Ахилл

Откуда берутся звезды. — Вероломство Агамемнона. — Послы. — Полцарства, брошенные в море. — Упреки богам.

— ...Боги! Какой вечер, какой, однако же, вечер! — прервавшись, воскликнул Клеон. — Встанем же со своих клин, Профоенор, выйдем из грота, насладимся сполна этим вечером, который даровали нам боги!

Они вышли. Слепцы тоже выбрели из грота следом за ними. Клеон крикнул:

— Фамария, позови рабов, пусть они вынесут наши клины, мы будем лежать здесь, любуясь этим восхитительным вечером!

На зов рабыни поспешно прибежали четыре раба-нубийца и вынесли тяжелые клины из грота.

Когда хозяин и гость снова возлегли на них, Клеон проговорил:

— А воздух! Какой воздух, Профоенор!.. — Казалось, он пьет этот воздух, как пьют самое изысканное вино. — Все-таки, я думаю, мой милый Профоенор, — продолжал он, — что мудрые боги не зря изнуряют нас полуденной жарой. Они желают, чтобы мы, уже изнуренные, ощутили каждой порой своего тела, что есть истинная благость для смертного. А истинная благость — такие вот вечера!

Может, и вечер нашей жизни, именуемый старостью, — та единственная благость, к которой подводят нас мудрые боги, прежде испытывая нас беспамятным детством (а о чем ему, детству, и помнить-то?), глупой юностью (ибо юность всегда глупа!), удалой (и столь же глупой, сколь детство) молодостью, затем — так называемой "зрелостью", когда мы глупы, вовсе не подозревая о том, сколь глупы?..

...Смотри, Профоенор: звезды еще лишь обозначились крохотными проблесками на сером небе! Стало быть, Нюкта-Ночь уже готовит свои погребальные костры. И, значит, полыхать в них скоро телам тех, кто покуда еще жив и не подозревает, что очень скоро обратится в тлен...

Давайте, почтенные старцы! Песнь в честь Нюкты-Ночи, великой богини, коя озаряет небо нашими отгоревшими жизнями!..

Гимн Нюкте, богине, почтенные старцы! — обратился он к слепцам. — Воздайте ей песнь, которую она заслуживает!

Ответом был удар по струнам и возлившаяся песнь:

Нюкта, богиня, чьи звезды даруют нам память!

Память о тех, кто уже никогда не вернется!

Вашей юдоли земной

Славу и смерть предпочли вы!

И потому для героев

Нюкта слагает костры!

— Да! Да-да!.. — вздохнул Клеон.

И в тот вечер, когда мирмидонцы возгласили с берега: "Плывет Патрокл! К нам плывет Патрокл!" — Нюкта уже, наверно, складывала костры. Ибо знала она, что самым ярким звездам предстоит вскоре возгореться на небе...

"К нам плывет Патрокл!" — и на эти возгласы все, и Ахилл, и Агамемнон, и я вместе с остальными гоплитами, все мы выбежали из шатра.

Корабль приближался к берегу — и это был тот самый быстроходный корабль, который отправил Агамемнон к данайским берегам за Патроклом.

Наконец корабль врезался в прибрежный песок, и Патрокл спрыгнул с борта в объятия Ахилла. Оба рыдали — слишком долгой была разлука друзей.

И рыдал, как и они, наш царь Агамемнон...

Слезы мигом высохли у него на глазах, когда Ахилл, увлекая за собой Патрокла, снова взобрался на корабль, увлек за собой друга, крикнул выбежавшим на берег мирмидонцам:

— Сталкивайте корабль в воду, мы отплываем!

— Но — куда, куда, Ахилл?! — успел возгласить Агамемнон. — Неужели мы сперва не воздадим жертвы богам по случаю счастливого возвращения нашего друга?

Однако корабль, развернувшись, уже отплывал в ту сторону, где на якоре стоял другой корабль, тот, на котором находилась Брисеида.

Быстро пристал один корабль к другому, снова был перекинут мостик, и вскоре мы увидели, как Ахилл переводит по этому мостику девушку, по-прежнему накрытую покрывалом. А вслед за ним Патрокл почему-то вел пятерых связанных людей — доверенных людей нашего царя.

Агамемнон не стал дожидаться их возвращения — тотчас умчался в свой шатер и повелел незамедлительно окружить его тройной стеной из трехсот лучших гоплитов в каждом круге.

Когда корабль с Ахиллом и Патроклом вновь пристал к берегу и все с него высадились, по виду Ахилла мы поняли сразу — произошло что-то страшное.

Он молча подвел девушку к строю гоплитов, окружавших царский шатер, и лишь тут сдернул покрывало с ее головы. И тогда все увидели, что девушка эта ряба лицом, блекловолоса, с бельмом на одном глазу; лишь фигурой она напоминала прекрасную Брисеиду.

— Ты видишь, Ахилл, — выйдя из шатра, но, понятно, прячась за щитами гоплитов, крикнул Агамемнон, — я держу свое слово. Можешь быть доволен — ты, как и уговаривались, получил свою женщину!

