Аферистка

Глава 2

В пятнадцать лет я поняла, что мы живем в очень ненадежном мире, где нельзя ни в чем быть уверенной. Ни один человек среди окружавших меня людей не был таким, каким казался. Так, например, нашу экономку Клер на самом деле звали вовсе не Клер, а Клара, и родилась она не во Франции, а в Лейпциге. Клер, то есть Клара, была актрисой и коммунисткой. Вытирая пыль в гостиной, она произносила монологи из пьес Брехта. Клара свято верила, что лучшими людьми на земле являются бедняки. Она пичкала нас коммунистическими идеями и Брехтом, а отец кормил пищей насущной, купленной на нетрудовые доходы. Вскоре я встала перед выбором. Что лучше — стать хорошим человеком и жить в бедности или пойти по пути зла и есть устрицы? В конце концов я выбрала последнее. Возможно, на мой выбор повлияли жизненные обстоятельства.

Клара готова была отдать все на свете за то, чтобы получить приглашение сниматься в кино. Этим и воспользовался мой отец, действовавший как умелый соблазнитель. Он заманил Клару в наш дом и удерживал обещаниями познакомить с известными режиссерами. Однако это знакомство так и не состоялось. Талант Клер остался невостребованным.

Но Клара продолжала верить словам моего отца, поскольку он был прекрасным актером. Он очень искусно лгал, и я долгое время пребывала в убеждении, что отец способен выдержать проверку на детекторе лжи. У отца была очень примечательная манера речи. Он говорил несколько надменно и в то же время вкрадчиво и выразительно. Мой отец чем-то походил на Наполеона: небольшого роста, одевался в кашемировые костюмы темно-серых тонов, похожие на военные мундиры. При этом он предпочитал зеленые или синие галстуки. Лишь в жаркие летние дни, садясь за обеденный стол, он снимал пиджак.

Помню, когда мне было четырнадцать лет, я сказала Кларе, что отец даже в аду не вспотеет. На это она ответила, что ад — выдумка клерикалов и капиталистов, которые пытаются с ее помощью запугать пролетариат. Мне нравились обличительные тирады Клары, хотя я не всегда понимала их смысл. Однако отца они явно забавляли. Порой, находясь в хорошем расположении духа, он спорил с Кларой и всегда одерживал верх.

Клара и я составляли его семью, которую отец пытался прокормить. Родившийся в Брно Губерт Вондрашек был капиталистом без капитала. В переводе с юридического языка — мошенником. Клара утверждала, что он чем-то напоминал Робин Гуда. На моей памяти мы переезжали с места на место раз сорок и исколесили всю республику. Я жила в замках, на виллах, в бунгало, в роскошных гостиницах и жалких пансионах.

— Домашний очаг нужен только филистерам, — говорил отец, когда мы в очередной раз начинали паковать чемоданы.

Однако Клара ненавидела переезды, потому что тогда становилось ясно, что она пренебрегала своими обязанностями и плохо вела домашнее хозяйство. Собирая в очередной раз вещи, мы обнаруживали мусор за шкафами и под кроватями и пыль на рамах картин. Это нервировало Клару. Каждый раз, когда мы покидали наше очередное временное пристанище, она горько плакала и, сидя в машине, не сводила глаз с дома, пока он не исчезал из виду. Тогда Клара грустно цитировала слова Шен Те, однако отец перебивал ее, заявляя, что у нее нет таланта, чтобы исполнять роли в пьесах Бертольда Брехта.

Я считала, что он очень несправедлив к Кларе. Она заботилась обо мне в течение долгого времени. Моя мать оставила нас с отцом, когда мне было четыре года.

Мама ушла из дома, потому что полюбила другого человека. Я долго не понимала, почему она так поступила. Но в пятнадцать лет, став уже достаточно взрослой и приобретя большой опыт общения с отцом, я простила мать. Хотя, конечно, не совсем, не до конца. Но теперь я понимала, что «женщине из хорошей семьи», как говорил о матери отец, было трудно переносить постоянную ложь, недомолвки, поспешные бегства из одного города в другой. И я, и Клара намного легче мирились с подобным образом жизни. Я была ребенком и воспринимала любые перемены как веселые приключения. А сентиментальная коммунистка Клара обожала хаос, беспорядок и неустроенность в жизни.

