Афины и Спарта. Борьба за гегемонию в Греции в V в. до н. э. (478-431 гг.)

1. Афинско-самосская война и расширение границ Афинской империи

Тридцатилетний мир дал афинянам необходимую передышку. Попробуем выяснить характер и основные тенденций внешней политики Афин в условиях полученного ими мира. К сожалению, данные наших источников об этом периоде фрагментарны и противоречивы.

С одной стороны, мы располагаем ценными замечаниями Фукидида (Thuc., I, 118, 2) и Плутарха (Plut. Per., 20 sq.), которые позволяют думать, что главной политической целью афинян было защитить и упрочить уже созданную морскую державу. С другой стороны, есть некоторые свидетельства, указывающие на попытки афинян в это время расширить свое влияние в различных регионах.

К концу 40-х гг. V в. до н. э. в Афинской империи оставалось немного городов, пользовавшихся широкой автономией. Среди них наиболее крупными были Лесбос, Хиос и Самос. Источники сообщают, что они сохраняли олигархическое правление, не платили форос, но, владея флотом, поставляли Афинам военные корабли; при этом они чеканили свою собственную монету. Аристотель, характеризуя их автономию, отметил, что афиняне предоставили им политическую самостоятельность и власть над теми, которыми они тогда управляли (Arist. Ath. Pol., 24, 2; ср.: Thuc., I, 19; II, 9, 4; VI, 85, 2; VII, 57, 4 sq.).

Однако следует иметь в виду, что афиняне считались с автономией этих союзников лишь до тех пор, пока она была им выгодна (Thuc., III, 11, 3). Когда Афины достигли абсолютного господства в союзе и сложилась Афинская империя, они стали все с большим подозрением относиться к данным полисам, и, как только представился случай, вопреки заключенным договорам, подчинили себе и эти ранее автономные общины (ср.: Arist. Pol., III, 8, 4, p. 1284 а). Первой жертвой стал Самос.

Самос наряду с Хиосом и Лесбосом являлся членом Делосской симмахии и вместе с ними был одним из ее учредителей в 478 г. до н. э. Став членом Афинского морского союза, Самос не прекращал традиционной вражды с Милетом, уходившей своими корнями в глубокую древность. Как следует из нашей традиции (Thuc., I, 115, 2; Diod., XII, 27, 1; Plut. Per., 24, 1), в 441 г. до н. э.[246] разразилась война между Самосом и Милетом из-за Приены. Ослабленные восстаниями милетяне в столкновениях с Самосом терпели поражения и поэтому обратились в Афины с жалобой на самосцев. К милетянам присоединились и некоторые частные лица на Самосе, желавшие свержения олигархии (Thuc., I, 115, 2).

Что же касается афинян, то они, как сообщает Плутарх (Plut. Per., 25, 1), быстро отреагировали на просьбу милетян и, поддержав их, потребовали от Самоса прекращения войны против Милета и подчинения решению арбитража[247]. По-видимому, войну между самосцами и милетянами афиняне рассматривали как удобный момент, чтобы покончить с независимостью Самоса. Однако, чтобы их действия не казались произвольными, они спровоцировали от проафински настроенных самосских граждан обращение в Афины за помощью. Опора на пятую колонну была обычным явлением в политике Афин. В ответ на это обращение Афины предъявили Самосу явно невыполнимые требования. Поэтому, когда самосцы отказались их удовлетворить, Перикл явился на остров с 40 кораблями, установил демократическое правление, отправил сюда специальных должностных лиц, которых афиняне обычно посылали в подчиненные города, взял 50 мальчиков и столько же мужчин в качестве заложников и поместил их на Лемносе, который входил в состав Афинской империи, платил форос и был издавна заселен афинскими клерухами[248]. На Самосе афиняне оставили свой гарнизон и, заставив самосцев уплатить 80 талантов контрибуции, вернулись обратно (Thuc., I, 115, 2; Diod., ХП, 27, 2; Plut. Per., 24, 1; 25, 1).

Действия афинян вызвали негодование среди самосцев. Последние, опираясь на помощь виднейших самосских аристократов, живших на материке, и сатрапа Лидии Писсутна (Thuc., I, 115, 4; Plut. Per., 28, 6), ночью вторглись на остров и свергли демократию (Thuc., I, 118, 5; Diod., XII, 27, 3; Plut. Per., 25). Как следует из источников, установленная афинянами демократия на острове не пользовалась популярностью. Граждане в большинстве своем оказали поддержку аристократам. Именно поэтому самосцы без труда захватили большую часть демократов, афинских должностных лиц и афинский гарнизон[249]. После этого с помощью Писсутна они также выкрали своих заложников на Лемносе (Plut. Per., 25).

Получив власть на Самосе, аристократы выдали гарнизон и афинских должностных лиц персам, что свидетельствовало об их открытой вражде к Афинам, и стали готовиться к походу против Милета. Для борьбы с Афинами самосцы заключили договор с Византием (Thuc., I, 115, 5; ср.: SEG, X, № 221). Возможно, самосцы вели переговоры также с митиленянами на Лесбосе (Thuc., III, 2, 1; 13, 1). Что же касается переговоров Самоса со Спартой и пелопоннесцами, то на этот счет мы располагаем твердым сообщением Фукидида (Thuc., I, 40, 5 sq.; 41, 1—3), из которого следует, что самосцы обращались к ним за помощью[250].

Таким образом, восстание Самоса было чревато большими опасностями для Афин. Оно могло разжечь пламя войны во всей Афинской державе, тем более что в это время возникли также волнения в Карии, Фракии и Халкидике. Кроме того, появилась угроза создания антиафинской коалиции, в которую наряду с восставшими городами могли войти пелопоннесцы и персы.

В ответ на просьбу самосцев лакедемоняне созвали конгресс Пелопоннесской лиги. Коринфяне выступили против оказания помощи восставшим (Thuc., I, 40, 5 sq.; 41, 1—3). Поэтому под влиянием Коринфа большинство союзников проголосовало против поддержки самосцев. Позиция Коринфа и пелопоннесцев решила судьбу Самоса. Персы без поддержки Спарты не рисковали открыто выступать против Афин. Впрочем, хотя широкая антиафинская коалиция не была создана, опасное положение сохранялось, так как победа Самоса над Милетом могла послужить сигналом для восстаний в других городах Афинской державы. Подавление самосского восстания становилось для афинян жизненно необходимым. Именно этим объясняется то, что все избранные в 440 г. до н. э. стратеги во главе с Периклом возглавили морскую экспедицию против Самоса (Thuc., I, 116, 1; Diod., XII, 27, 4; Plut. Per., 25). Среди избранных в число стратегов в 440 г. до н. э. был также известный трагик Софокл, друг Перикла (Plut. Per., 8; Strab., XIV, 1, 18).

Всего афиняне выставили 60 кораблей. Однако в сражении с самосцами участвовали только 44 корабля. Остальные Перикл отправил частью к Карии, где было неспокойно, частью к Хиосу и Лесбосу с требованием помощи. Хиос и Лесбос, как уже говорилось, являясь членами Афинской державы, сохраняли автономию. Здесь, как и на Самосе, у власти находилась аристократия, правда, относившаяся к Афинам лояльно. Но проафинские позиции на Хиосе и Лесбосе были не очень сильны, и Афины опасались, как бы эти два острова не выступили на стороне самосцев.

Вместе со второй частью кораблей сюда был послан Софокл (Athen., XIII, 603 d). Его богатство, знатность и слава открыли ему дорогу в дома хиосской и лесбосской знати и способствовали успешному выполнению возложенных на него обязанностей. Софоклу удалось предотвратить выступление Хиоса и Лесбоса в поддержку самосских аристократов, и эти острова послали 25 кораблей на помощь афинянам (Thuc., I, 116, 1; Diod., XII, 25, 4; Athen., XIII, 603 f—604 b).

Самосцы, как сообщают источники, выставили против афинян 70 кораблей (Thuc., I, 116, 1; Diod., XII, 27, 4; Plut. Per., 25). В морском сражении победу одержали афиняне. Но война с Самосом была далеко не закончена. По-прежнему оставалась угроза вступления в войну Персии и начала восстаний в других городах Афинской империи. Поэтому афиняне под Самосом нуждались в помощи. В это время из Афин явилось к ним 40 кораблей и, как уже говорилось, 25 судов прислали Хиос и Лесбос.

