Проклявший богов. — Последняя схватка. — Осквернение праха. — Ахилл и Приам. — Раскаяние и гибель.
— Патрокл? — спросил гость. — Так, значит, это был Патрокл?
— О да, — ответил Клеон. — Неужели ты сразу не догадался? Я думал, у вас там все об этом слышали.
— Но у нас... У нас в Эпире... — со смущением проговорил было гость.
— При чем тут Эпир? — с удивлением спросил Клеон. Однако тут же спохватился: — Ах, да! Ты же у нас Профоенор, сын Исандра из Эпира!
— Раз уж ты знаешь, что я не Профоенор, — угрюмо сказал гость, — называй меня Поликсен, это мое настоящее имя.
— Что ж, — легко согласился Клеон, — почему бы и нет? Правда, я уже привык называть тебя Профоенором, но теперь, если не забудусь, буду называть тебя Поликсеном. Тоже славное имя! Помню, я знал одного Поликсена, он погиб все в той же Троянской войне. Храбрый был воин! Уж не твой ли предок?..
Впрочем, едва ли. Тот, я помню, был родом с Юга, из элидского города Мирзина, а ты... — Он не стал договаривать, лишь лукаво взглянул на своего гостя.
Тот поспешил сказать:
— Я из Тиринфа.
Взгляд Клеона был по-прежнему лукав.
— Гм... Что ж, из Тиринфа — так и будем считать, что из Тиринфа, — согласился он так же легко, как прежде. — Но на чем же я прервал свой рассказ?..
Ах, да! Ты был удивлен, что погибшим оказался Патрокл. Странно, я думал, в славном Тиринфе все об этом наслышаны...
О, в том и заключалась хитрость Одиссея! Он понял, что Патрокл страдает от того, что из-за своей клятвы, данной Ахиллу, не может помочь данайцам. Но ведь клятва была — не поднимать за них оружие. Выйти без оружия — не означает нарушить клятву. А в шлеме, скрывающем лицо, он был так похож на Ахилла, Патрокл!
"С нами Ахилл!" — одного лишь этого возгласа желал Одиссей, чтобы с этим возгласом опять вселилось мужество в наши сердца. Вовсе не ожидал он гибели Патрокла!
Боги, однако, ты видишь, решили по-своему. Может, сочли, что он все-таки клятвопреступник и за то покарали его, а может, решили, что наш мир слишком плох для столь прекрасного юноши. Не знаю, Профоенор...
Ах, ведь ты же не Профоенор, ты Поликсен из Тиринфа!.. Не знаю, не знаю, как там решили всемогущие боги. Не станем судить богов, мой милый из града Тиринфа Поликсен!..
С почестями несли мы тело Патрокла в наш лагерь.
Но самые страшные минуты были впереди. Они наступили, когда зарыдали мирмидонцы у Ахиллова шатра, увидев, кого мы несем к шатру. А потом, когда Ахилл вышел на их рыдания...
Нет, Поликсен, я не могу это передать!
Если бы Ахилл тоже зарыдал, стал заламывать руки, — что ж, так делают у нас все потерявшие близких.
Но слез не было на его лице. То было даже не лицо ахейца, а лик какого-то варварского идола, сотворенного не для скорби — только для мщения.
Да он уже и был в этот миг не ахейцем, а варваром, наш Ахилл! Он потерял все, что соединяло его с нашим миром, — и возлюбленную, и лучшего друга. Более у него ничего не было.
Не издав ни звука, он вернулся в свой шатер, и вскоре снова вышел оттуда с остриженными, даже до корней сбритыми волосами. Теперь его череп, как у варвара, был совершенно гол.
Затем он зачерпнул из остывшего кострища золу и растер ее по своему лицу, после чего вовсе уж перестал походить на ахейца.
Но то, что он сделал далее, не решился бы содеять даже нубиец, эфиоп или дикий кентавр. Негромко (но слышали все) он проклял богов-олимпийцев, начиная с безвинного козлоногого Пана и кончая...
