Адмирал Колчак. Диктатор поневоле

Глава первая. «Иду на войну из Иркутска…»

Когда в деревянный, занесенный снегами Якутск, где Колчак с сотоварищами отогревался и приходил в себя после ледовой эпопеи, докатилась весть о начале войны с Японией, молодой офицер немедленно отбил телеграмму в Академию наук с просьбой откомандировать его обратно во флот. Вторая депеша полетела в Главный морской штаб. Податель ее испрашивал разрешения отправиться из Якутска прямо в Порт-Артур. Смысл пространного ответа из Академии сводился к тому, что Колчак не будет отпущен во флот до тех пор, пока не представит подробный отчет о второй экспедиции. Садиться за письменный стол, когда в Порт-Артуре горят русские корабли и гибнут его однокашники?! Именно о невозможности такого положения телеграфировал он лично президенту Академии наук великому князю Константину Константиновичу. И тот его понял и разрешил отсрочку с предоставлением отчета до окончания войны. Сдав Оленину все собранные материалы и оставшиеся деньги для доставки в Петербург, Колчак начал новый — тысячеверстный — путь из Якутска в Порт-Артур. До Иркутска добирался на перекладных лошадях. В Иркутске его ждал сюрприз, и какой: отец, несмотря на преклонные годы, приехал обнять сына — единственного! — быть может, в последний раз. Да не один добрался вглубь Сибири, а с Сонечкой Омировой.

Стоял март 1904 года. Грустным было это весеннее венчание в Градо-Иркутской Михайло-Архангельской церкви: ведь наутро ждало новобрачных отнюдь не свадебное путешествие, — ждала военная разлука. Лейтенант Колчак уезжал в осажденный Порт-Артур прямо от свадебного стола.

Мог ли он подумать тогда, что смертная пуля поджидает его не на порт-артурских сопках, а здесь, в этом городе, где над ним только что держали свадебный венец? Пройдет всего шестнадцать лет, и не японцы, не турки, не германцы — свои, россияне, такие же мужики, с какими он делил все тяготы полярной одиссеи, выведут его на берег Ангары и бездумно вскинут винтовки по взмаху чужой руки.

Но пока его ждало, как тогда говорили, новое поле чести — румбы Желтого моря.

Впервые после Синопа, после полувека со дня последней блестящей виктории российского флота под флагом адмирала Нахимова, русским морякам выпадало крупное военное дело — сражение с японскими эскадрами. Мог ли лейтенант Колчак, которого с младых ногтей готовили к такому предприятию, остаться в стороне от главного дела флота, мог ли он в такое время разбирать в кабинетной тиши материалы экспедиции, изучать движение льдов, когда по всем восточным морям России началось движение бронированных эскадр? Да он бы в жизни себе не простил такого малодушия, и отец бы не простил, да и в глазах Софьи его ореол полярного героя, наверное, куда как потускнел бы…

В Порт-Артур Колчак прибыл не заурядным лейтенантом. О нем здесь слышали, его знали. Теперь славу полярного первопроходца предстояло подтвердить боевой доблестью корабельного офицера. То, ради чего он рвался на юг Африки, поджидало его здесь — на Дальнем Востоке.

В Порт-Артуре лейтенант Колчак предстал перед своим нечаянным покровителем — командующим флотом вице-адмиралом Степаном Осиповичем Макаровым. Всегда чуравшийся высоких протекций, молодой офицер на сей раз надеялся, что адмирал, весьма благоволивший к его научным работам, не откажет в назначении на миноносец — корабль, которому по роду службы чаще всего приходится встречаться с противником. Однако вид у соискателя активной боевой жизни был столь изможденным после северных передряг, что адмирал Макаров решил дать отчаянному лейтенанту передышку и назначил его на пятитрубный крейсер «Аскольд». На большом корабле быт более устроен.

Боцмана Бегичева адмирал Макаров определил на миноносец «Бесшумный». Там, в пылу боя, за расторопные и бесстрашные действия в аварийной обстановке боцман был награжден Георгиевским крестом.

То была их последняя встреча — Макарова и Колчака. Флагман порт-артурской эскадры броненосец «Петропавловск» подорвался на японской мине… Гибель Макарова потрясла всех, даже японцев.

В Порт-Артуре кругами по воде расходились мистические слухи. Колчак был потрясен одним из них. За несколько минут до рокового взрыва художник Верещагин, делая зарисовки на мостике, произнес такую фразу: «Я принимал участие во многих баталиях и всегда выходил сухим из воды». Через несколько минут последовала страшная кара за бездумную похвальбу: самонадеянный художник навсегда остался в морской пучине.

Многие порт-артурцы приносили свои личные клятвы отомстить за адмирала — самую светлую голову русского флота. Дал такую клятву и лейтенант Колчак. И вскоре выполнил ее.

Сразу же после трагического сообщения он подал рапорт о переводе на минный заградитель «Амур». Еще через какое-то время он наконец добился того, чего просил у Макарова, — его назначили на миноносец. Командиром на «Сердитый». Он рвался в бой, но судьба сыграла злую шутку. Здоровье, подорванное полярными лишениями, не выдержало новых встрясок: командир «Сердитого» слег в госпиталь с жесточайшим двусторонним воспалением легких. Валяться на госпитальной койке с боевым ранением — куда ни шло, но с заурядной обывательской пневмонией?! Сознавать это было невыносимо для офицерской чести, и лейтенант с лицом аскета, едва спал жар лихорадки, вернулся на мостик «Сердитого».

Порт-артурские миноносцы — кораблики довольно щуплые, в свежую погоду на приличном ходу волна порой перехлестывала через невысокий мостик. Эти соленые купели, а может, и недавние кочевки во льдах тоже не прошли даром. Острый суставной ревматизм чуть не вынудил его снова слечь. Пневмония стала хронической. Но возвращаться в госпиталь лейтенант Колчак отказался наотрез.

И словно в награду за стойкость военное счастье ему улыбнулось. На подходах к Порт-Артуру «Сердитый» выставил группу мин. На них, точь-в-точь как «Петропавловск», наскочил и подорвался японский крейсер «Такасаго».

Лейтенант Колчак сдержал свое обетное слово.

За уничтожение крейсера — чисто морскую операцию — Александр Колчак получил Георгиевское оружие.

Спустя многие годы военные историки, итожа первое двадцатилетие двадцатого века, назовут четырех лучших адмиралов русского флота: адмирал Макаров, адмирал Эссен, адмирал Непенин и адмирал Колчак. Эта плеяда продолжит славное созвездие XIX века — Ушаков, Лазарев, Сенявин, Истомин, Нахимов, Корнилов…

Глава вторая. Командир батареи Скалистых гор

Порт-Артур стал паролем нового офицерского братства, из которого потом выйдут и новые комфлоты, морские министры, и новые начальники и друзья Колчака — Эссен, Непенин, Подгурский… В Порт-Артуре находился и лейтенант Сергей Тимирёв, чья будущая жена станет земной звездой Колчака. А пока надо было собираться в море.

Здесь Александр примерил на себя севастопольскую славу отца. Была она тяжела, дымна и кровава…

К весне 1905 года судьбу Порт-Артура решал береговой фронт. Командир «Сердитого» покинул лишившийся боевой работы миноносец и ушел на береговую батарею морских орудий, вольно или невольно повторяя военную судьбу отца на Малаховом кургане. Даже взрывы неприятельских снарядов метили их одинаково: та же контузия и то же ранение в руку.

Позицию Александр Колчак не покинул и до самых последних залпов, в бинтах, командовал стодвадцати-миллиметровой батареей в секторе Скалистых гор.

Осажденный Порт-Артур был подобен «Варягу». Батарея Скалистых гор была одним из плутонгов этого непотопляемого, но, увы, берущегося на абордаж броненосца.

Лишь после падения крепости он позволил отвести себя в госпиталь. Оттуда в апреле был переправлен японцами в Нагасаки. Раненым пленным офицерам микадо разрешил возвращаться на родину без каких бы то ни было обязательств. И вскоре Колчак отправился в Петербург рейсовым пароходом через Канаду…

Одна общая боль мучила их всех: почему огромная Россия проиграла войну маленькой Японии. Листовки, которые чья-то вездесущая рука разбрасывала еще в Японии по лагерным баракам, по эшелонным теплушкам, по судовым кубрикам, объясняли военное поражение России «прогнившим царским режимом, приведшим страну к экономическому развалу и военному краху». Но как можно было верить их авторам-анонимам, если за год до начала войны Россия в рекордные сроки закончила строительство самой длинной в мире железнодорожной трассы — Транссиб — в 9 с лишком тысяч верст? Как можно было говорить об «экономическом крахе» России, когда страна добывала в 1900 году больше всех нефти и была главным экспортером зерна? Страна начинала двадцатый век на взлете своего экономического подъема и потому пугала темпами развития своих недругов как в Европе, так и за океаном. Чтобы сбить рост добычи нефти в России (в 1898 году страна обогнала в добыче черного золота США), на Кавказе с помощью агентов британских спецслужб (их было заброшено туда около двухсот) стала нагнетаться «революционная ситуация»: летом 1904 года в Баку случился небывалый наплыв дервишей из Ирана — около двухсот человек. Бродячие старцы вещали на базарах и во дворах мечетей, предрекая скорую гибель русского царя, поражение России в дальневосточной войне, пожары и прочие бедствия… Они призывали не исполнять указания «гяурских» властей, изгонять из города армянских торговцев и русских инженеров. В Баку стало неспокойно. А вскоре заполыхали деревянные нефтяные вышки «Черного города». После чудовищного пожара, после жестокой национальной резни и прочих невзгод, которые предрекли дервиши, старцы быстро исчезли, а добыча нефти на бакинских промыслах (других в России пока не было) упала в восемь раз.

Япония — азиатская Британия — будучи островной державой, в немалой степени повторяла поведение «туманного Альбиона». Если бы у командиров японских крейсеров жили в каютах попугаи, они бы кричали вовсе не «Пиастры! Пистры! Пиастры!», а «Колонии! Колонии! Колонии!»

Как в 1853–1854 годах Россия вынуждена была воевать не с одной лишь Турцией, а со всей объединенной Европой (исключая Германию и Скандинавию), так ровно полвека спустя севастопольская драма повторилась в Порт-Артуре. За Японией стояли все те же союзники по Крымской войне, к которым прибавились Северо-Американские Соединенные Штаты с мощной финансово-дипломатической поддержкой антироссийского альянса.

Только спустя 85 лет были обнародованы факты того, как «русская революция 1905 года» готовилась на деньги японских спецслужб. Оглашать эти факты было не выгодно ни японским властям, ни советским историкам, живописавшим кровавые бунты 1905–1906 годов как «стихийный гнев рабочих и крестьян против самодержавия».

Колчак не знал точных выкладок, но он сердцем чувствовал ложь тех листков, которые совали солдатам, матросам, казакам на всех узловых станциях Сибири.

Глава третья. Младофлотцы

Появляться на Невском проспекте во флотской фуражке было рискованно. «Самотопы!» — это далеко не самое обидное слово, которое могли бросить морскому офицеру из публики.

Взбудораженное неудачной войной и революционными взрывами общество не могло ни объяснить, ни тем более простить катастрофу морской мощи государства, столь грандиозную, что подобий ей не могли припомнить ни в ближнем времени, ни в дальних веках.

Известно: сильные натуры обращают горечь поражения в энергию борьбы, воссоздания, даже если начинать приходится заново.

Колчак больше, чем кто-либо из его сослуживцев, мог без ущерба для чувства личной чести уйти в чистую науку и безбедно строить карьеру гидрографа, географа. Большая Константиновская медаль открывала перед ним блестящую академическую будущность.

Но он в третий раз сменил освоенное поприще на новую стезю. С группой таких же деятельных и честолюбивых офицеров Колчак сколотил своего рода мозговой центр, который должен был выработать главные идеи преобразования российского флота, возродить его из руин и превратить в ощутимую морскую силу. Движили ими не только, национальные амбиции, но и предощущение новой, вызревающей, небывалой в мире войны, к которой лихорадочно уже готовились Англия и Германия, Франция и Турция, Италия и Австро-Венгрия… На верфях трех континентов закладывались дредноуты и подводные лодки, авиаматки и скоростные эсминцы…

Мозговой центр именовался скромно — кружок, дабы не раздражать адмиральский синклит морского ведомства непомерной дерзостью нового дела, за которое самодеянно, а не по высочайшему повелению и не по министерскому приказу взялись молодые офицеры, среди которых самым старшим по чину был капитан-лейтенант Колчак; но и он, вопреки привычной службистской логике, не возглавлял Санкт-Петербургский военно-морской кружок, а был лишь помощником председателя — лейтенанта А. Н. Щеголева. И масштаб проблем, за которые взялись кружковцы, был совершенно им не по чину — создание новой морской стратегии, разработка современной тактики боевых действий на море, определение перспектив развития вооружений флота, выработка концепции судостроительной программы, реорганизация структуры морского ведомства.

Будущее показало, что кружок с полным правом мог величать себя могучей кучкой (тем более что в ее состав входил и лейтенант В. Римский-Корсаков, родственник знаменитого композитора). Когда младореформаторы осмелились подать через головы начальства государю императору проект создания Морского генерального штаба, призванного стать подлинным мозгом флота, авторы записки пережили немало томительных дней. Или со златого шпица Адмиралтейства сорвутся испепеляющие молнии, или… Готовились к худшему — к увольнению за вольнодумство и самоуправство. Тем ошеломительнее оказался результат. Монаршая резолюция гласила: создать незамедлительно.

К весне 1906 года Морской генеральный штаб был сформирован. Начальником ведущего — Тактического — отдела назначили отнюдь не маститого адмирала, а героя этой книги — капитана 2-го ранга Александра Васильевича Колчака. Ему не было в ту пору и тридцати двух лет.

Не оставляя службу и на день (как и всякое новое дело, она требовала предельного напряжения), Колчак находил время, чтобы читать лекции в Николаевской Морской академии по курсу «Служба генерального штаба во флоте».

Морской генеральный штаб, или Генмор, как его называли в обиходе, вобрал в круг своей деятельности весь спектр военно-морских проблем, столь актуально намеченных кружком. И не было ни одной сколь-нибудь крупной разработки Генмора, в которой не участвовал бы всегда собранный, современно и остро мысливший начальник Тактического отдела.

Полярный первопроходец, боевой командир перевоплотился в первоклассного штабиста, аналитика, организатора. Более того — в блестящего публициста, умевшего заворожить и слушателей, и читателей. Именно в эти предвоенные годы, когда заново решалась судьба русского флота — нужны ли вообще России боевые корабли, а если нужны, то какие? — в «Морском сборнике» и гражданских журналах появлялись одна за другой боевитые полемические статьи, подписанные: «Капитан 2 ранга — А. В. Колчак».

Трудно представить себе более сложную — нервную, разноречивую и откровенно враждебную — аудиторию для оратора-мариниста, чем члены только что учрежденной Государственной думы, «думы народного гнева». Не боясь депутатского гнева, как не страшился он ни арктической стужи, ни японской шимозы, в зал входил худощавый, неулыбчивый морской офицер и занимал место за лекторской кафедрой, как когда-то — мостик миноносца. Своей искренней верой, железной логикой, ясным слогом докладчик заставлял своих влиятельных слушателей всерьез задуматься о морской силе державы. И, как отмечал наблюдатель того времени, «постепенно скептическое отношение членов думы и общества к флоту сменилось полным сочувствием». Можно смело утверждать, что переменой атмосферы флот был обязан в значительной мере влиянию работы капитана 2-го ранга Колчака. Это было горячее время борьбы за возрождение флота и за реорганизацию наших судостроительных заводов.

Впрочем, у Колчака были серьезные оппоненты и во флотской среде. Предметом ожесточенных споров стали подводные лодки. Колчак, как и многие военные теоретики того времени, недооценивал их роль в грядущих морских сражениях, относя их к вспомогательным, второстепенным силам флота. Однако первые же эпизоды мировой войны, когда германская субмарина «U-9» потопила три английских крейсера один за другим, когда в считаные минуты исчез с поверхности моря русский крейсер «Паллада», торпедированный из-под воды «U-26», заставили считаться с подводными лодками как с мощным наступательным оружием. Колчаку самому пришлось потом создавать противолодочную оборону на Черном море. И тем не менее он до конца оставался сторонником сильного линейного флота. Возможно, довлел над ним порт-артурский опыт, возможно, — авторитет британских стратегов, признанных законодателей морской войны. Впрочем, «линкорофилия» не сыграла роковой роли в деятельности Колчака как флотоводца.

Нет худа без добра. Страшно представить себе, что было бы, если бы Россия вступила в мировую войну с кораблями, построенными еще в конце XIX века или даже в начале XX. А ведь все эти «цусимские» и «порт-артурские» броненосцы вполне могли дотянуть до 1914 года, как дотянули до нее легендарный «Варяг» и менее известные «Пересвет» и «Полтава».

Таким образом, в мировую войну Россия вступила пусть и не с великой армадой, но с наисовременнейшим флотом. Не беда, что дредноуты еще не успели войти в боевой строй. В ходе войны со стапелей русских верфей успешно сходили скоростные эсминцы, новейшие линкоры, подводные лодки последних проектов.

Даже после чудовищного флотокрушения в годы гражданской усобицы остатков того — «царского» — флота хватило для новой мировой войны: и эсминцы-«новики», и все линкоры дореволюционной постройки, и некоторые подводные лодки вступили в боевые действия Великой Отечественной.

Начальник первого оперативного отдела Колчак был автором принятого в марте 1912 года Оперативного плана Балтийского флота. В нем была детально разработана для Балтики концепция создания Центральной минно-артиллерийской позиции. В этом же документе Колчак предложил новые виды разведки — радиотехническую и авиационную, без использования которых весь план терял свой смысл.

Колчак предложил также оснащать самолеты радиостанциями.

Государственный совет без обычных проволочек ассигновал нужные средства. Это была еще одна малозаметная победа худощавого офицера, фамилию которого произносили теперь с почетной прибавкой — Колчак-Полярный.