Захватив гавань и имея перевес в сухопутных войсках, афиняне с трех сторон города возвели стены и стали осаждать его с суши и с моря. Тем не менее самосцы предпринимали вылазки и вступали в сражения перед стенами (Plut. Per., 25; ср.: Thuc., I, 116, 2). В разгар осады Самоса, как сообщает Фукидид (Thuc., I, 116, 3; ср.: Diod., ХП, 27, 5; Plut. Per., 25), было получено известие о движении против афинян финикийских кораблей. В этой ситуации Перикл, отобрав 60 кораблей, поспешно направился к Кавну и Карии навстречу финикийскому флоту. Стесимброт считал целью этой экспедиции Перикла нападение на остров Кипр. Плутарх, который приводит это свидетельство, сомневается в его правильности, с чем, вероятно, нужно согласиться. Однако утверждение Плутарха о том, что Перикл, отправившись в Карию, совершил ошибку, едва ли можно принять. До самого последнего момента Перикл не знал, решится ли персидский царь оказать помощь самосцам. Дать же сражение финикийцам, если бы они прибыли, в водах Эгейского моря было рискованно, так как их появление в Эгеиде стало бы сигналом к отпадению от Афин других союзников. Этим и было обусловлено желание Перикла встретить финикийский флот как можно дальше от Самоса.

После того как значительная часть афинского флота во главе с Периклом поплыла в Карию, самосский философ Мелисс, избранный флотоводцем (Plut. Per., 26, Diog. Laert, IX, 24), убедил своих сограждан напасть на афинян. Они атаковали незащищенную неприятельскую стоянку, потопили сторожевые корабли и в морском сражении одержали победу (Thuc., 1, 117, 1; Diod., XII, 28, 1). Благодаря этому в течение 14 дней самосцы имели превосходство на море и обеспечили себя всем необходимым на случай длительной осады.

Перикл, не обнаружив со стороны финикийцев никакого желания вступать в сражение с афинянами и узнав о поражении, через 14 дней вернулся к Самосу. По возвращении он собрал флот, численностью превосходивший самосский (Thuc., I, 117, 2; Diod., XII, 27, 2; Plut. Per., 27, 1), и, нанеся в морском сражении новое поражение самосцам, начал осаду города. Осада была дорогостоящей и длилась девять месяцев.

Захватив город, Перикл прежде всего наказал виновных (Thuc., I, 117, 2; Diod., XII, 27, 3; Plut. Per., 26).

Афиняне также потребовали от самосцев срыть стены и выдать флот. Вместе с тем, учитывая важность стратегического положения Самоса, его влияние в Эгеиде, слабость проафинских позиций на острове, афиняне проявили гибкость в отношении покоренных. Источники единодушно сообщают о том, что после подавления восстания афиняне не оставили на острове свой гарнизон. Даже остров Аморгос, которым раньше управляли самосцы, оставался под их контролем[251]. Что же касается земельных владений самосских олигархов, то, по крайней мере, часть их земли была конфискована в пользу афинских эпонимов и богини Афины[252]. Неупоминание Самоса после подавления восстания в афинских налоговых списках объясняется тем, что по требованию Афин самосцы в установленное время должны были выплатить большую контрибуцию.

Согласно литературной традиции, ее сумма была равна 1200 талантам (Isocr., XV, 111; Nep. Tim, 1; ср.: Diod., 28, 3). Основным эпиграфическим доказательством, свидетельствующим о финансовых расходах афинян в Самосской войне, является надпись, сообщающая о денежных суммах, взятых из священной казны Афины в 441/40 и 440/39 г. до н. э. для войны против Самоса (IG2, I, № 293 = Tod2, № 50 == ML, № 55). Хотя текст надписи очень фрагментарен, сохранились точные данные о денежных суммах, израсходованных афинянами в указанное время: 128, 368 и 908 талантов. Общая их сумма, 1404 таланта, соответствует итоговой сумме, указанной в конце надписи. Интерпретируя этот документ, эпиграфисты отмечают, что названные в нем суммы отражают расходы афинян на подчинение Византия (128 талантов) и ведение войны против Самоса (368 + 908 = 1276 талантов), а издатели афинских налоговых списков пришли к выводу, что установленную афинянами контрибуцию самосцы выплачивали ежегодно по 50 талантов в течение двадцати шести лет и окончательно выплатили ее в 413 г. до н. э. (ATL. Vol. III. P. 334 f.)[253].

После подавления восстания афиняне установили на Самосе демократический режим (Diod., XII, 28, 4). Отчасти это подтверждает и один из фрагментов декрета, регулировавшего отношения между Афинами и Самосом (IG2, I, № 50 = SEG, X, № 39 = ATL. Vol. III. D 18 = StV, II, № 159 = ML, № 55), в котором речь идет о взаимных клятвах афинян и самосцев. Общее содержание этих клятв известно и по другим декретам, касавшимся отношений Афин с Милетом, Эритрами, Колофоном, Халкидой. Клятва же, которую давали афиняне самосцам, отражала умеренность их политики в отношении Самоса. Это наиболее отчетливо проявляется при сравнении с афинской клятвой, данной халкидянам. Давая клятву халкидянам, афиняне обещали не применять насилия, если те будут сохранять верность Афинам. В данном же декрете афиняне клялись заботиться об интересах самосского демоса (сткк. 20—23). Часть низложенных и бежавших олигархов укрепилась в Анее, расположенной на материке, напротив Самоса, и вела себя враждебно по отношению к самосцам и афинянам (Thuc., III, 19, 2; 32, 2; 14; 75, 1).

Вскоре после урегулирования отношений Афин с Самосом в империю был возвращен и Византий (Thuc., I, 117, 3). По-видимому, поражение Самоса сделало бессмысленным сопротивление Византия, и он вновь стал подданным афинян на прежних условиях. К сожалению, о том, каковы были эти условия, нам ничего не известно. Мы располагаем лишь данными, что Византии, как и большинство союзников Афин, платил форос, причем размеры его росли. Так, в 449 г. до н. э. он платил 15 талантов, в 442—440 гг. до н. э. — 15 талантов 4300 драхм, а уже в 432 г. до н. э. его налог составил 18 талантов 1800 драхм (Hill. Tab., 3, 11, № 44). Подобно Самосу, Византий владел двумя городами на азиатском побережье Пропонтиды — Бисбиком и Каллиполем. Как и Аморгос, они впервые появляются в афинских налоговых списках только в 434/3 г. до н. э. Очевидно, оба эти города оставались в сфере влияния Византия до этого времени. Умеренное отношение к Византию, вероятно, также объяснялось стратегической важностью этого города и опасностью со стороны персов.

Итак, завершая анализ данных источников о самосском восстании, можно прийти к следующему выводу. Восстание самосцев было важной вехой в истории взаимоотношений афинян со своими союзниками. Если в предшествующее время в восстаниях участвовали, как правило, те члены морского союза, которые были уже покорены афинянами и не желали больше терпеть бремя афинского господства, то теперь в борьбу с Афинами начали вступать полисы, еще сохранявшие свою автономию.

После победы в Самосской войне и возвращения в империю Византия афиняне не ослабили свой контроль над союзниками и не отказались от великодержавной политики[254]. Они лишь старались сделать ее более гибкой. Так, с одной стороны, они не применили чрезмерного насилия к восставшим, хотя лишили их автономии и заставили выплачивать высокую контрибуцию. В Карии, где во время самосского восстания возникли антиафинские выступления, Перикл, опасаясь конфликта с персами, проявил умеренность и значительную часть карийских городов освободил от уплаты фороса. С другой стороны, афиняне в ряде городов увеличили сумму взимаемого налога, установили дополнительную приплату к налогу, так называемую эпифору, впервые зафиксированную эпиграфическими источниками уже в 440 г. до н. э.[255], а также перевели некоторые ранее зависимые от других полисов общины в разряд автономных, чтобы взимать с них особый налог (άπόταξις)[256]. Афины не отказались от расширения своей гегемонии в стратегически важных районах, в частности во Фракии, Македонии и Понте.