Не могу тебе даже повторить, кого он проклял, Поликсен!..
Молча мы стояли, ожидая молний с неба...
Молний, однако, не последовало — но стремительнее молнии метнулся вдруг сам Ахилл в свой шатер. Так же стремительно затем вышел; он был уже в доспехах, был подпоясан мечом, в руке держал копье.
— Колесницу! — приказал он.
Тут же откуда-то подогнали запряженную колесницу.
— Мне нужен колесничий, — сказал Ахилл.
— Ты хочешь выступить на Трою? — спросил Одиссей. — Подожди, Ахилл. Сейчас я соберу всех, мы построим ряды. С тобою впереди, мы, я уверен, одержим победу!.. Стройтесь! Видите — с нами Ахилл! — крикнул он.
Но даже этот возглас — "С нами Ахилл!" — теперь не слишком окрылял наших воинов. То был уже другой Ахилл — Ахилл-варвар, Ахилл, проклявший наших богов. Что если не Аид, а Тартар нас ждет, когда на поле боя падем за такого Ахилла?
Однако сам же Ахилл остановил Одиссея.
— Нет, — сказал он, — не надо строить ряды. Мне не нужна Троя, она нужна лишь Агамемнону, — зачем она мне? Я желаю лишь одного: вырвать сердце из груди у Гектора, и я это сделаю, клянусь...
"Клянусь богами", — видимо, хотел сказать он, но боги уже были им прокляты, и он прибавил к своей клятве страшные для всякого ахейца слова:
— Клянусь Тартаром! — сказал он. — Колесничего мне! Быстро! Колесничего!
Лишь несколько мирмидонцев, не убоявшись кары олимпийцев, подошли к колеснице. Но Ахилл сказал:
— Нет, мои мирмидонцы не помогут Агамемнону. Достаточно, что я это сделаю, нисколько не желая того. Нынче мне нужен колесничий-микенец.
— Клеон, — сказал тогда мне тихо Одиссей (а надобно сказать, мой Профо... Мой Поликсен!.. Надобно сказать — я числился тогда одним из лучших данайских колесничих). — Клеон, — сказал он мне, — становись в эту ассирийскую колесницу и делай все, что Ахилл приказывает.
Сколь ни страшился я кары богов, но повиновался все-таки. Ахилл встал позади меня с копьем наперевес и приказал:
— Гони!
И понеслась к стенам Трои наша колесница, проклятая богами!
Был уверен: сейчас настигнут нас троянские стрелы... Но благородный Гектор, видимо, дал приказ: не стрелять! Лишь потому и разговариваю сейчас с тобой, мой Поликсен из Тиринфа.
Подлетела наша колесница к самым стенам, и Ахилл прокричал:
— Гектор! Выходи, Гектор, если ты не трус! Выходи — и решим, кому нынче быть в Тартаре!
Дважды успела объехать наша колесница вокруг городских стен, когда наконец распахнулись ворота и из них вышел Гектор. Он был настоящим ахейским воином, потому рядом с ним никого не было, вышел против Ахилла один.
Но, не дожидаясь никаких переговоров, Ахилл прямо с колесницы метнул в Гектора копье.
Удар был страшен — копье пробило окованный железом щит. Но Гектор не пошатнулся. Он бросил наземь щит и произнес:
— Ахилл, я не желал смерти твоего друга, я хотел сразиться лишь с тобой.
Ахилл в своем варварском обличье спрыгнул с колесницы.
— Хватит слов! — воскликнул он, выхватывая меч. — Слова прибереги для Цербера, когда он станет рвать твое сердце!
— Сперва условимся, — сказал Гектор. — Клянусь тебе, что если ты падешь — я повелю с почестями предать твое тело огню, как того заслуживает всякий ахейский воин.
Но не был, не был уже ахейцем наш Ахилл! Теперь он был диким варваром!
— А я клянусь, — крикнул он, — клянусь, что труп твой будет брошен на съедение мирмидонским псам! — и с этими словами обрушился на троянца.