В 1912 году Колчак не выдержал кабинетной работы и, решив что ключевые проблемы подготовки флота к войне решены, отпросился в моря, на строевую должность. Морской министр, посчитав этот служебный курбет своего рода передышкой перед новыми трудами, дал свое согласие. Адмирал Эссен, командующий Балтийским флотом, назначил Колчака командиром эсминца «Уссуриец», а затем перевел его на свой любимый «Пограничник», велев исполнять в то же время и обязанности флаг-капитана по оперативной части штаба командующего Балтийским флотом. Проще говоря, всегда держал его под рукой, весьма ценя советы и предложения недавнего стратега.

После барона Толля новым вожаком по жизни стал для Колчака Николай Оттович Эссен. Ни того, ни другого Колчак не называл высокопарно Учителем. Просто шел за ними, верил им, восхищался ими.

У Эссена не было ни Чесмы, ни Синопа, ни других впечатляющих викторий. Его победы были одержаны в иной сфере — в войне умов. Эссен брал не калибром орудий и не числом выведенных в линию дредноутов: он умел предвидеть, предугадывать ходы противника, а это подиум любой победы.

Те, кто знал его, отмечали: Эссен «взял верхнюю ноту на патриотически настроенных струнах душ подчиненных офицеров и команд». Камертоном были погребальные колокола Цусимы.

Адмирала Эссена преследовал в последние годы один навязчивый сон: новые германские дредноуты «…калибром крупных орудий и бронированием уже низводят нашу бригаду линейных кораблей типа „Севастополь“, еще не вступившую в строй, на второстепенное место».

Русские верфи катастрофически не успевали достроить новые линкоры. Отчасти сон командующего Балтийским флотом оказался пророческим. Ибо Германия не во сне, а наяву — в декабре 1913 года — заложила сверхдредноут нового типа «Баден» с калибром в 15 дюймов.

Германия днем и ночью вела дноуглубительные работы в стратегическом Кильском канале, чтобы по нему можно было перебрасывать новейшие линкоры из Северного моря в Балтийское и наоборот.

В тот последний день последнего мирного года император одобрил совместный доклад морского министра И. К. Григоровича и начгенмора князя А. А. Ливена, в котором рисовалась диспозиция будущего возрожденного и усиленного российского флота на шесть лет вперед — вплоть до 1919 года. Заглянем и мы в сей чрезвычайно секретный документ. Он утверждал, что для «надежной охраны полной и постоянной свободы важнейшего морского торгового пути России необходимо иметь до 1919 года по обе стороны Константинопольского канала (то есть Босфора и Дарданелл) эскадры Черноморского и Балтийского флота. Причем 12 черноморских линкоров должны были базироваться непосредственно на Константинополь, а 8 балтийских на французскую базу в Бизерте». Фактически это означало, что Россия прорубала вторые ворота не только в Европу, но и в Африку и Переднюю Азию.

Такая установка следовала из «Программы усиленного судостроения Балтийского флота на 1912–1916 гг.», над которой изрядно поработал капитан 2-го ранга Колчак.

Химера?

Адмирал Николай Эссен управлял флотом не с берега. Порой сам выходил на боевые операции.

Как и адмирал Макаров, он погиб в море: скончался на ходовом мостике флагманского корабля — 7 мая в 8 часов утра.

О школе адмирала Макарова Эссен говорил так: «забыть ее невозможно, а пренебречь — преступно».

У Макарова Эссен был флаг-капитаном. У Эссена флаг-капитаном был Колчак. У Колчака — Смирнов…

Глава четвертая. Он, она и миноносец

В центре ее мира был сын. Вся остальная вселенная расходилась от него кругами, втягивая в себя детские вещи, игрушки, лекарства, дамские шляпки, дачные приюты и казенные квартиры, наконец, миноносец мужа, его ремонты и походы, думские дела, российские проблемы, события мировой политики. Все это наполняло ее письма от неизменного обращения «дорогой мой Сашенька» до прощальных слов «любящая тебя Соня». Письма эти с ровными жениными строчками и детскими каракулями Колчак берег и хранил, потом хранили их чекисты в своих нетленных папках; теперь же послания Софьи Федоровны читает-вчитывается, перечитывает и комментирует научная сотрудница из госархива ВМФ Людмила Ивановна Спиридонова, посмертная домоуправительница давным-давно исчезнувшей семьи, хранительница ее тайн, радостей, забот и тревог, нечаянная душеприказчица.

«Мыняма папа гм цыбыбе канапу (конфету). Мыняма у цыбыба цалу (целует).

Дорогой мой Сашенька!

Пыталась писать тебе под Славушкину диктовку, но, как видишь, получается все одно и то же: „мыняма папа“ и потом опять сначала „мыняма папа“.

У нас тут (на даче под Дерптом, ныне Тарту. — Н. Ч.) все по-старому. У Славушки прорезались два коренных зуба. Я купила ему щеточку, и он усердно чистит зубы себе.

Разбирая вещи, я осмотрела твое штатское платье: оно в порядке, кроме смокинга, попорченного молью, так лежит смокинг, жилет и брюки, потом сюртук и полосатые брюки и коричневый светлый костюм, а также шкиперская фуражка, быть может что-либо из этих вещей ты мог бы пожертвовать бедному Горе, которого надо одеть, т. к. он кончает реальное училище, и тетя Деля в отчаянии, что мальчику не во что одеться. Митя обещал ей 50 руб., но что сделаешь на эти деньги, когда нужно и белье, и платье, и пальто? Сколько прекрасных вещей за бесценок отдали по твоему желанию татарину».

Отблески недолгого семейного счастья навсегда застыли в ее письмах мужу. Она писала ему в Либаву с дачи своих друзей под Юрьевом (Тарту), где проводила с детьми лето.

2 июня 1912 года

«Дорогой Сашенька!

Славушка начинает много говорить, считать и поет себе песни, когда хочет спать. Чистый деревенский воздух сначала прямо опьяняет. Славушке, по-видимому, здесь очень нравится, он все просится — „гулять“.

Мне очень жаль, но вся эта возня и переезд стоили больших денег. Ведь 200 рублей в месяц у нас выходило на самое необходимое, а тут были расходы на починку одежды моей и Славушкиной.

Как твои дела? Где ты теперь? Как прошли маневры и цел ли твой миноносец? Я рада, что ты доволен своим делом.

Я боюсь, не было бы войны, тут об этом много говорили. Но я газет не читаю и знать ничего не хочу.

Читала роман о генерале Гарибальди по-итальянски. Вышиваю кроме того, разговариваю по-немецки и считаю дни.

Пиши про себя, переменилось ли к тебе начальство, получив полмиллиарда на флот?

Твоя любящая Соня».

Однако порой Софье Федоровне приходилось задавать вопросы совсем иного свойства:

«…За кем ты ухаживал в Ревеле на вечере? Удивительный человек: не может жить без дам в отсутствии жены! Надеюсь, что о существовании последней ты еще не забыл?..

…А что, Сашенька, не поступить ли тебе в Академию? Или ты уже бесповоротно решил, что без нее обойдешься. Тогда надо хоть на профессора защитить диссертацию… А в Черное море не хочешь? Все же я мечтаю, что там ты будешь командовать судном первого ранга…»

Летом 1914 года границы европейских государств запылали одна за другой, покрыв континент сетью фронтов. Небывалая война застала Балтийский флот отнюдь не врасплох, как это случилось когда-то с тихоокеанцами в Порт-Артуре. Более того, балтийцы вступили в боевые действия даже несколько упредив ход событий, выставив загодя до официального объявления войны минные заграждения. Шесть тысяч мин, выставленные в восемь линий, перекрыли превосходящим силам кайзеровского флота кратчайший — морской — путь к столице России. Петербург не стал балтийским Порт-Артуром. Русский флот — после восьмилетнего промежутка между двумя войнами — сумел обрести достаточную мощь, чтобы защитить свои берега. И в этой победе многих флотских прогрессистов немалая толика трудов и энергии капитана 1-го ранга Колчака.

В кратчайшие по судостроительным меркам сроки были построены новые линкоры, крейсера, эсминцы, подводные лодки. Правда, их количество не превышало рамок малой программы, но это был жизненно необходимый минимум для обороны морских рубежей. Всего к началу войны встало в строй 9 линкоров, 14 крейсеров, 66 эсминцев, 33 миноносца, 23 подводные лодки. Известная часть этой морской силы, сохраненной для страны такими флотоначальниками, как балтийский флагман Алексей Щастный, и ему подобными патриотами, встретила удары самой жестокой за всю историю цивилизации войны — второй мировой…

«ПРИКАЗ КОМАНДУЮЩЕГО ФЛОТОМ БАЛТИЙСКОГО МОРЯ

Г. Ревель, июля 19-го дня 1914 года,

№ 2

Волею Государя Императора сегодня объявлена война. Поздравляю Балтийский Флот с великим днём, для которого мы живём, которого мы ждали, и к которому готовились.

Офицеры и команды!

С этого дня каждый из вас должен забыть все свои личные дела и сосредоточить все свои помыслы и волю к одной цели — защитить Родину от посягательства врагов и вступить в бой с ними без колебаний, думая только о нанесении врагу самых тяжёлых ударов, какие только для нас возможны.

Война решается боем. Пусть каждый из Вас напряжёт все Свои Знания, опыт и умение в день боя, чтобы наши снаряды и мины внесли бы гибель и разрушение в неприятельские боевые строи и корабли.

Неприятель имеет большую силу и опыт; наши ошибки, наши слабые стороны он немедленно использует; надо стремиться, чтобы их было меньше.

Помните, что единственная помощь, которая должна оказываться друг другу в бою, заключается в усилии атаки противника, напряжении с целью нанести сильнейшие удары ему, использовать для этого все свои силы и боевые средства.

Да исполнит каждый из нас величайший долг перед Родиной — жизнью своей защитить Её неприкосновенность — и да последует примеру тех, которые двести лет назад, с Великим Императором, своими подвигами и кровью положили в этих водах начало нашему флоту.

Подписал: адмирал фон Эссен».

С первых же часов новой Отечественной войны, как называли газеты противоборство России с Германией, капитан 2-го ранга Колчак был в море. А Софья Федоровна, квартировавшая в прифронтовой Либаве с двумя детьми, поспешно паковала под канонаду немецких батарей чемоданы. Все говорили, что Либаву сдадут, и семьи русских офицеров, чиновников и прочего служивого люда осаждали вагоны идущего в Питер поезда. Бросив все нажитое за десять лет, жена Колчака с детьми на руках и жалким дорожным скарбом все же выбралась из прифронтового города. Так началась черная полоса ее жизни…

Она честно несла свой крест офицерской жены: переезды с места на место, чужие квартиры, болезни детей, бегство из-под обстрела, соломенное вдовство и вечный страх за мужа — вернется ли из похода… И не было ей за это никаких государевых наград и почестей. Муж получал ордена и боевые кресты. А она ставила кресты на могилах своих дочерей. Сначала умерла двухнедельная Танечка, потом — после бегства из осажденной Либавы — и двухлетняя Маргарита. Должно быть, застудилась в пути, а гатчинский врач не сумел выходить. Там, в навеки проклятой ею Гатчине, и схоронили младшенькую. Выжил лишь средненький — Славик, Ростислав. И его спасать пришлось от детских хвороб, а больше всего от лихих людей, которые никак бы не дали зажиться в России сыну адмирала Колчака после семнадцатого года…

Глава пятая. «Рюмка немецкой крови» для… Колчака

Однако Балтийский флот не только оборонялся, но и очень скоро приступил к активным действиям. И пусть они были скромны по сравнению с морскими сражениями британского гранд-флита, но в масштабах балтийского театра они немало осложнили жизнь германских эскадр.

Так, осенью 1914 года несколько русских кораблей, рискуя в случае обнаружения быть расстрелянными в море, выставили на подходах к крупнейшим военно-морским базам немцев в Киле и Данциге минные заграждения. Это был дерзкий щелчок по козырьку фуражки принца Генриха Прусского, уверовавшего в то, что после самозакупоривания русских кораблей в Финском заливе Балтийское море превратилось во внутреннее озеро Германии и крейсера под Андреевским флагом никогда не посмеют пересечь линию остров Нарген — мыс Порккалауд.

В эффективности минного оружия для обороняющегося флота Колчак убедился на собственном боевом опыте в Порт-Артуре. И гибель броненосца «Петропавловск», и взрыв крейсера «Такасаго» — все это стояло перед его глазами, когда рука наносила на карту Балтийского моря районы «минных люстр».

Подобно инженеру, демонстрирующему верность своих расчетов, стоя под предельно нагруженным мостом, флаг-капитан оперативной части Колчак выходил почти на все разработанные им операции. Это делало ему честь и в глазах командующего флотом, и в корабельных кают-компаниях. О нем говорили, его уважали, более того — для молодых офицеров он стал кумиром.

Лейтенант Дмитрий Астафьев, после выпуска из Морского корпуса служил на крейсере «Диана». После гражданской войны эмигрировал в Австралию. Оттуда, из города Брисбен, прислал он в 1970 году свои воспоминания о встречах с Колчаком в годы мировой войны.

Глава шестая. «Я прошу вас повременить с возвращением!..»

…Предновогодняя ночь первой военной зимы. Крейсер «Россия», тихоходный ветеран Русско-японской кампании, шел под флагом начальника отряда минных заградителей ставить мины на фарватерах близ военного порта Киль. Палубные рельсы крейсера сплошь были заставлены минными тележками. «Россия» шла без охранения. На ее борту вместе с флагманом и капитан 1-го ранга Колчак. Поздним вечером он прилег вздремнуть, приказав разбудить его, как только откроется вражеский берег. Миль за полсотни до Киля командир крейсера доложил адмиралу, что радиотелеграфисты прослушивают оживленные переговоры германских кораблей, курсирующих неподалеку. Адмирал состорожничал и приказал ложиться на обратный путь. Кто-то разбудил Колчака и доложил о решении флагмана. Одеваясь на бегу, Колчак бросился во флагманскую рубку.

— Господин адмирал, я прошу вас повременить с возвращением!.. Мы должны провести операцию, хотя бы ценой своей гибели!..

Речь его была столь горяча, убедительна и настоятельна, что адмирал передумал и, подавив амбиции, велел снова идти к Килю. Мины были выставлены точно по плану. На обратном пути «Россия» счастливо разминулась с германскими кораблями и благополучно вернулась на базу.

В феврале 1915 года капитан 1-го ранга Колчак принял командование полудивизионом особого назначения. В него входили четыре эскадренных миноносца типа «Пограничник». Погрузив на палубы в общей сложности 180 мин заграждения, полудивизион вышел к Данцигу. В глубокий тыл врага вел эсминцы Колчак на своем «Пограничнике». Поскольку риск обнаружения был велик, в море вышла и бригада крейсеров под флагом контр-адмирала М. К. Бахирева — прикрыть эсминцы. В штормовую ночь флагманский крейсер «Рюрик» наскочил на подводные камни у острова Готланд. Положение крейсера, имевшего большую пробоину в днище, было угрожающим. Бахирев дал радио на остальные корабли отряда: «Операция отменяется. Всем возвращаться в базу». Через несколько минут радиотелеграфисты «Рюрика» приняли с «Пограничника»: «Прошу добро продолжать операцию без охранения. Колчак». Радиограмма была адресована командующему флотом. Адмирал Эссен, хорошо зная своего флаг-капитана, разрешил идти к Данцигу без крейсеров. Позже стало известно: на минах, выставленных Колчаком и его эсминцами, подорвались четыре (!) немецких крейсера, восемь миноносцев и одиннадцать транспортов. Командующий германским флотом принц Генрих Прусский запретил командирам кораблей выходить в Балтику до тех пор, пока специалисты не найдут эффективного способа борьбы с русскими морскими минами.

Летом 1915 года германские армии начали мощное наступление вглубь России. Флот кайзера, поддерживая сухопутные войска, рвался в Рижский залив, оборонять который у русского флота не хватало сил. Тем не менее план такой обороны, составленный Колчаком еще до войны, существовал.

Поэтому, как только возникла угроза прорыва немцев к Риге с моря, в Рижский залив был введен линкор «Слава» и несколько миноносцев, которые тут же завалили минами Ирбенский пролив — главные ворота Рижского взморья. И всё же немцы сумели протралить минные поля, а 4 августа форсировать пролив. Однако заплатили за это дорого — гибелью нескольких эсминцев и серьезными повреждениями крейсеров. Понеся столь ощутимые потери, германский флот прервал операцию и оставил воды залива. Приостановили свое наступление на Ригу и немецкие дивизии, не получив огневой поддержки с моря. Но было ясно: возобновление борьбы за Рижский залив — дело времени. И этого времени, скупо отпущенного передышкой, Балтийский флот не терял.

Командующим оборонительным районом Рижского залива был назначен Колчак, вступивший к осени 1915 года и в весьма ответственную должность начальника минной дивизии. Первым делом были восстановлены и усилены минные заграждения в Ирбенском проливе. Колчак с присущей ему энергией отдался новому для себя делу — флотоводческому. И противник это очень скоро почувствовал.

Едва немцы развернули наступление на приморский городок Кеммерн (ныне Кемери), конечную станцию пригородной Рижской железной дороги, как с моря на них обрушились мощные залпы корабельных орудий. Накануне Колчак установил тесную связь со штабом русских сухопутных войск и в деталях согласовал план совместных действий. Германцы были отброшены от Кеммерна с большими потерями. Не довольствуясь этим, Колчак высадил и несколько десантов в тылу у немцев, а затем сам повел свои эсминцы под Виндаву и, выйдя за пределы Рижского залива, обрушился на караваны немецких судов, перевозивших шведскую руду для крупповских сталелитеен.

Глава седьмая. На гребне волны…

Если бы не война, быть может, о Колчаке мы бы говорили не только как об отважном полярном исследователе и талантливом флотоводце, но и как о композиторе. Он прекрасно музицировал: играл на фортепиано, и гитарные струны были послушны его пальцам. Он сочинял небольшие вещи — вальсы, романсы. И всерьез собирался заняться музыкой, благо жена командира крейсера «Баян», приятеля и однокашника Колчака капитана 1-го ранга Сергея Николаевича Тимирёва Анна Васильевна, урожденная Сафонова, дочь директора Московской консерватории, обещала всяческое содействие в этом благородном увлечении. О Колчаке Анна Васильевна была много наслышана — и от мужа, и от многочисленных знакомых, дававших самые лестные отзывы этому незаурядному человеку.

