А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников

1826 года 24–го февраля в присутствии высочайше учрежденного Комитета коллежский асессор Грибоедов спрашивай и показал:

1

Как ваше имя, отечество и фамилия, какого вы исповедания, сколько вам от роду лет, ежегодно ли бываете на исповеди и у святого причастия, где служите, не были ль под судом, в штрафах и подозрениях и за что именно?

2

Где воспитывались, каким наукам учились и кто преподавал вам оные?

3

В начале первого показания своего вы, отрицаясь от принадлежности к числу членов злоумышленного Тайного общества, изъяснились далее так, что, будучи знакомы с Бестужевым, Рылеевым, Оболенским, Одоевским и Кюхельбекером, часто слышали смелые суждения их насчет правительства, в коих сами вы брали участие, осуждали, что казалось вредным, и желали лучшего?

4

В том же смысле, но с большею важностию и решительностию Комитету известны мнения ваши, изъявленные означенным лицам.

Не только они, но князь Трубецкой и другие, по словам первых, равно считали вас разделявшим их образ мыслей и намерений, а следственно (по их правилам приема в члены), принадлежащим к их Обществу и действующим в их духе.

Убеждение сие основано было на собственных словах ваших, особенно после того:

а) что Рылеев и Александр Бестужев прямо открыли вам, что есть Общество людей, стремящихся к преобразованию России и введению нового порядка вещей; говорили вам о многочисленности сих людей, о именах некоторых из них, о целях, видах и средствах общества, и

б) что ответом вашим на все то было изъявление одобрения, желаний и пр. В такой степени прикосновенности вашей к злоумышленному обществу Комитет требует показаний ваших в том:

а) в чем именно состояли те смелые насчет правительства означенных вами лиц суждения, в коих сами вы брали участие?

б) что именно находили вы при том достойным осуждения и вредным в правительстве и в чем заключались желания ваши лучшего?

в) когда и что именно узнали вы особенно от Рылеева, Бестужева и Одоевского о существовании общества людей, стремящегося к преобразованию России?

г) с тем вместе, что узнали вы о многочисленности сих людей и кто из них был вам назван?

д) сказано ли вам было, где находились центры и отделения членов Тайного общества?

е) что именно сказано нам о цели, видах и средствах действий оного?

ж) объясните, в чем именно состояли ваши во всем том мнения и одобрения?

з) в каком смысле и с какою целию вы, между прочим, в беседах с Бестужевым, неравнодушно желали русского платья и свободы книгопечатания?

и) по показанию князя Оболенского, вы наконец дня за три до отъезда вашего из Петербурга решительно были приняты в члены Тайного общества. Объясните, какого рода дали вы обещание неутомимо действовать в духе сего Общества; и какое дано вам поручение насчет приготовления умов к революционным правилам, в кругу вашего пребывания и распространения членов Общества?

к) по какому случаю вы, проезжая Киев, имели свидание с Бестужевым–Рюминым и Муравьевыми, Артамоном и Сергеем, из коих за последним нарочито было посылаемо? Что было предметом вашего совещания и что открыто вам было о приготовлениях Южного общества к началу открытых возмутительных действий?

В заключение вы по совести должны показать все то, что известно вам о составе тайных обществ, их цели и образа действий.

Вы ли писали письмо, которое перед собою видите, Кюхельбекеру?

Надворный советник А. Ивановский.

№ 15.

<ОТВЕТЫ ГРИБОЕДОВА>

На данные мне вопросные пункты от высочайше учрежденного Комитета имею честь ответствовать:

1

Имя мое: Грибоедов Александр Сергеев. Греко–католического исповедания, родился в 1790 [8] году.

Обязанности мои как сын церкви исполняю ревностно. Если бывали годы, что я не исповедовался и не приобщался святых тайн, то оно случалось непроизвольно.

Служу секретарем по дипломатической части при Главноуправляющем в Грузии.

Под судом, в штрафах и подозрении не бывал [9].

2

Воспитывался частию дома, частию в Московском университете, под надзором профессора Буле, учился правам, наукам математическим и языкам [10].

3 и 4

И теперь имею честь подтвердить первое мое показание.

Кн. Трубецкой и другие его единомышленники напрасно полагали меня разделявшим их образ мыслей. Если соглашался я с ними в суждениях о нравах, новостях, литературе, это еще не доказательство, что и в политических моих мнениях я с ними был согласен. Смело могу сказать, что, по ныне открывшимся важным обстоятельствам заговора, мои правила с правилами кн. Трубецкого ничего не имеют общего. Притом же я его почти не знал.

а

Рылеев и Бестужев никогда мне о тайных политических замыслах ничего не открывали.

в

И потому ответом моим на сокровенность их предприятий, вовсе мне неизвестных, не могло быть ни одобрение, ни порицание.

а, б

Суждения мои касались до частных случаев, до злоупотреблений некоторых местных начальств, до вещей всем известных, о которых всегда в России говорится довольно гласно. Я же не только не способен быть оратором возмущения, много если предаюсь избытку искренности в тесном кругу людей кротких и благомыслящих, терпеливо ожидая времени, когда моя служба или имя писателя обратят на меня внимание Вышнего Правительства, перед которым я был бы еще откровеннее.

в, г, д, е, ж [11]

Ничего мне подобного не открывали. Я повторяю, что, ничего не зная о тайных обществах, я никакого собственного мнения об них не мог иметь.

3

Русского платья желал я, потому что оно красивее и покойнее фраков и мундиров, а вместе с этим полагал, что оно бы снова сблизило нас с простотою отечественных нравов, сердцу моему чрезвычайно любезных.

Я говорил не о безусловной свободе книгопечатания, желал только, чтобы она не стеснялась своенравием иных цензоров.

и

Показание кн. Оболенского совершенно несправедливо. Не могу постигнуть, на каких ложных слухах он это основывал, не на том ли, что меня именно за три дня до моего отъезда приняли в Общество любителей русской словесности, общество, которое под высочайшим покровительством издает всем известный журнал: "Соревнователь" и от вступления в которое я долго отговаривался, ибо поэзию почитал истинным услаждением моей жизни, а не ремеслом [12].

к

Пребывание мое в Киеве было самое непродолжительное проездом в Крым и на Кубань: чрез эти места я возвращался к моей должности в Грузию. Где Муравьевых и Бестужева–Рюмина видел мельком; разговоров не только вредных правительству, но в которых требуется хотя несколько доверенности, я с ними не имел, потому что, не успев еще порядочно познакомиться, я не простясь уехал. Обстоятельство, что за одним из них был послан нарочный, для меня вовсе неизвестно; из сделанного мне теперь вопроса узнаю об этом в первый раз.

Письмо, которое мне здесь показано, моей руки и писано к Кюхельбекеру.

Коллежский асессор Александр Грибоедов.

№ 16.

<ВОПРОСНЫЙ ПУНКТ КНЯЗЮ ОБОЛЕНСКОМУ С ОТВЕТОМ 25–ГО ФЕВРАЛЯ>

1826 года 25-го февраля высочайше учрежденный Комитет требует от г. поручика лб.-гв. Финляндского полка князя Оболенского показания:

Противу показания вашего о том, что кол. асессор Грибоедов был принят в члены Тайного общества месяца за два или за три до 14-го декабря, он, Грибоедов, отвечает, что дня за три до отъезда его из Петербурга он точно был принят в общество, но только в высочайше учрежденное, издающее журнал "Соревнователь", а не в тайное. Объясните: ежели действительно он был принят в члены Тайного общества, то когда и кем именно и не было ли при том свидетелей?

О принятии Грибоедова в члены Общества я слышал от принявшего его Рылеева и более совершенно никаких подробностей принятия его не слыхал и не могу сказать, кто был свидетелем при приеме его; о времени же принятия его я поистине показать не могу с точностию; но сколько помню, сие было за месяц или за два до отъезда его отсюда; вот все, что могу сказать о принятии Грибоедова в подтверждение прежнего показания моего; никакие, впрочем, подробности принятия его мне не известны; сам же лично, после принятия Грибоедова, сколько сие помню, с ним не встречался.

Князь Евгений Оболенский.

№17.

<ВОПРОСНЫЕ ПУНКТЫ ГРИБОЕДОВУ С ОТВЕТАМИ 15–ГО МАРТА>

<Вопросы> [13]

1826 года 15-го марта в присутствии высочайше учрежденного Комитета коллежский асессор Грибоедов спрашивая и показал:

В дополнение сделанных вами ответов поясните откровенно следующее:

1) при отъезде вашем из Петербурга не предлагал ли вам Рылеев или кто другой писем для доставления к Муравьеву-Апостолу и Бестужеву-Рюмину и не сказано ли вам было о содержании оных?

2) равным образом не поручал ли вам Рылеев или Александр Бестужев каких–либо стихов и прозаической статьи под названием "Катехизис" для доставления на юг?

3) по какому именно случаю вы имели свидание в Киеве с Артамоном и Сергеем Муравьевыми и Бестужевым-Рюминым? где и когда вы познакомились с ними? не имели ли вы с ними переписки из Грузии?

4) что говорили они вам о Пестеле и кто из них предлагал вам познакомиться с ним?

5) в бытность вашу в Киеве виделись ли вы с штабс-капитаном Корниловичем и что рассказывал он вам или писал о сделанном им на юге открытии?

7) [*] при возвращении вашем в Грузию, где вы виделись с Сухачевым (служившим в Грузии)?

[* Так в документе.]

а) давно ли вы с нем знакомы и у кого бывали вместе?

б) что вам известно от него или по слухам о предложении, какое он делал некоторым из своих знакомых, о основании Тайного общества в Отдельном Грузинском корпусе и какие представлял он доказательства о возможности распространить там членов сего Общества?

в) что известно вам о намерении Сухачева поселиться в Ростове и о предприятии его ехать в Таганрог? от кого и когда вы слышали или знали о сем?

2) <Ответы>

На заданные мне вопросы высочайше учрежденным Комитетом честь имею ответствовать:

1), 2)

При отъезде моем из Петербурга, сколько мне помнится, Бестужева вовсе не было в городе, по крайней мере, то верно, что я с ним тогда не виделся; ни он, ни Рылеев и никто не делал мне никаких поручений в Киев, ни писем, ни книг никто мне не давал, ни на имя Муравьева, о котором я даже не знал, что он там пребывает, ни на чье-либо другое.

3)

Во время самого короткого моего пребывания в Киеве один Муравьев туда приехал на встречу к жене, с которою пни два, три или менее пробыл в одном трактире со мною; потом они уехали. Другого я видел у Трубецкого, все это было в присутствии дам, и мы, можно сказать, расстались едва знакомыми. Переписки я с ним никогда не имел.

4)

О Пестеле ничего говорено не было.

5)

С штабс–капитаном Корниловичем я в Киеве не виделся.

6)

Я не знаком с Сухачевым и никогда не слыхал о его существовании [14].

Коллежский асессор Грибоедов.

№ 18 [15].

О КОЛЛЕЖСКОМ АСЕССОРЕ ГРИБОЕДОВЕ.

На докладной записке собственною его императорского величества рукою написано: "Выпустить с очистительным аттестатом".

Рукою барона Дибича присовокуплено: "Высочайше повелено произвесть в следующий чин и выдать не в зачет годовое жалованье".

Коллежский асессор Грибоедов не принадлежал к Обществу и о существовании оного не знал. Показание о нем сделано князем Евгением Оболенским 1–м со слов Рылеева; Рылеев же ответил, что имел намерение принять Грибоедова; но, не видя его наклонным ко вступлению в Общество, оставил свое намерение. Все прочие его членом не почитают [16].

Верно. Надворный советник

А. Ивановский.

Из донесений М. Я. фон Фока

О Ермолове и Грибоедове

24 октября 1826 г.

Вот что узнать можно было от веры достойного человека, насчет пребывания здесь Талызина, который уже десять дней, как уехал обратно.

Списываются собственные слова рассказа:

"Я изучал характер Ермолова как лица исторического и нахожусь в приятельских связях с весьма близкими к нему особами. На Ермолова никто не имеет влияния, кроме его собственного самолюбия. Он некоторым своим любимцам позволяет говорить себе иногда правду и даже требует этого — но никогда не следует их советам. Чем умнее человек, находящийся при нем, тем он менее следует ею влиянию, чтобы не сказали, что им управляют. Таким образом сбыл он с рук нынешнего бессарабского губернатора Тимковского, который утруждал его своими планами и советами. Более всех Ермолов любит Грибоедова за его необыкновенный ум, фанатическую честность, разнообразность познаний и любезность в обращении. Но сам Грибоедов признавался мне, что

Сардарь-Ермулу, как азиатцы называют Ермолова, упрям, как камень, и что ему невозможно вложить какую-нибудь идею. Он хочет, чтобы все происходило от него и чтобы окружающие его повиновались ему безусловно. Отчасти Ермолов и прав, ибо в отдаленном крае, который всегда на неприятельской ноге, будучи всегда окружен шпионами горных народов и владетелей азиатских областей, малейший вид, что кто-нибудь действует умом на Сардаря-Ермулу, унизит его в глазах азиатцев. Ермолов имеет необыкновенный дар привязывать к себе близких к нему людей, и привязывать безусловно, как рабов. Они знают слабости его и недостатки, но любят его. В шутку Ермолов разделяет своих приближенных на две части: одних называет моя собственность, а других — моя личная безопасность. Первые суть те, которым он делает поручения, а иногда доверенности; вторые — удальцы и наездники, вроде Якубовича. Он так величает их и в письмах. Офицеры и солдаты весьма любят Ермолова за весьма малые вещи: он позволяет солдатам на переходах и вне службы ходить в шароварах и широком платье, офицерам — в фуражках и кое-как; мало учит и восхищает своими bons–mots [остротами (фр.).]. В нужде делится последним. Важная добродетель Ермолова, что он не корыстолюбив и не любит денег. Оттого статские чиновники не любят его и, хотя он не весьма бдительно истребляет лихоимство и злоупотребления, но зато если откроет — беда! и его боятся, как огня. Талызин, по своему положению при Ермолове и по сведениям, не мог иметь других поручений, как поразнюхать, что говорят о нем здесь и как судят. Кажется, он поехал отсюда не с весьма благоприятными известиями. Известно, что Ермолова публика обвиняет в одном: зачем не зная о нападении персов, другие обвиняют в многом, но каждый человек имеет своих друзей и врагов; первые смотрят на ошибки в уменьшительное, другие — в увеличительное стекло. Средина есть истина".