Со времени Писистрата внимание афинян было приковано к Геллеспонту. Через проливы в Афины регулярно поступали зерно, рыба, рабы и другие товары из Причерноморья. После потери Египта Причерноморье, особенно северное, оставалось для Афин главным источником хлеба и других продуктов[257], поскольку доставка зерна из Сицилии и южной Италии была затруднена, так как дороги, ведущие в западное Средиземноморье, афинянами не контролировались; кроме того, их стремление укрепить свое влияние в Сицилии и южной Италии встречало сопротивление со стороны сиракузян, коринфян и пелопоннесцев. Поэтому обеспечение безопасности торговых путей, ведущих через проливы в Черное море, и укрепление в этом районе афинского господства, оказавшегося под угрозой в результате восстания Самоса, участия в нем Византия и соседних городов, а также помощи, оказанной восставшим персами, Перикл считал первоочередной задачей афинской внешней политики в рассматриваемое время.

Наши источники, как литературные, так и эпиграфические, хотя и не дают полной и всесторонней информации, тем не менее позволяют обрисовать в общих чертах план мероприятий Перикла, предусматривающих укрепление афинского контроля в проливах и в прилегающих к ним районах. Именно с этой целью была предпринята понтийская экспедиция Перикла (Plut. Per., 20, 1 sq.). Хронология ее является спорной, но, видимо, правы те исследователи, которые рассматривают понтийский поход Перикла как закрепление и развитие успехов, достигнутых в Самосской войне, и датируют его временем между 439/8 и 436/5 г. до н. э.[258]

Результатом похода Перикла было укрепление афинского влияния в Синопе, куда после изгнания тирана Тимесилая и его сторонников афиняне переселили 600 своих граждан (Plut. Per., 20, 2)[259]. Возможно, в это же время на азиатском побережье Мраморного моря афиняне основали Астак (Strab., XII, 4, 2; Memn., FGH 434 F 12, 2; Diod., XII, 34, 5), а на северном побережье Малой Азии к востоку от Синопы — колонию в Амисе[260] (Theop., FGH 115 F 389; Plut. Luc, 19, 7; Appian. В. Μ., 83). Вместе с тем успехи понтийской экспедиции Перикла способствовали усилению афинского господства над союзниками. Теперь, когда Геллеспонт и Боспор стали в известном смысле афинскими проливами, Эгеида превратилась во внутреннее море Афинской империи. Как правило, афиняне свои успехи старались закрепить юридически. Вероятно, именно в это время появилась афинская коллегия геллеспонтофилаков, предназначенная контролировать ввоз из Черного моря зерна и других предметов импорта[261].

Некоторые ученые считают, что Перикл с флотом прибыл также на северное побережье Черного моря, подчинил тут греческие города и включил их в Афинскую державу[262]. При этом по их мнению, политика Перикла по отношению к Северному Причерноморью существенно не отличалась от политики по отношению к другим основным источникам хлебного снабжения — Сицилии и Египта. Однако, возражая этим ученым, необходимо подчеркнуть, что в отличие от западного Средиземноморья связи афинян с Северным Причерноморьем не требовали их постоянного присутствия в регионе и подчинения здешних греческих городов афинскому господству. Проблема решалась в проливах. Тот, кто их контролировал, бесспорно, получал все преимущества от контактов с Северным Причерноморьем.

События же Самосской войны показали, что если Геллеспонт уже прочно находился во власти Афин, то их влияние в Боспоре оказалось под угрозой. Понтийская экспедиция Перикла и предусматривала закрепление афинского господства в Боспорском проливе. Установив свой контроль над проливами, афиняне в своих контактах с Северным Причерноморьем считали достаточным ограничиться только дипломатическими каналами, т. е. установлением дружественных отношений и союзов с местными царями, династами и греческими городами.

Что же касается Западного Средиземноморья, то афиняне, не имея контроля над морскими путями и встречая сопротивление со стороны Сиракуз, Коринфа и всех пелопоннесцев, в конечном итоге признали необходимым с помощью насильственных военных мер установить здесь свое господство.

Не менее важным для Афин на пути в Понт был и район Фракии и Македонии, богатый корабельным лесом и металлами, в том числе драгоценными (Strab., VII, fr. 34). Вдоль всего побережья, от Халкидики до Византия, были расположены города, подвластные Афинам. Во время Самосской войны тут было неспокойно, некоторые полисы отказались платить налог (Hill. Tab. 3. III. P. 411). Положение становилось особенно опасным для афинян, поскольку недовольные афинским господством общины могли получить тогда поддержку от македонян и фракийцев, тем более что отношения афинян как с теми, так и с другими были в первое время после Самосской войны далеко не дружественными (Thuc., II, 29; 96 sq., 99; Plut. Cim., 14; Strab., X, 1, 3). Поэтому в целях укрепления своего господства на фракийском побережье афиняне основали две колонии — Брею и Амфиполь. Основание Бреи, имевшее место, с точки зрения ряда исследователей, вскоре после Самосской войны (возможно, около 438—437 гг. до н. э.), нашло отражение в специальном декрете (IG2, 1, № 45 = Tod2, № 44 = SEG, Χ, № 34 = Hill. В 55), а также в словарях лексикографов (Hesych, s. ν. Βρέα [= Kratin, F 395]; Steph. Byz, s. v. Βρέα [= Theop, F 145][263].

Текст декрета позволяет отметить, что этой колонии афиняне придавали огромное значение. По-видимому, в планах афинян она должна была стать бастионом афинского господства в стратегически важном районе фракийского побережья и держать под контролем города Халкидики, которые в период Самосской войны занимали враждебную позицию в отношении Афин. Специально подчеркивалось, что соседние города в кратчайший срок обязаны в соответствии с имеющимися соглашениями прийти на помощь колонистам, если они подвергнутся нападению (сткк. 13—17). В то время как в большинстве других случаев организация колонии осуществлялась главным образом за счет средств самих колонистов, при основании Бреи государство брало на себя почти все расходы, хотя каждый колонист вносил определенный взнос для участия в колонизации (сткк. 1—3). Эту колонию можно считать в полном смысле государственной, ибо контроль Афин проявлялся буквально во всем: от организации колонии, назначения ойкиста, бывшего стратега Демоклида (сткк. 8, 34—35), участника Самосской войны (на это указывает афинский декрет о Самосе — сткк. 42), и распределения земли до определения тех социальных слоев афинского общества, представители которых могли участвовать в колонизации (феты и зевгиты). Дальнейшая судьба колонии не известна; возможно, она, выполнив функцию, прекратила существование после того, как центром афинского господства в этом районе стала Потидея.

Амфиополь возник в 437/6 г. до н. э. к северо-востоку от Халкидики, на берегу реки Стримон (Thuc., IV, 102, 3; ср.: Thuc., 103, 3; 106, 1; 108, 1; Diod., XII, 22, 3; 68, 2; Schol. Aesch, II, 31 (34); Polyaen., VI, 53; Harpocr., s. v. Άμφίπολις [= Androt, F 33])[264]. Этот район был не менее важен для Афин в стратегическом отношении, чем побережье Фермейского залива, где была основана колония Брея. Афиняне, как уже отмечалось выше, стремились закрепиться здесь еще при Кимоне в 465 г. до н. э. Однако колонисты были разгромлены фракийцами у Драбеска (Paus., II, 29, 4 sq.). Владение этим районом давало большие преимущества, поскольку место было богато лесом, серебром и золотом. Фукидид сообщает (Thuc., IV, 108, 1), что из Амфиополя афиняне получали значительные денежные доходы, которые, очевидно, проистекали от контроля за переправой через Стримон. Амфиополь был необходим Афинам и для решения важных стратегических задач. Река Стримон являлась естественной границей между Фракией и Македонией. Именно тут было больше всего пограничных споров (ср.: Thuc., II, 95—102). Контролируя переправы через Стримон, афиняне стремились не допустить объединения македонян и фракийцев. Кроме того, Амфиополь на северо-востоке, как и Брея на северо-западе, служил важным опорным пунктом, позволявшим афинянам удерживать контроль над городами Халкидики.

Население Амфиополя было смешанным. Оно состояло из афинян и граждан соседних городов, членов Афинского морского союза (Thuc., IV, 103, 3 sq.; 106). Этот факт и факт выселения в Брею части фетов и зевгитов свидетельствуют о том, что Периклу удалось к середине 30-х гг. V в. до н. э. с помощью выведения колоний и клерухий сгладить социальную напряженность. По-видимому, в рассматриваемое время в Афинах уже не было избыточного населения, нуждавшегося в земле. Однако, несмотря на смешанный характер населения, колония была афинской и ее основателем был бывший стратег Гагнон, также являвшийся участником Самосской войны (Thuc., IV, 102, 3; ср.: Thuc., I, 117, 2).

