Африканские рабы...

Подобно торговле рабами, шедшей через север и восток Африки, работорговля через Атлантическое побережье строилась на двух принципах: взаимной выгоде как для белых, так и для черных, участвовавших в этой экономической операции, с которой связаны рациональные и нерациональные выгоды, и на насилии, одинаково типичном в данном случае для всех партнеров. Оба принципа и определяли в работорговле отношение к отдельным людям, которых отрывали от привычной психологической, культурной и социальной среды, несмотря на их порой неистовое сопротивление. Но этих людей силой заставляли покидать родные места, обрекая на страх, страдания и смерть.

В то же время в сравнении с продажей рабов на севере и востоке континента торговля невольниками через Атлантику имела свои отличия, которые нельзя считать просто вариантом какого-то общего процесса работорговли, имеющего практически всегда одинаковые главные элементы. В данном случае, наоборот, именно специфические черты составляли саму суть торговли неграми, вывозившимися по Атлантическому океану, а именно: исторически относительная непродолжительность этой работорговли, ее массовый характер, особый отбор невольников по полу и возрасту, многочисленность направлений сбыта рабов за океаном и обширность ареалов импорта африканских рабов, адекватность технических и материальных средств работорговли масштабам вывоза рабов и, наконец, характер использования невольников в конечном пункте их сбыта.

За четыре столетия, т. е. с середины XV и до середины XIX в. (более короткий срок, чем продолжительность работорговли на севере и востоке Африки), работорговцы вывезли через Атлантику, по последним оценкам, 12–14 миллионов африканцев. Ритм и масштабы вывоза этих невольников хорошо прослеживаются хронологически: в течение двух первых из указанных столетий вывоз возрастал медленно, достиг максимума в последней трети XVIII в. и постепенно сошел на нет в XIX в. Что касается географических областей, откуда черпались ресурсы невольников, то они различались социальными, юридическими, культурными и, безусловно, религиозными и политическими условиями.

На огромном пространстве, равном половине всей суши планеты, глубокие изменения общества произошли во многом потому, что стал возможен вывоз невольников, и благодаря их труду такие изменения имели место в странах, традиционно называемых западными, т. е. в европейских державах, владевших в то время колониями на американских берегах Атлантического океана. В то же время значительные изменения эта работорговля породила и в африканских странах, главным образом в Западной Африке (между шестнадцатыми параллелями северной и южной широт), хотя нельзя забывать, что в апогей «невольничьей эры» груженные людьми суда уходили через Атлантику даже из портов восточного побережья Африки, от Мозамбика до Занзибара.

Эти два разных мира оказались тесно связаны друг с другом системой торговли африканцами. Для функционирования системы с обеспечением большой прибыли всем заинтересованным в работорговле сторонам надо было организовать «производство» и транспортировку живого товара в Африке и обеспечить надежные средства доставки невольников в западный мир.

Двумя главнейшими особенностями работорговли через Атлантику, по-видимому, следует считать то, что ее жертвами (в результате специального отбора рабов на вывоз) были на две трети взрослые мужчины и то, что африканцы вывозились в основном в страны Америки.

Африканцы преимущественно населяют сушу. Сахарское «море» хотя и смертельно опасно, но все же суша, оставляющая надежду на спасение. Парусно-весельные шхуны берберских моряков или арабские фелюги никогда не отходили далеко от берегов, а перевоз невольников через Атлантику означал пересечение реального и, как казалось, бесконечного океана. В XIX в. один французский рабовладелец шутил, и в его шутке отражались взгляды эпохи, что морское путешествие — это лишь «перемещение (невольников) с одного берега океана на другой». Однако во время подобных «перемещений» гибло в среднем 15 % невольников. В определении факторов такой смертности главная роль отводилась даже не скученности рабов в трюмах кораблей, а продолжительности плавания. Что же касается конечных целей работорговли, то если на севере и востоке Африки она прежде всего сводилась к пополнению гаремов или сералей детьми обоего пола, молодыми женщинами и их оскопленными стражами, то через Атлантику, вне всякого сомнения, вывозилась лишь рабочая сила, и работорговля, таким образом, несла чисто экономические функции.

Африканцы, вывезенные на американские плантации или рудники, обрекались на труд в рабовладельческой системе, мало похожей на рабство в Африке, за исключением отдельных крайностей. Каторжный труд за океаном вызывал большую смертность (кроме североамериканских хозяйств). Стремление к большей продуктивности рабовладельческих хозяйств вело к высокой смертности невольников — именно это противоречие предопределяло необходимость непрерывного вывоза рабов из Африки. Считается, что, поскольку они производили продукцию, имевшую спрос на европейском рынке, эта рабочая сила способствовала росту экономики Западной Европы. Однако в действительности такой вывод скорее отражает внешнее впечатление, возникшее от недостаточно точных расчетов, но работорговля и рабовладение, безусловно, обогатили немало частных лиц, владевших капиталами и манипулировавших с рабами.

Никак нельзя смешивать работорговлю и рабовладение. Это первое условие принятого нами метода анализа, другие требования которого мы рассмотрим ниже. Безусловно, негры в обеих Америках исходно берут начало от африканских невольников, — они своего рода диаспоры. Но, лишь рассматривая раздельно работорговлю и рабовладение, можно уяснить особенности работорговли во всей ее сложности. К сожалению, в данной книге мы не можем претендовать на полную характеристику работорговли через Атлантику, на это потребовалось бы много томов.

В архивах стран, занимавшихся работорговлей, сохранились многочисленные и объемистые досье, касающиеся всей истории торговли рабами через Атлантику. Кроме того, в самой Африке, хотя пока и не так часто, отсутствие письменных документов восполняется записями устных преданий, которые тоже можно использовать в научных целях. Наметились хорошие перспективы международного сотрудничества в этом направлении, связывающего разные континенты. Таким образом, сложность изучения рассматриваемой проблемы проявляется совершенно в ином.

Трактовка истории торговли африканскими невольниками зависела и все еще зависит от разного восприятия оценок ее предпосылок и исторических условий того времени. Американцы, европейцы и африканцы не одинаково видят одни и те же вещи. Американцы сделали поразительные расчеты по работорговле. В Париже, в Сорбонне, Раймон Мони нарушал душевный покой французских историков, возглашая: «Работорговля — это некрасиво». Африканский же историк возлагает на Западную Европу давнюю моральную и экономическую ответственность за современную отсталость его континента. В своей книге «От биологии к культуре» профессор Жак Рюффье вторит ему, заявляя: «Торговля черными рабами до сих пор остается запретной темой, вызывающей стыд; ее стараются не замечать, если не ищут ей оправданий». Да, недостойный заговор состоит в том, что молчание объединяет иногда и частного владельца документов о торговле черными невольниками, например француза, и африканца, хранящего предания об их продаже. И тот и другой предпочитают молчать, так как их сведения могут открыть то, что и сегодня им обоим не хотелось бы делать достоянием гласности. Но задача историка как раз и заключается в том, чтобы не поддаваться состоянию души, не бояться стыда, избегать умолчаний, разрушать табу. Таков избранный нами метод.

Этот метод покойный Роджер Энсти называл «клиническим», т. е. оперировать с причинением наименьшей боли, но все же оперировать. Подобный метод верен существу исторической науки, он предохраняет от предвзятости и отбрасывает пафос. Для периода 1770–1850 гг. мы обнаружили более 500 ценных, эмоционально окрашенных свидетельств. Но все эмоции можно свести к пяти-шести формулировкам, отражающим общий характер разных высказываний. «Юшнический» метод стремится избегать европоцентристских или афроцентристских взглядов, лишь слегка прикрывающих свою биологическую суть (значение группы крови, цвета кожи: «я — черный, я — белый»), а потому как бы проецирующих расизм из прошлого в настоящее.

Наш метод рассматривает работорговлю такой, какой она была на самом деле, — совокупностью подготавливавших ее действий в сочетании с официальными и неофициальными сделками в рамках региональной и межрегиональной экономической активности, которая повсеместно являлась межэтнической, международной и коллективной деятельностью. Вся мерзость работорговли — реальность и порождена людьми. Хотя она и относится к прошлому, но все равно вызывает отвращение. Принятый метод анализа тем не менее позволяет «торговлю, известную как торговля черными» (так ее именовали в XIX в.) рассматривать как историческое явление в прямом значении этого понятия. Такой подход дает возможность установить, а может быть, и раскрыть механизмы торговли рабами через Атлантику.

Мы выделяем три крупных периода в работорговле через Атлантику. В отношении первого из них (1440–1640 гг.) может показаться, что мы немного больше внимания уделяем политическим аспектам проникновения западноевропейских стран в Африку, чем проблеме собственно работорговли. Но это объясняется тем, что зарождавшийся вывоз черных рабов через Атлантику сначала был лишь незначительным элементом международной торговли, почти целиком монополизированной государствами Иберийского полуострова. Только после глубоких изменений политической ситуации в Европе торговля на Гвинейском побережье стала необходимостью и для ряда других стран европейского побережья Атлантики, также захватившими территории в обеих Америках.

Второй период (1640–1807) как бы расширяет не совсем точную, но заслуживающую внимания формулировку, выдвинутую французским историком Гастон-Мартеном, — «негритянская эра». Возникает вопрос о трактовке понятий «работорговая Европа» и «работорговая Африка». Для Европы этот период характерен провалом в организации монополизированных смешанных хозяйств при явном успехе частных хозяйств, использовавших труд рабов-африканцев. Для африканской стороны надо отметить формирование в это время крупных политических образований типа королевств Ашанти и Дагомея, городов-государств к востоку от дельты Нигера, королевства Лоанго[16]. Португальская колония Ангола с трудом поддерживала свое существование лишь за счет интенсивной работорговли.

Третий период охватывает время с 1807 по 1870 г. Это — эра аболиционизма[17]. Сама продолжительность этого периода показывает, что внезапного прекращения работорговли не было и запрещение длившейся веками продажи невольников очень медленно вступало в силу.

Наиболее заметные этапы в рассматриваемый период совпадают с усилением репрессий за работорговлю, с изменениями в характере экономики, с модернизацией, которая что-то рушила из прошлого, а что-то создавала вновь. И хотя этот период наиболее близок хронологически к нашему времени, его изучение только еще начинается.

Страны Западной Европы в Африке и их торговля, 1440–1640 гг.

Вывоз невольников из Африки на американское побережье не мог начаться раньше конца XV — начала XVI в., поскольку до этого времени европейцы еще не открыли и не эксплуатировали американские территории. Поэтому работорговля через Атлантику шла сначала из Африки в Европу, в отдельные области самой Африки и на острова, лежащие относительно близко от западного побережья материка. В течение примерно целого столетия португальцы на берегах Африки занимали монопольное положение, право на которое неоднократно подтверждалось Ватиканом. Но постепенно это право стало все чаще оспариваться другими европейскими государствами, проникавшими в Африку.

Одним из доказательств их высадки на африканское побережье в довольно низких широтах (19–17° с. ш.) была демонстрация португальцами в Лиссабоне или Лагуше «мавров». Именно таким образом инициатор и главный организатор экспедиций для открытия новых земель, наследный принц Генрих (незаслуженно получивший прозвище «Мореплавателя», так как сам он не плавал южнее Сеуты) добивался официальных субсидий на новые плавания дальше Рио-де-Оро.

Число таких черных невольников, как правило, было небольшим, поскольку их просто ловила на побережье команда судов, а это не всегда удавалось. Начиная с 1441 г. подобные экспедиции стали обычным делом, но многие из них успеха не имели. В августе 1444 г. Лансарот привез в Лагуш 240 мавров, пятую часть которых составляла «доля» инфанта Генриха.

В том же году Диниш Диаш высадился на побережье между устьем Сенегала и Зеленым Мысом. Отсюда он привез четырех черных невольников, впервые захваченных «в их собственной стране христианами», а еще несколько таких невольников ранее были обменены на товары у кочевников. В 1445 г. Антао Гонсалвиш провел первую работорговую операцию в прямом смысле этого слова, обменяв португальские товары «на девять черных и немного золотого песка»^{148}.

В том же году и опять под командой Лансарота из португальских портов вышла большая экспедиция, насчитывавшая 27 судов. Шесть из них достигли «Страны черных», а одно — мыса Рохо. С момента первого плавания за мыс Боядор в 1433 г. и до 1446 г. 51 португальское судно доставило в Европу около тысячи африканцев, большинство чернокожих. Официально эти захваты людей оправдывались возможностью обратить души язычников в «истинную веру». Но тем не менее африканцев продали на рынке в Лагуше. С 1448 г. португальское королевство перешло от идеологической войны с маврами к мирным отношениям торгового характера.

На острове Аргин португальцы построили «замок», который быстро стал превращаться в центр торговли. Именно здесь португальцы узнали, что из Африки кроме людей можно вывозить слоновую кость, камедь, шкуры, древесину, золотой песок. С 1470 г. и до конца столетия в результате преодоления ряда природных и технических трудностей плавания к новым землям Африки участились. С продвижением от Сьерра-Леоне на юго-восток и потом на восток стало очевидным, что из Африки наряду со значительным количеством золота можно вывозить и очень высоко ценимый на европейском рынке товар — пряности (сначала это был «фальшивый перец» — малагетта, а затем из королевства Бенин стал поступать и настоящий черный перец). За такой товар стоило побороться, отстаивая свою монополию в средиземноморской Европе.

Три последовательных и связанных друг с другом события привели к тому, что работорговля перестала зависеть только от отдельных набегов и случайных покупок. Прежде всего произошла колонизация островов в Атлантическом океане — Сан-Томе, архипелага Зеленого Мыса, Азорских островов, где стали широко внедрять культуру сахарного тростника, уже успешно возделывавшегося на Мадейре (в 1452 г. одно руанское судно привезло сахар с этого острова во Францию). Экономическая колонизация требовала рабочей силы. В данном случае она, по-видимому, черпалась из Бенина, Габона и Конго.

Затем в 1482 г. с согласия подкупленных местных африканских властей Португалия в стратегических целях строит на землях фанти (на западном побережье современной Ганы) замок Сан-Хорхе да Мина (ЭльМина) — «золотой рудник», но в действительности золото поступало из внутренних районов, в основном с земель конфедерации народов акан[18]. Считается, хотя это точно не установлено, что именно повышенный спрос иностранцев на золото на побережье вызвал рост его добычи на рудниках. Это, в свою очередь, подтолкнуло самих африканцев к поиску дополнительной рабочей силы. К тому же европейские товары, привозимые на побережье, оседали здесь лишь частично. Желание сбыть их как можно дороже в глубине континента — другая причина дополнительного спроса на рабочую силу — носильщиков. Он обеспечивался в Эль-Мине продажей португальцами за золото невольников, которых они привозили, по-видимому, с Сан-Томе и из Бенина, возможно, и из Конго. Так возник работорговый поток из одной части Африки в другую. Продолжительность его существования неизвестна, равно как и число перемещенных таким путем невольников. В конце XV в. работорговля здесь, вероятно, не превышала тысячи человек в год. Эль-Мина стала стратегическим центром португальского «присутствия» в Африке на пространстве от Аргина на севере Сенегала до устья Заира, а вскоре и до более южного пункта— государства Ндонго, которым правил нгола[19].

Наконец, третье событие, оказавшееся событием мирового масштаба, — открытие Нового Света моряками, состоявшими на службе у Изабеллы Католической, «королевы Испании». Незамедлительным следствием этого явилось разделение планеты на две зоны — испанскую и португальскую, соответственно к западу и востоку от линии, условно проведенной на карте папой Римским в 1493 г. Год спустя это было признано обеими заинтересованными державами и с меньшим энтузиазмом остальной Европой. Затем по Тордесильясскому договору от Южной Америки была отделена еще неизвестная в Европе Бразилия, открытая на исходе XV в. португальцем Альваришем Кабралом. Португальцы быстро колонизовали свои американские владения; испанцы делали это медленнее, уделив много сил поиску Эльдорадо, т. е. стремясь превратить миф в реальность. Освоение плодородных земель постепенно привело к высоким урожаям местных и привозных культур: табака, какао, хлопчатника, кофе, индиго, сахарного тростника, кукурузы. Затем колонизаторы стали быстро развивать и горное дело.

Так на западе и на востоке от освященной папской буллой линии расцветали порожденные «Очень Католической Испанией» и «Очень Правоверной Португалией» алчные монополии и хозяйства, уносившие человеческие жизни. Самая большая трудность для развития колониальной экономики заключалась в обеспечении ее рентабельности.

Лас Казас, епископ Чиапы, обрушивался на варварство испанцев, уничтожавших индейцев с тем размахом, который теперь называют геноцидом. Но опыт, достигнутый после привоза в Америку нескольких сот африканских невольников, показал испанцам, что один африканец работает лучше четырех индейцев. А так как те и другие были язычниками, то Лас Казас добился от испанских монархов лишь того, что в рабство стали обращать только индейцев, захваченных в «справедливых войнах». Что же касалось африканцев, то сам их вывоз в Америку был объявлен полезным для постепенного перехода их «из природного варварства в праведную христианскую веру». О правоверности католика Лас Казаса написано немало, но именно он обеспечил рабовладельцев и белых торговцев, поставлявших черных невольников, аргументом, доказывавшим законность их действий с точки зрения религиозной морали. Этот аргумент использовался без существенных изменений на протяжении трех столетий. Поскольку местная рабочая сила в Америке быстро иссякла, испанская империя здесь создавалась трудом африканских рабов.

