Агнесса среди волков

Старинное руководство

…Освященное веками общечеловеческое представление о характере волка – чистая ложь. Трижды на протяжении недели моя жизнь целиком зависела от милости этих "беспощадных убийц". И что же? Вместо того чтобы разорвать меня на куски, волки каждый раз проявляли сдержанность, граничащую с презрением, даже когда я вторгся в их дом и, казалось, являл собой прямую угрозу детенышам.

Ф.Моуэт "Не кричи: "Волки!"

Я хочу рассказать вам об одном месяце, который круто изменил мою жизнь. Я оптимистка и считаю, что все изменения – к лучшему, и так оно и получилось – а то ведь я вообще могла свою собственную жизнь, такую драгоценную для меня потерять!

Вся эта история началась в один из таких знакомых каждому москвичу дней ранней осени, когда ждешь бабьего лета, а вместо этого хмурое серое небо вот-вот прольется дождем. В тот день я проснулась с мыслью о том, что нужны деньги. Где бы их раздобыть? Я потянулась в постели и тихо рассмеялась. Давным-давно прошли те времена, когда я занимала десятку до получки и ее едва хватало на хлеб и колбасу. Мне были нужны деньги, потому что накануне я позарилась на роскошный итальянский костюм. Соблазн был слишком велик, и я его купила. Я посмотрела на часы – девять. Встала, накинула халат, пошла на кухню, приготовила себе яичницу. Пока закипал кофе, я стояла у плиты, то и дело поглядывая в окно. Дождь все-таки начался – тоскливый осенний дождь.

Как хорошо, что у меня в кошельке вчера оказалась только пятитысячная бумажка! Я отдала ее Пете, когда он накануне вечером уходил от меня. Мне было бы трудно отказать ему, если бы там было еще что-нибудь. Конечно, я бы все равно ему больше не дала, но возникла бы неловкость. Он собрался вчера уходить раньше обычного и на прощанье, уже в дверях, обернулся и произнес со своей очаровательной улыбкой:

– Да, кстати, ты сегодня при деньгах?

– А сколько тебе надо?

– Двадцатка бы меня выручила.

– А, может быть, тебе нужен ключ от квартиры, где деньги лежат?

– Ключ-то у меня есть, вот только деньги в этой квартире что-то не лежат…– и он расхохотался.

От кого-то я слышала, что любая женщина, познакомившись с Веничкой Ерофеевым, тут же, немедленно готова была бежать в магазин и притащить ему бутылку водки. Петя принадлежит к той породе донжуанов, для которых обычная баба готова не только бежать в магазин за водкой (Петя, кстати, предпочитает дорогие коньяки), но и отдать все, что у нее есть. От него исходит какое-то особое обаяние. Не скажешь, что он писаный красавец, хотя внешностью его Бог не обидел – рост метр восемьдесят пять, шапка каштановых вьющихся волос, мягкие усики под когда-то тонким, но увы, слегка изуродованным еще в школьной драке носом, большие карие глаза, бархатный взгляд которых проникает женщине прямо в душу. Когда он на тебя так смотрит, то кажется, что ты единственная на свете, и самая невзрачная дурнушка ощущает себя желанной красавицей. Наверное, в этом и заключается секрет его успеха у женщин. Женщины в его жизни занимают особое место, они значат для него куда больше, чем работа или деньги. По крайней мере, значили до тех пор, пока он не встретил меня. Я думаю, что он привязался ко мне именно потому, что на меня его чары не действовали, и когда он бросал на меня самые томные взгляды из-под длинных темных ресниц, я только смеялась и его передразнивала. Во всяком случае, наши отношения длились уже два года, и он даже говорил о браке. Петя – и брак – да это просто смешно! И я высмеивала его каждый раз, когда он заявлял, что хочет переселиться ко мне окончательно.