Не случайно, что основателями колоний Бреи и Амфиополя были бывшие стратеги, участники Самосской войны. Вероятно, выведение этих колоний осуществлялось по заранее разработанному плану и предусматривало осуществление тех стратегических задач, о которых говорилось выше. Некоторые исследователи отвергают имперский агрессивный характер внешней политики Афин после 445 г. до н. э. и называют эту политику «политикой консолидации». Они считают, что основание колоний Бреи и Амфиполя хотя и способствовало усилению господства афинян, тем не менее было необходимо Афинам не для дальнейшей экспансии, но для укрепления своей безопасности[265].

С этой концепцией трудно согласиться. Она противоречит данным Фукидида. По его мнению, агрессивность Афин на протяжении всего периода Пентеконтаэтии не ослабевала, а скорее усиливалась и приобретала все более гибкие формы. Подобная мысль лучше всего отразилась в приведенной Фукидидом речи афинских послов в Спарте накануне Пелопоннесской войны (Thuc., I, 75, 3): «Мы вынуждены были довести нашу власть до теперешнего состояния прежде всего самим течением обстоятельств, больше всего из страха перед персами, потом из чувства чести и, наконец, ради наших интересов». Последнее положение (ύστερον και ώφελίας) явно отражает представление Фукидида об имперских гегемонистских устремлениях афинян (ср.: Thuc., I, 75, 4).

2. Культурная экспансия Афин

Характеризуя афинскую культуру периода расцвета в середине V в. до н. э., обычно подчеркивают ее эстетическое назначение, указывают также на важность демократических преобразований в Афинах, превративших их в центр культурной жизни Эллады.

Между тем расцвет афинской культуры, пропаганда ее достижений во всей Элладе были тесно связаны с процессом становления и развития Афинской империи. Как возникновение империи было результатом развития афинского полиса и его внешнеполитических устремлений, так и выдающиеся достижения афинской культуры, признание Афин в эллинском мире «школой Эллады» были следствием целенаправленного использования финансовых средств, получаемых афинянами от эксплуатации своих союзников и подвластных городов, и преимуществ, которые доставляло Афинам их политическое и военное превосходство.

Афинские политики во главе с Периклом осознавали, что признанной всеми греками афинской гегемонии в Элладе нельзя достигнуть только военными средствами или мерами политико-экономического и юридического характера. Этими средствами можно лишь подкрепить и сохранить на определенное время гегемонию. Надежно же она может быть защищена только при условии признания авторитета Афин большинством эллинских полисов. И в этом случае достижения афинской культуры и их пропаганда могли стать более действенным оружием, чем афинский военно-морской флот.

Именно этими идеями, вероятно, и руководствовался Перикл, предпринимая в 449 г. до н. э. попытку созыва в Афинах общеэллинского конгресса, одной из задач которого был сбор средств на восстановление греческих храмов, сожженных и разрушенных персами (Plut. Per., 17). Осуществление этих целей значительно укрепило бы авторитет Афин в греческом мире и облегчило бы Афинам путь к утверждению гегемонии в Элладе. Но, как уже отмечалось выше, Периклу не удалось скрыть от пелопоннесских государств истинные цели афинской панэллинской политики.

После этого лидеры Афин во главе с Периклом принимают решение об использовании денег, собранных с союзников, для развертывания широкой строительной программы в Афинах[266]. Хотя в нашем распоряжении недостаточный круг источников, тем не менее они относительно разнообразны. Прежде всего это папирусный документ, хранящийся в Страсбурге и содержащий комментарий (или его эпитому) к XXII речи Демосфена, в котором говорится о строительстве Парфенона и Пропилей. Сохранились также декреты о стоимости строительства этих сооружений (ML, № 59; 60). И, наконец, подробное описание строительной программы Перикла дано в его биографии, написанной Плутархом.

О папирусном документе и его содержании речь уже шла выше. Из этого документа следовало, что в 449 г. до н. э. Перикл выдвинул декрет, согласно которому деньги, собранные с союзников и хранящиеся после 454 г. в казне богини Афины, предполагалось использовать для финансирования широкой строительной программы.

Плутарх, подробно описывая гражданское строительство, предпринятое Периклом, подчеркивал его непосредственную связь с имперской политикой Афин. Оно должно было не только вызвать восхищение у жителей других государств, но и показать, что разговоры о могуществе Афин и об их древнем богатстве не пустая ложь. Ради этого Перикл не скупился в средствах и стремился осуществить программу в кратчайшие сроки. Он спешил, осознавая неизбежность новой Пелопоннесской войны, ее ускоряющееся развязывание.

Наиболее грандиозными сооружениями были Парфенон и Пропилеи. Парфенон, храм богини Афины, строился в течение девяти лет, с 447 по 438 г. до н. э., но отделочные работы продолжались вплоть до 432 г. до н. э. Строительство Пропилей шло пять лет (437—432 гг. до н. э.). Трудно сказать, в какую сумму обошлось сооружение Парфенона, так как сохранившаяся надпись не позволяет назвать вполне определенную цифру[267]; постройка же Пропилей стоила к началу Пелопоннесской войны 2000 талантов.

Однако только одного грандиозного строительства, которое бы украсило город и вызвало у жителей других государств восхищение, было недостаточно. Широко использовалась пропаганда афинской культуры, т. е. то, что и можно назвать культурной экспансией Афин.

Празднования в честь Афины (Великие Панафинеи) и Диониса (Великие Дионисии), Элевсинские мистерии приобретают общегреческий характер, а для жителей городов, входивших в состав Афинской империи, участие в этих праздниках становится обязательным.

Стали широко пропагандироваться афинские победы в Греко-персидских войнах. Собственно говоря, сам проект реконструкции Акрополя предусматривал превращение его в выдающийся архитектурный памятник, прославляющий великолепие Афин — победителя персов.

Следы энкомия в честь Афин мы встречаем уже в «Истории» Геродота. Он прославляет род Алкмеонидов, к которому принадлежал Перикл (Hdt., VI, 121), подчеркивает величие (Hdt., VIII, 77) и благоразумие (Hdt., I, 60; VIII, 3; IX, 27) афинян.

Именно в это время Афины начали претендовать на роль борца за свободу и спасителя Эллады и других народов (Hdt., VIII, 3; 142-144; IX, 90). Далеко не все поддерживали эти претензии, и Геродот это отмечает, хотя и выступает как апологет и панегирист Афин (Hdt., VII, 139).

Еще более ярко идеи культурной экспансии Афин отразил в своем сочинении Фукидид. Фукидид был свидетелем развернувшейся борьбы за гегемонию между Афинами и Спартой в середине V в. до н. э., поэтому он и противопоставлял достижения и важнейшие черты афинской культуры Спарте и пелопоннесцам.

Итак, первое, на что указывает Фукидид, это афинский рационализм, благодаря которому афиняне заранее и целенаправленно готовились к любой акции, в том числе и военной (Thuc., I, 68, 3; 69, 3).

Далее, характеризуя Афины, он подчеркивает такие черты, отличающие их от пелопоннесцев, как динамизм, открытость, способность к риску и нововведениям (Thuc., I, 70; 71, 3) Фукидид, несомненно, имел в виду имперские устремления афинян, включая и их культурную экспансию, когда утверждал, что «они наличными благами наслаждались очень мало, будучи постоянно заняты стремлением к приобретению, и не было для них другого праздника, как выполнить то, что требовалось обстоятельствами, напротив, на праздный покой они смотрели так же, как на утомление без отдыха. Поэтому, если бы кто-нибудь, желая кратко охарактеризовать афинян, сказал, что они рождены для того, чтобы самим не иметь покоя и другим не давать его, он был бы прав» (Thuc., I, 70, 8 sq.).

Наиболее отчетливо идею превосходства афинской политической и духовной культуры Фукидид изложил устами Перикла в знаменитом энкомии в честь афинской демократии (Thuc., II, 35—46). Эту известную речь Перикла обычно приводят как доказательство оценки и восхваления афинского политического строя сторонниками демократии. Однако главное назначение данного энкомия в пропаганде политических и духовных ценностей среди эллинских государств. Поэтому некоторые мысли этой надгробной речи Перикла, имеющие отношение к теме афинской культурной экспансии, необходимо привести и прокомментировать.