Впервые она увидела Колчака на перроне Финляндского вокзала.

Сама судьба прошелестела полами черной шинели…

…Вот он, этот Финляндский вокзал с бронзовым Ильичом на бронзовой башне броневика. От старого здания остался лишь один фрагмент, встроенный в новый корпус. А вот перрон, на котором всего-то восемьдесят лет тому назад, разыгралось, как на каменных подмостках, начало этой истории.

3 июля 1915 года капитан 1-го ранга Александр Васильевич Колчак уезжал с этого перрона в Петроград, в служебную командировку. Вместе с ним ехал и его старый приятель, однокашник по Морскому корпусу и сотоварищ по боям в Порт-Артуре, капитан 1-го ранга Сергей Николаевич Тимирёв. Его провожала молодая жена — 23-летняя Анна Васильевна. Эта мимолетная вокзальная встреча в белую июльскую ночь столь похожа на первое знакомство Вронского и Анны Карениной.

Так же буднично, так же случайно начинаются почти все банальные любовные треугольники. И эта история не вышла бы из разряда тривиальных семейных драм типа «жена ушла к другому» или «муж завел себе пассию», если бы… Если бы не особые характеры этих людей и не чрезвычайные обстоятельства истории.

У Колчака-Полярного и в самом деле характер особый. А у Анны?

Во всех своих советских анкетах в графе «социальное происхождение» она писала: «казачка». В ней и в самом деле текла казачья кровь. Аня Сафонова окончила гимназию княгини Оболенской в Петербурге, потом занималась рисунком и живописью в частной студии. Писала стихи. Свободно владела французским и немецким языками. Замуж вышла по увлечению.

Все предвоенные годы Анна прожила в Петербурге — Сергей Николаевич Тимирёв служил на Балтийском флоте. Своего жилья не было — снимали одну из квартир доходного дома на 7-й Рождественской (ныне 7-й Советской) улице. Обычная офицерская семья. Обычная офицерская жена…

У них не было никаких шансов быть вместе. Оба — семейные люди. У нее — двухлетний карапуз Володя, у него — девятилетний пострел Славушка, Ростислав, да еще горькая память о двух умерших малолетних дочерях — Татьяне и Маргарите. Но внешне вполне благополучные и респектабельные семьи.

Никто не мог сказать ничего дурного об их отношениях в Гельсингфорсе. Это было обычное светское знакомство. Встречались только на людях — в компаниях. Кодекс офицерской чести не допускал и мысли о тайных романах с женами друзей. И не вина Колчака, что он тронул сердце отнюдь не чопорной московской красавицы. Натура в высшей степени поэтическая, Анна Васильевна сама шла ему навстречу.

«Где бы мы ни встречались, — признавалась потом Анна Васильевна, — всегда выходило так, что мы были рядом, не могли наговориться, и всегда он говорил: „Не надо, знаете ли, расходиться — кто знает, будет ли еще когда-нибудь так хорошо, как сегодня“. Все уже устали, а нам — и ему и мне — все было мало, нас несло, как на гребне волны. Так хорошо, что ничего другого и не надо было!»

Колчак, весьма неравнодушный к женщинам, и немало погрешивший легкими связями в Либаве и Ревеле, вдруг увидел в Анне Тимирёвой ту даму, за право обладания которой нужно пройти полсвета, или покорить полмира, или хотя бы взять некую немыслимую твердыню, чтобы швырнуть к ее вратам ключ от ворот… Ну того же Царьграда, например, Константинополя…

История адмирала Нельсона и леди Гамильтон? Красивая рыцарская сказка?

Нет, едва не состоявшаяся быль…

Так или иначе, но Анна Васильевна стала для Колчака той «заветной звездой», которая осенила самые трудные годы его жизни и которая готова была разделить с ним и его страшную участь. Но судьба распорядилась иначе…

Впрочем, рассказ об этой замечательной женщине впереди.

Глава восьмая «Буду утром со „Славой“. Колчак»

Военное море — особое море. Где бы ни находился твой корабль, он и ты на нем можете в любой точке этого взволнованного, мерно дышащего простора обрести свой вечный покой. Под его могильным покровом уже упокоились сотни кораблей и тысячи моряков, а среди них и многие твои товарищи.

Колчак не мог не думать об этом, как не мог и не гнать подобные мысли прочь. Они уходили с горизонта разума в темную глубь подкорки, напрягая нервы и обостряя чувства.

Капитана 1-го ранга Колчака убивала узость поставленной ему задачи — оборона Финского залива. Это притом что окно в Европу, прорубленное Петром на Балтике, давно уже превратилось в распахнутые ворота — от Ботники до Полангена, от финско-шведской границы в лапландском приполярье до литовского штранда.

Он рвался в бой к берегам Германии. Но его определили в Рижскую заводь. Именно там обрел он заветный «белый крестик».

— Кому и как о вас доложить, ваше благородие? — осведомился вестовой, преграждая незнакомому офицеру путь в каюту хозяина: час для визитов был вовсе неурочный. Капитан 1-го ранга Колчак только прилег, благо стрелки часов ушли далеко заполночь. Правда, время военное…

— Доложи Александру Васильевичу, что прибыл командир миноносца «Лейтенант Бураков». Имею пакет от начальника службы связи адмирала Непенина.

Вестовой заглянул в полутьму каюты и вскоре вернулся обратно.

— Проходьте.

Колчак встретил посланца по-свойски — в наброшенном кителе.

Козырнув, лейтенант передал небольшой сверток. Вскрыв плотную бумагу, Колчак обнаружил замшевый футлярчик, в котором обычно дарят драгоценности, а в нем — белый крестик ордена Святого Георгия. Эмаль его была слегка исцарапана — ношен крестик был, и немало…

— Что это?

— Адриан Иванович с себя снял, — пояснил командир миноносца. — Как только императорский рескрипт прочитал. Велел немедля вам передать.

— Мне?! — опешил Колчак. — За что?

«За Рижский залив!» — мог бы ответить лейтенант, но он деликатно промолчал.

Капитан 1-го ранга Колчак застегнул мундир на все пуговицы и перекрестился — сначала на икону Спасителя, потом на крест Святого Георгия.

В сентябре 1915 года Колчак вступил в командование Минной дивизией и всеми морскими силами в Рижском заливе — единственном военном театре на Балтике, на котором кайзеровские адмиралы пытались дать решающее сражение русскому флоту. Ботника не в счет. Вход в Финский залив надежно прикрывался Центральной артиллерийско-минной позицией, а вот Рижский залив был той самой дверью, что вела на «черную лестницу» — в Моонзундский пролив, в тыл главного морского щита.

Колчак одним из первых понял, что классического эскадренного боя между германским и русским флотом не будет, что новая война на море требует новой тактики, точнее, хорошо забытого с ушаковских времен умения воевать вместе с армией, прикрывая ее фланги, поддерживая ее огнем корабельной артиллерией, высаживая десанты. В его казачьей крови жила удаль внезапных налетов, хитрых ловушек, тихих подкрадываний и стремительных бросков… Все это было ему по душе и нраву.

Все это он перенес на море, на Рижский залив. Кто бы мог подумать, что это курортное взморье станет ареной жесточайших боев, что на песчаный штранд, по которому год-другой тому назад степенно прогуливалась «чистая публика» обеих столиц, а также Риги и Ревеля, теперь балтийские волны будут выбрасывать окровавленные трупы, обломки шлюпок и рангоута…

Свой адмиральский флаг на Минной дивизии он держал на «Сибирском стрелке». Напророчил. Через три года пришлось стать военным вождем сибирских стрелков…

Неспроста к заветному ордену Святого Георгия четвертой степени Колчак был представлен не командующим флотом, а командующим 12-й армией генералом Радко-Димитриевым. Армия первой оценила морские заслуги капитана 1-го ранга Колчака.

В реляции было описано дело, в котором отличился новый кавалер: 7 октября.

Пройдет год, и ровно день в день, 7 октября 1916 года, Колчак переживет горе, равновеликое его нынешней радости: на внутреннем рейде Севастополя погибнет лучший дредноут Черноморского флота…

Белый крестик — офицерский Георгий — украшал мундиры и был среди всех прочих орденов и медалей самой почетной наградой.

Получить такой «крестик» на свой мундир всегда было заветной — негласной — мечтой Саши, едва он надел гардемаринскую голландку.

Он надеялся получить эту награду в Порт-Артуре. Но не случилось. И хотя золотое Георгиевское оружие — сабля с надписью «За храбрость» — тоже весьма почетно, но все же не выпало ему в лейтенантах такого случая, как Адриану Непенину.

Непенин первым — на то она и морская разведка! — узнал о награждении приятеля «белым крестиком». Он вызвал к себе командира миноносца «Лейтенант Бураков», снял с кителя свой Георгиевский крест и велел доставить награду каперангу Колчаку в Гельсингфорс.

Колчак принял крест с благоговением. Он-то знал, что непенинский крест — особенный: из Порт-Артура, за оборону броненосца.

Редкий случай — Колчак был награжден Георгиевским крестом помимо Думы георгиевских кавалеров — прямым Высочайшим повелением.

Несмотря на то что подвиги Колчака было сложно подвести под какие-либо конкретные статуты ордена и он был награжден по сути дела по совокупности отличий, «трудно было найти офицера, более достойного этой награды», — отмечал в конце жизни человек, для которого Колчак стал роковой фигурой, — контр-адмирал Сергей Тимирёв, первый муж Анны…

Впрочем, в глазах своих сослуживцев начальник Минной дивизии, как и любой, впрочем, начальник, выглядел по-разному. Командиру эсминца «Страшный», капитану 2-го ранга Георгию Старку, пришлось узнать не самые приятные черты его характера.

И Георгий Старк жизнью подтвердил искренность своих слов: он и в самом деле пошел за Колчаком безоглядно — в преотчаянный сибирский поход. Да и Колчак дорожил дружбой с этим честным и преданным офицером, сожалея лишь об одном — как мало у него было там подобных помощников.

Георгий Карлович Старк прошел Цусиму на «Авроре», был ранен. В 1917 году командовал Минной дивизией Балтийского флота. Большевикам служить не стал. 2 марта 1918 года подал рапорт об отставке и был уволен в апреле. В августе 18-го прибыл в Казань, где уже формировались офицерские отряды. В декабре начал формирование отдельной бригады морских стрелков. Прошел во главе ее через всю Сибирь. Отходил вместе с войсками генерала Каппеля. Заболел тифом. По льду через Байкал его несли на руках — в беспамятстве. Выздоравливал в Харбине.

Весной 1921 года по просьбе правительства Приморской области прибыл во Владивосток, где возглавил Сибирскую флотилию. 4 июня 1922 года был назначен командующим всеми Вооруженными силами Приморской области. В октябре 22-го увел из Владивостока в Корею (порт Гензан) часть флотилии с беженцами, затем на Филиппины (остров Тюбаобао). Представил полный финансовый отчет и военно-политический доклад великому князю Николаю Николаевичу во Франции. Работал в Париже водителем такси. В 1946–1949 годах был председателем Всезарубежного объединения русских моряков.

Скончался 2 марта 1950 года. Погребен на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа.

К весне 1916 года Колчак был произведен в контр-адмиралы. Черные орлы, прежде чем слететь к нему на плечи, на адмиральские погоны, оставили за своими крыльями и вмерзшую в полярные льды «Зарю», и горящий Порт-Артур, и острый шпиц Генмора, и, наконец, дымные воды воюющей Балтики.

Свой новенький адмиральский флаг Колчак держал на эсминце «Сибирский стрелок». Будто судьбу себе накликал — водить ему через три года сибирских стрелков на фронтах гражданской…

В новом чине контр-адмирал Колчак проходил всего несколько месяцев. 28 июня 1916 года был разгромлен крупный караван германских рудовозов, шедших под сильной защитой боевых кораблей из Стокгольма. Начальник Минной дивизии становится вице-адмиралом и, не успев отпраздновать свое сорокадвухлетие, назначается командующим Черноморским флотом.

Если сравнивать деятельность Балтийского флота в первые два года Мировой войны с эффективностью его Краснознаменного восприемника за тот же срок в Великую Отечественную, то пальма первенства останется за адмиралами Эссеном, Каниным, Колчаком: за два года они не потеряли ни Ревеля, ни Риги, ни Гельсингфорса, ни Аландских островов, тогда как сталинские адмиралы, погубив добрую часть флота в кровавом таллинском переходе, этой «советской Цусиме», лишились всех своих военно-морских баз, кроме Кронштадта. Однако законопослушные историки всегда избегали подобных сопоставлений.

Глава девятая. Предназначение

Колчаку дважды выпадал жребий спасти Россию.

Первый раз — в 1916-м, второй раз — три года спустя…

История, разумеется, не терпит сослагательного наклонения, но варианты ее несостоявшихся исходов разбирать поучительно.

Итак, логика первой возможности спасения России состоит из трех звеньев: во-первых, Россия захватывает в 1916 году Босфорский пролив и осаждает Стамбул; во-вторых, Турция, столице которой объявили шах с угрозой мата в один ход, немедленно выходит из войны, меняя в корне всю ситуацию в Европе; в-третьих, никакой революционный февраль, а уж тем более переворотный октябрь в стране-победительнице невозможен. И если два последних утверждения бесспорны, то первое, то есть возможность взятия Босфора в 1916 году, требует уточнения.

Уточняет современник Колчака, человек, который стоял на острие «босфорской проблемы» в Главной ставке — контр-адмирал Александр Дмитриевич Бубнов.

В Мировую войну, или, как поначалу ее называли — Европейскую, Россия вступила без четко определенной цели. Никаких территориальных претензий к супротивным державам — Германии и Австро-Венгрии — она не имела. О черноморских проливах речь поначалу тоже не шла. Народу да и всему миру объявлялось, что Россия вступается за братский сербский народ, над которым нависла австрийская угроза. Еще говорили о водружении святого креста над бывшим главным византийским храмом Святой Софии, ставшим за последние четыреста лет главной мечетью магометанской Турции. Но только говорили, не более того, видя подобное водружение в каких-то весьма туманных политических грезах. Ибо если бы российский самодержец со своей придворной партией (сегодня бы сказали «командой») всерьез возжелал «прибить свой щит на вратах Царь-града», то моряки и армейцы стали бы всерьез готовиться к тому, а не ограничились бы маниловскими благопожеланиями. И Черноморский флот готовился бы к такой операции загодя, высаживая учебные десанты еще в мирное время на гористых берегах Крыма. Однако флоту на случай войны были поставлены две весьма скромные боевые задачи: охранять свое побережье да обеспечивать морские перевозки России по Черному морю. Ни о каких рейдах против Босфора в секретных оперативных планах Генмора не было и речи.

Правда, в ходе войны и даже за два месяца до нападения германо-турецкого флота на Севастополь, то есть до официального вступления Турции в войну против России, адмирал Эбергарда, за которым историки закрепили славу флотоводца сверхосторожного и нерешительного, полагал (и предлагал Главной ставке это сделать!): внезапным ударом основных сил Черноморского флота прорваться через Босфор к Константинополю. Еще с довоенных времен разведка флота держала в своих сейфах документы с совершенно точными данными о весьма плачевном состоянии устаревшей обороны Босфора.

«Это надо делать немедленно, — убеждал Эбергард с несвойственной ему горячностью оппонентов, — пока немцы не наладили оборону пролива!»

И даже когда немцы резко усилили турецкий флот двумя своими новейшими и быстроходнейшими крейсерами «Гебен» и «Бреслау», «робкий» Эбергард рвался в бой:

— Пока они приводят себя в порядок после долгого перехода, дайте мне «добро» прорваться в Босфор! Еще не поздно!

Русская агентурная разведка доносила через Бухарест, что оба крейсера срочно перебирают механизмы и щелочат котлы, что в море они выходить не способны по крайней мере еще две недели.

— Разрешите мне ввести в Босфор подводные лодки, и они уничтожат крейсера на их якорных стоянках! — бомбардировал Эбергард Ставку секретными юзограммами. — Мы повторим то, что сделала U-9!

Весь военный мир был еще под впечатлением невероятного успеха всего лишь одной немецкой подводной лодки. В первый же месяц войны U-9 под командованием лейтенанта Веддингена, потопила один за другим сразу три (!) британских броненосных крейсера, стоявших на якорях: «Абукир», «Кресси» и «Хог».

В Севастополе базировалась целая бригада подводных лодок, и командир любой из них был бы счастлив получить приказ войти в Босфор. Но Ставка отвечала, что она не может отдать такой приказ, поскольку право начать боевые действия против нейтрального пока государства принадлежит только Государю. Тогда адмирал Эбергард, рискуя вызвать высочайшее неудовольствие, обратился напрямую к императору разрешить операцию в Босфоре если не против турок, то хотя бы против германских кораблей, которые стоят с разобранными машинами на рейде Буюк-Дере, как раз против бывшей дачи российского посольства.

Император дал невнятный ответ. Министерство иностранных дел и правительство еще надеялись удержать Турцию от вступления в большую европейскую войну. Для этого не жалели денег на подкупы влиятельных сановников при дворе султана. Дерзкая атака черноморцев, конечно же, спровоцировала бы Великую Порту на войну против России. Но война эта была предрешена, и турки водили за нос наших дипломатов, выгадывая время. Стратегический шанс был безнадежно упущен. И это в самом начале войны!

«Севастопольская побудка» — внезапный обстрел Главной базы Черноморского флота германо-турецкими крейсерами «Гебен» и «Бреслау» — подняла на воздух желтую, как прах, крымскую землю вместе с последними иллюзиями дипломатов.

Летом 14-го года многим в России казалось, что назревавшая европейская война будет скоротечной, как морской бой. Что основные боевые действия развернутся во Франции (как и сорок четыре года назад), что Россия окажет лишь военную помощь союзникам, но никак не будет втянута в затяжную войну сама. Но первые же месяцы боевых действий, в которых после столь обнадеживающего начала генералом Самсоновым, полегли потом десятки тысяч солдат, в которых цвет русской гвардии был втоптан в топь Мазурских болот, заставили правительство искать оправдание этим потерям более весомое, нежели союзнические обязательства перед Францией.