Увы, на самом деле у меня нет никакого иммунитета против него. Я всего лишь играю в равнодушие, а внутри таю, когда он на меня так смотрит. Я давным-давно в него влюбилась по уши, и меня спасает только то, что я прекрасно понимаю, что он не из породы мужей. Мне не нужен муж-гуляка, даже самый очаровательный, я для него не пожертвую своей свободой, которую ценю больше всего на свете. Мои тридцать четыре года меня этому научили. Когда-то у меня был муж, и очень неплохой, и любовь была – и все равно из этого ничего не вышло.

Но интересно, куда же он отправился от меня так рано, в семь часов вечера? У Пети всегда есть алиби. Он живет за городом вдвоем со старенькой мамой, у которой больное сердце, и телефона у них нет. Но я уже давно научилась различать, когда он действительно едет к маме, а когда собирается гульнуть с друзьями (а, может быть, с бабами), хотя врет он классно. Но ведь это моя профессия – видеть, когда человек говорит ложь, а когда правду. Вернее, одна из моих профессий. А вчера, когда он мне сообщил, что едет домой, он так нервничал, что даже отводил взгляд. Это странно, потому что обычно он врет, уставясь прямо тебе в лицо своими правдивыми глазами, так что стыдно даже его в чем-то подозревать.

Пока я пила кофе и размышляла о Пете, прошло еще полчаса. Я взяла записную книжку и села на телефон; через полчаса мне удалось выяснить, что на гонорары в ближайшее время рассчитывать совершенно нечего. Я очень люблю переводить хорошую литературу, особенно рассказы и эссе – для больших форм мне не хватает усидчивости. В конце концов, когда-то я окончила Институт иностранных языков, моя специализация – французский. Но за такие переводы мало платят, во всяком случае, если заниматься только этим, то на итальянскую одежду лучше не заглядываться. Поэтому мне в данный момент нужна была более серьезная, хотя и менее интересная работа.

Я позвонила брату в офис, но там было занято. Дозваниваться я не стала, а вместо этого начала приводить в себя в порядок. И уже через полчаса была готова: одета, накрашена, причесана. Конечно же, я надела на себя тот самый костюм, который проделал такую брешь в моем бюджете. Темно-зеленый, очень строгих линий, он подчеркивал талию, и я сама себе в нем казалась стройной. Уже схватив сумочку, я остановилась перед зеркалом в передней, чтобы бросить на себя последний взгляд перед тем, как выйти на улицу. Из глубин слегка замутненного стекла на меня смотрела молодая женщина с ямочкой на левой щеке, и эта женщина мне в данный момент нравилась. Серые глаза, в которых отражались жакет и блузка цвета морской волны, приобрели зеленоватый оттенок (когда я ношу синее, то они кажутся голубыми). Волосы собраны на затылке в узел, это немодно, но зато подчеркивает изгиб шеи и посадку головы, над этим я немало работала. Макияж почти незаметен, зато неразличимы подушечки под глазами – они совсем недавно стали появляться у меня по утрам, и я прихожу от них в ужас, чувствуя, что старею. Но сегодня лицо казалось если не детским, то вполне гладким и молодым, и, напевая, я набросила на себя плащ и выскочила на лестничную клетку. Заперев дверь, я вприпрыжку, несмотря на высокие каблуки, бросилась вниз по лестнице, не дожидаясь лифта – столько я чувствовала в себе энергии и сил!

Но мое настроение, увы, долго не продержалось. Забравшись в потрепанный оранжевый москвичок, стоявший в углу двора, я с грустью убедилась, что он не заводится. Это машина моего брата – он дал мне на нее доверенность, когда дела его пошли в гору и он пересел на вольво. Ей уже тринадцать лет, и что еще можно от нее ожидать… Кляня все на свете, я вышла, от злости сильно хлопнув дверцей, и с гордым видом направилась к метро.