Ахилл отвечал негромко, но в наступившей тишине слова его слышали все.

— Царь, — сказал он. — Ты ответишь за свою ложь. Ты ответишь за нее перед богами, но сперва — передо мной. Не думай, что твои воины — такая уж надежная для тебя защита. С Патроклом и с моими мирмидонцами я бы смял их хоть сейчас, если бы пожелал. Но я хочу, чтобы ты одумался. Я даю тебе эту ночь для раздумий. Если к утру ты не вернешь мне Брисеиду — страшна будет твоя участь, и никто не сумеет спасти тебя! — С этими словами, уводя с собой пленных, он ушел в свой шатер.

Всю ночь из его шатра доносились вопли — это Ахилл подвергал страшным пыткам захваченных им людей Агамемнона. Однако утром, когда он вышел из шатра, вид у него был такой, будто пыткам подвергали его. Ибо теперь он узнал все, и, наверно, предпочел бы смерть этому знанию...

Говорил же я тебе, Профоенор, что Брисеида обладала какой-то особой красотой. Если красота Елены была солнечной, прельщающей всех, независимо от лет, то красота Брисеиды была робкой, лунной красотой. И так же, как раннее утро очаровано луной, а не грядущим знойным полднем; так же, как вечер бежит к луне от зноя солнечного дня, — так же и юность, и старость равно тяготеют к такой лунной красоте, коей наделили боги Брисеиду.

И старец Агамемнон за то время, покуда укрывал ее на каком-то своем острове, стал вожделеть к ней...

И он... Слушай же, слушай, Профоенор! Он силой овладел ею!

И не вынесла дева позора — наложила на себя руки!..

Вот что за ночь узнал Ахилл от Агамемноновых слуг, чьи тени, унесенные Танатом, к утру уже стенали в зловонном Тартаре!

Гоплиты, окружавшие царский шатер, опустили копья, когда утром увидели приблизившегося к ним Ахилла. Сам кровожадный бог войны Арес, подойди он сейчас, обуянный гневом, к этому шатру, не вызвал бы у них такой робости.

Раздвинув их, Ахилл молча подошел к шатру и перерубил мечом растягивающие его веревки.

Рухнул шатер, но под ним, — это сразу стало ясно, — никого не было.

— Где Агамемнон? — обернувшись к гоплитам, спросил Ахилл.

Они молча указали копьями в сторону моря.

Там, вдали, стоял на якоре "Геликон" — самый большой корабль Агамемнона, на котором тот и приплыл из Микен к стенам Трои. Знал наш царь, сколь опасно ему оставаться на берегу!

Вдруг все увидели, что от корабля отделилась лодка под парусом, и направилась в нашу сторону. Поскольку лодка была царская и на парусе был изображен священный олень, символ великих Микен, все подумали — уж не сам ли Агамемнон отважился все же на встречу с Ахиллом? О, недолго бы в этом случае оставаться ему в живых после того, как лодка коснулась бы берега!..

Ахилл с мечом в руке стоял на берегу, и лицо его застыло, как у неумолимого финикийского божества...

Но, конечно же, Агамемнона в лодке не было — то приплыли к Ахиллу его послы.

— О Ахилл, о доблестный Ахилл!.. — выйдя из лодки, они пали ниц перед царевичем. — Великий микенский царь шлет тебе богатые дары!..

Тем временем рабы уже выносили из лодки железные мечи, доспехи, тоже окованные драгоценным железам, золотые цепи, ларцы из слоновой кости, наполненные драгоценными каменьями, тюки шелковой ткани. Все мирмидонское царство не стоило и половины того, что они вынесли.

Но и то было еще не все. Один из послов взмахнул рукой, и из лодки на берег вышли шесть рабынь с лицами, накрытыми покрывалами. Когда они подняли свои покрывала, все увидели, сколь они юны и прекрасны. Там была и смуглянка-ассирийка, и белокурая северянка, и меднокожая рабыня из Египта, и черная нубийка с прекрасной фигурой, точно выточенной из нубийского оникса, и розовощекая персиянка, и финикийка с накрашенными алой краской губами, какие бывают у их жриц любви. Одни лишь эти рабыни стоили никак не меньше, чем двадцать талантов золота.

— Прими в дар и этих юных дев, царевич! — продолжал посол. — Это лучшие из рабынь, каких только можно найти в странах Востока, Юга и Севера! И уверяю тебя, они все невинны, как нераскрывшийся бутон!.. Но и это еще не все! Царь Агамемнон жалует тебе также новый корабль, построенный из финикийского кедра. Он уже плывет сюда! А на нем — две дюжины лучших ассирийских коней и дюжина ассирийских колесниц, обитых серебром, и дюжина обученных рабов-конюхов, и еще полдюжины рабов-кузнецов из Вавилона. Агамемнон просит тебя принять все это, благородный царевич!..