О деятельности Грибоедова в Персии

Возвышение Грибоедова на степень посланника произвело такой шум в городе, какого не было ни при одном назначении. Все молодое, новое поколение в восторге. Грибоедовым куплено тысячи голосов в пользу правительства. Литераторы, молодые способные чиновники и все умные люди торжествуют. Это победа над предрассудками и рутиною. "Так Петр Великий, так Екатерина создавали людей для себя и отечества", — говорят в обществах. Возвышение Дашкова и Грибоедова (при сем вспоминают о Меншикове, Сухтелене и других способных людях, заброшенных в прежнее время) почитают залогом награды дарованиям, уму и усердию к службе. Должно прибавить, что Грибоедов имеет особенный дар привязывать к себе людей своим умом, откровенным, "благородным обращением и ясною душою, в которой пылает энтузиазм ко всему великому и благородному. Он имеет толпы обожателей везде, где только жил, и Грибоедовым связаны многие люди между собою. Приобретение сего человека для правительства весьма важно в политическом отношении. Натурально, что при сем случае появилось много завистников, но это — глас, вопиющий в пустыне. Вообще теперь раскрыта важная истина, что человек с дарованием может всего надеяться от престола, без покровительства баб и не ожидая, пока преклонность лет сделает его неспособным к службе, когда длинный ряд годов выведет его в министры. Везде кричат? "Времена Петра!"

Разные рассуждения и толки между короткими друзьями Грибоедова

В последнем письме несчастного Грибоедова из Тавриса в Петербург к друзьям [1] находятся следующие строки! "Наблюдаю, чтоб отсюда не произошла какая-нибудь предательская мерзость во время натдей схватки с турками. Взимаю контрибуцию довольно успешно. Друзей не имею никого и не хочу. Должно прежде всего заставить бояться России и исполнять то, что велит государь Николай Павлович, и уверяю вас, что в этом я поступаю лучше, чем те, которые бы желали действовать мягко и втираться в персидскую бездушную дружбу. Всем я грозен кажусь, и меня прозвали Сахтгир, т. е. твердое сердце. К нам перешло 8 тысяч армянских семейств, и я теперь за оставшееся их имущество не имею ни днем, ни ночью покоя; однако охраняю их достояние и даже доходы, все кое-как делается по моему слову".

Вот некоторое объяснение той ненависти, которую возымели к Грибоедову персидские чиновники и двор, желавшие отсрочить уплату контрибуции, удержать выдачу имущества выходцев и даже воспрепятствовать выходцам свободный пропуск в Россию.

Один друг Грибоедова, пред которым сей последней не имел ничего тайного и поверял все свои мысли и чувства, часто с ним разговаривал о делах персидских, и вот что он слышал от Грибоедова пред его отъездом.

Против Аббаса-Мирзы есть сильная партия при дворе, которая хотела бы удалить его от наследства престола. Эта партия боится, чтоб Россия не покровительствовала Аббасу-Мирзе, и потому старалась и будет стараться всегда очернять его пред российским двором. Назначение в Персию посланником приятеля Аббаса-Мирзы [2] или, по крайней мере, человека, который знает все интриги двора, не могло быть приятным этой партии, и она будет стараться по возможности вредить послу. <...>

Один член английского посольства в Персии, выехавший почти в одно время с Грибоедовым из Петербурга, говорил ему в присутствии друга: "Берегитесь! вам не простят Туркманчайского мира!" [3] И так многие заключают, что Грибоедов есть жертва политической интриги.

И.С. Мальцов из донесений

I

Наконец достиг я до границы нашей и могу иметь честь донести вашему сиятельству об участи российского посольства, при персидском дворе находившегося. Доселе не имел я никакой возможности исполнить сию обязанность, ибо в Тегеране был содержим, в продолжение 3-х недель, под караулом и потом с конным конвоем провожаем до самой границы; я не имел при себе цифири [1] и, следовательно, не мог вверить бумаг своих какому-нибудь персидскому курьеру.

В Тегеране посланник наш был принят с такими почестями, которых никогда не оказывали в Персии ни одному европейцу. После первой аудиенции у шаха, при которой соблюдены были все постановления существующего церемониала [2], и великолепных угощений, деланных нам, по приказанию шаха, тамошними вельможами, посланник имел приватную аудиенцию у его высочества [Правильно: величества. Далее такого рода неточности не оговариваются.]. Шах обошелся с ним весьма ласково; говорил ему: "Вы мой эмин, мой визирь, все визири мои ваши слуги; во всех делах ваших адресуйтесь прямо к шаху, шах вам ни в чем не откажет", и много подобных вежливсстей, на которые персияне щедры в обратной пропорции скупости своей на все прочее.

Все, что посланник требовал, было без огласительства исполнено, а именно: последовал строжайший фирман на имя Яхья-Мирзы, воспрещающий в Реште все притеснения, делаемые там нашим промышленникам, о которых ваше сиятельство изволили писать к посланнику, и таковый же на имя казвинского шахзадэ [Принц крови (перс).], повелевающий ему освободить всех пленных, находящихся в доме бывшего сердаря эриванского Хусейн-шаха. Шах прислал посланнику подарки и орден Льва и Солнца 1-й степени, а прочим чиновникам тот же орден 2-й и 3-й степени. Грибоедов сбирался ехать в Тавриз, а для сношений с министерством шаха и для представления его высочеству подарков от нашего двора оставлял меня в Тегеране; он имел прощальную аудиенцию у шаха; лошади и катер были готовы к отъезду, как вдруг неожиданный случай дал делам нашим совсем иной оборот и посеял семя бедственного раздора с персидским правительством.

Некто Ходжа-Мирза-Якуб, служивший более 15 лет при гареме шахском, пришел вечером к посланнику и объявил ему желание возвратиться в Эривань, свое отечество [3]. Грибоедов сказал ему, что ночью прибежища ищут себе только воры, что министр российского императора оказывает покровительство свое гласно, на основании трактата, и что те, которые имеют до него дело, должны прибегать к нему явно, днем, а не ночью. Мирза-Якуб был отослан с феррашами в дом свой, с уверением, что персияне не осмелятся сделать ему ни малейшего оскорбления.

На другой день он опять пришел к посланнику с тою нее просьбою; посланник уговаривал его остаться в Тегеране, представлял ему, что он здесь знатный человек, занимает второе место в эндеруне [Внутренние покои у мусульман (перс).] шахском, между тем как у нас он совершенно ничего значить не может, и т. п.; но усмотрев твердое намерение Мирзы-Якуба ехать в Эривань, он принял его в дом миссии, дабы вывезти с собою в Тавриз, а оттуда, на основании трактата, отправить в Эривань. Грибоедов послал человека взять оставшееся в доме Мирзы-Якуба имущество, но когда вещи были уже навьючены, пришли ферраши Манучехр-хана [4], которые увели катеров и вьюки Мирзы–Якуба к своему господину.

Шах разгневался; весь двор возопил, как будто бы случилось величайшее народное бедствие. В день двадцать раз приходили посланцы от шаха с самыми нелепыми представлениями; они говорили, что ходжа (евнух) — то же, что зкеыа шахская, и что, следовательно, посланник отнял жену у шаха из его эндеруна. Грибоедов отведал, что Мирза-Якуб, на основании трактата, теперь русский подданный и что посланник русский не имеет права выдать его, ни отказать ему в своем покровительстве. Персияне, увидев, что они ничего не возьмут убедительною своею логикою, прибегли к другому средству: они взвели огромные денежные требования на Мирзу-Якуба и сказали, что он обворовал казну шаха и потому отпущен быть не может. Для приведения в ясность сего дела Грибоедов отправил его вместе с переводчиком Шахназаровым к Манучехр-хану. Комната была наполнена ходжами, которые ругали Мирзу-Якуба и плевали ему в лицо. "Точно, я виноват, — говорил Мирза-Якуб Манучехр-хану, — виноват, что первый отхожу от шаха; но ты сам скоро за мною последуешь". Таким образом, в этот раз, кроме ругательства, ничего не последовало. Шаху угодно было, чтобы духовный суд разобрал дело; посланник на это согласился и отправил меня, чтобы я протестовал в случае противузаконного решения. С Мирзой-Якубом и переводчиком приехал я в дом шаро (духовного суда) и объявил Манучехр-хану, что буде кто-либо позволит себе по-прежнему какое-нибудь ругательство в моем присутствии, то я этого не стерплю, кончу переговоры, уводу с собой Мирзу-Якуба и они более его никогда не увидят; что я, со своей стороны, ручаюсь ему, что Мирза-Якуб также не скажет никому обидного слова. "Мирза-Якуб должен казначею шахскому несколько тысяч туманов, — сказал мне Манучехр–хан. — Неужели теперь эти деньги должны пропасть?" Я отвечал ему, что Мирза–Якуб объявил посланнику, что он никому не должен здесь гроша и что, следовательно, должно представить законные документы, и буде есть действительные векселя, то есть засвидетельствованные в свое время у хакима, он принужден будет удовлетворить Зураб-хана. "Таких документов нет, но есть расписки, свидетели". — "На основании трактата, – сказал я, — известно вашему высокостепенству, что такие расписки и словесные показания, буде сам должник не признает их справедливыми, в денежных делах не имеют никакой силы

[5]; точно, Мирза-Якуб получал деньги от Зураб-хана, но он был казначеем в эндеруне и имел от шаха различные поручения, на каковые и издерживал получаемые деньги. Он говорит, что может это доказать имевшимися в его доме бумагами и расписками; но ваше высокостепенство послали людей своих, которые силою проникли в его дом, когда он уже находился под покровительством нашей миссии, которые унесли вещи, увели катеров и лошадей его, а может быть, и выкрали означенные бумаги; вам следовало описать вещи и бумаги в присутствии русского чиновника, а не насильственно и самовольно захватить все, что попало, и, следовательно, вся ответственность за нарушение прав русского подданного падает на вас; каким образом суд может приступить к справедливому решению, когда Зураб-хан имеет при себе документы, между тем как бумаги Мирзы-Якуба у него отобраны и, может быть, уже уничтожены". — "Хорошо, — сказал Манучехр–хан, – но в трактате вовсе нет того, что вы говорите". В ответ ему я приказал переводчику прочесть некоторые отмеченные мною статьи коммерческой конвенции, и все присутствовавшие по выслушании оных остолбенели от удивления. "Если так, — сказал Манучехр-хан, — то духовного суда по этому делу быть не может; пусть все останется как есть".

На другой день посланник был у шаха и согласился на предложение его высочества разобрать дело Мирзы–Якуба с муэтемедом [Собственно муэтемед–аддоулэ, т. е. опора правительства, — титул Манучехр-хана.] и Мирза-Абул-Хасан-ханом; но сие совещание отлагалось со дня на день до тех пор, пока смерть посланника и Мирзы-Якуба сделали оное невозможным.

Между тем посланник прилагал неусыпное старание об освобождении находившихся в Тегеране пленных. Две женщины, пленные армянки, были приведены к нему от Аллах-Яр-хана, Грибоедов допросил их в моем присутствии, и когда они объявили желание ехать в свое отечество, то он оставил их в доме миссии, дабы потом отправить по принадлежности.

Впрочем, это обстоятельство так маловажно, что об оном распространяться нечего. С персидским министерством об этих женщинах не было говорено ни слова, и только после убиения посланника начали о них толковать. Я это представил в Тавриз каймакаму, утверждавшему, что женщины были главной причиной убиения посланника. "Ваше высокостепенство, – сказал я ему, — имеете в руках своих всю переписку посланник" с тегеранским министерством; там много говорено о Ходжа-Мирзе-Якубе, но есть ли хотя одно слово о женщинах?" — "Точно, о женщинах нигде не упоминается, но они были удержаны вами насильственно против своей воли". — "Смею уверить вас, — отвечал я ему, — что при мне объявили они посланнику желание возвратиться в свое отечество, а лучшим Доказательством, что посланник никогда насильно не брал тех, которые не имели желание отсюда ехать, может служить происшествие, известное вам, которому весь Казвин был свидетелем. Там находились в доме одного сеида две женщины, из коих одна армянка, а другая — немка, из прилежащих к Тифлису колоний. Они были приведены к посланнику, и когда объявили, что желают остаться в Казвине, то немедленно же были отпущены к сеиду".

Между тем дошло до сведения муджтехида [Законовед–шиит, знаток шариата (перс).] Мирзы-Месиха, что Мирза-Якуб ругает мусульманскую веру. "Как! — говорил муджтехид, — этот человек 20 лет был в нашей вере, читал наши книги и теперь поедет в Россию, надругается над нашею верою; он изменник, неверный и повинен смерти". Также о женщинах доложили ему, что их насильно удерживают в нашем доме и принуждают будто бы отступиться от мусульманской веры.

Мирза-Месих отправил ахундов к Шахзадэ-Зиллисултану; они сказали ему: "Не мы писали мирный договор с Россиею и не потерпим, чтобы русские разрушали нашу веру; доложите шаху, чтобы нам немедленно возвратили пленных". Зилли-султан просил их повременить, обещал обо всем донести шаху. Ахунды пошли домой и дорогой говорили народу: "Запирайте завтра базар и сбирайтесь в мечетях; там услышите наше слово!"