Новые города, новые дома, новые имена… Когда мне исполнилось шестнадцать, мы переехали в Гамбург и поселились на вилле на живописном берегу Эльбы. Дом был старый, частично разрушенный.

— Здесь нужен небольшой ремонт, — заметил отец.

Он снял виллу у пожилой дамы, которая удалилась в дом престарелых. Пожилым дамам Губерт Вондрашек, который в тот период времени представлялся всем как Харальд Вернер, казался неотразимым. Мы очень часто останавливались в домах, которые принадлежали немолодым женщинам. Отец очаровывал их своей обходительностью, титулами и выдуманной профессией. Целуя им ручки, он как бы невзначай упоминал о размерах своего состояния, о своих связях в обществе и исподволь внушал им мысль, что является человеком в высшей степени порядочным и платежеспособным.

— Нужно выбирать такой дом, который очень трудно сдать, тогда его хозяйка поверит всему, что бы вы ей ни говорили, — утверждал отец, и жизнь доказывала, что он прав.

Если объявление о сдаче дома в аренду появлялось в газетах на протяжении трех-четырех недель, отец звонил его хозяевам или маклеру. Он всегда отдавал предпочтение меблированным домам или квартирам, принадлежащим пожилым дамам. Если он наталкивался на недоверие или излишнее любопытство, то сразу же прекращал переговоры, ссылаясь на то, что дом ему не понравился. Порой — правда, не слишком часто — случалось так, что пожилые дамы сразу же шли ему навстречу. Ведь отец так любезен. Он и со мной был всегда любезен и приветлив, но держался на некотором расстоянии. Поцелуй в лоб перед сном, заданный мимоходом вопрос о том, как идут дела, милая, брошенная на ходу шутка — вот и все знаки внимания с его стороны, которыми я вынужденно довольствовалась. Порой он приводил в дом женщин, они дарили мне конфеты, а потом удалялись вместе с ним в его комнату. Когда я подросла, я стала обслуживать за столом его гостей, надев белый кружевной передничек и выдавая себя за домашнюю прислугу. Отец был великодушным, беззлобным человеком, ничего не требовавшим от Клары и меня, кроме доброжелательного отношения и готовности к пособничеству.

Я не считаю, что мое детство несчастливое, хотя Клара порой называла меня ужасным словом «полусирота».

— Моя мама жива, — заявляла я, не желая задумываться, чем фактически отличается умершая мать от той, которая бросила своего ребенка.

Однажды она просто исчезла из дома. И я не понимала, как она могла решиться на такой шаг. Она ушла из замка, в котором мы тогда жили, с белым кожаным чемоданом (эту деталь отец всегда подчеркивал в своих рассказах о бегстве матери), и больше о ней не было ни слуху ни духу. Она ничего не оставила мне на память, кроме двух фотографий, на которых изображена счастливая молодая женщина с младенцем на руках. Отцу, который, по его словам, любил ее так, как ни одну женщину ни до, ни после, она тоже ничего не оставила на память, кроме нескольких шляпок и пластинок. Мой отец был лишен способности скорбеть и печалиться. И потому в моей памяти не запечатлелись картины семейной трагедии. Вскоре он нашел Клару, и она стала заниматься домашним хозяйством.

Позже, когда я подросла, он рассказал мне о любовнике мамы, певце. «Длинноволосый бард», — уточнял отец.

— Она всегда была романтично настроена и не годилась для семейной жизни, — говорил он, снимая с себя всякую вину за произошедшее.

Тем не менее он никогда не отзывался плохо о маме. Отец упрекал ее лишь в том, что она бросила его как раз в тот момент, когда он стал хозяином замка.

