Акапулько

Глава 1

Бристол открыл дорожную карту и мясистым, хорошо наманикюренным указательным пальцем прочертил маршрут. Успокоившись, он опустил карту на колени женщины, сидящей рядом с ним во взятом напрокат «кадиллаке».

— Я был прав, — пробормотал он, отпуская тормоза. Машина рванулась вперед, быстро набирая скорость. — Эти мексиканцы не знают своей собственной страны. Спрашивать у них дорогу просто бесполезно.

Женщина аккуратно сложила карту и засунула ее в перчаточный ящик.

— Хотела бы и я так же хорошо ориентироваться на дороге, Харри.

— Это дается человеку свыше. Кому-то там, наверху, я определенно пришелся по душе. Была даже какая-то картина… Видела ее?

— С Полом Ньюманом, в роли профессионального боксера из Ист-Сайда? Итальянская?

— Совершенно верно.

— Я не люблю драки, Харри.

— Твоя беда в том, что ты не принимаешь жизнь. Драки — это часть существования.

Женщина, не меняя выражения лица, некоторое время внимательно смотрела на своего спутника. Тень беспокойства, даже в минуты покоя и расслабленности, никогда не исчезала с ее лица — это было лицо женщины, которая ожидает худшего. Почти прозрачная кожа, просвечивающие на висках бледные голубые вены, плавные линии щек и подбородка. Все ее черты отлично гармонировали друг с другом, как будто над ними потрудилась уверенная рука искусного скульптора. Губы ее были чуть приоткрыты, а в темных глазах читалась какая-то вялая настороженность, да еще ожидание. Звали ее Шелли Хейнз.

— Я принимаю жизнь, — мягко возразила она. — Но при этом мне не обязательно любить драки.

Бристол бросил на нее быстрый взгляд, но она отвернулась, не желая встречаться с ним глазами.

— Насилие — часть жизни, все виды насилия. Все вокруг только рассуждают о любви, а где она? Ну скажи мне, — где? Люди гоняются за тем, что они в состоянии получить.

— Я имею в виду, что мы не должны делать больно друг другу. Я вообще никому не хочу причинять боль.

Он рассмеялся: раздался резкий, тяжелый взрывной звук, впрочем старательно сдерживаемый. Как все молодые люди, Харри Бристол смеялся хрипло и шумно, и этот спазматический, громкий и бурный смех чрезвычайно смущал его, заставлял чувствовать себя неловко, привлекал к нему нежелательное внимание. Бристол уже давно понял, что оставаться незамеченным всегда и умнее, и безопаснее. Поэтому он научился сдерживать не только смех, но и все внешние проявления своих эмоций, делать их незаметнее, «пристойнее». Учиться надо было и тому, как пользоваться столовыми приборами, как пережевывать пищу с закрытым ртом, как разговаривать, не уснащая свою речь обильными ругательствами. Не меньше было и привычек, от которых ему пришлось избавляться; работа эта еще далеко не была завершена. Бристол жаждал быстрейшего и всеобщего признания, он страстно хотел стать богатым и уважаемым человеком. Ни то, ни другое пока не давалось ему, словно преднамеренно ускользая у него из рук. Но Бристол был уверен — скоро, очень скоро все изменится. Тот час, когда он получит все, к чему стремился, — не за горами!

— Угу, — кивнул Бристол. — Ты никому не хочешь причинять боль. Только если не считать меня… и это вполне возможно.

Нежные уголки рта Шелли Хейнз поднялись в безмолвном «прости»: она действительно не хотела никому делать больно — но не хотела она сейчас и спорить.

«Кадиллак» несся мимо изъеденных ветром и непогодой невысоких гор, испещренных словно разноцветными заплатками — тут был и приглушенно-алый, и розовый, и грязно-белый цвет. Дорога через горы Сьерра-Мадре-дель-Сур извивалась и кружилась, карабкалась и ныряла, и машина послушно, как нитка за иголкой, повторяла все изгибы и неровности долгого пути. Шелли понравилось это испанское название гор — слова чужого языка напоминали какой-то нежный музыкальный звук.

