Африканские рабы...

Европейская торговля рабами, главным образом на западном, но также и на восточном побережьях Африки, приобрела наибольший размах в XVII–XVIII вв. Эти области по сравнению с остальной частью континента были самыми активными центрами работорговли. С XIX в. она стала уменьшаться и почти полностью затухла в 1860-х годах. Процесс работорговли в других частях Африки развивался по-иному. Работорговлей здесь занимались арабы. Она была и тут стабильной в XVII–XVIII вв., а в XIX в. на караванных путях Западной Сахары сократилась, но приобрела значительный размах в отдельных местах Западной Африки, стала очень заметной в верховьях Нила и в экваториально-восточной части материка, где обширные пространства, находящиеся до тех пор в изоляции, оказались в зоне проникновения работорговцев. Рассмотрим кратко ситуацию в каждом из этих столь различных регионов Африки.

Западная Африка и Магриб

Исчезновение в конце XVI в. империи Сонгай, существовавшей в саваннах Западной Африки, стало началом периода политической раздробленности, во время которого возникали всякого рода местные конфликты^{202}. Сначала они были относительно мелкими, но позже приобрели больший размах, особенно с возникновением в XVIII в. новых государств. Подобные конфликты имели место и в XIX в., когда образовалось несколько империй: прежде всего Сокото и Масина, затем империя Эль-Хадж-Омара и его сына Ахмаду на территории современного Мали, наконец, южнее — государство Самори. Во главе их стояли сильные личности, по крайней мере в первых трех из перечисленных образований, где господствовал религиозный фанатизм, и поэтому постоянно возникали священные войны — «джихады».

Стремясь расширить сферу своего господства, эти империи нападали на соседей, но и сами страдали от того же самого в силу отсутствия естественных преград и неоднородности покоренного населения. Последнее требовало все время подавления внутренних мятежей. Так и шли почти непрерывно вооруженные столкновения, а в последние десятилетия прошлого столетия и войны, вызванные европейскими захватами.

Военные действия неизбежно вели к появлению пленников, а иногда именно они становились главной целью конфликтов. Рабы были тогда же и основным видом дани победителям. Число таких невольников постоянно возрастало, и иногда они составляли 30–50 % от всего побежденного населения^{203}. Рабов использовали в самых разных сферах. Их включали в состав армии победителей, что усиливало ее боевую мощь. Однако все чаще рабов стали использовать на сельскохозяйственных работах для расширения плантаций не только местных продовольственных, но и коммерческих (товарных) культур, например масличной пальмы на Гвинейском побережье или же хлопчатника и индиго во внутренних районах.

Рабы обеспечивали существование и достаток ряда социальных групп, которые могли поэтому более активно заниматься политической, коммерческой или военной деятельностью. Наконец, в тех частях материка, где денежные знаки все еще не были в ходу, рабы нередко выполняли роль всеобщего эквивалента: числом рабов, например, оценивались важнейшие товары — соль, быки, ткани. Спрос на рабов был постоянным, и покупали их не только в главных центрах продажи невольников. Рабов можно было приобрести почти в каждой деревне, куда их приводили бродячие купцы. Обычно эти купцы во время военных действий следовали за армией и скупали пленных по дешевке. Широкая сеть работорговли более или менее равномерно охватывала всю суданскую зону^{204}.

Однако далеко не все продававшиеся таким путем рабы оседали в местах их продажи. Часть из них отправляли в Северную Африку по многочисленным традиционным караванным путям, мало отличавшимся от транссахарских маршрутов прежних веков. От Томбукту две дороги вели к Марокко, обходя с разных сторон крайне засушливую равнину Джуф и затем соединяясь у уэда Нун, где тогда находился важный торговый центр. Дальше этот путь завершался в Могадоре. Чаще использовался восточный маршрут, проходивший через Таудени, где добывалась соль, и Тиндуф с его возникшим в середине XIX в. крупным рынком.

Другой путь из Томбукту шел на Туат, откуда одна дорога вела дальше в Тафилалет, а другая — в Марракеш (т. е. бывший древний путь в разрушенную уже к этому времени Сиджильмасу). Еще одна дорога из Туата вела к Триполи через Гадамес, который в XIX в. оставался относительно важным центром. Его купцы вместе с негоциантами Туниса и Триполи имели свои представительства на важнейших рынках Судана, где приобретали необходимые товары для отправки на север. Однако связи с Томбукту были ненадежными из-за волнений, периодически охватывавших этот регион, в отличие от контактов с империей Сокото, более прочных благодаря соглашению с крупнейшими кочевыми племенами верблюдоводов. Последние за вознаграждение снабжали купцов верблюдами, а заодно гарантировали свободу передвижения их караванов. Торговый путь шел через Гат и Аир и заканчивался в Кано (на севере современной Нигерии), с которым в те времена Гадамес поддерживал самые оживленные контакты.

Главные торговые пути, пересекавшие Западную Сахару, вели из Судана или к Марокко, или к Триполи, и таким образом между этими регионами существовали прямые связи. Алжир и Тунис находились в несколько ином положении. Купцы из Мзаба, из района Константины и из Туниса направлялись в оазисы, расположенные на главных караванных путях, где ждали товары, но караваны не обязательно проходили в этом месте, и потому объем торговых операций здесь был невелик.

Работорговля сопутствовала всем этим торговым связям. В зависимости от маршрута путь через пустыню занимал от 70 до 90 дней. Не говоря о постоянной угрозе нападения грабителей, сами природные условия Сахары делали каждое ее пересечение очень тяжелым и рискованным. Опасности подстерегали всех, но особенно рабов. Ведь они шли пешком, тогда как хозяева обычно двигались верхом; рабы не имели одежды и поэтому не были защищены ни от сильного ветра, несущего песок, ни от резких колебаний дневных и ночных температур. Если рабы заболевали, их бросали; если каравану не хватало воды (из-за истощения взятых запасов или высыхания колодцев на пути), то первыми умирали от жажды рабы.

Трудно точно определить, сколько рабов гибло в пути, но совершенно очевидно, что такие потери были велики. Однако сухие цифры все равно не смогли бы так передать ценные и в других отношениях сведения, как впечатления путешественника Нахтигаля, которому в 1869 г. довелось двигаться на юге Феццана по караванной тропе, усеянной детскими трупами.

Выжившие после подобных переходов добирались до конечного пункта в полном истощении. Поэтому требовался промежуточный этап, на котором можно было привести невольников в лучшее состояние перед их продажей в городах на севере Африки и обычно дальнейшей перепродажей. Такой этап, наверно, казался невольникам своеобразным раем после всех перенесенных испытаний. Об этом свидетельствует тот же Нахтигаль. Констатируя последствия кошмарного пути невольников по югу Феццана, он отмечает улучшение их положения по мере приближения к Триполи, когда в одном из оазисов они останавливались специально для отдыха. Встречая здесь почти ежедневно караваны рабов, Нахтигаль отмечал, что они «хорошо одеты и накормлены, имеют счастливый и довольный вид»^{206}.

Истощенных невольников, не имевших «товарного вида», попросту не купили бы, и поэтому забота о них объясняется чисто экономическими причинами. По тем же причинам заботу о невольниках могли проявлять и позже, особенно о тех, которые предназначались для домашнего рабства. Ведь новые невольники говорили лишь на совершенно незнакомых будущему покупателю языках, абсолютно не представляли себе ни характера предстоящей работы, ни нравов страны, где судьба уготовила им провести оставшуюся жизнь, а поэтому требовалась специальная подготовка рабов перед продажей. В некоторых оазисах по северной окраине Сахары (в Тафилалете, Мзабе и Гадамесе) для этой цели существовали «центры обучения» рабов, где они проводили один-два года, после чего цена на таких невольников сильно возрастала^{207}.

Самые активные экономические связи развивались в направлении от Судана к Марокко. По сравнению с предыдущими веками появились новые экспортные товары, например камедь и особенно страусовые перья, пользовавшиеся большим спросом в Европе. Эти товары как бы дополняли традиционные статьи экспорта (россыпное золото, которого вывозили все меньше, слоновая кость, рабы). По данным хорошо осведомленного источника, рабы составляли основную часть «груза» караванов. В конце XVIII в. в Марокко и его предсахарские окраины доставлялось 6–7 тысяч рабов ежегодно. Рабы попадали к вождям крупных кочевых племен, использовались для сельскохозяйственных работ в оазисах, а в городах для домашних работ. Кроме того, часть рабов переправлялась дальше либо в Агадир на берегу океана, где их покупали англичане для своих плантаций на Антильских островах, либо в Алжир, который, как отмечалось, не был напрямую связан с Суданом^{208}.

Запрещение Англией работорговли, затем французская оккупация Алжира нарушили этот «реэкспорт» рабов, и в дальнейшем невольники использовались здесь лишь для местных нужд. Невольников сюда поэтому стало поступать значительно меньше, но все же в середине XVIII в. их доставлялось по крайней мере 3,5–4 тысячи в год^{209}. Основные сделки совершались в конечных пунктах транссахарских караванов — в Марракеше и Сусе, а затем рабами торговали по всей стране. Их продавали в каждом городе прямо на базарах или же водили группами по улицам в сопровождении глашатая, расхваливавшего «качество товара». Конечно, определить число распроданных таким путем рабов очень трудно^{210}.

Для второй половины XIX в. зафиксировано заметное снижение продажи рабов. Главная его причина заключалась в общем уменьшении объема караванной торговли, которая все меньше могла конкурировать с морскими перевозками. Более низкая стоимость перевозки грузов по морю и к тому же их скорейшая доставка таким путем привели к тому, что суданские товары стало выгоднее отправлять морем. Марокканские купцы начали обосновываться даже в Сен-Луи на реке Сенегал, чтобы прямо там закупать товары из Судана. Но морские перевозки находились целиком под контролем европейцев, уже несколько десятилетий как запретивших работорговлю, а поэтому отправлять морем рабов было невозможно.

Поскольку в то же время сократилась и караванная торговля, то приток рабов на Север Африки через Сахару резко упал: наиболее точная оценка для 1880-х годов — всего 500 невольников в год^{211}. Это свидетельствует об очень сильном спаде работорговли по сравнению с тем, что происходило здесь лет на тридцать раньше. Поступление сюда рабов все более сокращалось, но все-таки продолжалось еще долгое время. Известно, например, что в самом конце прошлого века жители Туата, чувствуя нарастание угрозы французской экспансии, распространявшейся к югу от Алжира, пожелали отдать себя под защиту султана Марокко и согласились даже на подчинение назначаемым им губернаторам. В ходе переговоров султану многократно посылались разные дары, но каждый раз в их числе были рабы^{212}. Видимо, имели место и другие перемещения рабов, так как многие сообщения, связанные с Брюссельской конференцией против рабства (1889–1890)[32], свидетельствуют о продолжении работорговли в регионе, хотя она охватывала уже явно небольшое число людей, ни в какое сравнение не идущее с тем, что было раньше.

В Алжир вообще не ввозилось так много рабов, как в Марокко. Поскольку имеющиеся сведения очень разнятся между собой, определить число рабов в Алжире трудно. В 1845 г. в докладе французского Второго Бюро[33] общее число черных невольников на всей алжирской территории оценивалось в 8000 человек (в основном из Борну и «страны хауса»)^{213}. В другом докладе, составленном три года спустя в связи с запрещением рабства, вместо этой оценки указывается 18 329 человек, а годовой привоз невольников оценивался в 3282^{214}. Последняя цифра не очень заслуживает доверия — она слишком «точна», чтобы считаться осредненной величиной, да к тому же при таком годовом притоке рабов их общее число было бы куда большим.

Поэтому мы приводим указанные данные скорее для того, чтобы показать, что при любых оценках в Алжир привозили рабов явно меньше, чем в другие области.

После 1848 г. на всех контролируемых французской администрацией территориях почти полностью прекратилось поступление рабов. Но торговля ими продолжалась южнее, в частности в Мзабе и Уаргле, издавна являвшихся центрами перепродажи невольников. Мзабские купцы закупали рабов в Туате, а в Уарглу рабы поступали главным образом через посредство кочевников шаамба, соседей Уарглы, кочевавших до Гадамеса.

К началу 1880-х годов ежегодный привоз рабов в Мзаб оценивался одним автором в тысячу человек^{215}, а другим — в полторы-две тысячи^{216}. Однако эти цифры нам представляются преувеличенными, поскольку пути вывоза рабов на север были практически перекрыты и работорговля здесь всего через несколько лет после того, как французская власть распространилась и на эту территорию, резко сократилась и выродилась в мелкую контрабанду.

Между тем французы как бы проявляли довольно заметную терпимость в этом вопросе. Прямые связи между Алжиром и Суданом отсутствовали, и не имелось возможности добраться через Сахару до какого-либо потенциально крупного невольничьего рынка на юге.

Отдельные попытки доставки невольников окончились безуспешно. Надо полагать, что причиной этого явилось запрещение работорговли, направившее невольничьи потоки в другие страны с более благоприятными для нее условиями. Для того чтобы как-то восстановить приток невольников в Алжир, нужны были особые формы, не считавшиеся бы работорговлей, но в то же время позволявшие «приобретение» рабов. Например, рабы юридически объявлялись свободными, но чтобы стать свободными фактически, они были обязаны отработать у хозяев определенное время. Этот вариант позволял бы, ко всему прочему, получать дополнительную рабочую силу, в которой крайне нуждалась колонизация^{217}.

Однако подобные мероприятия не получили развития, так как они, по существу, слишком сильно походили на работорговлю, когда требовалось полностью отмежеваться от нее. Они были бы бесполезны и потому, что отсутствие прямых связей между Алжиром и Суданом возникло не в период французских захватов в Северной Африке, а в значительно более раннее время.

Похожая ситуация складывалась и в Тунисе, что объясняется общностью географического положения — удаленностью от главных транссахарских путей. Но до Туниса доходили караваны из Феццана и Гадамеса, откуда в XVIII в., по свидетельству современников, привозили только золото и черных рабов. Последние в начале следующего века поступали в количестве 500—1200 человек в год, при этом часть из них переправлялась далее в порты Леванта^{218}. Здесь возникал тот новый работорговый поток, которого не было на Западе Африки, слишком удаленном от основных пунктов назначения реэкспорта невольников. Этот поток все время нарастал в восточном направлении.

Общий итог этих работорговых операций в Тунисе привел к появлению в стране куда более многочисленной, чем в Алжире, прослойки невольников. В середине XIX в. их число в Тунисе оценивалось в 30 000^{219}, но затем началось уменьшение численности рабов. В 1841 г. тунисский бей запретил вывоз рабов и закрыл невольничьи рынки, пожертвовав тем самым и частью своих доходов, так как раньше он получал налог с работорговых сделок. На следующий год бей запретил ввоз рабов, а в 1846 г. пошел еще дальше. Полностью признавая рабство «законным», он в то же время ввел особую нотариальную процедуру для выдачи документов об освобождении любому рабу, который этого пожелает^{220}.