Офис моего брата расположен в старинном купеческом особняке на Большой Ордынке. Я коренная москвичка и больше всего в своем родном городе люблю Замоскворечье. Именно мимо этого дома на Большой Ордынке проезжали "такси с больными седоками", как вечерами тут когда-то пели под гитару молодые, но уже бородатые младшие научные сотрудники. Я всей душой привязана к этому дому, я люблю его закоулки и темные закутки, его деревянные лестницы со скрипучими ступеньками, его комнаты абсолютно неправильной формы, со сглаженными углами. Снаружи он выглядит совсем как обычное здание, в нем даже можно насчитать три этажа, но изнутри он кажется каким-то запутанным лабиринтом; темный подвал его незаметно переходит в низкий первый этаж, а находится ли контора фирмы "Компик", которую возглавляет Юрий, на втором этаже или на третьем, мне даже сейчас трудно сказать.

Так случилось, что когда-то, много лет назад, еще до перестройки, а при "перестройке и ускорении", я тут работала. Сейчас, когда ты входишь в поросший заброшенным кустарником дворик, идешь к парадному подъезду и открываешь широкие двустворчатые двери, уже отреставрированные, перед тобой открывается великолепная белокаменная лестница, ведущая на второй этаж. Раньше эта лестница была тоже каменной, но ступеньки ее так стерлись от времени, что сотрудники НИИ, который здесь тогда располагался, то и дело с них падали, получая трудовые увечья. Но, по счастью, парадная лестница – это единственное, что "Компик" и еще несколько поселившихся здесь фирм успели заменить. Конечно, в особняке идет ремонт, но как-то лениво, и о нем свидетельствует в основном пара работяг с ведром и лестницей в руках, внезапно появляющаяся ниоткуда и исчезающая в никуда, как привидения. Но черные лестницы, два запасных выхода, откуда рукой подать до боковых флигелей, и люки в полу первого этажа, откуда деревянные сходни-трапы, как на корабле, ведут в глубокие подвальные помещения, полные крыс, сохранились. Кстати, крысы здесь тоже особенные – не только серые, но и белые с розовыми хвостами, белые с черными хвостами и даже чепрачные. Это потомки сбежавших обитателей вивария, который располагался в одном из флигелей в те времена, когда эти помещения занимал Научно-исследовательский институт Экстремальной психологии человека и животных.

Институт не выжил в новых условиях, которые оказались для него чрезмерно экстремальными. Сначала он начал сдавать свои помещения различным фирмам и кооперативам, потом распался на составные части, некоторые отделы тихо вымерли, а часть сотрудников вместе с оборудованием нашла себе другую крышу и переехала куда-то на окраину, в громадное здание из стекла и бетона. Остались коммерсанты, которые так же энергично начали делить полуприватизированный особняк, как когда-то враждовавшие между собой "человечьи" и "животные" отделы. Впрочем, то, что происходит на Большой Ордынке сейчас, касается моего брата, а не меня. Я устала от этих войн мышей и лягушек – хватит того, что я присутствовала здесь тогда, когда врачи, психиатры, психологи, физиологи и просто биологи воевали за комнаты и переделанные в экспериментальные камеры туалеты с такой страстью, какую никогда не вкладывали в свою работу. Я тогда здесь работала сначала секретарем директора, потом – лаборанткой. Это было не самое лучшее время моей жизни, я только что рассталась с мужем и на некоторое время замкнулась в себе. На работу я ходила, как автомат. Собственно говоря, я служила здесь только потому, что мне для института (я училась тогда на вечернем отделении психфака) требовалась справка о работе по специальности, к тому же той малости, что мне платили, хватало на то, чтобы не умереть с голоду и даже изредка покупать себе колготки.

