Агнесса среди волков

4.

Я стояла на берегу Москвы-реки и всматривалась в воду. Наконец-то настало бабье лето, которого мы так заждались. Неспешным шагом я пошла по тропинке вдоль реки. В голове у меня пробегали отрывочные образы; в моей жизни многое связано с этими местами – много хорошего, и ностальгические мысли отвлекали меня от не столь блестящего настоящего.

Петя за неделю, прошедшую с момента приезда в Москву нижегородских партнеров до нашего отъезда в Звенигород, появился только один раз. Он явно был не в настроении и даже не просил у меня денег; вид у него был какой-то отчужденный, рассеянный, он не смотрел мне в глаза и только все время посвистывал. В конце концов он сообщил мне, что у него неприятности на работе, что мама его чувствует себя плохо и чтобы я к нему не приставала. Я, конечно, ему не поверила. То есть мама у него действительно не отличается крепким здоровьем, но она находится в болезненном состоянии более или менее постоянно, в течение по крайней мере десяти последних лет, и Петя давно к этому привык, а неприятности на работе его раньше никогда не волновали. Охотно верю, что на работе у него несладко, но разве есть сейчас хоть одно научное учреждение, где дела идут хорошо? Петя по образованию химик и после менделеевки все время работал в каком-то НИИ, где числится и сейчас. Но когда-то, когда он поступал в вуз, а потом в аспирантуру, которую так и не закончил, наука была престижным занятием; да и сейчас считается, что настоящие интеллигенты, не променявшие служение истине на служение Мамоне, остались только в таких богоугодных заведениях. Я лично с этим категорически не согласна, но не об этом сейчас речь. Факт тот, что люди, оставшиеся в НИИ, должны либо погибать с голоду, либо искать подработку. И Петя с одним приятелем организовали свою фирму и при этом совершенно уверены, что скоро будут "вот-такими миллионерами!", не прикладывая для этого никаких усилий. А пока они занимаются какими-то непонятными аферами, но так как денег у них нет и никто им ничего не дает, то просаживают они совсем немного.

Так как безденежье – хроническое Петино состояние, то это никак не может служить причиной его дурного настроения. Нет, тут дело было совсем в другом. Скорее всего, наш роман клонился к закату. Он даже попытался спровоцировать ссору; если бы я была чуть-чуть моложе, ему бы это удалось, но в последнее время я очень хорошо научилась держать себя в руках – повзрослела, видно.

Даже в постели что-то изменилось. Как любовник Петя, конечно, великолепен – он принадлежит к той породе донжуанов, которые действительно любят женщин и умеют доставлять удовольствие и себе, и партнерше. Но в этот раз техника превалировала над эмоциями – блестящая техника, блестящий секс, но мне показалось, что я в постели не с любимым человеком, который со мной вот уже два года, а с незнакомцем, которого я только что встретила и вряд ли еще когда-либо увижу. Смешно, но я даже вздохнула с облегчением, когда он утром наконец ушел – мрачный, потому что так и не нашел повода ко мне прицепиться, пробормотав на прощание: "До скорого".

Я даже не сказала ему, что еду в командировку – не хотелось. И вот я здесь, погода великолепная, сегодня у меня выходной, мне остается только радоваться жизни, а я переживаю из-за Петьки! Ведь когда все только начиналось, то я прекрасно понимала, что долгим этот роман быть не может. наконец момент расставания настал – так неужели я буду по этому поводу плакать! Что толку вздыхать о прошлогоднем снеге? У меня есть более важные дела.

Мы жили здесь уже почти неделю, и мне приходилось трудиться по своей первоначальной специальности – в качестве переводчицы. На этот раз Юрий и Женя затеяли альянс с некоей французской фирмой; чтобы поразить предполагаемых партнеров, они арендовали целый этаж в бывшем элитном санатории "Кедр" "в лучшем уголке подмосковной Швейцарии, на высоком берегу древней Москвы-реки" (пока я переводила эту фразу в адресованном в Париж факсе, меня передергивало).