Испания изобрела такую форму хозяйства, которая одновременно удовлетворяла требованиям королевской власти, экономики, морали и религии. Это так называемая практика «асьенто». Сначала она касалась только аренды ферм, а затем превратилась в подряд по обеспечению колоний рабочей силой — невольниками. Между так называемым посредником и королевской властью заключался контракт, по которому первый брал обязательство поставлять в королевские колонии столько черной рабочей силы, сколько предусматривал этот юридический акт.

«Асьентист» «окупал право на такой контракт и, в свою очередь, мог прибыльно уступить его, а мог и сам продавать африканских рабов по им же самим установленной цене. «Корона» от этой системы получала доходы, возраставшие пропорционально росту тарифа на такие контракты и увеличению спроса на «привлеченную» рабочую силу. Экономика получала выгоду от этой системы потому, что обеспечивались доходы на разных уровнях, что теоретически гарантировало хозяйственную активность. Мораль тоже была соблюдена, так как при продаже контрактов иностранцам королевская власть как бы не принимала участия в торговле неграми на Гвинейском побережье, т. е. официально Испания сохраняла «чистые руки». И религия получала выгоду, ведь из-за запрета вывозить в Новый Свет язычников «асьентисты» (в первую очередь «очень правоверные португальцы») крестили негров целыми группами на побережье Африки перед посадкой на суда для пересечения океана. Хотя наше изложение схематично, но это отнюдь не карикатура^{149}.

Американец Кертен несколько двусмысленно назвал дискуссию о числе вывезенных африканских невольников «игрой в цифры». В подобной игре схватываются между собой те историки работорговли, которые совершенно по-разному подсчитывают или оценивают всегда уязвимые «исходные данные». Немаловажное значение в такой «игре» могут иметь и различные идеологические подходы. Методически же эти подсчеты — нелегкая, никогда не дающая полного удовлетворения работа. Научная критика результатов исследований порождает сомнения и в достоверности использованных источников, что действительно справедливо по мере углубления историков в далекое прошлое, т. е., другими словами, в достатистическую эру.

Тем не менее, что касается организации, управления, доходов системы «асьенто», цифры, содержащиеся в официальных документах, пользуясь современной терминологией, «заслуживают доверия». Помимо данных Жоржа Сцелля, относящихся к началу нашего века, исследования Генриетты и Пьера Шоню свидетельствуют о том, что в 1551–1640 гг. Испания использовала 1222 невольничьих судна, которые перевезли, вероятно, 170 000 человек^{150}. Но это не определяет общего числа африканцев, вывезенных в обе Америки между 1451 и 1650 гг. Филипп Кертен оценивает его примерно в 645 000 человек. Совсем недавно Пол Лавджой^{151} определил для периода 1451–1600 гг. эту численность от 345 000 до 391 000 человек, а для следующих пятидесяти лет (1600–1650) — от 593 000 до 672 000 человек. Не будем заниматься «уточнением» причин расхождений в сотни тысяч человек, а отметим просто, что оценки числа вывезенных из Африки за два века рабов уже приближаются к миллиону.

По крайней мере все сходятся на том, что за первые сто лет работорговли через Атлантику ее темпы нарастали относительно медленно, но после начала создания колониальной империи в Америке резко увеличились. В этом плане, вилка» приведенных выше цифр, во-первых, отражает сложности в поиске нужных документов и, вероятно, методические трудности исследования, а во-вторых, указывает на то, что параллельно с вывозом невольников, «узаконенным» испанской и португальской организациями «Каза де контратасьон» и «Каза да Гинеа», были и другие источники торговли африканцами, располагавшие своими средствами для экспорта и импорта рабочей силы.

Монополия, предоставленная Испании и Португалии римским папой, сильно раздражала некоторые державы в Европе. Франциск I вообще «не мог понять», как это ему запретили участвовать в разделе мира. Когда же северные страны Европы отделились от римско-католического сообщества, а затем схватились между собой по религиозно-политическим причинам, папская монополия утратила всякое значение. Это относится к Англии, Франции и Голландии, бывшей, по существу, испанской колонией в Европе. Так совпало, что, когда церковная реформация охватила североевропейские страны, испанские владения в Америке стали давать доходы. Экономические последствия новой идеологической конъюнктуры быстро сказались и на берегах Африки.

В 1530-х годах появились первые контрабандистские суда католических держав — Испании и Франции, а позже и Англии. В 1554 г. Джон Лок организовал торговую экспедицию, достигшую португальского владения Эль-Мина, а в 1557 г. Тауэрсон доплыл до Бенина. Три первые крупные английские экспедиции за африканскими невольниками в 1559–1567 гг. под командованием Джона Хоукинса частично финансировались самой английской королевой. Хоукинс применил на побережье севернее экватора старый метод, которым к тому времени португальцы пользовались только в Анголе, когда вооруженная корабельная команда сама отлавливала «живой груз»^{152}.

Нам мало что известно о начале борьбы Франции с монополией Португалии на работорговлю. Историк Филипп Баррей в вышедшей в начале нашего века и с тех пор не переиздававшейся книге только для района Гавра указывает 23 судна, совершивших плавания к Атлантическому побережью Африки в 1539–1564 гг. Для периода 1571–1610 гг. он нашел документы о 228 судах, ходивших из портов Нормандии к «Гвинейским побережьям», т. е. Сьерра-Леоне, «Бонн жан», Эль-Мина, Бенин, «Кап Лупп» (мыс Лопес), острова Сент-Омер (по-видимому, Сен-Томе)^{153}. Были ли это плавания за невольниками? Автор книги подчеркивал, что ни один из использованных им источников не позволяет это утверждать категорически. В период торговли с Африкой разнообразными товарами покупка рабов действительно не была обязательным явлением. Тем не менее для этого же периода характерно широкое развитие контрабандных перевозок невольников, и закономерно возникает тот же вопрос, который историки всегда ставят в связи с нелегальной работорговлей в XIX в.: что же делали эти французские суда у берегов Африки, если конечным пунктом их плаваний были «Перуанская Индия» или Бразилия? Не перевозили же они тропическую древесину в страну с самыми пышными тропическими лесами? Не возили же они из Африки золотой песок, чтобы помочь увеличить объем добычи золота в «Эльдорадо», откуда этот драгоценный металл все равно доставляли в Европу? Понятно, что подобные предположения абсурдны и следует продолжить, насколько это технически и материально возможно, изыскания в архивах, а ответы на исторические вопросы могут оказаться самыми неожиданными.

Наиболее серьезно нацелились на прорыв иберийской монополии голландцы. Этому сначала способствовало своеобразие их политической организации. Сначала они действовали как борцы за свою независимость от имперского протектората Испании (в ходе восстания 1566 г., затем местных стычек, которые в 1580–1590 гг. переросли в войну, продолжавшуюся на разных широтах до 1650 г.). В то же время голландцы использовали в своих интересах борьбу за вакантный португальский престол, которая закончилась в 1580 г. «личной унией», связавшей Португалию с Испанией, а несколько позже привела к полной аннексии Португалии. Испания стала господствовать на всем Иберийском полуострове и в то же время над всеми заморскими владениями Португалии. Такой поворот событий, вышедших за рамки Европы, очень богатая Голландия сумела использовать для расширения своей колониальной экспансии. Все, что ранее принадлежало Португалии и перешло к Испании, стало объектом голландских атак, в частности в Бразилии и на берегах Африки.

В 1594 г. голландское судно достигло Лоанго. Новые иностранцы были радушно встречены местным правителем в надежде, что они помогут противостоять двадцатилетним устремлениям португальцев из Луанды установить свое господство и над Лоанго. В 1612 г. голландцы получили от народа фанти согласие на постройку форта в Мурри, недалеко от Эль-Мины. Это означало создание первого бастиона конкурентов вековому присутствию здесь португальцев. За два десятка лет голландцы сумели научиться торговать на этом берегу, и если верить Сэмюэлю Брауну (швейцарцу из Базеля, хирургу на службе голландской Вест-Индской компании), то кораблям этой компании рекомендовалось продавать меньше оружия и не брать на борт невольников. Удачное внедрение голландцев на африканское побережье все же не гарантировало успеха в военных действиях. В 1625 г. (при поддержке фанти), а затем и в 1630 г. попытки голландцев овладеть Эль-Миной провалились. Это им удалось сделать только в 1637 г., за три года до распада унии Испании и Португалии.

Начиная с первой четверти XVII в. соперничество и конфликты между европейскими державами охватили всю планету. Они происходили на Атлантическом побережье Северной и Южной Америки, а также на островах Карибского бассейна. Испанская империя утратила часть своих владений на Антильских островах; одни из них по соглашению, другие из-за военных поражений перешли к союзникам или врагам Испании: Ямайка и Барбадос — к Англии, западная часть Сан-Доминго — к Франции, оккупировавшей к тому времени Мартинику, Гваделупу и относящиеся к ним острова; Голландия захватила Тобаго, ряд других небольших островов, Суринам и часть Гвианы, которую уже делили между собой Англия и Франция. Датчане и шведы тоже имели на Антильских островах небольшие владения, где стали развивать свою рабовладельческую систему, тоже участвуя в том, что получило название «международной работорговли» в этом регионе^{154}.

Середина XVII в. была нелегкой для господства Португалии в мире и ее монополии на побережье Африки к северу от экватора. После поражения у Эль-Мины, ставшей затем на два с половиной века голландской крепостью, португальцы отнюдь не были вытеснены с побережья. Что же касается голландцев-победителей, то им не удалось завоевать го монопольное положение, которое ранее занимали португальцы. Западное побережье Африки оказалось открытым для европейской конкуренции. Попытки монополизировать чье-либо присутствие часто зависели здесь от позиции местных африканских властей, где они еще сохранились. В других же местах на побережье началось прямое соперничество между европейцами.

В своей книге «История побережья Верхней Гвинеи в 1545–1800 гг.»^{155} ее автор Уолтер Родни дал одно из лучших описаний португальской работорговли в этот период на участке от побережья Сенегамбии[20] до мыса Палм. Многие из черт работорговли, которые развились впоследствии, возникли, видимо, еще в конце XVI в., в частности методы добычи невольников, о чем еще будет говориться ниже. В ряде других публикаций тоже есть ценные материалы для сравнительного анализа, что, однако, не означает их полной достоверности.

По мнению Родни, только из области Верхней Гвинеи в 1562–1640 гг. ежегодно поставлялось по 5000 невольников. Однако, по данным других авторов, получается, что в 1631–1640 гг. в обе Америки вывозилось лишь около 2200 невольников в год (в 1639 г., например, из Лоанго вывезено около 200 африканцев). Таким образом, ошибочно думать, что вывоз невольников шел из всех пунктов одновременно и постоянно. Правильнее считать, что у этого потока как бы то открывались, то закрывались шлюзы. Уже в 1690-х годах только из одного пункта — Уида (к востоку от Эль-Мины и Золотого Берега) европейские невольничьи суда вывозили в среднем 15 000 африканцев в год. Такой количественный скачок за полстолетия был вызван ростом спроса на рабов, для удовлетворения которого требовалась «рационализация» работоргового дела в пределах как Африки, так и Европы

Развитие «специализированной» торговли, 1640–1807 гг.

Экономические и чисто коммерческие условия развития торговли африканскими невольниками в пределах Западной Европы в указанный период позволяют считать, что в XVIII в. по спросу и предложению товара этот вид торговли был наиболее стабилен. Такое наблюдение позволяет точнее сформулировать предложенное понятие — «работорговая Европа», которое исторической науке еще следует изучить.

В то же время в пределах Африки торговля рабами возрастала и ее организация совершенствовалась. Во всяком случае, это было характерно для территорий, имевших государственное управление, а в меньшей степени и для родоплеменных объединений. Но можно считать, что работорговля повсеместно стала одной из наиболее активных форм деятельности в Африке из-за постоянного спроса на рабов в XVIII в. Африканистам предстоит еще основательно доказать достоверность такой оценки и правомерность другого предложенного понятия — «работорговая Африка».

Каждое из двух понятий включает одни и те же взаимосвязанные элементы: спрос, производство, потребление. Европа благодаря своему спросу на рабочую силу использовала в работорговле производимые ею товары. Спрос африканцев на европейские товары и их потребление обеспечивались за счет «производства людей» и для продажи на экспорт. С узкоэкономической точки зрения товарообмен, связывавший белых и черных работорговцев, был таким же обычным рынком, как и любой другой рынок. Но точно также очевидно, что обычный экономический анализ и связанные с ним количественные показатели никак не могут дать удовлетворительного объяснения такому феномену, как работорговля.

Первые проявления организованной системы торговли африканскими невольниками через Атлантику были связаны с деятельностью крупных коммерческих компаний, явно стремившихся к монопольному положению, и их филиалов. Такие компании в большом числе возникали во Франции, и одна за другой приходили в упадок из-за неумелого управления ими, что было широко известно во всем мире. В конце XVI в. отдельные способные коммерсанты, подобные Андрэ Брю в Сенегале, были, скорее, исключением среди лиц сомнительных достоинств, более интересовавшихся личными выгодами, чем интересами дела. Только «Компании обеих Индий» около 1725 г. удалось обеспечить себе монопольное положение года два-три, но затем и она с трудом поддерживала свое существование.

В отличие от французов созданная голландцами еще в 1625 г. «Вест-Индская компания» действовала очень активно более столетия, но в конце 1720-х годов захирела и совсем угасла к 1736 г. У англичан создание «Королевской компании по изучению внутренней Африки» не имело большого успеха. Она уступила место «Королевской африканской компании», просуществовавшей до середины XVIII в. Ее сменила «Компания негоциантов, торгующих с Африкой», ликвидированная лишь в XIX в.

Насколько сходны между собой были такие компании⁹ Все они были «смешанными», т. е. включали в дело капиталы не только государства, но и разных лиц, близких к королям и видным политическим деятелям. Осознанно или неосознанно, все это повторяло путь, открытый еще Елизаветой Английской в предшествующем веке. Другая общая черта этих компаний — ни одна из них не смогла полностью выполнить взятые на себя обязательства. Одна из целей компании — добиться права на «асьенто» от испанцев (окончательно оно перестало существовать только с 1789 г.). Это право переходило к португальцам, от них к голландцам, опять вернулось к португальцам. Французы утратили его по Утрехтскому договору в 1713 г. в пользу англичан, даже создавших в связи с этим особую «Компанию южных морей». Последняя, для того чтобы выполнить контракт о поставке в течение тридцати лет 144 000 африканских невольников, подрядила «Королевскую африканскую компанию», но и это не помогло выполнить обязательство. Таким образом, в отличие от долго державшегося мнения расцвет работорговли был связан не с монопольными компаниями, а явился результатом свободного частного предпринимательства, пользовавшегося субсидиями и получением долгов от бывших компаний.

В вопросах изучения африканской работорговли французская историческая мысль отличается научными успехами благодаря исключительно широким исследованиям преждевременно ушедшего из жизни молодого ученого Жана Метта^{156}. Параллельно с ним канадец Роберт-Луис Стейн в США и бельгиец Ж. Эверерт опубликовали ценные работы о работорговле в Нанте — «главном» невольничьем порте Франции в XVIII–XIX вв. Эти три исследователя продолжили работы Жана Мейе, использовавшего старые, но фундаментальные методы изучения экономической истории^{157}.

В 1707–1793 г г. французы 3342 раза снаряжали экспедиции за невольниками, и при этом одна треть таких экспедиций приходится на первые 11 лет после окончания войны за независимость США. Цифра, безусловно, внушительная, но не следует из этого делать вывод, что Франция была главной работорговой страной в западном мире. Первое место, видимо, останется за Англией, второе — за Португалией. При современном состоянии изученности международной работорговли такую очередность нельзя установить точно, но в то же время оценка общего числа западноевропейских экспедиций за африканскими невольниками в XVIII в. в 12 000 представляется, по-видимому, заниженной. Вполне допустимо говорить даже о 15 000 таких экспедиций, но в любом случае эти цифры подтверждают большой размах работорговых операций. Мы проанализируем это на примере данных по Франции, по которой у нас больше документальных свидетельств.

Торговля невольниками требовала капиталов; они могли поступать из разных источников — частных, муниципальных, государственных и международных, а в ряде случаев быть смешанного происхождения. Если немцы, швейцарцы, голландцы и англичане активно участвовали своими капиталами во французской работорговле, то данных о таком же участии французов в иностранной работорговле нет Оценить весь объем капиталовложений во французскую работорговлю крайне трудно, но по самым минимальным подсчетам он составил не менее пятисот миллионов ливров за столетие. Вполне вероятно, что он даже достигал миллиарда ливров. Капитал был необходим для снаряжения экспедиций и очень часто складывался из кредитов от разных лиц, число которых в каждом случае доходило до десятка и более. Анализ элементов, составлявших массу капитала работорговли, позволяет воссоздать ее экономическую организацию — основу «работорговой Европы».