Молча подошел Ахилл к богатствам, лежавшим на берегу. Он поднял ларец с драгоценными каменьями и зашвырнул его далеко в море. Затем туда же полетели и другие ларцы, и оружие, и золотые цепи.

Только вздох издали видевшие это воины: в морскую пучину были брошены богатства, равные которым имели не многие из земных царей.

Нарушив молчание, Ахилл повернулся к рабыням:

— Ступайте, вы свободны, — сказал он им, — вы мне не нужны. — И продолжил, обращаясь теперь к распростертым ниц послам Агамемнона: — Видите — мне ничего не нужно от вашего царя. Лучшим подарком было бы, если б вы привезли его змеиное сердце. Но поскольку вы мне его не привезли...

По-прежнему держа меч в руках, он приблизился к испуганным послам. Наверно, они уже готовились к неминуемой смерти.

Однако убивать их он не стал. Он сказал, как и прежде, негромко, но страшны были эти его слова, прозвучавшие при всеобщем молчании.

— Поскольку вы не привезли мне его сердце, — сказал он, — что ж, пускай его сожрет Цербер в Аиде, — а так оно и будет, пускай он знает это! Плывите к нему и передайте мои слова.

И передайте ему, что даже в Аиде, после того, как Цербер сожрет его зловонное сердце, ему все равно не будет покоя, ибо я и там найду его.

И еще передайте ему: пусть он, пока еще не очутился в Аиде, не смеет молиться тем же богам, что и я, ибо отныне боги у нас с ним разные...

С ужасом слушали мы все эти страшные для любого ахейца слова.

Ахилл продолжал:

— И еще передайте вашему царю... Это, конечно, малость от того, что уготовано ему за его вероломство, но пускай он знает и это... Отныне одни лишь неудачи будут сопутствовать ему в этой войне, ибо подлый трус и клятвопреступник не заслуживает побед.

Не знаю, сколь скоро это произойдет, но троянцы сокрушат его, ибо, пускай знает он, отворотились от него боги, чтобы не осквернять себя при виде его.

Да, только поражения его ждут... Я же буду оставаться здесь, чтобы стать свидетелем его позора, но пусть он знает — даже если троянцы начнут жечь наши корабли, ни я, ни Патрокл, ни мои храбрые мирмидонцы, никто из нас не вступит в бой.

Вы слышали меня? Хорошо ли вы запомнили все мои слова?

Послы, приподняв головы, робко закивали, все еще со страхом поглядывая на его обнаженный меч и все еще не до конца веря, что останутся живы.

— А если слышали и запомнили, — сказал Ахилл, — то плывите сейчас к вашему царю и передайте ему слово в слово все, что я сказал. Вы поняли меня?

Ответом послов было блеяние, ибо языки пока еще не повиновались им.

— Тогда ступайте в свою лодку, — приказал им Ахилл, — и благодарите Зевса за то, что он нынче сохранил ваши никому не нужные жизни.

Когда дрожащие послы Агамемнона забирались в лодку, вид у них был такой, словно они миг назад уже плыли по Стиксу в Аид, но по какому-то недосмотру перевозчика Харона сумели вернуться назад.

Ах, как спустя миг заработали веслами их гребцы, стремясь поскорей унестись от этого страшного для них берега.

Ахилл же, пока они плыли к кораблю Агамемнона, стоявшему вдали, совершил еще вот что. Он велел привести к нему троянца, накануне взятого в плен. Судя по дорогим доспехам, троянец был знатного рода, возможно, даже царского рода, мирмидонцы, я знаю, собирались потребовать у Трои выкуп за него в десять талантов, не менее. Но когда того привели, Ахилл мечом разрубил его путы и сказал:

— Я дарую тебе свободу. Возвращайся в свою Трою и скажи там Гектору и царю Приаму, что ни Ахилл, ни его мирмидонцы больше не будут воевать на стороне презренного Агамемнона. Отныне это не моя война. Даже если троянцы откинут данайцев к морю и станут жечь их корабли, я не выйду, чтобы их остановить. Больше я не возьму в руки меч, так им и скажи. В знак того возьми этот меч и передай его храброму Гектору, ибо подлый слизняк, подобный царю Агамемнону, недостоин того, чтобы ему служил этот никогда ничем себя не запятнавший меч. Ступай же!

Мы смотрели вслед удалявшемуся троянцу, и после страшных слов Ахилла никто в наших рядах уже не верил в успех этой войны. Дорого же обещала обойтись нам всем похоть Агамемнона! Сколько еще костров замыслила сложить на небе Ночь-Нюкта в эти самые часы?!..

Ахилл дождался, пока троянец не скрылся за городскими воротами, затем он ушел в свой шатер, и лишь тогда мы услышали его громкие рыдания.

Он рыдал, упрекая всемогущих богов в том, что они допустили все это. И этими своими упреками, обращенными к богам, он, конечно же, навлекал на себя новые беды...

Ибо...

Ибо никогда ни в чем не упрекай богов, Профоенор! Не прощают этого боги!