На самом деле, все было гораздо проще: намного дешевле снять номера в подмосковном санатории с полным пансионом, чем тратиться на приличную гостиницу, транспорт, рестораны и каждодневную культурную программу в Москве. Поэтому французов во главе с некой мадам Одиль Альтюссер из аэропорта повезли сразу сюда; французы, чтобы о них не думали, действительно люди очень деловые, и работа закипела.

Особенно деловой оказалась сама мадам Альтюссер – среднего роста, очень худощавая, одетая непременно в элегантный серый костюм – она их меняла каждый день, но могла бы и не трудиться – настолько они походили один на другой. Она сама работала без роздыха и другим не позволяла никакой передышки. Иной раз, сличая русские и французские тексты документов где-нибудь а пол-одиннадцатого вечера, я, случайно оторвавшись от бумаг, встречалась взглядом с мадам; мне тогда она казалась надсмотрщицей, погоняющей своих рабов, еще немного – и в руке у нее появится бич.

Мадам была самой яркой личностью среди наших иностранных гостей. Кроме нее, приехала также ее секретарша Моник – очень плоская и некрасивая девица, державшаяся с нашими мужчинами с непринужденностью истинной француженки и считавшая, очевидно, что обладает знаменитым французским шармом, и двое относительно молодых людей, Жак и Пьер-Франсуа; мадам держала их в ежовых рукавицах, так что более скучных собеседников мне трудно припомнить – казалось, без ее разрешения они не могут и пикнуть.

Честно говоря, я и представления не имела, что французы тоже занимаются компьютерами. Впрочем, я хочу немного посвятить вас в предысторию всего этого. Несколько лет назад моему брату надоело просиживать штаны на работе за мизерную зарплату, и они вдвоем со своим приятелем Алешей Свешниковым, одними из первых пришли в компьютерный бизнес. Начинать им пришлось с нуля: у них не было ни денег, ни связей, ни крыши, единственное, что у них было не отнять – это светлые головы. Поэтому они не в состоянии были конкурировать с крупными фирмами, но постепенно нашли свою нишу – набрали толковых ребят, сделав упор на программное обеспечение для наших отечественных пользователей, и дело у них пошло. Для такой работы не нужны самые престижные и дорогие компьютеры. Главное, чтобы самое слабое звено в этой цепи – оператор, обычная женщина с бухгалтерским техникумом за плечами, а не длинноногая референтка с двумя европейскими и тремя компьютерными языками – свободно могла общаться с компьютером.

Алексей год назад попал в аварию, повредил себе позвоночник, и ему долго еще придется оставаться не у дел. Его место в фирме занял Женя, который стал полноправным партнером. В поисках выгодных клиентов они каким-то образом вышли на Аргамакова, который очень заинтересовался "Компиком" и сейчас раздумывал над тем, не вложить ли в него свои капиталы. Аргамаков собирался в этом году вывести свой Верхневолжский банк в первую десятку банков страны; его финансовая империя и скромная фирма "Компик" прямо-таки нашли друг друга. Нельзя сказать, чтобы Аргамаков был скуп, но денег на ветер он бросать был не намерен. Именно поэтому новые партнеры и вышли на малоизвестную французскую фирму, торгующую дешевыми комплектующими.

Французы вроде бы не собирались нас обманывать, но зато делали все, чтобы не обманули их. Насколько я понимаю, они вообще не любят лишнего риска. На этот раз они выверяли все до мельчайших деталей, из четверых приехавших двое были юристами. Иногда их дотошность меня просто бесила. Все документы сличались и проверялись по много раз; пару раз мадам Альтюссер заставляла нас переделывать ту или иную бумагу, если ей чудилось, что на чьей-нибудь подписи не так выведена закорючка. Казалось, наши французские партнеры просто ошалели от собственной смелости, от того, что они сунули свои европейские головы в пасть русского медведя, и жалеют об этом, и что единственное их желание – остаться целыми и невредимыми; но о возможных барышах они все же не забывали.