Только взятие черноморских проливов придавало стратегический смысл этой войне, навязанной России западными союзниками, только решение этой национально-государственной задачи оправдывало те ужасные потери, которые уже понесла русская армия в Восточной Пруссии, спасая Францию от неминуемого поражения на Марне. (Маршал Фош честно потом признавался: «Если Франция не была стерта с карты Европы, то раньше всего мы обязаны этим России».)

И союзники поначалу благосклонно отнеслись к выходу России в черноморские проливы. В Петрограде как-то сразу уверовали в то, что после войны, после поражения Турции Босфор и Дарданеллы сами собой достанутся России в качестве ее главного военного приза. Но…

Заговорить всерьез о Босфоре вынудили Главную ставку англичане. Когда представитель Великобритании при главнокомандующем русской армией генерал сэр Вильямс сообщил великому князю Николаю Николаевичу — за сутки! — о начале штурма Дарданелл, этого западного входа в черноморские проливы, тот, сохраняя хорошую мину при столь разительном сообщении (они штурмуют наши Дарданеллы!), едва не обронил едкую фразу об извечном коварстве вечно туманного Альбиона. Однако удержался.

Англичанин, дабы соблюсти союзнические приличия, выразил надежду, что Черноморский флот и эскадра вице-адмирала Кардена одновременно появятся у Константинополя.

Однако для того, чтобы добиться такой синхронности, чтобы подоспеть к назначенному англичанами сроку, русский флот, никак не готовый к немедленному, почти завтрашнему штурму босфорских твердынь, должен был без десантного прикрытия, без предварительного траления подходов к турецкому берегу, без должной разведки и подготовки идти на расстрел из крупповских орудий германских крейсеров, которые уже успели привести себя в полную боевую готовность после перехода, которому так странно попустительствовал британский флот в Средиземном море.

Союзнические приличия британскому представителю соблюсти, однако, не удалось, так как великий князь знал (через российского посла в Париже Извольского, у которого были свои друзья во французском МИДе), что англичане еще месяц назад, то есть 18 января 1915 года, известили французских коллег о своих намерениях захватить черноморские проливы, или по меньшей мере Дарданеллы, до появления там русских кораблей.

И если бы русский главковерх вдруг высказал свое недоумение по поводу непрошенного участия англичан в решении вековой национально-государственной проблемы России, сэр Вильямс знал, что ответить.

«Помилуй Бог! — воскликнул бы он. — Вы же сами, Ваше высочество, просили нас отвлечь на себя турок, которые прорвали ваш Кавказский фронт!»

И это было правдой. В декабре 1914 года у великого князя не было никаких резервов, чтобы бросить их на помощь Кавказской армии: в Галиции и Польше шли кровопролитнейшие бои. Поэтому 2 января нового, 1915 года Николай Николаевич после завтрака в вагоне-салоне отозвал сэра Вильямса в сторону и попросил передать британскому главнокомандованию его просьбу усилить давление на Турцию со стороны Средиземного моря, оттянуть ее войска на себя, точно так же, как русская армия только что оттянула на себя два германских корпуса с французского фронта. Связной генерал пообещал незамедлительно уведомить об этой просьбе Лондон. И уведомил…

Всего через два дня великий князь, возможно, пожалел бы о своей просьбе, так как 4 января Кавказская армия искусным стратегическим маневром разбила на голову турецкую армию и принудила ее не просто к отступлению — к бегству. Так что повод для просьбы великого князя отпал сам собой. Но в Лондоне быстро смекнули, какой замечательный повод дает им русский главковерх для того, чтобы решить проблему черноморских проливов в пользу британской короны.

Великий князь в круговерти дальнейших событий не дезавуировал свою просьбу. Возможно, забыл о ней. Но…

Англия без малейшего промедления уже стягивала свои корабли к Дарданеллам из всех гаваней мира, где они базировались: из Китая и Гибралтара, Южной Америки и с островов Зеленого Мыса…

Английские адмиралы прекрасно сознавали, что у русских есть реальная возможность прорваться к Стамбулу через Босфор, охранявшийся всего одной турецкой дивизией и старыми береговыми батареями. Именно поэтому они поспешили начать штурм Дарданелл, дабы поставить Россию перед свершимся фактом — над главным выходом в Средиземное море, как и над Суэцем, как и над Гибралтаром, уже развевается британский флаг, на всех трех вратах от самого главного в человеческой цивилизации Средимирного моря висят британские замки. А там, где британский флаг был однажды поднят, его уже никогда не спускают.

Вот тут-то из Ставки на флот, из Баранович в Севастополь, полетели срочные шифровки: немедленно готовить операцию по высадке на Босфоре! В подкрепление своих директив великий князь сообщил адмиралу Эбергарду, что отдал приказание перебросить с Кавказского фронта три отборных дивизии для подготовки в Одессе (пять часов ходу до Босфора) десантного отряда.

Тем временем на английскую эскадру, осадившую Дарданеллы, был направлен для связи и наблюдения капитан 1-го ранга Михаил Смирнов. Он изо всех сил пытался установить связь через английские корабельные станции со штабом Черноморского флота. Но несмотря на идеальные эфирные условия и близость Севастополя, связь эта никак не устанавливалась. Поскольку в Ставке никто не сомневался в качестве британских радиопередатчиков и в профессионализме английских радиотелеграфистов, то винить оставалось своих российских, несомненно, обученных хуже, чем их английские коллеги. Не могут, понимаешь, принять обычную морзянку.

Никто — ни в Севастополе, ни в Барановичах — так и не знал, что творится у Дарданелл, как далеко уже продвинулась англо-французская эскадра и как скоро она возьмет на прицел султанский дворец, выходящий окнами в Мраморное море.

Высокая сухопарая фигура великого князя мрачно маячила в те дни у вагонов спецпоезда. По вечерам в полном одиночестве вышагивал он по насыпи от паровоза к хвостовому вагону и обратно. Даже разгром обеих армий в Восточной Пруссии не поверг Николая Николаевича в такое уныние, как сообщение о штурме Дарданелл союзниками. Он прекрасно понимал, что отныне эта война теряет для России всяческий смысл, потому что если даже адмирал Эбергард и совершит некое стратегическое чудо — пойдет и немедленно, не дожидаясь снятых с фронта дивизий для десанта, возьмет Босфор одними кораблями, как удавалось брать вражеские бастионы с моря лишь приснопамятному флотовождю Ушакову, то и тогда эта немыслимая победа теряла свой смысл, ибо выход из Черного моря в Средиземное, последние врата этого выхода — Дарданеллы, навсегда оставались бы в руках англичан. Уж они-то никогда оттуда не уйдут, как не ушли из Гибралтара. И что толку говорить потом о союзнических обещаниях, когда выход из проливов уже будет принадлежать британцам по праву «beati possidentes» — «блаженны имущие».

Выходило, что великая всеевропейская война уже на седьмой месяц теряла для России всякий военно-стратегический смысл даже в случае капитуляции стран Тройственного союза.

Но тут наконец стали поступать сообщения от капитана 1-го ранга Смирнова. Как только в состав эскадры адмирала Кардена вошел русский крейсер «Аскольд» (он прибыл в Средиземное море с Тихого океана[7]), радиосвязь с его борта сразу же наладилась и Севастополь стал наконец принимать первые донесения наблюдателя Ставки. Судя по ним, англичане ни на фут не продвинулись вглубь Дарданелл, что было весьма странно, учитывая огневую мощь 16-дюймовых орудий, обрушенную на турецкие форты. Так или иначе, пока британцы и французы топтались перед дарданелльскими фортами (как полвека назад уперлись они в бастионы Севастополя), Ставка развернула бешеную деятельность по подготовке штурма Босфора.

Вдруг выяснилось, что Черноморский флот не в состоянии перебросить к Босфору сразу три дивизии. Для этого нет ни потребного количества пароходов, ни даже барж, которые можно было бы тащить к месту высадки на буксирах эсминцев. В мирное время никто не готовился к такой массовой переброске войск морем, поскольку задача штурма Босфора Черноморскому флоту никак и никем не ставилась!

В этом есть некая мистика — не протянуть руку к вожделенному и доступному плоду. Даже не попытаться. Будто Царьград обведен был незримой запретной чертой — нельзя!

Десантный отряд был расформирован и отправлен на Юго-Западный фронт ввиду нового наступления немцев, перебросивших значительные силы из Франции, чтобы помочь своим австрийским союзникам. Идея захвата проливов флотом была едва ли не навсегда похоронена в умах армейских генералов, заправлявших делами Ставки. «Что ж вы, братцы-моряки, взялись за гуж, а потом и „карачун“ закричали, пароходов не хватает? Чи флот у нас, чи не флот?» — подтрунивали они.

И это было самое обидное, ибо армейские чины недвусмысленно давали понять своим флотским собратьям, что после Цусимы и Порт-Артура не верят в их способность проводить самостоятельные операции. Снова стали повторять «магическую» формулу: «Ключи от Босфора лежат в Берлине». А путь в Берлин лежал по их разумению через Карпаты.

Однако морской мозговой центр Ставки, подпитанный неизбывной энергией «направленца» по Черноморскому флоту, тогда еще капитана 1-го ранга Бубнова, продолжал вопреки всем скептикам деятельно готовиться к штурму проливов. И прежде чем просить новые войска для десантного отряда, стали формировать в Одессе Транспортную флотилию, призвав на это весьма хлопотное дело порт-артурского героя — контр-адмирала Хоменко (того самого, под началом которого командовал батареей в Скалистых горах лейтенант Колчак).

Хоменко творил чудеса. Первым делом он переподчинил себе все ремонтные средства Одесского порта, поставил к его причалам все, что хоть как-то могло держаться на воде и самостоятельно передвигаться. Так он насчитал около сотни судов, но и этого было явно недостаточно. Тогда адмирал заказал на Николаевском заводе 30 мелкосидящих (чтобы могли подойти поближе к берегу) судов и превеликое множество десантных ботов. Здесь же, в Одессе, сосредотачивались и все необходимые запасы Транспортной флотилии, и штаб ее, и экипажи будущих десантных судов. В Севастополе под эгидой морского штаба Ставки разрабатывался детальный план будущего штурма. Лишь к весне 1916 года Транспортная флотилия была готова принять три полнокровные дивизии, усиленные артиллерией. Дело оставалось за малым — найти адмирала, который поведет эту армаду к утесам Босфора. Эбергард для этой цели никак не годился.

Глава десятая. Самый молодой адмирал русского флота

Высадка октябрьского десанта в Рижском заливе не только принесла Колчаку долгожданный «белый крестик», но и предрешила в его судьбе крутой поворот с не менее крутым взлетом. «Босфорцы» в царской Ставке — да простится невольная игра слов — сделали ставку на энергичного дерзкого и удачливого офицера, только что принявшего Минную дивизию (предел мечтаний Колчака) и надевшего контр-адмиральские погоны.

Бубнов — «серый кардинал» русского флота (серый, по счастью, не в смысле интеллекта, а по той тени, в которой предпочитал держаться) — и его соратники видели в Колчаке «вождя, коему в древности было бы, несомненно, отведено место среди героев Плутарха». Судьба Колчака была предрешена, о чем он сам не ведал ни сном, ни духом.

Однако осуществить столь сложную кадровую рокировку было весьма непросто, поскольку позиции адмирала Эбергарда и в Севастополе, и при императорском дворе были столь же прочны, как и незыблемость Босфора. Тем не менее и его судьба была предрешена в вагонах полевой Ставки…

Морской министр адмирал Григорович представил государю обстоятельный доклад с предложениями по перемещению важнейших на флоте фигур.

По этому докладу, получившему положительный рескрипт, адмирал Эбергард был назначен членом Государственного совета, а на его место ставился «самый молодой адмирал русского флота А. В. Колчак, показавший своей блестящей деятельностью в Балтийском море выдающиеся способности командования».

Знал ли человек, писавший эти строки, что в те самые безмятежно солнечные июньские дни Колчак сказал его жене роковые слова: «Я вас люблю. Я вас больше, чем люблю!», и слова эти были приняты? Разумеется, не знал. И никогда не узнал, поскольку умер задолго до того, как были обнародованы записки его бывшей жены.

Парк этот и сейчас распускает свои сирени по майским веснам. В парке этом и сейчас еще стоит павильончик летнего Морского собрания, в котором ныне подают кофе всем забредшим под сень старых лип и дубов.

В этом парке Колчак получил, быть может, два самых главных в своей жизни известия — о назначении на Черное море и о принятии его любви.

В Ревеле Анна Тимирёва остановилась у жены их общего приятеля, капитана 1-го ранга Подгурского. Колчак, уже целых двадцать четыре часа как вице-адмирал, приехал в дом Подгурских с двумя большими букетами: один — хозяйке дома, другой — Анне.

Воистину, скажи мне кто твой друг…

Однако расставаться приходилось не только с милой Анной, но и с родным Балтийским флотом, с десятками верных старых друзей.

Невозможно было побывать на каждом корабле Минной дивизии, разбросанной по всей Балтике, попрощаться с каждой командой, с каждым командиром. Поэтому Колчак оставил в штабе письмо, обращенное сразу ко всем боевым сослуживцам:

«Великую милость и доверие, оказанные мне Государем Императором, я прежде всего отношу к Минной дивизии и тем судам, входящим в состав сил Рижского залива, которыми я имел честь и счастье командовать… Лично я никогда не желал бы командовать лучшей боевой частью, чем Минная дивизия с ее блестящим офицерским составом, с отличными командами, с ее постоянным военным направлением духа, носящим традиции основателя своего покойного ныне адмирал Николая Оттовича. И теперь, прощаясь с Минной дивизией, я испытываю те же чувства, как при разлуке с самым близким, дорогим и любимым в жизни».

Именно Михаил Смирнов стал верным оруженосцем адмирала Колчака, его младшим другом и ближайшим помощником. Верность гардемаринской еще дружбе Смирнов сохранил до последних дней своей жизни.

Глава одиннадцатая. Флоту сняться с якоря!

Путь из Ревеля в Могилев лежал через Псков. Колеса выстукивали четко: «В Став-ку! В Став-ку! В Став-ку!»

Клубы паровозного дыма проносились за вагонными окнами и вязли в придорожных осинах.

В купе курьерского поезда их было трое: капитан 2-го ранга Бубнов, вице-адмирал Колчак и капитан 1-го ранга Смирнов — все в приподнятом, радужном настроении. Колчак достал из походного чемоданчика, кочевавшего с ним по кораблям и вагонам, бутылку старки. Этот жест как бы сгладил разницу в чинах и вызвал веселое оживление. Колчак первым снял свой белоснежный китель с адмиральскими орлами на широком золоте погон, повесил на плечики, остальные немедленно последовали его примеру. Все остались в одинаково белых шелковых рубашках, отчего в купе стало и вовсе по-домашнему просто и весело.

— Ого — довоенная еще! — изучил наклейку Бубнов. Смирнов нарезал лимон и разложил на тарелочке, принесенной проводником, шпроты и маслины. Старку разлили по чайным стаканам — «до места», то бишь на три четверти ниже ватерлинии.

— Ну, Александр Васильевич, — радостно поднял импровизированную «рюмку» Бубнов, — с назначением! Дай тебе Бог оправдать все надежды, на тебя возложенные. Не мы — Россия их возложила. Дай Бог!

Огненный напиток разошелся по жилам горячими струями…

— Теперь отвечу на главный вопрос, Александр Васильевич: почему Севастополь, а не Балтика.

Глаза Бубнова враз сделались строгими и озабоченными. Пряный хмель ничуть не туманил его мысли, только придал жару его суждениям:

— С Балтики Берлин не возьмешь. Но ключи от Берлина — в Константинополе. Если мы встанем на Босфоре, значит, младотуркам — конец, значит, Турция немедленно выходит из войны. И вся наша Кавказская армия — а это четверть миллиона штыков — перебрасывается на главные театры — в Галицию и Польшу. Да англичане бы смогли вывести из Египта полста тысяч бойцов и бросить их против немцев во Франции.

Вот и получается, что военная сила противника уменьшается на 700 тысяч солдат (500 тысяч турок и 200 тысяч болгар), а военная сила Антанты возрастает на 300 тысяч бойцов (250 тысяч Кавказская армия плюс 50 тысяч англичан). Конечно, это голые цифры. Но! Разве дисбаланс в миллион человек не сместит центр тяжести войны в нашу пользу?

Далее. Россия немедленно налаживает кратчайшую связь с союзниками через черноморские проливы. К ним идет наше зерно и продовольствие, к нам — их снаряды и прочие военные припасы. Это же не через Архангельск возить…

Если Константинополь падет, за ним посыплется весь Тройственный союз: и София, и Вена…

Босфор надо взять не позднее нынешней осени! Транспортная флотилия готова. Дредноуты готовы. Нужны десантные дивизии. Их еще не выделили. И нужен флотовождь. Босфор должен быть взят так же верно, как Карфаген должен быть разрушен.

Давайте еще раз, други, — за то, чтобы Колчак-Полярный стал Колчаком-Босфорским!

Выпили быстро — залпом — как пили только в Минной дивизии, запрокидывая голову и выдыхая коротко — «Г-ха», морщась и прибавляя при этом, обращаясь к соседу: «Никогда не пей — гадость!» (На линкорах — споловинивали — пили в два приема.) Закусывали тоже по-разному: на крейсерах — мгновенно, на линкорах — неторопливо, а на миноносцах пили под запах, нюхая корочку хлеба.

— Простите за длинный спич, — снова начал Бубнов, — но, кажется, англичане готовы уступить нам честь взятия Босфора, а заодно и Дарданелл…

— В чем у них загвоздка вышла? — спросил Колчак, наполняя «рюмки» по третьему кругу.

— А это надо у Смирнова-Дарданелльского спросить. Он там был, он все сам видел. Ну-ка, Миша, — дай ответ.

— Уж очень торопились союзнички нас обставить. Даже десантного отряда ждать не стали. Решили Дарданеллы в пыль раскатать из шестнадцатидюймовок. Два месяца молотили форты, пока не додумались — без десанта не взять.

— Форты привели к молчанию? — спросил Колчак.

— На время… Турки использовали их как великолепное укрытие для пехоты. Да и потом перешли на кочующие батареи.

Второй просчет: траление. В британском флоте траление всегда считалось десятым делом. За то и поплатились. Все корабельные потери — три броненосца — не от артогня, а от подрыва на минах.