— Мы долгое время ютились втроем, с маленьким ребенком, в небольшой комнате пансиона. А затем я нашел этот замок, Фелиция. Достойная оправа для такого бриллианта, каким я всегда считал твою маму. Сказочный дом. Ты его помнишь? Парк, широкая подъездная дорожка, антикварная мебель. Ты на своем детском педальном автомобильчике разъезжала по анфиладам комнат. Но твоя мать оставила всю эту роскошь, так как решила, что безумно влюбилась.

Я хорошо помнила красный педальный автомобильчик, но воспоминаний о замках, анфиладах, парках и садах не сохранилось в моей памяти, потому что их было слишком много в моей жизни. Со временем меня, как и Клару — правда, по другим причинам, — стали раздражать бесконечные переезды с места на место. Я с сожалением покидала даже убогие комнаты во второразрядных пансионах, которые мой отец называл «временным пристанищем». На мой взгляд, в нашей жизни все было временным и ничего — постоянным и окончательным.

Однако я скрывала свои чувства. Каждый раз, когда мы переезжали на новое место жительства, я выражала бурный восторг. А когда снова покидали дом, в который совсем недавно въехали, отец обычно с сияющим от радости лицом заявлял мне, что наше новое жилище будет прекраснее и роскошнее старого. И я верила ему, потому что у меня не было другого выхода. Отец не допускал недовольства, капризов и слез. Он был беспощадным оптимистом. А также клоуном и аферистом, обладающим даром очаровывать людей. Однако через некоторое время эти люди испытывали горькое разочарование. Но отец не мог вести себя иначе в мире, жизнь в котором он не в состоянии оплатить.

Осматривая новый дом, Клара часто напевала песенку Полли из «Трехгрошовой оперы». Она сыграла как-то на провинциальной сцене в Восточной Германии эту роль и очень гордилась собой. Впрочем, социалистическая действительность разочаровала ее, она не соответствовала ни политическим, ни художественным запросам Клары. Девушка бежала в ФРГ вместе со своим женихом, но его застрелили при пересечении границы. Клара называла такой поворот событий жестокой иронией судьбы, потому что жених бежал только из любви к ней. У него, собственно говоря, не имелось других причин эмигрировать.

Перебравшись в Западную Германию, Клара стала называть себя Клер и попыталась сделать артистическую карьеру. Однако ей это не удалось. Она вела полуголодный образ жизни, время от времени подрабатывая статисткой в театре, пока не встретила моего отца, который определил ее на роль своей компаньонки и моей воспитательницы. Мамаша Кураж (так я порой называла Клару про себя) по-своему любила меня, хотя уверяла, что уйдет от нас, как только получит стоящую роль.

Трижды она осуществляла свою угрозу. В последний раз это случилось, когда мне исполнилось двенадцать лет. Клер отсутствовала четыре недели. После возращения она ни словом не обмолвилась о том, где была и как жила без нас. Мой отец полагал, что она попалась на удочку режиссеру, снимавшему порнофильмы.

— Клер обожает проституток Брехта, — сказал отец, — но она, как и большинство женщин, не способна на практике заниматься этой профессией.

Тогда я не совсем поняла смысл его слов, но подумала, что он, наверное, прав. Ведь мой отец хорошо разбирался в женщинах. Он легко подчинял их своей власти. Всех, кроме, пожалуй, моей матери. На фотографиях, которые я хранила в коробке от шоколадных конфет, она казалась неземной красавицей.

Миловидная Клара совсем не походила на маму. Клара часто перекрашивала свои волосы и старалась не отставать от моды, тратя на одежду почти всю зарплату, что получала от моего отца. Когда у него не было денег, он становился особенно любезен и приветлив с ней. Отец сочинял истории о том, что скоро познакомит Клару с известными в театральном мире режиссерами и они дадут ей замечательные роли. Одним словом, он врал без зазрения совести, и Клара снисходительно слушала его. В периоды безденежья она играла роль верного товарища, которого не могут испугать невзгоды. Мне кажется, она особенно любила эти трудные времена, потому что отец подыгрывал ей, называя героиней пролетариата и защитницей бедных. Клара полагала, что реалистичное искусство должно быть боевым, и с энтузиазмом бросалась спасать нас от кредиторов. Она умело лгала им и оттягивала срок оплаты счетов. В эти дни Клара становилась истинным воплощением героинь Брехта, и никто не смел напоминать ей о пыли за шкафом или грязной посуде. Мы знали, что нам надо выстоять и выдержать осаду. Если отец был стратегом, то Клер являлась нашим неприступным бастионом. И оба они в конце концов сводили дело к почетной капитуляции. В детстве все это казалось мне захватывающей игрой. Позже я стала испытывать страх перед кредиторами и стыд за свою семью, однако скрывала эти чувства, потому что они не приветствовались у нас в доме.