Наступило роковое 30 число января. Базар был заперт, с самого утра народ собирался в мечеть. "Идите в дом русского посланника, отбирайте пленных, убейте Мирзу-Якуба и Рустема" — грузина, находившегося в услужении у посланника [6]. Тысячи народа с обнаженными кинжалами вторгнулись в наш дом и кидали каменья. Я видел, как в это время пробежал чрез двор коллежский асессор князь Соломон Меликов, посланный к Грибоедову дядею его Манучехр-ханом; [7] народ кидал в него каменьями и вслед за ним помчался на второй и третий двор, где находились пленные и посланник. Все крыши были уставлены свирепствующей чернью, которая лютыми криками изъявляла радость и торжество свое. Караульные сарбазы (солдаты) наши не имели при себе зарядов, бросились за ружьями своими, которые были складены на чердаке и уже растащены народом. С час казаки наши отстреливались, тут повсеместно началось кровопролитие. Посланник, полагая сперва, что народ желает только отобрать пленных, велел трем казакам, стоявшим у него на часах, выстрелить холостыми зарядами и тогда только приказал заряжать пистолеты пулями, когда увидел, что на дворе начали резать людей наших. Около 15 человек из чиновников и прислуги собрались в комнате посланника и мужественно защищались у дверей. Пытавшиеся вторгнуться силою были изрублены шашками, но в это время запылал потолок комнаты, служившей последним убежищем русским: все находившиеся там были убиты низверженными сверху каменьями, ружейными выстрелами и кинжальными ударами ворвавшейся в комнату черни [8]. Начался грабеж: я видел, как персияне выносили на двор добычу и с криком и дракою делили оную между собою. Деньги, бумаги, журналы миссии — все было разграблено (я полагаю, что бумаги находятся в руках у персидского министерства).

В это время пришел присланный от шаха майор Хадибек с сотнею сарбазов, но у сего вспомогательного войска не было патронов; оно имело приказание против вооруженной свирепствующей черни употребить одно красноречие, а не штыки и потому было спокойным свидетелем неистовств. Также прислан был визирь Мирза-Мамед-Алихан и серхенг (полковник). Увидев серхенга, с которым я был довольно коротко знаком, я просил его к себе. Он сказал мне, что посланник и все чиновники миссии убиты; что он не понимает, как мог я спастись, приставил к комнате моей караул и обещался вечером посетить меня. За час до захождения солнца, когда в разоренном доме нашем оставались одни только сарбазы, пришел шахский чиновник, который четырем стенам прочел громогласно фирман, повелевающий народу, под опасением шахского гнева, удалиться спокойно из нашего дома и воздержаться от всякого бесчинства.

В 9 часов вечера пришел серхенг с вооруженными гулямами, нарядил меня и людей моих в сарбазские платья и повел во дворец Зилли-султана.

Всего убито в сей ужасный день 37 человек наших и 19 тегеранских жителей.

II

Несколько дней после убиения посланника Мирза-Мехти, человек очень умный и уважаемый покойным г. Грибоедовым, уверял меня, что он за три дня уведомил его о том, что муллы возмущают народ против русских и что он будет находиться в величайшей опасности, если не выдаст немедленно Мирзу-Якуба; [Мальцов называет его Ягубом.] но посланник, вероятно, почел этот совет одною хитростию, острасткою, которою хотели у него выманить Мирзу-Якуба, и потому оставил без внимания, в уверенности, что правительство, после столь дорого купленного им мира с Россиею, не осмелится оскорбить сию сильную державу в лице ее посланника. Не зная ни персидского, ни татарского языка [9], я мог получить известие или от самого посланника, или от переводчика нашего Шахназарова, который, по уверениям персиян, был подкуплен Мирзой-Якубом [10], принял от него некоторые подарки и взял сверх того обещание, что если он вывезет благополучно Мирзу-Якуба из Персии, то получит от него за труды 500 червонных. Вот почему не допускал он до меня никаких слухов о том, что приготовлялось в городе, ибо знал, что я немедленно уведомил бы посланника, который, усмотрев невозможность держать далее Мирзу-Якуба, может быть, выдал бы его [11], отчего и пропали бы обещанные им Шахназарову 500 червонных. Из одной ноты к Мирзе-Абул-Гассан-хану, которую посланник велел мне написать вечером, накануне своего убиения, я должен заключить, что точно он не почитал себя в совершенной безопасности. Шах был очень сердит на посланника, говорил ему: "Продолжайте, отнимите у меня всех жен моих; шах будет здесь молчать, но Наиб-султан едет в Петербург и будет лично на вас жаловаться императору". В вышеупомянутой ноте в сильных выражениях были изложены поступки (то есть объяснения поступков) г. Грибоедова, с самого приезда в Персию; она заключалась, между прочим, следующим" словами: "Нижеподписавшийся, убедившись из недобросовестного поведения персидского правительства, что российские подданные не могут пользоваться здесь не только должною приязнью, но даже и личною безопасностью, испросит у великого государя своего всемилостивейшее позволение удалиться из Персии в российские пределы". На другой день утром ужасным образом объяснились мне сии слова.

* * *

Я обязан чудесным спасением своим как необыкновенному счастию, так и тому, что не потерялся среди ужасов, происходивших перед глазами моими. Я жил рядом с табризским мехмендарем нашим Назар–Али–ханом Авшарским, на самом первом дворе; кроме меня, русских там не было, а жили еще приставленный от шаха мехмендарь Мирза-Абул-Гуссейн-хан и караульный султан. Когда народ, с криком, волною хлынул мимо окон моих, я не знал, что думать, хотел броситься к посланнику и не успел дойти до дверей, как уже весь двор и крыши усыпаны были свирепствующею чернию. Я пошел в балахане [Комната на верхнем этаже, мезонин (перс).] свой, и не прошло пяти минут, как уже резали кинжалами перед глазами моими курьера нашего Хаджатура. Между тем народ бросился на 2-й и 3-й двор: там завязалась драка, началась перестрелка. Увидев, что некоторые из персиян неохотно совались вперед, я дал одному феррашу моему 200 червонцев и приказал ему раздать оные благонадежным людям, ему известным, собрать их к дверям моим и говорить народу, что здесь квартира людей Назар-Али-хана. Я сидел таким образом более трех часов в ежеминутном ожидании жестокой смерти; видел, как сарбазы и ферраши шахские спокойно прогуливались среди неистовой черни и грабили находившиеся в нижних комнатах мои вещи. Неоднократно народ бросался к дверям, но, к счастию, был удерживаем подкупленными мной людьми, которые защищали меня именем Назар-Али-хана. Потом, когда уже начало утихать неистовство, пришел серхенг и приставил караул к дверям моим. Ночью повел он меня во дворец (переодетого сарбазом).

Зилли-султан (Али-шах) сам находился в назначенной мне для житья комнате. Он начал описывать в преувеличенных выражениях свою горесть и отчаяние; сам сказал мне, что он поехал было усмирять народ, но, испугавшись ругательств черни, воротился с поспешностию во дворец, велел запереть ворота, расставил сарбазов по стенам, чтобы разъяренная чернь не бросилась в шахский дворец. Я объявил ему желание ехать немедленно в Россию, и мне обещано, что отправят меня через три дня. На другой день пешком Зилли-султан пошел к муджтехиду Мирзе-Масси. Я тотчас послал за ним одного преданного мне ферраша послушать, что будут говорить в доме шера. Посланец принес мне весьма неутешительное известие. Муджтехид советовал шаху содержать меня хорошо в Тегеране, оказать всевозможные почести, отправить и велеть убить дорогою, как опасного человека.

Шах прислал ко мне всех визирей своих, и я имел честь увидеть и тех высокопоставленных особ, которые по чрезмерной спеси не хотели удостоить посещения своего покойного посланника. Все они с восточным красноречием описывали отчаяние шаха и собственную свою горесть. "Падишах заплатил [8] курур из казны своей за дружбу России, — говорили они, — вот что сделали муллы и народ тегеранский. Какой позор целому Ирану, что скажет император!" Им хотелось выведать мой образ мыслей, но я, зная, что за малейшее слово, несоответственное их видам, должен буду распроститься с жизнию, притворился убежденным их речами. "Надобно быть совершенно бессмысленным человеком, — сказали, — чтобы хотя одно мгновение подумать, что шах допустил бы сие ужасное дело, если бы был уведомлен одним часом ранее о намерении мулл и народа. Я сам был свидетелем отменной благосклонности падишаха к посланнику и беспримерных почестей, оказанных ему в Тегеране. Я сам видел, что шах принял всевозможные меры для усмирения возмущенной черни; послал самого Зилли–султана, визиря, сарбазов, феррашей, но, к сожалению, они пришли уже слишком поздно для охранения посланника. Я сам могу служить очевидным доказательством покровительства и отличного уважения, которое персидское правительство не перестает оказывать русским, ибо, верно, бы так же погиб, если бы присланные шахом сарбазы не оградили меня от опасности. Хотя не могу сказать вам утвердительно, как это дело будет принято августейшим моим государем, ибо этого знать никто не может, но полагаю, что его величество, узнав о почестях, оказанных в Тегеране посланнику, и о всех мерах, принятых персидским правительством, для отвращения сего бедственного происшествия, сохранит к падишаху ту же дружбу, которую всегда питал к нему в душе своей". Зилли-султан (почесть неслыханная), все министры снова удостоили меня своего посещения и объявили, что через три дня я буду отправлен в Россию. Шах прислал мне в подарок две шали и худую лошадь, которая, конечно, не стоит 10 червонцев. Я хотел, было, отказаться от щедрых подарков его величества, но, наконец, принял оные по следующей причине: если бы я от них отказался, то шах заключил бы, что я имею против него личную злобу, полагаю, что он сам участвовал в убиении посланника и, следовательно, в этом виде намерен представить все дело моему правительству; тогда бы приносимый мне к ужину плов приправили, без всякого сомнения, такою пряностию, которая в 24 часа отправила бы меня в сообщество товарищей моих, погибших в Тегеране.

III

Персидское правительство говорит, что оно нисколько не участвовало в убиении нашего посланника, что оно даже _ничего не знало_ о намерении муллов и народа; но стоит только побывать в Персии, чтобы убедиться в нелепости сих слов. Многие из персидских чиновников уверяли меня, что они еще за три дня предуведомляли посланника об угрожавшей нам опасности.

В Персии секретных дел почти нет: среди важных прений о государственных делах визири пьют кофе, чай, курят кальяны; их многочисленные пишхадметы [Слуги (перс).] должны всегда находиться при них в комнате; визири рассуждают громогласно, при открытых окнах – и толпы феррагаей, стоящих на дворе, слышат слова их и через два часа разносят по базару. Как же могло персидское правительство не знать ни слова о деле, в котором участвовал целый Тегеран? Муллы проповедовали гласно в мечетях; накануне были они у шахзады Зилли-султана; накануне велели запирать базар, и есть даже слухи, что во время убиения посланника нашего муджтехид Мирза-Месих сидел у шаха.

Положим даже, что и не шах, а муллы послали народ в дом нашей миссии; но и тогда шах виноват: зачем допустил он это? Если бы он решительно не хотел, чтобы народ вторгнулся в наш дом, то мог бы приставить сильный караул, который остановил бы чернь пулями и штыками, мог ночью перевести посланника и чиновников во дворец или, наконец, известив г. Грибоедова о возмущении народном, просить его удалиться ночью, на короткое время, из Тегерана в какую–нибудь загородную дачу: но тогда уцелел бы Мирза-Якуб, а этого-то именно и не желал Фет-Али-шах.

Вот как, по моему мнению, произошло все дело. Шах испытал все меры, чтобы удержать Мирзу–Якуба, сперва убеждениями, просьбами, потом ложными денежными претензиями, наконец, гневом и угрозами: ничто не удалось ему. Шаху надобно было истребить сего человека, знавшего всю тайную историю его домашней жизни, все сплетни его гарема: пока посланник был жив, этого сделать никто не мог. Послать сарбазов, которые отобрали бы силою Мирзу-Якуба и убили его, шах не смел, ибо это было бы явное нарушение с его стороны мирного трактата, за который заплатил он 8 курур; ему сказали: "Народ вторгнется в дом посланника, убьет Мирзу-Якуба, а мы притворимся испуганными, велим запереть ворота дворца, пошлем Зилли–султана и визиря унимать чернь, пошлем сарбазов, без патронов, которым не велим никого трогать, и скажем, мы ничего не знали, это все сделал проклятый народ, мы тотчас послали вспомоществование, но, к сожалению, злодейство уже было совершено", — одним словом, все то, что шах говорит и пишет в свое оправдание. Шаху не оставалось другого способа истребить МирзуЯкуба, и потому прибегнул к оному, что надеялся отделаться от нас своими обыкновенными отговорками.

IV

Из донесений моих ваше сиятельство усмотреть изволите, que fai joue ruse pour ruse avec les Persans [что я отвечал персам хитростью на хитрость (фр.).] и этим только сохранил я жизнь свою. Теперь нахожусь я на почве, осененной неизмеримым крылом двуглавого российского орла, и говорю сущую правду своему начальству: этого персияне мне никогда не простят, и за все, что случится для них неприятного, будут питать личную злобу на меня. После этого мне невозможно воротиться в Персию, ибо по ту сторону Аракса жизнь моя подвержена будет ежеминутной опасности; мне придется испить до дна горькую чашу ненависти и мщения персиян.

Смею прибегнуть под сильное покровительство вашего сиятельства, прося вас убедительно сообщить сие от себя г. вице–канцлеру и благоволить написать к нему, что я в Персию ни под каким видом воротиться не могу [12], чтобы он сделал мне милость отозвать меня в С.-Петербург, где бы находился я при особе его сиятельства, доколе не представится для меня какое-нибудь секретарское место при одной из европейских наших миссий.