Работорговля требовала постройки и оснащения кораблей. Невольничьи суда отнюдь не всегда были старыми, прогнившими кораблями. Судя по документам, среди них имелись и великолепные суда. К постройке невольничьих судов, а значит, и к работорговле поэтому проявляли интерес все, кто имел отношение к постройке и оснащению кораблей: лесорубы, плотники, да и вообще все ремесленники, участвовавшие в этом деле, а кроме того, производители льна и парусного полотна, пеньки и канатов, литейщики и кузнецы «невольничьих оков», простые и зажиточные крестьяне, поставлявшие продовольствие.

Снаряжение невольничьей экспедиции включало, таким образом, стоимость корабля, его навигационного оборудования и всех запасов для продолжительного плавания. Стоимость оснащения зависит от водоизмещения кораблей, которое заметно возросло в рассматриваемый период. Если в начале его наиболее многочисленными были суда водоизмещением около 150 т, то в конце XVIII в. уже часто встречались корабли с водоизмещением 300–400 т. Правда, пример французского кораблестроения своеобразен, так как с 1785 г., учитывая рост «потребности» в рабочей силе, правительство стало выдавать работорговцам двойную премию (40 ливров) за каждого доставленного в Сан-Доминго негра и по 200 ливров за каждую тонну водоизмещения невольничьего судна. Немудрено, что произошла настоящая «инфляция» тоннажа судов, и судовладельцы без зазрения совести начали указывать самые невероятные цифры о водоизмещении своих кораблей. Можно считать, что собственно стоимость корабля (с учетом к тому же амортизации старых судов) составляла около 20 % от общей суммы расходов по снаряжению экспедиции за невольниками.

Для работорговли требовалось большое число матросов и капитанов, так как она буквально поглощала их во множестве потому, что в среднем 20 % экипажа кораблей гибло за время экспедиции (т. е. в процентном отношении даже больше, чем за то же время гибло «живого товара»). На борту невольничьих судов команда не только несла морскую службу, но выполняла и нелицеприятные функции надсмотрщиков и карателей для невольников. Если для плавания двухсоттонного корабля от Сеты (на юге Франции) до Смирны было достаточно 8 матросов, то на таком же судне их требовалось 40, а чаще 60 и даже 80, если оно перевозило невольников из Африки на Американское побережье Атлантики. Поскольку в вещах погибших моряков с затонувших невольничьих судов находят золотые монеты, можно предположить, что труд на таких судах оплачивался высоко, хотя это, конечно, не означает, что все простые матросы могли разбогатеть в походах за невольниками.

На французских невольничьих судах за плавание, продолжавшееся 15 месяцев, юнгам и матросам платили от 120 до 500 ливров, т. е. не так уж много. Отдельные «специалисты» оплачивались более щедро, так как без их помощи было трудно обойтись. Бочары изготавливали особые емкости для сохранения (теоретически) от порчи продовольствия и огромных запасов воды на все время пересечения океана. Плотники сооружали палубные надстройки для размещения черных невольников.

Хирург, чаще более шумный, чем компетентный, служил козлом отпущения для экипажа, но был обязан обеспечивать хорошее санитарное состояние купленного и погруженного на корабль «товара» вплоть до доставки рабов в Америку. Хотя такие специалисты получали большее жалованье, чем простые матросы, но все равно и те и другие оплачивались довольно скудно. Перед отплытием выплачивалось двухмесячное жалованье, которое оставалось, лишь если его не успевали проиграть в карты. Боцманы, офицеры и капитаны (последних было два, и второй заменял первого в случае его кончины — «не дай бог», как указывалось в инструкциях) получали неплохие доходы, поскольку им разрешалось на свой счет покупать в Африке и продавать на Антильских островах по нескольку невольников, и, кроме того, они получали с каждой доставленной кораблем «головы» комиссионные пропорционально своему служебному положению. Некоторые капитаны сумели сколотить на работорговле крупные состояния.

Наибольшая часть расходов по невольничьим экспедициям (до 60–70 %) шла на продовольствие и разные товары. Характер требовавшихся для работорговли товаров существенно отличался от обычной структуры производства и потребления товаров в странах Европы и соответствовал практически не менявшемуся спросу в Африке. От удачного удовлетворения этого спроса зависел успех или провал экспедиции. Исключение в этом отношении составляли португальцы. Они в связи с постоянно высоким спросом на табак стали выращивать его (впрочем, очень посредственного качества) в Бразилии. Их невольничьи суда всегда имели однообразный «ассортимент», но он позволял избежать риска «прогореть» с торговлей, как выражались суперкарго — представители судовладельцев на борту корабля.

Когда же на невольничьем судне привозили 100–120 разных товаров, то он превращался в плавучий базар. П. Реншон разделял такие товары на пять категорий^{158}:

1. Огнестрельное оружие и боеприпасы к нему (различные виды пороха, свинец, ружейные кремни), а также холодное оружие.

2. Вина, водки и другие спиртные напитки.

3. Металл — железо, медь, свинец в чушках, слитках и «маниллах» — особых декоративных браслетах, служивших одновременно средством денежного обращения; кроме того, различные металлические изделия — тазы, кастрюли и другая посуда.

4. Разные низкокачественные промышленные товары, значение которых не следует недооценивать из-за их невысокой стоимости в европейской метрополии, где такими «побрякушками» обычно торговали разносчики (висячие замки и колокольца, зеркала с золотистой фольгой, искусственные жемчуг и кораллы, разные безделушки). Однако некоторые из этих предметов привозились издалека, например ракушки с Мальдивских островов — каури, которые во многих районах долгое время заменяли деньги. На берегах Африки спрос на каури достигал примерно двухсот тонн в год.

По данным Патрика Мэннинга, только королевство Дагомея импортировало каури на сумму два миллиона ливров в год, продолжая закупки каури вплоть до установления над страной французского господства^{159}.

5. Ткани, о которых следует сказать подробнее, так как они составляли две трети (по стоимости) груза кораблей. Более всего привозилось набивных хлопчатобумажных тканей, но всегда имелись шерстяные и шелковые. Особенно большим спросом пользовались индийские ткани, имевшие множество названий в зависимости от цвета и места изготовления: «ромаль», «шаль», «Мадрас» и т. д. Успех в Африке этих тканей побудил европейских текстильщиков, в частности во Франции, потребовать от своих правительств разрешения на выделку таких тканей. Буквально сразу же возникло множество текстильных центров, наладивших производство продукции специально для сбыта в Африке, с соответствующей расцветкой и рисунком. Подобные мануфактуры открылись вблизи Руана и Нанта («руанские» и «нантские» ткани), в Манчестере, снабжавшемся сырьем через крупнейший в мире работорговый порт — Ливерпуль^{160}.

На французских кораблях стоимость товаров составляла от 800 до 1800 ливров на тонну водоизмещения, т. е. в среднем 1200–1300 ливров за тонну груза. Все это страховалось по разным тарифам в зависимости от степени возможного риска, но обычно с относительно невысокими страховыми сборами, включая страховку «живого груза». Обычные тарифы составляли два, три или шесть процентов; совершенно иное положение складывалось в периоды войн, когда вообще нарушались все «нормы» работорговли.

Если к указанным обычным расходам прибавить выплату комиссионных, различные частные вычеты, расходы по погрузке и разгрузке товаров и т. п., то можно уже представить общую сумму расходов на организацию невольничьей экспедиции. В исключительных случаях эта сумма могла достигать огромных размеров до 600 000 ливров, чаще она составляла примерно 200 000, но редко меньше 100 000 ливров.

Мы подчеркиваем еще раз, что исследуем в основном французскую практику работорговли, привлекавшую крупные капиталы и труд многочисленных людей внутри страны и вне ее. Размах этой торговли был таким, что работорговцы и рабовладельцы в конце XVIII в., не колеблясь, предсказывали разорение или обнищание шести миллионов французов в случае прекращения работорговли на Гвинейском побережье. В этом невероятном прогнозе самое любопытное то, что тогда было возможно смело назвать такую грандиозную цифру, не рискуя показаться смешным. К слову, демография, работорговой Европы» очень плохо изучена, и представляется весьма полезным заняться ее детальным анализом. Мы же, подводя общий итог, можем сказать, что для полного снаряжения даже одного невольничьего корабля нужны были такие финансовые средства, которые, безусловно, требовали высокой производственной активности, прибавочного продукта, обеспечения заработной платы, иначе говоря — промышленного развития.

Способствовала ли работорговля такому развитию? Многие авторы считают, что способствовала. Другие, наоборот, предполагают, что возникновение промышленных предприятий вынудило искать рынки сбыта их продукции, что и осуществлялось путем расширения торговли на мировом невольничьем рынке.

Еще одна проблема связана со страхованием. Если мы хорошо осведомлены о премиях, выплачивавшихся судовладельцами, то значительно меньше знаем о компенсациях, которые они получали при гибели судов. Кроме того, даже в отношении нам хорошо известных товаров для работорговли остается много неясностей об их географическом происхождении, конкуренции в их сбыте, транзитных и иных пошлинах.

Публикации об английском работорговце Давенпорте^{161} позволяют считать, что условия торговли невольниками были в целом примерно теми же и в другой крупной работорговой стране — Англии. Однако о других странах подобной информации собрано значительно меньше. Безусловно, по этой причине трудно определить границы «работорговой Европы». Но все же мы знаем, что экспорт железа шел из Испании, Швеции, России; оружия — из Бирмингема, а также Голландии, Дании, возможно, хотя и требует еще проверки, из Тюлля в департаменте Коррез, а позднее из Сент-Этьена во Франции. Текстиль тоже поступал не только из Индии, но и из Бретани и Нормандии, возможно — из Дофинэ и Эльзаса, безусловно — из Силезии, Утрехта, Ланкашира. Стекольные заводы Богемии и Мурано поставляли искусственный жемчуг и стеклянную посуду. Среди импортируемых вин преобладали французские; их вывозили в Гвинею через Англию и Голландию. Однако в Африку везли также вина из Греции, Испании и Португалии, мозельские и рейнские вина. Спиртные напитки — натуральные (как кальвадос) и полученные перегонкой — также занимали место в трюмах до тех пор, пока с американских сахарных заводов на работорговые рынки не потекли ром и тростниковая водка — тафия — вслед за уже поступавшим туда вирджинским и, как мы упоминали, бразильским табаком. Так складывались связи, которыми работорговля охватила Европу, весь мир Атлантики, а в какой-то степени и всю планету.

Однако не следует забывать, что на европейском рынке рост спроса и потребления происходил быстрее, чем на африканском, в том числе и тех товаров мелкой розничной торговли, которые мало чем отличались от товаров, предназначавшихся для Африки. Следует добавить еще несколько общих замечаний. Расширение торговли невольниками в занимавшихся этим делом европейских странах происходило в противоречии с распространенными в них доктринами и моделями экономического развития. На все тот же XVIII в. приходится апогей меркантилизма, реформ Кольбера, протекционизма, т. е. различных проявлений одной и той же экономической политики.

Потребности работорговли явно вели к отрицанию протекционизма. Так, например, происходило при создании легальных фиктивных складов, где привезенные из-за границы для нужд работорговли товары не обкладывались обычной пошлиной. В то же время товарообмен, обязательные закупки определенных товаров в разных странах — все это создавало предпосылки прочных международных экономических связей. Такие действия, противоречащие принципу метрополий, имели место на африканском побережье, где часто корабль одной страны заполнял свои трюмы товарами, купленными в фортах или на кораблях другой страны, и все эти операции сочетались еще с соглашениями об экстерриториальности и как бы нейтральности прибрежных вод Африки (во всяком случае при отсутствии войн в Европе).

Неясности и противоречия прямо указывают на то, что для определения объемов производства и капитала, участвовавших в «Гвинейской торговле», необходимы дальнейшие глубокие сравнительные исследования международных групп ученых. Существует обширная «статистика» конца XVIII в., уделяющая большое внимание месту перевозок невольников в экономике портов. Эти данные касаются работорговли, а не всей колониальной торговли, и поэтому лишь результаты предполагаемых будущих исследований покажут окончательно, насколько правомерно говорить о «работорговой Европе».

Обмен производительной силы («живой товар») на инертные продукты (потребительские товары), рациональная или иррациональная ценность которых была завышена, безусловно, приносил барыши. Тем не менее сегодня уже нельзя считать, как это еще недавно предполагали историки, что экспедиции за невольниками давали фантастические доходы.

Работорговля стала прибыльной уже в первый ее период, когда сделки совершались прямо на берегу. Существовала сложная система эталонов ценностей (железные бруски и прутья, золотые слитки и т. п.) для разных участков африканского побережья. Менялась также и стоимость невольников: она зависела от колебаний спроса, сезона года, «запаса» рабов, приготовленных на продажу. Цена невольников вплоть до конца XVIII в. имела тенденцию к росту. Так, например, в Бонни[21] она достигала максимально 25 фунтов стерлингов (625 ливров), а вблизи мыса Монте могла падать до 4 фунтов стерлингов (100 ливров). Цена раба в Бонни чуть превышала минимальную стоимость одной тонны товаров у французских торговцев, однако на Перцовом берегу такая цена оказывалась раз в шесть ниже.

Работорговля оставалась весьма доходной и во второй ее период, когда возникли крупные хозяйства европейцев, основанные на невольничьем труде. В зависимости от личных качеств «товара», определявшихся физическими возможностями невольника и местом его происхождения («расой», что отражало сложившиеся у рабовладельцев-плантаторов определенные взгляды^{162}, доставленный в район плантаций невольник продавался в три-четыре раза дороже, чем он обошелся торговцу.

Все это никак не отражает, однако, реальные расходы на невольничьи экспедиции, учитывая связанные с ними неизбежные потери. Более того, доходность такой экспедиции в Африку надо оценивать вне связи с прибылями на рабовладельческих плантациях (особенно сахарного тростника). «Работорговля — это лотерея» — таков вывод одного из виднейших британских аболиционистов конца XVIII в. — Томаса Кларксона. В той или иной степени к такому же заключению приходят многочисленные современные исследователи работорговли.

Безусловно, нельзя отрицать, что отдельные невольничьи экспедиции приносили огромные барыши, как всякая удачная спекуляция, проведенная в наиболее благоприятный момент (например, в короткие интервалы между войнами или в других ситуациях, которые сейчас не так легко определить). Прибыль могла в подобных случаях достигать и 300 %, но такая «удача» выпадала крайне редко, поскольку прибыль в 132 % и даже в 90 % оценивалась как большой успех. Торговцы вполне удовлетворялись и считали довольно хорошими прибыль и в 32 %, и в 25 %. Давенпорт из Ливерпуля, а это был опытный делец, за 20 с лишним лет торговли рабами имел среднюю годовую прибыль 10,5 %. Прибыль того же порядка характерна и для крупнейших французских работорговцев из Нанта^{163}. Впрочем, и при этом доходе капитал удваивался через 7 лет, а утраивался через двенадцать.

Историк Жан Мейе показал, что состояние судовладельцев росло пропорционально их умению вкладывать новый капитал. Одной из возможностей было участие в работорговле. На практике далеко не всем удавалось достичь желаемого. Ведь случались и кораблекрушения, да и отдача капиталов, вложенных на Антильских островах почти всегда в виде кредитов, была медленной. Возможность быстрого оборота капиталов обеспечивали себе только судовладельцы, занимавшиеся не одной работорговлей, но и продажей различных товаров. Впрочем, и эти негоцианты тоже нередко разорялись.

Работорговля хотя и считалась лотереей, но все чаще и чаще привлекала любителей попытать счастье. Их подстегивал рост потребности в невольниках на американских плантациях и еще больше спрос на колониальные товары. Первые аболиционисты говорили, например, что сахар имеет красный цвет от крови рабов. Но чем больше европейцев подключалось к работорговле, тем больше на берегах Африки требовалось невольников. За период европейской работорговли с этого континента вывезли по меньшей мере 8,2 миллиона человек, из которых две трети — взрослые мужчины, а треть — женщины и дети. Смертность среди них за время пути через океан составляла в среднем 15 %. Это значит, что ежегодно от побережья протяженностью в 3500 км отправлялось более 200 кораблей с невольниками. В начале рассматриваемого периода их было меньше, в конце его — больше, но бывали и зависевшие от разных обстоятельств периоды, когда плавания невольничьих кораблей совсем прекращались.

Таким образом, мы постепенно подошли к мысли, что перемещения такой огромной массы людей стали возможны не только потому, что в Западной Европе в сотрудничестве с американскими рабовладельцами сложилась организация торговли невольниками, но и потому, что на африканском побережье возникли соответствующие системы ее обеспечения. Спрос Запада нашел предложение невольников в Африке.

