Ахилл

Ахилл молчал

— Впрочем, — внезапно спохватился Агамемнон, — это легко проверить! Жрицы Аполлона девственны, бог ни за что не допустил бы посягательств на их невинность. Пускай же мои рабыни осмотрят ее, и, если они подтвердят, что она осталась невинной, стало быть, ты не обманулся — жрица она!

— Не смей этого делать! — воскликнул Ахилл.

— Да, — проговорил царь, — я вижу, ты и сам уже сомневаешься в этом... Но — хорошо, хорошо, Ахилл! Мы не станем ничего такого делать, раз ты этого не желаешь. Видишь — я готов на все, чтобы только лишний раз не гневить тебя.

— В таком случае отдай мне Брисеиду, — потребовал Ахилл.

— Как ты можешь такое говорить? — с сожалением отозвался Агамемнон. — Неужели ты не понял еще?! Будь она жрицей или будь рабыней — она в любом случае не сможет стать твоей!

Посуди сам! Если она жрица — то она принадлежит ни тебе, ни Акториду, ни мне, а лишь богу Аполлону, и тогда, чтобы он не гневался, я должен отправить ее в Микены; у нас там два храма, посвященных Аполлону, пусть она служит ему в одном из них.

Ну а если она рабыня — то и в этом случае должна быть отправлена в Микены, только уже к моему несчастному племяннику Акториду, коему она принадлежит, и я, чтя волю богов, должен способствовать ее скорейшему возвращению к нему.

Нет, Ахилл, ты, я полагаю, не подумал, когда потребовал: "Верни мне ее". Едва ли ты действительно желаешь, чтобы я нарушил волю богов.

Ахилл стоял мрачнее тучи и не знал, что ответить на эти слова царя. Наконец спросил грозно:

— Так что же, ты не отдашь мне Брисеиду?.. — и не по себе стало всем, кто видел его в этот миг.

Агамемнон явно тоже в этот миг почувствовал себя зыбко, ибо поспешил ответить:

— О нет-нет, Ахилл, я этого, — слышали боги! — вовсе не сказал! Но и ты должен кое-что предпринять, чтобы, если я отдам ее тебе, оправдать меня перед богами. Готов ли ты мне в этом помочь?

На лице Ахилла отобразилось недоумение.

Агамемнон с готовностью стал ему объяснять.

Все, мол, очень просто, милый Ахилл! Предположим, она рабыня, по праву принадлежащая Акториду. Но тот же Акторид может добровольно передать ее Ахиллу в дар, если узнает, что доблестный Ахилл нанес огромный урон высокомерной Трое. Он сам, царь царей Агамемнон, подвигнет на то своего племянника (как он подвигнет на что-либо этого онемевшего, с отшибленными мозгами, умеющего лишь ветры пускать племянника, наш царь, правда, умолчал).

Ну а коли Акторид ее подарит — значит, и богам нечего гневаться: по праву будет владеть ею Ахилл.

Теперь — если она все-таки действительно жрица великого Аполлона... Но и в этом случае ты, милый Ахилл, должен как следует проучить троянцев. Твои победы над ними будут означать, что Аполлон не гневается на тебя и готов тебе даровать свою жрицу. Мне же, смертному, останется только порадоваться за тебя и передать тебе эту Брисеиду, выполняя волю великого бога.

В общем, так ли, иначе ли — бей троянцев, а там видно будет, таков был смысл сказанного Агамемнона.

— Так что, как видишь, все в твоих руках, Ахилл, — закончил он свою речь.

— Хорошо, — мрачно ответил Ахилл, — завтра же я со своими мирмидонцами вступлю в сражение.

— Только лишь завтра? — удивился Агамемнон. — Я думал, тебе действительно не терпится увидеть свою Брисеиду!

Ахилл сказал твердо:

— Да, завтра. Ибо сегодня до вечера ты сделаешь то, что я тебе скажу. Не знаю, где ты прячешь Брисеиду, но нынче же ты велишь привезти ее сюда, и пусть ее отведут на мой корабль. Я вступлю в бой лишь после того, как ты сделаешь это.

— Но, Ахилл!.. — попытался вразумить его Агамемнон. — Так нельзя, мой милый Ахилл. Мы еще не узнали волю богов — желают ли они, чтобы Брисеида досталась тебе! Мы это будем знать только после сражения! А ты желаешь, чтобы она уже находилась на твоем корабле, как принадлежащая тебе!