Отец предоставлял мне право первой выбрать себе комнату в новом доме. Одна из моих привилегий. На требующей ремонта вилле я выбрала мансарду, так как она находилась вдали от хозяйственных помещений, где хлопотала Клара, и гостиных, в которых царствовал отец. Обои на стенах комнаты выцвели, но деревянный пол скрипел просто чудесно, а вид на Эльбу и снующие по ней барки был великолепен. Меня не смущала стоящая здесь старая рассохшаяся мебель, которую владелица виллы, наверное, собиралась подарить слугам.

У меня мало своих вещей. В отличие от многих своих ровесниц я ничего не коллекционировала. Я избавлялась от ненужных вещей, потому что считала их хранение полным абсурдом при том образе жизни, который вела наша семья. Я предпочитала налегке пускаться в путешествия, у которых только одна цель — найти новую жертву и жить за ее счет. Я без сожаления оставляла игрушки, одежду, кассеты — все, что в избытке покупал мне отец, когда у него водились деньги.

Клара порицала меня за это и, чтобы устыдить, рассказывала о голодающих детях «третьего мира». По ее словам, они не могли даже мечтать об игрушках, с которыми я так легко расставалась. У Клары доброе сердце, но порой она меня сильно допекала. Она была моей единственной подругой, и я боялась ее потерять. Меня пугала ее мечта стать профессиональной актрисой и выступать на сцене. В детстве, укладываясь спать, я каждый вечер спрашивала Клару, увижу ли ее на следующее утро? И если она кивала, я не верила ей, а если пожимала плечами — верила. Каждое утро я просыпалась со страхом, что Клара бесследно исчезла из дома.

— Нельзя переоценивать значимость отдельного индивидуума, — часто говорила Клара.

Но, даже будучи ребенком, я считала, что она говорит глупости. Разве можно определить или оценить то значение, которое Клара имела для меня?

Клара ненавидела виллу у реки. Чтобы поддерживать в ней чистоту и порядок, требовалось множество слуг. Она предпочитала квартиры в современных новостройках с облицованными кафелем маленькими кухнями, удобными встроенными шкафами и уютными палисадниками, за которыми можно присматривать без особого труда. Увидев виллу на берегу Эльбы, Клара сразу же назвала ее буржуазной лавкой старьевщика и отправилась следить за рабочими, выгружающими наш багаж.

Клара питала инстинктивное недоверие к мужчинам с мозолистыми руками и компенсировала чувство вины, которое испытывала из-за этого, особой приветливостью, что приводило к недоразумениям. Мужчины расценивали ее поведение как флирт и действовали соответствующим образом.

Клара смотрела на отношения полов очень прагматично. «Мужчины хотят секса, — говорила она, — а женщины — романтики и надежности. И чтобы совместить несовместимое, они вступают в договоры, которые называются любовью или браком. Но женщины всегда остаются внакладе, потому что игнорируют напечатанное в этих договорах мелким шрифтом». Кларе нравилась ее власть над мужчинами, но не нравились сами мужчины. Все, кроме одного — моего отца. Лет в шестнадцать я поняла, что ради него она, пожалуй, согласилась бы и с теми условиями, которые напечатаны в договоре мелким шрифтом.

Однако сердцеед Вондрашек, обольститель молодых и пожилых дам, не замечал любви Клары. Он обижал ее, заводя все новые и новые романы и пренебрегая ее большим искренним чувством. Клара не уходила от нас только потому, что любила трагические роли. И по-видимому, особенно близка ее сердцу была роль невезучей актрисы и безответно влюбленной женщины.