«Испанский — красивый язык, — заметила она про себя и мысленно дала себе слово, что обязательно научится говорить на нем. — А где найти для этого лучшее место, чем Мексика? Двадцать пять слов в день. Я купила бы книжку, такую, где есть картинки и подробные объяснения. Каждый вечер, перед тем как лечь спать, я изучала бы определенное количество страниц. К концу месяца я знала бы целых семьсот пятьдесят слов!»

«Нет. Слишком много, слишком быстро. Это все-таки не отпуск. В ближайшие дни мне предстоит слишком о многом поразмыслить. Запомнить текст роли, разобраться с характером и образом своей героини… Изучение иностранного языка будет просто мешать мне. Кроме всего прочего, картина, естественно, на первом месте.»

«Ладно, пусть десять слов в день. Через месяц я буду обладать словарным запасом в три сотни слов. Очень неплохо для человека, который изучает язык самостоятельно.»

— Посмотри-ка туда, Харри!

— Я за рулем.

— Видел ли ты когда-нибудь что-то подобное? — Она быстро пролистала путеводитель, пока не нашла раздел, озаглавленный «Мексиканская флора и фауна». — Органные кактусы, Харри! Они называются «органные кактусы»!

— Спасибо, что сообщила.

— Видишь, почему их так назвали? Они точь в точь настоящий орган в церкви!

— Ну, тогда не забудь мне сообщить, когда они начнут исполнять церковные гимны, — ответил он. — Хорошо, что мы поехали по этой дороге, не то я бы еще лишний час крутил баранку.

— Тот tamarindo[2] сказал, что…

— Tamarindo! Неспроста, видно, они прозвали так своих дорожных полицейских. Ну и страна! Взгляни-ка туда! Вот на это действительно стоит посмотреть!

Впереди, высоко над долиной, парил одинокий гриф — его полет был исполнен какой-то зловещей грации, а яркое мексиканское солнце отражалось от черных как смоль перьев хищной птицы.

— Скверный персонаж, правда? — сказал Бристол.

Шелли именно так всегда и считала, но эта птица, летящая над долиной в поисках добычи, обладала таким гордым изяществом… да и питалась она только уже умершими созданиями — в отличие от хищников в человечьем обличье, с которыми Шелли уже имела дело… Но она ничего не ответила: Бристол не любит, когда с ним спорят. Он рассердится, замолчит на несколько часов, не будет с ней разговаривать. Помимо всего прочего, она всегда чувствовала себя виноватой, как будто совершила какое-то ужасное преступление.

— С-сукины дети! — «кадиллак» резко затормозил, и Бристол нажал на сигнал. В закрытой, созданной автомобильным кондиционером атмосфере машины гудок прозвучал слабо, неотчетливо и как-то по-мексикански. — Что за страна, ты только подумай!

Впереди, в нерешительности пощипывая мох, растущий из трещин в асфальте, бесцельно бродило по дороге с десяток коз.

— Ой, Харри, какая они прелесть!

— Да меня от одного их вида тошнит! — Бристол с такой силой нажал на сигнал, что тот отозвался разгневанным стаккато.

На насыпи вдоль дороги материализовался худенький мальчишка в белых calzónes[3]; он уставился на длинный черный автомобиль, и при виде диковинного экипажа в его широко открытых глазах засветилось любопытство.

Бристол открыл окно и высунул голову наружу.

— Vamos[4], señor[5]! Уберите этих чертовых коз с дороги! Vamos, прошу вас!

Пастух показал зубы в улыбке и бросил в коз несколько камешков. Животные не спеша, мелкими шажками, словно важничая, сошли с дороги.

Когда машина тронулась, Шелли помахала рукой пареньку, а тот помахал ей в ответ.

— Он такой милый, Харри! А ты видел там маленьких козляточек! Какая прелесть!

— Твоя беда в том, что ты слишком нежна. Ты должна учиться. Дети, вроде этих, все одинаковы: только дай им волю — глаза тебе выцарапают!

Шелли откинулась на сиденье. Временами Харри казался ей ничем не отличающимся от других мужчин, которых она знала в своей жизни, — эгоистичных и честолюбивых, бессердечных и безжалостных к другим, легкомысленных и заурядных. Но иногда он был заряжен энергией и силой, он строил планы и проекты, — и это были планы, в которых Шелли тоже принимала участие, планы, обещающие ей жизнь полнокровную, жизнь, стоящую ее, жизнь, столь желанную ей. «Он непростой человек, его трудно понять, а сейчас он просто старается вывести меня из себя.» Шелли позволила своим глазам закрыться и потянула в себя воздух, чтобы вновь обрести тот всепроникающий запах козьей шерсти и острый аромат маиса и перца чили, исходивший от мальчика. Но ничего этого не осталось в салоне машины — она ощутила лишь прохладный резиновый привкус кондиционированного воздуха.