— Мои мирмидонцы сойдут с корабля, — сказал Ахилл, — а я поклянусь Зевсом, что не взойду на него, пока не сделаю того, что ты требуешь. Но пусть она будет здесь — и не станем больше об этом спорить!

Агамемнон попытался все-таки отсрочить то, чего желал Ахилл: дескать, Брисеида находится далеко, к нынешнему вечеру, может, и не успеют ее привезти. Ты, мол, царевич, уже нынче вступай в бой, а уж там — к завтрашнему дню... Или — что вернее — к завтрашнему вечеру. Да, никак не раньше...

Но Ахилл был непреклонен:

— Нет, сегодня! Ты успеешь, Агамемнон, если поторопишься. Вряд ли ты прячешь ее слишком далеко, а твои корабли быстроходны. Пошли самый быстроходный из них, и он наверняка успеет обернуться. Нынешним вечером я должен увидеть, что она уже здесь. Таково мое последнее слово, царь!

Агамемнон понял, что далее спорить бесполезно, и так он уже достиг многого.

— Пусть будет по-твоему, — вздохнув, согласился он. — Но помни — ты поклялся самим Зевсом, что, когда ее доставят на твой корабль, ты ногой на него не ступишь прежде времени.

— Можешь не напоминать мне, царь, — сказал на это Ахилл. — Я всегда помню свое слово и всегда его держу. Лучше поспеши с отправкой корабля, не трать понапрасну время, — и с тем, не прощаясь, стремительно вышел из его шатра.

О, каким взглядом провожал его Агамемнон! Видел бы ты этот взгляд, Профоенор! Если бы он умел метать глазами молнии, Ахилл, наверняка, был бы испепелен!

Затем, после ухода Ахилла, поразмыслив, он выпроводил меня с гоплитами из шатра, а к себе призвал финикийца, владевшего самым быстрым кораблем и состоявшего у него на службе, — недавно как раз этот финикиец и командовал похищением Брисеиды, — и вскоре его корабль на всех парусах унесся за горизонт.

До вечера Ахилл стоял на берегу, вглядываясь в даль. Из шатров выходили посланцы от всех царей позвать царевича на пир, устроенный в его честь, — каждому было лестно приветить у себя славного Ахилла, — но он только покачивал головой и снова устремлял взор в сторону моря. Приходили с тем же и от Агамемнона; к ним Ахилл даже оборачиваться не стал — так и ушли, не получив никакого ответа.

Лишь когда солнце уже начало скатываться в море, на горизонте возникла точка, и сразу преобразилось лицо Ахилла. Вскоре точка обрела очертания финикийского корабля. Он стал приближаться.

К самому берегу, однако не подошел, а сблизился с кораблем Ахилла, стоявшем на якоре. Финикийцы перебросили мостик с корабля на корабль, и в сумерках было видно, как они вывели на палубу девушку, накрытую покрывалом.

— Брисеида! Завтра ты будешь свободна! — крикнул ей Ахилл.

Но он даже не знал, услышала она его или нет. Люди Агамемнона быстро перевели ее по мостику с одного корабля на другой, и она скрылась из виду.

Лишь теперь, когда удостоверился, что Агамемнон пока что все-таки держит слово, Ахилл обратился к своим мирмидонцам:

— Молите богов об удаче, мои воины. Завтра нам предстоит тяжкий день.

Едва утро забрезжило, мирмидонцы в своих черных доспехах вышли из-за частокола и выстроили правильную фалангу. Было их не много, меньше сотни, но столь грозно выглядела их застывшая, как монолит, черная фаланга, что было ясно каждому: эти не дрогнут. Может быть, падут все до одного — но не отступят, нет.

Агамемнон тоже чуть свет вышел из своего шатра и наблюдал за их построением. Что было в его глазах!.. И зависть, что все его великие Микены не выставят одной такой сотни, и надежда на сегодняшнюю удачу... и что-то еще, коварное, притаившееся вглуби...

Протрубили трубы на стенах Трои. Открылись ворота, из города вышли гоплиты во главе с Гектором и тоже быстро выстроили превосходные линии...