Ежели вашему сиятельству не будет угодно сделать какого-нибудь милостивого обо мне представления, то я останусь безо всякого вознаграждения за все потерпенные мною в Персии бедствия и попадусь опять в когти персиян, от которых так чудесно избавился. Крайность принудила меня прибегнуть к вашему сиятельству с убедительнейшею просьбой; я решился на то в полной уверенности на правосудие и милостивое ваше расположение.

Реляция происшествий, предварявших и сопровождавших убиение членов последнего Российского посольства в Персии

Еще до сих пор, без сомнения, памятны те ужасные события, — жертвой которых стали в феврале месяце 1829 года русский посланник в Персии и его свита, и наши читатели заинтересуются, вероятно, рассказом, набросанным персиянином и содержащим любопытные подробности о русском посольстве со дня его выезда, 20 декабря 1828 г., из Тавриза в Тегеран и за все время пребывания его в этом городе до 11 февраля 1829 г.

Причисленный в качестве секретаря к мехмандарю [1], выбранному его высочеством Аббасом-Мирзой для сопровождения посольства, я выехал из Тегерана вместе со свитой хана 16-го числа месяца диуммади уль цани (22 декабря), чтобы присоединиться к Грибоедову в селении Тикмадаше, куда он выехал за два дня до нас. Это важное поручение было возложено на хана вследствие отказа, якобы за слабостью здоровья, Мирзы-Мусса-хана, который считал эту миссию для себя слишком низкой, потому ли, что был зятем шаха, или же по какой-либо иной причине.

Все было заботливо предусмотрено для того, чтобы в пути не оказалось недостатка в помещении и продовольствии; путешественники везде должны были встретить радушный прием со стороны местного начальства и сельских старост. На прощальной аудиенции принц преподал хану самые подробные инструкции и назначил в его распоряжение, с целью помочь ему в деле выполнения щекотливого поручения и устранения всяких поводов к неудовольствиям, помощника ферраш-баши [2], Магомед-Али-бега, с шестью подчиненными ему феррашами.

Хану уже и раньше приходилось встречаться с посланником, однако, по прибытии в Тикмадаш, он был принят посланником чрезвычайно сухо и снискал милостивое расположение и доверие русского посланника только посла более тесного сближения во время путешествия и после многочисленных оказанных ему услуг. Причиной этой холодности был отказ Мирзы–Мусса–хана, высокое положение которого, значительно превосходившее положение моего начальника, более бы льстило русскому самолюбию.

Состояние путей и жестокая стужа делали наше путешествие неприятным и утомительным. Снег покрывал землю толстым слоем, тем не менее, мы старались, поскольку это было возможно, добыть для посольства все, что могло оказаться ему необходимым и приятным, и смягчить ему неудобства путешествия в такое суровое время года. Состав посольства был довольно многочислен. Помимо Грибоедова, в него входили: Мальцов и Аделунг — первый и второй секретари посольства; врач; Дадаш-бег и Рустембег — заведующие прислугой (Дадаш-бег служил еще в Реште); конвой из 16 кубанских казаков и 30 человек прислуги – магометан, русских, грузин и армян.

Замечу здесь, что прислуга эта не была подчинена достаточно строгому надзору [3]; особенно много жалоб вызывали грузины и армяне, поведение которых часто раздражало моих соотечественников.

Обязанности мехмандаря были тяжелы и неприятны; ежедневно приходилось запасаться всякой провизией, причем мехмандарь имел право требовать все, что полагалось по годовому обложению. Все нужное он приказывал сдавать Рустем-бегу, который заведовал раздачей. Посольству требовалось в качестве ежедневного продовольствия: 1 бык, 1 теленок, 5 баранов, 30 штук птицы, 200 яиц, 84 фунта рису, 36 фунтов масла, 36 фунтов кислого молока, 12 фунтов сыру, 24 фунта леденцов, 3 фунта пряностей, 240 фунтов хлеба, 6 фунтов виноградного сока, 6 фунтов уксусу, 1 бутылка лимонного сока, 6 фунтов винограду, 3 фунта миндалю, 60 фунтов различных плодов, 18 фунтов чесноку, 3600 фунтов дров, 120 фунтов угля, 1800 фунтов ячменю, 3600 фунтов соломы, 18 фунтов сальных свечей, 6 фунтов молока, 300 фунтов вина и спиртных напитков. Стоимость всех этих припасов превышала 60 туманов, или 75 голландских дукатов; они значительно превосходили потребность посольства, и многих из них нельзя было достать в деревнях. В таких случаях Рустембег требовал возмещения деньгами, причем брал даже сверх положенного, так что он нередко получал от 10 до 15 туманов. Мы не могли оправдывать подобного злоупотребления, но, полагая, что Грибоедову об этом известно, закрывали на это глаза. Я подвел итог суммам, выплаченным Рустем-бегу во время нашего пути; он равнялся 160 туманам.

В Миане посольство было встречено Мирзой-Фата, гражданским представителем уезда, сыном Джигангирхана (старшины племени Шагагни), вышедшим с этой целью из города.

Глубокий снег, покрывавший Кафлан-Кох, крайне затруднял нам переход через эту гору. В Зенджане посольство поместилось в доме Неджев-Кули-бега, сына Нассер-Уллах-Афшара, вице-губернатора, который, во главе большого числа всадников, выехал из города, чтобы приветствовать посланника; Мирза-Раффи, министр принца Дбдуллы-Мирзы, посетил Грибоедова, который вернул ему визит. На следующий день Грибоедов был принят принцем, оказавшим ему самый милостивый прием. Сверх обычных подарков, состоявших из сладостей, плодов и различных яств, изготовленных на собственной его кухне, он подарил Грибоедову прекрасную лошадь. Мы получили от Абдуллы-Мирзы 15 лошадей для посольства взамен тех, которыми снабдил нас Аббас-Мирза и которые были утомлены; кроме того, зенджанские власти уплатили за наем 45 лошадей, взятых для доставки наших вещей до Казвина.

До перехода нашего через Кафлан–Кох к начальнику моему явились, по приказанию Абдуллы-Мирзы, чиновники для содействия посольству; они оставили нас только после того, как мы выехали из владений принца. По прибытии в Сиахдахун — граница Казвина — мы были встречены другими чиновниками, высланными Алли-Нагги-Мирзой, оказывавшими нам те же услуги почти до самого Тегерана. Грибоедов никого из них не наградил; надо полагать, что средства его были весьма ограниченны, если он не мог позволить себе даже такого небольшого расхода. Он никогда не дарил более одного или двух червонцев хозяевам, в домах которых останавливался, и это единственный известный мне пример его щедрости.

Мне никогда не забыть тех мучений, какие мы претерпели, и тех опасностей, каким подвергались при переезде по всему протяжению долин Султанэ. Было чрезвычайно холодно, лошади наши с трудом вытаскивали ноги из выпавшего в большом количестве снега, а сильные порывы ветра, сопровождаемые мелким градом и мокрым снегом, делали наше положение иной раз совершенно бедственным. Однажды мы потеряли из виду Грибоедова; он отделился от нас вместе с двумя казаками и присоединился к нам лишь поздно вечером, иногда он с большей частью конвоя завершал денной переход скачкой; лошади не выдерживали ее и уже не годились для дальнейшего путешествия; нам приходилось заменять их другими, захватывая их у путешественников, имевших несчастие повстречаться с нами в пути. Мало-помалу отношение к нам посланника сделалось благосклоннее, он стал оказывать некоторое доверие нашему хану и часто беседовал со мной. Это был человек одаренный я обладал многими добрыми качествами, но казался новичком в своей роли, не привыкшим начальствовать и лишенным достоинства в обхождении [4]. Свита у него была подобрана плохо и, как я уже заметил выше, не была подчинена никакому контролю.

В Снахдахуне мы застали Мотаммед-хана Афшара, на которого шах возложил весьма почетное поручение. Предшествовавшей осенью он был отправлен в Азербайджан для встречи Грибоедова при его переправе через Араке и сопровождал его до Таврида; но так как посланник пребыл в этом городе долее, чем предполагал, Могаммедхам счел обязанностью возвратиться ко двору.

Из Казвина навстречу нам вышла многочисленная депутация; во главе ее находился министр Мирза-Наббихан, в сопровождении многих начальников племен и при 300 всадниках. Здесь свита посланника пополнилась 5 шатиями (скороходы) и 10 феррашами (ставщики палаток). Принц прислал ему лошади из собственной конюшни в роскошном чепраке. Квартира Грибоедову была приготовлена в новом доме, смежном с домом, занимаемым Мирзой-Набби; она предназначалась для дочери принца, которая готовилась вступить в брак с братом Мирзы. Празднества и угощение уже начались, и посланник присутствовал на одном обеде на европейский лад в его честь. Во время этих развлечений неожиданное происшествие чуть было не повлекло за собой величайших несчастий. Грибоедов привез с собой список мужчин и женщин, похищенных персами в русских владениях, и многие грузины присоединились к свите посланника с целью добиться, при его посредничестве, освобождения своих родственников или друзей. Рустем-бег, агент по розыску этих пленных, узнал, что один из слуг Гусеейн-хана, последнего эриванского губернатора, привез в Казвин молоденькую немку; он потребовал ее выдачи. Слуга утверждал, что продал ее одному из купцов города; этот последний, будучи допрошен в судьбе пленницы, показал, что уступая ее одному сеиду (потомку пророка), по имени Шейх-Абдул-Айсизу, двоюродному брату начальника духовного училища. Сеида- разыскали; Рустем-бег, в сопровождении, нескольких казаков и двух находящихся на службе у Мирзы-Набби-хана феррашей, привел его на площадь перед домом министра в стал там требовать от сеида, чтобы он освободил эту немку, которая стала женой сеида и от которой у него было двое детей. После его отказа и тщетных угроз. Рустем-бег отдал приказание бить его кнутом, чтобы привести его к покорности. Все любопытные, привлеченные брачными празднествами, тотчас же сбежались к сеиду, громко выражая свое неудовольствие. Мирза-Набби, оповещенный криками, немедленно, вышел, чтобы пресечь могущий возникнуть беспорядок, и приказал Рустем-бегу прекратить истязания) сеида, так как он не мог бы сдержать народного возмущения. Мой начальник, с своей стороны, поспешил явиться к Грибоедову, чтобы сообщить ему о происходящем; тем временем Мирза-Набби убедил сеида привести жену, и она явилась с двумя своими детьми; ее отвели к посланнику. Муж ее оставался на дворе, под окнами, с кинжалом в руке и заявлял, что заколет себя, если у него отнимут жену силой; если же она сама пожелает оставить его, он отпустит ее без сожаления. Аделунг, второй секретарь посольства, немец по, происхождению, казалось, опасался, что эта женщина не обнаружит намерения возвратиться в Грузию. У хана было довольно продолжительное совещание с Грибоедовым, после которого он вошел в комнат, где находилась эта женщина, и спросил, желает ли она вернуться на родину или остаться в Персии. Она ответила, что если выбор предоставляют ей, то она предпочитает не расставаться с мужем и детьми. Получив такой ответ, Грибоедов приказал передать сеиду, что он может увести жену обратно. Это проявление, справедливости произвело сильное впечатление на присутствовавших, которые с нетерпением ждали развязки и тотчас же были о вей оповещены. В тот же день Мирза-Набби пригласил Грибоедова к обеду и несколько раз принимался выражать ему признательность от лица жителей города за его поведение в отношении к сеиду.

На следующий день русским удалось обнаружить девочку лет семи или восьми, о которой посланнику дана была особая записка, и освободить ее с большим трудом. Он отнесся к ней как к родной дочери.

После трехдневного отдыха в Казвине мы выехали из этого города в сопровождении Мирзы-Набби и значительного числа всадников. Принц предоставил в наше распоряжение нескольких своих офицеров, с тем, чтобы они помогли нам в деле реквизиции.

В Рассиабаде, селении Казвинского округа, мой начальник имел случай выполнить одно щекотливое поручение, возложенное на него Аббасом-Мирзой накануне его отъезда. Рустем-бег, по обыкновению, взыскивал деньги за провиант, которого ему не требовалось, и за предметы, которых нельзя было поставить; его претензии выразились в сумме 11 туманов. Подвергавшиеся подобному обложению обычно старались отделаться меньшим, независимо от того, были ли они в состоянии удовлетворить требование или нет. Таким образом, один старик, вместо одиннадцати туманов, принес семь. Раздраженный этим Рустем бешено ударил его, в порыве гнева, по голове. Подобное самоуправство вызвало что-то вроде возмущения между поселянами, и их неистовые крики были услышаны посланником, который вышел из своего помещения, чтобы узнать о причине шума. Тогда хан сообщил ему, что старик доставил Рустему меньшую сумму, нежели та, какая требовалась в виде возмещения за недостающие припасы, за что и был жестоко избит. Грибоедов оказался весьма удивленным таким поступком своего доверенного, сказал, что он в первый раз слышит об этом, и упрекнул хана, почему он не донес ему ранее об этих проделках. Хан полагал, что это было небезызвестно его превосходительству, тем более что так было заведено с самого начала путешествия и что его секретарем ведется счет всем суммам, переданным Рустему, доходящий до 160 туманов. Грибоедов изъявил свое неудовольствие и сказал даже, что намерен, на обратном пути из Тегерана, возвращать на каждой остановке неправильно взысканные деньги. Хан счел этот момент удобным для исполнения приказаний Аббаса-Мирзы, изложенного в таких выражениях:

"Засвидетельствуйте г-ну Грибоедову то чувство удовлетворения, какое я испытываю при сношениях с ним, вследствие его способа ведения дел. Ознакомившись с его дарованиями и опытом, я убеждаюсь, что сам он не сделает ничего, что могло бы нарушить доброе согласие, существующее между обоими правительствами; однако я не питаю подобного доверия к сопровождающим его лицам. В их религиозных и личных настроениях я усматриваю огорчительное враждебное расположение, которое меня пугает. Убедите его держать их в строгом повиновении; он, вероятно, помнит, как, немного лет тому назад, я был вынужден просить об отозвании Дадаш-бега из Тавриза, где он мучил жителей постоянными притеснениями. Рустем-бег также весьма злой человек, и я крайне опасаюсь, чтобы он и ему подобные не втянули г-на Грибоедова в прискорбные распри и раздор".