Хикилиско располагался в естественной впадине, похожей на большую чашку; по краям ее обрамляли четыре горы разной вышины. Розовые, белые и желтые домишки, усеявшие склоны гор вокруг городка, располагались аккуратными barrios[6], каждый из которых формировался вокруг своей собственной церквушки.

В Хикилиско было четырнадцать церквей, пять ресторанов, три бара, и дважды в неделю на западной стене здания Федерального офиса показывали кино.

В центре Хикилиско, на северной стороне zócalo[7], высилась большая церковь из песчаника. Так повелось, что жители городка издревле присвоили ей гордое имя кафедрального собора, и эта местная похвальба ни у кого и никогда не вызывала сомнений или споров. Напротив собора располагалось муниципальное здание с железными балконами и затененным местом для прогулок под высокими сводчатыми арками. К западу находился еще один променад. Здесь, защищенные от воздействия стихий, обосновались индейцы. Усевшись на корточках, они разложили перед собой товары на продажу — молочный сыр, апельсины, сумки и веревки из сизаля, живых цыплят, тортильи[8] и высушенные фрукты.

Оставшаяся сторона zócalo вмещала в себя местное отделение «Банко де Коммерсио»[9], полицейский участок, единственную в Хикилиско аптеку и почту.

На самой zócalo, под деревьями, искусно подстриженными в форме высоких сосновых шишек, усевшись на ажурные железные скамейки, сутулились старики. Влюбленные неспешно прогуливались по площади, дети устраивали возню на траве, а мальчишки-чистильщики обуви зазывали клиентов. Два длинноволосых американца расположились на скамье напротив эстрады для оркестра: греясь на солнце, они вытянули ноги, и открытые кожаные сандалии — huaraches — открывали взору их грязные ступни, а глаза мужчин были неподвижны и тусклы.

Звон колоколов в соборе возвестил вечерню, и, словно отвечая на какой-то тайный сигнал, целые полчища черных птиц спикировали на площадь — листья деревьев многократно усилили шум их крыльев, весь воздух завибрировал от агрессивного клекота. Старики, влюбленные, мальчишки-чистильщики — все поспешно покинули прикрытие деревьев; два американца остались на месте и были бомбардированы птичьим пометом.

Колокола разбудили Формана. Некоторое время он лежал совершенно без движения, усиленно пытаясь определиться во времени и пространстве. Вечерня. Хикилиско. Дженни. И кровать, в которой он лежит, — его собственная. Внезапный панический страх немного отступил, и он зажег сигарету, с трудом приняв сидячее положение. Сквозь жалюзи пробивался серо-голубой свет, а кондиционированный воздух приятно охлаждал кожу. Он обследовал обильно заросшие щетиной щеки и дал себе слово побриться еще до вечера.

На полу, рядом с кроватью, стоял стакан с мескалем[10]. Он одним глотком выпил его, резко втянул воздух, чтобы ослабить крепость напитка, и осторожно установил пустой стакан на свой живот, приспособив его в качестве пепельницы.

Когда сигарета была докурена, Форман энергично спрыгнул с кровати, — мускулистый мужчина, хотя и несколько располневший за последнее время в талии, все еще находился в хорошей форме. Узкие бедра, правильной формы ноги, изящная вялость движений, ссутулившиеся плечи и напряженный поворот головы. Выражение зеленых глаз на вытянутом костистом лице также выдавало какую-то настороженность, как будто мужчина охотился за чем-то полузабытым и одновременно боялся найти это.

Жжение в горле, вызванное мескалем, возобновилось.

— Соль, — хмуро проворчал он. — Где соль?

— В шкафчике с лекарствами, — ответил сонный голос, исходивший со стороны кровати.

— Глупо. Зачем хранить соль в ящичке с лекарствами?

— Ну и что, Форман?

