательно узнавал и записывал все, что хотел показать ему генерал, прибавляя в этому также и то, что генерал рассказывать не собирался, но чего он не умел скрыть от ушей и глаз опытного работника американской прессы. В скором времени, в распоряжении Дикки имелось огромное количество сведений, и он старался придумать способ, каким можно было бы передать их рабочим организациям. Однако такого способа не подворачивалось до того дня, когда, проснувшись утром, Дикки услышал стрельбу на улицах.

— Эге, — сказал он остальным. — Дело началось, придется раскрыть карты.

— Придется просто перебежать на другую сторону баррикад.

— И попасть под пули, направленные тебе в спину?

— А как же иначе? Мы должны принять участие в борьбе и быть на стороне рабочих.

— Мы примем участие в борьбе, но только на стороне фашистов.

— То есть?

— Мы будем стрелять фашистскими снарядами из фашистских орудий.

— И разбивать рабочие отряды?

— Зачем? Разве на войне артиллерия редко лупила по своим частям?

— Значит?..

— Значит, я пойду и оборудую дело. В остальном положитесь на меня.

Положиться на Дикки можно было спокойно. Он отправился в штаб, нашел генерала, заявил ему, что желает дать подробнейшее описание этой битвы и просит у него разрешения, вместе со своими друзьями, из которых один фотограф, другая художница, а третий просто помощник, быть на батарее, которая несомненно займет удобное для наблюдения место.

Генерал согласился со всей генеральской любезностью и просил господина Реда не забыть, что его, генерала, фамилия не Мюллер, а Миллер и что именно он является душой сегодняшнего дельца.

Дикки поклялся, что он никогда этого не забудет, и, получив пропуск на четверых, отправился в сопровождении остальной компании на батарею.

Много ли людей надо к одному орудию? Да еще к легкому полевому. На батарее было всего три человека, включая и командира, которого Дикки сразу очаровал своими артиллерийскими познаниями, приобретенными в прошлую войну. Виктор оказался тоже понимающим в этом деле человеком, и они вдвоем дали пару выстрелов в воздух к великому удовольствию фашистов.

Дальше все шло, как по маслу. Дикки убедил командира, что сидеть ему без дела не годится, что он может сделать себе карьеру при умелой и меткой стрельбе, и вместе с ним пошел в землянку поговорить по телефону со штабом. Делом одной минуты было связать незадачливого артиллериста и крепко заткнуть ему глотку, а при наличии Бинги, совершенным пустяком оказалось справиться с двумя солдатами. А потом…

Потом фашисты дрогнули и в панике побежали. Рабочие отряды преследовали их, недоумевая, кому они обязаны удачной стрельбой по врагам, и скоро овладели всем городом. На батарее, к их величайшему изумлению, развевался красный флаг и четыре совсем не фашистского вида человека распевали Интернационал, приветствуя бойцов.

Раз дрогнув и побежав, фашистские отряды уже не могли остановиться. Рабочие преследовали их по всем улицам и переулкам; огонь единственного орудия громил базарную площадь, место, где можно было бы задержаться и привести себя в порядок. Посланная на линию железной дороги разведка донесла, что там все в руках пролетарских сотен, и штаб черных отрядов отдал распоряжение двигаться к зоологическому саду.

Генерал и его свита рассчитывали, что этот звериный парк, расположенный на естественном возвышении, окруженный солидной решеткой, окажется труднодоступной для противника крепостью. Они полагали, что цепь опытных стрелков, подкрепленная полдюжиной пулеметов, удержит рабочих на почтительном расстоянии, и ординарцы носились по району боевых действий, передавая: всем! всем! всем!

— К зоосаду!

Если жесток и труден уличный бой, то отступление но узким каналам, сжатым двумя рядами домов, поистине ужасно. Приходится бежать от угла до угла, пользуясь каждым подъездом, каждым выступом, чтобы, остановившись на секунду, послать никогда не достигающую цели пулю в преследователей. Град выстрелов, направленных на вас, кажется сильнее и опаснее, чем он есть в действительности, благодаря рикошетам и осколкам штукатурки, сбиваемой пулями. Вы бежите и не знаете, что встретит вас за первым поворотом — свои или чужие? Может быть, вы столкнетесь с такими же, как вы, разбитыми, убегающими людьми и, присоединившись к ним, почувствуете некоторое облегчение, но может быть и так, что успевший совершить обход, противник встретит вас смехом пуль и отрывистым лаем нескольких пар кольтов. Минутами вам кажется, что лучше не торопиться и двигаться как можно спокойнее, через каждые пять-десять шагов останавливаясь и не спеша прицеливаясь с колена. Раза два вам это удастся, но первая же прожужжавшая около вас пуля приводит вас в состояние отчаянной паники и вы, забыв о своем решении, кое-как подхватываете винтовку и летите, как вихрь, спотыкаясь о ступеньки парадных подъездов, поскальзываясь в лужах крови и с размаха налетая на водосточные трубы. Когда вы падаете, то никогда не знаете, сможете или не сможете встать. Порою вам кажется, что вы ранены и, лежа на земле, вы начинаете шарить руками по своему телу, боясь попасть в липкую и теплую струю крови. Порою вы действительно ранены, но совершенно не замечаете этого и несетесь вперед с бессильно повисшей рукой или делаете несколько твердых и уверенных шагов в то время, когда ваша нога уже перебита. Вдруг вы начинаете кричать. Ваш крик тонет в хаосе звуков, но он помогает вам бежать дальше. Иногда вам в голову, неведомо откуда, врезается когда-то слышанный мотив скабрезной песенки, и вы пытаетесь заглушить им поднимающийся внутри ужас.