Больше всего я в то время любила проводить здесь зимние вечера, когда сумерки наступали еще днем и приятная полумгла окутывала все дальние закутки. Я не боюсь темноты, с детства я воспринимаю мрак как то, что защищает и укрывает от злых людей и недобрых духов. Научные сотрудники редко оставались допоздна, и мне казалось, что весь особняк, со всеми его темными комнатами, зигзагообразными переходами, которые язык не поворачивался назвать коридорами, и узкими скрипучими лестницами, ведущими то ли на третий этаж, то ли на чердак, принадлежит мне, и я здесь одна. Конечно, это было не так – в здании оставались дежурные, в звукоизолированных камерах на первом этаже какие-нибудь отчаянные экспериментаторы продолжали свои опыты, но мне это не мешало. Собственно говоря, я оставалась здесь якобы для того, чтобы не болтаться на улице до начала лекций на Моховой и позаниматься – спешить мне было некуда – но на самом деле меня манил этот таинственный полумрак, и я бродила по пустынным этажам, поднималась и спускалась по рассохшимся лестницам, представляя себе, что я – дочь обширного семейства, когда-то обитавшего здесь, и выдумывая биографии этих привидевшихся мне людей, которые порой казались мне более реальными, чем окружавшие меня живые современники.

Теперь забор починили и покрасили в ярко-зеленый цвет, фасад подновили, но суть дома осталась, и я по-прежнему люблю здесь бывать. Собственно говоря, я могла бы здесь проводить все рабочее время каждый божий день, и мне тогда не пришлось бы думать о деньгах, но на это я никогда не соглашусь – слишком мне дорога с таким трудом завоеванная свобода.

Открыв отделанную под старину дверь, я кивнула швейцару, погруженному в чтение какого-то журнала и не поднявшего головы (на самом деле швейцара держали лишь для видимости, из глубины холла меня внимательно оглядели два охранника в камуфляже и, узнав, пропустили без звука) и быстро поднялась на второй этаж. Там я повернула налево, еще раз налево, поднялась на пол-этажа и оказалась прямо перед дверью, на которой мерцала табличка с крупными буквами АО "КОМПИК", в точности такая же, как у парадного подъезда, а чуть пониже – надпись "Ю.А. Ивлев, Генеральный директор". Я толкнула ее и вошла в приемную, где за столом, заставленном телефонами, двумя мониторами и заваленном ворохом бумаг, восседала новая секретарша – с ней я почти не была знакома.

– Привет, Мила. Юрий у себя?

– Здравствуйте, Агнесса Владимировна, – произнесла она, делая акцент на моем отчестве, как будто подчеркивая мой возраст, давно, по ее мнению, переваливший за ту грань, когда женщина еще может на что-то рассчитывать. – Я узнаю, свободен ли он.

Я взглянула на нее с некоторым интересом, отметив про себя и пустой взгляд круглых глаз на хорошеньком личике с пухлыми губками, и деловой костюм с явной претензией на нечто большее, и туфельки с блестками – туфельки явно не из той оперы, как будто они попали сюда из бальной залы. Она была очень похожа на девушку из одной известной рекламы – ту, которой молодой человек долго объясняет суть одной деловой операции, а потом спрашивает, поняла ли она, на что красотка отвечает: "Не-а".

Мила взялась за трубку внутреннего телефона, но тут открылась дверь кабинета, и появился Юрий. Он расплылся в улыбке и, облапив меня, затащил внутрь.

Собственно говоря, мы с Юрием не родные, а двоюродные, но так близки, что кажется, будто мы не кузены, а настоящие брат и сестра. Мы выросли фактически вместе, нас воспитывала бабушка, и я не могу вспомнить, чтобы мы с ним когда-нибудь ругались или дрались. Он на три года старше меня и всегда вел себя со мной именно так, как полагается старшему брату – и при этом никогда не доводил меня до слез. Зато мне хорошо помнится, как я ревела, когда он расшибался до крови – а такое случалось с ним часто, потому что он всегда был по натуре искателем приключений, а я, само собой разумеется, принимала активное участие в его эскападах. И сейчас мне приятно вспомнить, как замечательно скакать верхом на баране, воображая себя индейцем, или какое счастье испытываешь, перелетев через речку на тарзанке и промокнув при этом только до пояса. В детстве мы были два сапога пара, и он ласково прозвал меня "авантюристочкой". В память о тех счастливых днях нашего детства я ношу на безымянном пальце правой руки кольцо с авантюрином, которое Юрик подарил мне на восемнадцатилетие. Впрочем, зеленый искрящийся камень из амазонской сельвы говорит не только о юношеских увлечениях – я и сейчас в душе авантюристка, да и Юрий любит рисковать не меньше, чем в детстве, только область применения сил теперь у него другая – сейчас он увлечен бизнесом так же, как увлекали его проказы и буйные игры в школьные годы или байдарочные походы и горные маршруты в студенческой юности.