Это предостережение было принято его превосходительством весьма благосклонно; он обещал, по возвращении своем из Тавриза, уволить находящихся у него в услужении армян и грузин, прибавив, что до этого времени он принужден сохранить их при себе.

При этом случае я имел честь снискать полное расположение Грибоедова. Едучи верхом, он часто разговаривал со мной. Однажды разговор коснулся того, как трудно держать подчиненных в должном повиновении; я обратил его внимание на то, что прислуга в Персии обязана относиться к своим господам с большой почтительностью и что это обыкновение имеет свои ощутительные выгоды, что оно не позволяет им забывать своего места и внушает им большое уважение и почтение к другим. "Англичане, — прибавил я, — с которыми мне случалось в разные времена быть в тесных отношениях, отлично понимают эту отрасль домашней дисциплины". Я привел ему в пример, что прислуга английского посольства, хотя и весьма многочисленная и разноплеменная, настолько хорошо дисциплинирована, что там редко кто-либо отваживается на предосудительный поступок, столь обыкновенный для челяди знатных сановников [5].

Мы достигли наконец окрестностей столицы, но, вместо того чтобы направиться из Селлимании прямо в Тегеран, мы остановились в деревне Кенд, в 8 милях от него, с целью надлежаще подготовить въезд посланника. Все оделись в лучшее платье; были выбраны четыре илипятькрасивейшихлошадей, чтобы предоставить их его превосходительству. Церемония должна была произойти в воскресенье 5–го реджеба, когда солнце находилось в созвездии Скорпиона, что считалось неблагоприятным знамением. Я указал хану на это мрачное обстоятельство, тяготевшее над нашим въездом. Он ответил мне на это, что франки не верят астрологии, поэтому уговаривать их отложить въезд, ссылаясь на такую причину, было бы напрасной тратой слов.

Не доезжая двух или трех миль до города, мы встретили нескольких придворных конюхов, которые вели богато разубранных лошадей, нескольких скороходов и значительное число другой прислуги. Это прибавление к штату посольства сообщило кортежу еще большую внушительность. Принять посланника было поручено Могаммед–Велли–хану, начальнику Афшарского округа, ехавшему во главе значительного кавалерийского отряда. Его сопровождали двое его родственников: Амманула и Габбидулахая, выдающиеся офицеры, за которыми следовал другой отряд, под начальством Мирзы-Могаммед-Али-хана, министра губернатора, принца Али-шаха, а за ними тянулось множество почетнейших жителей.

Посланник остановился в прекрасном доме покойного Могаммед-хана-Замбор-Экчи-баши, великолепно приготовленном для приема, с баней и всевозможными удобствами. В главных комнатах были расставлены подносы с плодами, сластями и вареньями. В доме находилось несколько отдельных больших и малых помещений, и потребовалось немало времени, чтобы разместить всех членов посольства соответствующим образом. Мирза-Абул-Гусселя-хан, племянник министра иностранных дел, был назначен исправлять должность мехмандаря. В течение всего дня он находился в беспрерывном движении, следя за точным выполнением приказаний начальства. Посланнику был назначен почетный караул, состоящий из отряда фураган [6], в числе 80 человек, под командой Могаммед–Али–Султана; его брат Гади–Бей, начальник этого отряда, ежедневно поверял караул. Сверх того, для услуг его превосходительства было отряжено 15 шахских феррашей, которых разместили на переднем дворе, для того чтобы они отгоняли назойливых любопытных. Хан был помещен в посольстве вместе со мной, хотя его обязанности мехмандаря л прекратились с момента нашего въезда в Тегеран.

На следующий после приезда день посланник сделал свои первые официальные визиты; он начал с Мирзы–Абул–Гассан–хана, министра иностранных дел, одного из важнейших сановников государства, потом посетил и других крупных чиновников, по положению почти равных этому министру: Мирзу–Могаммед–Алл–хана, брата его Мотаммед–Бакер–хана и Махмуд–хана, капитала гвардии и обер–церемониймейстера; все было выполнено достодолжным образом; в тот же день его превосходительству было доставлено значительное количество плодов, варенья и сладостей.

Весь церемониал представления шаху был разработан с общего согласия и имел место в среду, в 8–в день месяца реджеба. Около полудня обер–церемониймейстер Махмудхан прибыл за посланником, чтобы сопровождать его во дворец; для большего почета при нем была свита из 8 нессекчиезов, 15 зарший и 11 феррашей; Грибоедов сел на лошадь из придворных конюшен, приведенную конюхом шаха. Пока процессия медленно тянулась но бесконечным базарам столицы, торговцы приветствовали посланника по-европейски, стоя и обнажив голову, и, когда он проезжал внутренние дворы, приближаясь к зеркальному залу, где шах восседая на троне во всем блеске своего величия, сановники его величества пребывали в почтительном благоговении. Я мог следовать за Грибоедовым только до ворот сада зеркального зала, откуда он и вышел спустя 50 минут. Я узнал, что он вручил шаху свои верительные грамоты и что церемония вызвала общее удовлетворение; однако некоторые шептались по поводу того, что Грибоедов слишком долго оставался перед его величеством сидя. Шах был в короне, и на нем были самые прекрасные его драгоценности; тяжесть их до того утомила его величество, что по окончании аудиенции он поспешил освободиться от этих блестящих знаков шахского величия.

По выходе из дворца Грибоедов изъявил желание посетить принца–губернатора, но это посещение пришлось отложить, потому что тот не имел еще разрешения принять посланника. Тогда Грибоедов приказал проводить его к Аммин–эд–Даулэ, которого считал, как я узнал впоследствии, первым министром государства и который оказывал ему внимание, достойное его звания. Свидание с министром иностранных дел состоялось только спустя два или три дня после официальных визитов. Все удивлялись тому, что Грибоедов не старался завязать отношений с Мирзой–Абдул–Вагабом (Моатемид–эд–Даулэ), одним из первых министров, всеми уважаемым за свою ученость и превосходные качества; по своему званию и власти он нисколько не уступал своему сопернику Аммину.

Принц-губернатор, желавший уклониться от чести принимать посланника, предложил, чтобы этот визит состоялся в один из тех дней, когда шах выедет из столицы; однако, в конце концов, он уступил упорным настояниям его превосходительства [7].

До второй аудиенции у шаха, состоявшейся через 12 или 14 дней по нашем приезде, весь двор был занят только тем, как бы доставить удовольствие посланнику. Аммин–эд–Даулэ, Мирза–Абул–Гассан–хан и Мирза–Могаммед–Алихан старались превзойти один другого в блестящих празднествах и угощениях посольству; тут было какое-то соревнование, воодушевлявшее и занимавшее этих знатных особ; всюду были пиры, иллюминации, фейерверк. Однако я стал примечать, что дружеское расположение понемногу слабеет. При второй аудиенции посланник вручил шаху копию с заключенного мирною договора, причем снова было замечено, что он опять слишком долго сидел в присутствии его величества [8]. Выражение мерраджат (отпуск), употребленное шахом, когда ему показалось, что аудиенция продолжается слишком долго, было сочтено Грибоедовым за явную обиду, нанесенную ему как представителю императора всероссийского да и самому ему лично. В ноте на имя министра иностранных дел он резко намекнул на неуместность этого выражения, и хотя министр, в ответной ноте, разъяснил, что слово мерраджат, в общем значении, не имеет ничего оскорбительного и даже невежливого, это объяснение не было сочтено удовлетворительным. С своей стороны, Гассанхан счел себя вправе сделать некоторые замечания посланнику по поводу того, что он в своей переписке именует повелителя просто шахом (киднети шах).

Я не мог дознаться в точности о сущности споров, возникших по поводу договора. Говорили, будто шах возражал против некоторых статей, показавшихся ему слишком стеснительными, и будто Грибоедов заявил, что не может ни изменить, ни смягчить их. Впрочем, обязательства, вытекавшие из этого договора, тяжкие ли, нет ли, были подвергнуты самому тщательному рассмотрению, утверждены той и другой стороной и стали непреложными.

Произошло несколько довольно серьезных столкновений между представителями населения и слугами посланника; прислуга одного важного персиянина избила слугу посольства, по имени Александр, любимца и молочного брата Грибоедова; она спаслась от ожидавшего ее заслуженного наказания бегством из города. В другой раз на базаре разбили бутылку с водкой, принадлежавшую одному казаку, может быть и случайно, однако возможно, что п умышленно, так как все жаловались на поведение посольской прислуги. Виновник был схвачен и строго наказан местной полицией.

По приказанию Мирзы–Абул–Гассан–хана выдача продовольствия посольству происходила каждое утро, но с прибытием в столицу порции были уменьшены наполовину против того, что отпускалось во время пути.

В первые дни у русского министра армян не было видно; действительно, ферраши не допускали их, но мало–помалу распоряжения, данные на этот счет, стали обходить. Сперва дозволили свидание друзьям Мирзы–Нарримана, дотом Рустем–бега, и, наконец, разрешение было дано для всех и распространилось даже на грузинских купцов, проживавших в караван–сарае.

Дадаш–бег был послан из Тавриза в порт Энзели для наблюдения за доставкой подарков, предназначенных шаху императором. Им надлежало прибыть ранее посольства, но они, не знаю почему, были задержаны некоторое время в Астрахани. Я узнал позднее, что судно, на котором они находились, появилось в Ленкорани и, по неизвестным мне причинам, зашло в небольшую гавань Сарри–Пучтах. Замедление в прибытии этого драгоценного груза было, конечно, весьма неприятно; он произвел бы самое благоприятное впечатление на шаха и его министров и отвлек бы их внимание от некоторых мелочей, ибо ничто не доставляет моим соотечественникам такого удовольствия, как подарок, независимо от его ценности.

Так как страстным желанием Грибоедова было возвратиться к своей семье в Тавриз, то между ним и министрами шаха было решено, что он покинет столицу в самом скором времени и что он оставит там своего первого секретаря Мальцева и переводчика Мирзу-Нарримана, на которых и будет возложена передача подарков. Однако мне как-то не верилось, чтобы Грибоедов не привез с собой на всякий случай каких–нибудь безделиц для подарков; и точно, я вскоре узнал, что он поднес шаху двадцать пять монет из платины, а также пятнадцать Аммину, десять — Мирзе–Могаммед–Али–хану и пять – Мирзе–Абул–Гассан–хану.

Прошло только три недели с момента нашего приезда в Тегеран, а взаимное расположение изменилось уже настолько, что Мирза-Нарриман сказал мне однажды:

— Какая перемена! Какая холодность! Надо ехать... Пора!

Обязанности посланника были в некотором отношении весьма затруднительны; человек 9 или 10 армян, родственники которых были похищены персиянами, последовали за ним из Тавриза, осаждая его просьбами об освобождении пленников, так что он не мог показаться без того, чтобы его не преследовали назойливые просители. И только успевал он выручить одну из похищенных жертв – к нему поступали новые просьбы. Освобождение этих несчастных сильно раздражало тех, у кого их отнимали; в большинстве случаев они были приобретены за деньги, а за них не уплачивалось никакого выкупа. Таким образом, в Казвине, в Зенджане и в самой столице были возвращены многие из похищенных.

Когда день отъезда Грибоедова был окончательно назначен на 27-е число месяца реджеба, Зограб–хан, казначей шаха, привез предназначенные шахом посланнику и его свите подарки.

Посланник получил орден Льва и Солнца 1-й степени, украшенный алмазами, золотое с финифтяной отделкой ожерелье к тому же ордену, богато вышитую большую кашемировую шаль, две другие превосходного качества, жемчужное ожерелье, мешок с тысячью голландских червонцев, прекрасную лошадь с золотой уздечкой, украшенной драгоценными камнями, золотую цепь и седло, сплошь покрытое золотом.

Первый секретарь посольства, Мальцов, получил орден Льва и Солнца 2-й степени с алмазами и две шали.

Второй секретарь — орден Льва и Солнца 2-й степени с алмазами и две шали.

Грузинский князь — орден Льва и Солнца 2-й степени с алмазами и две шали.

Мирза–Нарриман — две шали.

Дадаш–бег — орден и кашемировую шаль.

Наконец, казачьим офицерам были розданы золотые медали, а солдатам серебряные.

Все члены посольства были в восторге, получив эти бесчисленные доказательства щедрости персидского монарха; только одно лицо не разделяло общего удовольствия, именно Рустем–бег, обращенный грузин, три раза менявший веру; он считал себя равным Дадаш–бегу, а ему не дали ни ордена, ни шали, и я слышал, как он, в порыве неистового гнева, восклицал: "Неужели же я менее достоин внимания, чем этот глупец Дадаш, который ничего не смыслит! Уж я дам ему себя знать! Такую заварю кашу, что голова у него слетит с плеч!"

Посланник приказал выдать Зограб–хану, доставившему награды и подарки шаха, 200 червонцев. На следующий день имела место прощальная аудиенция, и все новопожалованные кавалеры были при орденах. Эта аудиенция сошла довольно благополучно, однако шах опять употребил слово мерраджат, которое так не правилось его превосходительству и которое казалось ему столь же оскорбительным, насколько оскорбительно было для монарха то упорство, с каким посланник продолжал сидеть в кресле, и та непринужденность, с какой он держал себя в его присутствии.