Губерт Вондрашек, или, вернее, доктор Харальд Вернер, открыл бутылку шампанского, и мы по уже сложившейся традиции выпили за удачу в новом доме. Отец, как всегда, произнес высокопарный тост, выразив надежду, что нас отныне ждут только процветание и успех. Мне и Кларе очень хотелось надеяться на это. Если женщины обладают странной способностью верить, что может произойти невозможное, то мужчины в отличие от них верят, что могут это невозможное совершить. По крайней мере мой отец полагал, что это ему непременно удастся.

Отец был единственным мужчиной, с которым я общалась в течение длительного периода времени. Остальные особи мужского пола — шоферы, садовники, грузчики, водители автобусов, кондукторы, учителя, школьные товарищи — лишь эпизодически врывались в мою жизнь и тут же бесследно исчезали. Порой я влюблялась в одного из них, как обычно влюбляются девочки, однако мое чувство не получало развития, а для потери девственности не возникало подходящих условий. Вечные переезды мешали моей личной жизни и служили настоящим поясом целомудрия. Правда, в Штутгарте одному итальянскому шоферу едва не удалось лишить меня девственности на заднем сиденье «мерседеса».

Однако Энрико забыл поставить машину на ручной тормоз, и когда он начал раздевать меня, «мерседес» потихоньку стал раскачиваться и в конце концов тронулся с места. Шофер совершил акробатический трюк со спущенными штанами, но все же ему не удалось остановить машину вовремя, и она, разогнавшись на крутом спуске, врезалась в дорогой автомобиль, припаркованный у обочины. Раздался треск, и «мерседес» остановился. Пока Энрико изрыгал ругательства на итальянском языке, я спокойно застегнула джинсы и выскользнула из машины, решив, что итальянец разберется без меня с владельцем поврежденного автомобиля.

Это был мой первый опыт элегантного ухода с места событий. И он оказался удачным. Отец уволил Энрико, однако это была не большая потеря для шофера, так как через четыре недели мы снялись с места и переехали из Штутгарта в Инсбрук. Далее наш путь лежал в Зальцбург и Вену. Мы путешествовали по Австрии до тех пор, пока тайный советник доктор Вайссманн — так тогда звали моего отца — не решил, что на севере нам повезет больше. Мы снова начали паковать чемоданы, несмотря на то, что Кларе обещали в Вене роль на сцене одного из театров, а я влюбилась в своего учителя немецкого языка и стала приносить домой хорошие отметки.

Удивленный и обрадованный моими успехами в школе, отец купил мне верховую лошадь, которую, однако, уже через девять недель он вынужден был продать. Отец обещал подарить мне другую, еще более прекрасную, лошадь и не понимал, почему я плачу. Пакуя чемоданы, Клара пела песню о сексуальной зависимости женщины от мужчины. Владелица дома в Шенбрунне, где мы жили, перекрестилась, когда мы съехали.

И вот теперь мы поселились в Гамбурге, и Ватерлоо еще не маячило на горизонте. Отец с сияющей улыбкой победителя подлил нам шампанского в бокалы. Мы стояли на террасе, залитой лучами солнца. На Кларе, которая недавно перекрасила волосы в ярко-рыжий цвет, надето зеленое платье, Вондрашек, как всегда, в одном из своих серых двубортных костюмов, а я в то время постоянно носила джинсы и свитера. Отец считал эту одежду убогой и не одобрял мой выбор. Я же полагала, что отец и Клара одеваются как настоящие филистеры. Хотя, с другой стороны, я понимала, что приличный костюм для Губерта Вондрашека — своеобразная униформа, которую он носил по долгу службы.

Фасад дома на Эльбе был великолепен, но при ближайшем рассмотрении невооруженным глазом замечаешь, что стены и скульптура обветшали и потрескались. Мой отец высоко ценил очарование и блеск старых патрицианских домов с их причудливой архитектурой и богатым декором. Потягивая шампанское, он любовался своим новым домом.