Весьма любопытно, что декрет подчеркивал «значительный политический смысл», который придавался указанному мероприятию. Это действительно было так из-за соображений внешней безопасности страны. К западу от нее французы в 1837 г. овладели Константиной, к востоку турки в 1835 г. в отместку за потерю ими Алжира вновь оккупировали Триполи, а затем в 1842 г. заняли и Гадамес. Для защиты от опасности с обеих сторон бей нуждался в поддержке «третьей стороны», которой в сложившейся тогда в Средиземноморье обстановке могла быть только Англия. Она, конечно, соглашалась в определенных пределах поддержать Тунис, чтобы ситуация в Средиземноморье не изменилась во вред британским интересам.

Кроме того, Тунис не мог не подчеркнуть свои аболиционистские взгляды и поэтому, не исключая, впрочем, и подлинного стремления к гуманитарному прогрессу, принял еще ряд декретов. Об их содержании каждый раз консулу Великобритании детально сообщалось в посланиях бея.

Все эти письменные акты не были совершенно пустым делом, но так как они не предусматривали никаких санкций для нарушителей, то действенность декретов оказалась весьма незначительной. Торговое соглашение 1875 г. с Англией предусматривало, например, обязательство тунисской стороны выполнять декрет 1846 г.^{221}, о существовании которого в Тунисе решили вспомнить тридцать лет спустя. Этот новый документ, однако, тоже не привел к коренному решению проблемы. Старая практика не могла исчезнуть в одно мгновение, и контрабанда черными рабами, хотя и совсем в небольшом масштабе, продолжалась. Наряду с ними процветала торговля мусульманскими женщинами, даже родившимися свободными и от родителей мусульман^{222}.

В конце концов потребовался новый декрет, принятый только после установления французского протектората над Тунисом. В 1890 г. такой декрет бея объявил незаконность самого рабства и обязал в течение трех месяцев выдать заверенные нотариусом свидетельства об освобождении каждому черному невольнику на территории страны^{223}. На этот раз был сделан решительный шаг.

Триполитания и Киренаика[34]

Итак, приток рабов из Судана в Алжир и Тунис в XVIII–XIX вв. был относительно невелик. В отличие от этого Триполитания, расположенная к востоку от обеих стран, почти не уступала по объему работорговли Марокко. Триполи связывало с Суданом три основных пути. Наименее используемый маршрут шел через Гадамес и заканчивался в «петле Нигера». Второй тоже пролегал через Гадамес, но от него сворачивал прямо через Гат и Аир в «страну хауса». Третий же пересекал Феццан и доходил до Борну.

Во всей этой части Африки Феццан играл роль распределительного торгового центра: через оазис Гат он был связан помимо Борну, со «страной хауса» и Томбукту и в то же время обеспечивал прямой путь в Киренаику и Египет. Именно поэтому правители Триполи стремились осуществлять свое господство в Феццане, вынужденном признавать его, что проявлялось в выплате регулярной дани золотым песком и рабами.

В XVII в. жители Феццана неоднократно пытались освободиться от этого ярма, но каждый раз им приходилось вновь покоряться. В 1714 г. в Триполи воцарилась Караманлийская династия, которая отказалась подчиняться константинопольскому султану, хотя формально признавала его сувереном. Триполи фактически имело самостоятельное управление на протяжении 120 лет. Вплоть до конца XVIII в. удавалось также обеспечивать господство в Феццане, который почти постоянно пытался избавиться от вассального положения. Однако все это мало влияло на торговые связи, осуществлявшиеся вполне регулярно.

В Триполи из Судана, помимо рабов, поступали слоновая кость, золотой песок или золото в слитках, александрийский лист, шкуры, сода, камедь, позже — страусовые перья. Что же касается интересующей нас торговли рабами, то она развивалась неравномерно. В конце XVII в., если доверять одним мемуарам, «оставленным в 1686 г., за год в Триполи доставляли 500–600 невольников. Но именно в этот же самый год бей Триполи предпринял военный поход в Феццан для его подчинения своей власти после очередного отказа признавать ее жителями Феццана. Нарушение торгового обмена, всегда происходившее в подобных ситуациях, безусловно, объясняет то относительно небольшое число невольников, которое приведено выше.

С установлением в XVIII в. власти Караманли положение стабилизировалось и привоз рабов возрос в среднем до полутора тысяч в год. Большинство из них происходило из Феццана, и лишь несколько сот человек поступало из Гадамеса. Рабы оставались главным «товаром», их стоимость равнялась совокупной стоимости всех остальных предметов торговли и в 1766 г. составляла несколько более миллиона ливров. Часть рабов покупалась для использования в самом Триполи, но значительно больше их вывозилось из него. Работорговля порождала спекуляцию, поскольку оптовые покупатели, приобретавшие недорого крупные партии невольников, затем выгодно распродавали их поодиночке. Государство было тоже заинтересовано в этой торговле, получая налог в размере 3,5 % от цены за раба из Феццана и 2,5 % за раба из Гадамеса. Что же касается «экспорта» из Триполи, то он полностью шел в Османскую империю: в Константинополь, Салоники, Смирну, Пелопоннес (Морею), на острова Хиос и Крит. По-видимому, изредка какое-то число рабов переправлялось и на Мальту. Транспортировка рабов из Триполи морем осуществлялась на зафрахтованных европейских судах (почти исключительно французских), на которых триполийцы сами сопровождали своих невольников до места назначения. Суда были небольшими, обычно водоизмещением всего 50—150 тонн, а поэтому не могли иметь много пассажиров. Однако при значительном числе рейсов и на таких судах общий объем людских перевозок мог быть относительно большим^{224}.

В 1835 г., как отмечалось, константинопольский султан в целях предупреждения возможной экспансии французов, недавно обосновавшихся на алжирском побережье, направил в Триполи войска, изгнавшие династию Караманли и восстановившие в стране османскую администрацию. Сначала эта смена власти не оказала никакого влияния на работорговлю, продолжавшуюся на прежнем уровне. Произошла, однако, смена мест, откуда поступали невольники. До тех пор таким главным центром был Борну, но он пришел в упадок после смерти в 1835 г. шейха Эль-Канеми и последовавшим за ней волнением в Канеме, стоявшем на пути в Феццан.

В результате всего этого наиболее оживленным маршрутом стал путь через Сокото и непосредственно через его самый крупный торговый центр — Кано, откуда, по данным путешественника Барта (1851), ежегодно вывозилось в разных направлениях пять тысяч рабов^{225}. Сокращение поступления рабов по одному пути компенсировалось их притоком по другому пути, и потому число рабов, доставлявшихся в Триполи, оставалось примерно одним и тем же. Положение изменилось с 1857 г., когда султан провозгласил запрет работорговли на всех территориях Османской империи. Исключение составила из-за своего священного характера провинция Хиджаз[35], и именно из-за ее нужд был сохранен рынок рабов в Триполитании^{226}. Текст запрета сам по себе носил революционный характер, но сначала это не вызвало никаких изменений в повседневной жизни. Тот факт, что текст этот затем многократно подправлялся, свидетельствует о его явной неэффективности. Свидетельства об освобождении от рабства получили лишь немногие невольники, только что привезенные в обход закона. Но, поскольку они не имели никакой возможности обеспечить свое существование, единственное, что им оставалось, ^— не покидать своих хозяев, т. е. ничего в положении даже «освобожденных» рабов не изменилось. Торговцы же невольниками использовали свидетельства об освобождении для того, чтобы свободно перевозить своих рабов под видом «слуг» и затем без труда продавать их в Турции.

Такая ситуация не могла продолжаться бесконечно. Сообщения европейских консулов из Триполи, разоблачавших факты работорговли, делали ее все более затруднительной для османских властей. Движение против рабства, ширившееся в Европе в конце 1880-х годов, вынудило эти власти из политических соображений принимать все более энергичные меры. Новый паша, назначенный в 1889 г., активно занялся пресечением работорговли, в чем ему помогли внешние обстоятельства — упадок транссахарской торговли. Завоевание европейцами всей области Чад привело к полному запустению караванной дороги на Борну. Что касается пути на Кано, то торговля на этом маршруте все более испытывала давление англичан, стремившихся повернуть торговые потоки на юг. Этого им удалось окончательно добиться после завоевания в конце XIX в. эмиратов на территории современной Нигерии. Произошедшие изменения привели к сокращению контрабандной торговли рабами в Триполи до единичных случаев.

Однако Триполи вбирал в себя не всю работорговлю в регентстве. Феццан был не просто перевалочным пунктом на путях, соединявших его с Суданом, а играл особую роль в торговле рабами. Пополнение ими рынка осуществлялось двумя способами: набегами и покупкой у работорговцев. Набеги тоже были двух типов. В одном случае организаторы караванов для набегов за рабами сами обеспечивали себя оружием и необходимым продовольствием, и. поэтому захваченные невольники становились собственностью захватчиков, отдававших четвертую часть добычи своему правителю. В другом случае правитель организовывал экспедиции за рабами и определял судьбу добычи. Воинам не разрешалось самим оставлять себе ни одного пленника. Всех захваченных невольников собирали вместе, правитель сначала отбирал себе каждого четвертого, а затем раздавал обычно по одному рабу пешим воинам, а кавалеристам — по два. Такие набеги в южные районы проводились ежегодно. Они доходили до Канема и даже Борну, и захватывалось до 1800 невольников^{227}.

Помимо подобных, своего рода «официальных» набегов пополнение рынка рабов производилось и частными лицами. Мы только что упомянули Борну. Именно там работорговцы легко могли приобрести невольников, так как операции по захвату рабов здесь были обычным делом. По этому поводу очевидцем опять выступает Генрих Барт, сопровождавший участников подобной операции в 1851 г. и описавший ее во всех деталях. Операция проводилась в южных районах под предлогом заставить вассалов подчиняться, но в действительности просто для захвата рабов. Длилась экспедиция немногим более двух месяцев. По существу, это была «прогулка» вооруженных налетчиков, уверенных в своей силе потому, что у них имелось огнестрельное оружие, т. е. безусловное преимущество перед населением, не умевшим даже пользоваться таким оружием.

Взрослых мужчин-пленников было труднее содержать во время переходов, и их безжалостно убивали на месте, но часто им удавалось убегать, оставляя налетчикам более слабые существа — женщин и детей, которые не могли скрыться так же быстро. Иногда жителям деревень, предупрежденным о набеге, удавалось найти убежище на другом берегу рек, забрав при этом с собой все пироги, чтобы преследователи не могли их настичь. В подобных случаях нападающие приходили в бешенство и предавали огню все, что им попадалось на глаза, включая зернохранилища, и тем самым обрекали на голод тех, кто сумел ускользнуть от рабства. Когда экспедиция вернулась в столицу Кукава, она привела с собой десять тысяч голов скота и три тысячи рабов^{228}.

Большинство рабов обменивалось на товары, провозимые с севера транзитом через Феццан. Правитель страны тоже получал доход от таких операций, хотя они были организованы не им непосредственно. Он взимал пошлину с любого товара, в том числе и с каждого ввезенного в страну раба. Правителю полагалось десять франков золотом с любого невольника независимо от его возраста и пола^{229}.

Мы располагаем отдельными оценками размаха такой торговли рабами в Феццане. Два разных источника начала XIX в. утверждают, что в отдельные годы здесь продавалось до четырех тысяч рабов^{230}. Поскольку указывается, что это число достигалось лишь в отдельные годы, то, следовательно, среднее годовое число продававшихся рабов было меньшим. Однако затем оно, вероятно, стало расти, так как в середине столетия Нахтигаль определял это число в пять — восемь тысяч невольников в год^{231}. Казалось бы, запрещение работорговли, объявленное в 1857 г. турками, господствовавшими в регентстве Триполи, должно было уменьшить эти цифры. Но сначала ничего этого не произошло, и османский губернатор продолжал старую практику, собирая привычную пошлину за продажу рабов. По просьбе путешественника Рольфса, ехавшего через Мурзук в 1865 г., один турецкий врач подсчитал, что в том году в город привезли 4048 рабов. Учитывая, что подобное происходило и в других населенных пунктах, общее для этого района число поступавших рабов можно оценить в 10 000^{232}.

Вероятно, приведенная цифра преувеличивает объем работорговли в тот период, но она все еще шла полным ходом, хотя через четыре года тот же Нахтигаль определял ее масштабы всего в две-три тысячи невольников в год, что свидетельствовало уже о начале упадка работорговли^{233}. Такой упадок мог вызываться разными причинами: сокращением числа невольничьих караванов в направлении Триполи, где местные власти оказались вынужденными демонстрировать строгость из-за присутствия иностранных наблюдателей; просто общим кризисом всей транссахарской торговли в это время. Как бы там ни было, остается очевидным, что рабы все еще составляли основу торговли в Феццане.

Подтверждение этому мы встречаем в источниках как начала^{234}, так и середины XIX в., когда на долю работорговли приходилось до двух третей всей стоимости поступавших из Судана товаров. Поэтому без торговли рабами Судан вообще не мог бы иметь коммерческие связи^{235}, что и подтверждается сохранением этого вида торговли даже в XX в. А после того, как в начале первой мировой войны итальянцам пришлось эвакуироваться из Феццана, который они недолго оккупировали, работорговля здесь сразу же восстановилась и стала «довольно активно и прибыльно» процветать вплоть до полного восстановления в стране власти колонизаторов в 1929 г.^{236}.

Сокращение поступления рабов в Триполи, как отмечалось, может объясняться уменьшением работорговли в Феццане в конце XIX в., но она не ограничивалась выходом только в Триполи. Рабов, пусть и в небольшом числе, придерживали в самом Феццане, а других переправляли отсюда в Киренаику, откуда их везли дальше — в Египет, Сирию или морем в Турцию. С учетом продажи рабов на каждой остановке долгого пути этот работорговый поток представляется равным тому, который направлялся в другую сторону — к столице регентства. После того, как поток в Триполи прекратился, другой оставался почти неизменным. В Киренаику, кроме того, поступали партии невольников с юга; это началось еще в XVIII в. и позже приобрело большой размах.

Королевство Вадаи в Центральном Судане, ранее находившееся в подчинении Дарфура, сумело освободиться от этой зависимости и, утвердившись политически, стало укреплять свою торговлю. В то время Вадаи связывала со Средиземноморьем только дорога через Феццан, но трудность пересечения гор Тибести, а часто и враждебность населения на этом пути делали последний очень тяжелым. По-видимому, торговля рабами по этому маршруту всегда была незначительной, и поэтому султан Сабун (1805–1815) стал искать другие дороги и остановился на более короткой, проходившей через оазис Куфра и заканчивавшейся в Киренаике. С ней у Вадаи с этого времени установились постоянные отношения.