Соединение вполне «расистского» взгляда на Африку большинства западноевропейцев в XVIII в. с вполне манихейскими рассуждениями[22] аболиционистов на протяжении XIX в., а также с идеологическими доктринами, получившими распространение в XX в., ввело в историю африканской работорговли определенные шаблоны. Они выработались за долгое время и продолжают влиять на психологию тех, кто занимается изучением проблем работорговли. В качестве примера мы остановимся дальше на понятийном отражении всего этого в термине «негритянские царьки», которым один автор продолжает пользоваться даже в 1983 г.

Среди шаблонов сохраняется и та точка зрения, что Африка, дескать, не занималась работорговлей, а лишь жесточайшим образом пострадала от нее. Другими словами, признавая такой взгляд, с Африки снимается всякая ответственность за работорговлю. Но подобный подход можно использовать и как ширму для неприглядных фактов.

Если исключить очень незначительное французское проникновение в глубь Африки вдоль реки Сенегал до страны Галам (что еще не было колонизацией) и удивительное появление «лансадос» в «стране рек»[23], то до 1795 г. европейцы еще не могли продвинуться внутрь Черного континента. По этой же причине европейцы не могли сами захватывать невольников, чтобы вывозить их. Добычей этого «товара» занимались сами африканцы, а размеры его поступления на побережье определялись действительно спросом извне.

По мнению Уолтера Родни, исключительной компетентностью которого мы уже пользовались, в работорговых районах Верхней Гвинеи невольников добывали, а затем продавали преимущественно мулаты, тесно связанные с местным населением. По данным Лавджоя, этими делами здесь более всего занимались мусульмане, но в районах, колонизованных южнее экватора, в добыче «товара» для невольничьих кораблей, вне всяких сомнений, участвовали и португальцы. Они, во всяком случае, занимались отправкой в глубь материка караванов, во главе которых ставили своих торговых агентов — «помбейруш»; последние порой сами были из числа невольников.

«Помбейруш» совершали далекие экспедиции и приводили много рабов. Повсеместно правовые, иногда очень суровые, нормы, регулировавшие в прошлом деятельность традиционных обществ, деградировали. В результате возрастало число людей, полная незащищенность которых делала их легкой добычей работорговцев. Вполне очевидно, что главные предпосылки для превращения людей в рабов создавались насилием и войнами.

Как работорговля в Европе, так и «работорговая Африка» требовали капиталовложений в развитие невольничьего промысла. Объем инвестиций зависел здесь от разных условий при родоплеменном или феодальном укладе жизни. Характер инвестирования был очень рациональным; прежде всего оно направлялось на укрепление такой основы власти, как вооруженная сила. Для этого приобреталось огнестрельное оружие; десятки тысяч единиц его ежегодно доставлялись в Африку. При этом речь шла не о каких-нибудь «самопалах» — клиентура понимала толк в оружии.

Там, где позволял рельеф, создавалась кавалерия, что требовало немалых расходов, но лошади, как и огнестрельное оружие, были мощным военно-психологическим фактором. Инвестиции требовались и для укрепления социально-культурных и религиозных предпосылок, способствовавших поступлению невольников. В «работорговой Африке» возникли системы регулирования поставок рабов в зависимости от изменений спроса на них. Такие поставки, в частности, можно было резко сокращать. Своего рода распределительная сеть по транспортировке невольников из внутренних районов континента на побережье включала места сбора подорожных пошлин и налогов, а также промежуточные рынки невольников, конкурировавшие даже с рынками на побережье.

Изучение поступления рабов для нужд местного хозяйства или на экспорт, а также функционирования африканских систем управления работорговлей позволило осветить социальную антропологию и историю внутренних областей Черной Африки. По этим вопросам опубликованы интересные работы (в том числе на французском языке), оставившие заметный след в общественных науках. Но в то же время давно ощущается нехватка обобщающего исторического исследования, а интересный труд Лавджоя, на который мы уже ссылались, только частично заполняет этот пробел. Предлагаемые нами подходы тоже дают общую картину.

Прежде всего мы касаемся западной части континента и к тому же лишь пространства в виде треугольника, прямой угол которого образуют 16-я параллель северной широты и 16-й меридиан восточной долготы, сходящиеся в Канеме. Третья сторона треугольника по форме, скорее, является синусоидой, соединяющей Сен-Луи на р. Сенегал с мысом Доброй Надежды. Плошддь этой территории более 9 млн. кв. км., протяженность береговой линии — более 1300 морских лье^{164}, т. е. около 6000 км. Совершенно неясно, сколько людей проживало на этой огромной площади. Известно, однако, что некоторые прибрежные районы (От Золотого Берега до Бенина, к востоку от дельты Нигера, от Лоанго до Конго) были заселены гуще, чем другие, и, возможно, поэтому они стали, пользуясь выражением Лавджоя, местом «африканского рабовладения», включавшего и экспорт рабов. Этнографы не раз подробно освещали культуру, политическую и экономическую историю, образ жизни народов, населявших эти места.

В Африке на все наложила отпечаток особая природная среда, которая мало поддается управлению человеком. На севере и юге описываемого треугольника преобладают саванны и обычно выпадает мало осадков. Лесосаванны образуют переход к влажным тропическим лесам, сохранившимся в основном во внутренних районах континента. Вся эта территория имеет густо разветвленную сеть рек, впадающих в Атлантический океан и служивших как путями сообщения, так и вместилищем продовольствия.

Сильно изрезанное между Гамбией и Сьерра-Леоне побережье дальше к югу имеет несколько бухт, отмеченных мысами Монте, Мезураде, Пальмес, Три Пойнте. Затем берег уступает место заливу Биафра, за ним лежит дельта Нигера со множеством рукавов. Почти повсеместно берег подвержен мощным приливным валам — «барром», — обрушивающимся на пляжи. Это делает практически невозможной постановку судов на якорь вблизи от берега без риска кораблекрушения.

Тем не менее в ряде пунктов регулярной торговли возникло несколько портов. Такими местами на труднодоступном побережье стали отдельные крупные эстуарии (в Сьерра-Леоне и Габоне) и широкие бухты на юге. Там, где у берега нет, барра», помехи судоходству создают другие препятствия, например суженные горловины в речных устьях, высокие приливные волны в глубоких эстуариях и мангровые заросли в них. Здесь на воде господствуют только пироги. Некоторые из них подобны настоящим кораблям. Таковы пироги Золотого Берега или восточной части дельты Нигера, которые могли брать на борт 80~100 человек и имели посередине судна маленькую башню с одной или двумя пушками.

Как на самом побережье, так и в его хинтерланде, и в глубине материка социально-политические и социально-религиозные структуры или системы были очень сложными. На севере рассматриваемый нами треугольник был открыт для проникновения ислама, проходившего мирным и не мирным путем. Ислам стал буквально разрушительным с 1804 г., сломав в 1820-х годах все традиционные структуры в стране йоруба[24]. В других местах ислам внедрился раньше, но должен был проявлять гибкость из-за непрекращавшегося сопротивления. Наибольшая же часть данного ареала оставалась областью господства различных языческих, анимистических верований, пронизывавших всю деятельность людей, политическую и экономическую жизнь общества.

В крайне упрощенной форме можно разделить традиционные африканские общества на две группы: общества с чертами государственности и без них. В основе обществ второй группы лежала обширная семья, входившая в родовую организацию. Политическую власть тут можно было бы определить как «анархию» в этимологическом значении этого слова. Для нее характерны сильное расслоение по возрастному признаку и геронтократия на вершине родовой пирамиды. Старейшины, однако, умело передоверяли отдельные элементы власти более молодым, в частности в военных делах. Экономическую основу составляло натуральное хозяйство, т. е. самообеспечение. Когда тому благоприятствовали природные условия, возникали формы регионального, межрегионального и даже межконтинентального товарообмена. Достаточно вспомнить самый простой и широко известный пример, имеющий весьма важное значение, — обмен лесных орехов кола на соль из пустыни.

Совершенно замкнутые общества были крайне редким явлением. Между такими обществами часто возникали конфликты по самым разным причинам: земельные распри, межевые споры, экзогамное соперничество. Когда подобные конфликты переходили в вооруженные столкновения, они все же не втягивали в них все общество. Кваме Йебоа Дааку приводит наблюдения мореплавателя Эткинса, который сообщал, что «если битва становилась кровопролитной и уже имелось шесть убитых из одного лагеря», то сражение прекращалось. Трудно сказать, насколько можно судить по устным преданиям о том, что принцип сохранения мужчин соблюдался на обширных пространствах, учитывая малую плотность населения и то, что по этой причине общество могло понимать свою уязвимость из-за людских потерь.

Тем более трудно уточнить сейчас, в какой степени результаты подобных внутренних конфликтов — социальных, политических и экономических — способствовали «производству» невольников. Но, по-видимому, пленники, как правило, никогда не оставались вблизи мест их пленения. Историкам пока не удалось оценить достоверность сообщений о том, что после 1670 г., якобы в связи с усилением спроса на невольников для вывоза, в Африке происходило быстрое разложение нравов, приведшее к деградации местной власти и утрате ею возможности выполнять одну из своих основных функций — защиту закрытого общества.

Неповиновение властям, круговая порука, выходящая за пределы традиционного права, откровенное насилие и разбой (в частности, при отказе выплачивать долги), нарушение супружеской верности и т. п. стали теми нарушениями социальных норм, которые могли в отдельных случаях даже вести к обращению людей в депортируемых рабов^{165}.

Где же в выделенном нами треугольнике существовали подобные африканские общества? В большинстве своем в лесах: вблизи экватора — между реками Камеруна и Габона, на северо-западе — от предлесной зоны по левому берегу Гамбии до лесов правобережья Комоэ. На севере такие общества граничили с аванпостами мусульманского мира. На западе господствовало теократическое общество в Фута-Джалоне — исламизированная империя фульбе[25], о которой Ив Персон писал, что она отличается «исключительной жаждой иметь невольников»^{166}?

Вторую группу политических образований составляли общества с государственным управлением. Они были сосредоточены на севере, охваченном исламом или находившемся под влиянием ислама, а на северо-западе такие общества уже сталкивались с предколониальным проникновением вверх по Сенегалу французов. Но главной территорией этих обществ была «зона масличной пальмы», где находились королевства Ашанти, Дагомея, Йоруба, «закрытое» королевство Бенин[26], города-государства на востоке дельты Нигера, дальше к югу — Лоанго и Конго.

Безусловно, очень долгое время под вопросом оставалась правомерность использования термина «государство» по отношению к указанным политическим образованиям. Сегодня вопрос так уже не стоит, если не принимать всерьез тех, кто все еще продолжает рассуждать о «негритянских царьках», демонстрируя тем самым свое невежество, бескультурье, чтобы не сказать больше о подобных авторах.

С учетом многообразия местных вариантов политические структуры исторических африканских государств отражают три основных типа взаимосвязей:

1) семейная взаимозависимость в рамках рода или этнической группы — человеческая общность при социально-культурном единстве;

2) общность землевладения — от сельской общины до территориальных прав царствующей особы; политическая сущность в этом случае проявляется через централизацию власти, юрисдикцию, репрессии;

3) личная зависимость, т. е. связь одних людей с другими не на основе иерархии (например, простой крестьянин может индивидуально быть так или иначе связан даже с царем); сюда относится, в частности, и «скрепленный кровью договор», который связывал короля Дагомеи Гезо с афро-бразильским капитаном-работорговцем Франсишку да Суза^{167}, как утверждал он сам^{168}.

Возможны комбинации этих связей, что обусловлено большим числом различных государственных образований в прошлом Африки^{169}.

Двумя движущими силами африканской государственности стали военная организация и использование огнестрельного оружия. Войны, возникавшие между политическими территориальными образованиями разного характера (централизованными, экспансионистскими и т. п.), уже не ограничивались, как раньше, только лесной зоной. К тому же война перестала быть просто столкновением между разными родами или соперничающими деревнями, когда всего несколько десятков человек прекращали свои сражения с наступлением ночи или же после «первой крови»^{170}. Начались войны, втягивавшие сотни, а иногда тысячи людей и отряды кавалерии.

Были ли это уже вооруженные конфликты, главной целью которых стал захват пленных для превращения их в продаваемых за океан рабов? Именно так обычно считали аболиционисты конца XVIII — начала XIX в. Недостаточная их осведомленность о политических ситуациях в глубине материка в сочетании с пропагандистским запалом приводила аболиционистов к чрезмерной переоценке связи между многочисленными африканскими конфликтами и стремлением таким путем обеспечивать невольниками прибрежные рынки. Подобный взгляд приводил и к отрицанию того, что Западная Африка жила совершенно такой же реальной политической и экономической жизнью, как и Западная Европа^{171}.

Недавно Дааку опять привлек внимание к тому, что Осей Бунеу — король Ашанти и Адандозан — король Абомея и «сюзерен» Ардра и Уиды — «упорно отрицали», что войны между ними имели целью снабжать невольниками корабли работорговцев^{172}. По-видимому, в XIX в. положение стало уже несколько иным. Биобаку объясняет, что военное нашествие, уничтожившее страну Эгба в королевстве Йоруба в 1821 г., «надо рассматривать в свете потребности в рабах на побережье»^{173}, а также в связи с продвижением ислама на юг.

Все же и войны, вызванные политическими причинами, тоже приводили к появлению пленных, и часть из них неизбежно продавалась, а затем перемещалась по протяженным торговым путям, обычно приводившим к побережью. Войнами между государствами в Западной Африке особенно насыщен именно период с начала XVIII в. и до середины XIX в. Впрочем, в недавнем исследовании Жана Базена и Эмманюеля Терре опять содержится призыв пересмотреть некоторые из сложившихся представлений об этих войнах^{174}.

Если войны не играли первостепенной роли в «производстве» рабов, то, значит, следует говорить о специальных походах за невольниками. Подобные рейды должны были проводиться хорошо подготовленными вооруженными отрядами, нападавшими на слабо или вовсе не защищенные деревни и небольшие группы людей. По этому вопросу «Круглый стол о происхождении Конга»^{175} (Конг — королевство внутри современной территории Кот-д’Ивуар)^{176} провел ценное исследование, позволяющее обобщить ряд наблюдений, не опасаясь того, что отдельные местные особенности поставят сделанные выводы под сомнение. Для историка большая трудность заключается в том, что информация, полученная из устных преданий, плохо датируется, не позволяя подчас уяснить, идет ли речь о начале или середине XIX в., а может быть, даже о конце XVIII в.

Вот как предания описывают практику захвата невольников:

А вот практика захвата как раз у конгов:

Безусловно, второй отрывок из устного предания вызывает удивление, так как из него следует, что в неволю не захватывали взрослых мужчин, тогда как в действительности именно они были основной частью «груза» невольничьих кораблей. Наиболее ярким в приведенных цитатах является их тональность, как бы отражающая запыхавшиеся голоса бегущих от погони, что свидетельствует о жестокости описанных повседневных преследований людей.

Во что же все это обходилось, как оплачивались война и насилие? Тот, кто брал на себя расходы, платил за оружие, лошадей, питание своих людей, выделяя для этой цели какую-то часть из доходов от захвата невольников. Но и те, кто непосредственно захватывал людей, по-видимому, какую-то часть из них оставлял себе, чтобы тоже позже продать их. Так происходило у конгов, но, вероятно, все было аналогично и в других местах.

Чисто африканской спецификой отличались также способы транспортировки предназначенного на экспорт живого «товара». Мы остановимся на этом, опираясь опять на устные предания, хотя это вновь не внесет ясности в датировку событий. Однако, принимая во внимание общий характер развития работорговли, можно считать, что формы транспортировки невольников между 1750 и 1840 гг. не претерпели существенных изменений. Возможно, что к концу указанного периода они даже стали еще более жестокими.

Последователи Мунго Парка, первым из европейцев проникшего в глубь Африки, выдающиеся путешественники Мольен, Клаппертон, Лэнг и Кайе, затем братья Лендер, опубликовали свои наблюдения и заключения^{178}. На пути европейских путешественников встречались караваны «рабов» (именно так и говорили в то время, а теперь считают более правильным употреблять слово «невольники»), направлявшихся в сторону побережья. Иногда путешественники сами двигались вместе с такими караванами, пользуясь их помощью, особенно на обратном пути. К сообщениям этих путешественников принято относиться с доверием, так как они были храбрецами, подолгу находившимися на краю гибели, испытывая голод, жажду, зло и насилие. Кроме того, современные историки проверяют точность сообщаемых такими путешественниками сведений путем сравнения их с устными преданиями. Последние принимаются за достоверные источники потому, что сообщаемые ими данные отнюдь не сборник рассказов о «невинности» африканских обществ в глубине континента в деле захвата невольников (что мы только что видели выше). К тому же предания со скрупулезной точностью описывают самые мелкие детали экономического порядка. Это ценнейшая информация, поскольку как раз в историческом плане в преданиях обычно мало нового. В этом отношении заслуживают особого доверия результаты исследований нигерийского историка Махди Адаму, выводов которого мы часто придерживаемся^{179}.