— Превосходно! — Колчак азартно хлопнул себя по коленям. — Как у нас на Балтике!

— Так-то оно так, — рассудил Бубнов, — но все же десант они высадили. Заметьте — на прочно занятый и укрепленный берег.

— Но дальше-то не продвинулись, — покачал головой Смирнов. — Воистину, кто спешит, тот опаздывает. Нет никаких сомнений, что прорваться сквозь Дарданеллы шансы у англичан были, и немалые. И конечно же, Турция немедленно вышла бы из войны. В Константинополе и без того царила немалая паника. И если бы в Мраморном море появился британский флот, младотурецкое правительство не удержалось бы у власти и до вечернего намаза.

— Что же, выходит, Аллах благоволил Осман-паше? — усмехнулся Бубнов.

Смирнов отвечал:

— Иногда успех боя решает последний выстрел. У адмирала Де-Робека[8] не хватило воли, чтобы его сделать. Он прекратил наступление, когда его корабли уже прошли главные минные заграждения! И на всех дарданелльских батареях у турок оставалось всего семь тяжелых снарядов!

— А ведь однажды им все же удалось прорваться через Дарданеллы! — вступил в разговор доселе молчавший Колчак. — В 1807 году английская эскадра из семи линейных кораблей под флагом сэра Джона Дакуорта прорвалась через Дарданеллы и вошла в Мраморное море. После нескольких дней бесплодного крейсерства сэр Дакуорт убедился, что турецкий султан не намерен сдавать ему ключи от Константинополя. Пришлось возвращаться обратно — под кинжальный огонь дарданелльских батарей, которые турки за дни, проведенные англичанами в Мраморном море, не только привели в порядок, но и значительно усилили. Обратный прорыв обошелся Дакуорту много дороже, чем первый. Воистину, перед входом думай о выходе.

— Вот и я о том же! — воскликнул Бубнов. — Не тогда ли Нельсон изрек: «Любой моряк, который атакует форт, — просто дурак». Без пехоты, без стрелков на Босфор соваться заказано.

Поутру, когда проводник принес чай, Бубнов стал готовить Колчака к встрече с государем, для чего посвятил его в некоторые «тайны мадридского двора», то бишь Ставки Верховного главнокомандующего. Смирнову тоже было полезно войти в курс предстоящего дела. Босфорского, разумеется.

— Прежде всего — Государь с нами, с моряками, — отхлебнул крепкого чая Бубнов. — То есть он за Босфорскую операцию — безоговорочно. С нами — Григорович, морской министр, — это немало в нашем пасьянсе. С нами начальник Генмора — Русин.

Не с нами и даже против нас — генерал Алексеев, не говоря уже про других армейцев рангами ниже. Но Алексеев — это фигура. Между нами — Государь в военных вопросах ему не перечит. Он в его глазах — непререкаемый авторитет.

У Алексеева же свой пункт. Он считает, что из войны нам надо выводить в первую очередь не Турцию, а Австрию, и потому главный удар надо готовить в Галиции, а не на Босфоре. Ибо, как он (да и большинство армейцев) полагает — «ключи от Босфора лежат в Берлине, а дорога на Берлин лежит через Вену».

Посему наше положение в Ставке двоемудрое: Государь с нами, но при этом как бы за спиной Алексеева.

Хотите анекдот? Правда, генерал-лейтенант Данилов уверяет, что знает случай из первых уст — от военного министра Сухомлинова.

Итак, 1912 год, решается судьба морской программы адмирала Григоровича. Сухомлинов пытается отговорить Государя от больших расходов на флот. На его беду Государь во время аудиенции был случайно в морском мундире. И вот на все инсинуации Сухомлинова против флота он услышал: «Предоставьте, Владимир Александрович, более авторитетно судить о военно-морских вопросах нам — морякам»… Вот так вот, господа!

Глава двенадцатая. В Царской ставке

Ставка Главковерха размещалась в трех каменных губернских особнячках. Колчак с сопровождавшим его кавторангом Смирновым прошел в приемную генерал-адъютанта Алексеева, но в кабинет начальника штаба всея русской армии Колчак прошел один. Однако через несколько минут пригласили и Смирнова. Генерал Алексеев предупредил их, что Государь совершает сейчас свою утреннюю прогулку на автомобиле и что он может вернуться в любую минуту. А пока он введет моряков в обстановку по всем фронтам. Главные же указания даст сам Государь.

Не заходя в особняк, они прошли в яблоневый сад и двинулись по дорожкам, обсаженным смородиновыми кустами. Бабочка-капустница вспорхнула на полковничий погон императора. Но Николай II меньше всего хотел в эти минуты, чтобы новоиспеченный вице-адмирал видел в нем императора. Взяв Колчака под руку он повел его вглубь сада. Они были одного роста, шагать в ногу было удобно. У скамьи Николай остановился, но не сел — вытащил портсигар и предложил Колчаку папиросу. Адмирал хотел было отказаться, но понял, что он не нарушит этикета, если закурит сейчас в присутствии монарха. Император сам добивался предельной доверительности предстоявшей беседы и потому начал ее с обычного человеческого вздоха:

— Завидую вам, Александр Васильевич, в Севастополь поедете… Прекрасный город!

— Да… — запнулся Колчак на словах «Ваше Величество», но не произнес их, следуя предложенному приватному тону. — Мой покойный батюшка воевал в Севастополе в Крымскую кампанию.

— Вот как? — поднял бровь Николай. — Так значит, сам Господь позвал вас идти по стопам отца… Но Крымскую-то мы проиграли. Вот нынешний шанс упускать не имеем права! История, потомки не простят ни меня, ни вас…

На слове «вас» император взглянул в глаза моложавому адмиралу.

— Союзники обещали мне Босфор и Дарданеллы, но сами-то они этого весьма не хотят. Особенно Англия. Коварный Альбион хочет держать в руках все три ключа от Средиземного моря — Гибралтар, Суэц и Дарданеллы с Босфором. Я даже предполагаю шулерский ход с их стороны. Мы берем Босфор, а они оставляют в своих руках Дарданеллы. Разве не для того они без малого год штурмовали этот пролив? Они уверяют меня, что хотят помочь России сокрушить Великую Порту. Но избави Бог от таких помощников, а с врагами я и сам справлюсь.

Ведь справимся, Александр Васильевич, а?

— Так точно — справимся. Я по дороге в Ставку сделал предварительные расчеты. Должны справиться.

— Иного ответа я от вас и не ожидал. Спасибо вам и спасибо туркам — они отчаянно отстаивают наши Дарданеллы от англичан. И пока они еще держатся, вам, господин вице-адмирал, — Николай с улыбкой посмотрел на новенькие погоны Колчака, — надлежит успеть взять оба пролива.

— Генерал Алексеев сказал, что Румыния вот-вот вступит в войну.

— Вот на существенную поддержку от румын рассчитывать никак не приходится. Я боюсь, что это будет невыгодное предприятие, которое только удлинит наш фронт, но на этом настаивает французское союзное командование… — Император огорченно развел руками. — Они уже послали в Румынию свою миссию, боевые припасы… Приходится уступать давлению союзников.

В лучшем случае мы пройдем к Босфору через Болгарию. И тогда ударим по проливам и с суши, и с моря. Но в худшем — вам придется выполнять эту задачу одному, как Ушакову, который брал турецкие острова, полагаясь на силы только морского десанта.

— Для этого надобно сначала завоевать такое же превосходство на море, как Ушаков. И я полагаю, мы это сделаем.

— Я очень ценю вашу уверенность и ваш опыт. Готовьтесь все же к самостоятельному варианту. Бог вам в помощь! Примите это от меня, как благословение.

Николай достал из нагрудного кармана маленькую иконку Николая Чудотворца и, перекрестившись, передал ее адмиралу.

Их первая беседа заняла час. Потом были и другие. Колчак был немало наслышан об ограниченных способностях самодержца и был приятно удивлен, что Николай никак не подтвердил это нелестное мнение. Напротив, выказал широту взглядов и собственное понимание подоплеки непростых событий. Ему очень понравилось и то, что император принял и его помощника Михаила Смирнова, невзирая на его невеликий чин.

…Высочайше утвержденная директива Черноморскому флоту состояла в следующем:

«1. Уничтожение или заблокирование в Босфоре турецко-германского флота.

2. Борьба с подводными лодками противника на Черном море.

3. Подготовка десантной операции в тыл турецкой армии в районе Самсуна.

4. Содействие Кавказской армии подвозом продовольствия и снабжением морем из Новороссийска и Батума в Трапезунд.

5. Содействие юго-западному фронту подвозом хлеба из Хорлы и Скадовска и угля из Мариуполя в Одессу.

6. Подготовка к овладению Босфором. Для этой цели развитие способности боевого и транспортного флотов одновременно поднять и высадить десант в составе трехдивизионного корпуса.

7. Иметь в готовности для сбора в двухнедельный срок транспорты для посадки и перевозки двух пехотных дивизий с артиллерийской бригадой».

Два последних пункта этого плана занимали мысли Колчака больше всего…

Тепло распрощавшись с Бубновым, Колчак и Смирнов отправились из Могилева в Севастополь более чем воодушевленные.

На перроне киевского вокзала адмирал заметил знакомый силуэт. Анна?! Обознался… Но как похожа издали. Тимирёва мерещилась ему повсюду. Когда Смирнов выходил курить в тамбур, он доставал портрет Анны в русском наряде и пытался оживить ее глазами. И эта женщина сказала ему — «да»!

Боже, как она молода! Он пересчитывал ее годы и свои — выходило, что она могла годиться ему в дочери. Неужели он так стар? Нет, это просто она так молода — 23 года. Ведь вышла же она за Сергея, ничтоже сумняшеся, что кто-то скажет — «неравный брак».

Он вспоминал все слова, которые они успели сказать друг другу в Катринентале. Порой сладко кружилась голова — она прошептала ему эти три немыслимых, три заветных слова — «я вас люблю». Чего же еще желать? Только одного — скорейшей встречи. Когда-то она еще будет…

В свои сорок два адмирал знал толк в женщинах. Такая встретилась ему впервые. К ее ногам стоило швырнуть ключи от Босфора!

В Севастополь он летел на крыльях любви и будущего подвига — влюбленный и вдохновленный. Именно в таком состоянии души и вершатся великие деяния. Он возьмет Босфор!

«На Бос-фор! — стучали колеса. — На Бос-фор! На Бос-фор!»

Глава тринадцатая. Запереть врата Царьграда

Пока поезд, пройдя предпоследний — инкерманский — тоннель, огибал Северную бухту, адмирал жадно вглядывался из окна в корабли, стоявшие на якорных бочках и у стенок. Это были его корабли. Это с ними ему идти на приступ главного дела жизни и главной цели России в этой войне — на Босфор. Ближе всех к нему высилась стройная серая громадина новейшего дредноута — «Императрицы Марии». Из огромных труб курился бурый дымок — корабль стоял под парами, будто поджидал нового комфлота для того, чтобы немедленно выйти в море…

Севастополь встретил нового командующего флотом вице-адмирала Александра Колчака летним зноем, пронзительной синевой безмятежного, совсем невоенного моря и… секретным донесением морской разведки о выходе германского крейсера «Бреслау» из Босфора на обстрел Кавказского побережья. Колчак приказал поднять свой флаг на линкоре «Императрица Мария» и немедленно вышел в море на пересечку вероятного курса вражеского рейдера.

Это было сделано по-макаровски!

В четыре часа дня корабли обнаружили друг друга на встречных курсах.

Первый же залп «Императрицы Марии» взметнул водяные столбы в опасной близости от «Бреслау». Не дожидаясь накрытия линкоровских двенадцатидюймовок, крейсер выпустил дымовую завесу, лег на обратный курс и, пользуясь преимуществом хода, на всех парах ринулся к Босфору,

Так состоялось представление флоту нового командующего. По ритуалу же полагался торжественный обход кораблей, стоящих на якоре посреди Северной бухты.

Среди множества поздравительных писем пришло одно, которое Колчак перечитал несколько раз и отложил в сторону. Это было послание от баронессы Черкасовой, одной из самых красивых женщин российского императорского флота. Ее муж — командир легкого крейсера «Жемчуг», капитан 2-го ранга барон Иван Черкасов — вышел с началом войны из Владивостока в южные моря Тихого океана для боевых действий в составе английской эскадры. После поиска немецких пароходов, снабжавших углем германские рейдеры, «Жемчуг» вошел в малайский порт Пенанг и встал на якорь. Команда приступила к щелочению котлов и переборке механизмов, а командир съехал на берег, где его ждала жена, молодая экспансивная особа, следовавшая за мужем из страны в страну. Черкасов посылал ей телеграммы с указанием порта, где они смогут увидеться, и отважная женщина добиралась туда рейсовыми судами. Потом возникла легенда, будто бы германские агенты следили за ней и после очередной депеши мужа вызнали, что «Жемчуг» пойдет в Пенанг. Так это или не так, но только 28 октября 1914 года германский рейдер «Эмден», поставив четвертую — фальшивую — трубу, чтобы быть похожим на английский крейсер, вошел на рассвете в гавань Пенанга, подкрался к «Жемчугу» и с дистанции кинжального удара выпустил из бортового аппарата торпеду, затем вторую. На крейсере сдетонировал носовой патронный погреб, и через считаные минуты крейсер затонул. Погибло восемьдесят два человека, сто пятнадцать было ранено.

Барон Черкасов за беспечность и оставление корабля был разжалован в рядовые и отправлен на турецкий фронт. Учитывая его немалый морской опыт, барона в солдатских погонах определили поближе к воде — огромному озеру Ван, где была создана небольшая флотилия. Его жена, баронесса В. Черкасова, пыталась всячески смягчить судьбу мужа.

«Глубокоуважаемый Александр Васильевич!

Искренне и сердечно поздравляю Вас с высоким назначением и Монаршей Милостью.

Сегодня, когда прочла это в газете, не могла удержаться не написать Вам письмо и выразить радости по поводу Вашего назначения. Слава Богу справедливость начинает торжествовать и Россия понемногу отделывается от засосавшей ее рутины.

Вот уже вторично призывают Вас „спасать положение“. Десять лет тому назад Вас выбрали для работы в Генеральном штабе, тогда очень нуждались в Вашей помощи; что было потом — писать не буду. Вам лучше меня все известно. Позвольте же мне от всей души пожелать Вам счастья и всякого благополучия. Да хранит Вас Бог от двух врагов: от зависти и злобы людской, а с остальными Вы сумеете справиться сами.

Вы знаете, конечно, какое глубокое горе и несчастье постигло нас, то есть моего мужа; ради Бога прошу верить и понять, что не чувство личного благополучия заставило меня написать Вам это письмо, а совершенно искренняя радость за Вас. Я знаю Вас со слов мужа и знаю, что Вы человек, у которого нельзя искать протекции, а можно только справедливости.

Муж мой, разжалованный в нижние чины, теперь получил, будучи в бою с курдами, солдатский орден Св. Георгия. Кроме того, он сделал две трудные самостоятельные операции, как офицер на озере (озеро Урмия в Персии. — Н. Ч.). У него блестящие аттестации, а делу все еще нет хода из боязни Начальника (армейский генерал), что своевременно ли представление его, как посмотрит морское начальство. Всюду рутина.

Извиняюсь, многоуважаемый Александр Васильевич, но я так много перестрадала и измучилась, прошу Вас, помогите моему бедному мужу, Вы его знаете. Примите его к себе.

Глубоко Вас уважающая баронесса В. Черкасова.

25 июня (1916)

Ямская ул., дом 34, кв. 3

Тел. 192–25»

Барон Черкасов был восстановлен в звании флотского офицера.

Дела русского флота на Черном море складывались к приезду Колчака гораздо благоприятнее, чем на Балтике. Тут сказывалось в первую очередь наше численное превосходство в корабельном составе. Но качество… Оно оставалось за германо-турецкими рейдерами «Гебен» и «Бреслау». С начала войны два этих имени звучали для черноморцев столь же неразрывно и столь же угрожающе, как библейские Содом и Гоморра или, ближе к жизни, «гром» и «молния».

Заблаговременно пришедшие в Константинополь для усиления союзного турецкого флота быстроходные крейсера неожиданно появлялись то перед Севастополем, то близ Одессы, то в виду кавказских берегов, наносили артиллерийские удары, а потом, пользуясь превосходством в скорости, безнаказанно исчезали, укрываясь в щели Босфора под надежным заслоном береговых батарей. И хотя их налеты не наносили особого ущерба, они всё же держали в напряжении жителей многих прибрежных городов, угнетающе действовали и на сознание военных моряков. Молва винила в преступном попустительстве прежнего комфлота адмирала Эбергарда, и судьба его в конце концов определилась на волне повсеместных антинемецких настроений.

Однако несмотря на все предосторожности, германские субмарины меньше чем за год потопили девятнадцать русских пароходов (среди них и госпитальное судно «Португаль»). Это были довольно болезненные потери, так как армии Юго-Западного фронта получали грузы через Одессу, а снабжение войск в Лазистане вообще осуществлялось только по морю.

От Колчака прежде всего ожидали, что он сможет оградить российское Черноморье от налетов германских крейсеров и организовать действенную противолодочную борьбу. Захват проливной зоны становился, таким образом, второочередной задачей.

Еще по дороге в Севастополь, вдохновленный милостивым приемом в Ставке, Колчак решил кардинально изменить ход морской войны на черноморском театре, прибегнув к любимому виду оружия — минному. В самых общих чертах он набросал план широкой минной войны, придав ей не оборонительный, а активный, наступательный характер. Речь шла о том, чтобы выставлять поля «рогатой смерти» не у своих портов, а у выходов из главных вражеских баз, то есть у Босфора и Варны, дабы лишить противника возможности тралить их.

Колчак разделил свои морские силы на три части. Пока одна корабельная группировка блокировала Босфор, вторая готовилась ей на смену, а третья отдыхала и ремонтировалась. И так поочередно. Минные постановки, по его замыслу, должны были быть массированными, такими, чтобы неприятель не успевал их вытраливать. И наконец, еще одна особенность: ставить минные заграждения Колчак полагал не дальше пяти миль от берега, чтобы не мешать своим кораблям обстреливать босфорские батареи с близкой дистанции, а подводным лодкам — вести свою охоту за одиночными целями.