Они получили еще большее развитие в правление Али (1858–1874) в значительной степени благодаря его присоединению к братству сенуситов, центром которого был Джарабуб, юго-восточнее Бенгази. Али проводил политику завоевателя. Из Багирми[36] — западного соседа Вадаи — он уводил население целых деревень, заставляя крестьян и ремесленников работать на землях своей страны. Помимо этого, он постоянно совершал набеги на язычников, живших южнее^{237}. Накопленные Али богатства позволили ему не только расширить внешние связи, но и посылать главе братства ценные подарки, среди которых важное место занимали рабы. Невольники распределялись между «завиями» (монастырями) сенуситов, где использовались на разных работах — домашних, сельскохозяйственных, ирригационных, а когда число рабов превышало потребность в них для этих работ, то лишние невольники шли на продажу^{238}.

Киренаика явно стремилась занять особое место в работорговле на всем Средиземноморском побережье Африки. Европейское присутствие с обеих сторон Киренаики — в Триполи и Египте — все более и более затрудняло маскировку партий невольников. В отличие от этого в Бенгази европейцев было мало — всего несколько консулов, живших очень изолированно, и никого во внутренней части страны, где и осуществлялась фактическая власть сенуситов, крайне враждебных ко всякому появлению здесь иностранцев. Поэтому известны только отрывочные сведения, позволяющие все же представить в общих чертах беспрепятственно продолжавшуюся в 1880-х годах работорговлю в Киренаике. Однако этих фактов недостаточно для более углубленного анализа. Торговля рабами прекратилась здесь в начале XX в. после захвата французами Багирми и Вадаи, что ликвидировало источники поступления невольников. Тем не менее в таких промежуточных районах, как оазис Куфра, работорговля продолжалась еще в 1920-х годах. Одной из уловок, применявшихся в этих краях, было заключение брачного контракта в Судане, а затем по возвращении оттуда — развод и продажа жены^{239}.

Египет и Восточный Судан

Сохранение работорговли до недавнего времени происходило и в других областях Африки, и при этом даже в больших масштабах. Рассмотрим в этом плане прежде всего обширный регион, включающий бассейн Нила в Египте и Восточном Судане.

В Каир, как и в предыдущие века, продолжали привозить черных рабов. Их число надежные источники оценивают в две-три тысячи невольников в год в начале XVIII в.^{240} и в три-четыре тысячи в конце его^{241}, что свидетельствует о росте торговли невольниками. Однако уточнить, как все обстояло в течение всего столетия, невозможно, поскольку информации по этому вопросу для данного периода истории Египта у нас мало^{242}. Можно лишь предполагать, что приведенные цифры не отражают весь объем притока рабов, которые не только поступали в столицу, но и оседали на всем пути доставки невольников.

В Каир караваны приходили из трех областей: Феццана, Дарфура и Сеннара. Основными товарами были: слоновая кость, эбеновое (черное) дерево, камедь, золотой песок, страусовые перья и амбра. Доля рабов в этой торговле зависела от того, откуда происходил товар. Наиболее заметную роль рабы играли в товарообороте Дарфура. В конце XVIII в. число невольников, ежегодно отправлявшихся из этой области на север, достигало пяти-шести тысяч человек. Для Дарфура рабы составляли основу внешней торговли. Но из захваченных невольников большая часть оставлялась в самом Дарфуре. Набеги совершались на прилегавшие к нему с юга районы. Для этой цели выдавались настоящие султанские «разрешения на охоту». Число таких разрешений доходило до 60–70 в год. Каждому из получивших разрешение выделялся определенный район с той целью, чтобы «охотники» не встречались друг с другом и между ними не возникали бы стычки.

Владельцы подобных разрешений организовывали крупные экспедиции, забирая себе от трети до половины добычи своих подчиненных и, кроме того, обеспечивая выделение доли султану и влиятельным лицам, помогавшим в получении разрешения. Личная доля султана составляла примерно одну пятую от общего числа захваченных пленников, что можно считать весьма умеренным побором. Однако это объяснялось тем, что султан умел увеличивать выгоду от своей доли добычи. Он получал целые семьи, которые становились своего рода ячейками в сельском хозяйстве, платившими оброк. Точно так же поступали и крупные землевладельцы. Таким путем создавались подлинные центры по воспроизводству новых рабов на месте. Центры располагались на достаточном удалении друг от друга, чтобы изолировать их от всякого контакта между собой. Ежегодно здесь распродавали детей любого возраста, на которых мог быть спрос, обеспечивавший выгоду. Покупатели увозили детей, чтобы использовать их как рабов. Такой вид работорговли также стал дополнительным источником доходов для султана, получавшего налог с каждого вьюка и невольника, вывозимых за границу^{243}.

Другим местом, откуда поступали рабы, был Сеннар, о котором мы уже говорили, достигший своего апогея в первую половину XVIII в. Его местоположение на Голубом Ниле благоприятствовало обменам с Эфиопией, откуда издавна вывозились рабы, но Сеннар самым жестоким образом захватывал их из других районов. Правитель Сеннара получал половину добычи, т. е. намного больше, чем правитель Дарфура, но в отличие от него ограничивал свои требования только этим. Основной поток рабов направлялся отсюда в Аравию через порт Суакин, где рабы были основным «грузом».

Другое направление экспорта невольников из Сеннара — Египет. Оба потока претерпевали разнообразные изменения как в экономическом, так и в политическом отношении по мере упадка Сеннара в конце XVIII в. По сообщениям того времени, походы за рабами иногда вели к захвату всего нескольких сот невольников. В предыдущие десятилетия, когда работорговля была активней, невольников захватывалось намного больше. В начале XIX в. их число вновь достигло полутора тысяч в год, а экспорт рабов в Аравию именно в это время составлял ежегодно две с половиной тысячи невольников^{244}.

Главными путями, соединявшими Восточный Судан с Египтом, были следующие: от Дарфура через оазис Селимех, а затем прямо к Асьюту на Ниле (одно ответвление этого пути проходило через Донголу); от Сеннара через Бербер в Эснех в Верхнем Египте, а затем по долине Нила. Пошлины взимались в разных местах. Главная уплачивалась в таможне Асьюта, где пересекались оба указанных основных пути. При этом пошлину платили за каждого невольника и за каждого навьюченного верблюда. Чтобы расплатиться, караванщики, не имевшие звонкой монеты, вынуждены были продавать часть своих невольников. Это повторялось и перед въездом в Каир, где опять взималась пошлина.

Значение Асьюта возрастало помимо указанной причины еще и потому, что этот город был одним из центров кастрации рабов. Во многих местах в его окрестностях существовали специальные дома, где делалась эта операция. Работорговцы привозили туда мальчиков в возрасте 8—12 лет и затем выживших после операции забирали. В год проводилось примерно 150 таких операций. Евнухи предназначались главным образом для гаремов в Аравии и Турции. Чрезвычайные обстоятельства могли привести к увеличению числа кастрируемых, как это произошло, например, в 1812 г., когда египетский паша Мухаммед Али, о котором мы еще будем говорить, приказал сразу же «произвести» дзести евнухов для отправки в подарок османскому султану^{245}. Другой центр по «производству» евнухов находился в Акмине, вблизи Луксора. Здесь, помимо обычной коммерческой деятельности, существовала давно установленная обязанность местного правителя регулярно отправлять евнухов султану в Константинополь^{246}.

В XVIII в. в Египет ежегодно поступало пять-шесть тысяч черных рабов из Дарфура, полторы тысячи — из Сеннара (за исключением одного периода общего упадка), а также трудно поддающееся подсчету число невольников из Феццана, которое, видимо, не превышало всего нескольких сот рабов. Из этого общего числа примерно половина доходила до Каира, откуда какая-то часть невольников переправлялась дальше, в Турцию. В самом Судане — основном поставщике невольников — их число, помимо указанных цифр, надо увеличить за счет рабов, купленных на местных рынках и вывезенных в Аравию.

Таким образом, работорговля в этом регионе была весьма значительна. Бонапарт в 1798 г., во время экспедиции в Египет, сразу понял это и попытался использовать африканцев для укрепления своих войск. Перед началом сирийской кампании, которую Наполеон предпринял в мечтах о более крупных делах, он намеревался поставить под ружье 15 000 черных африканцев и столько же местных жителей^{247}. Однако неудачи свели его планы к куда более скромным цифрам. Тем не менее Наполеон не отказался от своей идеи и обратился к султану Дарфура с просьбой прислать ему «две тысячи черных рабов старше 16 лет, крепких и сильных»^{248}. Дезэ, захвативший Верхний Египет, даже завязал переговоры по этому вопросу^{249}, а командиры разместившихся здесь частей по прибытии караванов с юга стали отбирать мужчин, казавшихся им пригодными для воинской службы. Эти рекруты, число которых уточнить не представляется возможным, вполне удовлетворяли французским армейским требованиям^{250}.

Что касается африканских женщин, то к ним французы проявили даже значительно больший интерес. Французские войска оставались в Египте несколько лет отрезанными от своей страны и компенсировали связанные с этим определенные потери, приобретая на местном рынке сожительниц. Уходя из Египта в 1801 г. после капитуляции армии, французы продали этих женщин победившим англичанам. Англичане сумели воспользоваться тем, что французы ретировались поспешно, и покупали у них наложниц за гроши. Сделки эти происходили у причалов в Розетте, где одни сходили с кораблей, а другие грузились на них для эвакуации, и ведь эти сделки велись между солдатами воюющих сторон! «Это были прелюбопытные сцены» — пишет один из свидетелей, британский офицер^{251}.

Французская экспедиция в Египет явилась, конечно, коротким эпизодом. Более важным событием стало завоевание Восточного Судана египетским пашой Мухаммедом Али, имевшее значительные последствия.

Мухаммед Али возглавлял албанский корпус, входивший в турецкую армию, посланную султаном против Бонапарта. Затем Мухаммед Али стал пашой, и хотя оставался вассалом константинопольского султана, но на самом деле осуществлял власть совершенно независимо от него. Стремясь укрепить свою независимость, паша нуждался в большой и преданной армии. Численность его албанцев была мала, да к тому же они почти все время проявляли неповиновение, и потому паша решил включить в свою армию черных.

Привезенные издалека и обученные обращению с оружием, они могли составить войско более сильное и послушное, чем албанцы. Безусловно, именно это стало главной причиной, побудившей Мухаммеда Али начать завоевание Судана в 1820 г. Когда оно было завершено, паша напомнил об этой цели в письме к одному из начальников оккупационной армии: «Вы знаете, — писал он ему, — что цель всех наших усилий и расходов — заполучить негров. Прошу Вас, проявите усердие в исполнении наших желаний в этом главнейшем деле». Именно поэтому контрибуции редко накладывались в деньгах, а чаще в виде «поставок людей» (наряду со скотом), в результате чего в южных районах разгорелась охота за рабами.

Отправка пленных проводилась в спешке, что вело к большой смертности, а это, в свою очередь, требовало новых и еще более поспешных отправок, чтобы получить ожидаемые пашой результаты. Таким путем к 1823 г. удалось набрать 30 000 человек в военных лагерях Верхнего Египта. Но трудности дисциплины, совершенно чуждой прежнему образу жизни захваченных людей, и воинские упражнения в условиях непривычного климата — все это вызывало различные заболевания (дизентерию, малярию, оспу), буквально косившие ряды новобранцев. Эксперимент, хотя он и не был полностью прекращен, завершился все же провалом, и тогда Мухаммед Али стал пополнять армию только египтянами^{252}.

Однако проекты паши этим не ограничились, а стали, наоборот, еще более широкими, получив не только политический, но и коммерческий характер. Правда, надежды на развитие добычи золота не оправдались, так как оказались слишком оптимистическими, но другие проекты имели более прочные основания. Завоеванные территории, охватывая лишь северную часть современного Судана, стали тем не менее прекрасной базой для продвижения вверх по Нилу в районы, все еще остававшиеся совершенно изолированными, где сохранялись даже крупные стада слонов. Египетские власти объявили свою монополию на эти многообещающие земли, а добыча слоновых бивней здесь превратилась в одну из основных статей их дохода. Достигнутые результаты привлекли внимание европейских коммерсантов, которым удалось в 1850 г., после смерти Мухаммеда Али и под большим давлением консулов своих стран, убедить преемника паши издать декрет о свободе торговли. Сначала европейские дельцы объединились, чтобы воспользоваться декретом, но вскоре утратили особый интерес к развитию здесь торговых операций, так как декретом воспользовались и многие египетские, нубийские и даже сирийские купцы и возникла чрезмерно острая конкуренция.

На первых порах приобретение слоновой кости было главной целью торговых операций и в течение какого-то времени действительно составляло их основу. Но простота заготовки слоновой кости в девственных местах сохранялась недолго. Слоны вскоре ушли из тех районов, где могли действовать охотники, а сбор бивней умерших животных быстро иссяк. Для того чтобы продолжать забой слонов за пределами наиболее легко доступных речных долин, требовалась уже помощь местного населения, следовательно, установление с ним регулярных обменов. Однако этого никак не удавалось достичь. За пределами южной границы Дарфура, куда, как мы видели, уже совершались набеги за рабами, по обоим берегам верхнего течения Нила все еще располагались территории, не имевшие никакого контакта с внешним миром. Внезапное вторжение сюда людей с севера никак не могло сразу же привлечь к ним местное население. Оно имело крайне ограниченные запросы, и торговцы никак не могли даже определить товары для обмена, которые вызвали бы у населения хоть малейшую заинтересованность. К этому следует добавить, что чем дальше подобные места находились от центров снабжения, тем труднее была доставка туда грузов.

Начальники южных экспедиций и их нубийские солдаты отнюдь не собирались обходиться дипломатически с местными жителями, которые ходили обнаженными, были язычниками и представлялись полными дикарями. К тому же наличие огнестрельного оружия обеспечивало пришельцам неоспоримое превосходство в силе. Они захватывали скот, служивший одновременно и пищей, и товаром, который имел незыблемую цену в обменных операциях. Они забирали и людей, чтобы обеспечить перенос грузов до места их погрузки на суда, иногда уводя носильщиков очень далеко от их дома. Такая практика вызывала враждебность местного населения, и торговцам приходилось увеличивать свои вооруженные отряды, чтобы при необходимости обороняться. По мере того как все труднее становилось добывать слоновую кость, эго дело превращалось во все более дорогостоящее предприятие. По этой причине для снижения все нараставших расходов на такие экспедиции быстро сложилась практика расчета с сопровождавшей караваны охраной захваченными по пути невольниками.

Вне всяких сомнений, торговля слоновой костью в подобных условиях не могла оставаться рентабельной. Росло число конкурентов, действовавших в одних и тех же районах, что оставляло каждому из них мало шансов на успех. Получение кредитов, необходимых для организации торговых экспедиций, требовало обычно выплаты ростовщикам 60 %. Товар, бывший первоначально главной целью таких экспедиций, перестал обеспечивать их доходность. Приходилось искать другие ресурсы, т. е. становиться на путь захвата невольников уже не только для расплаты за услуги охранников, но и просто для продажи, поскольку этот вид торговли оставался очень рентабельным. В 1870 г. один из наиболее заметных дельцов в этом промысле, Зибер, смог отправить в Хартум слоновой кости всего на 12 000 долларов, но одновременно он же отправил туда 1800 рабов, стоимость которых составила, как минимум, 90 000 долларов^{253}.