Он отправился в ванную и разыскал в аптечке соль. Высыпав немного белого порошка на ладонь, Форман лизнул его — пламя, бушевавшее в его горле, начало затухать, и мужчина вернулся в комнату.

— В этом доме следует все переделать, — объявил он.

Девушка на кровати села. Она была стройной азиаткой с длинными, ниспадающими до самой талии волосами и маленькими смуглыми грудями.

— Ты вечно рассуждаешь об обустройстве своей жизни, Форман, но никогда ничего не делаешь для этого. Неужели тебе в голову не приходила мысль, что ты просто очень неорганизованный человек?

— Мескаль — угроза для физического благополучия мужчин. И настоящая погибель для все время говорящих правду вслух женщин.

Она подтянула колени и принялась расчесывать волосы.

— Чего же ты пьешь эту отраву?

— Совершенно верно, Дженни. Начиная с сегодняшнего вечера я снова перехожу на пульке[11]. Она дешевле, да и глотается не в пример легче.

Дженни состроила гримасу и поднялась с кровати. Обхватив ее одной рукой, он привлек девушку к себе, прижался губами к ее животу, впиваясь в крепкую теплую плоть.

— Еще, прошу тебя. Еще…

Форман наклонился ниже и поцеловал ее, шумно вдохнув в себя воздух.

— В том, как ты пахнешь после занятий сексом, есть что-то такое… оно будит во мне зверя.

— Дегенерат, — ответила она.

— Это как китайская еда. Через час ты снова голоден.

— Расист, — бросила она, отправляясь в ванную комнату.

— Желтокожая угроза! — крикнул он ей вслед.

— Мао Цзэдун über alles[12]…

Он зажег еще одну сигарету и прислушался.

— Просто здорово, Дженни. Эти звонкие струи, вытекающие из тебя.

— Форман, ты самый пошлый варвар, которого я когда-либо знала.

— А ты самая невежественная женщина, которую когда-либо знал я. Ты провалилась на экзамене по биологии? Несмотря на это, тебе стоит поразмыслить. Возьмем, например, бесхитростную и простодушную малышку, маленькую девочку, столь естественно пускающую свою струю в водичку. А вот ты, взрослая женщина, и ты хочешь писать — так что писай себе на здоровье! Кому нужны все эти застенчивые ухищрения вроде спускания воды для того, чтобы заглушить звук! Такой очень по-человечески естественный подход к проблеме, должен тебе сказать. Благотворный. Природный. Политически прогрессивный. Ты даже и не подумала закрыть дверь. Ты совершенно, просто абсолютно права.

— Только одна вещь сейчас не дает мне покоя, Форман. Сказать какая?

— Валяй!

— Какими словами тебя напутствовала твоя самка-психоаналитик перед тем, как ты ложился с ней в постель?

— «Приноравливайся и соответствуй, — говорила она мне. — Будь в форме». Что за чушь! Я не хочу приноравливаться. Я хочу сочетаться.

— И с чем же, скажи, пожалуйста?

— Что за паршивый вопрос! Понятия не имею, с чем. Иногда у меня возникает такое ощущение, словно какой-то юродивый паломник пытается обрести истинную веру, надеясь что это поможет ему разгадать для меня некую тайну.

— Какую тайну?

— Если бы я знал, я бы разгадал ее сам. Еще там. Там, где она скрыта. Психоаналитик объяснила мне, что я несерьезно отношусь к тому, чтобы стать лучше. А я в ответ ей заявил, что думаю, будто «лучше» может означать «хуже», а она сказала, что я впустую трачу свои деньги, но она с удовольствием послушает меня и дальше. Эта психоаналитик сделала на мне целое состояние.

— Она права, ты недостаточно серьезен. Особенно в том, что касается твоей работы.

— Какой еще работы?

— Твоей писательской работы.

— А, да, вспомнил. Чтобы серьезно относиться к литературной работе, необходимо самопожертвование и преданность своему делу, как у истинного художника. А может, я и вовсе никакой не художник. Или, может, вся моя жизнь является художественной экспрессией. Подумай об этом, Дженни. Возможно, ты являешься важной составляющей произведения высокого искусства. Изумительный мазок кисти. Великолепно написанная и сыгранная музыкальная композиция. Нежная поэтическая строка. Для меня все это — ты, Дженни.

Она появилась в дверях ванной комнаты.