И в этот момент я заявила, что собираюсь бросить школу, так как у меня нет никаких шансов получить аттестат зрелости. Клара искоса посмотрела на грузчиков, которые вносили в дом багаж. Отец залпом осушил бокал и осторожно поставил его на мраморный парапет. Мое нежелание учиться вызывало у него досаду, как все конкретные неприятные проявления жизни, такие, как болезнь или смерть. Мое упрямство разочаровывало его. «Неужели она не знает, что иметь образование выгодно и престижно? — казалось, спрашивал он себя, удивляясь моей глупости. — Неужели ей не хватает ума освоить школьную программу?»

Нет, я вовсе не была дурой, скорее мне мешала учиться лень. И еще враждебная обстановка.

И эту враждебную обстановку создал отец. А теперь он смотрел на меня жалобным и одновременно полным укоризны взглядом, способным размягчить доверчивое сердце. Он не очень любил роль разочарованного обиженного отца, однако играл ее довольно достоверно, и мне даже захотелось поаплодировать ему.

— Знание — сила, — заявила Клара в своей неподражаемой манере.

Она обожала цитаты и трескучие лозунги.

Я попыталась объяснить им, что знания, полученные в дюжине школ, не прибавили мне силы. Я дважды оставалась на второй год и считала, что уже освоила все необходимые для жизни навыки. Я умела читать, писать и считать; знала, как есть омаров и дегустировать красное вино. Я могла отличить иранскую икру от русской, знала, как вести себя за столом, и умела поддержать светскую беседу. В сущности, мне, конечно, не хватало образования, однако в шестнадцать лет я об этом не подозревала.

Отец поинтересовался, не хочу ли я поступить на работу. Вопрос был задан таким тоном, словно речь шла о чем-то неприличном.

— Я поступлю куда-нибудь в обучение. Может быть, стану официанткой. Во всяком случае, школа меня больше не интересует.

— Она сошла с ума, — сказал отец, обращаясь к Кларе.

— А почему ты не хочешь стать актрисой? — спросила она.

— У меня большие связи, — промолвил отец. — Быть может, мне удастся воспользоваться ими и подыскать что-нибудь подходящее для моей дочери.

Когда мы оставались втроем, отец порой разговаривал с Кларой обо мне так, как будто меня нет рядом. Я кипела от негодования. Меня раздражало, что он пытается ввести нас в заблуждение. Мы прекрасно знали, чего стоят его связи. Он приносил своим знакомым и деловым партнерам одни разочарования. Я сознавала все это с болью, потому что любила отца. И он пользовался моей любовью.

Что я могла поделать? Я находилась в его полной власти. Любовь подразумевает восхищение или по крайней мере уважение. Однако в отличие от Клары я не считала отца жертвой несправедливой общественной системы, благородным разбойником, своего рода революционером, который изнутри подтачивает общественные устои. Конечно, всему на свете можно найти оправдание. Но я знала, что Вондрашек — мошенник и обманщик. Он обманул меня и мою любовь.

Рабочие в это время прибивали к входной двери нашего нового дома табличку с чужим именем и указанием мнимой профессии отца. На сей раз он выдавал себя за консультанта по вопросам собственности. Доктор Харальд Вернер давал людям советы, в результате которых они избавлялись от своего имущества и терпели убытки, вкладывая, например, деньги в ценные бумаги, не обладающие никакой ценностью, или покупая акции липовых фирм и участвуя в липовых проектах. Отец обирал людей, обещая им высокие доходы. Все, что сулило прибыль, превышающую 10 процентов от вложенных средств, выглядело заманчивым. Но чтобы не вспугнуть клиентов и не возбудить подозрений, отец никогда не обещал им дивиденды более 18 процентов.