Работорговцы могли достигать таких результатов, лишь опираясь на соответствующую силу (на чем мы остановимся), а также используя местные междоусобицы, которые позволяли опираться на одну из враждующих сторон при нападении на вторую. Методы, применявшиеся торговцами для расширения поля деятельности во враждебной им среде, вызывали нараставшую к ним ненависть. Складывался порочный круг, обстановка еще более обострялась правительственными экспедициями, а затем в том же столетии и подобными им частными предприятиями, окончательно превратившими Южный Судан в страну анархии и непрекращающегося насилия.

Египетская администрация ничему этому не препятствовала. Вице-король Саид, сын и второй преемник Мухаммеда Али, издал декрет о запрете торговли рабами, предназначавшимися к вывозу в Египет. Но сам он решил возродить попытку своего отца набирать в армию черных невольников для увеличения ее численности. В самом Судане все больше ощущалась необходимость увеличить количество оккупационных войск, действовавших в крайне изнурительном климате. Официальная египетская власть могла сохранить здесь свое присутствие только путем покупки людей, а следовательно, даже самые строгие запрещения работорговли теряли тут свою силу. Для чиновников работа в Судане была ссылкой, в которую отправляли наиболее посредственных служащих. Им платили низкое жалованье, они жили без всякого комфорта. Свое пребывание в этих краях они сносили только благодаря большим доходам, поступавшим за услуги работорговцам.

Если бы кто-нибудь из этих чиновников попытался противодействовать работорговле, то это не дало бы никаких результатов. Чиновники были разбросаны на обширном пространстве, включавшем много бесконтрольных территорий и не захватывавшем основные районы, откуда поступали невольники. Реальный контроль за работорговлей мог осуществляться лишь на выходах из Судана.

Рабов вывозили из следующих областей: на востоке из пограничной с Эфиопией зоны; на западе из района Бахр-эль-Газаля, включая его западные и южные окраины. По существу, это были те же питавшие работорговлю районы, что и раньше, но только после завоевания Судана ареал работорговли расширился. На Белом Ниле, протекавшем между указанными районами, находились посты египетской администрации. Они создавали угрозу конфискации добычи, так как официально работорговля была запрещена. В действительности же часто местные начальники прямо попустительствовали работорговцам, двигавшимся по реке со своим живым товаром. Но размер взятки за такое попустительство — минимум два талера за каждого провозимого раба — делал этот путь для купцов дорогим, и им пользовались довольно редко.

Наибольший размах работорговля приобрела к западу от Нила. К югу от Дарфура, в направлении Дарфертита, торговцев издавна привлекали медные рудники Хофрат-эн-Нахас, не говоря уже о рабах. Сначала здесь появились в основном одни «джеллаба» — бродячие торговцы, передвигавшиеся небольшими группами и вступавшие в сделки с местными вождями, которым они платили пошлину, что создавало определенное взаимопонимание.

Ситуация изменилась после 1855 г., когда был обнаружен приток Нила Бахр-эль-Газаль, оказавшийся пригодной для плавания протокой, устье которой было закрыто буйной растительностью. Открывался доступ к еще не изведанным обширным внутренним районам. Работорговцы во множестве устремились по этому пути и, уверенные в своей силе, обрушились со всей жестокостью на аборигенов, уничтожая местную власть и сложившиеся ранее отношения. Тем не менее определенные различия в условиях деятельности в ранее «освоенном» Дарферите и на только что открытом Бахр-эль-Газале сохранялись.

Последний стал зоной хозяйничанья купцов из Хартума. В 1870 г. по крайней мере шесть из них вели дела с очень большим размахом^{254}. Сами купцы обычно не покидали города, а на места посылали приказчиков, обычно пользовавшихся доверием невольников. Находясь на большом удалении от хозяев, они становились совершенно независимыми в пределах своих «владений» вокруг укрепленных факторий («зериба»), включавших жилища и склады, окруженные изгородью. Число таких баз у каждого купца зависело от его финансовых возможностей.

Для обеспечения защиты «зерибы», совершаемых из нее набегов за невольниками и охраны караванов требовались целые вооруженные отряды. Их формировали из приезжавших с севера в поисках удачи нубийцев, из местных жителей, жаждавших наживы, и даже частично из невольников. Эти относительно крупные вооруженные отряды еще больше разрастались по мере того, как усиливалось ими же порожденное сопротивление. Ужас, который вызывали такие банды, позволял им полностью подчинять себе население, соглашавшееся признать свою вассальную зависимость. В этом случае давалось обещание не грабить покорившихся и даже оказывать им помощь против местных врагов. Но за все это жители обязывались платить налоги в виде зерна и скота для пропитания хозяев с их многочисленной свитой, а также обеспечивать необходимое количество носильщиков для караванов, продвижение которых здесь всюду сильно затруднялось из-за болотистой местности.

Мятежи, нередко возникавшие из-за нелегкой контрибуции, сопровождались жесточайшими расправами, смещением бунтовавших вождей, на чье место назначались более покорные. Таким образом, каждый работорговец обеспечивал себе власть на определенной территории, точнее, над разными участками вблизи фактории, соединенными разветвленной сетью троп. Хозяин становился на этом пространстве монополистом: никто больше не имел права заниматься здесь какими бы то ни было делами и даже на пересечение такой территории требовалось его разрешение.

Подобная деятельность вела к быстрому истощению не только ресурсов слоновой кости, о чем уже сказано, но и людских ресурсов, а также к сокращению поголовья домашнего скота. Население подвергалось ограблению, на него накладывались тяжелые контрибуции, или же людям приходилось скрываться в недоступных местах. Все это вынуждало торговцев продвигаться все дальше и дальше. Их экспансия от Бахр-эль-Газаля на юг в конце концов перешла водораздел Нил — Конго. Там население азанде, учитывая его многочисленность и хорошую организацию, могло бы объединенными силами оказать серьезное сопротивление, однако междоусобные распри азанде позволили работорговцам установить здесь, как и в других местах, свое господство, пользуясь где подкупом, где оружием. Таким образом, операции торговцев рабами стали осуществляться уже за рекой Уэлде на северо-востоке нынешнего Заира^{255}.

В Дарфертите происходило то же самое, что и в Бахр-эль-Газале, но географические особенности позволяли проявлять здесь еще большую активность: вместо болот в этих местах были сухие равнины или пологие склоны, благоприятные для передвижения, что привлекло сюда разных авантюристов, жаждавших наживы. Их многочисленность, давность проникновения на эту территорию, связи с таким видным вождем азанде, как Мопои, — все это сделало область Дарфертит самой «продуктивной» по числу невольников во всем Судане. Крупные работорговцы жили не где-то вдали, а здесь же, в самой области, дававшей много рабов.

О масштабах операций говорят по-восточному пышные резиденции работорговцев. Это уже не скромные фактории («зериба»), а настоящие дворцы («дем»), включавшие в свой ансамбль даже сами рынки рабов. Путешественник Швейнфурт, посетивший эти места в 1870–1871 гг., оставил нам поразительные описания таких дворцов. Зибер, крупный работорговец, и к тому же самый влиятельный правитель в области, имел настоящий королевский двор:

Продолжая свой путь, Швейнфурт прибыл затем в «дем» Бекир, резиденцию другого крупного работорговца — Курчук-Али. После долгого и утомительного пути, когда пришлось и поголодать, путешественника приняли с великолепием, показавшимся ему сказкой:

На пространстве от Белого Нила до Дарфертита работорговцы создали несколько не зависевших друг от друга «предприятий» более или менее крупного масштаба, в свою очередь включавших в себя подобные им, но более мелкие структуры. Для набегов за невольниками («раззия») хозяева создавали за свой счет отряды, которые, однако, не всегда удовлетворялись одной этой службой. Помимо полагавшейся им доли добычи, такие отряды старались обеспечить себе и дополнительный доход. Именно последнее привлекало сюда большое число авантюристов, не рискнувших бы только на свой страх и риск заниматься работорговлей. Добытые ими для себя невольники становились как бы прибавкой к жалованью, которое хозяева, как мы помним, часто выплачивали тоже рабами.

Поэтому здесь в работорговле на всех ее уровнях постоянно существовало предложение товара. Спрос на рабов прежде всего проявляли «джеллаба», пробиравшиеся со своим товаром всюду, где появлялась хоть малейшая возможность сбыть ввозимый ими «хлам». Новая ситуация, сложившаяся в рассматриваемых областях, оказалась для этих мелких торговцев очень выгодной. Им не приходилось теперь, как раньше, платить пошлину местным вождям, а у крупных работорговцев их всегда ожидало гостеприимство. Снабжая этих работорговцев самыми разными предметами, которых здесь нельзя было достать иначе, бродячие торговцы получали за них при расчете помимо небольшой платы деньгами и нескольких рабов. Как бы ни мал был объем работорговли отдельных «джеллаба», учитывая их многочисленность и частоту постоянных перемещений, суммарно они играли заметную роль в торговле невольниками. Зимой 1870–1871 гг. только через один «дем» Зибера прошло, например, не менее 2700 «джеллаба»^{258}.

Прежде всего рабов здесь широко использовали на месте. «Зериба», а еще больше «дем» требовали много невольников: слуг, наложниц, сельскохозяйственных рабочих, солдат, носильщиков. Но рабов все же было намного больше, чем требовалось для местного рынка, а потому их очень активно вывозили. Если невозможно уточнить (количественно) масштабы внутреннего спроса на рабов, то оценить их экспорт смог, например, Швейнфурт. Для периода своих наблюдений он определял экспорт рабов в 25 000 человек в год, твердо полагая, что это «гораздо ниже реальной цифры»^{259}.

Вывоз рабов происходил по двум основным направлениям: на север и на северо-восток. Северный путь — это традиционный маршрут, о котором мы уже говорили. Он проходил через Дарфур, затем оазис Селимех, откуда главный путь вел в Египет, а другой — на Киренаику. Однако большинство рабов отправлялось на северо-восток, т. е. к Красному морю и в Аравию. Обычно этот маршрут шел через столицу Кордофана — Эль-Обейд, а заканчивался в Суакине или Массауа. Но и там еще существовал риск конфискации «товара» или же необходимости дачи очень большой взятки располагавшимся на этом пути чиновникам. Чтобы избежать всего этого, приходилось делать большой крюк, а то и просто двигаться потайными тропами контрабандистов вплоть до самого Красного моря. На его побережье, в укромных бухточках, всегда имелась возможность продать невольников на суда, курсировавшие вдоль всего побережья.

Таким образом, сеть путей вывоза невольников была очень разветвленной, как и очень различны были те, кто вел по ним свои караваны. На пути от Дарфертита или Бахр-эль-Газаля до моря неоднократно происходила смена владельцев невольничьих караванов и менялась их роль. К западу от Нила это были те, кто захватывал невольников и продавал их караванщикам, доставлявшим рабов, к востоку от этой реки. Здесь вновь происходила продажа невольников теперь уже гем, кто сам не совершал набегов, но специализировался на дальнейшем транзите рабов потайными маршрутами, что требовало досконального знания территории, а следовательно, участия местного населения. Так, рабы все время переходили из рук в руки на пути к побережью, где их опять продавали очередным посредникам — владельцам судов, доставлявших невольников в Аравию.

В 1863 г. к власти в Египте пришел хедив Исмаил, и, казалось бы, все свидетельствовало о начале модернизации этой страны, в том числе и о серьезной борьбе с работорговлей. Исмаил уже имел опыт деятельности в этом направлении в Египте, и логически следовало ожидать, что последует продолжение таких усилий в Судане, завоевание которого завершил этот хедив. (К ранее полностью оккупированной северной части Судана он присоединил южные районы страны.) Это далось Египту не без труда. В Дарфуре и Бахр-эль-Газале Исмаил столкнулся с работорговцами, заправлявшими здесь как полные хозяева и не собиравшимися отказываться от свободы действий. Самый крупный из них, Зибер, даже убил в 1872 г. остановившегося у него египетского представителя, а два года спустя отвоевал Дарфур у официальных египетских властей.

У Исмаила не оставалось другого выхода, как дать Зиберу титул губернатора, но позже, заманив его в Египет лестными посулами, хедив заключил Зибера пожизненно в тюрьму. Одной этой хитрости для овладения Дарфуром оказалось мало. Стремясь найти чиновников, менее зависимых от местных условий, хедив обратился к помощи ряда европейцев, среди них наиболее известным стал Чарльз Гордон — сначала губернатор Экваториальной провинции, а затем генерал-губернатор Судана.

Гордон был яростным врагом торговли людьми и принял серьезные меры против работорговцев. Он, например, выслал из Бахр-эль-Газаля всех «джеллаба» и попытался активно преследовать невольничьи караваны. Но, по его собственному признанию, 80 % таких караванов ускользали. Для более незаметного передвижения караваны разделялись на небольшие группы и двигались даже не по тропам контрабандистов, а по самым тайным тропинкам. Для слежки за такими группами потребовалось бы разместить на таких тропах огромный контингент войск, что в такой большой стране, как Судан, попросту было невозможно.

Серьезный шаг был сделан в 1877 г., когда Исмаил заключил с Англией конвенцию, которая предоставляла ей право досмотра египетских кораблей, и когда он издал декреты о новых репрессивных мерах против работорговли. Эти законы стали особенно эффективно применяться в Египте после 1882 г., поскольку оккупация его англичанами дала им возможность бороться не только с вывозом невольников по морю, но и непосредственно с работорговлей на суше. Все чаще стали освобождать недавно захваченных невольников; это подействовало на работорговцев и привело к сокращению операций по захвату невольников. На египетской территории такие операции окончательно прекратились в конце 1880-х годов.

В Судане применение декретов 1877 г. вскоре свелось на нет из-за восстания махдистов[38], постепенно изгонявшего египетскую администрацию с большей части страны. Это крупное восстание вызвано было многими причинами, одной из которых, безусловно, явилось раздражение работорговцев действиями Гордона против них. Махди постарался привлечь и работорговцев в свой лагерь, пообещав разрешить им вернуться к их прежней деятельности. Триумф Махди после взятия им Хартума в 1885 г., однако, не принес работорговцам полного удовлетворения.

Сокращение рынка сбыта невольников в Египте, а также беспорядки, вызванные военными действиями, вынудили работорговцев покинуть южные районы Судана — главные места охоты на людей. Эти районы оказались вне возникшего нового махдистского государства, но оно было отрезано от них, что затрудняло получение новых рабов, требовавшихся для пополнения армии махдистов, боровшейся с поддерживаемым Англией Египтом. Какое-то время Махди еще удавалось контролировать южные районы, но вскоре это стало совсем невозможно из-за мощного местного сопротивления и проникновения сюда военных отрядов, посланных Леопольдом II из Конго.