Первая часть энкомия посвящена пропаганде важнейших черт политической культуры афинян. Прежде всего Перикл высказывает главную и общую мысль своего суждения, согласно которой «сохранение и укрепление могущества государства достигается поддержанием его постоянно в цветущем и зрелом возрасте» (Thuc., II, 36, 3).

Далее он указывает на два главных принципа афинской демократии, делающих ее образцом для других греческих полисов. Это равенство всех граждан перед законом (ισονομία) и свобода политической жизни (ισηγορία). Перикл выделяет еще одну очень важную черту афинской политической культуры. Он отмечает, что афиняне, свободные от всякого принуждения в частной жизни, в общественной жизни уважали авторитет законов и должностных лиц, облеченных властью и полномочиями быть блюстителями и исполнителями этих законов (Thuc., II, 37).

После этого Перикл переходит к характеристике и пропаганде важнейших достижений духовной культуры афинян. Он говорит, что афиняне придавали большое значение праздникам в честь Афины и Диониса и организовывали их как общегреческие торжества, сопровождавшиеся состязаниями и жертвоприношениями. Это и был один из путей укрепления афинского авторитета среди эллинских народов.

Идея культурной экспансии, как результат имперских устремлений Афин, обнаруживается и в следующих суждениях Перикла. Он подчеркивает, что афиняне стремились не получать услуг, но сами старались их оказывать, так как считали, что оказавший услугу своим расположением к получившему ее сохраняет в нем чувство признательности (Thuc., II, 40, 4). Это и сделало Афины, как утверждает Фукидид устами Перикла, центром просвещения всей Эллады. Таким образом, в этом случае Фукидид указал еще один путь, с помощью которого афиняне добивались ненасильственного признания их авторитета другими эллинскими государствами.

Завершая свою речь, Перикл подчеркивает мысль о том, что Афины достойны гегемонии. Он заявляет, что «из ныне существующих государств только одно афинское не вызывает упрека в подчиненных, что они будто бы покоряются людям недостойным владычествовать. Создавши могущество, подкрепленное ясными доказательствами и достаточно засвидетельствованное, Афины послужат, — как считает автор, — предметом удивления для современников и потомства. Своей отвагой афиняне заставили все моря и все земли стать для них доступными, они везде соорудили вечные памятники содеянного ими добра и зла» (Thuc., II, 41, 2—4). Это ли не лучшее подтверждение афинского империализма?

Кратко сформулированные Фукидидом мысли о культурной экспансии афинских духовных ценностей впоследствии развил и углубил Диодор, пользовавшийся, кроме Фукидида, еще и сочинением Эфора. Ценным источником информации на этот счет может служить приведенная Диодором речь сиракузянина Николая, которую он произнес на собрании, где решался вопрос о судьбе афинских военнопленных, потерпевших поражение после неудачной сицилийской экспедиции 415—413 гг. до н. э.

Главная идея, отразившаяся в речи Николая, заключается в том, что афиняне являлись не только учителями и благодетелями людей, но и творцами цивилизованного образа жизни. В подтверждение этому Диодор приводит, по крайней мере, три важных доказательства.

Так, историк отмечает, что Афины претендовали на то, чтобы их город считался убежищем для претерпевающих страдания (Diod., XII, 227). Эти претензии отчасти оправдывались исторической действительностью. Афины в самом деле давали убежище многим представителям ахейской знати, и впоследствии там был сооружен Алтарь прощения, который получил название «Кроткое милосердие» (Paus., I, 17).

В другом месте Диодор подчеркивает, что «афиняне заслужили уважение и чувство благодарности за их благодеяния людям, поскольку они первыми познакомили эллинов с цивилизованным образом жизни. Они открыли законы, благодаря которым общая жизнь из жестокой и полной насилия превратилась в упорядоченную и справедливую» (Diod., XIII, 26, 2 sq.).

Наконец, развивая мысль Фукидида, Диодор утверждает, правда, в духе эллинистическо-римских космополитических идей, что Афины являлись школой для всех людей, ибо они приобщали их к священным мистериям и позволяли чужеземцам, живя в городе, обучаться свободным наукам.

Немаловажная роль в деле прославления авторитета Афин в эллинском мире принадлежала современникам Перикла — трагикам Софоклу («Эдип в Колоне», «Аякс») и Еврипиду («Просительницы»)[268].

3. Реакция Спарты и ее союзников на внешнеполитическую активность Афин. Кризис 30-х гг. V в. до н. э. и проблема неизбежности второй Пелопоннесской войны.

40—30-е гг. V в. до н. э. были заключительным и решающим этапом в истории афинско-спартанских отношений в период Пентеконтаэтии. Поэтому тем более важно рассмотреть сущность кризиса 30-х гг. V в. до н. э, приведшего к разрушительной Пелопоннесской войне, и выяснить, была ли эта война результатом закономерного развития межполисных отношений предшествующих десятилетий или явилась следствием совокупности случайных факторов. Решение этих вопросов может быть весьма плодотворным, поскольку в нашем распоряжении есть широкий круг источников, которые не столько различаются между собой в трактовке событий, сколько дополняют друг друга.

Как уже отмечалось, античная традиция единодушна в том, что соглашение о Тридцатилетнем мире, заключенное между афинянами и лакедемонянами, продолжало оставаться в силе вплоть до Самосской войны. Наиболее отчетливо эта мысль выражена у Диодора (Diod., XII, 28, 4). Таким образом, начало кризиса, вероятно, было связано с первыми (по крайней мере, засвидетельствованными в источниках) нарушениями договора о мире. Несомненно, когда спартанцы ставили на голосование в конгрессе Пелопоннесской лиги вопрос об оказании помощи восставшим самосцам, они уже не считались с условиями мира. Нарушение условий мира со стороны афинян спартанцы, вероятно, усматривали в ущемлении ими интересов пелопоннесских союзников (Thuc., I, 118, 2). Особенно ярко это обнаружилось вскоре после Самосской войны.

Важнейшими вехами этого кризиса источники называют коркирские события, или, как их трактует поздняя историография, Коринфскую войну (Thuc., I, 24—55; 68, 4; Diod., XII, 30, 2-5; 31, 2-34, 1; Plut. Per., 29, 1—4; Aristod., 17); действия афинского стратега Формиона в Амбракии (Thuc., II, 68, 7 sq.); события в Потидее и расторжение договора с Пердиккой II, царем Македонии (Thuc., I, 56-66; 68, 4; 71, 4; 199, 1; 140, 3; II, 2, 1; Diod., XII, 34, 2-4; 37, 1; Aristod., 18; Plut. Per., 29, 6); а также действия афинян в отношении Мегар (Thuc., I, 67, 4; 139, 1 sq.; 140, 3 sq.; 144, 2; Diod., XII, 39, 4 sq. [= Ephor., F 196]; Aristoph. Acharn, 515—539 со схолиями; 532; Pax, 605—611 со схолиями; Plut. Moral., 812 d; Per., 29, 4; 29, 7-31, 1; Aristod., 16, 1-3; Andoc., III, 8; Aeschin., II, 175).

Уже античная традиция усматривала тесную связь между явлениями внешнеполитического кризиса и факторами обострения внутриполисных противоречий. Особенно это характерно для Афин, где в 30-е гг. V в. до н. э. активизировалась деятельность оппозиции против Перикла (Diod., XII, 39, 1 sq.; Plut. Per., 32, 1-5; Aristod., 16, 1 sq.; Aristoph. Pax, 603—605 со схолиями [= Philoch, F 121]; Athen, XIII, 589 e; Diog. Laert, II, 5, 19).

Относительно трактовки причин возникновения Пелопоннесской войны в античной традиции можно выделить две версии. Первая из них принадлежит Фукидиду, вторая в наиболее концентрированном виде представлена у Диодора и Плутарха. Диодор (Diod., XII, 38, 2—39, 3 [= Ephor., F 196]), опираясь главным образом на Эфора и, возможно, Тимея, представляет Перикла как главного ее виновника. Насколько можно судить по данным Аристофана (Aristoph. Acharn, 530-539) и Плутарха (Plut. Per., 30, 2, 4; 31, 1; 32, 6), эта версия в основе своей восходит к мнению V в. до н. э, распространенному в кругах, враждебных Периклу. Несомненно, целый ряд деталей этой традиции имеет анекдотический характер (Diod., XII, 38, 3; Plut. Alc., 7; Moral, 186 e; Aristod., 16, 4), но, рассматривая ее в целом, следует отметить в ней и некоторый рациональный смысл. По Диодору (Diod., XII, 38, 4), «Перикл, зная, что в военное время народ прославляет благородных мужей в силу необходимости, а в мирное время на них клевещет вследствие зависти и праздного образа жизни, решил, что самое подходящее для него — вовлечь народ в большую войну, чтобы демос, имея нужду в доблести и руководстве Перикла, не соглашался с обвинениями против него и не располагал ни досугом, ни временем требовать от него тщательного отчета». В этом замечании Диодора удачно подмечена психология афинских граждан и политическая острота момента.