Двинулись! Как всегда, неторопливо, чтобы не расстраивать свои ряды, и грозно. И были их многие тысячи. Впереди шагал Гектор. По высокому росту и гребню на шлеме его теперь сразу же узнавали у нас все.

Мирмидонцы стояли непоколебимо. Ни шагу вперед, ни полшага назад.

Но тут уже недоумение появилось на лице у Агамемнона. И такое же недоумение было на лицах у всех наших, пока еще стоявших за частоколом. По рядам прошелся ропот: "Где Ахилл?.. Почему Ахилла впереди мирмидонцев нет?.."

Троянцы были уже в каких-нибудь двух стадиях от фаланги мирмидонцев, когда прошелся шорох по их рядам, — это из их строя выходил вперед высокий воин в таких же, как у всех, черных доспехах, отличавшийся только золоченым шлемом на голове. И тут грянуло за нашим частоколом:

— Ахилл! С нами Ахилл!

Раньше при каждом наступлении троянцев кричали: "С нами боги!" — и, как ты знаешь, не больно-то нам это до сих пор помогало. Клич "С нами Ахилл!" вселил в сердца наших воинов куда больше мужества. Вот что означало тогда для всех нас даже одно лишь его имя, Профоенор!

И вот после этого клича: "С нами Ахилл!" — отряды из всех царств сами, не дожидаясь команд, стали выходить из-за частокола и строиться в боевые порядки.

И, глядя на непоколебимую фалангу мирмидонцев, — как строились! Не помню, чтобы когда-нибудь прежде мы стояли такою стеной!..

Впереди чернел островок мирмидонцев.

Нет, не островок — скала!

И поступь троянцев, и гребень на шлеме Гектора уже не казались нам такими уж грозными...

На тридцать шагов подошли троянцы к мирмидонскому островку...

Нет, к скале!..

А впереди той скалы валуном возвышался Ахилл в золоченом шлеме. И так же непоколебимо стоял, как его черная скала...

Троянцы подошли — и стали.

Нет, не трусость была тому причиной — скорей удивление: как может такой островок безбоязненно стоять при виде их многотысячных полков? Что задумали эти данайцы? Ведь наверняка задумали что-то же!..

Но их Гектор был поистине великим воином. Он далеко вышел вперед и встал с мечом в руках, один принимая вызов столь малой дружины. Не впервой было биться ему одному и с семьюдесятью нашими воинами.

Он вышел далеко вперед.

И вперед вышел наш Ахилл...

...О, Профоенор, только их последняя схватка могла сравниться с этой!

Едва их мечи высекли искры при первом ударе — каждый из них понял, каков его противник. Гектору — тому уж точно до сих пор не приходилось лицом к лицу встречаться ни с кем из наших, равным ему; но и Ахилл явно понял, какова сила его противника. Они отскочили друг от друга и на миг замерли, каждый с некоторым удивлением осматривая того, кто стоял перед ним.

Затем опять кинулись один на другого. Страшен был удар Гектора — своим железным мечом он отсек половину щита Ахилла, как финикийской бритвой можно перерубить пальмовый лист пополам.

Ахилл отшвырнул щит и взвился ввысь, как овод. Он перелетел через Гектора — и под взмахом его меча свалился наземь гребень со шлема доблестного троянца. В наших рядах зашумели:

— Троянский фазан лишился своего гребешка!

— Оскоби этого фазанчика, Ахилл!

Кричали, впрочем, не слишком воодушевленно, ибо противники были столь достойны друг друга, что теперь исход их схватки лишь боги могли предрешить.

И — снова друг на друга. Ахилл без щита, с одним лишь мечом. Однако несколько ударов, стремительных, как молнии, — и троянец отпрянул к своим рядам. Троянские гоплиты выставили копья, чтобы прикрыть его, а эфебы из-за их щитов стали прицеливаться в Ахилла из луков. Но Гектор успел обернуться и крикнуть:

— Не сметь! Всякий, кто выстрелит в Ахилла, будет нынче же висеть на стенах Трои!

Благороден был троянец — не зря до сих пор даже у нас про него в песнях поют!..

Видя, что Ахилл без щита, Гектор тоже отшвырнул свой щит. С одними мечами они снова кинулись друг на друга.

О, надо было видеть этот поединок!..

В какой-то миг мы все замерли — Гектор своим железным мечом перерубил пополам бронзовый меч Ахилла. Что же?! Дрогнул наш Ахилл?!