Нападения на эфиопскую территорию не обеспечивали достаточный приток невольников, и из-за нехватки поступления новых рабов пришлось принять специальные меры внутри Судана. Были восстановлены в статусе рабов те, кого во время египетского правления освободили от рабства, установлена государственная монополия на продажу мужчин, большинство из которых требовалось для армии; наконец, полностью запретили вывоз рабов из страны. Последнее распространялось также и на женщин, хотя по отношению к ним запрет соблюдался менее строго и контрабандным путем их удавалось вывозить из Судана. Внутри страны торговля рабами велась еще активно^{260}, но в целом в это время наметился явный упадок работорговли по сравнению с предшествовавшим периодом египетского правления.

Такая же картина наблюдалась в южных районах Судана, оказавшихся вне границ махдистского государства.

Трудно найти точные данные, так как истинное положение в тот период малоизвестно (за исключением знаменитого эпизода, когда Стэнли «освободил» Эмин-Пашу)[39]. По-видимому, в это время работорговля опять усилилась, хотя не так, как ранее, поскольку вывоз рабов шел только в направлении Красного моря и Аравии. Египетская администрация, поддерживаемая английскими офицерами, сохранялась в Суакине, а итальянцы в 1885 г. уже оккупировали Массауа. Те и другие осуществляли морской контроль и, кроме того, создали на побережье наблюдательные посты. Однако их сеть была слишком мала, чтобы препятствовать тайной работорговле (до нескольких тысяч человек в год), продолжавшейся до англоегипетского завоевания Судана в 1898 г.^{261}.

История рабства в Восточном Судане нашла свое продолжение в авантюре Раббаха. Этот бывший приближенный Зибера бежал из Дарфура, когда его хозяина заключили в тюрьму, а провинцию вновь завоевал Египет. Раббах направился на запад с находившимися в его распоряжении войсками и последовательно оккупировал Вадан, Багирми, затем Борну, создав из них свою эфемерную империю. Эти кампании сопровождались захватами большого числа невольников, которых продавали на рынках, чтобы обеспечить приобретение оружия и боеприпасов, или же включали в армию Раббаха для ее пополнения. Сам Раббах стал жертвой колониального раздела Африки, найдя смерть в 1900 г. в сражении против соединившихся трех французских колонн, подошедших к озеру Чад с севера, запада и юга. Вместе с гибелью Раббаха пришел конец и его империи.

И все же столь обширная суданская работорговля не могла иссякнуть за несколько лет. Утратив свои прежние масштабы, она продолжалась и позже, при этом достаточно регулярно, в частности в связи с паломничеством в Мекку, где продавали рабов из разных районов обширной суданской зоны, привезенных под видом родственников или слуг наложников^{262}.

Центрально-Восточная Африка

Еще одна зона широкого развития работорговли в Африке протянулась с востока на запад от Индийского океана до центра континента и с севера на юг от Убанги до Мозамбика.

Мы видели, как на восточном побережье Африки, от Сомали до Софалы (на территории нынешнего Мозамбика), возникла цепочка арабских городов. В XVI в. португальцы овладели главными из них для того, чтобы обеспечить здесь стоянку своих кораблей по пути в Индию. В конце XVII в. городам, расположенным к северу от Ровумы, удалось освободиться с помощью арабов из Омана, и португальское господство сохранилось только южнее этой реки. Да и это «господство» было довольно своеобразным.

Официальная власть португальцев распространялась фактически лишь на несколько пунктов на побережье. В глубине же материка из-за отсутствия у португальцев достаточных сил функции власти были ими возложены на хозяев очень крупных землевладений («празос»). Хотя эти функции были строго регламентированы, но при отсутствии контроля за их осуществлением они быстро стали фикцией. «Празос» занимали огромные пространства, и их хозяева, имевшие собственные армии, обладали абсолютной властью над местным населением.

Пренебрегая заботой об освоении земель, что как раз считалось одной из их главных обязанностей, землевладельцы занимались куда более доходными для себя делами. Самым прибыльным делом считалась торговля рабами, отправляемыми преимущественно в Бразилию. Этот поток африканских невольников присоединялся к потоку рабов, вывозимых через Атлантику, что рассмотрено в предыдущей части книги. Экспорт рабов в другом направлении хотя и уступал первому по объему, но в этом разделе он представляет для нас особый интерес, так как речь идет о Маскаренских островах.

Остров Маврикий, как его теперь называют, был сначала оккупирован голландцами в XVII в., но уже в начале XVIII в. они оставили его. В это время французы обосновались на острове Реюньон (название того времени — Бурбон) и, сменив голландцев на Маврикии, начали без промедления расширять на обоих островах плантации сахарного тростника. В соответствии с уровнем производства той эпохи эти плантации, как и в Южной Америке, требовали многочисленной рабочей силы — рабов. Сначала французы пытались заполучить невольников на Мадагаскаре и в Индии, но в первые десятилетия XVIII в. главным регионом их приобретения стало восточное побережье Африки. Отсюда ежегодно привозили по полторы тысячи рабов, в основном из Мозамбика. Однако тут сразу возникла одна трудность: в соответствии со сложившейся системой международной работорговли, восходящей корнями еще к «исключительному» праву Португалии, работорговля в Мозамбике происходила при обязательном посредничестве португальцев.

Безусловно, португальских чиновников было нетрудно подкупить, но сделки от этого становились менее выгодными. Вероятно, поэтому невольничьи корабли все чаще устремлялись севернее, к той части побережья, где господствовали арабы. Наиболее посещаемыми городами были Занзибар и Килва, так как оба они являлись исходными пунктами торговли, которые вели к народам внутренней части материка: к ниамвези (район Табора) — по одной дороге и к яо (восточный берег озера Ньяса) — по другой.

Именно эти народы проявили инициативу в развитии торговых отношений с побережьем. Поскольку у них к этому времени уже существовали контакты с населением более глубинных районов, они и наладили доставку слоновой кости, меди и рабов в обмен на ружья и ткани. Рабов затем вывозили в Аравию, страны Персидского залива и Индию. Французы вмешались в эту работорговлю, предложив еще один рынок для сбыта невольников^{263}.

В период наполеоновских войн англичане, запретившие к тому времени работорговлю, оккупировали Маскаренские острова. В 1815 г. они сохранили за собой Маврикий, где постепенно приток рабочей силы из Африки заменили привозом индийских кули, работавших по контракту. На острове же Бурбон, возвращенном Франции, из-за отсутствия других возможностей восстановилась старая практика доставки рабов, несмотря на формальное запрещение работорговли. Это продолжалось до 1831 г., когда благодаря новому, более суровому закону началась действительно активная борьба с работорговлей.

Хотя один поток в экспорте рабов из Африки прекратился, в целом в XIX в. работорговля оставалась еще широко распространенной в связи с рядом новых политических и экономических условий. Помощь Омана арабским городам на побережье к северу от Ровумы в их борьбе с португальцами оказывалась отнюдь не бескорыстно. Просто Оман стремился сам занять место прежних завоевателей. Этого удалось достичь не без труда, но Оман все же добился своего, когда в 1806 г. на трон взошел Сейид Саид.

Привлеченный коммерческими перспективами африканского побережья, Саид решил взять здесь бразды правления в свои руки. Для этого, покинув жаркую столицу в Маскате, он перебрался на Занзибар. По инициативе султана большое развитие получила экспортная культура масличной гвоздики, быстро ставшая главным богатством островов Занзибар и Пемба, удерживавших мировую монополию в сбыте этой пряности. Сюда иммигрировало все больше арабов, устраивавших гвоздичные плантации, а также индийцев, которых привлекала свобода деятельности. Последние образовали целую общину, занимавшуюся финансовыми операциями. Даже великие державы проявили интерес к Занзибару, заключая с ним торговые соглашения и открывая консульства: США — в 1833 г., Великобритания — в 1840, Франция — в 1844, а Ганза — союз северонемецких городов — в 1859 г.

Развитие торговли на берегу океана сочеталось с широким проникновением в глубь континента. «Арабские» работорговцы (в действительности речь шла не только о «чистокровных» арабах, но это определение относилось и к метисам, и даже к суахили — исламизированному населению побережья) появлялись на всех путях, которые вели к ниамвези и яо. Проникая еще дальше в глубь материка, работорговцы все больше расширяли масштабы своей деятельности, остановленной только колониальными захватами европейцев в центральной части Африки. Но до тех пор работорговля в этих областях настолько распространилась и коснулась судеб такого числа людей, что стала историческим явлением в этом регионе в XIX в.

Возникли два главных пути вывоза рабов: через Ньясу и через Танганьику.

Первый путь шел от Килвы, поворачивал на юго-запад и пересекал озеро Ньяса в его центральной части, затем проходил через Казембе (большой торговый центр к югу от озера Мверо) к району стыка границ современных Заира и Замбии, где впервые работорговцы объявились в 1831 г. Весь путь проходил по территории, населенной различными народами, активно взаимодействовавшими в течение всего столетия. Сначала путь пересекал на восточном берегу озера Ньяса земли яо, имевших давно сложившиеся по их инициативе связи с побережьем. Это способствовало укреплению их сил, так как среди прочего позволяло им обзавестись огнестрельным оружием, что обеспечивало превосходство яо над теми соседями, у которых такого оружия не было. По еще недостаточно ясным причинам к 1850 г. яо распались на несколько групп, расселившихся к северу от Ровумы и к югу от озера Ньяса. В этих районах яо активно занялись набегами за рабами, чему оказался свидетелем Д. Ливингстон, посетивший эти места в 1860 г.

К западу от Ньясы жили нгони; спасаясь от тирании зулусов, они мигрировали сюда из Южной Африки в начале XIX в. Для обеспечения своей безопасности во время долгого переселения нгони своеобразно укрепляли свою военную мощь. У населения, покоренного в ходе миграции, они забирали женщин, чтобы они рожали от нгони, а также детей, которых воспитывали в своих воинских традициях. Таким образом, нгони в ходе военных действий все время увеличивали численность своего племенного объединения. Оно расселялось вблизи области Великих озер. После смерти в 1845 г. вождя этого объединения племен оно распалось на несколько групп. Одна из самых больших осела на берегу озера Ньяса и, продолжая прочно укрепившиеся у нгони традиции, начала совершать все более частые набеги на соседей для захвата рабов. Этому благоприятствовала возможность продажи части невольников появившимся здесь бродячим работорговцам.

Между занятой нгони территорией и Казембе жили бемба, у которых еще только начинала складываться политическая организация. Но в 1840 г. один из вождей бемба сумел обеспечить себе верховную власть и добился более тесного объединения отдельных племен. Он присвоил себе монопольное право торговать слоновой костью и благодаря этому сконцентрировал в своих руках основной источник богатства, позволивший ему покупать ружья и использовать их для более крупных набегов. Сумев организоваться и вооружиться, бемба успешно развивали свою склонность к военным предприятиям и долгое время наводили ужас на население между озерами Танганьика и Ньяса.

Таким образом, путь Килва — Казембе проходил по территории, которая во второй половине XIX в. испытывала серьезные военные потрясения. Отсутствие безопасности могло бы положить конец всякой торговле, если бы она ограничивалась лишь традиционными ресурсами области: слоновой костью, малахитом, медью. Но возник новый товар — рабы. Торговля ими получила широкий размах именно потому, что кругом господствовало насилие. Возник порочный круг: арабских работорговцев привлекало сюда повышенное предложение «живого товара», а в то же время уверенность на местах в возможности легкого сбыта рабов, в свою очередь, вела ко все новым набегам для захвата невольников. Рабы стали самым распространенным товаром для обмена на любые предметы, привозимые торговцами с побережья.

В разных местах сделки совершались по-разному. У яо, издавна связанных с арабами, принявших ислам и усвоивших многое из арабских нравов, работорговцы чувствовали себя вольготно. Их дружелюбно принимали в деревнях, где они останавливались на время, необходимое для заключения сделок. Именно в это время яо устраивали набеги за невольниками, захватывая как раз такое число пленников, которое было нужно, чтобы расплатиться ими за нужные товары.

К западу от озера Ньяса работорговцы уже не могли рассчитывать на подобный прием. Поскольку здесь они оказывались далеко от своих баз, им приходилось заниматься крупным товарообменом, иначе их продолжительные поездки стали бы совсем нерентабельными. Работорговцы поэтому обосновывались здесь на два-три года на свободных землях, обработка которых обеспечивала их продовольствием, и стремились наладить контакты с окружающим населением, объезжая окрестности.

Таким образом, в отличие от той ситуации, которую мы рассмотрим ниже, здесь не возникало постоянных арабских поселений, являвшихся одновременно местом постоянного проживания торговцев, складирования товаров, отдыха караванов, т. е. зародышей городов. Единственным исключением стал город Кота-Кота на западном берегу Ньясы, в месте главной переправы через озеро. Обосновавшиеся в этом месте арабы привлекли к себе местное население, рассеянное до этого их же набегами, пообещав защиту в обмен на подчинение. Так возникло маленькое государство, просуществовавшее вплоть до прихода колонизаторов. Кота-Кота для одних африканцев стал гаванью спасения, но в то же время это не мешало ему превратиться в этап на пути невольничьих караванов, доставлявших рабов на побережье.

В XIX в. вокруг Ньясы развилась крупная торговля рабами, предназначавшимися в основном на экспорт, осуществлявшийся главным образом через порт Килву, на работорговой деятельности в котором мы остановимся дальше. Еще один поток невольников шел в Мозамбик. Хотя правительство в Лиссабоне в 1836 г. официально запретило работорговлю, в Африке эта деятельность не встречала других препятствий, кроме чиновников, но и они либо не имели реальной власти, либо сами участвовали в торговле рабами. Что же касается владельцев «празос», фактически независимых в своих действиях, то они всегда активно занимались работорговлей совместно с арабами. Так возник большой невольничий рынок вблизи Килимана, а из портов на побережье вывозилось немало рабов.

Вторая зона проникновения в глубь континента начиналась от Багамойо на побережье напротив Занзибара. В 800 км от берега располагалась область ниамвези, где первые арабские работорговцы появились около 1830 г. Они закрепились там, создав базу, получившую впоследствии название Табора. По мере развития этого города, ставшего перекрестком трех невольничьих дорог, в нем неуклонно росло число работорговцев.

Одна из дорог вела из Таборы на север, в Буганду — централизованное как в политическом, так и в торговом отношении королевство. Кабаке (королю) принадлежала монополия на все торговые дела в Буганде, а работорговцы должны были по приезде останавливаться в его дворце и вести переговоры только с ним. Торговцы привозили, помимо ружей, ткани и предметы роскоши, обменивая все это на слоновую кость и рабов. Поскольку специальных помещений для содержания приобретенных торговцами невольников не было, экспедиции за рабами устраивались лишь с появлением здесь торговцев. Набеги на западных или восточных соседей Буганды почти всегда заканчивались успешно благодаря ее большой армии и превосходству в вооружении.