По расчетам, для подобной операции требовалось две тысячи мин. Однако в Севастополе их оказалось всего четыреста штук. С той же непреклонностью, с какой он осуществлял все свои решения, адмирал начал спешно наращивать длинный арсенал. По телефону он убедил морского министра, что доставка недостающих мин не терпит никакого отлагательства, и вскоре в Севастополь прибыл эшелон с опасным грузом. Вслед за ним был вытребован и ведущий конструктор минного оружия капитан 1-го ранга Шрейбер, создатель специального типа малой противолодочной мины — «рыбки».

Колчак выслал срочный заказ оборонным заводам на девять тысяч «рыбок». И уже в июле 1916 года он смог начать минную блокаду Босфора.

Тридцать первого июля первый в мире подводный минный заградитель «Краб» скрытно выставил сорок мин в самом горле пролива. Позже — 2, 5 и 9 августа — русские эсминцы сбросили в прибосфорские воды 720 мин, которые и составили шесть линий основного минного заграждения. Чтобы турки не смогли пройти в обход, на флангах поля эсминцы выставили еще 156 мин. Почти месяц ни одно судно турецкого флота не смело выйти из Босфора. Правда, за это время противник сумел протралить фарватер у самого берега, пользуясь тем, что минные поля не прикрывались дежурными кораблями, и мелкие суда рискнули возобновить свои рейсы. «Гебен» же и «Бреслау» отстаивались на якорях в Золотом Роге.

Осенние штормы и турецкие тральщики проредили минные поля. Надо было что-то придумать, чтобы перекрыть все обходные пути, а заодно усилить прежние заграждения. Но как? Подойти ближе к берегу, войти в горло пролива мешали свои же собственные минные поля. Это эсминцам, а если пустить суда с малой осадкой? Колчак озаботил всех своих помощников поиском таких судов и вскоре уже осматривал одно из предложенных. Это была плоскодонная паровая шхуна из семейства так называемых «эльпидифоров», которые строились специально для небольшого Азовского моря.

Адмирал остановил свой выбор на двух «эльпидифорах», подумав о том, что команды для них нужно набирать из охотников. Чем-чем, а сорвиголовами русский флот всегда был богат.

Темной октябрьской ночью два минных заградителя притащили на буксире пару груженных минами «эльпидифоров». У внешней кромки заграждения паровые шхуны отдали буксиры и тихо двинулись по минному полю к темнеющим берегам Босфора. Под их днищами покачивались заякоренные рогатые шары: каждого бы из них хватило, чтобы разнести утлое суденышко вдребезги. Командиры «эльпидифоров» сознавали также и то, что взрыв, случись он ненароком, будет таким, что разбудит весь Константинополь. Ведь рванут разом все 220 мин на борту шхуны. Тем не менее первый «рейс смерти» прошел благополучно. «Эльпидифоры» выставили на протраленных турками путях 440 мин и к утру вернулись к поджидавшим их минным заградителям. Днем на волне — дьявольская работенка: команды «эльпидифоров» перегрузили с кораблей по второму комплекту мин и ночью снова ушли к берегу. И вот так к концу года было выставлено у Босфора 2088 мин, у Варны — 740. На них подорвались вражеский эскадренный миноносец, четыре германские подводные лодки, множество фелюг и углевозных шаланд… Но самое главное — германо-турецкие рейдеры оказались прочно заблокированными в Босфоре, где они простояли весь конец 16-го года и начало 17-го.

Титанический труд русских минеров немецкий историк контр-адмирал Лорей оценит в своем фундаментальном исследовании так:

«…Постановка минных заграждений у Босфора и Варны русскими морскими силами летом и осенью 1916 года явилась операцией во всех отношениях замечательной. По приблизительному подсчету, ими было поставлено от 1800 до 2000 мин заграждения. Для выполнения этого задания они пользовались многими ночами, потому что лишь ночью им можно было приближаться к берегу. Их линии заграждений тянулись до самого очертания побережья вплотную к берегу, и новые ставились так близко от прежде поставленных, что ловкость, отчетливость и уверенность, с которой русские избегали своих же, на малую глубину ранее поставленных мин, поистине достойна удивления. В качестве приметных пунктов они обычно пользовались ракетной или спасательной станциями…»

За все время пребывания флота под началом адмирала Колчака русская транспортная флотилия потеряла лишь один пароход. Снабжение действующей армии ни разу не было прервано, в то время как Турция терпела самый настоящий энергетический кризис из-за того, что перевозка морем топлива из угольного района Зонгулдак была перекрыта русскими кораблями.

Первая директива Ставки Черноморскому флоту — добиться полного господства на море — была выполнена. Наступал следующий этап осуществления стратегической задачи — взять в свои руки Босфор и Дарданеллы. Верховное командование назначало срок — лето 1917 года. Именно к этому времени, рассчитывала Ставка, наступит общий перелом в затянувшейся войне, когда русская армия и войска союзников поведут наступление на всех фронтах.

Адмирал Колчак начал готовить детальный план грандиозной операции. Прежде всего, он учел печальный опыт англо-французской эскадры, годами штурмовавшей Дарданеллы без поддержки наземных войск.

Овладение Босфором, по замыслу адмирала, должно было начаться с высадки большого десанта на его скалы, который бы привел к молчанию береговые батареи турок, прикрывавших вход в узкий пролив с высоких круч. Только после этого по протраленным фарватерам корабли врывались в морские врата Царьграда.

Уже была сформирована транспортная флотилия для переброски десанта.

Уже были розданы командирам штурмовых отрядов подробные тактические наставления,

Уже была создана служба связи для руководства десантом с кораблей.

Но в ход операции властно вмешались форс-мажорные обстоятельства: Февральская революция, брожение в войсках, падение дисциплины…

Глава четырнадцатая. Лучший корабль флота

Седьмого октября 1916 года в 8 час. 45 минут в Главную ставку пришла срочная телеграмма на имя Государя от командующего Черноморским флотом вице-адмирала А. В. Колчака. Никто не хотел относить ее императору:

«Вашему императорскому величеству всеподданейше доношу: Сегодня в 7 час. 17 мин. на рейде Севастополя погиб линейный корабль „Императрица Мария“. В 6 час. 20 мин. произошел внутренний взрыв носовых погребов и начался пожар нефти. Тотчас же начали затопление остальных погребов, но к некоторым нельзя было проникнуть из-за пожара. Взрывы погребов и нефти продолжались, корабль постепенно садился носом и в 7 час. 17 мин. перевернулся. Спасенных много, число их выясняется.

Колчак»

Телеграмма Николая II Колчаку:

«7 октября 1916 г. 11 час. 30 мин.

Скорблю о тяжелой потере, но твердо уверен, что Вы и доблестный Черноморский флот мужественно перенесете это испытание. Николай».

А как великолепно все начиналось…

С того самого первого своего севастопольского дня, когда, подняв на линкоре комфлотовский флаг, он вышел в море на перехват «Бреслау», «Императрица Мария» стала его любимицей… Он не раз еще выходил на ней в море, с гордостью представлял корабль государю императору во время высочайшего смотра, на нем же положил себе войти в освобожденный Царьград… Не раз мечтал познакомить Анну с «Марией», то есть увидеть на широчайшей палубе линкора свою возлюбленную, придумывая для этого невозможные почти сказочные комбинации…

Линкор, построенный в Николаеве, по праву считался гордостью отечественного судостроения.

«В течение августа и сентября никаких особо выдающихся событий не произошло, — сообщал бывший офицер штаба командующего Черноморским флотом капитан 2-го ранга А. Лукин. — „Мария“ продолжала выполнять очередные задачи по прикрытию различных операций и перегруппировки войск.

Делегацией от города Севастополя, во главе с городским головой г. Ергопуло, ей был поднесен роскошный шелковый кормовой флаг, торжественно освященный на шканцах в присутствии самого командующего.

В августе произошла смена командиров. Князь Трубецкой был назначен начальником минной бригады, а в командование „Императрицей Марией“ вступил капитан 1-го ранга Кузнецов.

6 октября „Мария“ в последний раз вернулась с моря…»

Для Севастополя октябрь — столь же роковой месяц, как для Москвы август.

Глава пятнадцатая. Взрыв на заре

Гром грянул 7 октября 1916 года в Северной бухте Севастополя…

В 6 часов 20 минут матросы, находившиеся в каземате № 4, услышали резкое шипение, идущее из погребов носовой башни главного калибра. Вслед за тем из люков и вентиляторов, расположенных в районе башни, вырвались клубы дыма и пламени. До рокового взрыва оставалось две минуты… За эти сто двадцать секунд один из матросов успел доложить вахтенному начальнику о пожаре, другие раскатали шланги и стали заливать водой подбашенное отделение. Но катастрофу уже ничто не могло предотвратить.

Всего на линкоре погибло 216 человек, 233 ранено и обожжено.

Жертв могло быть и больше, если бы часть экипажа не творила утреннюю молитву в корме корабля.

Глава шестнадцатая. О чем рассказали вахтенные журналы

Итак, 7 октября 1916 года город и крепость Севастополь были разбужены взрывами, разнесшимися над притихшей гладью Северной бухты. Люди бежали к гавани, и их глазам открывалась жуткая, сковывающая холодом сердце картина. Над новейшим линейным кораблем Черноморского флота — над «Императрицей Марией» — поднимались султаны черного дыма, разрезаемые молниями чередующихся почти в математической последовательности взрывов.

В те страшные минуты было не до хронометража событий, но позднее, по записям в вахтенном журнале стоящего неподалеку от «Марии» линкора «Евстафий», можно было проанализировать последовательность происходящего:

6 часов 20 минут — на линкоре «Императрица Мария» большой взрыв под носовой башней.

6 часов 25 минут — последовал второй взрыв, малый.

6 часов 27 минут — последовали два малых взрыва.

6 часов 30 минут — линкор «Императрица Екатерина» на буксире портовых катеров отошел от «Марии».

6 часов 32 минуты — три последовательных взрыва.

6 часов 35 минут — последовал один взрыв. Спустили гребные суда и послали к «Марии».

6 часов 37 минут — два последовательных взрыва.

6 часов 47 минут — три последовательных взрыва.

6 часов 49 минут — один взрыв.

7 часов 00 минут — один взрыв. Портовые катера начали тушить пожар.

7 часов 08 минут — один взрыв. Форштевень ушел в воду.

7 часов 12 минут — нос «Марии» сел на дно.

7 часов 16 минут — «Мария» начала крениться и легла на правый борт.

Телеграмма А. В. Колчака начальнику Генерального морского штаба адмиралу А. И. Русину.

Секретно № 8997.

7 октября 1916 г.

«Пока установлено, что взрыву носового погреба предшествовал пожар, продолжавшийся ок. 2 мин. Взрывом была сдвинута носовая башня. Боевая рубка, передняя мачта и труба взлетели на воздух, верхняя палуба до второй башни была вскрыта. Пожар перешел на погреба второй башни, но был потушен. Последовавшим рядом взрывов числом до 25 вся носовая часть была разрушена. После последнего сильного взрыва ок. 7 час. 10 мин. корабль начал крениться на правый борт и в 7 час. 17 мин. перевернулся килем вверх на глубине 8,5 сажень. После первого взрыва сразу прекратилось освещение, и нельзя было пустить помпы из-за перебитых трубопроводов. Пожар произошел через 20 мин. после побудки команды, никаких работ в погребах не производилось. Установлено, что причиной взрыва было возгорание пороха в носовом 12-дм погребе, взрывы снарядов явились как следствие. Основной причиной может быть только или самовозгорание пороха или злоумышление. Командир спасен, из офицерского состава погиб инженер-механик мичман Игнатьев, нижних чинов погибло 320. Присутствуя лично на корабле свидетельствую, что его личным составом было сделано все возможное для спасения корабля. Расследование производится комиссией.

Колчак».

Колчак был потрясен гибелью лучшего корабля своего флота. Боль была бы не так остра, если бы «Мария» погибла в бою. Но в родной гавани… Почему? По чьей вине или по чьему умыслу рванули погреба на дредноуте?

Да, на все воля Божья… И стоя на панихиде во Владимирском соборе, Александр Васильевич пытался постичь этот удар судьбы как плату за свои военные удачи на Балтике, за свое скоропалительное вице-адмиральство, за свою нечаянную и отвеченную любовь… Быть может, это знамение свыше, которое не предвещает ничего хорошего ни ему, ни флоту. Ведь на борту погибшего линкора было имя не просто императрицы, но самой Богородицы…

Архиепископ Таврический Дмитрий, утешая его в письме, распределял вину за трагедию в Северной бухте на всех, но он-то знал — mea culpa, моя вина. Письмо это, подписанное и настоятелем Херсонесского монастыря Сильвестром, Колчак носил у сердца — в левом нагрудном кармане белого кителя:

«Ваше превосходительство, милостивый государь, Александр Васильевич!

Сегодня, по попущению Божьему и, несомненно, по грехам всех нас — сынов России, создалась общая отечественная скорбь, которая прежде всего и более всех поразила Ваше благородное сердце.

Вместе с Вами безмерно скорбим и мы, наш дорогой отважный вождь, и, братски обнимая Вас, вслед за святым Христовым Апостолом, громко говорим Вам: „Мужайтесь и да крепится сердце Ваше“. Идет великая война, потери неизбежны, погибло и наше любимое военное судно, наша гордость, наша похвала… Но милостив Господь, не до конца Он будет гневаться на нас, Он же найдет и укажет пути, коими покроется и облегчится наша общая русская скорбь. В беде познаются люди. Вы наш мужественный вождь, Вас полюбила вся Россия; Отечество стало верить в Ваши силы, в Ваше знание и возлагает на Вас все свои надежды на Черное море. Проявите же и ныне присущие Вам славное мужество и непоколебимую твердость. Посмотрите на совершившееся прямо как на гнев Божий, поражающий не Вас одного, всех нас — Его Творца и Промыслителя русских чад, и, оградив себя крестным знамением, скажите: „Бог дал, Бог и взял, да будет благословенно Имя Его во веки“.

Вы всем нам обязаны перед Господом показать в эти страшные времена пример мужества, бодрости, терпения и светлой надежды на наше будущее. Помните, вождей избирает помазанник Божий по особому внушению Божественного духа. Вожди нужны для Отечества, они должны хранить свое сердце, свою жизнь для благоденствия народа. Храните же себя, наш любимый вождь, и да пошлет свыше Отец наш небесный каплю благодатной росы Своей для попаления возгоревшегося в неповинном сердце Вашем жестокого огня печали.

Пишу Вам из Херсонесского монастыря; думал посетить Вас сегодня, но совершившееся изменило решение. Выраженное в письме вполне разделяет и Преосвященный Сильвестр и закрепляет своей подписью. Не печальтесь же, наш родной вождь. Господа ради не забывайте, что весь народ Вас любит и верит в Вас, Вы принадлежите не себе, а всему русскому народу, посему Вы обязаны хранить свою жизнь, свое здоровье. Все это говорим мы Вам как епископы Божьей Церкви, выразители совести Богом и царем вверенного нашему духовному руководительству части русского народа.

Дмитрий, Архиепископ Таврический и Симферопольский

Сильвестр, Епископ Севастопольский».

Вечером скорбного дня адъютант подал ему телеграмму от доброго друга — командующего Балтийским флотом вице-адмирала Адриана Ивановича Непенина: «Ничего, дружище, все образуется. Непенин».

Однако никакие утешения и благопожелания не могли вывести Колчака из глубокой депрессии.

Прислал свою телеграмму и морской министр — адмирал И. К. Григорович:

«С чувством глубокой скорби узнал вчера по приезде из Ставки о гибели корабля с большей частью его личного состава. Слова государя на Вашу телеграмму да поддержат Вас в этой тяжелой потере. Приму меры к скорейшему изготовлению третьего корабля. Да хранит Вас Господь. Григорович».

Колчак ответил ему прочувствованным письмом:

«Ваше высокопревосходительство, глубокоуважаемый Иван Константинович!

Позвольте принести Вам мою глубокую благодарность за внимание и нравственную помощь, которую Вы оказали мне в письме Вашем от 7-го сего октября. Мое личное горе по поводу лучшего корабля Черноморского флота так велико, что временами я сомневался в возможности с ним справиться. Я всегда думал о возможности потери корабля в военное время в море и готов к этому, но обстановка гибели корабля на рейде и в такой окончательной форме действительно ужасна. Самое тяжелое, что теперь осталось и вероятно надолго, если не навсегда, — это то, что действительных причин гибели корабля никто не знает и все сводится к одним предположениям. Самое лучшее было бы, если оказалось возможным установить злой умысел — по крайней мере было бы ясно, что следует предвидеть, но этой уверенности нет и никаких указаний на это не существует…»

Но самое желанное письмо пришло 13 октября. Колчак сразу же нашел его в ворохе казенной корреспонденции, сразу же узнал милый почерк:

«Дорогой, милый Александр Васильевич, отправила сегодня утром Вам письмо, а вечером мне сообщили упорно ходящий по городу слух о гибели „Императрицы Марии“. Я не смею верить этому, это был бы такой ужас, такое громадное для всех нас горе. Единственно, что меня утешает, это совершенно темные подробности, которым странно было бы верить. Вероятно, все-таки есть какие-нибудь основание к этому, ну, авария какая-нибудь, пожар, но не гибель же в самом деле лучшего из наших кораблей, не что-нибудь такое совсем непоправимое. С этим кораблем, которого я никогда не видел, я сроднилась душой за то время, что Вы в Черном море, больше, может быть, чем с любым из наших, близких мне и милых привычных кораблей здесь. Я привыкла представлять его на ходу во время операций, моя постоянная мысль о Вас так часто была с ним связана, что я не могу без ужаса и тоски подумать, что может быть все это правда и его больше нет совсем. Если же все-таки это так, то я понимаю, как это особенно должно быть тяжело для Вас, дорогой Александр Васильевич. В эти, такие черные минуты, которые Вы должны переживать тогда, что я могу, Александр Васильевич, — только писать Вам о своей тоске и тревоге и бесконечной нежности и молиться Господу, чтобы он помог Вам, сохранил Вас и дал Вам силу и возможность отомстить за нашу горькую потерю. Где-то Вы сейчас, милый далекий Александр Васильевич. Хоть что-нибудь узнать о Вас, чего бы я не дала за это сейчас. И так у нас на фронтах нехорошо, а тут, в Петрограде, все время слышишь только разговоры о повсеместном предательстве, о том, что при таких обстоятельствах все равно напрасны все жертвы и все усилия наших войск, слухи один другого хуже и ужаснее — прямо места себе не находишь от всего этого. Да и без всяких слухов довольно и того что подтверждается официальными донесениями, чтобы не быть в очень розовом состоянии духа. Но слух о „Марии“ положительно не укладывается у меня в уме, я хочу себе представить, что это правда и не могу. Постараюсь завтра узнать от Романова, есть ли какие-нибудь основания, сейчас же бросаю писать, т. к. все равно ни о чем больше писать не могу, а об этом говорить никакого смысла не имеет. Если б только завтра оказалось, что это дежурная городская сплетня и больше ничего. До свидания, Александр Васильевич, да хранит Вас Господь.