Наконец все дела были закончены, представитель российского императора был принят с должным отличием, его осыпали почестями, все были, по–видимому, довольны, и я также радовался приближению нашего отъезда, ибо частые встречи с моими соотечественниками позволяли мне заметить, что тайное возмущение зарождалось уже в их сердцах. Одно особое обстоятельство заставило меня заподозрить, что в отношениях между двором и Грибоедовым произошло значительное охлаждение. Я хотел купить для Мальцова лошадь у офицера, состоявшего в свите шаха. Мы сошлись в цепе, я отправился к владельцу лошади для вручения ему денег и ружья, которое Мальцов посылал ему в подарок, но офицер сказал мне, прося извинения, что, к крайнему его сожалению, он не может продать мне лошадь, так как это могло бы вызвать неудовольствие шаха; чтобы не показаться неучтивым, он принял ружье, однако через несколько дней прислал его мне обратно.

Все было готово для отъезда в назначенный день; были наняты волы для перевозки нашего груза. Мирза–Нарриман показал мне роспись на 1700 туманов, предназначавшихся Грибоедовым для распределения среди мехмандарей, офицеров, слуг и стражи. Он был в восторге от одной мысли увидеть вскоре свою молодую дорогую супругу – грузинскую княжну, отличавшуюся чрезвычайной красотой; это было постоянным предметом его разговоров; мы разделяли его радость, будущее представлялось нам блестящим, как прекрасное летнее солнце; но вскоре горизонт наш омрачился.

Вечером того дня, когда Зограб–хан доставил калаати (подарки шаха), в дом посланника явился, в сопровождении слуги, евнух Мирза–Якуб [9]. Он обратился к Мирзе–Нарриману, который минуту спустя доложил Грибоедову, что Мирза–Якуб желает возвратиться на свою родину, в Эривань, и что он отдает себя под покровительство русских законов. Грибоедов ответил, что не может принять человека, который воровски, под покровом ночи, входит в его дом, что он должен немедленно удалиться и что, если намерение его неизменно, он может явиться вновь на следующее утро. Мирза–Якуб повиновался, но на следующий день явился опять со слугой и в сопровождении Мирзы–Нарримана, вышедшего из дому на рассвете. Ему отвели помещение во дворе, прилегающее к дому, который занимал Грибоедов.

Этот человек, появление которого среди нас послужило причиной таких ужасных несчастий, родился в Эривани, от родителей низкого происхождения и теперь еще проживающих в этом городе. Отец его был армянин, садовник Могаммед–хана, наследственного правителя этой провинции. Он был схвачен и увезен в Тегеран в 1226 (1808) г., когда генерал Цицианов осаждал Эривань, и тогда же определен в сераль Гольден–Исмаил–хана. Спустя несколько лет после того, как этот сановник подвергался опале, Мирза–Якуб поступил на службу шаха и постепенно заслужил доверие монарха, осыпавшего его милостями; в то время, о котором я говорю, Якуб занимал важную должность казначея и главного хранителя всех бриллиантов и драгоценных камней гарема.

Зная, какие чувства питают наши соотечественники к этому роду людей и будучи убеждены, что шах, из одного чувства самолюбия, скорей согласится развестись с одной из своих жен, нежели отпустить от себя Мирзу–Якуба, мы ужаснулись неизбежным последствиям приема, оказанного посланником евнуху. Рассматривая это дело со всех сторон, мы выяснили, что, в силу последнего мирного договора, Грибоедов имел право принимать под свое покровительство лиц, пожелавших вернуться на русскую территорию; с другой же стороны, мы никак не могли допустить, чтобы гордость царя царей и строгие законы гарема позволили бы шаху оказать в этом случае послабление, столь несходное с его представлениями о собственности и способное унизить его в глазах подданных. Он уже перенес достаточно унижений из–за последней войны и упал в их мнении; он, так сказать, собственноручно отдал значительную часть своих сокровищ, столь долго собираемых, а теперь должен был отказаться от прав над рабом, обязанности которого отличались особенно деликатным характером, которому были известны все его домашние тайны и который мог сообщить самые подробные сведения о его богатствах, заключавшихся в золоте, серебре и драгоценных камнях.

Русское правительство ничего не выигрывало, в смысле своего могущества, оказывая покровительство такому человеку, как Мирза–Якуб; нам оставалось предполагать, что в действиях посланника скрываются намерения, враждебные интересам Персии. Если же подобные намерения не имели места, то почему было не уговорить этого несчастного сохранить свое положение, во сто крат превышающее его достоинства. Мы терялись в догадках.

Как только министры и Манучир–хан, главный начальник евнухов, узнали о бегстве Мирзы–Якуба и о месте его нахождения, они тотчас же обратились к посланнику, указывая ему на все неприличие укрывания подобного беглеца. Последний, оставаясь при своем решении, согласился, однако, благодаря ли совету Грибоедова или уверениям, что ему не будет сделано никакого зла, явиться, в сопровождении Мальцева и переводчика Мирзы–Нарримана, к Манучир–хану, чтобы объясниться с этим последним относительно своего намерения возвратиться на свою родину, в Эривань. Свидание обошлось как нельзя лучше, казалось даже, что Манучир–хану удалось победить упорство подчиненного, ибо он, вместо того чтобы вернуться в посольский дом, отправился на свою квартиру; однако вечером того же дня он опять явился в дом посланника с разными домашними вещами – постелью, коврами, посудой и пр.и расположился тут окончательно.

Гроза надвигалась. На следующий день дом Мирзы–Якуба был, по повелению шаха, запечатан, а Грибоедову было официально сообщено, что этот несчастный скрылся, не отдав отчета в сумме от 30 до 40 тысяч туманов. Я не могу теперь припомнить в точности, когда именно, в какой день и час имели место различные обстоятельства, сопровождавшие это печальное событие. Вечером, уже довольно поздно, Рустем–бег сделал попытку перевезти остальные вещи, украшавшие квартиру Мирзы–Якуба. Он взял с собой несколько слуг с мулами и, сорвав наложенные на двери дома печати, уже сдвинул кой–какую мебель, чтобы увезти ее, как вдруг появилась стража, разбуженная дерзким вторжением, и воспротивилась его намерениям с проклятием и угрозами, каковые скоро перешли бы в действия, если бы Рустом не удалился.

До сих пор Грибоедов обнаруживал некоторую склонность удовлетворить министров, не выходя, однако, из границ своих полномочий. Опасение подвергнуться строгому наказанию и даже смерти препятствовало Мирзе–Якубу вернуться к своим обязанностям; равным образом он сопротивлялся убеждениям посланника, уговаривавшего его отправишься в Тавриз и поступить на службу к Аббасу–Мирзе. Мой начальник, находившийся у Манучирхана в то время, когда Мальцов и Мирза–Нарриман отводили к нему Мирзу–Якуба, — нашел этого последнего весьма раздраженным оскорблениями, нанесенными ему, когда он переходил через внутренние темные проходы, которые вели к покоям; несколько слуг гарема осыпали его ругательствами и плевали на него, да и одежда Мирзы–Нарримана порядочно, потерпела от их наглости Вот что отвечал Мирза–Якуб на обвинение в краже денег и драгоценностей: "Надо не иметь ни бога, ни совести, чтобы возвести на меня надобную подлость!" Это значит подлить масла в огонь; неуместное его возражение повлекло за собой горькие замечания, и хан, видя, что спор между раздраженными людьми только осложнят затруднение, приказал Рамазан–бегу, феррашу шаха, отвести Мирзу–Якуба обратно в посольский дом и смотреть, чтобы ему не было нанесено оскорблений. Вскоре после того он последовал за ними и сам.

Грибоедов обнаружил крайнее негодование на обиды, нанесенные обоим мирзам.

— Они плевали не на Мирзу–Якуба, — воскликнул он, — они плевали, прежде всего, на императора, а потом на меня! Такое положение вещей не может быть терпимо! [10]

Хан всячески старался умерить справедливый гнев посланника, — говоря ему, что оскорбление нанесено людьми слишком низкого звания и потому достойно презрения, так же как и оскорбление, нанесенное Мирзой–Якубом религии тех людей, с которыми он имел столкновение и которые по своему положению заслуживают некоторого снисхождения. При этих словах Грибоедов, еще не успокоившись от волнения, обратился к Мирзе–Якубу и спросил его, как у него хватило дерзости коснуться святых вещей и как священное слово "бог" могло вырваться из его уст. Якуб, снова отвергая возведенное на него обвинение в краже, дерзко заявил, что он только выразил свое мнение, сказав, что у тех, кто возводит на него столь злостное обвинение, нет ни совести, ни бога.

После подобной сцены нельзя было и думать о примирении и дружеском объяснении.

Около 29-го числа месяца реджеба Грибоедову назначена была частная аудиенция у шаха, которая не дала сколько-нибудь удовлетворительных результатов. Однако было решено передать возбужденное против Мирзы–Якуба обвинение на рассмотрение суда под председательством Мирзы-Месиха, верховного муллы Тегерана. МирзаЯкуб представил против этого решения некоторые возражения, справедливо основываясь на том, что, по магометанским законам, нет пощады тому, кто отрекся от ислама, ибо уже один этот поступок является преступлением, наказуемым смертью. К тому же Мирза-Якуб осмелился отозваться самым неуважительным образом о домашней жизни шаха и его многочисленного семейства и коснуться в своей критике справедливости и святости духовных особ. Я помню, как он рассказывал однажды случаи из жизни гарема, которые должен был бы хранить в тайне; я даже прервал его, заметив ему, что милости, которыми он столько времени пользуется у шаха, по меньшей мере, должны были бы заставить его молчать о тех предметах, о которых он говорят столь необдуманно.

Грибоедов поступил не совсем осторожно, уделяя Мирзе-Якубу слишком много внимания, и в этом его можно было бы справедливо упрекнуть. Евнух обедал с ним за одним столом, или же кушанья, приготовленные на кухне министра, подавались ему в его комнату; он уже не хотел обедать с нами, опасаясь, как он говорил, чтобы его не отравили.

Шах между тем, по-видимому, отказывался от мысли вернуть беглеца, а равно и двух или трех слуг, которых тот увлек с собой с другой стороны, Грибоедов был уведомлен, что шах взял назад свое согласие на то, чтобы Мальцов и Мирза-Нарриман, по отъезде посланника, имели пребывание в столице, опасаясь каких–нибудь неприятных столкновений, могущих возникнуть вследствие их неопытности в делах.

1-го числа шаббана месяца Мирза–Якуб, в сопровождении Мальцева и Мирзы–Нарримана, отправился, как было условлено, к Мирзе–Месиху. После того как он прождал там по меньшей мере с час, ему дали знать, что верховный мулла не совсем здоров и не может его выслушать. Итак, эта попытка была бесполезна.

Около дома столпилось множество народу; как я узнал, Мирза–Месих рассудил не принимать его, боясь не сдержать справедливого негодования и назвать в раздражении Мирзу–Якуба неверным (каффир) дав тем самым народу повод забросать его камнями и вызвать неистовство.

Указания Мирзы–Якуба позволили снова деятельно заняться поисками попавших в плен жертв, главным образом одной христианки, по имени Талаань, славившейся своей красотой. Стали также понуждать Мати–Кули–хана, сына Гуссейн–хана, последнего эриванского губернатора, к освобождению нескольких женщин, относительно которых было известно, что он привез их с собой, или же присланных ему из этого города в подарок его отцом. Двух из них он уступил Али–Яр–хану, бывшему первому министру; он просил, чтобы последний позволил Грибоедову убедиться, согласны ли они возвратиться на родину; тогда он, Мати–Кули–хан, освободится от постоянных нареканий русских. Бывший первый министр, желая доказать, что помнит услуги Грибоедова в бытность свою в плену в Тавризе, охотно согласился на это предложение. В результате этого несколько армян, присоединившихся к свите посланника с целью вырвать родственников из рабства, отправились в сопровождении Рустема и Ага–Могаммед–Али, помощника ферраша баши принца Аббаса Мирзы, к Али–Яр–хану. Им вывели молодую женщину и девочку лет 13-ти или 14-ти, но никто их не признал, и они не изъявили никакого желания оставить своего настоящего покровителя. Али–Яр–хан, во избежание дальнейших посещений, пригласил из предосторожности нескольких уважаемых своих сограждан присутствовать при свидании, дабы, в случае нужды, они могли подтвердить происшествие.

Вечером того же дня Могаммед–Али посоветовал мне предупредить Грибоедова через посредство хана относительно возможного выступления со стороны Рустем–бега по поводу этих женщин, так как оп во всеуслышание заявил, что освободит младшую из них, хотя бы это стоило ему жизни. На следующий день, рано утром — не могу сказать, было ли это известно посланнику, — Рустем явился к Али–Яр–хану с письмом от своего начальника, который предлагал ему прислать этих двух пленниц в посольский дом, для того чтобы министр мог лично убедиться в их истинных желаниях. Их отпустили без особых колебаний, в сопровождении нескольких слуг и Могаммед–Тахикс–бега, который собирался жениться на молодой девушке. Последнему не было разрешено войти в посольский дом, а товарищам его не позволили вступить даже и во двор. Допрошенные Грибоедовым, обе женщины решительно ответили, что не имеют желания оставлять Тегеран. Однако, в злополучную минуту, они согласились на вкрадчивое предложение Рустема остаться день–другой в посольском доме. Не будучи больше на глазах своих повелителей и не испытывая над собой никакого гнета, женщины вспомнили свою прежнюю веру и родину, и привязанность к ним взяла верх над их осторожностью. Они были препоручены попечениям и надзору Мирзы–Якуба и помещены в отделении, смежном с его собственным, к которому были приставлены двое часовых из фераханов (пехотинцы), дабы воспрепятствовать всякому с ними сообщению. Слуги Али–Яр–хана тщетно пытались возражать против такого нарушения обещаний и ушли домой, оплакивая доверчивость своего господина.