Арабы не принимали прямого участия в набегах, хотя часть их людей сопровождала отряды кабаки. Сами же работорговцы ожидали возвращения участников набегов в столицу Буганды, где и становились владельцами части добычи. В общем, здесь складывалась ситуация, похожая на ту, что происходила у яо: присутствие работорговцев побуждало к захвату рабов, но сами торговцы этим не занимались. В других же районах картина была иной.

Дорога от Таборы на запад вела к Уджиджи, где в 1840 г. на восточном берегу Танганьики (вблизи современной Кигомы) впервые появились суахили[40]. Постепенно здесь возник центр, ставший впоследствии главным опорным пунктом арабской торговли в этой области Африки. Но чтобы это произошло, требовалось проложить дорогу в «великие леса Конго» на противоположном берегу озера, а до тех пор Уджиджи не отличалось активностью.

Третья дорога, также начинавшаяся в Таборе, быстро приобрела большое значение. Она вела на юго-запад и огибала южную оконечность озера Танганьика. Занзибарские купцы нацелились сначала на крупный рынок Казембе, но встретили там множество конкурентов, обосновавшихся здесь ранее. Тогда, не отказываясь совсем от интересов в Казембе, занзибарцы решили направить основные силы на менее освоенные территории — саванны к юго-востоку от нынешнего Заира, где не было затруднения для передвижения, а конкуренция еще не возникла.

Среди «первооткрывателей» этих районов наиболее знаменитым стал Ахмед-бен-Мухаммед, прозванный Типпо-Тип[41]. Он родился в Занзибаре около 1840 г.; его отец достиг видного положения в Таборе и рано познакомил сына с коммерческим делом. Типпо-Тип стал возглавлять большие караваны, подолгу находившиеся в глубине материка, отправляя по мере совершения сделок все приобретенное на побережье. Благодаря преимуществам, которые Типпо-Типу давало применение огнестрельного оружия, он от торговых операций быстро перешел к открытому разбою. После одного столкновения в Итаве, к юго-востоку от Танганьики, Типпо-Тип захватил огромную добычу и установил свою власть в округе. Соседнее население стремилось поддерживать отношения с новым сильным властелином Итавы, на что он шел при условии выплаты ему дани. Затем в Утетеле, на реке Ломани, к северо-западу от Итавы, он сумел решить в свою пользу спор о наследовании власти, удачно «обнаружив» свое родство с умершим вождем и провозгласив себя его преемником. Так сложилась ситуация, давшая Типпо-Типу политическую власть. Пока еще она распространялась на ограниченную территорию, но к северу от нее лежали леса Конго.

Проникновение в них началось только около 1860 г. Оно сдерживалось из-за того, что исключительная духота и очень густой подлесок сильно затрудняли передвижение в лесной чаще. Однако преодоление трудностей щедро вознаграждалось открывавшимися возможностями самого разного плана. Прежде всего те, кто пересекал область Маниема, расположенную к западу от озера Танганьика напротив Уджиджи, выходили к замечательному естественному пути — реке Конго.

Арабы создали по ее берегам цепочку своих поселений от Ньянгве, вблизи современного Касонго, до Исанги, т. е. уже за водопадом Стэнли. Это были постоянные центры с более или менее крупным населением, включавшим семьи работорговцев, их приказчиков и прислугу. Здесь же располагались служебные помещения, необходимые для торговли. Отсюда и отправлялись экспедиции в соседние районы, где создавались небольшие временные базы на период операций по захвату невольников.

Проведению этих операций сильно способствовало отсутствие здесь каких-либо централизованных государственных образований. Местная власть обычно не распространялась больше, чем на одну деревню. Вооруженным отрядам не составляло никакого труда навязать свое господство или же, принимая чью-нибудь сторону в конфликтах, требовать за такую «помощь» слоновой кости и рабов, которых тут же отсылали хозяевам отрядов. Нередко после первого вторжения на новых местах оставляли посты — небольшие вооруженные группы, всего несколько человек, для обеспечения в деревнях подчинения. Эти люди, пользуясь громадным престижем той силы, которую они представляли, быстро добивались полноты власти, извлекая из этого всю возможную выгоду.

Таким образом, крупные работорговцы становились, по существу, феодалами, не зависящими в своих владениях ни от кого. В отличие от других африканских областей здесь им не приходилось считаться со способными защитить себя местными властями, так как они были полностью подавлены. Подобная обстановка привлекала многих иммигрантов, начиная от таких видных фигур, как Типпо-Тип, обосновавшийся у водопада Стэнли и присовокупивший еще один район к своим владениям, и кончая совсем мелкими торговцами, занявшимися простым грабежом. Вокруг своих поселений новые хозяева обеспечивали зону спокойствия, но остальная округа обычно превращалась в район сплошного разбоя.

В конце концов и в этом регионе сложились социально-экономические структуры, довольно схожие с их аналогами в Восточном Судане. Очень большую роль в них играли рабы, выполнявшие сельскохозяйственные работы для обеспечения продовольствием многочисленного пришлого населения. Они использовались также как носильщики для переноса всего собранного хозяевами в набегах, пополняли вооруженные отряды, наконец, они были и обычным эквивалентом в меновой торговле.

В приобретении невольников были заинтересованы не только крупные работорговцы, но, по всей вероятности, еще больше их персонал, получавший, например, лишь малую толику им же заготовленной слоновой кости, и поэтому только приобретение собственных рабов обеспечивало таким людям достаток. Как и в Восточном Судане, в рассматриваемом регионе постепенно сложился обширный невольничий рынок, оценить который количественно затруднительно. Отсюда вывозили только тех рабов, в которых не было нужды на месте, но самого побережья достигали немногие из них.

На пути к нему находились такие крупные арабские работорговые центры, как, например, Табора и Уджиджи. Значение второго особенно резко возросло с момента проникновения работорговли в леса Конго. В таких центрах всегда была нужда в рабах, так как из-за высокой их смертности постоянно требовалось обновление контингента невольников.

Так арабские работорговцы проникли от восточного побережья Африки далеко в глубь континента, создав там в сотрудничестве с африканцами или без них более или менее разветвленную сеть караванных путей и своих поселений. Первоначально они имели чисто коммерческую цель и интересовались в основном слоновой костью и рабами. На то и другое, хотя и в разных местах, но всегда был большой спрос. Одна лишь слоновая кость уже никак не могла обеспечить рентабельность торговых экспедиций, длившихся годами и требовавших участия сотен людей. Их приходилось оплачивать, содержать, и в связи с этим расширялась работорговля, вместе с ней возникли дороги, по которым постоянно гнали караваны невольников, описанные многими встречавшими их путешественниками.

Для того чтобы удержать от побега слабых невольников — женщин и детей, — достаточно было простой веревки. Мужчин же объединяли в группы по 10–20 человек, каждому надевали на шею железный обруч, соединенный цепью с кандалами на ногах. Обруч одного невольника приклепывали к обручу другого, и эти железные ошейники не снимались в течение всего пути каравана. На этапе малейшее дело, например подъем воды из колодца или поднос дров, что могли бы сделать один-два человека, требовало перемещения всей скованной группы. По мере продвижения каравана число невольников уменьшалось за счет умерших и проданных, а оставшимся приходилось нести всю тяжесть общих кандалов. Если не хватало цепей, устраивали шейные колодки, сделанные из двух соединенных рогатин. Перехватив концы рогатки железной проволокой или лианами и окружив тем самым шею сразу двух невольников, их вынуждали все время держать голову приподнятой, чтобы не поранить ее о крепкую рогатину. Помимо этого, невольникам часто связывали руки, а для особо непокорных придумали еще более жестокую систему оков: кусок дерева закреплялся поперек рта вроде намордника, руки связывались за спиной веревкой, а конец ее стражник прикреплял к своему поясу. На остановках таких рабов привязывали за ноги к столбу, в который упирался и конец не снимаемой с шеи рогатины.

Если к подобным условиям содержания невольников добавить их крайнее утомление от переходов, а обычно и нехватку питания, то легко понять, как часто в караванах распространялись эпидемии, в частности оспы. Потери человеческих жизней были очень велики.

Сколько же рабов добралось этим путем до подчиненной Занзибару части восточного побережья Африки? Их число можно попытаться определить по таможенным документам, поступавшим в столицу султаната для учета сбора пошлины, составлявшей от одного до двух долларов за невольника. Плохое состояние этого учета не позволяет определить точную цифру, и приходится оперировать данными, позволяющими представить себе хотя бы порядок величин. Эти данные следующие:

около 1810 г. — от 6000 до 10 000;

около 1850 г. — от 15 000 до 20 000;

около 1870 г. — от 22 000 до 23 000.

Кроме того, надо учесть, что эти сведения не включают контрабандную работорговлю, стремившуюся всячески ускользнуть от налогообложения. Если не игнорировать эту контрабанду, то для 1870 г. общее число рабов, доставленных в Занзибар, можно оценивать примерно в 35 000. Таким образом, в XIX в. произошел значительный рост работорговли, а следовательно, возросла и площадь, охваченная охотой на людей.

Большая часть невольников поступала в Килву. Путь в глубь континента от этого города, как мы видели, был слабо освоен арабами, что вело к ограниченной потребности в рабах на месте и позволяло почти всех невольников отправлять на экспорт. На пути же, шедшем через Танганьику до центра лесов Конго, наоборот, возникла крупная сеть арабских поселений, поглощавшая большинство захваченных в неволю. Работорговля здесь была преимущественно внутренней, и лишь «избыток» рабов в несколько тысяч человек отправляли на экспорт.

С побережья, главным образом из Килвы, невольников переправляли на Занзибар на небольших парусниках — «дау». Скученность на судах была невероятной; рабов укладывали «валетом» на своего рода многоярусные нары с предельно минимальным просветом между «этажами». Переправа занимала один-два дня в зависимости от ветра. Но если непредвиденно наступал штиль, то тут для несчастных рабов ситуация становилась критической: они умирали от удушья, начиная с лежащих на нижних рядах.

По прибытии на Занзибар таможенному чиновнику предъявляли только самых здоровых невольников. В отношении других, слишком слабых и непригодных для продажи, подобная формальность вызвала бы лишь бесцельные расходы. Таких рабов просто бросали на берегу.

На Занзибаре находился большой невольничий рынок, много раз описанный европейскими путешественниками. Часть продававшихся здесь рабов оседала на Занзибаре и Пембе как домашняя прислуга, а еще больше — для работы на гвоздичных плантациях. Другая часть, количественно менявшаяся в разные периоды, обеспечивала занзибарский реэкспорт рабов. Основными его направлениями были Момбаса и другие арабские города, вытянувшиеся на побережье цепочкой вплоть до Сомали на севере. Не проданных в этих городах невольников везли в Оман.

Но Оман с его столицей Маскат тоже был центром дальнейшего перераспределения невольников, что составляло экономическую основу этого государства, не имевшего, по существу, других ресурсов. По данным одного англичанина, около 1870 г. сюда ежегодно привозили до 13 000 человек, частично из Эфиопии, но в основном с Занзибара. Поток реэкспорта из Омана распадался на восточную ветвь — в Белуджистан и Индию, и более многолюдную северную — в Персидский залив, где их раскупали во всех странах по его берегам (в арабских эмиратах, Персии, Месопотамии). Особенно много рабов шло в последнюю, так как она входила в состав Османской империи и открывала дорогу в Турцию, традиционно получавшую основную часть рабов из северных областей Африки.

По мере расширения территорий, попадавших под контроль европейцев, поступление рабов через Северную Африку прекратилось, и приток невольников в Турцию обеспечивался поступлением рабов от ее азиатских соседей, которые оставались не проданными за время их транзита. Сколь же длинен был путь невольников, пока они достигали его конечной точки! На этом пути они много раз переходили из рук в руки, задерживаясь на более или менее долгое время на каждом этапе. Иногда это растягивалось на многие годы^{264}.

Англия, самая мощная держава в Индийском океане, в рамках своей антирабовладельческой политики вынудила султана Омана, который был также хозяином на восточном побережье Африки к северу от Ровумы, подписать соглашения, направленные сначала на ограничение, а затем и на запрещение работорговли. В 1822 г. Сейиду Саиду пришлось запретить вывоз рабов за пределы своих владений, а в 1845 г. — их вывоз из его африканских владений в азиатские. После его смерти в 1856 г. Занзибар и Маскат разъединились, образовав два разных государства. В 1873 г. занзибарский султан должен был подписать еще более суровый договор, вообще запрещавший вывоз невольников с материка. Тем самым перекрывалась даже доставка рабочей силы на прибрежные острова султаната с их плантационным хозяйством.

По этим договорам Англия получала право инспектировать арабские суда с целью прекращения тайной работорговли. Но возможности Англии были недостаточны в сравнении с масштабом контрабандной работорговли и всей сети ее сообщников. По имеющимся довольно точным данным, английский флот захватывал и освобождал в море лишь 50 % незаконно перевозившихся рабов. Борьба с этим злом могла вестись только в открытом море. Однако после заключения соглашения 1873 г. многие плантаторы с островов Занзибар и Пемба, испытывая нехватку в рабочей силе, перенесли свое хозяйство на материк. Там они могли, как и прежде, приобретать рабов без всякого риска^{265}. В конечном счете английские морские операции оказались недостаточно эффективными.

Основная часть рабов вывозилась с Занзибара на север, но существовало и юго-восточное направление экспорта невольников. Речь идет о вывозе рабов на Мадагаскар и даже Реюньон, где одно время колонисты восстановили рабовладение, закамуфлировав его под работу по вольному найму. Для этого перекупали раба, официально объявленного свободным, а затем заставляли его, совершенно не понимавшего производимых с ним операций, подписать обязательство работать длительный срок на плантациях французской колонии^{266}.

Во всем регионе Коморский архипелаг и арабские поселения по северо-западному побережью Мадагаскара играли роль центров перераспределения поступавших сюда с материка невольников. Султаны островов Антуан и особенно Гранд-Комор основные доходы получали именно от этого. Что же касается Мадагаскара, то там особая роль принадлежала Майнтирано, где проживали сотни работорговцев и через который в 1870-х годах ежегодно проходило две тысячи невольников.

Эти рабы в южных широтах происходили из Мозамбика, бывшего португальским владением. Хотя правительство в Лиссабоне запретило работорговлю в 1836 г., но мы уже отмечали, сколь малоэффективным оказался его запрет. Англия тоже действовала в этих краях, навязав в 1842 г. соглашение о взаимном досмотре судов, что на практике сводилось лишь к проверке португальских кораблей англичанами. Борьба с работорговлей приносила здесь плоды крайне медленно, так как короткий путь от континента до Коморских островов и от них до Мадагаскара слабо контролировался. Поэтому к 1870 г., т. е. уже после прекращения работорговли, через Атлантику, из Мозамбика ежегодно вывозилось пять-шесть тысяч рабов и даже в 1880-х годах — около трех тысяч^{267}.