Анна Тимирёва».

14 октября:

«Сейчас получила от Романова Ваше письмо, Александр Васильевич, отнявшее у меня последнюю надежду, очень слабую надежду на то, что гибель „Императрицы Марии“ только слух. Что мне сказать Вам, какие слова найти, чтобы говорить с Вами о таком громадном горе? Как ни тяжело, как ни горько мне, я понимаю, что мне даже представить трудно Ваше душевное состояние в эти дни. Дорогой Александр Васильевич, Вы пишите: „Пожалейте меня, мне тяжело“. Не знаю, жалость ли у меня в душе, но видит Бог, что если бы я могла взять на себя хоть часть Вашего великого горя, облегчить его любой ценой, — я не стала бы долго думать над этим. Сегодня до получения Вашего письма я зашла в пустую церковь и молилась за Вас долго этими словами. Если я радовалась каждому Вашему успеху и каждой удаче, то последнее несчастье также большое горе для меня. За всю войну я помню только три события, которые так были бы ужасны для меня, — Сольдау, оставление Варшавы и день, когда был убит мой брат. Вы говорите о расплате за счастье — эта очень тяжелая расплата не соответствует тому, за что приходится платить. Будем думать, Александр Васильевич, что это жертва судьбе надолго вперед и что вслед за этим ужасом и горем более светлые дни. Вы говорите, что жалеете о том, что пережили гибель „Марии“, если бы Вы знали, сколько на Вас надежд, сколько веры в Вас приходится подчас мне видеть, Вы не говорили бы этого даже в такие тяжелые минуты. Милый Александр Васильевич, что бы я дала за то, чтобы повидать Вас, побыть с Вами, может быть я сумела бы лучше говорить с Вами, чем сейчас писать так трудно — лучше передать мое безграничное участие к Вашему горю. Если это что-нибудь значит для Вас, то знайте, дорогой Александр Васильевич, что в эти мрачные и тяжелые для Вас дни я неотступно думаю о Вас с глубокой нежностью и печалью, молюсь о Вас так горячо, как только могу, и все-таки верю, что за этим испытанием Господь опять пошлет Вам счастье, поможет и сохранит Вас для светлого будущего.

До свидания милый далекий друг мой, Александр Васильевич, еще раз — да хранит Вас Господь.

Анна Тимирёва

Р. S. Это письмо я пошлю через Генеральный штаб, т. к. иначе они идут очень долго; Вы же, Александр Васильевич, милый, если соберетесь написать мне, пишите на Шпалерную, 32, кв. Плеске — я здесь живу и вряд ли еще скоро уеду.

Анна Т.».

Вряд ли у кого из влюбленных на белом свете был столь надежный канал связи как фельдегерская служба Морского генерального штаба и столь надежный поверенный в сердечных делах как офицер того же штаба капитан 2-го ранга Владимир Вадимович Романов.

Спустя месяц после катастрофы в Севастополе, 8 ноября 1916 года, в 13 часов, в Архангельском порту прогремел взрыв еще большей силы, чем на злосчастной «Марии». Взлетел на воздух «по неизвестной причине» транспорт «Барон Дризен», груженный по горловины трюмов полутора тысячью тонн тротила, бездымного пороха, мелинита. Обломки судна разлетелись так далеко, что их находили потом даже на путях железной дороги.

Немногие уцелевшие свидетели рассказывали, что предвестником взрыва был хлопок, напоминавший выстрел из охотничьего ружья. Стихия огненного удара (по мощи своей в десятую часть атомной бомбы, сброшенной на Хиросиму) убила, обожгла, искалечила 810 человек, уничтожила три судна и столько же плавкранов, пять паровозов, причинила огромные разрушения береговым постройкам.

Рассуждая о причинах гибели «Барона Дризена», известный исследователь Константин Пузыревский не исключает «диверсионный акт со стороны германских тайных агентов с целью экономического и военного ослабления своего противника».

В ноябре 1916 года итальянская контрразведка, пришедшая в себя после взрыва «Леонардо да Винчи», напала «на след большой шпионской германской организации, — пишет Пузыревский, — во главе которой стоял видный служащий папской канцелярии, ведавший папским гардеробом. Был собран большой обвинительный материал, по которому стало известно, что шпионскими организациями на кораблях производились взрывы при помощи особых приборов с часовыми механизмами с расчетом произвести ряд взрывов в разных частях корабля через очень короткий промежуток времени с тем, чтобы осложнить тушение пожаров».

В журнале «Морские записки», издававшемся в Нью-Йорке Обществом бывших офицеров императорского флота, в номере за 1961 год, я обнаружил любопытную заметку, подписанную так: «Сообщил капитан 2-го ранга В. Р.»

«…До сих пор необъяснима катастрофа — гибель линкора „Императрица Мария“. Необъяснимыми были и пожары на ряде угольщиков на пути из Америки в Европу, до тех пор пока причину их не установила английская разведка. Их вызывали немецкие „сигары“, которые немцам, очевидно имевшим своих агентов, проникавших в среду грузчиков, удавалось подбросить при погрузке. Это сигарообразный дьявольский прибор, заключавший в себе и горючее, и воспламенитель, зажигавшийся током от электроэлемента, приходившего в действие, как только кислота разъедала металлическую мембрану, преграждавшую доступ кислоте элемента. В зависимости от толщины пластинки это случалось через несколько часов или даже несколько дней после того, как „сигара“ была установлена и подброшена. Я не видел чертежа этой чертовой игрушки. Помню только, что говорилось о выходившей из острия „сигары“ струе пламени, на манер бунзеновской горелки.

Довольно было одной „с толком“ поставленной в подбашенное отделение „сигары“, чтобы прожечь медную кокору полузаряда. На „Марии“ работали заводские мастеровые, но, надо думать, проверка и контроль были не на высоте… Так что мысль о немецкой „сигаре“ сверлила мозги… И не у меня одного.

Через 15–20 лет после этого памятного дня мне пришлось сотрудничать в одном коммерческом деле с немцем, милым человеком. За бутылкой вина мы вспоминали старое, времена, когда мы были врагами. Он был уланский ротмистр и в середине войны был тяжело ранен, после чего стал неспособным к строевой службе и работал в штабах в Берлине. Слово за слово, он рассказал мне о любопытной встрече.

„Знаете ли вы того, кто только что вышел отсюда?“ — спросил его однажды сослуживец. „Нет. А что?“ — „Это замечательный человек! Это тот, кто организовал взрыв русского линкора на Севастопольском рейде“. „Я, — ответил мой собеседник, — слышал об этом взрыве, но не знал, что это было делом наших рук“. — „Да, это так. Но это очень секретно, и никогда не говорите о том, что вы от меня услышали. Это герой и патриот! Он жил в Севастополе, и никто не подозревал, что он не русский…“

Да, для меня после того разговора сомнений больше нет. „Мария“ погибла от немецкой „сигары“! Не одна „Мария“ погибла в ту войну от необъяснимого взрыва. Погиб также и итальянский броненосец „Леонардо да Винчи“, если память не изменяет мне».

Эту версию как бы продолжает уже упоминавшийся кавторанг А. Лукин в своей книге «Флот»:

«Летом 1917 года секретный агент доставил в наш Морской генеральный штаб несколько небольших металлических трубочек. Найдены они были среди аксессуаров и кружевного шелкового белья очаровательного существа… Миниатюрные трубочки-„безделушки“ были направлены в лабораторию. Они оказались тончайше выделанными из латуни химическими взрывателями. Выяснилось, что точь-в-точь такие трубочки были найдены на таинственно взорвавшемся итальянском дредноуте „Леонардо да Винчи“. Одна не воспламенилась в картузе в бомбовом погребе. Вот что по этому поводу рассказал офицер итальянского морского штаба капитан 2-го ранга Луиджи ди Самбуи: „Следствие с несомненностью установило существование некой тайной организации по взрыву кораблей. Нити ее вели к швейцарской границе. Но там их след терялся. Тогда решено было обратиться к могущественной воровской организации — сицилийской мафии. Та взялась за это дело и послала в Швейцарию боевую дружину опытнейших и решительнейших людей. Прошло немало времени, пока дружина путем немалых затрат средств и энергии наконец напала на след. Он вел в Берн, в подземелье одного богатого особняка. Тут и находилось главное хранилище штаба этой таинственной организации — забронированная, герметически закрытая камера, наполненная удушливыми газами. В ней сейф…

Мафии приказали проникнуть в камеру и захватить сейф. После длительного наблюдения и подготовки дружина ночью прорезала броневую плиту. В противогазных масках проникла в камеру, но за невозможностью захватить сейф взорвала его. Целый склад трубочек оказался в нем“».

Журнал журналом, книга книгой, но вот перед моими глазами на экране архивного проектора телеграмма № 2784/12 от 6 марта 1917 года.

«Нагенмору от агенмора в Риме.

Источник-4.

Кража документов австрийской шпионской организацией в Цюрихе была совершена наемными ворами-специалистами, нанятыми итальянской контрразведкой. Найдена целая сеть шпионажа в Италии, где участвовали почти исключительно итальянцы, среди которых много ватиканских. Найдены следы организации взрывов на „Бенедетте Брине“ и „Леонардо да Винчи“ и готовящихся еще на двух. Взрывы были совершены итальянцами при помощи особых приборов с часовым механизмом, работающих с расчетом произвести ряд взрывов в разных частях корабля через короткие промежутки времени, чтобы затруднить тушение пожаров. Указание на хранение документов в Цюрихе было получено еще при первом раскрытии части шпионажа, о котором я телеграфировал 5 января.

Беренс».

Причину взрыва на севастопольском рейде пытались разгадать, что называется, по горячим следам. Порой прибегали при этом к самым невероятным средствам. Вот, что рассказывал в своей книге «Флот» все тот же капитан 2-го ранга А. Лукин:

«В сентябре 1916 года товарищ морского министра, вице-адмирал П. П. Муравьев, производил инспекторский объезд судостроительных заводов Николаева. 7 октября возвращался в Петроград, когда, под Харьковом, ему доставили в вагон срочную депешу морского министра, как громом его поразившую: „Поезжайте в Севастополь. Выясните причину гибели ‘Императрицы Mapии’.“»

Адмирал немедленно телеграфировал в Харьков о задержании севастопольского поезда и на следующий день был уже на месте катастрофы.

Сквозь прозрачные воды смутно виднелись очертания днища покоившегося на глубине дредноута. Потрясенные люди окружили адмирала. В их ушах слышалась еще жизнь внутри корабля. Сотни страшно обожженных, заживо разлагающихся, умирающих людей. Погребальный перезвон церквей. Удрученный Колчак, пославший Государю телеграмму об отставке…

Что?! Как?! Почему?!. Никто, решительно никто не мог ничего ответить на эти вопросы.

Злой умысел? Самовозгорание пороха?.. Много было всяких предположений, но ничего определенного.

Ни разговор с Колчаком, ни беседа с председателем следственной комиссии вице-адмиралом Маньковским, ни со спасшимися чинами экипажа не выявили ничего. Тайна происшедшего покоилась на дне.

Душевно разбитый, утомленный безрезультатными поисками в течение целого дня, министр направился к себе в Малый дворец. Долго ходил по кабинету, вспоминая и обдумывая все показания, предположения, беседы.

Самовозгорание, разложение пороха?! Адмирал, блестящий техник, специалист по взрывчатым веществам, бывший лектор и руководитель минного офицерского класса и, наконец, глава всей технической части морского ведомства, отбрасывал эту мысль. Она не состоятельна. Самовозгорание не могло иметь места. Весь процесс изготовления и анализа порохов не допускает этого. Исключений в проведении химических реакций быть не могло. Всякое мельчайшее изменение тщательно фиксировалось. Каждая партия пороха выдерживала все законные испытания. Сам Бринк наблюдал за этим. Тем более этого не могло случиться на «Марии», где возраст пороха был молодой. Старый никак не мог попасть в снабжение кораблей.

— Нет, тысячу раз нет! Я отбрасываю эту мысль!

Адмирал приостановился.

«А недавний взрыв ‘Леонардо да Винчи’? И еще другого итальянского корабля? А в Тулоне? — взрыв французского броненосца, английского. И все теперь, недавно… Пять таинственно взлетевших на воздух кораблей… И все у союзников. Ни одного у немцев».

Адмирал снова зашагал…

— Но как?!.. Каким путем?.. Мысль о взрыве на расстоянии вполне допустима. Я сам присутствовал при испытаниях катера, управлявшегося с берега по радио. Тогда, в присутствии государя, он без единого человека прошел из Кронштадта в Петергоф… Были даже технические работы по испытанию взрывов на расстоянии…

Теряясь в догадках, адмирал опустился в кресло. Не заметил, как погас день и сгустились сумерки…

…Чем дальше от нас это печальное событие, тем яростнее попытки разгадать эту тайну взрыва на севастопольском рейде 7 октября 1916 года. Ответить на вопрос, что погубило лучший дредноут Черноморского флота, брались историки и писатели, инженеры и моряки, профессиональные следователи и фанаты-любители. О трагедии на «Императрице Марии» написаны книги: роман Сергеева-Ценского «Утренний взрыв», «Арбатская повесть» Елкина, главы воспоминаний А. Лукина «Флот»…

По версии писателя-мариниста Анатолия Елкина взрыв на «Марии» был подготовлен германской агентурой, обосновавшейся еще до войны в Николаеве, где строили дредноут. Довольно стройно и убедительно изложены его доводы в «Арбатской повести», вышедшей отдельной книгой.

Категорически не согласен был с этой версией известный историк флота доцент военно-морской академии ныне покойный капитан 1-го ранга Залесский. Однако до недавнего времени были живы и те, кто пережил чудовищный взрыв на «Марии». Один из них скончался 4 октября 1980 года в Русском приюте в Монмаранси — бывший лейтенант российского флота Владимир Владимирович Успенский.

Итак, вахтенным начальником на «Марии» в день трагедии был командир башни главного калибра мичман Владимир Успенский. От гибели его спасло то, что в момент взрыва он находился в районе кормовой трубы. Жизнь его полна превратностей и крутых поворотов.

После революции служил в Белом флоте. Затем чужбина. В Париже работал шофером такси, портным театральных костюмов… Только в 1969 году бывший лейтенант опубликовал свои заметки о возможных причинах гибели «Императрицы Марии» на страницах Бюллетеня общества офицеров Российского Императорского флота.

И все-таки — «злой умысел»?

Капитан 1-го ранга Октябрь Петрович Бар-Бирюков служил в пятидесятые годы прошлого века на линкоре «Новороссийск», пережившим в той же злосчастной Северной бухте трагедию своего предшественника — дредноута «Императрица Мария». Много лет расследовал он обстоятельства обеих катастроф. Вот что ему удалось установить по «делу „Марии“»:

«После Великой Отечественной войны исследователями, сумевшими добраться до документов из архива КГБ, были выявлены и обнародованы сведения о работе в Николаеве с 1907 года (в т. ч. на судостроительном заводе, строившем русские линкоры) группы немецких шпионов во главе с резидентом Верманом. В нее входили многие известные в этом городе лица и даже городской голова Николаева — Матвеев, а главное — инженеры верфи: Шеффер, Линке, Феоктистов и другие, кроме того — обучавшийся в Германии электротехник Сгибнев. Это вскрылось органами ОГПУ еще в начале тридцатых годов, когда ее члены были арестованы и в ходе следствия дали показания об участии в подрыве „И. М.“. За что, по этим сведениям, непосредственным исполнителям акции — Феоктистову и Сгибневу — Верманом было обещано по 80 тысяч рублей золотом каждому, правда, после окончания боевых действий…

Наших чекистов тогда все это мало интересовало — дела дореволюционной давности рассматривались не более чем исторически любопытная „фактура“. И поэтому в ходе расследования текущей „вредительской“ деятельности этой группы информация о подрыве „И. М.“ не получила дальнейшей разработки.