Искренняя привязанность, питаемая нами к Грибоедову, заставила нас весьма скорбеть об этих насильственных действиях. Зная отлично общественное мнение, мы не сомневались в том, что существующего уже раздражения было достаточно, чтобы сделать его положение весьма опасным.

Наш народ жесток, свиреп, вспыльчив и нерассудителен, его хорошо можно сравнить с кремнем, который при малейшем ударе рождает искру.

Мой начальник не мог долее скрывать своих опасений, он убедительно просил Грибоедова отпустить пленниц к Али–Яр–хану, выставляя ему на вид пользу подобного примирительного поступка, по все его просьбы и настояния оставались бесполезными; Грибоедов дал ему даже, с некоторой горестью, почувствовать, что его вмешательство ему весьма неприятно. Хан, справедливо обиженный, не виделся два или три дня с посланником, который, наконец, послал просить его к себе, и они вскоре помирились. Мирза–Матти, секретарь шаха, несколько раз пытался объясниться с Грибоедовым по поводу Али–Яр–хана; министр иностранных дел употреблял все усилия, чтобы уладить дело Мирзы–Якуба, но Грибоедов ничего не хотел слышать.

На третий день пребывания в посольском доме женщины изъявили желание отправиться на родину, в местечко Кара–Клиссы, на границе Эриванской провинции. Чистосердечно ли было это желание, мне неизвестно, знаю только, что, благодаря посредничеству персидских агентов, они находились в постоянных сношениях с слугами Али–Яр–хана, которые все время бродили возле их нового жилища. Могаммед–Тахикс–бег, нареченный молодой девушки, часто заходил в мою комнату вместе с одним доверенным лицом Али–Яр–хана, по Мирза–Якуб сообщил мне, что эти посещения не правятся посланнику, и я вынужден был положить им конец.

Отъезд наш окончательно был назначен на 7-е или 8-е число шаббана; 5-го числа, в полдень, женщины, по распоряжению Рустема, были отправлены в баню, которая хотя и помещалась в посольстве, однако находилась в отдельной пристройке. Это было верхом безрассудства; на возвратном пути слуги Али–Яр–хана пытались захватить их силой, и если Грибоедову и не было известно о том, что они отправлены в баню, то шум, поднявшийся после того, как они оттуда вышли, должен был оповестить его об этом. Я узнал потом, что он тщетно выговаривал и тщетно грозил лицам своей свиты, все более и более усложнявшим его опасное положение. Позорящие его репутацию слухи быстро разнеслись по разным частям города. Были оповещены все муллы, и в тот же вечер Мирза–Месих председательствовал на совещании мулл в одной из главных мечетей города.

Муллы объявили, что всякому терпению есть пределы, что религии их нанесено оскорбление, их повелитель унижен и самые священные их права попраны, и было единогласно решено немедленно отправить депутацию к губернатору, принцу Али–шаху, и предупредить его, что если русский министр не согласится выдать Мирзу–Якуба и двух женщин, то народ вырвет их из посольского дома силой. Его высочество убедительно просил воздержаться от каких-либо насильственных мер до окончательного решения посланника.

Узнав о том, что произошло в мечети, я оповестил об этом Мирзу–Нарримана в таких выражениях, которые, как мне казалось, могли бы убедить его в предстоящей опасности. Он посмеялся над моим беспокойством и сказал:

— Мы — словно амберакские верблюды, которые уже привыкли к запаху пороха!

Припоминаю еще об одном разговоре с ним. Однажды он показал мне официальную ноту, адресованную, по приказанию посланника, министрам шаха. Ничего важного она в себе не заключала, но слово "шах" было проставлено в ней без какого-либо другого титула, что удивило меня. Я заметил ему, что было бы гораздо приличнее написать "его величество шах", или "царь царей", или "покровитель мира" — выражения, требуемые вежливостью и с незапамятных времен принятые нашими государями.

— Другие европейские страны, — прибавил я, — особенно Англия, никогда не упоминают имени шаха иначе, как с отменной почтительностью. Почему бы и русским уполномоченным не прибегнуть к подобной формуле вежливости? [11]

— О, это большая разница! — возразил Мирза. — Россия находится в таком положении, что может приказывать, тогда кап Англия ничего не может добиться от вас иначе, как угождением и лестью!

В течение вторника 5–го шаббана Мирза–Абдул–Вагаб изъявил желание встретиться с Грибоедовым у Могаммед–Велли–хана Афшара для решения этого злополучного дела.

— Надо спешить, — говорил он, — и не допустить разрыва между двумя могущественнейшими государствами, а также смерти многих добрых людей из–за двух бедных женщин и такого ничтожного существа, как Мирза–Якуб!

Горестные события, происшедшие в среду, 6–го шаббана, никогда не изгладятся из моей памяти; они разрастались с такой быстротой и так осложнились, что рассказ мой невольно будет страдать длиннотами и беспорядочностью при описании ужасного мятежа, которого я был печальным свидетелем.

С восходом солнца мой начальник и Мирза–Нарриман получили от губернатора, принца Али–шаха, приглашение немедленно прибыть к нему по одному весьма важному делу. Грибоедов еще спал, и прошло добрых два часа, раньше, чем Мирза–Нарриман выслушал его инструкции. Хан, имея в виду устроить условленное накануне свидание между Мирзой–Абдул–Вагабом и Грибоедовым, вышел из дому первым, предупредив Мирзу–Нарримана, что присоединится к ним у принца.

Рано утром я узнал, что у главной мечети, где снова собрались муллы, образовалось целое скопище народа. Муллы велели закрыть на базаре все лавки и приказали правоверным отправиться в русский квартал и добиться, добром или силой, выдачи двух женщин и Мирзы–Якуба. Двое честных купцов-–грузин, видя готовящееся возмущение, бросились к посланнику, чтобы предупредить его о приближении неистовой толпы и о ее злодейских намерениях; с другой стороны, Манучир–хан, по повелению шаха, полученному им ночью, поспешил отправить своего племянника, Мирзу–Селлимана–Маллейкафа, к посланнику, чтобы откровенно сообщить ему о настоящем положении дел и просить его немедленно отказаться от покровительства беглецам, выдачи которых требует неистовствующая чернь.

Четыреста или пятьсот человек, предшествуемые толпою мальчишек и несколькими исступленными, потрясавшими палками и обнаженными саблями, направились от мечети к жилищу посланника. Мирза–Селлиман с трудом успел опередить их и сообщил – однако уже поздно – о предполагавшемся насилии, а Мирза–Нарриман, пытавшийся выехать из дому, чтобы отправиться к принцу-губернатору, вскоре вернулся, перепуганный, домой, куда я был призван для окончательных распоряжений, относящихся к отъезду. Дождь камней падал уже во дворы, и крики толпы сливались временами в одно общее ура. Крики заставляли нас холодеть от ужаса, и мы спрашивали себя, чем все это кончится.

Казалось, над иностранцами тяготела железная рука судьбы. Я не обнаружил в них ни твердой воли храбро защищать свою жизнь, ни достаточного присутствия духа, чтобы попытаться избегнуть опасности, покорившись требованию народа или прибегнув к какому–либо иному средству [12].

В комнате Грибоедова находились Аделупг — второй секретарь, врач, грузинский князь — двоюродный брат супруги Грибоедова, Мирза–Нарриман, два купца–грузина, Рустем, Ага–Могаммед–Али – ферраш–баши Аббаса–Мирзы, довольно многочисленная прислуга и казаки-конвойцы оставались частью во дворе, частью в соседних комнатах, где находился и я.

Дом Могаммед-хана весьма обширен и разделен дворами, вдоль которых высятся строения. Отделение, занимаемое Грибоедовым, состояло из большой гостиной с передними по обеим концам и двух небольших других комнат. Посредством кровли и дворов оно сообщалось с помещением, отведенным Мирзе–Якубу, которое предшествовало помещению посланника.

Волнение увеличивалось все более и более; раздалось несколько выстрелов, и вскоре народ ворвался во дворы. Я слышал, как кто-то крикнул: "Схватите Мирзу–Якуба и назад!" Впоследствии я узнал, что это кричал Хаджибег, мирза, который старался усмирить осаждавших, предоставив им эту жертву. Несчастный Якуб уцепился за платье Хаджи – единственное и недостаточное в этот роковой момент убежище! — но его оторвали от него, и он упал, пораженный бесчисленными ударами кинжала. Слуги Али–Яр–хана схватили женщин и потащили их прочь.

Во время недолгого затишья, предшествовавшего взрыву, я узнал о печальной судьбе Мирзы–Якуба, о смерти Дадаш–бега, одного казака и двух или трех лакеев, которые, защищаясь, убили двух или трех персиян. Тела последних были отнесены в мечеть, и это кровавое зрелище еще более разъярило народ. В это самое время один из соседей, по имени Али–Верди, кондитер, находящийся в услужении у Манучир–хана, вбежал в залу, чтобы спасти Мирзу–Селлимана, племянника своего бывшего господина, умоляя его, пока есть время, следовать за ним еще свободным путем; с тем же усердием он предлагал безопасный приют и посланнику. Но просьбы его были напрасны. Мирза–Нарриман воскликнул, что никто не осмелится поднять руку на представителей Европы. "Выстрелы ваши не устрашают нас, — сказал Али–Верди, – Разве мы но слыхали их в Гандже, Аббас–Абаде и Эривани?" Грибоедов отвергнул сделанное ему предложение, может быть, не желая покидать своих или же просто не сознавая грозящей ему опасности, и честный кондитер принужден был удалиться, сожалея, конечно, о бесполезности своих настояний.

Казаки и посольские служащие успели выработать некоторый план защиты на случай вторичного нападения, от которого осаждающие, по–видимому, отказались, как" мы начинали думать. Но прошло полтора часа, и надежды наши рухнули; мы были осаждены толпой, не в пример более многочисленной, которая состояла теперь уже не только из мелочных торговцев и черни: она была снабжена огнестрельным оружием и к ней присоединились и солдаты разных военных частей. Ужасные крики оповестили о ее приближении, и вскоре град камней до того усилился, что мы принуждены были укрыться в соседней комнате, с правой стороны двора, служившей Грибоедову спальней. Напрасно старался он обращаться к пароду, — никакой человеческий голос не мог быть услышан посреди такого ужасного шума. Приказание казакам стрелять холостыми зарядами также не принесло никаких результатов. Смерть была перед нами, жертвы ею были соединены, без всякой надежды, охваченные ужасом, подобно невинным овцам, преследуемым кровожадными волками, напрасно пытающимся избегнуть своей участи.

Казаки, презирая опасность, обнаруживали непоколебимое решение спасти своего начальника, если это было возможно, и дорого продать свою жизнь. Несколько слуг показали большое присутствие духа и замечательную отвагу, особенно один курьер, по имени Гоашатур. Этот храбрец бросился с саблей в руке на осаждающих, сбил двух из них, заставил отступить прочих, поднялся затем на лестницу, чтобы прогнать влезавших на стены; его закидали камнями, и он уже два раза готов был упасть, но снова бросался вперед, пока сабля его не переломилась, и, когда ему нечем было уже защищаться, он мгновенно был растерзан на части.

В продолжение некоторого времени исход приступа был сомнителен; сделана была попытка очистить двор, но хотя двинувшиеся вперед и были опрокинуты, товарищи их, разместившиеся на стенах, продолжали стрельбу и не переставали бросать камни и кирпичи в окно комнаты, где находился посланник. Пехотная стража (фераганы) рассеялась при первом натиске, не сделав ни малейшего усилия, чтобы защитить нас; однако продолжительность дела позволяла надеяться, что шах вышлет нам на помощь войска. Наконец мы услышали оглушительные удары в крышу дома, и вскоре она была проломана насквозь. Первые пули смертельно ранили молочного брата посланника; последний с сердечной горестью воскликнул:

— Смотрите, смотрите, они убили Александра! Еще двое лишились жизни прежде, чем мы успели укрыться в большую гостиную, занимавшую середину помещения; но в ней мы были совершенно на виду из той комнаты, которую мы оставили, так же как и в широкое окно, поэтому не было никакой возможности там долго оставаться. Отсюда, переходя из одной комнаты в другую, я мог бы смешаться с толпой, как это сделал Ага–Могаммед–Али, доверенное лицо принца Аббаса–Мирзы, так как иного пути к спасению не было.

Как сейчас вижу я ужас, напечатленный на лицах всех присутствовавших. У иных, казалось, все чувства были парализованы, другие пребывали в ужасном отчаянии, некоторые, вместе с казаками, пытались мужественно защищаться. Посланник, скрестив на груди руки, медленно прохаживался взад и вперед, от времени до времени пропуская руку в волосы; лоб его был окровавлен от удара камнем, пришедшимся в правую сторону головы. Он подошел ко мне и произнес с выражением, которое я и сейчас еще не забыл:

— Они хотят нас убить, мирза, они хотят нас убить!

Я мог отвечать ему лишь утвердительно. Последние слова, внятно дошедшие до моего слуха, были:

— Фет–Али–шах! Фет–Али–шах! jenfoudre, jenfoudre [Эти слова так написаны в персидском тексте; непереводимо.], — или что–то в этом роде.

Я на всю жизнь сохраню воспоминание, смешанное с восхищением, о бесстрашном поведении и геройской смерти медика. Он с самого начала всячески старался ободрить товарищей, умоляя их сражаться до последнего вздоха. Наконец он убедился, что не было никаких надежд к спасению; не имея при себе никакого другого оружия, кроле небольшой европейской сабли, он храбро перебежал двор, угрожая ворвавшимся туда, которые на мгновение отступили, кроме одного молодого человека, с которым он обменялся несколькими сабельными ударами. Пока он размахивал оружием, защищая голову, противник отрубил ему левую руку, которая упала на землю. Движимый той же отчаянной отвагой, он, невзирая на это страшное ранение, вернулся в комнату, сорвал с двери драпировку, обернул ею изувеченную руку и потом, не слушая наших уговоров, выпрыгнул в окно и скоро погиб, сраженный многочисленными врагами и сбитый с ног пущенными в него со стен камнями.