Тот, у кого много денег, всегда хочет стать еще богаче. Консультант по вопросам собственности издавал брошюры и проспекты в качестве приманки для алчных. Как только они клевали, он ловил их на удочку и заставлял этих золотых рыбок трепыхаться. Они прямо-таки упрашивали отца посвятить их в тайны преумножения капитала и получения огромных доходов. Эти солидные люди верили отцу, потому что он не раз разговаривал в их присутствии с председателем правления Немецкого банка. На самом деле роль банкира мастерски исполняла Клер, изменяя голос. Она и отец составляли поддельные деловые письма и заключения специалистов. И клиенты все принимали за чистую монету, потому что им слепил глаза блеск золота.

Отец, по существу, выстраивал финансовую пирамиду, и те, кто находился в ее основании, сначала действительно получали неплохие дивиденды. Пока дела шли хорошо, Вондрашек искренне верил в придуманные им рудники в Замбии, где якобы добывали изумруды, нефтяные скважины в Венесуэле и нефтеперерабатывающие заводы в Чечне. Он верил в то, что его выдумка материализуется уже потому, что ему удалось совершить чудо: убедить в реальности своего вымысла других людей. Отец полагал, что он — сам Господь Бог.

Клара тоже была истинно верующим человеком. Она верила в анархистов и революционеров, уподобляя их Христу. Однако считала, что как только они становятся функционерами — сытыми, догматичными, рвущимися к власти, — то сразу же теряют ореол святости. Отец не скупился на слова и лозунги, которых жаждало сердце Клер, и постепенно она поверила в его чудесную миссию. Она считала, что отец борется с капиталистами своими методами. Клер была его единственной сообщницей, потому что он не доверял другим партнерам. Клер являлась членом его семьи, и отец полагал, что на ту женщину, которой он доверил своего ребенка, можно положиться и в финансовых вопросах. Клер верила в него, как в Бога, и потому помогала во всех его начинаниях. Я же была для отца всего лишь статисткой или существом, витающим в облаках.

Когда дела шли хорошо, жизнь в нашем доме била ключом. Отец нанимал уборщиц, поваров и садовников, устраивал вечеринки и званые ужины. Клер покупала себе одежду, а отец — новый лимузин. Меня осыпали подарками, которые производили сильное впечатление на одноклассниц. Однако ни одна из них так и не стала моей подругой. Отец не давал мне времени завести друзей. Мое пребывание в новом городе, в новой школе, в новом доме всегда оказывалось слишком кратким.

Дела шли хорошо до тех пор, пока отцу удавалось находить новых вкладчиков. В основном это были состоятельные вдовы, которым казалось, что их деньги в швейцарских банках положены под слишком низкий процент, а также врачи, аптекари, ремесленники и предприниматели средней руки. Вондрашек никогда не давал объявлений в средствах массовой информации, он полагался на молву. Это казалось ему более надежным и безопасным, но ограничивало круг потенциальных клиентов. И вот когда этот круг окончательно замыкался, происходила катастрофа. Однако клиенты не сразу догадывались об этом. Сначала отец прекращал выплачивать им дивиденды, ссылаясь на банковские ошибки, пропавшие где-то по дороге трансферы, теракты на нефтяных скважинах и политические интриги в Чечне. Чем невероятнее придуманные истории, тем охотнее верят в них люди.

В этот период отец в очередной раз убеждался, что он все же не Бог, и заключал пакт с чертом. От трех до пяти месяцев он держал оборону, утешая, обнадеживая и давая новые обещания обманутым инвесторам. В это время Вондрашек брал кредиты в различных банках. А затем начинался заключительный акт пьесы. Мошенник разыгрывал из себя обманутого бизнесмена и падал на колени перед инвесторами.

Консультант по вопросам собственности лично посещал всех своих клиентов и говорил им то, что они уже в глубине души готовы были услышать. Он сообщал им о своем полном банкротстве и во всем винил зарубежных партнеров по бизнесу. Он уверял, что пытается спасти положение и всеми силами стремится сохранить свое доброе имя. После этого отец предлагал компромисс — полюбовное соглашение. Он обещал вернуть часть вложенных клиентом средств наличными, однако клиент должен был за это отказаться от всех своих претензий. При этом отец ссылался на свое чувство справедливости, он утверждал, что хочет удовлетворить всех клиентов, но его денег не хватит, чтобы выплатить долги в полном объеме. Он обычно предлагал вернуть от 30 до 70 процентов вложенной клиентом суммы.