В 40-е и 30-е гг. V в. до н. э. в Афинах наблюдалось обострение внутриполитической борьбы[269]. В конце 40-х гг. V в. до н. э. Периклу пришлось столкнуться с оппозицией, представлявшей собой организованное олигархическое движение, возглавляемое Фукидидом, сыном Мелесия, зятем Кимона, создавшим тайную политическую гетерию (Plut. Per., 11; Arist. Ath. Pol., 28, 2). Именно сторонники Фукидида требовали от Перикла тщательного отчета об истраченных средствах (Plut. Per., 14). Однако Периклу удалось выйти победителем из этой борьбы, и Фукидид, сын Мелесия, был подвергнут остракизму и отправлен в изгнание в 443 г. до н. э. (Plut. Per., 14, 3; 16, 3; Schol. Aristoph. Vesp., 947; Vit. Anon. Thuc., 7; ср.: IG2, I, № 911-912 = Tod2, № 45 = SEG, X, № 390).

Новый этап обострения внутриполитической борьбы наметился в конце 30-х гг. V в. до н. э. В это время оппозиция Периклу была более сложной по своему составу. В ней можно выделить экстремистов, представителем которых был Клеон, консерваторов, возглавляемых Никием, и олигархов, чьим вождем после 433 г. до н. э. стал вернувшийся из изгнания Фукидид. Враги Перикла были недовольны тем, что он в течение десяти лет почти единолично правил Афинами (Thuc., II, 65, 9; Plut. Per., 15). Сознавая очень высокий авторитет Перикла в государстве, они начали травлю его ближайших друзей и сподвижников; пострадали прежде всего Аспазия, Анаксагор и Фидий. Об этом и рассказывает отчасти Диодор (Diod., XII, 39, 1 sq.) и более подробно Плутарх (Plut. Per., 31 sq.). Понимая всю сложность внутриполитической обстановки, Перикл надеялся внешнеполитической активностью пресечь внутренние склоки и недовольство. Поэтому он настойчиво призывал афинских граждан к войне со Спартой (Thuc., I, 140—144).

Вместе с тем Диодор, излагая причины Пелопоннесской войны, объединил упомянутую выше традицию с сообщением Фукидида, правда, значительно сократив его повествование. Согласно Фукидиду (Thuc., I, 23, 5; 88), истинная причина нарушения Тридцатилетнего мира и начала войны, хотя на словах наиболее скрытая, состояла в том, что усиление афинян стало внушать опасение лакедемонянам и вынудило их начать военные действия. Касаясь причин войны, о которых говорилось открыто, Фукидид подробно излагает события, связанные с Эпидамном и Потидеей (Thuc., I, 24—66). Хотя Мегарскую псефизму он прямо не называет в качестве третьего повода к войне, тем не менее подчеркивает, что лакедемоняне настойчиво требовали от афинян отмены постановления о мегарянах (Thuc., I, 139, 1). Характеризуя отношение Спарты и Афин к войне, Фукидид отмечает попытки спартанцев урегулировать конфликт, хотя у них были как претензии к Афинам, так и желание воспользоваться их затруднениями (Thuc., I, 40, 5 sq.; 41, 1—3). Однако, когда все большее число союзников стало жаловаться на афинян, они созвали Народное собрание, пригласив на него представителей союзных городов, и большинством голосов приняли решение о нарушении афинянами Тридцатилетнего мира (Thuc., I, 67 sq.). Афиняне же хотя сначала формально и старались соблюдать условия мира, тем не менее не хотели упускать удобного случая, когда Коркира обратилась к ним за помощью. После того как отношения афинян со Спартой особенно обострились, и война уже казалась неизбежной, афиняне созвали Народное собрание, на котором Перикл убедил граждан не подчиняться лакедемонянам и не бояться войны (Thuc., I, 127, 3; 140-144).

Диодор относительно подробно рассказывает о коркирских событиях (Diod., XII, 30—33), о Потидее (Diod., XII, 34; 37). Как и Фукидид, он придает особое значение требованию лакедемонян об отмене Мегарской псефизмы (Diod., XII, 39, 4). Подобно Фукидиду, Диодор говорит о неизбежности войны между ведущими полисами (Diod., XII, 41, 1). Наконец, Диодор с некоторыми сокращениями пересказывает две речи Перикла, объединив их в одну, сообщая о том, что Перикл убеждал афинян не подчиняться лакедемонянам и характеризовал финансовые средства и военные силы Афин (Diod., XII, 39, 5—40, 5).

Таким образом, можно сделать вывод, что сообщения Фукидида и Диодора, равно как и сведения других источников, взаимно дополняют друг друга, дают зримую картину начала Пелопоннесской войны и вызвавших ее причин.

Интерпретация этой античной традиции стала предметом дискуссии в историографии Нового и Новейшего времени[270].

Со второй половины XIX в. взгляд Фукидида на причины Пелопоннесской войны получил широкое признание. Поэтому в большинстве исследований проводилась мысль о том, что основная причина Пелопоннесской войны — это афинский империализм и обусловленный им страх спартанцев. Однако с конца 50-х гг. V в. до н. э. наметилась тенденция к пересмотру античной традиции. В этой связи некоторые исследователи (Сили, Кэген и др.), отвергая мнение Фукидида, пытаются реконструировать подлинные, как они считают, причины войны.

Общим для всех отмеченных работ является сомнение в правильности выводов древнего историка. Естественно, возникает вопрос, каким образом Фукидид сумел убедить большинство своих читателей, не только древних, но и современных? Главным средством для этого, как считают ученые, были подбор одних фактов и умолчание о других, соответствующая система доказательства и речи, которые свидетельствуют о том, что Фукидид приписывал людям мотивы, идеи и цели, аутентичность которых трудно доказать. Однако, приняв эту точку зрения, мы должны признать, что Фукидид сознательно ставил перед собой цель ввести в заблуждение как своих современников, так и потомков. Но такой вывод едва ли можно считать конструктивным. Он всего лишь рецидив гиперкритицизма. Внимательное рассмотрение той части введения, где Фукидид характеризует метод своей работы (Thuc., I, 20—23), убеждает нас в том, что Фукидид ставил перед собой более серьезные цели, нежели приписываемые ему некоторыми современными исследователями.

Не лучше обстоит дело с ответом и на другой важный для решения нашей проблемы вопрос. Каким образом и почему Фукидид пришел к соответствующим выводам? Так, например, утверждают, что упомянутый выше вывод Фукидида о причинах Пелопоннесской войны (Thuc., I, 23) был обусловлен его полемикой с популярным представлением о том, что причинами войны были действия Перикла и Мегарская псефизма[271]. Что такой взгляд действительно был известен в Афинах, мы уже говорили, однако Фукидид относился к этому мнению, распространенному в Афинах и, возможно, в Мегарах, отрицательно и не придавал Мегарской псефизме такого значения, какое имели в его представлении коркирские и потидейские события. Тем не менее он считал ее одним из важных факторов в афинско-спартанских отношениях.

Другая причина, побудившая Фукидида высказываться соответствующим образом, заключалась в том, что, по мнению исследователей, он, будучи ревностным почитателем Перикла, стремился представить его как проницательного деятеля, способного предвидеть неизбежность войны. Здесь, как говорится, комментарии излишни. Оценка Фукидидом Перикла, как выдающегося государственного деятеля, общеизвестна, но она не дает основания говорить о преклонении перед ним историка, тем более что отношение Фукидида к политической форме правления в Афинах во время Перикла решается в литературе далеко не однозначно.