Если вы знаете, за что вы сражаетесь, если бой — единственный для вас исход, — все это скоро пройдет. Вы подтянете себя, подбодрите своих товарищей, оправите свою амуницию и, смеясь над своим собственным ранением, ринетесь навстречу врагу, чтобы обратить его в бегство.

Но если бой для вас только бойня, не скрепленная никакими сознательными импульсами, если вы не твердо уверены в том, что вам необходимо стрелять, рубить и колоть, если только страх и дисциплина гнали вас в атаку, то паника решает дело. С первым поворотом назад, с первыми минутами бегства, над страхом дисциплины поднимается другой, более сильный страх, страх смерти, и никакой хлыст, никакие пулеметы не остановят вас.

Вот почему Красная Армия, часто совершенно разбитая, разгромленная, сведенная на нет, всегда находила в себе силы остановить отступление и дать отпор врагу, и вот почему войска белых проходимцев, раз сбитые нами с позиции, никогда не имели силы вернуться обратно.

Те, кто в будущей войне придает огромное значение технике, конечно совершенно правы, но те, кто перегибает в этом отношении палку, ошибается. Техника — много, но техника еще не все. За техникой стоит человек, и успешное применение техники на сто процентов зависит от того, не дрожат ли человеческие руки, не колеблется ли человеческое сердце…

Первый выстрел из орудия, обрушившийся на головы фашистских отрядов, решил дело. Он сказал им, что в их ряды вкралась измена и, неуверенные в себе, они видели эту измену всюду. Для них не существовало больше начальств, для них не было приказаний и распоряжений. И если фашистский генерал думал, что его отряды бегут к зоологическому саду потому, что таково его генеральское приказание, то он жестоко ошибался. Они бежали туда потому, что так приказывал им фактический командир и хозяин боя — противник. Выражаясь языком военным — инициатива перешла в руки рабочих.

Действуя по строго выработанному и точно рассчитанному плану, красные сотни так вели свое наступление, что черные, волей-неволей, двигались в направлении казавшейся их штабу неприступной, естественной крепости. Орудие, бившее по площадям и наиболее широким улицам, оставило свободной от обстрела площадь, лежавшую между последними городскими домами и деревьями зоосада. Правда, Дикки долго спорил по этому поводу с явившимися на батарею рабочими, а Виктор что-то ворчал себе под нос по поводу немецкой стратегии, но их новые товарищи только улыбались и говорили:

— Мы знаем, что делаем. Ни один из них не проникнет в зоосад.

Фатьма решительно не понимала, что затеял Сакаи. А между тем, он действовал с уверенным видом человека, отвечающего за свои поступки.

Прежде всего он взял револьвер, тщательно осмотрел и проверил его, потом принес из сарая длинную палку с крюком на конце, потом подозвал Фатьму и велел ей следовать за собой.

В городе дело принимало, по-видимому, серьезный оборот. Выстрелы становились все чаще и беспорядочнее, одинокое орудие через определенные промежутки времени ставило свои адские точки. Где-то горели дома, и дым столбами поднимался к небу.

Сакаи вместе с Фатьмой направился к огромной клетке, служившей тюремной камерой большому и немолодому уже слону и, открыв двери, окликнул животное по имени. Слон, предназначавшийся для катания посетителей сада, привык к Сакаи и, ласково помахивая хоботом, откликнулся на зов. Сакаи заставил его стать на колени, поднял Фатьму на широкую и шершавую спину животного, велел ей держаться за уши слона, вскочил и устроился сам рядом с нею. Умное животное встало и, покачивая своих пассажиров, двинулось на центральную аллею.

Посреди этой аллеи, окруженной клетками с самыми страшными и дикими экземплярами садовой коллекции, Сакаи остановил свой четвероногий экипаж и, обняв крепко прижавшуюся к нему Фатьму, внимательно прислушался к хаосу долетавших со стороны города звуков.

— Дело неважное, — думал он. — Можно и не услышать сигнала.

Но сигнал он все-таки услышал.

Как раз в ту минуту, когда беспорядочные толпы фашистов достигли окраины города, по рядам их преследователей был отдан приказ прервать стрельбу на пять минут. Стрельба стихла сразу, и фашисты были уже на полдороге между городом и садом, когда странную и жуткую тишину прорезал троекратный рев заводской сирены. И эта тишина, и этот таинственный сигнал еще более усилили панику в рядах отступающих. Они напрягли все силы, чтобы ускорить свой бег к решетке сада, казавшейся им спасительным и крепким убежищем.