Нет, не таков он! Продолжал биться обрубком, да так, как никто другой не смог бы сражаться и целым мечом!

Но и Гектор был не таков, чтобы добыть победу каким-то драгоценным железом, а не собственной доблестью. Немного отступил и успел крикнуть в сторону своих рядов:

— Меч! Бросьте ему меч! Самый лучший, железный, не бронзовый!

Бросили, повиновались...

Теперь уже оба с длинными железными мечами опять налетели они один на другого.

Ах, видел бы ты, Профоенор, какие искры летят от ударов этих железных мечей!

Некоторое время схватка была почти что равной, но вскоре стало ясно, что одолевает все-таки Ахилл, — все страшнее были его удары, все чаще он их наносил, а Гектор свои — все реже и реже, и при каждом ударе Ахилла все ближе отодвигался к своим рядам. И все молчаливее становились ряды троянцев, и все чаще слышалось из наших рядов:

— Ахилл, разделай его!

— Ахилл, выщипи ему перья!

— Сделай из него каплуна, Ахилл!

Сколько раз они так набрасывались друг на друга! Любой воин, что наш, что троянец, давно бы обессилил уже. Однако у обоих у них все находились и находились новые силы, и, казалось, схватке этой не будет конца.

Но вот Ахилл нанес еще один удар...

Гектор не успел отразить его, и удар пришелся по его нагруднику. Железный нагрудник выдержал, не разломился, но Гектор рухнул наземь...

И тишина настала...

Молчание троянцев-то понятно — повергли их лучшего воина. Но молчали и наши, думая: неужели Ахилл станет добивать своего хоть и поверженного, но столь благородного противника.

Нет, не таков был Ахилл! Два благороднейших мужа сошлись на поле брани!..

Эй, почтенные! Как там поется у вас про "Два благородства"?

Ответом Клеону был удар по струнам и грянувшая песнь:

Боги с Олимпа глядят, и видят

всесильные боги:

Два благородства сошлись,

величием низость поправ.

Сам кровожадный Арес уж не жаждет,

как прежде, их крови!

Видно с Олимпа богам,

сколь благородны мужи...

— Именно так! — прервал их песнь Клеон. — Конечно же, не стал его добивать Ахилл! Он дождался, пока троянские гоплиты не выступили вперед на несколько шагов, чтобы Гектор очутился под их копьями, и тогда, обернувшись, крикнул:

— Мои мирмидонцы! Ко мне! Копья вперед! Сокрушим троянцев!

Видел бы ты, Профоенор, как надвигались тогда на троянцев доблестные мирмидонцы!

Но и троянские гоплиты были не робкого десятка — тоже двинулись навстречу с копьями наперевес.

Могучая волна обрушилась на крохотную мирмидонскую скалу — и, как это бывает, разбилась о нее, отхлынула. Правда, и скала уменьшилась, — много воинов в черных доспехах осталось лежать на земле, — но и уменьшившись, эта скала оставалась такой же непоколебимой, как прежде.

— За мной! — крикнул Ахилл — и уже мирмидонская скала двинулась на растекшуюся волну троянцев.

Врезалась!.. И взлетал над троянскими щитами Ахилл, двоих, а то и троих троянцев за один такой взлет обрушивая на землю.

И уже все остальные наши, забыв о своем недавнем страхе перед троянцами, двинулись на них тесным строем, какого из робости не в силах были раньше держать...

А позади... Позади уже шли саламинцы во главе с Аяксом — еще не оправившись от своей страшной раны, он тоже пошел в бой.

И шли спартанцы во главе с Менелаем, тоже раненным, но позабывшим о своих ранах.

И шли итакийцы со своим Одиссеем, будто у него тоже не было никаких ран.

С нами были боги в тот миг, мы в этом не сомневались. Но уверяю тебя, Профоенор, важнее для каждого из нас был другое: то, что с нами был Ахилл!..

Ах, как мы троянцев крушили, Профоенор, забыв о том, сколь робки мы были перед ними еще вчера. В тот час никто не страшился умереть, лишь одно двигало каждым: отплатить за свой недавний позор.

И как их нанизывал на свое копье Одиссей! И как их крушил мечом Менелай! И как гвоздил их своей страшной палицей Аякс!..