Еще до выхода нашего из гостиной и раньше, чем мы надумали пробраться в самые отдаленные покои, мы потеряли еще четырех или пятерых. Эта часть дома была отделена крепкой перегородкой, за нею могли найти убежище те, кто был еще в силах идти или ползти. Мирза–Селлиман и Мирза–Нарриман были убиты, ые успев добраться до этого последнего приюта, где нас уже осаждали через окна и двери. Почти все казаки были уже перебиты. Двое из передовых осаждавших, вооруженные саблями и кинжалами, пытались было проникнуть в нашу засаду, но обнаружили нерешимость, как будто остановившись перед нашим отчаянием. Я бросился из комнаты и последовал, размахивая саблей, непосредственно за ними, так что когда они стали отступать, я мог замешаться в толпу передовых сражающихся, которые приняли меня за своего. Тщетно старался я пробраться во двор; не было никакой возможности протиснуться сквозь толпу, и меня отбросили назад, в комнату, где я увидел 17 тел моих товарищей, вытянутых на полу. Левая сторона груди посланника была насквозь проткнута саблей, и мне показали борца, состоявшего в услужении у одного из жителей Тегерана, человека атлетического телосложения и огромной силы, который якобы нанес ему этот удар. У ног Грибоедова испускал последние вздохи казачий урядник, который с примерным самоотвержением до последней минуты защищал его своим телом.

Изнемогающий от усталости, страха и ужаса перед зрелищем, которого я был свидетелем, избитый каменьями, я должен был сделать сверхъестественное усилие, чтобы не упасть. Казалось, все фурии ада сорвались с цепей, чтобы увлечь за собой всю чернь Тегерана на противоестественную жестокость. Не довольствуясь тем, что они погубили столько беззащитных жертв и обагрили руки в крови невинных, эти изверги предались самому неистовому грабежу. Они раздели мертвых донага и повлекли их на середину двора, где, выставив тела на ужасное поругание, громоздили из них отвратительные пирамиды, обагренные потоками крови, лившейся из ран. Перо мое отказывается описывать эти ужасы. Боже мой, да не разразится гнев твой над нами за это чудовищное дело!

Уже было за полдень, когда мне удалось добраться до моего помещения. Слуга мой уверил всех, что оно было занято только магометанами, и потому туда никто не вошел, и оно послужило убежищем Мальцеву, первому секретарю посольства. Занимаемые им комнаты находились довольно далеко от помещения Грибоедова, и, когда дом был осажден, он не мог уже присоединиться к своим соотечественникам. С помощью денег и обещаний ему удалось уговорить нескольких феррашей и небольшой отряд пехоты, укрывшейся в нашем квартале, взять его под свое покровительство. Когда мятеж несколько утих, мы послали уведомить шаха, что Мальцов один спасся от этой ужасной бойни. Он выслал нам роту пехотинцев, чтобы не допустить новых беспорядков, а с наступлением ночи Мальцов, переодевшись в персидский мундир и смещавшись с солдатами, явился во дворец его величества.

План истребления был выполнен настолько хорошо, что народ ворвался даже в передний двор британского посольства и вырезал семь или восемь человек русских, проживающих при конюшнях, после чего завладел всеми лошадьми, принадлежавшими посланнику [13].

При начале возмущения, по приказанию шаха, были сделаны попытки остановить беспорядки. Мирза–Могаммед–Али–хан со своими слугами спешно прибыл к месту действия в ту самую минуту, когда осаждавшие овладели Мирзой–Якубом. Несмотря на все его добрые намерения, усилия его ограничились некоторыми мерами предосторожности, к несчастию, неудовлетворительными, а также уговорами и убеждениями, обращенными к людям, глухим к голосу рассудка. Мессахчи–баши и многие другие придворные офицеры тщетно старались содействовать ему: явились даже принцы Али–шах и Имам–Верди–Мирза, сопровождаемые всеми, кого они только могли собрать, но бесчисленное множество осаждающих не дозволило им приблизиться к атакуемому дому. Вместо того чтобы принести какую–нибудь пользу посольству, они должны были заботиться о собственной безопасности и даже подверглись сами оскорблениям и угрозам.

— Пойди, — кричали Али–шаху, — уступи своих жен русским, это вполне достойно твоей длинной бороды, которую ты так заботливо купаешь в розовой воде! Разве твой брат Аббас–Мирза не продался душой и телом царю? Убирайся вон, говрам санг, не то мы изрубим вас в куски!

Принцы были вынуждены вернуться в свои дворцы, защищенные, по счастию, значительными отрядами пехоты и входы в которые были тщательно заперты, чтобы мятежники не могли в них проникнуть.

Впоследствии я узнал от моих слуг, что изуродованный труп Мирзы–Якуба таскали по всему городу и бросили, наконец, в глубокую канаву. Так же поступили и с другим трупом, который сочли за труп Грибоедова. Привязав к ногам его веревку, злодеи поволокли его по главным улицам и базарам Тегерана с криками:

— Дорогу, дорогу русскому посланнику, который отправляется к шаху! Вставайте в знак почтения, кланяйтесь ему по франкскому обычаю, обнажая голову!

Протаскав труп таким образом долгое время, его выставили посреди улицы, ведущей к главным воротам крепости. С наступлением вечера, когда все успокоились, он был перенесен, по распоряжению принца-губернатора, в дом Могаммед–хана.

Ночь прошла спокойно, а на следующий день на ферраша-баши Керим–хана было возложено предание трупов земле. Из русского посольства погибло 44 человека. После некоторых поисков перед окном помещения, занимаемого Грибоедовым, в груде трупов нашли и его тело; я заметил с большим удовлетворением, что оно не подверглось осквернению. Последний долг печальным его останкам был отдан духовенством армянской церкви, где было выставлено его тело, а прочих несчастных его товарищей похоронили в глубоком рву за стенами города.

Говорят, что осаждавшие потеряли 26 или 27 человек ранеными и убитыми. Потери их были бы не в пример значительнее, если бы посольство приняло меры к защите и если бы вся свита Грибоедова была в сборе; может быть, мятежники были бы даже опрокинуты. Но кто может избежать своей судьбы?

Комментарии

Список условных сокращений

АКАК – Акты, собранные Кавказской археографической комиссией. Издание Архива Главного управления наместника кавказского, т. I–X. Тифлис, 1866–1886.

Алфавит – Восстание декабристов. Материалы, т. VIII, Алфавит декабристов. Л., 1925.

Арапов – П. Арапов. Летопись русского театра. СПб., 1861.

Беседы в ОЛРС – "Беседы в Обществе любителей российской словесности при Московском университете".

BE – "Вестник Европы".

ВЛ – "Вопросы литературы".

Воспоминания – "А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников". М., 1929.

ГБЛ – Государственная библиотека им. В. И. Ленина (Москва). Рукописный отдел.

ГИМ – Государственный исторический музей (Москва). Отдел письменных источников.

ГПБ – Государственная Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова–Щедрина (Ленинград). Рукописный отдел.

ГТБТ – "А. С. Грибоедов. Творчество. Биография. Традиции". Л., 1977. ИВ – "Исторический вестник".

ИРЛИ – Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР. Рукописный отдел.

ЛП – "Литературное наследство".

МТ – "Московский телеграф".

Нечкина – М. В. Нечкина. Грибоедов и декабристы, изд. 3–е. М., 1977. ОА – Остафьевский архив князей Вяземских, т. 1–5. СПб., 1899–1913.

Пиксанов – Н. К. Пиксанов. Грибоедов. Исследования и характеристики.

Л., 1934.

Попова – О. И. Попова. Грибоедов–дипломат. М., 1964.

ПССГ – Полное собрание сочинений Грибоедова, т. I–III. СПб.–Пг., 1911–1917.

РА – "Русский архив".

РВ – "Русский вестник".

Ревякин – А. И. Ревякин. Новое об А. С. Грибоедове. Ученые записки Московского педагогического института им. В. П. Потемкина, т. 43, вып. 4, 1954.

РЛ – "Русская литература". РО – "Русское обозрение". PC – "Русская старина".

СО – "Сын отечества".

Сочинения – А. С. Грибоедов. Сочинения. М.–Л., 1959. СП – "Северная пчела".

Творческая история – Н. К. Пиксанов. Творческая история "Горя от ума".

М., 1971.

ЦГАДА – Центральный государственный архив древних актов (Москва).

ЦГАЛИ – Центральный государственный архив литературы и искусства (Москва).

ЦГAM – Центральный государственный архив г. Москвы.

ЦГАОР – Центральный государственный архив Октябрьской революции, высших органов государственной власти и органов государственного управления СССР.

ЦГВИА – Центральный государственный военно–исторический архив (Москва). ЦГИА – Центральный государственный исторический архив (Ленинград).

ЦГТМ – Центральный государственный театральный музей им. А. А. Бахрушина (Москва). Рукописный отдел.

Шостакович – С. В. Шостакович. Дипломатическая деятельность А. С. Грибоедова. М., 1960.

Шторм – Георгий Шторм. Потаенный Радищев, изд. 3–е. М., 1974.

Щеголев – П. Е. Щеголев. А. С. Грибоедов и декабристы (По архивным материалам). С приложением факсимиле дела о Грибоедове. СПб., 1905.

К столетию со дня смерти автора "Горя от ума" из печати вышло сразу два сборника воспоминаний о Грибоедове: "А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников" (под ред. Н. К. Пиксанова, примечания И. С. Зильберштейна. М., 1929); "А. С. Грибоедов. Его жизнь и гибель в мемуарах современников" (ред. и примечания Зин. Давыдова. Л., 1929).

Таким образом, настоящее издание свода воспоминаний о Грибоедове является третьим и, по сравнению с двумя предыдущими, наиболее полным, охватывающим практически все значительные мемуарные свидетельства о Грибоедове. Следует иметь в виду, что специальных мемуарных очерков о Грибоедове крайне мало, и это объясняется, прежде всего, невозможностью в условиях николаевского царствования, да и некоторое время после него, опубликовать откровенные воспоминания о связях автора "Горя от ума" с кругом декабристов — тема эта была запретной — и о гибели его на посту дипломата в результате политической интриги, объективное расследование которой не входило в намерения царского правительства. Вместе с тем яркая личность Грибоедова не могла не останавливать внимания людей, встречавшихся с ним, и потому в записках разных лиц сохранилось множество ценных свидетельств о драматурге. Связные, более или менее пространные рассказы о Грибоедове, извлеченные из мемуаров его современников, помещены в основном корпусе настоящего издания, проходные и отрывочные свидетельства о драматурге, наряду с эпистолярными источниками, обширно использованы в комментариях. В двух случаях в основном корпусе издания помещены выдержки из писем (П. А. Вяземского и К. Ф. Аделунга), представляющих фактически запись подневных событий.

Все тексты проверены по наиболее авторитетным изданиям, а также по автографам, если таковые сохранились.

Наряду с мемуарами, в настоящем издании помещены некоторые официальные документы к биографии Грибоедова: послужной список, материалы следствий, агентурные и служебные донесения о нем (см. Приложение).

Научный аппарат издания состоит из кратких справок о мемуаристах и реального комментария к тексту; все собственные имена вынесены в специальный аннотированный указатель.

С.Н. БЕГИЧЕВ

Бегичев Степан Никитич (1785[*]–1859) [* По сведениям послужного списка, Бегичев родился в 1790 г. (PC, 1875, т. 7, с. 378).] – ближайший друг Грибоедова с 1813 г., когда они вместе служили адъютантами генерала от кавалерии А. С. Кологривова, командующего кавалерийскими резервами (в Брест–Литовске). После окончания Отечественной войны друзья поселяются в Петербурге, входят в околотеатральное сообщество литераторов. Состоя на службе в кавалергардском полку, Бегичев знакомится с участниками Тайного общества, становится членом одной из ранних декабристских организаций (см. Нечкина, с. 159), а в 1818 году, во время пребывания гвардейских полков в Москве, входит в Союз Благоденствия. К следствию по делу декабристов не привлекался как "отошедший от тайных обществ". Известно 20 писем Грибоедова к Бегичеву 1816–1826 гг. (после декабрьского восстания, опасаясь перлюстрации, друзья переписываются только "по оказии"), к Бегичеву же обращены путевые письма Грибоедова – своеобразный дорожный журнал, который драматург вел в 1818–1821 гг. С 1823 г., выйдя в отставку в чине полковника, Бегичев поселяется в Москве, куда в марте того же года в отпуск приезжает Грибоедов. Летом 1823 г. Грибоедов работает над III и IV действиями "Горя от ума" в тульском имении друга, селе Дмитровском. В мае 1824 г. перед отъездом в Петербург Грибоедов оставляет Бегичеву автограф первоначальной редакции пьесы (ныне хранится в ТИМ, в 1903 г. издан В. Е. Якушкиным). Одним из первых С. Н. Бегичев выступил в защиту комедии "Горе от ума", написав антикритику на пристрастные разборы пьесы М. А. Дмитриевым и А. И. Писаревым (рукопись этой статьи Бегичева Грибоедов оставил у себя, не желая вовлекать его в журнальную перепалку). Арестованный по делу декабристов, по пути в Петербург в начале февраля 1826 г. Грибоедов встречался с Бегичевым, обсуждал с ним тактику поведения на предстоящих допросах. В июне 1828 г., когда Грибоедов останавливался в имении Бегичева проездом по пути на Восток, он передал ему так называемую "Черновую тетрадь" – несколько сот листов с автографами стихотворений, планов и сцен трагедий, путевых записок, заметок по русской истории и т. п. (опубликована Д. А. Смирновым в журн. "Русское слово", 1859, № 4, 5).