Внешне мы с ним совсем не похожи – я многие свои черты унаследовала от матери, в которой смешалась украинская, румынская и еврейская кровь, к тому же в детстве и юности я отличалась склонностью к полноте, так что меня даже называли "Пышечкой"; Юрик же поджар, долговяз, худ, со светлыми волосами и таким курносым носом, что самый ярый патриот не смог бы приписать ему происхождение от Богом избранного народа – а есть, есть у нас с ним такая общая прабабушка родом из Одессы! Наши отношения всегда давали и дают много пищи для пересудов – еще бы, люди, которые живут на ножах с родными братьями и сестрами, не могут себе представить, как можно так обожать родственников "дальних" – если, конечно, тут действительно родственные связи, а не нечто совсем другое… Тут голос "доброжелателя" обычно понижается до шепота, и выразительная мимика досказывает то, чего не в силах выговорить язык. Но мы с братом только смеемся над этими блюстителями морали, и их грязные намеки нас не раздражают, а забавляют. О нас рассказывают небылицы, нам завидуют – значит, есть чему завидовать.

– Я тебя не видел вечность! – заявил он, закрывая за мной дверь. Теперь эта комната казалась в два раза просторнее, чем в те времена, когда тут сидел ученый секретарь института; тогда стены были окрашены мрачноватой серо-зеленой масляной краской, теперь же они отделаны светлыми панелями, которым соответствует светлая, почти белая, офисная мебель.

Я сняла плащ, небрежно бросила его на стул и уселась на столе, болтая ногами; он развалился передо мной в кресле и окинул меня критическим взглядом.

– Прекрасно выглядишь, Пышка! Ты похожа скорее на плоскую лепешку, чем на пышку! Неужели соскучилась?

Разве можно дождаться комплимента от любимого братца?

– Когда соскучусь, приду к тебе домой. Я здесь по делу.

– Догадываюсь. Ты на мели?

– И на очень большой.

– Слушай, давай я тебя оформлю консультантом по договору, а на работу ты будешь ходить только тогда, когда будешь нужна.

Юрий предлагает мне это при каждой нашей встрече, и я каждый раз отказываюсь. Я поклялась себе, что не буду ни на кого работать: ни на государство – оно уже съело у меня несколько лет жизни – ни на хозяина, ни на мужа, ни даже на брата – только на себя. Я хочу сама собой распоряжаться. Уж такая у меня натура – я индивидуалистка.

– Нет уж! Знаю я тебя – я тогда тебе буду нужна каждый день. Тебе ничего не надо перевести?

– Нет, переводить пока ничего не требуется, но ты удивительно вовремя. У меня для тебя есть работа. Я уже собирался тебе звонить.

И он принялся рассказывать мне, что завтра из Нижнего Новгорода к нему приезжают потенциальные партнеры из одного очень богатого и солидного банка и через неделю, если они обо всем договорятся, у них состоятся переговоры с французами – для этой цели он уже снял загородный пансионат. Я ему жутко нужна во всех своих ипостасях – и в своем обычном качестве, и как переводчица, и как женщина, потому что банкир из Нижнего всюду таскает за собой свою очаровательную жену и уже намекнул, что та нуждается в компании – или в компаньонке.