Только в одном случае ученые близко подошли к правильному решению вопроса, но говорят об этом мимоходом и с большой долей скептицизма по отношению к Фукидиду. Они отмечают, что Фукидид, веря в свойство человеческой природы повториться когда-либо в будущем в том же самом или подобном виде, стремился показать действие наиболее общих законов, определявших поведение людей. Однако исследователи тут же указывают, что хотя в силу этих причин многие сравнивали Фукидида с современными историками, он гораздо менее современен, чем Геродот.

Это замечание находится в тесной связи с популярной в западной историографии античности историко-философской теорией Колингвуда, согласно которой «Фукидид не был последователем Геродота в развитии исторической мысли. Он был человеком, у которого историческая мысль Геродота оказалась задавленной антиисторическими мотивами»[272]. Главное доказательство антиисторизма Фукидида Колингвуд, а вслед за ним и Кэген видят в речах историка, в которых, как они считают, больше выдумки, чем истории[273]. Здесь не место рассматривать сложную проблему особенностей речей у Фукидида; вместе с тем мы должны указать, что существует немало серьезных работ, в которых эта проблема решается совершенно иначе[274]. Несомненно, составителем речей был сам историк. Однако не следует отвергать его замечание о том, что, составляя речи, он держался возможно ближе общего смысла действительно сказанного (Thuc., I, 22, 1). Подтверждением этой мысли могут служить «заготовки» многих речей, сохранившихся в VIII книге (например: Thuc., VIII, 53, 1; 3; 55, 2; 86, 3).

Но даже если мы согласимся с тем, что риторика в значительной степени снижала достоинства греческой историографии (правда, ее всевластие над ней окончательно определилось только в IV в. до н. э.), тем не менее нельзя не признать значения речей у Фукидида для характеристики взглядов историка и его представлений о политической позиции соответствующих ораторов и политики государств, от имени которых они выступали.

Что же касается исторической концепции Фукидида, то она характеризовалась рядом важных теоретических положений, которых не могло быть (и не было) у Геродота и без которых было бы немыслимо возникновение современной европейской историографии. Если Геродота интересовали прежде всего сами события и он обращался к чувствам людей, то Фукидид воздействовал на их разум и интересовался закономерностями, обусловившими эти события[275]. Развиваемые Фукидидом идеи причинности и законосообразности, согласующиеся с его рационалистическим в своей основе мировоззрением, — это, пожалуй, и есть самое важное, без чего суждение Фукидида о причинах Пелопоннесской войны невозможно понять. Если мы признаем Пелопоннесскую войну как результат закономерного процесса развития отношений между полисами, то тогда не обнаружим никакого противоречия между общим выводом Фукидида и его анализом конкретных исторических данных.

Проводя различие между истинной причиной войны и теми причинами, о которых с обеих сторон говорилось открыто, Фукидид тем самым утверждает, что Пелопоннесская дойна явилась результатом взаимодействия главной внутренней и второстепенных внешних причин. Этой диалектики причинно-следственных связей либо не понимают, либо ее отвергают некоторые современные интерпретаторы Фукидида.

Под главной, или внутренней, причиной Фукидид понимал укрепление могущества Афинской державы. Эту проблему, как мы видим, Фукидид решает, исследуя в своей книге целый ряд факторов, способствовавших усилению Афин. Саму идею возникновения Афинской морской державы Фукидид превращает в один из узловых вопросов греческой истории[276]. В этой связи мы считаем неправильным противопоставлять период 445—435 гг. до н. э. предшествующему времени 478—446 гг. до н. э., как это делает ряд ученых. Во-первых, вся античная традиция, начиная с Фукидида (Thuc., I, 66), считала Тридцатилетний мир не более чем перемирием, и события последнего предвоенного десятилетия Фукидид не отделял от предшествовавшего периода, в рамках которого рассматривал рост афинского могущества. Во-вторых, как мы уже пытались показать выше, примеры экспансии Афин во время этого десятилетия тоже имели место, так что и после заключения мира Афины не прекращали расширять могущество своей державы. В-третьих, консолидация Афинской империи хотя и не предусматривала широкомасштабной завоевательной политики, тем не менее была направлена на усиление афинской гегемонии, что в любом случае не могло не вызывать опасений у Спарты и ее союзников.

Главная, или внутренняя, причина войны крылась также в борьбе двух противоположных систем организации общества — демократии и олигархии (ср.: Thuc., III, 82, 1). К середине V в. до н. э. они перестали быть только формами власти, а превратились в политические течения, способствовавшие созданию двух военно-политических блоков, отличавшихся не только социально-экономическим и политическим развитием, но также образом жизни и образом мыслей[277].

К числу второстепенных, или внешних, причин Фукидид прежде всего относит события в Эпидамне и Потидее, которые привели к конфликту между Коринфом и Афинами и сделали войну неизбежной. Возражая против этого, некоторые исследователи считают, что события в Эпидамне и Потидее имели локальный характер и не могли оказать влияние на международные события в Греции. По их мнению, можно было бы избежать конфликта между Коринфом и Афинами, во-первых, если бы коринфяне поступали благоразумно и не руководствовались в своих действиях иррациональными мотивами; а во-вторых, если бы Перикл не проявлял к потидеянам неумеренную жестокость, предъявив им ультиматум.

В данном случае ученые подменяют объективный анализ событий субъективистским рассуждением типа «что было бы, если бы». Так, в действиях Коринфа они не видят никаких других мотивов, кроме мести традиционному противнику и имперского высокомерия в отношении зарвавшейся в амбициях колонии. Что же касается Афин, то они, как отмечают данные исследователи, не желали подчинения Коринфом Коркиры, так как это привело бы к нарушению равновесия сил между Пелопоннесским и Афинским союзами. Поэтому, поддержав Коркиру, афиняне делали все, чтобы не повредить условиям Тридцатилетнего мира и не вовлечь Спарту в этот конфликт[278].

С этим невозможно согласиться. Несмотря на то что Афины отказались принять Коркиру в союз и заключили с ней лишь эпимахию, все-таки действия афинян имели вполне имперский характер. Во-первых, учитывая традиционную вражду между Коркирой и Коринфом, достаточно было и эпимахии, чтобы иметь Коркиру вместе с ее флотом на стороне Афинской державы. Во-вторых, попытки афинян локализовать этот конфликт и нейтрализовать Спарту были не столь безобидны. Они имели целью внести раскол в Пелопоннесскую лигу и расстроить коринфско-спартанские отношения, а также закрепить на будущее враждебные отношения между Коринфом и Коркирой (Thuc., I, 44, 2). В-третьих, афиняне не хотели упускать из рук Коркиру, имевшую большой флот и удобно расположенную на пути в южную Италию и Сицилию (Thuc., I, 33, 1; 36, 2; 44, 3).

В 443 г. до н. э. афиняне возобновили союзы с Регием и Леонтинами, первоначально заключенные, возможно, в 40-е гг. V в. до н. э.[279] (Thuc., III, 86, 2; 88; IV, 25, 1). К этому же моменту относится и отправка Диотима, бывшего стратегом в битве у Сибботских островов, на помощь Неаполю, среди колонистов которого были и афиняне (Lycophr. Alex, 732—735 со схолиями [= Tim, FGH 566 F 98 (99)]; ср.: Tzetz. Comm. ad. I, 733; Strab., V, 4).

Наконец, в это время афиняне отправили 30 кораблей во главе с Формионом на помощь амфилохам и акарнанам (Thuc., II, 68, 27 sq.). Он поработил амбракиотов (колонистов Коринфа, см.: Thuc., II, 80, 3), захвативших амфилохийский Аргос (Thuc., II, 68, 6). В результате этих действий, как говорит Фукидид, впервые был заключен союз между афинянами и акарнанами (Thuc., II, 68, 8; ср.: Thuc., II, 9, 4). Это, бесспорно, свидетельствует о стремлении афинян расширить свое влияние в западном Средиземноморье и закрепиться на путях к нему. И, конечно же, афиняне осуществляли эту политику с целью получения благоприятных условий для торговли и импорта сицилийского хлеба. Поэтому коринфяне, для которых путь в южную Италию и Сицилию был жизненно необходим, не могли допустить утверждения в Адриатике, в Акарнании и в районах, прилегающих к выходу из Коринфского залива, господствующего положения Коркиры и расширения афинского влияния. Эти географические районы для Коринфа играли не меньшую роль, чем Геллеспонт и Боспор для Афин[280].