Впрочем, может быть, я зря так сужу о французском характере. На второй день выяснилось, что мадам Альтюссер по матери русская и если и говорит на нашем языке с небольшим акцентом, то понимает все прекрасно; она просто не желала говорить по-русски, и ее знание языка скорее затрудняло мне жизнь, чем облегчало: то она требовала в документах заменить одно слово другим, то поправляла меня при переводе – чаще всего невпопад. Зато именно благодаря ей я получила этот выходной. На сегодня была запланирована экскурсия в Звенигородский монастырь, а также посещение имения Голицыно. Но микроавтобус пансионата сломался, и французам подали вольво, в котором могли разместиться только четверо пассажиров; еще несколько человек должно было ехать в старом "жигуленке" Жени. Я приготовилась сесть в его машину, когда мадам Альтюссер, окинув взглядом собравшихся, скомандовала:

– С нами поедут господин Ивлев и господин Войтенко. Госпожа Ивлева все эти дни трудилась, не выкладывая рук, и может отдохнуть (она очень гордилась своим знанием русских идиом).

Я поняла, что она хотела указать мне мое место, но все равно была ей благодарна: для меня прогулка вдоль реки – действительно лучший отдых. Дойдя до биостанции, я повернула обратно, но, к сожалению, мое уединение было скоро нарушено. Навстречу мне неспешной походкой шел Аргамаков и, приблизившись на расстояние нескольких шагов, поздоровался со мной. Я удивилась: Виолетта с утра собиралась в Москву по каким-то своим делам, и я была уверена, что муж тоже уехал вместе с ней.

Разговор наш начался весьма банально:

–Какая чудесная погода! – сказал он.– И какое это замечательное место! Я уж думал, что так не бывает: и людей достаточно много, и природа почти дикая, незатоптанная.

– Как жаль, что у нас не было возможности полюбоваться природой в предыдущие дни, – сухо заметила я.

– Да, мне тоже жаль, что вы были заняты с нами с утра до вечера. Вам, должно быть, было очень скучно.

– Это моя работа, – эти слова я произнесла уже таким ледяным тоном, что он должен был бы заморозить любое продолжение разговора на эту тему, но Аргамаков не смутился:

– Не обижайтесь, я вовсе не считаю, что женщины не созданы для бизнеса. Просто вы не из того теста, что мадам Одиль или эта сушенная вобла Моник.

Видно, французы его тоже достали, подумала я про себя.

Он наклонился, машинально подобрал с земли какую-то веточку с засохшими листьями, и продолжал:

– В моем представлении, Агнесса, вы живая женщина, вы должны жить, чувствовать, ходить по лесной тропинке, вот как сейчас, а не корпеть над бумагами и не переводить разные банальности с русского на французский и наоборот. И если бы вы видели, какая бывала у вас на лице вежливая улыбка, когда эта стерва Одиль заставляла вас по десять раз повторять одно и то же, вы не удивились бы моему замечанию.

Вот тут я действительно удивилась: неужели же я так в эти дни уставала, что даже выходила из роли деловой женщины, сама того не замечая?

– А это было так видно?

– Не волнуйтесь, не слишком. Просто я хорошо понимаю женщин. К тому же вы чем-то напоминаете мою жену. Кстати, вы знаете, что очень ей понравились?

Он не переставал удивлять меня. Эти дни я была страшно занята, и после встречи с цыганкой мы с Виолеттой почти не виделись, только вежливо здоровались. К тому же еще в Москве мы с Юрием крупно поговорили, и мой брат вынужден был признать, что в няньки к алкоголичке я не нанималась. Откуда же такая любовь?

– Спасибо за добрые слова.

– Не думайте, что я говорю это из вежливости, я слишком деловой человек, чтобы терять время на пустые, ничего не значащие фразы. Нет, вы действительно ей понравились, что очень странно, – она редко проникается добрыми чувствами к женщинам. Но в вас есть что-то такое… Сочувствие, что ли. Видите ли, Виолетта пережила страшную трагедию – она потеряла ребенка, нашего ребенка… И с тех пор она так и не пришла в себя. Врачи говорят, что это депрессия. Я, честно говоря, рассчитывал, что в Москве ее подлечат, – все это он произносил, глядя куда-то в сторону и покусывая веточку, но тут обернулся и посмотрел прямо мне в глаза:

– Агнесса, мне ваш брат говорил, что вы – профессиональный психолог. Вы нам поможете?