Я вздохнула. "Мое обычное качество" – это наблюдать за партнерами во время переговоров, составлять о них свое мнение и потом сообщать его Юре. Он говорит, что я уже несколько раз спасала его от больших неприятностей, может быть, даже от банкротства, вовремя предупредив, что с данными людьми не стоит иметь дела – они ненадежны. Я знаю, что во многих фирмах есть такие же, как я, специалисты по человеческим отношениям, консультанты-психологи. Но мне кажется, что мои способности – а я действительно неплохо различаю истинное лицо человека под маской (и, кстати, вижу саму маску) и определяю, когда собеседник врет, когда он сомневается, когда он внутренне не согласен, но держит свое мнение при себе – совсем не связаны с полученным на вечернем психфаке образованием и уж конечно никак не основаны на каком-нибудь нейролингвистическом программировании. Кажется, это звучит чересчур самонадеянно. Но это правда. Просто я всегда, еще с детства, отличалась наблюдательностью и к тому же наделена фотографической памятью – это мне дано от Бога.

Наморщив нос, я заявила:

– Это мне не подходит.

Юрий прищурился:

– А как поживает наш "Москвич-бенц"?

Всегда он находит у меня самое уязвимое место!

– Кстати, я договорился насчет него со знакомыми работягами со станции техобслуживания.

Тут постучали, и в дверях появилась Мила. С преувеличенно деловым видом она заявила, что шофер уже приехал из аэропорта и ждет.

– Ты бы, Мила, могла догадаться принести нам с Агнессой по чашечке кофе.

Мила, насупившись, окинула меня недобрым взглядом, и на губах у нее появилась деланная улыбка. Но прежде чем она успела что-нибудь сказать, я поспешила заявить:

– Нет, спасибо, ничего не надо, я только на минуточку. Не хочу тебя задерживать.

Дверь за Милой закрылась, и я в упор посмотрела на Юру. Он покраснел. Для меня обычно не составляют тайны отношения между мужчиной и женщиной, я всегда вижу те невидимые нити, которые соединяют двоих и притягивают их друг к другу – даже тогда, когда они сами еще этого не замечают. Но уж своего-то братца я вижу насквозь!

– Так, значит, это она?

– Хороша, правда?

– Ничего. Молода и свежа, но это быстро пройдет. Кстати, в каком медвежьем уголке ты ее откопал?

– А откуда ты знаешь, что она из провинции? Ведь говор у нее московский.

Пора бы ему уже усвоить, что я все всегда знаю!

– Увы, это видно невооруженным глазом. Кстати, ты как работодатель и просто как близкий человек мог бы ей объяснить, что с деловым костюмом не носят бальные туфли.

Юрий по натуре не волокита и не бабник. Просто он женат на идеальной женщине. Его жена Алла настолько совершенна и правильна, что с ней страшно общаться. С таким подавляющим совершенством жить просто невозможно, и чтобы немножко от нее отдохнуть, Юрий и заводит романы на стороне. Это ему необходимо, чтобы чувствовать себя мужчиной. Впрочем, сердце его в этих увлечениях почти не участвует.

Он покраснел еще сильнее и поспешил перевести разговор на другое:

– Слушай, мне действительно пора ехать, у меня совещание в банке. Жду тебя завтра к двенадцати. Мне интересно узнать твое мнение об Аргамакове, к тому же познакомишься с его женой.

– Я еще не сказала "да".

– Мысленно уже сказала. Я не такой провидец, как ты, но тоже кое-что умею определять. Чао, – и с этими словами он поднялся, вытащил из внутреннего кармана бумажник, вынул оттуда крупную купюру и сунул мне в руку. Потом схватил дипломат и, обняв меня за плечи, повел, чуть ли не понес, к двери – таким стремительным был его шаг. Я еле-еле успела забрать со стула свой плащ.

– Тебя подвезти куда-нибудь? Я в центр.

– Нет, спасибо, не надо.