События в Потидее еще быстрее приблизили развязку. Как уже отмечалось, с точки зрения Кэгена, конфликт между Коринфом и Афинами мог быть исключен, если бы Перикл действовал более умеренно и не предъявлял ультимативных требований Потидее. Однако для историка гораздо важнее выяснить, почему он действовал таким образом.

Рассматривая в предыдущем параграфе основание афинянами колоний Бреи и Амфиполя, мы пытались показать, что с их помощью они надеялись противостоять македонскому царю Пердикке и держать под контролем города Халкидики. И в данном случае, как следует из источников, Афины стремились утвердить свое господство на фракийском побережье. С этой целью Перикл увеличил форос, вносимый городами Халкидики в казну, причем налог Потидеи и Скионы вырос с 6 до 15 талантов (Hill. Tab. 3. III. 6; ср.: ATL. Vol. Ш. P. 64), афиняне разорвали отношения с Пердиккой и стали поддерживать претендентов на македонский престол — его братьев Филиппа и Дерду (Thuc., I, 57; 59, 2; 61, 3; 62, 2, Diod., XII, 34, 2).

Наконец, афиняне в ультимативной форме потребовали от потидеян, которые хотя и входили в Афинскую архэ, но оставались колонистами Коринфа и поддерживали с ним тесные отношения, срыть стены, выдать заложников, отослать эпидемиургов, которых ежегодно присылали к ним коринфяне (Thuc., I, 56—66; 68, 4; 71, 4; 139, 1; 140, 3; Diod., XII, 34, 2-4; 37, 1; Plut. Per., 29, 6; Aristod., 18; Polyaen., III, 4, 1). Дело усугублялось тем, что Коринф и македонский царь Пердикка стали подстрекать Потидею, халкидян и ботиэев к восстаниям, которые могли вызвать цепную реакцию. Таким образом, действия афинян в этом случае имели вполне целенаправленный имперский характер. Итак, коркирские и потидейские события, называемые Фукидидом поводами к войне, сделали ее неизбежной.

Среди тех факторов, которые способствовали расторжению Тридцатилетнего мира, Фукидид называет жалобы эгинян в Пелопоннесском союзе на афинян, отказавшихся, вопреки условиям мира, предоставить им автономию (Thuc., I, 139, 1; 140, 3; II, 27, 1; ср.: Plut. Per., 8, 7; 29, 5; Arist. Rhet., III, 10, 7, p. 1411 a 15), и мегарян, обвинявших афинян в принятии постановления о недопущении мегарских купцов на афинскую агору и в гавани афинских союзников.

Наиболее острую дискуссию вызвала так называемая Мегарская псефизма. Считая значение Мегарского декрета преувеличенным в античной традиции, ряд современных исследователей не рассматривает его как один из факторов, способствовавших началу Пелопоннесской войны. Они полагают, что декрет явился результатом религиозных противоречий, выразившихся в захвате мегарцами священной земли близ аттических границ. Отсюда делается вывод, что этот декрет Перикла не преследовал никаких экономических, политических и стратегических целей и не имел прямого отношения к началу войны (Кэген, Сент-Круа и др.). Однако, если согласиться с тем, что в Мегарском декрете выражение ή Αττική αγορά имеет не экономический, а гражданско-правовой смысл, то другая часть декрета, где говорится о закрытии для мегарян гаваней во всех афинских владениях, бесспорно, указывает на экономическую меру. Таким образом, постановление о Мегарах вместе с другими факторами способствовало развязыванию Пелопоннесской войны.

Итак, как мы пытались показать, что между изложением Фукидидом последовательно совершавшихся событий и его интерпретацией их нет противоречий, если мы вслед за историком признаем, что Пелопоннесская война явилась закономерным результатом развития межполисных отношений в Греции со времени возникновения Афинского морского союза и была вызвана рядом внутренних и внешних причин.

В заключение необходимо сказать о тенденции, наметившейся в современной научной литературе, видеть в Спарте виновника войны и уменьшить или даже совсем снять ответственность за ее развязывание с Афин. Прежде всего обратим внимание на интерпретацию суждения Фукидида об истинной причине войны (Thuc., I, 23, 5). Интерпретация этого пассажа не подтверждает получивший распространение в работах западных исследователей вывод о тотальной войне, к которой якобы стремились лакедемоняне, и ограниченной, планы которой вынашивали афиняне. Толкование этого места заставляет также отвергнуть и попытку оправдать Афины, полностью сняв с них ответственность за развязывание войны. Рассмотренный нами материал показывает, что и Спарта, и Афины в равной степени проводили агрессивную политику. Это подтверждается и анализом часто употребляемого Фукидидом термина ασφάλεια, с помощью которого он характеризует политику Спарты и Афин. С точки зрения Фукидида, политика Афин определялась страхом перед возможностью потери своего господства и стремлением обезопасить его путем расширения и укрепления афинского могущества. Эту мысль мы встречаем в речи афинских послов в Спарте в 432 г. до н. э. (Thuc., I, 75, 3 sq.), но особенно ярко она отразилась в знаменитом диалоге афинян и мелосцев (Thuc., V, 85—113).

Что же касается лакедемонян, то принцип безопасности в политике Спарты предусматривал необходимость для нее бороться за сохранение и укрепление своей гегемонии, ибо только таким образом спартанцы могли обеспечить жизнеспособность своего внутреннего режима, так как поражение привело бы к потере ими союзников и открыло бы дорогу для проникновения в Спарту демократических порядков. Поэтому Фукидид неоднократно замечает, что ради своей безопасности лакедемоняне установили олигархические правления в городах Пелопоннеса (Thuc., I, 19; 76, 1; 77, 6). Исходя из принципа ασφάλεια, лакедемоняне, подобно афинянам, стремились укрепить свое господство, действуя по отношению к союзникам с позиции силы (Thuc., I, 77, 6).

В рассматриваемое время Спарта, учитывая своеобразие отношений, сложившихся в Пелопоннесском союзе, и антитиранические выступления, взяла на вооружение в борьбе против Афин лозунг освобождения эллинов от афинского господства (Thuc., I, 139, 3; ср.: Thuc., I, 126, 1). Однако этот лозунг имел мало общего с подлинной свободой греческих полисов и, как показали события Пелопоннесской войны, служил лишь прикрытием для собственно спартанских, имперских и гегемонистских устремлений. Так что различия во внешней политике Спарты и Афин скорее всего имели внутривидовой характер. По мере расширения и укрепления Афинской архэ лакедемоняне, осознав, что их власть не статична и если она не расширяется, то способна сокращаться, не стали медлить и приняли решение начать войну с афинянами.

В связи с этим необходимо охарактеризовать речи Архидама и Сфенелаида в Спарте (Thuc., I, 80—86). Современные историки трактуют их либо как отражение борьбы мирной (Архидам) и военной (эфор Сфенелаид) партий в Спарте (Кэген, Сент-Круа, Льюис), либо как доказательство конфликта эфората и царской власти (Финли). По-видимому, можно говорить о противоречии между эфоратом и царской властью в это время лишь по тактическим вопросам внешней политики, а о серьезном конфликте между ними свидетельств в источниках нет. Вместе с тем следует отметить, что Фукидид, передавая речь Сфенелаида, сознательно сохранил ее высокомерный тон и нежелание эфора утруждать себя аргументами. Тем самым историк подчеркнул господствующее положение и непререкаемый авторитет эфората, что, как мы уже указывали выше, вполне соответствовало действительности.

Однако речи Архидама и Сфенелаида показывают, что спартанцам предлагался выбор не между миром и войной, а между войной подготовленной и войной безотлагательной. Речь Архидама свидетельствует о том, что он отнюдь не был «голубем». Она является примером рассудительного, знающего толк в войне полководца, каковым в на самом деле он и был. Архидам фактически призывал к политике сдерживания афинян и энергичной подготовке к войне с ними, причем для этого он предлагал использовать все средства, включая и союз с варварами (Thuc., I, 82, 2). В ходе войны эта идея была воплощена в жизнь (Thuc., VIII, 18; 37; 58; ср.: Thuc., II, 67, I)[281]. Тогда же восторжествовало мнение эфората, боявшегося недовольства союзников и стремившегося им угодить (Thuc., I, 86, 1—4). Здесь в полной мере проявилась специфика Пелопоннесского союза, в котором Спарта хотя и играла руководящую роль, тем не менее вынуждена была не только считаться с интересами своих союзников, но иногда и действовать под прямым их давлением.