И все видели, как взвивался над их щитами Ахилл, сея вокруг себя смерть и ужас!..

Недолго держались троянцы против такого яростного натиска. Еще немного — и, оставляя тела павших на поле боя, они начали отступать к стенам города. Оставили перед стенами лишь одну линию, которую мы тут же выкосили, как косари; остальные за это время успели укрыться за стенами.

Если бы имели при себе штурмовые лестницы — наверно, с ходу пошли бы на штурм, столь велик был наш боевой пыл, иначе — кто знает! — может быть, в тот же день и пала бы великая Троя. Но победа наша была сокрушительная. Наша первая победа у троянских стен!

И грянуло из наших рядов: "Слава Зевсу!" Но еще громче все-таки гремело другое. "Слава Ахиллу!" — вот что громче всего гремело тогда!.. И Аякс, и Менелай, и Одиссей, все кричали: "Слава Ахиллу!"

Но громче всех кричал Агамемнон, когда мы вернулись в свой лагерь.

— Слава Ахиллу! Слава Ахиллу! — захлебываясь, надрывая горло, кричал он...

Клеон прервался, испил холодного разбавленного вина и произнес:

— ...Однако я утомился от своего рассказа...

— Так что же, — спросил Профоенор, — после этого отдал Агамемнон Ахиллу Брисеиду?

— Расскажу, непременно расскажу, — отозвался Клеон. — Расскажу!.. Однако...

Однако — этот послеполуденный зной!.. Он гораздо мучительнее, чем тот, что бывает до полудня: земля нагрелась, как жаровня; в эту пору сразу два божества испытывают с разных сторон, сколь мы прочны: сверху — Гелиос-Солнце, а снизу — Гея-Земля, и трудно сказать, кто из них испытывает нас яростнее.

Так же иной раз бывало в бою: впереди копья вражеских гоплитов, а позади какой-нибудь придурковатый, наподобие того самого Акторида, начальник (поверь, такое нередко бывало) размахивает секирой, кричит: "Не отступать! Кто отступит — голову размозжу!" — и не всегда скажешь, с какой стороны худшая напасть.

Но если в бою только одно из двух может избавить от этих напастей — смерть или победа, то мирная жизнь, хвала Зевсу, предоставляет нам еще одно пристанище. Имя ему — сон.

Да, находясь в сладком плену у Морфея, мы на это время укорачиваем нашу земную жизнь — но ровно на это время укорачиваем и те муки, которые она порой доставляет. Во всяком случае, когда наступает такая, как сейчас, липкая, изнуряющая жара, я предпочитаю бегство к нему, к Морфею, к сладчайшему из богов.

Кстати, еще одно преимущество нашего микенского обычая трапезничать в полдень. Вина и трапеза отяжеляют разум и способствуют этому бегству как раз в самые тяжкие дневные часы. Нет-нет, вам, эпирцам, надобно об этом задуматься!

Хвала богам, вы хоть придерживаетесь нашего ахейского обычая трапезничать, возлежа на клинах. Мудры были наши предки, придумавшие его! Ибо, благодаря этому, можно отдаться во власть Морфея, не сходя со своего места. Куда неразумнее поступают финикийские торгаши, трапезничающие, сидя на скамьях, а тем более северные кентавры, которые едят, сидя верхом на конях, или эфиопы, которые — лишь представь себе, Профоенор! — принимают трапезу, сидя на земле и поджав под себя ноги!

Ну да с них-то что взять! Кентавры — те вообще едят сырое мясо, а эфиопы, как мне говорили, — и того хуже: мокриц и пауков! А все почему? Потому что дики, как лесные звери!

А дики почему? Потому что не поклоняются нашим богам-олимпийцам, и некому было их, совсем заблудших, ублагоразумить...

Хвала Зевсу, что мы — мудрые ахейцы, а не дикари, как они! — Клеон поднял свою чашу.

— Хвала Зевсу! — поднял чашу Профоенор.

— Фамария! — позвал Клеон. — Препроводи этих достойных старцев куда-нибудь в тень — пусть же и им явится из этого палящего зноя сладостный Морфей!

Ты же, Профоенор, ты же... Ты лишь прикрой глаза — и кратковременное счастье, даруемое Морфеем, коснется и тебя...

Что же до меня... До меня, старика...

Он уже спал.