В целом для XIX в. общее число рабов, вывезенных из Центральной и Восточной Африки, можно оценить в полтора миллиона человек^{268},и при этом не принимается во внимание внутренняя работорговля, особенно значительная в лесах Конго и в области Великих озер. Для ее оценки количественных данных нет, но известно, что она непрерывно нарастала и захватывала все большую территорию в течение почти всего столетия. Такая внутренняя работорговля прекратилась только в 1890-х годах, после установления повсеместно колониальной администрации.

Южная Африка

Когда 21 апреля 1652 г. Ян ван Рибек привел флотилию из трех кораблей голландской Ост-Индской компании в Столовую бухту, у него имелись четкие предписания, как действовать. Речь шла не о создании переселенческой или экономической колонии, а требовалось лишь обеспечить стоянку для кораблей, шедших в Индию и к островам Юго-Восточной Азии, богатых пряностями, где уже действовала сеть факторий. Новых иммигрантов обязывали построить небольшой порт, обеспечить запасы пресной воды и свежих продуктов, получая от местного населения скот для снабжения мясом кораблей, следовавших в Индийский океан.

Для того чтобы все это выполнить, требовалась хотя бы ограниченная рабочая сила для строительных работ, возделывания земли и выпаса скота. Но местное население (койкоин, их обычно называют готтентотами, хотя это, скорее, презрительная кличка) не могло обеспечить эти нужды. Его можно было использовать как слуг, но земледелие вызывало у них отвращение, так как противоречило их традиционному образу жизни. Возможно, выпас скота и подошел бы к нравам койкоин, но им было опасно доверять стада, поскольку возможность кражи скота явилась бы слишком большим искушением^{269}. Руководители Ост-Индской компании выступали против создания здесь большой европейской иммигрантской колонии, считая это дорогостоящим и бесполезным делом, что приводило к необходимости искать какой-то иной выход с рабочей силой.

Поисками ее сразу же занялись на ближайшей территории, которая могла бы удовлетворить потребность в рабочих руках, т. е. на Мадагаскаре. Сначала это не было успешным, но в 1658 г. неожиданно прибыли 174 англичанина, которых захватили в плен на португальском судне, шедшем в Бразилию, и 228 рабов, купленных в Попо в Гвинейском заливе. Этой рабочей силы оказалось более чем достаточно, и часть ее даже отправили в Батавию, других же распределили между колонистами. Однако ожидаемых результатов не достигли, потому что часть рабов разбежалась, а другая из-за неповиновения была возвращена компании и посажена на цепь в форте Кап. Тем не менее через год, когда разразилась первая война с койкоин из-за земельных споров, рабов пришлось освободить из форта, вооружить и послать защищать осажденную крепость^{270}. В дальнейшем невольников с западного побережья Африки не поступало, так как это входило бы в противоречие с голландским законом, а монополия на торговлю в этот период в указанном регионе принадлежала Вест-Индской компании; Ост-Индская же компания имела право хозяйничать только в Индийском океане.

Именно в его бассейне и было решено действовать, т. е. вновь вернуться к Мадагаскару, куда стали часто посылать за невольниками небольшие суда. Сначала такие экспедиции устраивались не частными лицами, а представителями компании, имевшими на этот счет четкие инструкции. Они предписывали агентам компании договариваться с местными вождями или с арабскими купцами, расселившимися, как мы знаем, по западному побережью «Большого острова» и занимавшимися перепродажей рабов, доставляемых с материка. Предписывалось также представлять рекомендательные письма («переведенные на латинский язык») и делать все возможное, чтобы добиваться умеренных цен. Если последнего достичь не удавалось, предлагалось добиваться поддержки влиятельных лиц — «дать на лапу» (так!). Приобретать следовало только крепких мужчин в возрасте 16–24 лет, не покупать женщин, обязательно обеспечивать невольникам хорошее содержание при перевозе, с тем чтобы избежать потерь. По этому вопросу нормативные предписания были особенно подробны.

Большое число привезенных в Кап рабов действительно происходило с Мадагаскара. Понятно, что с латинским языком на торговых переговорах делать было нечего. Обычно покупатели рабов брали с собой местного уроженца, давно находившегося в неволе и выступавшего в качестве переводчика. Если по прибытии покупателя невольников для продажи наготове не имелось, то тут же устраивалась охота за ними. В это время начинались переговоры, часто очень напряженные, в полном противоречии с приведенными выше инструкциями компании. Иногда, чтобы купить у неуступчивого вождя мужчин, приходилось приобретать еще женщин и маленьких детей, от которых вождь стремился избавиться. Впрочем, запрет на покупку женщин вообще просуществовал недолго, так как быстро стали понятными преимущества естественного производства рабов на месте.

Мадагаскар, однако, не стал единственным источником рабочей силы для компании. Постепенно она отказалась от своей монополии на приобретение невольников, разрешив покупку их и частным лицам, устремившимся с этой целью вдоль восточного берега Африки вплоть до Занзибара. В бухте Делагоа даже устроили факторию (современный Мапуту), заброшенную через десяток лет потому, что привозимые оттуда рабы не подходили для требовавшихся работ.

Обычно рабов либо покупали, либо захватывали на английских, французских или португальских невольничьих кораблях. О рабах, происходивших из очень далеких краев — голландских владений в Юго-Восточной Азии, из Индии, с Цейлона и т. д., — сначала сложилось самое лучшее впечатление. Они были очень послушны, и их продолжали привозить до тех пор, пока не заметили у них одну неприятную особенность. В припадке гнева или просто возбуждения послушание этих рабов мгновенно переходило в настоящее бешенство, приводившее порой невольников к преступлению. Впрочем, надо учесть, что часть этих рабов была из числа осужденных уголовников, от которых колониальные власти в Азии избавлялись путем отправки их в Южную Африку. Привоз таких невольников сюда прекратили. Следует отметить, однако, что из Индонезии не только привозились рабы, но и приезжали свободные переселенцы, получавшие здесь права колонистов^{271}.

В конце концов в этой части Южной Африки сформировалось особое население, находившееся в рабском состоянии. Его численность была относительно невелика, но оно стало весьма заметным среди остававшегося долгое время малочисленным белого населения. В 1711 г. здесь насчитывалось 1870 европейцев и 1771 невольник. Значительная часть последних умерла через два года в результате эпидемии оспы, Тогда пришлось снова заняться доставкой рабов, и их число быстро возросло настолько, что стало заметно превосходить число белых.

В 1797 г. на 21 746 европейцев приходилось 25 754 невольника^{272}. Такого числа рабов, однако, уже не хватало, потому что в течение XVIII в. получила довольно широкое распространение культура винограда, обеспечивавшая колонии основной продукт экспорта, но в то же время требовавшая увеличения рабочей силы. Для преодоления ее нехватки была изобретена особая система, названная «обучением»: каждый ребенок, родившийся у женщины койкоин от раба, передавался на службу к колонисту, на чьей земле ребенок появился на свет. На этой службе он находился до двадцати пяти лет, после чего такой невольник получал свободу^{273}.

В это время англичане, воспользовавшись вынужденным союзом Голландии с революционной, а затем наполеоновской Францией, захватили Капскую колонию, заставив на Венском конгрессе в 1815 г. признать свою власть над ней. Потеря независимости все более остро ощущалась бурами. В целом они плохо принимали новую власть, чужой язык, а в определенной степени и английское право. Что же касается отношений с местным населением и своими слугами, то буры стремились сохранить сложившийся порядок без всяких изменений.

Буры считали опасной уступкой отмену в 1828 г. обязательных пропусков, свидетельствовавших, что «цветные» вне места своего постоянного проживания «путешествуют» с ведома хозяев. Запрещение рабства в колониальных владениях, объявленное Англией в 1833 г., представилось бурам еще более серьезным покушением на их права и откровенным грабежом. Через два года после этого начался «Великий трек», который за десяток лет увлек примерно 15 000 буров-переселенцев.

Они стремились избежать английского господства и хотели начать вдали от англичан независимую жизнь. Этого им удавалось достичь не без труда. Их первая попытка осесть в Натале быстро провалилась в связи с аннексией территории Великобританией в 1843 г. Тогда буры устремились далеко в глубь материка, но капское правительство попыталось вновь установить контроль над ними. Несмотря на возникавшие трудности, англичане в конце концов признали самоуправление буров, подписав соглашения, положившие основу создания в 1852 и 1854 гг. новых республик — Трансвааля и Оранжевой. Но бурам, получившим удовлетворение по широкому кругу требований, пришлось все-таки сделать одну уступку — запретить рабство. Однако потребность в рабочей силе у буров не исчезла. Поэтому они вновь и в значительно большем объеме восстановили испытанную систему «обучения», название которой к тому же не шокировало англичан. Последние сами воспользовались им для обозначения промежуточного этапа между запрещением рабства в колониях и реальным освобождением невольников.

На этот раз система «обучения» применялась бурами по отношению к детям, захваченным во время военных действий или добровольно отданным родителями европейским колонистам. Хотя в этом случае нельзя говорить о полной аналогии с рабством в прямом значении слова, так как «обучаемого» нельзя было продать, а его «служба» оканчивалась при достижении 25 лет, но все же нечто общее с обычным рабством и присущим ему насилием имелось. В соседние области специально направлялись вооруженные отряды для захвата пригодных для работы подростков. В других случаях землевладелец посулами или угрозами оказывал давление на семьи местных жителей, добиваясь их согласия отдать своих детей на «обучение»^{274}.

Такая практика с большей или меньшей интенсивностью продолжалась до конца XIX в., когда буры лишились своей независимости.

Эфиопия

Закончим нашу книгу рассмотрением региона, где дольше всего в Африке продолжалась крупная работорговля, — Эфиопии.

Вплоть до конца XIX в. названием Эфиопия, до сих пор отождествляемым с Абиссинией, обозначали разную территорию. Что же касается Абиссинии, то этим названием чаще обозначают лишь центральную и северную части современной Эфиопии. Эта христианская империя сумела на протяжении многих веков оказывать сопротивление нападениям мусульман, хотя не всегда могла столь же успешно противиться междоусобицам. Пока внешняя угроза не заставляла их объединяться, крупные феодалы были вовлечены в жестокое соперничество. Навязанные извне и возникавшие внутри страны войны одинаково вели к захвату невольников, которых всегда без труда продавали. Еще в первой главе отмечалось, что среди рабов особенно высоко ценились эфиопы («абиссинцы»): мужчины как слуги или воины, женщины — в гаремах. Такое мнение сохранилось и в поздние времена, рассматриваемые в этой главе.

Однако главные источники для захвата рабов находились не внутри страны, а на ее южных и северных окраинах, где жили галла, гураге и шангала. Галла жили на юге провинции Шоа и привлекали охотников за рабами по двум причинам. Во-первых, непрерывные стычки галла между собой облегчали постоянный приток невольников, во-вторых, женщины-галла пользовались такой же высокой репутацией, как и другие эфиопки в домашних хозяйствах, что гарантировало спрос на них.

Их западные соседи — гурага — не отличались подобными достоинствами, но они жили так рассредоточенно, что захват их в плен оказывался легким делом, им могли заниматься даже многочисленные мелкие работорговцы^{275}. Что же касается шангала, живших еще западнее, ближе к Судану, то и на них имелся спрос в силу их известного трудолюбия и крепкого здоровья. Шангала составляли более трети всех невольников в самой Эфиопии^{276}.

В течение XIX в. рейды за невольниками часто совершались во все эти области, откуда приводили огромные караваны рабов. Часть невольников покупалась в самой Эфиопии, но большинство уводилось для продажи на вывоз в двух главных направлениях: на север и на северо-восток.

Путь на север начинался от Фадасси и шел вдоль Голубого Нила в Судан. Другой путь вел к Гондару, ставшему вместе с деревнями в его окрестностях подлинным центром продажи и перепродажи рабов. Отсюда невольников отправляли в Судан через рынки в Галлабате и Гедарефе или в Массауа.

Число рабов, поступавших таким путем в Судан, оценивается одним современным историком в 13–17 тысяч человек в год^{277}, что учтено в расчетах по работорговле в этом регионе, приведенных ранее. Такую оценку можно считать здесь средним показателем для всего XIX в. Мы полагаем все же, что в последнюю четверть столетия эта цифра была значительно ниже в связи с сокращением сбыта рабов в Египет, а также из-за перекрытия путей в период махдистского восстания.

Вторая дорога вела из Гондара в Массауа, куда также приходили караваны из Судана. Массауа уже несколько веков входила в состав Османской империи. В городе стоял турецкий гарнизон, а с 1865 г. администрация стала египетской. Сначала такая перемена властей не вызвала никаких изменений в работорговле, тем или иным способом приносившей выгоду губернаторам. Прошло много лет, пока все более строгие приказы из Каира не привели к применению мер, действительно препятствовавших торговле «живым товаром». Эти меры ужесточились с установлением здесь в 1885 г. власти итальянцев.

Сколько же всего невольников вывозилось через Массауа? Уже упомянутый нами автор считает, что в среднем их число составляло 1750 в год^{278}. Но эта оценка не включает всего контрабандного вывоза рабов, получившего большой размах из-за нежелания давать взятки чиновникам или усиления запретов на торговлю рабами. Контрабандой же заниматься было нетрудно, потому что официальная власть в Массауа действовала только в самом городе, а за его пределами располагалось немало защищенных бухт, где рабов тайно грузили на суда, вывозившие их затем в Аравию.

Из областей, лежащих по южным окраинам Эфиопии, на северо-восток направлялся еще один поток рабов. Сеть дорог вела к ряду маленьких портов, следовавших один за другим от Асэба до Зейлы. Несмотря на усиление в Красном море борьбы с работорговлей, именно эту часть его побережья все чаще посещали работорговцы. Ведь отсюда было ближе 12* 179 всего плыть до Аравийского полуострова, а следовательно, уменьшался риск на море. Сюда приходили, обходя Массауа, даже караваны из Судана. Не исключено, что вывоз рабов через все эти порты мог достигать в среднем до семи-восьми тысяч рабов в год^{279}. Их высаживали в Йемене, а затем отправляли по прибрежным дорогам Аравии на север, в Джидду, и дальше, либо на восток — в Оман, где этот поток сливался с потоком невольников из Занзибара.

Следует упомянуть, кроме того, восточный поток невольников в направлении Могадишо, но вывоз рабов с этого участка побережья не получил развития. Правда, несколько южнее экспорт рабов в отдельные периоды возрастал. До середины XIX в. район Кисимайо в устье Джубы еще населяли галла, но сюда с севера уже постепенно переселялись группы сомалийцев. Происходил тот процесс смены населения, который часто имел место в истории Африки. Галла дружески приняли пришельцев с севера и доверили им охрану своих огромных стад. Сомалийцы, привлеченные таким радушием, стали переселяться сюда во все большем числе, пока в 1880-х годах, сочетая силу и обман, не поработили своих хозяев. Побежденных галла убивали или обращали в рабство, а тех, кто сумел бежать, постигла та же участь там, где они имели неосторожность искать убежища^{280}. Именно эти беженцы послужили упомянутым ранее источником пополнения рабов для плантаций.