Не так давно сотрудники Центрального архива ФСБ России А. Черепков и А. Шишкин, разыскав часть следственных материалов по делу группы Вермана, документально подтвердили факт разоблачения в 1933 году в Николаеве глубоко законспирированной сети разведчиков, работавшей на Германию, действовавшей там с предвоенных времен и „ориентированной“ на местные судостроительные заводы. Правда, они не нашли в первоначально обнаруженных ими архивных документах конкретных доказательств их участия в подрыве „И. М.“. Но содержание некоторых протоколов допросов членов группы Вермана уже тогда давало довольно веские основания полагать, что эта шпионская организация, располагавшая большими возможностями, вполне могла тaкyю диверсию осуществить. Ведь она вряд ли „сидела сложа руки“ во время войны: для Германии нужда вывести из строя новые русские линкоры на Черном море, представлявшие смертельную угрозу для „Гебена“ и „Бреслау“, была острейшей…

Недавно упомянутые выше сотрудники ЦА ФСБ РФ, продолжив поиск и исследование материалов, связанных с делом группы Вермана, нашли в выявленных ими архивных документах ОГПУ Украины за 1933–1934 годы и Севастопольского жандармского управления за октябрь — ноябрь 1916 года новые факты, существенно дополняющие и по-новому раскрывающие „диверсионную“ версию причины подрыва „И. М.“. Так, протоколы допросов свидетельствуют, что уроженец (1883 г.) города Херсона — сын выходца из Германии, пароходчика Э. Вермана — Верман Виктор Эдуардович, получивший образование в фатерланде и Швейцарии, преуспевающий делец, а потом инженер кораблестроительного завода „Руссуд“, действительно являлся немецким разведчиком с дореволюционных времен (деятельность В. Вермана подробно изложена в той части архивного следственного дела ОГПУ Украины за 1933 год, которая называется „Моя шпионская деятельность в пользу Германии при царском правительстве“). На допросах он, в частности, показал: „…Шпионской работой я стал заниматься в 1908 году в Николаеве (именно с этого периода начинается осуществление новой кораблестроительной программы на юге России. — О. Б.), работая на заводе ‘Наваль’ в отделе морских машин. Вовлечен в шпионскую деятельность я был группой немецких инженеров того отдела, состоявшей из инженера Моора и Гана“. И далее: „Моор и Ган, а более всех первый, стали обрабатывать и вовлекать меня в разведывательную работу в пользу Германии…“. После отъезда Гана и Моора в фатерланд „руководство“ работой Вермана перешло непосредственно к германскому вице-консулу в Николаеве господину Винштайну. Верман в своих показаниях дал о нем исчерпывающие сведения: „..Я узнал, что Винштайн является офицером германской армии в чине гауптмана (капитана), что находится он в России не случайно, а является резидентом германского генерального штаба и проводит большую разведывательную работу на юге России. Примерно с 1908 года Винштайн стал в Николаеве вице-консулом. Бежал в Германию за несколько дней до объявления войны — в июле 1914 года“. Из-за сложившихся обстоятельств Верману было поручено взять на себя руководство всей немецкой разведсетью на юге России: в Николаеве, Одессе, Херсоне и Севастополе. Вместе со своей агентурой он вербовал там людей для разведывательной работы (на юге Украины тогда проживало много обрусевших немцев-колонистов), собирал материалы о промышленных предприятиях, данные о строившихся военных судах надводного и подводного плавания, их конструкции, вооружении, тоннаже, скорости хода и т. п. На допросах Верман рассказывал: „…Из лиц, мной лично завербованных для шпионской работы в период 1908–1914 гг., я помню следующих: Штайвеха, Блимке… Линке Бруно, инженера Шеффера… электрика Сгибнева“ (с последним его свел в 1910 году германский консул в Николаеве Фришен, выбравший опытного электротехника Сгибнева, падкого на деньги владельца мастерской, своим наметанным глазом разведчика в качестве нужной фигуры в затевавшейся им „большой игре“. Учитывая при этом, что и Верман, и Сгибнев знали друг друга по городскому яхт-клубу, так как оба были завзятыми яхтсменами…). Все завербованные были или, как Сгибнев, стали (он по заданию Вермана с 1911 года перешел на работу в „Руссуд“) сотрудниками судостроительных заводов, имевшими право прохода на строившиеся там корабли. Электрик же Сгибнев отвечал за работы по электрооборудованию на строившихся „Руссудом“ военных кораблях, в том числе и на „Императрице Марии“.

В 1933 году в ходе следствия Сгибнев показал, что Вермана очень интересовала схема электрооборудования артиллерийских башен главного калибра на новых линейных кораблях типа „Дредноут“, особенно на первом из них, переданном флоту, — „Императрице Марии“. „В период 1912–1914 гг., — рассказывал Сгибнев, — я передавал Верману различные сведения о ходе их постройки и сроках готовности отдельных отсеков — в рамках того, что мне было известно“. Особый интерес немецкой разведки к электросхемам артиллерийских башен главного калибра этих линкоров становится понятен: ведь первый странный взрыв на „Императрице Марии“ произошел именно под ее носовой артиллерийской башней главного калибра, все помещения которой были насыщены различным электрооборудованием…

В 1918 году, после оккупации немцами Юга России разведывательная деятельность Вермана была вознаграждена по достоинству.

Из протокола его допроса:

„…По представлению капитан-лейтенанта Клосса я был германским командованием за самоотверженную работу и шпионскую деятельность в пользу Германии награжден Железным крестом 2-й степени“. Пережив интервенцию и гражданскую войну, Верман осел в Николаеве.

Таким образом, взрыв на „И. М.“, несмотря на депортацию Вернера в этот период, скорее всего осуществлен по его замыслу. Ведь не только в Николаеве, но и в Севастополе им была подготовлена сеть агентов. На допросах в 1933 году он так говорил об этом: „…Я лично осуществлял связь с 1908 года по разведывательной работе со следующими городами:…Севастополем, где разведывательной деятельностью руководил инженер-механик завода ‘Наваль’ Визер, находившийся в Севастополе по поручению нашего завода специально для монтажа достраивавшегося в Севастополе броненосца ‘Златоуст’. Знаю, что у Визера была там своя шпионская сеть, из состава которой я помню только конструктора адмиралтейства Карпова Ивана; с ним мне приходилось лично сталкиваться“. В связи с этим возникает вопрос: не участвовали ли люди Визера (да и он сам) в работах на „Марии“ в начале октября 1916 года? Ведь на ее борту тогда ежедневно находились работники судостроительных предприятий, среди которых вполне могли быть и они. Вот что об этом говорится в докладной от 14.10.16 г. руководителя севастопольского жандармского управления начальнику штаба Черноморского флота (недавно выявленной исследователями). В ней приводятся сведения секретных агентов жандармерии на „И. М.“: „Матросы говорят о том, что рабочие по проводке электричества, бывшие на корабле накануне взрыва до 10 часов вечера, могли что-нибудь учинить и со злым умыслом, так как рабочие при входе на корабль совершенно не осматривались и работали также без досмотра. Особенно высказывается подозрение в этом отношении на инженера той фирмы, что на Нахимовском проспекте, в д. 355, якобы накануне взрыва уехавшего из Севастополя… А взрыв мог произойти от неправильного соединения электрических проводов, так как перед пожаром на корабле погасло электричество…“ (верный признак короткого замыкания электросети). О том, что постройка новейших линкоров Черноморского флота тщательно „опекалась“ агентами германской военной разведки, свидетельствуют и другие недавно выявленные документы».

Как бы там ни было, но даже роковой взрыв не смог, как говорят артиллеристы, «привести к молчанию» пушки «Императрицы Марии». Башни погибшего линкора незадолго перед Великой Отечественной войной были извлечены со дна морского водолазами ЭПРОНа (Экспедиции подводных работ особого назначения) и установлены под Севастополем. О подвиге 30-й береговой батареи, оснащенной поднятыми двенадцатидюймовками, — рассказ особый. Во всяком случае, орудиям «Императрицы Марии» довелось стрелять не только по кайзеровским кораблям, но и по гитлеровским танкам.

Но даже такая потеря, как линкор «Императрица Мария», не прервала работы адмирала Колчака по подготовке десанта на Босфор. Только теперь надо было рассчитывать лишь на свои силы. Что же касается союзников, тут вполне был справедлив стародавний афоризм: «Избави, Бог, нас от таких друзей, а с врагами мы и сами справимся».

Глава семнадцатая. Колчак и Черчилль

Как ни странно, но у этих полярно разных деятелей было немало общих параллелей в характерах и судьбах.

Они родились в один и тот же год. Ровесники. Один появился на свет в Лондоне, другой — в Санкт-Петербурге. В жилах обоих текла горячая кровь: у Колчака — казачья, у Черчилля — пиратская (его предок, некий капитан Черчилль, женился на правнучке знаменитого корсара и мореплавателя Фрэнсиса Дрейка).

В один и тот же год оба они поступили в привилегированные военные школы — один в Морской корпус, другой в кавалерийское училище в Сэндхерсте. Правда, как отмечают биографы британского премьера, особенными способностями молодой Уинстон Черчилль не блистал: «в тот же Сэндхерст ему удалось поступить только с третьей попытки»; Колчак же блестяще кончил курс с премией адмирала Рикорди.

Закончив училище в 1895 году, новоиспеченный кавалерист начинает тосковать, что «возможности вести жизнь, полную приключений, стали в британской армии весьма ограниченными». Не та ли тоска снедает и молодого мичмана русского флота, томящегося на старом учебном корабле?

Колчак рвется на юг Африки — в Трансвааль, где вовсю пылает война буров с англичанами. «Я думаю, что каждый мужчина, слыша и читая о таком деле, должен был испытывать хотя бы смутное и слабое желание в нем участвовать». Участвовать, разумеется, на стороне буров.

Именно туда же, в Капскую колонию, направляется и Черчилль. Правда, ему приходится снять погоны и прибыть в район боевых действий в качестве военного корреспондента. Во время глубокой разведки блиндированный поезд англичан, в котором находился и Уинстон, попадает в западню. Буры берут его в плен.

Колчаку не суждено попасть в Африку. (За него это сделает его сын Ростислав, который немало лет проработает во французском Алжире.) Стрелка его судьбы показала «чистый норд». Он отправляется пытать счастья на север Сибири. Но через четыре года он найдет свое поле славы — Порт-Артур.

Первая мировая война возвращает обоих на Балтику. Военно-морской министр Черчилль отправляется в Бельгию, чтобы лично руководить обороной Антверпена. А эсминец капитана 2-го ранга Колчака действует в восточном секторе Балтийского моря.

Но через несколько лет и Колчак, и Черчилль окажутся по обе стороны одной цели — перед Босфоро-Дарданелльскими проливами. Но видели они ее диаметрально по-разному.

Формально Британия объявила войну Турции 5 ноября 1914 года, но за два дня до того адмирал Карден получил приказ от своего адмиралтейства — «опробовать эффект воздействия корабельных орудий на внешние форты» Дарданелл. Четыре броненосца (два британских и два французских) в течение десяти минут выпустили 76 тяжелых снарядов по главным фортам, прикрывающим вход в пролив, — Кум-Кале и Седд-уль-Бахру. Стрельба имела некоторый успех — один турецкий артпогреб взлетел на воздух. Адмиралтейство решило, что предупреждение великого Нельсона устарело, и стало готовить операцию по захвату пролива одними кораблями, для чего решено было принести в жертву старые линкоры. «Важность результата оправдает тяжелые потери», — убеждал Черчилль вице-адмирала Кардена, стоявшего под Дарданеллами.

Черчиллю, главному вдохновителю дарданелльской операции, точно так же, как потом и Колчаку, воителю Босфора, высшее командование отказало в выделении драгоценных сухопутных войск. Черчилль просил 75 тысяч «опытных солдат из Франции» и получил решительный отказ, поскольку Франция балансировала на краю поражения, а проливы могли подождать.

«Удобный случай не долго ждет», — не уставал повторять Черчилль старую английскую пословицу: «Иначе русские захватят проливы до того, как над ними взовьется британский флаг».

С ним соглашались, но полагали, что мощная корабельная артиллерия решит дело сама собой. На всякий случай адмиралтейство направило на эскадру Кардена…два батальона морской пехоты. Много позже, когда началось правительственное расследование дарданелльской катастрофы, Черчилль заявил, что он не начал бы операцию, если бы знал, что для ее успеха понадобится не 75 тысяч отборных солдат, а 100 тысяч.

Немецкий морской министр адмирал Тирпиц 8 августа 1915 года: «У Дарданелл идет ожесточенная борьба. Если они будут взяты, мы неминуемо проиграем войну». То же самое он мог сказать и о Босфоре.

Знаменитый французский адмирал Давелью: «Трудно было нагромоздить больше военных ошибок на столь малом театре военных действий, каковыми были Дарданеллы».

Английский адмирал Вимис: «Во всей мировой истории нет ни одной операции, которая была бы предпринята на столь скорую руку и которая была бы столь плохо организована».

Так же, как и морской штаб русской Ставки, так же, как и Колчак, полагавшие, что взятие Босфора резко ускорит поражение Германии, Черчилль утверждал, что Дарданеллы — это мягкое подбрюшье Германии, через которое можно и нужно нанести ей смертельный удар. Но…

Коварный Альбион, оправдывая свое прозвище, в разгар мировой войны начал строить планы против собственных союзников в случае разгрома Германии общими усилиями:

Черчилль умел быть откровенным: «Если мы сумеем сокрушить германскую морскую мощь, мы должны быть готовы сосредоточить на Средиземном море флот против Франции и России».

«Когда Россия окажется в Константинополе, Франция в Сирии, Италия на Родосе, наше положение на Средиземном море станет невыносимым».

«В Сибири был только один союзник, который мог действовать быстро и с надлежащей мощью. Япония была близка, свежа, готова и глубоко предана делу…»

О правительстве Колчака в палате общин он говорил так: «Мы вызвали его к жизни…» Но не добавлял при этом — «и мы же его погубили».

Глава восемнадцатая. История проблемы номер один

Царь Петр начал прорубать окно в Европу вовсе не с Невских берегов, а с южных: с Азова. В прямом смысле слова прорубил — саблями да шашками казачьими — узенькую щель с видом на Азовское море. Но зато открыл выход России через Дон на морской путь, ведущий хоть куда — в Египет ли, в Грецию, к торговым дворам Венеции и Рима, Марселя и Барселоны и далее — сквозь Гибралтар в страны остального мира. Волга-то, даром что великая река, вела лишь в глухой «мешок» Каспийского моря. А вот с Дона через Азов простор открывался немереный, хоть и трижды перекрытый османами — меж Керчью и Таманью, в Босфоре и в Дарданеллах. Но уже при Петре Великом первый русский военный корабль прошел через заветный Босфор в Средиземное море — «тысячелетнюю колыбель благосостояния и культуры европейских народов».

Однако в следующем, XIX веке морское стремление державы затихло. Небывалая война с Наполеоном, вся тяжесть которой и вся слава победы легла на плечи сухопутной армии, отодвинула роль флота и морской политики на задний план. Только к середине века Николай I, вспомнив заветы своего прапрадеда, начал возрождать морскую силу государства, обратив свой взор к черноморским проливам. И тут же получил сокрушительный удар от англо-франко-итальянских властителей Средиземного моря в Крымской войне, которую, по сути дела, надо было бы именовать Средиземноморской войной, ибо главная цель европейских союзников, и прежде всего Британии, — понадежнее запереть от России Босфоро-Дарданелльские врата. На целые полвека в Петербурге забыли слово «проливы», хотя большая часть российского зернового вывоза шла именно босфорским путем под надзором пушечных жерл турецких береговых батарей.

Идея завладения проливами всплыла только в ходе Мировой войны, когда царское правительство было поставлено перед двумя фактами: война будет затяжной и война уже забрала слишком много жертв. Необходимо было политическое оправдание понесенным жертвам — за что полегла русская гвардия в прусских лесах? — за водружение православного креста над Святой Софией в Константинополе. Про насущную экономическую необходимость этих проливов для русского государства говорить постеснялись. Ее постарались декорировать религиозно-исторической идеей. Но генералы Ставки отмахивались от нее как от некой химеры, рожденной в мозгах политиков и газетчиков, как от третьестепенного дела, отвлекающего силы умственные и военные от главного направления — на Берлин! Падет кайзер — и ворота Босфора откроются сами собой, ибо Турция лишится самого мощного своего союзника.

Правда, и тут не было единства. Одни считали, что до Берлина своими силами не дойти, а вот Австро-Венгрию вполне можно одолеть, вывести ее из войны и тем самым внести большой вклад в победу Антанты, а значит, главный театр — это Галиция, откуда лежал кратчайший и более легкий путь на Вену.

Никто, однако, не хотел вспоминать при этом Крымскую войну, когда кайзер, то бишь Берлин, был союзником (моральным) России, а ее нынешние союзники рьяно защищали проливы на подступах к Севастополю.

Ирония судьбы: через шесть лет в итоге всех головоломных операций в Галиполи высадились и стали лагерем русские. Это были белые полки генерала Кутепова, нашедшие на этой обетованной британским адмиралтейством земле свой временный приют. На острове Лемнос, бывшем главной базой англичан в дарданелльской операции (русское морское ведомство планировало устроить на нем в случае захвата проливной зоны нечто вроде «царьградского Кронштадта» — передовой базы флота), разместились навсегда покинувшие Россию кубанские и донские казаки.

Дальнейшая история показала, что даже тогда, когда Берлин в 1945 году был в руках российской (советской) армии, никаких «ключей от Босфора» маршал Жуков там не обнаружил. Даже в самый благоприятный для себя — ялтинский — период грозный Сталин не смог решить босфорскую проблему, хотя лучше иных российских самодержцев понимал всю значимость черноморских проливов — как стратегическую, так и экономическую.

Это чутко подметил главный морской идеолог «Босфора» адмирал Бубнов еще в 1950-е годы:

«При первой попытке нажима советской России на Турцию в этом направлении последняя была решительно поддержана всеми великими державами и ответила советской России категорическим отказом. Включением же ныне Турции в Атлантический пакт, выход из Черного в Средиземное море был закрыт для России гигантской силой всех двенадцати держав, этот пакт составляющих…»

Глава девятнадцатая. Чемодан замерзших ландышей

Балтика в эту зиму долго не замерзала. Море стало лишь к середине декабря. Зато уж сковало так, что ледяной панцирь затянул не только Ботнику, Финский и Рижский заливы, но дошел и до Мемеля, Кенигсберга, лег по всему Померанскому побережью.

Зима повязала враждующие флоты ледяными путами, будто давала остыть бойцам-кораблям, воспаленным мозгам их командиров.

Война застыла до весны. Разве что рогатые шары мин тихо покачивались под ледяной кровлей да самолеты с голубым косокрестием Андреевского флага на перепончатых хвостах кружили над Ирбенами. Ледовая разведка доносила: льды, льды, льды. Бело как в Арктике.

Еще германские цеппелины, словно огромные лодки, медленно подплывали к ночным портовым городам и сбрасывали под лай противоаэропланных пушек бомбы. Но наплывы эти успеха не имели.

Сторонний глаз нашел бы мало что нового в жизни Главной базы. Служба правилась по-зимнему: запирались штурманские рубки, выключались матки гирокомпасов, плотники сколачивали над палубными люками будки-тамбуры, чтобы метели не заносили внутренние трапы, связисты тянули телефонные провода с линкора на линкор и на причалы…

Корабли срастались с берегом, точно форты одной крепости. Флот начинал жить страстями суши. Вместе с морозами на корабли приходила политика…