В том случае, когда невольники привозились на побережье Бенинского залива из Центрального Судана, система работорговли начиналась с захвата людей либо силами местных властей, либо путем формально запрещенного разбоя. Кроме того, африканцы оказывались в рабстве при выплате дани людьми, когда их дарили правители. Так они становились объектом продажи на местных рынках, подобных упомянутому выше, восточнее Конга. Торговцы объединяли приобретенных ими невольников в караваны, но неверно думать, что существовали специальные караваны только невольников. В действительности речь всегда шла о торговых караванах, в которых рабы были лишь одним из видов транспортируемых купцами товаров.

Пора отказаться от постоянно изображавшейся картины невольничьих колонн, тянущихся через саванны и леса, а вместо этого представить себе множество торговых центров, пунктов питания, промежуточных стоянок и т. п., образующих сложную систему, требующую особой организации. В караванах невольник прежде всего используется для переноски груза. Если он проявит себя в этом деле, то избежит продажи на вывоз и просто будет включен в число постоянных носильщиков. По пути от Центрального Судана до побережья число невольник в в караванах постоянно уменьшалось, так как их частично распродавали по дороге для удовлетворения местного спроса на рабов.

Такая ситуация создавала своеобразную конкуренцию^{180} между внутренним и внешним спросом на рабов. Когда зоны возникавших военных действий охватывали территории с радиусом в десятки километров, приходилось менять путь и сходить с традиционных караванных дорог. Распределительным центром к северо-западу от слияния Нигера с Бенуэ стало королевство Нупе[27], откуда невольников отправляли не только прямо на побережье, но и в Дагомею. В XIX в. подобные изменения классических невольничьих маршрутов привели к относительному упадку торговли с государствами йоруба. Но в целом у африканцев проявлялась хорошая организация работорговли, свидетельствующая о ее, высокой экономической эффективности»^{181}.

Сейчас трудно выявить те иногда совсем незначительные нюансы, которые имелись у каждого из внутренних африканских обществ с их всегда заметной индивидуальностью. За 150 лет нараставшего в западных странах спроса на африканскую рабочую силу удовлетворение его (т. е. предложение рынка невольников) оказывало различное влияние на социальную организацию участвовавшей в работорговле Африки. Без особого труда можно представить себе, как смотрели на работорговлю ее жертвы. Это было время утраты личной безопасности африканцами, оказавшимися, пользуясь современной терминологией, в условиях терроризма сначала у себя на родине, а затем за ее пределами. С точки же зрения тех, кого мы назвали террористами, работорговля сначала преследовала больше экономические, чем социально-политические цели, но, правда, нельзя забывать и о территориальной экспансии, следовавшей путями работорговцев. Африканские же работорговцы оказались на континенте теми пружинами, которые раскручивали очень сложные экономические механизмы, дабы обеспечить себе наибольшие доходы. Рассмотрим важнейшие из этих механизмов.

Реакция расселенных по побережью африканцев на запросы европейцев была совсем не однозначной в разных местах. Рассмотрим организацию предложения невольников и действия белых работорговцев, взяв выборочно три района: Лоанго, Дагомею, реки восточной части дельты Нигера.

К югу от экватора, между современным Габоном и правым берегом р. Заир (Конго), находилось королевство Лоанго, населенное вили. Король, или верховный правитель, — малоанго хорошо принял голландцев, связывая с ними возможность расширения торговли, и отказался от всякой монополии на нее. По мере расширения работорговли малоанго создал для управления ею прекрасно организованную администрацию. Специальный орган контролировал ход торговых операций в каждой точке товарообмена. Всю администрацию возглавлял «мафук» — третье по значению лицо в королевстве. С согласия короля эта должность откупалась. Роль мафука стала такой значительной, что некоторые французские работорговцы оказывали ему особое внимание, называя его титулом свои корабли.

Мафук ежегодно выплачивал казне правителя арендную плату. Он один мог назначать посредников, имевших право торговать с европейцами, — «маркедорес». Он же определял налоги и цены в торговле невольниками, выступал арбитром в спорах, обеспечивал поддержание порядка на рынках. В центре торговой активности мафуку помогали другие лица более или менее высокого ранга: мамбук, мангов, матиенте. Любой житель Лоанго мог привести сюда невольников — местный ли вождь, просто свободные люди и даже их слуги, если только все соответствовало установленным правилам продажи. То, что отступало от них, любое отклонение от сложившейся системы торговли невольниками любым из торговцев, будь он африканец или европеец, вело к аннулированию сделки. Такая централизация обеспечивала государству и немногочисленной прослойке посредников рост их богатства.

Строгий контроль за продажей невольников на вывоз не нарушал внутренних порядков, поскольку продававшиеся европейцам рабы никогда не происходили из королевства, а доставлялись из-за границ Лоанго. Невольников захватывали очень далеко от них, возможно, даже в королевствах Луба и Лунда вблизи Великих озер. Таким образом, местное население (вили) не опасалось работорговли и традиционно занималось земледелием и рыболовством. Центральная власть в Лоанго сохраняла всю свою силу по крайней мере до расцвета аболиционизма в XIX в.^{182}.

О Дагомее написано немало книг, но это не означает, что у историков не осталось нерешенных проблем, Королевство Дан-Хом возникло в результате захвата королевством Агбомей, расположенным во внутренних районах, двух прибрежных королевств — Аллада (французы называли его Ардра) и Вида, сильно соперничавших друг с другом и занимавшихся крупными поставками рабов в конце XVIII в. Правитель Агаджа осуществил в 1727 г. военное, а в 1740 г. и полное административное подчинение Аллада и зависевших от него территорий. Вида же была превращена в настоящую «колонию» — Агбоме (Абомей) в прибрежной части возникшего большого нового государственного образования.

Существовавшая здесь ранее администрация была усилена должностью «йовогана» — «начальника белых». Он был одновременно как бы министром иностранных дел и министром торговли, а нередко его воспринимали как вице-короля. Однако особый интерес Дагомея представляет потому, что со времени указанной победы в 1727 г. наступило уменьшение объема работорговли в Виде, продолжавшееся по крайней мере до 1780-х годов. Историки до сих пор задаются вопросом о причине этого снижения продажи невольников: не была ли она результатом действий в этом направлении правителей Дагомеи?

Вполне вероятно, что они стремились как-то регулировать работорговлю в экономических, а возможно, и в культурных интересах государства. С одной стороны, продажа на вывоз дагомейских подданных была в принципе запрещена; следовательно, приток невольников мог происходить только с территорий к северу или к востоку от Дагомеи (военнопленные или дань в результате, как нам представляется, спровоцированных военных действий, хотя по этому вопросу существует противоположная точка зрения Адандозана). С другой стороны, строгое и обязательное регламентирование торговли, навязанное европейским торговцам и контролировавшееся йовоганом с помощью разветвленной сети штатных соглядатаев, могло стать причиной того, что покупать здесь невольников оказалось накладно.

Деятельность работорговцев из Нанта как бы подтверждает такое предположение. В 1707–1731 гг. 135 экспедиций из Нанта вывезли из Виды в Нант не менее 43 000 невольников. После завоевания Виды отсюда в Нант за 1732–1755 гг. в результате 71 экспедиции было вывезено 24 500 невольников, а в 1763–1791 гг. 47 нантских работорговцев вывезли из Виды лишь 18 500 африканцев^{183}. При этом в Нанте отнюдь не стали меньше заниматься работорговлей. Просто нантские коммерсанты стали реже посещать описываемую часть Африканского побережья, поскольку именно здесь получали все меньше прибыли. И тем не менее Дагомея оставалась одним из важнейших государств на побережье, имевших и сателлитов, и соперников, таких, например, как Бадагри, Эпе, Порто-Ново, которые как раз и были объединены общим названием — «Невольничий берег».

Остановимся кратко и на общественных структурах восточной части дельты Нигера. У народов аро, игбо и эфик здесь также сложились политические образования, формы которых позволили историкам сравнивать их даже с городами-государствами античной Греции. Одни ученые вообще отрицают централизацию власти в этих местах, другие же говорят о «королевствах» и даже «республиках». У аро развитие религиозной структуры привело к появлению оракула — Аро-Чуку, которого почитали во всей дельте Нигера, тем более что его моральный авторитет опирался еще и на военную силу народа аро. Эта сила и давала возможность аро вести завоевательную, колонизаторскую политику.

У эфик развитие правовой структуры привело к возникновению «тайного общества» Экпе, объединявшего местную торговую элиту. Власть общества проявлялась в семи степенях наказаний, от простого порицания до физического уничтожения тех, кто не выполнял коммерческих директив Экпе.

У народов игбо, ийав и ибибио, живших по берегам рек, мощная и разветвленная экономическая структура возникла прямо в водной стихии, где господствовали владельцы пирог. Пироги, которые могли перевозить любые товары, поступавшие по Нигеру или привозимые к нему, принадлежали родовым вождям или местным правителям. Торговое богатство и политическое влияние общества Экпе в этих густозаселенных районах вовлекли в него многие тысячи людей^{184}. Начиная с первой трети XVIII в. для удовлетворения западноевропейского спроса на невольников здесь сложилась целая организационная пирамида, отражавшая черты всех рассматриваемых моделей африканской работорговли.

В то же время эта структура отличалась от моделей Лоанго и Дагомеи уже тем, что здесь захват невольников не мог производиться у соседей по периферии государства, а невольников, наоборот, захватывали на своей же территории из числа аро, ибо, эфик. Главным «производителем» невольников при этом стал знаменитый оракул, который по своему определению требовал жертв — «пожирал» неугодных жителей. «Пожирание» — это эвфемизм, и оно означало продажу неугодных оракулу людей как невольников на экспорт. Но так как одним подобным путем было невозможно обеспечить спрос на рабов, то вооруженные отряды аро стали высаживаться на берега Нигера вблизи слияния с ним Бенуэ и отсюда проводить набеги в восточном направлении на плато Баучи, а в западном — к границам страны Нупе.

Эти территории стали резервуаром, из которого постоянно черпались невольники. Их везли к побережью на больших судах-пирогах. Общество Экпе обеспечивало регулярность этого торгового грузопотока. В 1711–1810 гг. в результате такой активности Экпе восточная часть дельты Нигера поставила западноевропейским работорговцам около миллиона рабов^{185}. Работорговля продолжалась здесь в таких же масштабах примерно до 1840 г.

На первый взгляд картина была иной в других районах побережья: в Кайоре и Баоле в Сенегамбии (о них пишут Мартен и Беккер, а с несколько иных позиций — Кёртен); в обществах без признаков государственности, которые изучал Родни; то же можно сказать и об удивительном явлении — «лансадос», афро-лузитанских мулатах, активно занимавшихся работорговлей до XIX в. и расселившихся вплоть до Лагоса (на территории современной Нигерии). Так под разлагающим влиянием европейцев, предлагавших самые разные товары в обмен на «живой товар», все перечисленные африканские «общества» и их аналоги весьма интенсивно включались в работорговлю^{186}.

Практику приобретения европейцами невольников можно, сильно упрощая дело, свести к двум основным формам: товарообмен на борту судна и на берегу. Прибегая к еще большему упрощению, мы осветим дальше также методы перевозки африканцев через океан. Мы прибегаем к схематичности не из-за того, что речь идет о явно постыдных делах, а так как иначе по каждой из этих тем пришлось бы писать целую книгу.

«Обмен под парусами» — метод, когда корабль любой страны (или, как говорят моряки, под любым флагом) ведет покупку невольников в одной за другой, заранее известных работорговых точках африканского побережья, где европейцы еще не закрепились на берегу. В этих случаях судно становилось на якорь в нескольких кабельтовых от берега, например перед первой волной «барра», если не имелось более удобного рейда. Ставшее на якорь судно превращалось в настоящий базар с выложенными на прилавки товарами для покупателей или, что вернее в данном случае, для товарообмена, поскольку денежное обращение на побережье практически отсутствовало.

Прежде всего выполнялись традиционные акты начала торговых операций — выплата пошлин-подарков за стоянку у берега, в которые входили разные товары. Затем подплывали пирóги. В европейских рассказах много места уделяется попойкам африканцев-работорговцев на кораблях. Это так и не так, но подобные рассказы, принижая африканских продавцов людей, как бы старались провести мысль, что покупка «живого товара» была для невольников чуть ли не спасением. После того как сделка заключалась, начиналось перемещение живого и неживого товара на берег и с берега. Бывало, что приходилось докупать разные товары на других стоявших здесь же на рейде кораблях, чтобы расплатиться за приобретенных невольников. Корабли эти могли принадлежать тем же судовладельцам, могли — другим, важно лишь, чтобы на них нашелся нужный товар. Именно в таких ситуациях проверялась компетентность суперкарго, но это же свидетельствовало и о постоянстве материальных запросов африканцев, продававших невольников.

В 1714 г. такие французские невольничьи суда, как «Ле Фаэтон», «Ль’Африкен», «Ле Люзенсе», «Ле Венкер», загружались примерно тем же (каури, трубки, яркие ткани, ружья, водка), чем через пятьдесят лет загружала трюмы работорговая армада под командой Ван-Альстейна и даже еще позже, в 1790 г., «Ля Мюзегт» судовладельца Линкольна. Более или менее продолжительная в зависимости от торговых переговоров стоянка корабля заканчивалась опять раздачей прощальных подарков, знаменовавших завершение сделки. В качестве таких подарков иногда вручались, например, золотые серьги, сервизы или серебряные столовые приборы.

Некоторые суда подобным образом могли вести торговлю в каботажном плавании в течение целого года и даже дольше. Невольников скупали небольшими группами по мере движения к месту оптовой торговли «живым товаром». Там делались крупные закупки, но не. всегда они совершались быстро. Стоянки в Виде, в дельте Нигера или в Лоанго длились по несколько месяцев, а это позволяет думать, что корабли не так легко было полностью загрузить людьми.

С точки зрения покупателей рабов, наилучшим способом содержать невольников до их вывоза морем считалось размещение их на берегу в бараках из жердей, имевших хорошую вентиляцию. При менее благоприятных условиях, например при длительном каботажном плавании, приходилось держать невольников на борту. Именно в этих случаях обычно происходили одиночные и коллективные самоубийства невольников. Известны случаи, когда женщины парами бросались в море, и морские акулы в этом случае играли для невольниц ту же роль, что и работорговые «акулы».

Длительное содержание рабов на борту было также причиной эпидемий, приводивших к высокой смертности. Случались и мятежи невольников. По имеющимся данным, они происходили реже, чем это принято считать, но все же — один-два бунта на каждые десять морских невольничьих экспедиций. Французы, у которых постоянные стоянки имелись лишь в Сенегале и Виде, почти всегда практиковали «оздоровительные» высадки живого груза на Иль-дю-Пренс^{187}. Это вызывалось отнюдь не «движением души», а экономической заинтересованностью судовладельца.

Действительно, такие высадки было выгодно и нетрудно осуществлять, когда невольничий корабль поддерживал связь с фортами и укрепленными европейскими факториями. Это были прочные сооружения, иногда очень внушительные, как, например, Эль-Мина, цитадель Кейп-Кост, три форта Аккры или считавшаяся неприступной португальская крепость Качео. Между Сенегалом и Анголой возникло 43 подобных укрепленных пункта, принадлежавших французам, датчанам, португальцам, голландцам, но главным образом англичанам. Наибольшая концентрация крепостей (32) приходилась на отрезок побережья от мыса Три-Поинтс до Виды, хотя это еще не обеспечивало усиления западноевропейского проникновения внутрь Африки.

Такое проникновение происходило позже по-иному, а в местах своего первого закрепления на Африканском континенте европейцы могли управлять лишь теми, кто жил в самих фортах, т. е. двумя-тремя сотнями людей в наиболее крупных пунктах, включая в это число и рабов. А всех европейцев на всем побережье, исключая Анголу, вряд ли насчитывалось и три тысячи человек. Если не считать Сен-Луи на Сенегале, остров Горэ, Качео и Биссау, Золотой Берег и западную часть Невольничьего Берега (помимо Анголы), то на трех тысячах километров Атлантического побережья Африки других постоянных европейских поселений не было.

Реальная власть всюду еще принадлежала африканцам и проявлялась в необходимых случаях как сила, способная устранить сомнительные или слишком смелые притязания европейцев. Так были сожжены форты в Лоанго и Аккре, а королевство Бенин, например, просто отказалось от всяких контактов с европейцами и имело с ними торговые отношения только через посредство «королевства» Итсекири, специально созданного для этой цели искусственного политического образования[28].

Европейские форты, продолжавшие скупать довольно значительные количества золота, функционировали и как места складирования и распределения европейских товаров, а также для временного содержания невольников перед их отправкой за океан. По современным оценкам, в XVIII в. только через форты Золотого Берега прошло 678 000 таких рабов. Форты имели для этого все необходимое. Например, в огромных подвалах замка Кейп-Кост можно было одновременно содержать более тысячи людей, состав которых, разумеется, постоянно обновлялся. К слову сказать, для этих невольников короткое пребывание в фортах было, вероятно, все-таки более легким, чем последующий путь на кораблях.