— Ты не видел моих трусиков?

— Разве ты не слышала, что я сказал?

— Я слышала. — Дженни опустилась на колени и заглянула под кровать.

— Ну?

— Я для тебя просто важная составляющая своей задницы, только и всего. — Она встала, держа в руке свои трусики.

— Не разрушай этого, — тихо произнес он. — Создание мое, не разрушай выстраданного мной. Знаешь ли ты, что сказал Иаков, когда боролся с ангелом? — «Я не отпущу тебя, пока ты не благословишь меня».

— С каких это пор ты ударился в религию, Форман? — Она надела трусики и быстро скользнула в свое платье.

— Мой ангел, это жизнь, — ответил он, — хоть у нее и чертовски неважно выходит играть ту роль. Прости, странный какой-то у нас вышел разговор…

— Возвращайся в Штаты. Эта роль изгнанника не для тебя. Уезжай домой, Форман.

— Иди ты в жопу, Дженни, — приветливо заметил он. — Дом там, где находится твое сердце.

— И где же находится твое сердце, Форман?

Она еще не успела договорить, как на Формана волной накатилось это воспоминание. Внезапный бросок назад во времени, к тем дням, когда он был женат на Лауре, ощущение той жизни. Постоянное всепроникающее желание, которое никогда не ослабевало и никогда не иссякало, не в силах найти полного удовлетворения. Наслаждение ее плотью было подобно падению в бездонную пропасть — ею можно упиваться вечно, исследовать вечно, никогда не повторяясь и никогда не уставая, а сексуальная энергия, которую несла эта плоть, была способна до последней капли вымотать десять обыкновенных мужчин. Да какое там десять — сотню! Тысячу! Вот она лежит на кровати, вытянувшись всем своим загорелым телом на белых простынях, вот она изгибается в блаженном забытьи, требуя все больших усилий от своих любовников, вот она уничижает мужчину, вот она поднимает его ввысь, вот она погружает его в нежные потаенные места своего бронзового от загара тела, облекая густым смешанным ароматом секса, и мочи, и пота. О, Господи, что за ненавистная сука.

Дженни поцеловала Формана в щеку.

— Заходи ко мне попозже.

— Мне нужно немного поработать.

— Хорошо, поработай немного. А потом заходи, когда снова захочешь попробовать китайскую кухню.

— Adiós[13].

— Чао.

Форман закончил абзац, прочитал его и вырвал лист из пишущей машинки. Потом попробовал еще раз. В мрачной сосредоточенности прочитал снова. Что бы он ни хотел выразить, получалось совсем не то. Он смял страницу в комок и отбросил его в сторону. Машинка проглотила еще один чистый лист бумаги, и он быстро застучал по клавишам.

«Кто побуждает тебя писать?»

— Я сам, — ответил он.

«С чего ты взял, что можешь написать роман?»

— Мысль об этом, возникшая в темных глубинах жестокой депрессии, должна стать выходом из нее.

«Выхода не существует.»

— Дешевое философствование не в состоянии заменить выпивку.

«Пол Форман — наемный писака, составитель бойких текстов для телерекламы и ловкий режиссер рекламных роликов.»

— Человек не может жить только для того, чтобы тратить сорок тысяч американских долларов.

Форман встал из-за стола, натянул выцветшие голубые джинсы и старую армейскую рубашку и вышел на улицу. Опустив голову, он прошел вверх по узкой улочке Повстанцев и вышел на главную площадь. Там, усевшись на скамью неподалеку от деревьев, Форман закурил и принялся внимательно разглядывать изображение Святого Георга, поражавшего дракона, которое было высечено на розовом каменном фасаде муниципального здания.

Мальчишка-чистильщик заметил клиента и кивнул на поношенные кожаные мокасины мужчины:

— Чистить?

— Нет.

— Хорошо чистить, — настаивал парень.

— Ладно, — сдался Форман. — Sí[14].

Мальчишка работал быстро, хотя голова его не переставала вертеться по сторонам, по-видимому менее преданная своему делу, чем руки.

— Ты считаешь себя мастером, тружеником? — Форман задал свой вопрос по-английски.

Мальчик поднял голову и заморгал.

— Ты гордишься своей работой, да? Ты не стыдишься зарабатывать себе на жизнь чисткой обуви, правда?