Чтобы разобраться в работорговле, которая велась в это время из Эфиопии и Сомали по многочисленным направлениям, надо рассмотреть ее в тесной связи с положением в соседних странах. Крупные работорговые потоки протягивались на огромные расстояния, включая систему ответвлений, многие из которых до сих пор неизвестны. В ряде районов невольники перемещались во всех направлениях: одних вывозили, других ввозили, и так было и в Судане, и в Эфиопии, и на Занзибаре.

В работорговых сетях отдельные потоки как бы накладывались друг на друга, но индивидуальные особенности невольников при этом никогда не терялись из вида. Рабов наделяли четко определенными достоинствами и недостатками в зависимости от места их происхождения и от принадлежности к той или иной народности. Покупатели знали эти оценки и делали выбор в соответствии со своими запросами и финансовыми возможностями^{281}. Поэтому одновременно могли существовать нехватка определенных категорий рабов и избыток других невольников, которых тоже надо было куда-то сбывать.

Восточный рог Африки, как и другие регионы материка, являлся очень активным внутренним невольничьим рынком и в то же время источником экспорта многочисленных рабов. Они вывозились в разных направлениях, включая, как мы видели, Восточный Судан и Египет. В последней четверти XIX в. работорговые операции в этом направлении сократились, но возросли в направлении Аравии.

Эта страна, старинный импортер эфиопских рабов, играла все большую роль в нараставших поставках невольников в Турцию. Как отмечалось, Турция была вынуждена по мере сокращения притока невольников из Средиземноморья чаще использовать свои азиатские владения для компенсации этих потерь. Помимо этого, группы рабов из Аравии переправлялись на побережье Персидского залива и в Индию.

В XVIII в. появилось еще одно далекое и неожиданное направление — Россия. Самый знаменитый пример — Ганнибал, «арап Петра Великого», прадед Пушкина. Родившийся, очевидно, от турецкого янычара из гарнизона в Массауа и эфиопки, он был увезен в Константинополь, а оттуда отправлен в подарок царю. Став его личным слугой, Ганнибал сделал затем блестящую карьеру и получил чин генерал-аншефа. Эта история, первоначально уникальная для России, имела свое продолжение. В середине века императрица Елизавета собиралась привезти эфиопов, чтобы составить из них особый отряд лейб-гвардии и создать такую традицию для своих преемников^{282}.

Возвращаясь к Эфиопии, отметим, что в ней уже в XIX в. издавались распоряжения о запрете работорговли, но их выполнение наталкивалось на очень древние традиции, и поэтому не дало больших результатов. Так, Теодорос II (1847–1868), восстановивший единство империи после долгого периода анархии, объявил о запрете работорговли и принял меры к выкупу невольников. Он приказал отрезать правую руку и левую ногу тем, кто ослушается приказа, во всяком случае тем, кто продает в рабство христиан. Однако сам император терпимо относился к набегам за невольниками, когда их жертвы не являлись его единоверцами, а в походах он раздавал солдатам пленных в качестве вознаграждения. Теодорос, конечно, не мог сильно прижать крупных феодалов, получавших огромные пошлины с каждой головы невольников, проданных на их территории или пересекавших ее.

Его преемник Йоханныс IV (1871–1889) подтвердил запрет, но действовал более радикально, устранив всякое религиозное различие в делах работорговли и начав действительно применять закон на практике. Эта решимость вызывалась и интересами его международной политики. Эфиопия оказалась тогда под угрозой окружения Египтом после завоевания им южной части Судана, с одной стороны, захвата портов Массауа, Зейла и Бербера — с другой, а также Харара внутри самой Эфиопии, не говоря уже о попытке высадиться в Кисимайо, в Сомали.

Ощущая свою силу, египтяне дважды нападали на Эфиопию, в 1875 и 1876 гг., с целью оккупировать ее. Правда, они потерпели сильное поражение, но такая угроза сохранялась, и император стремился создать в Европе представление о себе как о прогрессивном человеке, чтобы обеспечить возможность поддержки западных держав в борьбе с противниками Эфиопии. Подобная ситуация, безусловно, складывалась в 1884 г., когда в разгар восстания махдистов вновь возникла угроза границам Эфиопии. Йоханныс подписал тогда договор с Англией, обязавшись бороться по мере своих возможностей с работорговлей. Возможности у него оказались невелики, и по всей стране сохранялась прежняя практика торговли невольниками.

Ситуация начала понемногу меняться только с приходом к власти основателя модернизованной Эфиопии — Менелика, негуса Шоа, занявшего императорский трон после смерти Йоханныса в 1889 г. В подтверждение своего стремления к реформам он в момент коронации объявил о намерении присоединиться в следующем году к заключительному акту Брюссельской конференции, объединившей делегатов семнадцати стран с целью выработки совместных действий по уничтожению работорговли в Африке. Это международное обязательство было значительно более весомым, чем взятое предшественником Менелика по соглашению с одной только Англией. Но и в данном случае тоже надо учитывать влияние международной обстановки: ведь именно в этот период колонизаторы из Италии, Англии и Франции устанавливали свое господство на восточных берегах Африки.

Особенно угрожали Эфиопии итальянцы, трактуя по-своему Уччальский договор[42], подписанный с ними Менеликом всего через несколько месяцев после его вступления на императорский трон. Италия настаивала на своем праве установить над Эфиопией протекторат, а новый император энергично отказывался от такого понимания подписанного им текста. В таких условиях приходилось брать на себя особые обязательства, чтобы ликвидировать явный предлог для вторжения именно тех, кто удовлетворял свои колониальные амбиции, прикрываясь идеей цивилизаторской миссии, поскольку местное население, дескать, не могло само встать на путь прогресса.

Обстоятельства тем не менее складывались совсем не так благополучно, и Менелику требовалось современное оружие, и притом в больших количествах. Оно было нужно, чтобы, с одной стороны, противостоять итальянской экспансии, а с другой — расширять свое господство над соседями. Поскольку в стране такое оружие не производилось, его приходилось импортировать. Но внешние связи Эфиопии зависели от караванных путей к побережью, полностью находившихся под контролем арабских купцов. Их интересы тоже приходилось учитывать, а они как раз в первую очередь сводились к работорговле.

Менелик, когда он еще был только негусом Шоа, начал завоевание областей, граничивших с Эфиопией на западе и юге. Эту кампанию он намеревался завершить, став императором. Военные операции растянулись на длительный период и привели к захвату множества невольников. Сам Менелик без колебаний продавал их для пополнения казны, истощенной военными расходами. Кроме того, император дарил целые партии невольников тем влиятельным лицам, поддержку или верность которых ему требовалось обеспечить^{283}.

Положение изменилось лишь в самые последние годы XIX в., когда Менелик сумел отбить натиск итальянцев и добился своего господства на присоединенных к империи территориях. Приток военнопленных прекратился, однако по всей стране продолжалась более или менее скрытая работорговля. С помощью взяток работорговцы «договаривались» с местными властями о том, чтобы забирать детей из близлежащей округи. Детей приобретали путем добровольных сделок с родителями или захватывали силой. Сборщики налогов, когда плательщики не могли уплатить подати, заставляли их расплачиваться детьми. В эфиопских деревнях, известных своей бедностью, разными путями заманивали девушек и молодых женщин, которым обещали «золотые горы» в городе. Соглашаясь уехать в надежде на лучшую жизнь, эти женщины по прибытии в намеченный пункт тут же насильно продавались в рабство. Хотя в стране существовал формальный запрет на работорговлю, но иметь домашних рабов закон разрешал.

Наличие домашних рабов было очень заметно в эфиопском обществе. Их насчитывалось 3–4 млн. при общей численности населения в 10–12 млн. человек. При этом сохранялось право законного владельца обменивать или продавать рабов, принадлежавших ему до запрещения работорговли. Не составляло большого труда под этим предлогом продавать и свободных людей, насильно превращаемых в невольников. Помимо этого, людей отдавали в залог под взятый долг, который на самом деле никогда не возвращался, как и живой залог. В общем, имелось достаточно возможностей по существу продолжать работорговлю, даже прикрываясь при этом законом. По этой причине сохранялись и невольничьи рынки, хотя приходилось соблюдать некоторые предосторожности и устраивать такие рынки вне многолюдных мест, но на небольшом удалении, например в нескольких часах пути от Аддис-Абебы^{284}.

Следует упомянуть о запрете еще одной «деятельности»: Менелик запретил под страхом смерти производить кастрацию людей, но такой запрет противоречил одной древней традиции. Она заключалась в том, что воины кастрировали убитых или взятых в плен ими лично врагов, и материальные свидетельства такой операции считались самым почетным трофеем. Все это производилось еще и над итальянцами, побежденными в битве при Адуа в 1896 г., и над пленными в походах войск Менелика на юг и запад страны. Этот акт назывался «саллаба», и его можно было в принципе совершать только по отношению к врагам, так как «саллаба» символизировал храбрость. Но когда выказать храбрость в бою не имелось возможности, некоторые стали практиковать «саллабу», убивая по дорогам путников, а то и просто нападая на беззащитных больных.

Все время продолжалась также практика кастрации мальчиков, в результате чего в Эфиопии было довольно много евнухов, несмотря на то что их еще вывозили. Так, в 1910 г., по данным вполне надежного источника, в стране насчитывалось четыре-пять тысяч кастратов. Хозяева евнухов доверяли им не только своих жен, но и все состояние, поскольку лишенные забот о содержании собственной семьи и оплате дорогих утех евнухи пользовались безупречной репутацией. По тем же причинам им иногда удавалось занимать высокие должности^{285}.

Менелик умер в 1912 г., но вопрос о его преемнике возник на несколько лет раньше, когда император тяжело заболел. Он назначил наследником своего внука Лиджа Иясу, что вызвало неодобрение при дворе. Длительная борьба за престол закончилась провозглашением дочери покойного Менелика, Заудиту, императрицей. Регентом при ней стал рас Тафари. Однако полностью утвердить свою власть им удалось лишь около 1920 г.

Власти в стране в течение всего этого периода менее всего задумывались о проблеме работорговли, вновь вовлекавшей ежегодно в свою орбиту тысячи невольников. По мнению ряда ученых, в это время продажа невольников достигала иногда 10 000 человек в год^{286}.

Регент Тафари, обладавший реальной властью в стране, не мог смириться с таким положением. Его сильно заботило обеспечение места Эфиопии в международной политике, и для этого он стремился модернизировать все сферы в жизни своей страны. Одной из его целей было вступление Эфиопии в Лигу Наций. Именно поэтому в 1922 г. он ужесточил (вплоть до смертной казни) санкции против торговли рабами и приказал казнить нескольких работорговцев.

Текст нового закона и отчет о принятых к его нарушителям мерах включили в досье, посланное из Эфиопии в Женеву. Однако комиссия, которой предстояло обсудить вопрос о приеме Эфиопии, сочла материалы этого досье неудовлетворительными, так как Лига Наций не могла принять в свой состав государство, где продолжало считаться законным домашнее рабство. Вопрос этот вызвал ожесточенные дискуссии, и кончилось тем, что регенту предложили взять на себя обязательство запретить любые виды рабства. Регент согласился, и 27 сентября 1923 г. Ассамблея Лиги Наций единогласно проголосовала за прием Эфиопии^{287}.

Оставалось лишь воплотить новую политику страны в реальность. Что касается работорговли, то она явно пошла на убыль, хотя это трудно определить количественно, поскольку вся работорговля стала вестись тайно. Тем не менее есть любопытное свидетельство путешественника Кесселя, побывавшего в Эфиопии в 1930 г. Ему удалось посетить одного жителя Харэра, и тот показал Кесселю крохотные потайные камеры, где находились рабы, предназначенные к вывозу в Аравию. Работорговец дал также пояснения о контрабандных методах приобретения рабов: вся тайная работорговая сеть сосредоточилась в руках арабов, так как эфиопы, слишком ленивы», чтобы заниматься этим трудным делом. Требовались огромные предосторожности: караваны брали не более пятнадцати человек, переходы совершались очень редко и только по ночам. Хозяин жаловался на трудное время, страдал ностальгией по прошлому, когда работорговля в Эфиопии не встречала помех^{288}. Таким образом, торговля невольниками все же существовала, несмотря на всю реальную опасность репрессий.

Что касается домашнего рабства, то его запрет вызывал ряд очень сложных проблем, нарушая традиционную систему всей социальной структуры страны. Осуществить такой запрет сразу было вообще нереально. Делать это требовалось лишь постепенно, и необходимость именно такого подхода признали даже при приеме Эфиопии в Лигу Наций. Через год после него в стране начался первый этап реализации запрета: публикация декрета о свободе всех нарождающихся детей и об отдельных мерах, способствовавших освобождению рабов и улучшению их судьбы. В течение нескольких лет эти мероприятия осуществлялись с большим трудом, а случаи освобождения рабов происходили крайне редко.

Рас Тафари, став императором под именем Хайле Селассие I, решил приступить ко второму этапу запрещения рабства и издал в 1931 г. закон, направленный на ускорение освобождения рабов и создание для них возможности самим содержать себя. Последствия этого мероприятия оказались весьма заметны, так как от принятия Эфиопии в Лигу Наций и до нападения на нее Италии в 1935 г. было освобождено около 250 000 рабов. Однако они составляли еще довольно незначительную часть от общего числа рабов, если мы обратимся к приведенным выше цифрам (несколько миллионов!). Пропаганда итальянских фашистов, конечно, не преминула воспользоваться такими данными, чтобы оправдать свою оккупацию Эфиопии, объявив ее средством решения проблемы рабства в стране.

Однако более объективный взгляд по-иному оценивал это положение, и независимые иностранные обозреватели единодушно признавали реальные усилия Эфиопии в борьбе с рабством в весьма трудной обстановке. Как бы ни медленно шел процесс ликвидации рабства в стране, к моменту агрессии Италии он явно развивался по верному пути»^{289}.

Если взглянуть сразу на весь африканский конти — цент в XIX в., то общая картина с работорговлей представляется следующей: на фоне постепенного исчезновения торговли невольниками на Атлантическом побережье и уменьшения ее на караванных путях Западной Сахары происходило очень резкое увеличение работорговли во всей Суданской зоне от Нигера до Красного моря, а также в области верховьев Конго и Великих озер. Этот рост торговли рабами насыщал ими обширный внутренний невольничий рынок и обеспечивал экспорт рабов, направленный преимущественно в страны Ближнего Востока. Такое положение сохранялось до конца столетия и даже позже существовало в Эфиопии, все еще затрагивая множество людей, так как число рабов здесь могло достигать 4–5 миллионов. Продолжение работорговли в XIX в. в крупном масштабе составляет один из главных аспектов истории Африки в этот период.