Вондрашек торговался, умолял, угрожал. Он уговаривал не подавать на него иск в судебные органы, описывая негативные последствия такого шага и предупреждая, что после этого к клиенту могут нагрянуть налоговые инспекторы. В кульминационный момент он приставлял пистолет к своему виску и заявлял, что сейчас застрелится. Пистолет был всего лишь игрушкой, но отец прекрасно исполнял роль обманутого банкрота, готового свести счеты с жизнью. И бедные жертвы подыгрывали ему.

В этом последнем акте пьесы отец превосходил самого себя. Разработанная им система имела только один недостаток. В конце концов он оставался с пустыми руками, а порой еще и с крупными долгами. Нанятый персонал, взятый напрокат роскошный автомобиль, снятое в аренду помещение офиса — со всем этим он расставался. В отличие от многих крупных мошенников Вондрашек старался держаться в рамках. Он не оставлял после себя выжженную землю. Инвесторы зализывали раны, но не заявляли на него в правоохранительные органы. Отец очень гордился тем, что за всю карьеру его лишь однажды вызвали в суд. Однако ему удалось уладить дело, выплатив крупный денежный штраф.

Отец не считал себя мошенником. По его мнению, он был бизнесменом. Консультантом по инвестициям, изобретателем новых финансовых схем, иллюзионистом, актером, анархистом. Наступало время, когда он начинал все сначала. В конце третьего акта, когда игра с клиентами заканчивалась, мы порой оставались на мели. У нас не было денег даже на то, чтобы заплатить арендную плату за дом. И тогда начиналась вторая волна осады.

В этот период отец называл имущественные отношения корнем зла. Владельцы же недвижимости смотрели на ситуацию совсем иначе и своими действиями подтверждали предубеждения Клары против имущего класса. Однако законы правового государства мешали собственникам расправиться с нами. Правовое государство не позволяет арендодателю выставлять квартиросъемщика за дверь, даже если тот не платил за жилье. Прежде чем выселить неплатежеспособного жильца, владелец недвижимости должен пройти длительную юридическую процедуру, которая могла продолжаться до полугода. Ему необходимо послать жильцу несколько письменных уведомлений, а затем наконец расторгнуть договор о найме жилой площади через суд. Таким образом закон защищает слабых от произвола сильных.

Значит, мы были слабыми… Порой мне это казалось странным и даже смешным, а порой — нет. Мы, слабые люди, жили в роскошных домах, и Клара угрожала их упрямым владельцам актами вандализма. В осадные дни она варила картофельный суп с сосисками и писала адвокатам наймодателей, что закон о защите прав квартиросъемщиков запрещает отключать электричество и отопление. В дни временных трудностей Клара вдохновенно вела классовые бои за права бедных. А отец тем временем строил новые планы, обсуждал с Клер философские и политические вопросы и предоставлял ей право отбиваться от наймодателей и погашать счета. А меня, как всегда в такие периоды, охватывал страх. Утром я незаметно ускользала из дома и шаталась по улицам, прогуливая школу. Ведь я знала, что все равно скоро покину этот город. Кроме того, я понимала, что полученные в школе знания не помогут избавиться от ужасной действительности, в которой я жила.

Я всегда была на плохом счету как в младших, так и в старших классах. Некоторые учителя полагали, что я — высокоодаренная бездарь, другие даже не пытались докопаться до причин моей плохой успеваемости.

По приезде в Гамбург я твердо решила бросить школу, найти работу и поселиться отдельно от отца. Однако трусость не позволила мне сообщить домашним о второй части моих планов. Отец, как всегда после переезда в новый город, пребывал в эйфории, и его настроение, как обычно, передалось Кларе. На моей памяти это была уже тридцатая постановка пьесы о том, как Наполеон соблазнил мамашу Кураж. Она не смогла защитить своих детей. Впрочем, Клара даже не предприняла попытку сделать это.