– У меня действительно есть диплом психолога, но это совсем не значит, что я умею лечить депрессию. Депрессия – это болезнь и входит в компетенцию психиатров; я же, хоть и кончала психфак, никогда этим не занималась.

– Вы меня не поняли. Я совсем не это имел в виду. У вас должны быть связи, вы знаете, к кому обратиться, вы можете понять, какой врач или экстрасенс внушит ей доверие к себе. У нас в Горьком тоже есть неплохие специалисты, но ни один не смог найти к ней подход. Иногда я просто боюсь за нее…

Все понятно, алкоголизм он называет депрессией – так ему легче. Ну что я могу тут сделать? Алкоголизм у женщин почти не лечится.

– Я очень ценю ваше отношение, Николай Ильич, но, знаете ли…

– Давайте сейчас больше не будем говорить об этом, ладно? Зачем портить себе настроение в такой чудный день?

Тропинка вдоль реки была совсем узкой, моя нога соскользнула с нее, и я потеряла равновесие, но не успела упасть – он меня поддержал; руки у него оказались на удивление сильными – я не ожидала этого от человека его возраста и профессии.

Подождав, пока я выпрямлюсь, он очень вежливо предложил мне свою руку и повел меня наверх по дорожке, шедшей через лес к нашему пансионату. Мне было не слишком удобно идти – он был намного ниже меня, к тому хватка его оказалась чересчур крепкой, но отказаться было неудобно. Он действительно перевел разговор на другое и почему-то вспомнил Левитана. Он говорил о том, что не любит знаменитые осенние пейзажи этого художника: они навевают грусть, а настоящая золотая осень, вот как сейчас – это торжество красок и жизни.

Я шла с ним рядом, охваченная дурными предчувствиями, уже представляя себе, как вожу Виолетту по приемным наркологов, но параллельно с этими неприятными мыслями у меня в голове заковыкой вертелся еще один вопрос: с чего бы это наши новые русские стали все как один художественными критиками и особенно полюбили живопись?

К вечеру французы явились очень оживленные и за ужином громко обсуждали свои впечатления. Больше всего, по-моему, они остались довольны самодельными крестиками и небольшими иконами, приобретенные ими у мастеров у ворот монастыря. Мадам Одиль купила расписное пасхальное яичко с изображением младенца Христа, оно ходило по рукам, а она следила за ним с таким выражением лица, как если бы оно было настоящим и могло разбиться.

После ужина она устроила небольшое совещание, на которое я не была приглашена – но зато мне опять пришлось кое-что переделывать. Я сидела у себя в номере и писала черновик, а потом решила сходить к Юрию за его компьютером, мой барахлил. Выйдя из своего номера, я постучалась в дверь напротив. Юрий специально поселил меня рядом с собой, чтобы никто не смог у него под носом ломиться ко мне в комнату. Было уже полдвенадцатого; мне ответили не сразу, и только примерно через минуту я услыхала хриплый голос Юрия:

– Войдите.

Я открыла дверь и вошла; навстречу мне вспорхнула Мила, с преувеличенно деловым видом собрала со стола какие-то папки, сухо пожелала нам спокойной ночи и, окинув меня злобным взглядом и поджав губки, вышла. Ее жакет был застегнут на все пуговицы; обычно она застегивала только две.

– Ну как, только приятно смешивать приятное с полезным или полезно тоже? Много наработали?

– Ну и язва же ты, Пышка!

– Посмотри на меня и признай, что я давно уже не пышка!

– А как же мне тебя называть? Не ягненочек же! Тоже мне ягненок!

– Ладно, Юра, я тебя предупреждаю, добром это не кончится: Алла уже что-то подозревает.