То, как перевозили через Атлантику невольников, стало темой многих исследований, книг, картин. Широко известны гравюры, изображающие танцующих под барабан на палубе негров, но также планы и разрезы кораблей «Брукс» и «Вижилян», набитых как сельди в бочке невольниками в надпалубных пристройках, сколоченных корабельными плотниками. На таких судах невольники не всегда могли даже вытянуть ноги и их часто везли в скрюченном положении. Так ли все это было или все-таки не так?

В последней трети XVIII в., когда только начали вынашиваться породившие аболиционизм идеи, еще оставались в силе португальские рекомендации прошлых веков, исходившие из принципа размещать на судне в среднем по три раба на одну единицу измерения водоизмещения корабля.

Во французских единицах измерения и со всеми оговорками, которые следует сделать, когда речь заходит об определении водоизмещения судна, тоннаж измерялся габаритами трюмов, а единица измерения составляла 42 кубических фута (т. е. 1,44 кубического метра или же объем 200 × 100 × 72 см). В последние два десятилетия английской работорговли средняя норма загрузки невольников составляла одну «живую единицу» на единицу водоизмещения корабля. Однако в конце XVIII в. аболиционисты называли невольничьи корабли «плавающими могилами» и доказывали это в своих публикациях, особенно с помощью эмоциональных рисунков. Вероятно, к тому же эти издания отражали дух трагизма, царивший на заре эры романтизма.

По существу, приведенные расчеты свидетельствуют лишь о высокой «плотности загрузки» невольниками кораблей, что ряд авторов и считали главной причиной высокой смертности африканцев при плавании через Атлантику. Но эта смертность еще больше зависела как от времени предварительного пребывания невольников на берегу перед отправкой за океан, так и от продолжительности плавания^{188}. В любом случае одни цифры далеко не все объясняют.

Профессиональные моряки, окружавшие Христофора Колумба во время его первого плавания через Атлантический океан, дрожали от страха уже через три недели после начала плавания, не видя впереди земли. И это совершенно достоверно. Что же должны были испытывать при таком плавании сухопутные жители Африки? Что переживали они, скученные десятками и сотнями в закрытых помещениях кораблей и испытывающие бортовую и килевую качку? Как переносили они в этих условиях жару экваториальных и тропических широт, когда корабль оставался без движения, попадая на месяц, два, иногда и три в зону штиля? Мы не говорим уже о бесконечных штормах. Разве. можно называть литературу обо всем этом ложным пафосом аболиционистов?

За невольниками нетрудно присматривать, когда их немного. Тогда их можно даже выводить каждый день на палубу подышать свежим воздухом, что шло лишь на пользу работорговцу. За это время и экипаж успевал «проароматизировать» помещения невольников, как называли тогда дезинфекцию путем окуривания парами уксуса. Когда же невольниками бывали забиты все трюмы, то людей тем реже выводили глотнуть чистого воздуха, чем больше их везло судно. Невольников быстро возвращали с палубы на свои места, зловоние которых от кала, мочи, рвоты забивало запах корабельной смолы и свидетельствовало о больных лихорадкой. В те времена говорилось, что невольничий корабль можно узнать издали по запаху. Жизнь африканских рабов на этих кораблях так тесно соседствовала со смертью, что не шла ни в какое сравнение с положением белых экипажей даже в тех случаях, когда у последних процент смертности мог оказаться выше.

Что же происходило в случае бунта невольников на корабле? Если его подавляли, то делалось моральное внушение, часто сопровождавшееся жестокими физическими наказаниями. Затем зачинщиков вешали на реях и экипаж тренировался в стрельбе по их трупам. Если мятежники побеждали и это было вблизи от побережья, то на лодках или пирогах невольники уплывали к берегу, где их вполне могли опять захватить в рабство и продать. Наконец, если бунтовщики брали верх в открытом море, то, вероятно, «корабль пропадал без вести». Такие суда никогда и никуда не приплывали, так как если африканцы уничтожали весь экипаж, то уже некому было вести корабль в открытом море.

Когда на борту случались роды, сколько времени мог прожить новорожденный? А сколько так умерло грудных детей, проданных вместе с их матерями? Надо также четко представить себе, как часто после пересечения океана невольники доходили до такого состояния безумия и страха, что их трудно было признать за живых людей. Впрочем, и за океаном их общим уделом были столь же тяжелые испытания.

В инструкциях судовладельцев своим капитанам в общих чертах давались указания о возможно лучшем содержании живого груза, так как это было в экономических интересах работорговца. В целом судьба невольника была лотереей с шансами выжить. За период работорговли через Атлантику в такой лотерее участвовало примерно восемь миллионов вывезенных из Африки рабов, однако это только приближенная оценка. За африканцев, проданных в страны Америки, было выручено не менее трехсот миллионов фунтов стерлингов, или 7,5 миллиарда ливров. А ведь, кроме этого, столь грандиозная экономическая операция обеспечивала еще и занятость множества людей в Европе и Африке. Так почему же и как потребовалось сворачивать такое предприятие?

Легальная, защищенная, «уважаемая» торговля черными невольниками, триумфально служившая развитию экономики, долго не привлекала внимания сил, которые пеклись о моральных интересах. Понятие «запрещения» (abolition) работорговли принадлежит Западу. Аболиционизм был как бы односторонним явлением, иначе говоря, об этом ни с кем в Африке не советовались. Аболиционизм был ей навязан. Проводившиеся с 1790-х годов многочисленные международные форумы заставляют историков задаваться вопросом, что же послужило глубинной причиной возникновения гуманитарного движения, о котором пока известно так немного.

Зародившись в первой трети XVIII в., укрепившись в его второй половине, наращивая свою активность с 7* 99 ШО г., а особенно с 1787 г., это движение добилось (теоретически) победы в 1802–1807 гг. в нескольких странах: Дании, Англии, США. Событием в этом движении стало то, что в 1794 г. революционная Франция запретила рабство, хотя совершенно недвусмысленно обошла молчанием работорговлю. Впрочем, в одно время с Амьенским договором[29] первый консул Наполеон Бонапарт особым декретом восстановил в правах и то, и другое.

У историков бытуют два противоположных взгляда. Первый заключается в том, что запрещение работорговли совпадает с переходом западного мира к экономике с новой структурой, в которой оказались несовместимы рабский труд и промышленное производство. Старые способы производства приходили в упадок, предвещавший их исчезновение. Такой взгляд низводит «1 роль гуманитарного движения к расплывчатым выступлениям привилегированных интеллектуалов, связанных с нарождавшимся капитализмом.

В отличие от этого вторая точка зрения отвергает и опровергает тезис об упадке рабовладельческой системы в то время. На первый же план выдвигается идея о пробуждении сознания, сначала индивидуального, затем и коллективного. Последнее позволяло говорить даже об участии народных масс в аболиционизме. Наибольшее развитие и распространение его филантропические принципы получили в Англии. Франция и США шли вслед за ней, но разными путями.

Исследования последних лет показывают, что аболиционизм в Англии проявлялся иным образом, чем, например, во Франции. Массовость движения аболиционистов в Англии подтверждается многочисленными петициями, собиравшими десятки тысяч подписей, которые ставили прихожане после воскресных молебнов. В требовании запретить работорговлю, таким образом, присутствовал и религиозный оттенок. У французов же требование запрета рабства окрашивалось общим настроем революции, во время которой во Франции и стал развиваться аболиционизм. Совершенно уникален случай с французским «Обществом друзей черных». Рабовладельцы и работорговцы создавали ему репутацию политической организации, существующей на деньги Англии^{189}. Это было не так, но нельзя отрицать, что идеологическая модель этого общества порождена активностью британских аболиционистов. Вполне очевидно, что французы не могли создать свою, чисто национальную, галльскую концепцию филантропии, когда в мире уже существовали принципы универсальной морали.

Доктрина аболиционизма зародилась в еще нечетком виде в конце XVII в. Она была близка взглядам деятелей эпохи Просвещения. Квакер Бенезе сформулировал суть доктрины еще до провозглашения независимости США. Затем идеи аболиционизма развивали Гренвил Шарп, Томас Кларксон, Уильям Уилберфорс в Англии, во Франции — аббат Рейналь, взывавший к прекращению рабства как тяжелейшего преступления; его поддерживали Дидро, Кондорсэ, Фроссар, Бриссо, Петион, Клавьер, не считая других, менее значительных лиц. Все, кого привлекала доктрина, способствовали ее развитию и распространению. Аболиционизм был детищем своего времени, его общая теория и методы родились среди трудов и открытий века Просвещения.

В чем же заключалась эта общая теория? Работорговля отнюдь не доходное, а очень дорогостоящее предприятие. Она к тому же тормозит развитие мануфактур из-за того, что не требует продукции высокого качества. Работорговля стоит жизни многим морякам, гибнущим «у негостеприимных берегов». Во Франции она к тому же наносит прямой ущерб государственному бюджету из-за выплачиваемых за невольников «премий». Приводя к потере людей в Африке, работорговля тем самым и для Европы означает потерю миллионов потенциальных покупателей, поскольку африканцы, становясь рабами в Америке, перестают быть потребителями европейских товаров.

Что же рекомендовалось делать? Препятствие, созданное самим существованием рабовладельческого способа производства, делало невозможным в социально-экономическом плане сразу же запретить рабовладение. Решение виделось в трех последовательных действиях: привить «цивилизацию» Африке (в представлении людей эпохи Просвещения это была именно их цивилизация); установить на африканском побережье новые торговые отношения в виде «узаконенной торговли», основанной на обмене европейских товаров на местные естественные продукты (но никак не на людей); повысить потребительский спрос у африканцев, остающихся на своей земле. Доктрина эта получила название «три с» по начальной букве одинаково писавшихся по-французски и по-английски слов (иногда к этим словам добавляли еще два слова, начинающихся с той же буквы — христианизация и агрикультура).

В вопросах, связанных с моралью, существо проблемы заключалось в другом. Аболиционисты, будь то британцы или французы, выступили с откровением, которое воспринималось буквально как революционное. А так как те и другие обычно были протестантами, то. это оказывалось еще одним общим моментом для их взаимодействия. Революционное по меркам и взглядам той эпохи откровение выражалось минимумом слов: «Черный тоже человек».

Было ли это действительно откровением? Конечно, нет, ведь сообщения разного характера издавна содержали этакую мысль. На побережье жадные до наживы африканские продавцы рабов вели себя как все люди, но занимались продажей таких же людей. На море черные невольники болели теми же болезнями, от которых умирала и значительная часть белого экипажа. В обеих Америках черные женщины пользовались, пожалуй, большим вниманием, чем любая из белых проституток. Но когда человека низводили до положения вьючного животного (выражение Вольтера), то рабовладельческое мышление считалось лишь с оценкой физических возможностей невольника для выполнения работы. Морально сломленные, рабы смирялись с этим, но нередко невольники все же восставали против своей судьбы «забытых всем миром», выражая стремление к свободе бегством, хотя при поимке их избивали в кровь и даже изувечивали.

Аболиционисты, понимая все моральные и экономические трудности своей борьбы и следуя провозглашенной ими доктрине, без устали развивали откровение: «Черный — тоже человек». Публиковались сотни страниц, чтобы укрепить дух и существо доктрины. Таким путем мыслилось привести как можно больше «доказательств» того, что рабы — «негры», «чернокожие», «черные», африканцы — тоже люди. В те времена это представлялось настолько недоказанным, что потребовалось создать еще одну формулировку, ошеломляющую сентиментальностью и прямолинейностью. Так видится это в наши дни, когда смотришь на символическое изображение коленопреклоненного негра с кандалами на руках, обращающего к людям и небу вопрос: «Разве я не человек и не брат?»

Но самым трудным было действовать конкретно: уговаривать правительства выступить официально против работорговли; убеждать в том же самом обе заинтересованные в этой торговле стороны — европейцев и африканцев; искать хотя бы паллиативные решения, благодаря которым африканские общества, долгое время бывшие посредниками в работорговле, не погрязали бы до конца в ней экономически.

В начале XIX в. изменить мышление людей и склонить их к новым взглядам еще требовало подвига. Поэтому даже для подхода к решению проблемы работорговли потребовалось более полувека психологических, дипломатических, правовых и военных усилий, тесно связанных друг с другом. Эти меры осуществлялись в течение всего рассматриваемого нами периода и на всех окружающих Атлантику территориях, а затем в Средиземноморье и бассейне Индийского океана. Как раз в то время, когда на Дальнем Востоке разгорелась опиумная война, один парижский аболиционист поднял вопрос о запрещении торговли черными невольниками на острове Гонконг. Тем самым он хотел показать, что движение аболиционистов носит всемирный характер.

В эту эпоху Англия по своим финансовым и техническим возможностям была сильнейшей державой в мире. Это положение позволяло ей и такую «роскошь», как поддерживать гуманитарные идеи. Занимая ведущее место в африканской работорговле в XVIII в., Англия в течение всего XIX в. была самым ярым поборником аболиционизма.

В 1806–1807 гг. британский парламент, подталкиваемый к этому с большим или меньшим успехом лет двадцать подряд, принял два акта о запрете торговли черными невольниками. Один из актов рекомендовал дипломатическим путем присоединить к такому запрету все страны мира. Но, сознавая слабость подобных мер, Великобритания выдвигала также и идею использования военной силы против работорговцев, не подчиняющихся запрету.

В 1807–1810 гг. общая политическая обстановка в Европе дала Англии первую возможность действовать в этом направлении. Под давлением наполеоновских войск королевский двор Лиссабона укрылся в Бразилии, ставшей подлинной империей. Стремясь к признанию своих законных прав и в условиях эмиграции, португальский король, обосновавшийся в Рио-де-Жанейро, подписал с Лондоном в феврале 1810 г. договор о союзе. Статья 10 договора предусматривала сотрудничество обеих держав в деле постепенного запрещения работорговли. Эта статья стала своего рода прототипом: в течение последующих пятидесяти лет, многократно и основательно шлифуя ее слова и содержание, британский кабинет всеми силами стремился, чтобы это положение было принято всеми занимавшимися работорговлей странами.

Последовавшая после поражения Наполеона в 1814–1815 гг. перекройка карты Европы пошла на пользу проводникам аболиционизма. Накануне Венского конгресса, затем в ходе его и, наконец, на Лондонской конференции в 1816–1818 гг. британский кабинет стремился добиться от стран-участниц создания международной системы, основанной на двух принципах: с одной стороны, запрет рабства, с другой — запрещение работорговли. Первый принцип европейские страны включили в Декларацию о намерениях, принятую в Вене еще в феврале 1815 г. Теоретически все они признавали, что запрещение рабства — внутреннее дело государств, имеющих право принимать соответствующие законы по этому вопросу тогда, когда сочтут нужным, не поступаясь национальным суверенитетом. Наибольшая трудность заключалась в том, что пока было невозможно в вопросе о рабстве абстрагироваться от хода развития всеобщей морали.

Еще труднее обстояло дело со вторым принципом. Ведь запрещение работорговли требовало не только выработки специальных мер юридического характера, но и концентрации военных (особенно военно-морских) сил для обеспечения действенности этих мер. Именно последнее составляло большие трудности почти для всех государств, так как такими силами располагал только мощный, огромный королевский британский флот. Создание коллективной системы борьбы с работорговлей на море означало бы поэтому официальное признание британского военно-морского господства, а следовательно, признание ее «полицией морей». Это повело бы к отходу от принципа суверенности и национального достоинства, а также морского права, хотя оно тогда еще было слабо разработано, ограничиваясь принципом свободного мореплавания (mare librum). Да и вообще, разные страны не могли действовать совершенно одинаково, так как у них были свои обязательства, различные моральные устои, финансовое положение, политические цели. Столь же различны были и их экономические интересы относительно Англии. Провал предложений о проведении «наднациональных» мер побудил Англию последовательно держаться линии заключения двусторонних соглашений. Такие соглашения в 1817–1818 гг. были заключены с наиболее связанными с работорговлей Португалией и Испанией и с особенно заинтересованной в ней экономически Голландией.

Соглашения включали два главных пункта:

1) право взаимного досмотра, т. е. право военного корабля одной подписавшей соглашение державы (Англии и Португалии, Англии и Испании, Англии и Голландии) останавливать в море и досматривать (с участием воинской силы), а в случае необходимости и задерживать торговые суда другой страны — участницы соглашения, если на них перевозятся черные невольники;

2) создание юридических комиссий (в принципе смешанных), наделенных правом суда над захваченными работорговцами.

Такие комиссии действовали в основном в Сьерра-Леоне, ставшей британской королевской колонией с 1808 г. После судебного разбирательства и обвинительного приговора невольничьим кораблям задачей комиссий было освобождение африканцев на африканской земле (последняя, впрочем, здесь уже стала колониальной территорией), их устройство и забота о них. Таким образом, созданная Англией аболиционистская и репрессивная система своими методами и целями соответствовала важнейшим рекомендациям «гуманистов». Это, конечно, был вызов определенной экономической системе и связанным с ней интересам, т. е. это был приговор работорговле, а в более отдаленной перспективе — рабству.