Я описывал тебе многие поединки, — продолжал Клеон, — но этот не стану описывать. Даже в схватке бывает своя красота, но в этой схватке никакой красоты не было. Ахилл обрушивал на Гектора свой меч, как дровосек рубит дрова. Он не помышлял о защите, жизнь ему была не дорога, им двигала одна лишь месть. Он был уже весь в крови, но не замечал своих ран. В крови был и Гектор, и их кровь орошала землю.
В прыжке налетел на Гектора Ахилл — и его меч пробил нагрудник троянца, прошил грудь и вышел из спины. Падая, Гектор был уже мертв.
Но и того Ахиллу было мало. Он занес меч над мертвым троянцем, желая отрубить ему голову, чтобы тень Гектора мучилась потом в Аиде в поисках своей головы.
Однако меч он не опустил. И не потому, что передумал совершать кощунство. Просто кощунство, которое он замыслил, было еще страшнее.
Он взял веревку, за одну ногу привязал тело Гектора к нашей колеснице и, вспрыгнув на запятки, приказал мне:
— В лагерь!
Да, варваром он уже был, проклявшим богов! Варваром — не ахейцем!
Мы понеслись. Тело благородного троянца влачилось за нами, и голова его билась о камни. Страшен был и для смертных, и для богов, наверное, въезд колесницы в наш лагерь. Наши воины отступили подальше, чтобы не запятнать себя участием в поругании праха, противном и смертным, и богам.
— Пусть так и лежит, привязанный к колеснице! — повелел Ахилл. — Я дарую его псам. Ночью они сделают свое дело.
С этими словами он ушел в свой шатер, и вскоре из шатра донеслись его рыдания.
Нет, не рыдания! Вой!
Он выл, как волчица, потерявшая волчат...
А когда стемнело, к воротам нашего ограждения приблизился обоз из четырех повозок. Лошадьми правили согбенные рабы, поэтому, хотя обоз прибыл со стороны Трои, его беспрепятственно пропустили.
— Проведите меня к Ахиллу, — сказал старый раб, одетый в рубище.
В ту ночь я стоял на страже у ворот — я и провел его к шатру.
Однако, едва лишь ввел его в шатер и в свете жаровни увидел его лицо, вдруг понял — вовсе это не раб, а старец Приам, царь Трои.
— Ахилл, — сказал он, — возьми мою жизнь, швырни меня твоим псам, только не позорь тело моего сына.
— Твою жизнь? — спросил Ахилл. — Быть может, она нужна Агамемнону, а мне она не нужна — ведь не ты убил моего Патрокла. Это сделал твой Гектор — и псам должен достаться он, а не ты.
— Ахилл, — печально ответил на это Приам. — То, что ты творишь, только позорит память о твоем Патрокле... Я не стану тебя увещевать именами богов — знаю, ты проклял их и тем обрек себя на посмертные муки. Но твой Патрокл заслуживает лучшего. Не обрекай же и его тень на страшные муки в Аиде, Ахилл!..
Я привез богатый выкуп. Там, в повозках, сорок талантов золота, возьми их, только отдай тело моего мальчика. Я зажгу его погребальный костер — и тогда вернусь, чтобы ты предал меня любому поруганию.
И боги, хоть и проклятые Ахиллом, наверно, в этот миг все же снизошли к нему. Ибо снова стал он вдруг похож не на варвара, а на ахейца, и слезы побежали по его лицу.
— Прости меня, прости, старик! — сквозь рыдания проговорил он. — Не нужно мне твое золото, и жизнь твоя мне не нужна. Забирай тело своего сына. И знай, что лучше твоего сына никого среди вас, троянцев, не было. А моего Патрокла, — ты прав, старик, — моего Патрокла никто мне уже не вернет!..
Забирай его, предай огню, и скорбите по нему всей Троей. Все двенадцать дней, как положено скорбить по истинным героям. Столько дней я буду скорбить по моему Патроклу, и клянусь тебе, на протяжении всех этих дней ни один данаец не приблизится к стенам твоего города.