Этот троекратный рев услышал и Сакаи. Он улыбнулся, приказал слону двинуться вперед и, держа его вплотную около клеток, стал одну за другой открывать тяжелые решетчатые двери. Слон шел рысью, палка с крюком помогала Сакаи доставать и поднимать тяжелые крюки запоров. Удивленные животные жались к стенкам и угрожающе ворчали, не решаясь воспользоваться предоставленной им свободой. Сакаи уже кончил свое странное дело и свернул с главной аллеи в боковую, чтобы открыть по дороге еще несколько дверей, когда лев первым выскочил на свободу.

Он остановился на аллее и с недоумением осмотрелся вокруг. Потом, словно проверяя действительность случившегося, прыгнул и, не ударившись грудью о решетку, торжествующе зарычал, сотрясая воздух. Львица и пара молодых львят последовали его примеру. Тихо и осторожно, играя мускулами, скрытыми под полосатой шкурой, выскользнули из своей тюрьмы тигры. Черная пантера в один прыжок очутилась на другой стороне аллеи. Ловкий и гибкий ягуар, как кошка, вскарабкался на дерево. Гиена пробежала, держась в стороне и обнюхивая землю. Белый медведь поднялся на задние лапы и потряс головой, подзывая свою, еще не решавшуюся выйти на волю, самку. Долгим и протяжным воем встретили освобождение волки. Носорог шел, тупо уставясь в землю и заставляя всех сворачивать со своего пути. Мелькнула желтой стрелой и скрылась в листве рысь, мягкими шагами крались леопарды. Пронеслись, ломая деревья и топча газоны, буйволы, а за ними, страшные и злобные, с хрюканьем последовали дикие кабаны. Не выпущенная на волю мелюзга подняла в своих клетках отчаянный визг, писк и клекот. Орлы бились грудью о решетчатый потолок, гиббоны, надувая защечные мешки, играли на них, как на барабанах.

Сакаи торопил своего толстокожего коня и направлял его вглубь сада к маленькой, ему одному известной калитке.

Со стороны города четкие и меткие, жгучие, как удары длинного бича, хлестнули по отступающим несколько ровных залпов. Пулеметы свинцовой струей торопили их добраться до садовой решетки. Первые толпы бегущих уже были в нескольких шагах от нее, и еще через пару минут ворота сада затрещали под напором человеческих тел.

И вдруг ряды пытавшихся проникнуть во внутрь сада отхлынули с криком ужаса. Задние не понимали, в чем дело, и напирали на передних, передние поворачивались и оружием прокладывали себе обратный путь. От города свинцовой струей неслась смерть. Со стороны сада леденящим кровь концертом доносились рычанье и мяуканье вой, лай и клекот.

Раз выпущенные на свободу звери не могли понять, что за новое препятствие отнимает от них эту свободу. Они пытались перепрыгнуть через ограду, но она была слишком высока и притом усажена остриями. При первой же попытке прыжка ягуар до крови разодрал лапу. Он упал на землю и с яростным визгом кинулся на вторичный приступ. Остальные последовали его примеру. Лев прыгал и повисал на решетке, цепляясь за нее зубами и когтями; тигры, как мячики, ударялись о железные прутья, отскакивали и наскакивали снова. Медведь, блестя злыми глазами, как руками, тряс препятствие лапами, носорог упорно и настойчиво долбил рогом фундамент. Люди, бившиеся о решетку с другой стороны, еще больше разъярили зверей, и те усилили свои старания разрушить преграду.

Фашистов объял ужас. Какой-то липкий, холодный страх пронизывал их, парализовал их голосовые связки, сковывал движения. Они перестали кричать, перестали рваться и биться. Они опустились на землю, закрывая глаза руками, поднимая руки с мольбой о пощаде, бросая оружие. Кто-то не потерявший окончательно рассудка, догадался привязать к своему штыку платок и поднять его над головой. Его примеру последовали другие и через несколько минут рабочие там, на окраине города, прекратили огонь.

С винтовками наготове, мерными, спокойными шагами, шли рабочие сотни к сдающимся, обессиленным и испуганным врагам.

Дикки, Бинги, Виктор и Женя, вооруженные револьверами, двигались в первом ряду и с удивлением прислушивались к звериному концерту, несшемуся ям навстречу.

— Это талантливо, — сказал наконец Дикки.

— Вам будет о чем писать в ваши газеты.

— О, я никогда в жизни не имел столько тем. Более неожиданного и сильного зрелища мне не придется, вероятно, увидеть.

Но он ошибался. Ему пришлось увидеть нечто совершенно необычайное, неожиданное и яркое. Ему пришлось увидеть огромного слона, шагавшего через ползавших у его ног фашистских солдат, слона, в хоботе которого была палка с привязанным к ней красным клочком материи. Ряды рабочих на мгновение остановились, пораженные этим зрелищем, потом кто-то крикнул — «ура!», кто-то запел Интернационал, а еще через мгновение, когда слон приблизился к рядам победителей, два человека с радостными криками бросились ему навстречу.