В Соединенных Штатах и Франции в этом плане сразу же возникли трудности. В Португалии, Испании и Бразилии трудности тоже сохранялись долгое время. США и Франция поставили свои подписи и дали заверения в Вене и Генте (американцы) — заверения имели аболиционистский характер, но обходили вопрос о репрессивных мерах или, во всяком случае, о их проведении в сотрудничестве с Англией и ее военно-морским флотом. Франция и США занялись своего рода «автономным аболиционизмом» и репрессиями, которые каждая из этих стран осуществляла по-своему.

Первый французский аболиционистский закон датирован апрелем 1818 г. В двух его коротких статьях говорится о запрете «перевозок, известных под названием торговли черными», и о наказании нарушителей закона конфискацией их судна, а капитана — лишением этого звания. В тексте ни одним словом не упоминаются ни организаторы работорговли, вкладывавшие в нее средства даже после ее запрета, ни владельцы судов, перевозивших рабов. Возникает предположение, что такая «терпимость» со стороны морских властей и правительственных юридических органов как бы давала возможность обходить закон со всех сторон.

Тем не менее министр военного флота тотчас же отправил к побережью Западной Африки три военных корабля с предписанием «помешать» торговле рабами, в которой принимали участие французские коммерческие суда. Это было явно политическое мероприятие, преследовавшее на самом деле совершенно иные цели — показать, что режим Реставрации существует. Отправку кораблей очень плохо восприняли в народе (в том числе и моряки королевского флота), видевшем в этом заискивание режима перед прежним врагом Франции, т. е. Англией. Во всяком случае, это мероприятие действительно было мало связано с гуманитарной проблемой. Если не считать всего двух задержанных кораблей, что к тому же не получило судебной санкции, французская морская блокада не была эффективной вплоть до 1822 г., когда произошли резкие изменения, на которых мы остановимся ниже.

Североамериканский аболиционистский закон был провозглашен еще в 1808 г., но только в 1819 г. американский конгресс стал рассматривать два варианта его применения на практике: устройство на африканском побережье морской базы для борьбы с работорговлей по образцу действий англичан в Сьерра-Леоне или создание, также в подражание им, некоей организации в Африке, которая могла бы принимать освобожденных в Америке африканских рабов. В будущем, как известно, так возникнет Либерия[30], но это никак не связано с ранними рейдами военных кораблей США. находившихся тогда к тому же обычно под командой южан-рабовладельцев. В течение четырех лет, начиная с 1820 г., США, по-видимому, занимали ведущее место в своего рода международном соревновании по борьбе с работорговлей. Конгресс принял в это время новый закон, приравнивавший работорговлю к пиратству, а виновных в ней приговаривали к смертной казни. Тем не менее до 1842 г. американское крейсирование у побережий было эпизодическим, а временами вообще не проводилось. Англия же долго тянула с принятием соответствующего закона, сделав это по американскому образцу только в 1824 г.

На первых порах ни американцы, ни французы, придерживавшиеся разных подходов к борьбе с работорговлей, не сумели применить на практике как национальные законы, так и международные обязательства в проведении этой борьбы. Если в критике Соединенных Штатов Великобритания проявляла большую терпимость, то Францию, наоборот, она все яростнее обвиняла в тайном сговоре администрации с нелегальными работорговцами и снисходительном отношении к ним королевской власти. В Париже, в кабинетах министерства военного флота барона Порталь и директора министерства Бурсена, из-под пера официального докладчика барона де ля Марделя часто возникало слово «война» как возможный, хотя и нежелательный путь решения «великого дела» (отмена рабства и запрещение работорговли) в том виде, в каком это виделось Англии, выступавшей как бы от имени всего человечества. Но на практике такой путь Францией отвергался, исходя из ее представлений о национальных интересах.

Что касается стран Иберийского полуострова (так же как и новых независимых стран в Латинской Америке), то в отношении их Великобритания проводила политику кнута и пряника. Соглашения с испанцами и португальцами она добилась в 1817 г. лишь благодаря денежной компенсации — более миллиона фунтов стерлингов — за ущерб или на вспомоществование лицам, материально пострадавшим от аболиционистских и репрессивных мер. Помимо этого, португальцы получили все-таки право легально продолжать южнее экватора торговлю рабами, вывозимыми в Бразилию, которая еще не стала независимой, но бурно развивалась экономически.

Эта привилегия Португалии не очень задела мадридские власти, так как в это время происходил экономический бум в испанской Кубе. Испания обещала покончить с работорговлей еще к 1821 г., но лишь когда дискуссии на эту тему стали переходить в угрозу прямых репрессий, был заключен (правда, лишь в 1835 г.) новый, более эффективный договор между Англией и Испанией, касавшийся активизации совместных карательных мер; действенный же запрет рабства Испания установила лишь в 1870 г.

Еще сильнее сопротивлялась аболиционизму Португалия, испытывавшая такое же давление и угрозы еще задолго до американской демонстрации морской силы в 1842 г. К этому времени обстановка в метрополиях, вообще во всей Европе, а также в Анголе и Бразилии сложилась непростая. Державам Пиренейского полуострова пришлось идти на уступки и подписать новое двустороннее соглашение, имевшее, наконец, действительно серьезное значение для борьбы с работорговцами этих стран.

В Южной Америке, и особенно в Бразилии, Лондон не отказывался даже от политики шантажа, обещая за аболиционистские меры признание «де юре» новой империи Бразилии, провозгласившей независимость еще в 1822 г. Четыре года спустя хитростью, используя одну статью в торговом договоре с Бразилией, англичане добились от южноамериканского государства обещания принять закон об аболиционизме к 1830 г. Французы назвали такой ход «английским макиавеллизмом». Закон приняли годом позже обещанного, но бразильская работорговля велась с полным размахом еще лет двадцать. Только когда британские военные суда вошли в бразильские территориальные воды и стали обстреливать и топить невольничьи корабли прямо в портах (с другими государствами подобные акции могли бы считаться поводом для войны — «казус белли»), бразильский парламент принял закон о полном запрете работорговли. Однако это было уже в 1850 г.

От времени присоединения к принципам аболиционизма отдельных стран до эффективного их включения в международную систему борьбы с работорговлей проходила примерно жизнь целого поколения людей. Особенно знаменателен период 1830–1850 гг., и на нем стоит остановиться для сравнения с событиями последующих лет. Франция в эти годы после долгого сопротивления аболиционизму вдруг вырвалась вперед. В марте 1831 г. Июльская монархия провозгласила уже третий французский закон о запрете работорговли и борьбе с нею. На этот раз меры предлагались драконовские. В ноябре того же года произошло то событие, которое все сменявшие друг друга с момента Реставрации правительства Франции старались всеми силами оттянуть, — подписание конвенции между Англией и Францией о праве взаимного досмотра судов. Из-за своей сомнительной законности Июльская монархия, стремясь к внешней поддержке режима, не могла уклониться от таких обязательств. Французы сохранили автономность в борьбе с работорговлей, но незаконной французской торговле рабами пришел конец.

Это произошло не потому, что национальные законы или международные договоры как бы автоматически вступали в силу и оказывались эффективными. Яркой иллюстрацией банальной исторической ситуации служит, например, продолжение торговли черными рабами на западном побережье Африки именно тогда, когда под влиянием Англии Западная Европа постепенно, вернее сказать, медленно двигалась к международному аболиционизму.

Сами англичане, впрочем, тоже не все сразу стали убежденными противниками работорговли в день святого Сильвестра в 1807 г. Британские невольничьи суда все еще плавали у африканских берегов в 1820 г., а возможно, и позже, но английских кораблей, безусловно, было меньше других. В нелегальной работорговле участвовали и Соединенные Штаты, хотя, по-видимому, очень незначительно, так как — факт исключительный — среди рабов на плантациях южан в XIX в. была очень высокая рождаемость. Тем не менее некоторые авторы считают, что в описываемый нами период Нью-Йорк являлся самым крупным в мире работорговым портом. Противоречивость оценок относительно США объясняется еще и тем, что, хотя североамериканцы мало занимались торговлей рабами, их косвенное участие в невольничьем промысле было большим и проявлялось в создании быстрых новейших судов.

Как уже отмечалось, португальцы, несмотря на известный договор, сохраняли до 1840 г. право вывозить в Бразилию невольников из африканских областей к югу от экватора. Испанцы же, хотя и потеряли большинство земель в своей американской империи, но сохранили Кубу, где с 1820-х годов стали наращивать производство сахара и табака. Поскольку «асьенто» более не существовало, испанцы на Кубе с помощью метрополии получили возможность удовлетворять потребности в рабочей силе, возможно, даже лучше, чем во времена легальной работорговли. Кстати, именно Куба в течение десятка лет оказалась излюбленным местом сбыта «товара» нелегальными французскими работорговцами. Они находили здесь более свободный рынок и покупателей, плативших больше и аккуратнее, чем колонисты-плантаторы на французских Антильских островах.

На острове Сент-Эстатиус, принадлежавшем на Антилах Голландии, а также на датском острове Сент-Томас, имевшем открытый порт, работорговцы находили за недорогую цену не только нужные им товары. Здесь же за определенную мзду местные власти продавали документы с фальшивым указанием национальности, а также поддельные или фиктивные судовые документы. В сложных ситуациях такие бумаги в принципе позволяли избежать преследования со стороны судов разных стран, осуществлявших аболиционистскую блокаду.

В западных метрополиях нелегальная работорговля отнюдь не мешала подготовке соглашений об отмене рабства. В 1825 г., например, такое широко известное предприятие как ситценабивная фабрика «Фабр и Пти-Пьер» извещала в «Этренн Руаяль де Нант» о распродаже тканей «для Гвинеи и торговли рабами»^{190}, два председателя торговой палаты Нанта были крупными работорговцами, весьма уважаемыми в городе, как и их многочисленные собратья по этой коммерции. В отличие от молодых дельцов, соблазняемых возможностями большого выигрыша в работорговой «лотерее», но знающих, что в нее можно и проиграть, старшее поколение со своим опытом и пристрастием к умеренному риску, по-видимому, было уверено в безнаказанности в случае неудачи. Во всяком случае, в рассматриваемый период в Нанте было построено по крайней мере 131 судно по 140 тонн водоизмещением.

Эти суда рыскали вдоль берегов Африки. Будучи малотоннажными, корабли стоили недорого; дешевле обходились и загружаемые на небольшие суда товары, да и на немногочисленную команду тоже требовалось меньше расходов. Доходы от нелегальной работорговли были, конечно, значительно ниже, чем в XVIII в. Они составляли (по неоднократно уточненным данным) примерно 110 000 франков. Это снижение означало сокращение общего числа вывозимых рабов, а также продолжительности и удаленности экспедиций за ними (4–6 месяцев, редко более 8 месяцев). В то же время из-за ускорения оборачиваемости судов стало возможным увеличивать число их рейсов. Конечно, еще совершались и отдельные экспедиции «старого стиля». Их организовывали обычно те владельцы невольничьих кораблей, которые полагали, что особенно не рискуют, но в то же время уже понимали, что нелегальной работорговле приходит конец.

Аболиционистское движение возродилось во Франции в 1820–1822 гг. Среди его сторонников заметное большинство составляли филантропы-реформаторы, расселение которых соответствует географии французского протестантизма. Католики отмалчивались до тех пор, пока римский папа, следуя просьбам и уговорам английских протестантов, не опубликовал в декабре 1839 г. соответствующего апостольского послания.

Пробудившийся гуманитаризм (довольно независимый от духовного и религиозного подъема того времени) объединил под эгидой «Общества христианской морали» интеллектуальную и политическую элиту, добивавшуюся одной победы за другой. В 1825 г. некоторые французские порты, мало связанные с работорговлей, подали петиции в правительственные палаты с просьбой принять суровые меры против «одиозной торговли». Следующий год стал в этом плане поворотным: кассационная палата приняла окончательное постановление против французских работорговцев; правительство направило в Нант специальную комиссию для пресечения подготовки работорговых плаваний. Началась разработка второго аболиционистского закона, объявлявшего работорговлю преступлением против человечества. В 1827 г., после многочасовых дискуссий, этот закон был принят обеими палатами.

Похоже, что в 1814–1831 гг. именно Франция приобрела сомнительную привилегию самой крупной работорговой державы среди стран, еще занимавшихся продажей невольников. Предположительно 729 французских судов можно подозревать в участии в этой торговле. 605 кораблей были замечены у берегов Африки, а что же они могли там еще делать, как не продолжать начатую в XVI в. торговлю рабами? 404 судна являлись невольничьими кораблями вне всяких сомнений. Более сотни из их числа предстали перед судебными властями за работорговлю. Можно ли все это считать незначительной деятельностью? Нет, так как известно, что три невольничьих корабля из четырех свободно проходили через раскинутую на море международную сеть по борьбе с работорговлей. Дальше мы остановимся подробнее именно на этом.

Обращаясь вновь к примеру Франции, мы как бы иллюстрируем условно среднюю ситуацию. В других странах можно было встретить и значительные отклонения от нее, особенно в бразильско-португальской работорговле, особенно долго продолжавшейся на берегах Африки^{191}.

Действительно, на африканском побережье складывалась весьма неоднозначная ситуация. Напомним, что аболиционизм был здесь не только явлением морального порядка, но и представал в виде военных карательных акций, навязанных извне и распространявшихся на африканцев, хотя с ними никто по этим вопросам не консультировался. Перед африканцами поэтому возникало три возможных решения: продолжать продавать рабов, что было их традиционной или даже единственной формой внешней экономической активности; присоединиться к аболиционизму, что, однако, означало бы экономический застой со всеми его возможными социальными потрясениями; наконец, найти какой-то средний путь, не исключая при этом «временных кризисов», как пишет нигерийский историк Олорунтимехин^{192}. Итак, остановимся на первом возможном решении проблемы.

Продолжать ли продажу рабов? Это не вызывало никаких сомнений. За исключением Золотого Берега, где существовали английские, датские и голландские форты (англичане скупили последние в 1850–1870 гг.), повсюду на побережье крупные традиционные работорговые центры продолжали свою, иногда более чем вековую, деятельность примерно до 1840 г. Вплоть до этого времени репрессивные меры существенного ущерба работорговле не наносили. Спрос на рабов и конкуренция покупателей оставались большими, но конкурентоспособным было и предложение невольников, тому у нас есть немало свидетельств.

На речных протоках Рио-Понго такие работорговые маклеры, как братья Куртис, Фабер, миссис Лайтберн (кузина британского консула в Лагосе Кэмпбелла), имели свои обширные «невольничьи загоны», откуда всегда можно было погрузить на корабли пять-шесть тысяч африканцев (возможно, цифра несколько преувеличена). Невольники поступали, по-видимому, с плато Фута-Джал он. Маклеры заключали с капитанами невольничьих кораблей контракты на поставку рабов в определенные сроки (в течение трех месяцев) и при этом в случае опоздания с поставками соглашались платить компенсацию из расчета одна «голова» за день задержки.

Но задержки были редки. У побережья Сьерра-Леоне, на островах Шербро, соперничество между поставщиками рабов — братьями Каулькер, королевой Та Бомпей и Джеймсом Таккером — никогда не мешало им объединяться, если надо было пополнить трюмы невольничьего судна. Южнее, где речка Зулима при впадении в океан образовала узкий вход для судов, располагался один из самых крупных центров сбыта невольников на всем западном побережье Африки — Галиньяс. Английский историк Адам Джонс^{193} установил, что король Шиака поддерживал свою власть за счет непрерывного ведения войн, что давало ему рабов, большая часть из которых поставлялась маклеру Джону Ормонду, самому знаменитому потомку сформировавшейся еще в XVIII в. династии работорговцев. Другой знаменитостью здесь был француз Теодор Кано, по-видимому, пытавшийся перейти на, легальную» коммерцию, но ставший жертвой карательного рвения англичан, которые попросту сожгли его факторию «Новая Флоренция» в 1847 г.

В восточной части дельты Нигера спрос на невольников был еще более значительным, что создавало местные трудности. Интересна как иллюстрация выдержка из весьма яркого доклада капитана невольничьего судна Жан-Жака Гимбера судовладельцам в Санто-Томе, датском острове в Антильском архипелаге, бывшем в то время перевалочным пунктом нелегальной работорговли. 25 декабря 1825 г. его корабль, Ля Фортюнэ» находился в Бонни в восточной части дельты, и капитан сообщал об условиях торговли своим хозяевам — братьям Пардо. По прибытии на место он обнаружил, что на якоре уже стоят два судна в ожидании погрузки живого товара, поскольку король (возможно, Пепер по линии Опубо), обеспечивая свое монопольное право, запретил другим сбывать рабов. Капитан Гимбер уже собирался покинуть Бонни, однако дал уговорить себя остаться в ожидании обещанных ему через 45 дней 230 рабов. Но дело как-то не пошло, и Гимбер потребовал назад задаток, в чем получил отказ. Тогда он попытался действовать угрозами, но был избит палками и уцелел лишь благодаря другим капитанам, сошедшим на берег, чтобы спасти коллегу от «народного гнева». Гимберу ничего не оставалось делать, как вновь войти в переговоры и попытаться загладить «оскорбление» согласием взять на борт больше невольников.