Алла, его жена, идеальная женщина, всегда была готова к худшему, так что я не кривила душой. Я рассказала бра-ту про разговор с банкиром и заявила, что ни за что не буду возиться с Виолеттой.

– Агнесса, но ведь она действительно больна!

– Это меня не касается!

– Нет, касается. Ты даже не представляешь себе, как это тебя касается!

И он прочел мне целую лекцию, минут на пятнадцать. Из нее я поняла, что "Компик" находится сейчас в кризисной ситуации; что он всегда мечтал о таком партнере, как Аргамаков и его банк; что сейчас он все поставил на карту, и если Аргамаков, не дай Бог, аннулирует сделку, то фирма обанкротится – и он вынужден будет забрать у меня древний москвичок и даже снова пойти на государственную службу. Неужели его дорогая сестрица столь жестокосердна, что согласна пустить по миру и брата, и его компаньонов, и его ни в чем неповинных сотрудников? Разве так уж трудно повести к врачу больную красавицу?

– Юрий, да пойми ты, у нее вовсе не депрессия, а самый вульгарный алкоголизм.

– Как ты можешь говорить такое? На таком уровне благосостояния люди болеют только теми болезнями, которые благородно называются!

Лицо его было серьезно, но углы рта подергивались; я рассмеялась вслух, схватила ноутбук и вышла в коридор, захлопнув за собой дверь. Но к себе я войти не успела: мое внимание отвлекли какие-то крики, раздавшиеся в дальнем конце коридора, возле лестницы. Лампочки в коридоре частично перегорели, и их никто не менял, так что я с трудом в темноте различила гибкую фигуру черноволосой красавицы, бившейся в мускулистых руках охранника; лица ее не было видно, на него падали спутанные темные пряди. Она то истерически смеялась, то вопила:

– Отпусти меня! Отпусти!

Но Витя явно был сильнее, он скрутил ее и затащил в какой-то номер. Через мгновение в коридоре никого не осталось. Я на секунду заскочила в свой номер, оставила там компьютер и побежала по направлению к лестнице. Все было тихо. Куда же Виктор уволок Виолетту? Сюда, где за солидной дубовой дверью находился люкс Аргамакова? Или в номер 311, который Аргамаков просил предоставить его жене? Где жил охранник Виолетты, я не знала, но, совершенно очевидно, его комната должна была находиться рядом. Что означала эта сцена? Куда он ее тащил? Выполнял ли охранник свой служебный долг или, наоборот, решил позабавиться с хозяйкой? Какие отношения их связывают? Впрочем, меня это не касается, решила я и, подавив любопытство, вернулась к себе и к своей работе.

* * *

Виолетту на следующий день с утра я не видела, но все остальные находились в приподнятом настроении. Переговоры подошли к концу, оставались кое-какие формальности, вечером предстоял банкет, а наутро все разъезжались: мы – в Москву, а французы – в Шереметьево и оттуда прямо в Париж. Настроение было нерабочее, и во второй половине дня все разбрелись по своим номерам, чтобы привести себя в порядок – даже неутомимая мадам Одиль и ее ассистентка Моник, "сушеная вобла". Наконец подошел отремонтированный микроавтобус, мы расселись и отправились в старинный русский городок Пнин. В этом городе был один-единственный ресторан с довольно приличным интерьером и кухней и умеренными ценами, как повсюду в провинции, но не это привлекало туда московских гостей. Там через день играли замечательные музыканты, и кто знал об этом, тот ездил сюда издалека. Основу этой группы составлял костяк когда-то разогнанной группы "Шахматы"; этим музыкантам было уже за сорок, и именно они определяли лицо "Русской сказки".

Одновременно с нашим микроавтобусом до "Русской сказки" добрался и Аргамаков на своем мерседесе с Виолеттой и охранниками. Раздевшись, все дамы оказались в вечерних нарядах. На француженках туалеты были скорее смелыми, чем элегантными. Они обе бесстрашно обнажили свою грудь почти до сосков, но увы – было бы что обнажать, кроме торчащих ключиц! Во всяком случае, оба их соотечественника, Жак и Пьер-Франсуа, гораздо больше внимания уделяли за столом русским дамам – Виолетте и мне.