И вдруг в каким-то порыве, ниспосланном богами, припал к груди старца, воскликнув:
— О Приам!.. Прости меня, Приам!..
Он рыдал, а старец Приам обнимал, как сына, гладил по обритой голове и говорил:
— Не плачь, не плачь, мой мальчик... Бедный, бедный мальчик... — приговаривал он.
...В ту же ночь заполыхали два огромных костра — один у нас, другой за стенами Трои. С дымом уносились в небо тени двух героев, Патрокла и Гектора, а там, в небе, горели в ту ночь два самых ярких костра, зажженных богиней Нюктой в их честь. И еще один, самый большой костер уже слагала она, богиня: тот костер, которого, даже прокляв богов, все же заслуживал Ахилл. Ибо уже сочтены были его дни...
Посмотри на небо, Поликсен из Тиринфа, посмотри, какая звездная ночь стоит! Посмотри и скажи: всех ли звезд знаешь ты имена? Может быть, какая-то из них — это все еще не потухший костер, который Нюкта разожгла тогда по Ахиллу...
— Когда же погиб Ахилл? — спросил гость.
— Ах, мой Поликсен, — ответил Клеон, — после тех двенадцати дней скорби по Патроклу лишь считанные часы оставалось ему жить.
— Что же, сразу после этого была взята Троя?
— О нет, конечно! Только через полгода нам удалось ее взять... Не понимаю, почему ты спрашиваешь?
— Но я слышал... Я слышал — именно при взятии Трои погиб Ахилл.
— Да, — вздохнул Клеон, — теперь, когда столько лет прошло, чего только не наслушаешься! Что он и Трою брал, и Елену пленил! Пройдет еще немного времени — и, глядишь, станут говорить, что он и поход аргонавтов возглавлял, и лернейскую гидру обезглавил...
В этот миг к ним снова приблизились слепцы.
— А, вот и вы, почтенные! — сказал Клеон. — Ну-ка, что там у вас поется про то, как славный Ахилл участвовал в захвате Трои!
Ответом ему был перелив струн лютни и воинственное, громогласное пение:
Троя пылала! Ахилл был подобен Аресу!
Скольких троянцев твой меч,
о Ахилл, обезглавил!
В страхе бежали одни, укрывались другие, —
Всех их твой меч поразил,
словно молния Зевса!
— Довольно, довольно! — крикнул Клеон. — Умерьте ваш пыл, почтенные!.. Звучит неплохо, не правда ли? — спросил он, обращаясь к своему гостю. — Только, видишь ли, видишь ли, Поликсен из Тиринфа, — не было ничего такого!
Да и подумай — ну как такое могло быть? Можешь ли ты поверить, что после всего случившегося Ахилл вдруг снова стал на сторону Агамемнона и вместе с ним, как ни в чем не бывало, участвовал в покорении Трои?
Нет, конечно!
И воинская слава ему была теперь не нужна. Да что какая-то слава, если и самой жизнью он уже тяготился!
Каждый день без оружия подходил он теперь к стенам Трои и подолгу смотрел на этот величественный город, отобравший у него все, что было ему дорого. Длилось это до тех пор, пока не поразила его стрела, пущенная со стены.
Потом уже говорили, что стрелу эту пустил в него ни кто иной, как Парис. Не знаю, не знаю. Мало ли было в Трое лучников!
Стрела была отравленная, поэтому умирал он в муках — наши боги умеют жестоко наказывать.
Когда мы его внесли в свой лагерь, он закусывал губы, чтобы не стонать. Лишь два слова сорвалось с его уст прежде, чем он навсегда затих. Эти два слова были:
— Патрокл... Брисеида...
Ах, встретится ли он с ними в Аиде. Он, из-за них проклявший богов!
Вот как оно все было, Поликсен из Тиринфа! Так что совет мой тебе: порою не слишком-то доверяй тому, что у нас поют.