Гимбер в довершение всего был арестован крейсером английского флота, что и позволило нам процитировать этот отрывок (ценен как исторический источник). Его значение в том, что автор невольно свидетельствует о сложившейся в то время и непонятой им ситуации: попытка короля Бонни стать монополистом в работорговле быстро рассеялась под давлением населения. У нас есть и другие документы такого характера, но разной степени достоверности^{194}.

Второе возможное решение — присоединиться к аболиционизму, или, другими словами, запретить работорговлю. Казалось бы, в осуществлении аболиционизма должны были участвовать сами африканцы, но этого не произошло. Репрессивные меры против работорговли предпринимались только западными странами.

Эскадрами по три корабля дюжина английских военных судов бороздила воды Гвинейского залива в то время, как другие суда постоянно крейсировали вблизи некоторых «горячих точек» работорговли. Эти суда были не так плохо подготовлены к своей миссии, как принято думать. Командуя фрегатом в британском королевском флоте, будущий французский адмирал Руссен восхищался вооружением английских кораблей. Флотилия включала по крайней мере один 42-пушечный фрегат с командой в 245 человек, три-четыре шлюпа с экипажем 100–150 человек и 25–32 пушками на каждом, остальные суда-«бриги» (скорее, сторожевики) и еще меньшие суда с экипажем до 50 человек и примерно двадцатью, а иногда всего двенадцатью пушками. Впрочем, именно эти малые суда могли подниматься вверх по рекам. В соответствии с ходом дипломатических достижений шел и захват невольничьих кораблей: 20 испанских в 1819–1825 гг., 41 португало-бразильское судно в 1824–1831 гг., около 30 французских судов с фальшивыми голландскими и датскими документами (как и в случае с Гимбером).

Уроки в борьбе с работорговлей, преподанные англичанами, привели к тому, что во Франции засуетились и занервничали. Ведь после бездеятельного автономного крейсирования, от которого французские военные моряки испытывали лишь дремоту, и в отличие от того, что долгое время доказывали англоязычные историографы, французские морские репрессии против африканской работорговли поначалу быстро зачахли. Лишь с 1823 г. в соответствии с официальным приказом о мобилизации сил французского военно-морского флота против французских работорговцев ежегодно для крейсирования в море стали выходить пять-шесть кораблей, из которых хотя бы один был фрегатом. Так Франция начала отвечать на брошенный Англией вызов.

Под командованием молодых морских офицеров (Ля-Трейт, затем Массье де Клэрваль, Вияре Жуайез, а в 1838–1850 гг. Буэ-Виломез) флот принял близко к сердцу не столько гуманитарную сторону миссии, сколько защиту чести и достоинства нации. Французские морские карательные экспедиции^{195} захватили у берегов Африки, в Бурбоне (остров Реюньон), на Антильских островах и у Гвинейского побережья около 50 французских невольничьих кораблей. Суды в метрополии и заморских владениях сурово осуждали работорговцев, а приговоры публиковались в «Монитер юниверсель». Именно с этого времени совершать работорговлю стало во Франции позорным делом.

Досмотры, задержки и захваты невольничьих кораблей происходили не без трудностей. Они возникали из-за юридических формальностей, географических особенностей района действия, а также вообще из-за сложности человеческих отношений. Главная юридическая трудность заключалась в том, что с точки зрения юстиции захват в море пиратского корабля еще не являлся доказательством факта пиратства. Немало захватов невольничьих кораблей было признано незаконными французским судопроизводством, «так как не было достаточных доказательств» факта работорговли.

У англичан смешанные комиссии обычно принимали решение без права его обжалования: захват судна объявлялся или «правильным», или нет. Если он был «правильным», то это приносило немалую выгоду захватившим судно морякам: они получали значительную премию за каждую «голову вызволенного» африканца (официальная терминология). После 1838 г. к этому прибавилась премия за каждую тонну водоизмещения захваченного корабля, даже если на нем не было невольников, но имелись достаточные основания считать судно приспособленным для перевозки рабов.

Заинтересованность в преувеличении масштаба захваченных невольничьих кораблей — одна из причин «приписок», пользуясь сегодняшним языком, при определении числа невольников, якобы находившихся на борту судов в момент их пленения… Увеличивать их «число» стало выгодным. Из-за непонимания этого лейтенант британского военного судна, захватившего французский невольничий корабль «Ля Каролин», застрелил из пистолета его капитана Барона (вдова получила от английского правительства компенсацию в 10 000 франков). Невольничьи корабли оказывали вооруженное сопротивление военным шлюпам британского флота, порой вступая с ними в настоящие бои (например, на траверсе Бонни между, Ля петит Бенни», «Теодором», «Вижилян» и английскими военными судами «Майридон» и «Тиста»). Все это широко освещалось в британской прессе, и памфлеты об этом занимают видное место среди материалов по истории борьбы с работорговлей.

С такими действиями связаны, однако, и другие издержки, наносившие ущерб моральной стороне гуманных по замыслу акций. Во-первых, бои за освобождение невольников иногда вели к многочисленным жертвам среди них в трюмах атакованных кораблей. Во-вторых, несмотря на теоретически предусмотренный санитарный контроль, смертность среди «освобожденных» африканцев за время конвоирования захваченных судов (например, из залива Биафра до Сьерра-Леоне требовалось в лучшем случае не менее двадцати дней), по существу, оставалась столь же значительной, как и при их перевозке в качестве невольников. Таким образом, задуманные в гуманных целях, карательные меры также не щадили рабов.

Африканцы страдали от военно-репрессивных действий и другим образом. Командиры британских крейсеров (при участии французских офицеров соответственно конвенциям 1831–1833 гг.) понимали тщетность усилий по прекращению работорговли на африканском побережье протяженностью в тысячи километров силами небольшого числа судов. Их наибольшая численность, достигнутая в 1846–1847 гг., не превышала семидесяти военных кораблей, крейсировавших одновременно. Поэтому для уничтожения очагов работорговли на материке, в частности в Галлиньяс, применялись особые методы: на берег высаживались «коммандос» морской пехоты, которая крушила все подряд, не очень разбираясь, уничтожаются ли «загоны» для невольников или обычные африканские деревни. Такие операции к тому же не имели смысла — и «загоны», и деревни быстро восстанавливались, иногда лишь чуть поодаль от прежнего места.

Эта военная политика в гуманитарных целях оставила свои следы, но не на африканской земле, а в умах жителей западных стран. Репрессивные методы против работорговли как бы предвосхитили эпоху «политики канонерок» и последовавших за ней карательных экспедиций, названных «умиротворением» Африки.

Все же некоторые положительные результаты в общем итоге военно-репрессивных мер аболиционизма были достигнуты. Один британский документ (он использован Кертеном для его подсчетов) указывает, что «Форин Офис» в 1814–1843 гг. зафиксировал 2313 невольничьих кораблей. По дипломатическим и политическим соображениям в этом английском перечне упоминается всего 31 французский корабль, тогда как мы определяем их число в это время от 404 до 729, а самое минимальное число плаваний за невольниками в тот же период оцениваем в 2700. Но ведь к этому моменту работорговля отнюдь не закончилась. Один из лучших исследователей работорговли в XIX в., канадский историк Дэвид Элтис^{196}, полагает, что в 1814–1860 гг. таких плаваний за рабами было более 3300. Он также считает, что общее число кораблей всех флагов, захваченных во время карательного крейсирования (прежде всего англичанами), составило примерно 2000.

Если же исходить из того, что захватывалась всего четверть невольничьих кораблей, ходивших к африканскому побережью, то тогда их общая численность должна составить 8000 единиц судов разных стран. Такое количество кораблей все же не представляется реальным, но тогда можно предположить, что репрессивные действия на самом деле были куда более эффективными, чем это принято считать. В то же время приведенное число захваченных кораблей не позволяет само по себе определить число освобожденных африканцев, поскольку с 1838 г. корабль мог захватываться и без рабов на основе предположения, что он подготовлен к работорговле.

Репрессивные акции против работорговли привели к освобождению приблизительно 160 000 африканцев, да еще к избавлению от рабства примерно 200 000 человек в Америке. Более гипотетические расчеты позволяют думать, что последствия этих акций проявились в сокращении захватов в рабство на африканском континенте, где «производство рабов» снизилось примерно на 600 000 человек^{197}. Во всяком случае, очевидно, что под воздействием аболиционизма и его репрессивных мер произошло создание и укрепление под эгидой Запада новых политических образований в Африке: Сьерра-Леоне, где в 1810–1861 гг. официально были освобождены 94 329 африканцев, и Либерии — сначала американского колониального агентства, а затем территории, на которой власть перешла с 1847 г. к переселенным из Африки неграм, провозгласившим независимость и суверенность новой страны. К 1860 г. население Либерии составляли: 6000 освобожденных рабов, 5700 африканцев, освобожденных за предшествующие 10 лет американскими военно-морскими силами, а также около тысячи бывших рабов, которые сами себя выкупали на свободу. В то же время на территории современного Габона французы создали Либревилль, где поселили горсточку африканцев, освобожденных с савойского невольничьего корабля. Таким путем борьба с работорговлей преодолела трудности периода своего становления. Она дала возможность аболиционистам поверить, что их доктрина была не «химерой», как об этом горевал Кондорсе[31], а смогла привести к совершенно конкретным результатам.

Наконец, нам осталось коснуться третьего пути с вероятными «временными кризисами» экономического характера для африканских обществ, издавна втянутых в систему работорговли, которую западный мир в одностороннем порядке решил ликвидировать. В этом плане почти неожиданно и как по воле Провидения возникли два обстоятельства, по сути совпадавшие с мечтами ранних аболиционистов и в то же время дававшие возможность, по-видимому, ослабить опасность упомянутых кризисов. Во-первых, в самый разгар индустриального подъема западный мир ощутил нехватку масел для смазки машин, бытового освещения, парфюмерного производства. Во-вторых, именно такие масла издавна производились в хинтерланде африканского побережья: арахис в области Сенегамбии, масличная пальма в полосе от севера Сьерра-Леоне до юга Анголы.

Европейцы сами не занимались возделыванием этих культур. Ранее они вывозили лишь небольшое количество пальмового масла для приготовления пищи рабам во время плавания на невольничьих кораблях. Но теперь потребности Запада определили характер нового экономического интереса к Африке — производить в ней масличные культуры, т. е. получать жиры и масла в промышленных масштабах. Первое обстоятельство было тесно связано со вторым, и, что любопытно, эта связь полностью воплотилась на практике за очень короткий срок (примерно за 20 лет). Это означает, что в Африке предпосылки для промышленного производства были созданы самими африканцами и за период куда более короткий, чем, например, время, потребовавшееся для подготовки производственного бума в рабовладельческой испанской Кубе.

В 1790 г. в Англию были привезены 132 тонны пальмового масла, в 1844 г. она импортирует его уже свыше 21 000 тонн, а за 1851–1860 гг. этот импорт возрос вдвое^{198}. Франция в 1847–1856 гг. импортировала в среднем 4000 тонн пальмового масла в год, но в последующие 10 лет объем этого импорта сократился вдвое, хотя в то же время ввоз арахиса из Сенегала достиг в среднем 8000 тонн в год, а из Сенегамбии в Марсель импортировалось более 25 000 тонн ореха «тулукуна» для производства мыла^{199}. Иначе говоря, с 1830–1840 гг. старые коммерческие общества, специализировавшиеся на посредничестве в работорговле, получили взамен «живого товара» другую продукцию. При этом по сравнению с «белыми» работорговцами «черные» перестроились быстрее.

Надо было разобраться, насколько продажная цена этих новых продуктов эквивалентна доходам от экспорта черных невольников. В разных районах африканского побережья и в разные периоды цена на растительные масла сильно колебалась, но все время сохраняла тенденцию к повышению. Около 1850 г. за тонну платили от 350 до 750 франков, а весь годовой экспорт масел оценивался в 11–12 миллионов франков. Пользуясь осредненными данными, эту сумму можно считать примерно эквивалентной стоимости 77 000 невольников, т. е. такому их числу, которое в действительности никогда в течение одного года не вывозилось, практически не могло быть вывезено. Новая экспортная продукция (при высокой урожайности масличных культур) как бы гарантировала поэтому полное прекращение экспорта рабов.

Точно в подтверждение этой мысли в 1847 г. в Бонни капитан Крейджи из королевского английского флота, с целью ускорения ликвидации работорговли и обеспечения британского проникновения в районы к востоку от дельты Нигера, предложил местному правителю Пэплу за отказ от продажи рабов ежегодную компенсацию в две тысячи испанских долларов в течение пяти лет (т. е. суммарно десять тысяч долларов, что составляло стоимость «живого груза» всего одного невольничьего корабля для вывоза 400–500 рабов)… Психологически, как это ни парадоксально, столь мизерное вознаграждение имело целью доказать нерентабельность экспорта невольников, косвенно указывая в то же время на большую выгоду от торговли иными товарами. Кроме того, предлагая «звонкую монету», африканцев хотели приучить к западной денежной системе, внедрить в их хозяйство денежные отношения и собственно монеты, реальную ценность которых здесь еще только начинали понимать.

Итак, за пятьдесят лет нелегальной работорговли было вывезено более трех миллионов африканцев. Возникновение взамен рабов другого экспортного товара не привело к коренной ломке сложившейся веками экономической организации. Конечно, невозможно было как по мановению волшебной палочки увеличить продукцию, требовавшую перегруппировки расселения, расчистки от лесов земельных участков, агрономических мероприятий, создания систем сбыта, да еще с учетом, например, того, что масличная пальма плодоносит лишь на пятый год. Возникавшие поэтому «временные кризисы» разрешались путем совмещения двух направлений производства и торговли — людьми и масличными продуктами^{200}. Это поддерживало экономику африканского побережья до тех пор, пока масличные не стали в хозяйстве и сбыте главным источником доходов африканцев.

Основным способом производства был, видимо, труд рабов, потребность в которых как рабочей силе все более увеличивалась во внутренних областях Африки. Невольники теперь все реже вывозились как товар, их использовали в местном хозяйстве. Они оставались все теми же рабами с той лишь разницей, что не покидали своей родины, да и жили, в общем, в условиях, лучших, чем те, что ожидали большинство рабов в обеих Америках. Если мысленно представить себе подобный коренной перелом экономики в работорговой Африке как мгновенное явление, то, вероятно, оно вызвало бы если не хаос, то уж наверняка очень глубокий кризис. Однако, когда все это растянулось примерно на двадцать лет, старые методы управления, основанные на традиционных и прочных структурах эпохи работорговли, оказалось вполне возможным эффективно приспособить к новым запросам.

Совмещение двух названных направлений экономической деятельности, одно из которых было совсем новым, привело к тому, что старое направление — работорговля — быстро исчезло. Если воспользоваться методом условных исторических предположений, то невольно возникает мысль, что к несчастью Африки промышленная революция в Западной Европе произошла слишком поздно. По оценкам Джозефа Иникори^{201}, изъятие из Африки 14 миллионов ее жителей только в результате вывоза рабов через Атлантику на самом деле означало для африканской демографии потерю примерно 112 миллионов потенциальных пар рабочих рук — мужчин и женщин. С этой гипотезой можно спорить, но научно обоснованно заниматься этим должны профессиональные демографы.

Медленный упадок сбыта невольников — главного «товара» Африки на протяжении более трех веков — компенсировался развитием производства совершенно иных товаров. Это, наряду с возникновением на континенте государственных образований, основанных на понятии «свобода», представляется главным достижением эры аболиционизма. Потребовалось еще более или менее продолжительное время, чтобы вывоз африканских рабов через Атлантику стал достоянием истории. Но не все в этом будущем Африки оказалось безмятежным. Ведь аболиционизм отнюдь не был свободен от «задних мыслей», по крайней мере от меркантилизма. Англия и Франция подписали первые «неравноправные договора». с местными властями в Африке под флагом аболиционизма. Подобные соглашения обычно предусматривали, по существу, отказ от суверенности, от местного права, исключая некоторые культурные и религиозные традиции. В интересах своих торговых кругов обе великие державы прибегали к военным санкциям, сначала действительно против рецидивов работорговли, а затем и просто против африканцев, то «за долги», то «за жадность». Правда, в период экономического господства в мире Англии и Франции африканское побережье с его ограниченными возможностями не очень их интересовало, а о «внутренней части» материка даже в середине XIX в. западный мир имел еще смутное, если не сказать фантастическое, представление. Но планы проникновения в глубь континента с колонизаторскими намерениями уже активно разрабатывались.

С этими планами и отношениями другого типа возникают и совсем иные проблемы. Но не породила ли гуманистическая мораль запрещения торговли черными рабами — аболиционизма — в то же самое время и более продуманные и коварные меры по эксплуатации африканцев, когда западные страны в экономическом и социальном отношениях вступили в эпоху капитализма?