На мне было старое платье из вишневого бархата – по настоянии мамы мне сшили его еще тогда, когда я училась в институте. Конечно, не модное, но зато мне шло. Не могу сказать, что моя фигура с тех пор не изменилась, но раньше у меня просто не было поводов его надевать, и после небольшой переделки оно снова сидело на мне как влитое. Виолетта же была одета в черно-белые тона, но как! Под элегантнейшим черным удлиненным пиджачком на ней была белая блуза из какого-то воздушного материала, распахнутая вплоть до ложбинки между грудей. Шейка у нее была белая и изящная, но на всякий случай, чтобы наблюдатель не ошибся, куда смотреть, ее подчеркивала цепочка из блестящего белого металла филигранной работы, надетая в несколько рядов; так же четко был указан и предел, за который заглядывать запрещалось – как раз на уровне последней застегнутой пуговицы блузки висел большой полупрозрачный иссиня-черный камень в красивой оправе. Юбка у нее тоже была черная, но совершенно минимальной длины, на ногах были строгие черные… лосины, что ли, но когда она села, то стало видно, что это не совсем так – между краем юбочки и верхним краем этих "лосин" виднелась розовая полоска кожи, обтянутая тонким нейлоном. От этой полоски мужчины не могли оторвать глаз. Я рядом с ней почувствовала себя какой-то устаревшей, но тут же мысленно себя одернула: зато в своем бархате я выгляжу гораздо более женственной.

Наша группа расселась за тремя столиками, составленными вместе; я быстро оглядела зал. Народу было немного. В противоположном углу еще какая-то компания сидела за несколькими столами; судя по всему, это тоже были бизнесмены. Двое немолодых мужчин за маленьким столиком у окна, да еще две – три парочки – вот и все посетители.

Столы к нашему приезду уже были накрыты, и Аргамаков произнес первый тост; я переводила, от души надеясь, что на этом мои функции толмача закончатся. К тому же я все время нетерпеливо посматривала на часы; но вот, наконец, музыканты забрались на помост, настроили свои инструменты – и началось. Солист пел что-то из репертуара битлов на английском. Публика в зале попритихла; за нашими столиками все замолчали. Концерт – это был настоящий концерт – продолжался; сегодня музыкантами овладело какое-то особенное настроение, и они превзошли себя. Я была поражена, увидев слезы на глазах мадам Одиль. Наверное, я все-таки к ней несправедлива, подумала я.

Музыканты сделали перерыв, и мы вернулись к еде и питью. Разговор вертелся вокруг оркестрантов; Юрий на своем ломаном английском бодро рассказывал их историю. Виолетта наклонилась к мужу и что-то ему прошептала; она вертела в руке бокал с грейпфрутовым соком. Сам Аргамаков как ястреб следил за тем, что она пила. Банкир жестом подозвал одного из своих охранников – их было двое, и они вместе с Витей как-то незаметно разместились позади нас, в глубине зала. Тот подошел к банкиру и получил от него указания, потом направился к музыкантам, протянул им несколько купюр и что-то сказал; музыканты заиграли старую мелодию, мелодию моей юности:

– Strangers in the night…

Я снова очутилась мыслями на берегу Москвы-реки; в темноте с проплывающей мимо лодки доносится сильный женский голос, поющий эту песню… Меня поразило, что Виолетта, эта капризная и истеричная красавица, выбрала именно ее. К тому же эта песня моих молодых лет – она же в то время была еще ребенком. Как люди могут жрать, слушая такую музыку? За столами, где сидели бизнесмены, грузная дама в черном платье-балахоне с трогательными оборочками произнесла тост, и они дружно чокнулись. Музыканты сыграли еще кое-что по заказу и уже собирались идти на перекур; тут какой-то большой и громогласный новый русский встал из-за стола, где сидела теплая компания, и подошел к возвышению с зажатой в ладони зеленой бумажкой. Клавишник, похожий на аскета-пустынника, нагнулся к нему, принял зелененькую и согласно кивнул. Большой мужчина еще не успел отойти, как ансамбль грянул залихватскую мелодию, и запел уже не только солист, но и все музыканты:

– А мы – нарко – наркоты – наркоманы

И на повестке дня один вопрос:

А где побольше взять марихуаны

И мак посеять там, где он не рос

Зал взвился в восторге. Нувориши за составленными столиками подпевали в голос, жестикулируя. Многие из подошедшей позже публики тоже были в восторге и аплодировали в такт.

– Как только вечер кайфа наступает,

Наркоты собираются в кружок,

А кто себя иголками ширяет,

А кто-то забивает косячок…

Я смотрела на эти сытые хари и чувствовала к ним почти классовую ненависть. Подумать только, это они-то воображают себя крутыми! Как сладко сидеть тут и воспевать наркоту, ощущая себя хозяевами жизни! Вот их уровень – днем делают миллионы, а вечером тешат себя примитивными иллюзиями… Я посмотрела на тех, кто сидел за нашим столом. Юра и Женя старались смеяться беззвучно, у Аргамакова на лице застыла улыбка, Виолетта закатывалась в хохоте. Французы не понимали, в чем дело, даже мадам Одиль – ее русский не имел ничего общего с блатным языком этой песенки – они явно были изумлены, а руки и ноги самого молодого из французов, Пьера-Франсуа, непроизвольно дергались в такт музыке. Почему я не могу относиться к этому с юмором, как мои сотрапезники, почему мне так противно? Ведь песенка действительно очень смешная. Мне Юрий потом рассказал ее историю – один из музыкантов сочинил ее в шутку и как-то под настроение они ее "сбацали", совершенно не ожидая, что она станет хитом.

Я встала и вышла из зала. В небольшом холле слева была раздевалка, где сидел гардеробщик, очень грузный старик; сюда же выходили двери мужской и женской туалетных комнат. Я вытащила из сумочки сигареты и закурила; курю я редко, но тут был как раз такой случай. Припев меня достал и здесь:

– Она, она меня кончает, автострада.

Тащусь: мне в жизни ничего не надо.

Лечу-лечу в зеленый сад к своей любимой,

А километры пролетают мимо.

И тут я увидела Виолетту, выбегавшую из дверей зала; бежала она смешно, выбрасывая ноги в стороны, как будто ей мешала юбка, высоченные каблуки подвертывались, казалось, она вот-вот грохнется. Глаза ее, и так огромные, были, казалось, навыкате, она хохотала, но по лицу ее текли слезы, оставляя черные следы на щеках.

– Ах, какой кайф, какой кайф! – повторяла она.

За нею выскочил Витя и схватил ее за руку, но, заметив меня, отпустил. Она выпрямилась и замолкла, потом почти спокойным тоном заявила, что хочет курить. Я протянула ей пачку "Пьера Кардена", она дрожащими пальцами вытащила из нее сигарету, а Витя поднес ей зажигалку. Я не могла себе представить, каким образом под бдительным присмотром мужа ей удалось так напиться.

– Вы знаете, Агнесса, я пью потому, что Аргамаков – импотент. У нас никогда не будет ребенка, потому что он – импотент, – тут она нагнулась ко мне и прошептала мне в ухо так громко, что мне показалось, что я глохну:

– У меня никогда не будет детей, потому что Аргамаков меня убьет, вот увидите!

Но в этот момент из зала вышел сам Николай Ильич; они с охранником обменялись понимающими взглядами, после чего он подхватил жену под правую руку. Слева за нее взялся Витя, и они вместе вывели ее и усадили в стоявший перед входом мерседес; через мгновение Витя вернулся, взял их верхнюю одежду, дал гардеробщику на чай и ушел, так и не произнеся ни слова.

Тут я окончательно поняла, что не люблю новых русских.