— Señor?

— Однако твой английский достаточно паршив, что определенно ставит тебя ниже меня, чей испанский после целого года пребывания здесь тоже, впрочем, достаточно скуден. Скажи-ка мне, если ты такой умный, зачем к твоему ящику сбоку прикреплено зеркало?

— Señor?

Запинаясь и с трудом подбирая слова, Форман повторил свой вопрос по-испански.

Мальчишка улыбнулся:

— Так уж он устроен.

— Но зачем?

— Fíjese[15], я не знаю.

— Fíjese, я тоже, приятель.

Парнишка закончил свою работу и выпрямился, протянув руку:

— Un peso, señor[16].

Форман заплатил, и мальчик удалился, оставив американца восхищаться своими отполированными туфлями. Устав от этого занятия, Форман в поисках чего-нибудь, заслуживающего внимания, окинул взглядом площадь. У дальнего утла zócalo, исподтишка поглядывая на каких-то молодых людей, в свою очередь внимательно наблюдающих за ними, шептались и хихикали две мексиканские девушки. Ближе к Форману увлеченно беседовали, по всей видимости оговаривая сделку, красивый мексиканский юноша и средних лет особа скандинавского типа. И здесь ничего нового. Форман сосредоточил свое внимание на ближнем углу площади. Мужчина и женщина нерешительно осматривали окрестности. Все ясно — гринго[17]. Формана до сих пор продолжал интересовать вопрос: что же привлекает туристов в Хикилиско? За исключением собора, да одного-двух ранчо за городом, смотреть тут было не на что. Да и делать тут абсолютно нечего. Тем не менее туристы продолжали приезжать, как будто в поисках разгадки великой и неизведанной тайны.

Те двое: сильно загоревший мужчина мощного сложения, с легкой сединой в темных волосах, с широким и прямым носом, самоуверенным взглядом и тяжелыми мешками под глазами — лицо человека, который когда-то мог быть профессиональным боксером. На нем был дорогой спортивный пиджак, а на шее красовался красный с синим эскотский[18] галстук.

Женщина же, по мнению Формана, могла бы служить наградой боксеру за выигранный на ринге бой. Тонкие черты ее лица несли отпечаток какого-то ожидания, а тело казалось подвижным, гибким и податливым, как будто кости ее были сделаны из какого-то жидкого и тягучего материала. По мнению Формана, она являла собой тот тип женщин, которым угождать мужчинам доставляет особое удовольствие.

Они пересекали площадь, направляясь к Форману. На грубом массивном лице мужчины появилась профессиональная улыбка магазинного продавца. Форман внутренне подготовился к нежданной встрече.

— Ты американец, — начал мужчина голосом, который невозможно было проигнорировать. — Сразу же определил, что ты один из наших. Давай представимся. Бристол меня зовут, Харри Бристол. Это Шелли Хейнз, моя звезда.

Бристол напомнил Форману о Чикаго — холодном и жестоком городе, вся цель существования которого состояла в том, чтобы делать деньги. Шелли Хейнз была произведением иного рода. Вблизи она оказалась еще более привлекательной; хотя женщину нельзя было назвать безупречно красивой, но печальная нежность ее облика подразумевала какую-то трагедию, казавшуюся столь же естественной в этом облике, как сама кожа.

— Принадлежит ли Шелли Хейнз к числу тех звезд, которые получают за хорошую успеваемость и примерное поведение в школе? — спросил Форман у Бристола.

— Чего? Что это все значит?

— Или же она небесное тело, светило? У нее, кстати, неземное тело.

— Послушай, приятель…

— Или, может, Шелли на самом деле Белл Старр?

Шелли Хейнз хихикнула:

— Это забавно. Я как-то видела фильм с Белл Старр и Ивонн де Карло.

— Это ее не настоящее имя, — по секрету сообщил Форман.

— Ивонн де Карло?

— Нет, Белл Старр. На самом деле ее зовут Майра Белл Шерли. Но если вы легенда своего времени, женщина с границы, женщина вне закона, неужели бы вы захотели, чтобы все называли вас Майра Белл? Как пить дать — нет.

— Послушай, к чему это все? — вмешался Бристол. — Я здесь по делам. Нет времени заниматься всякой ерундой. Может, ты сможешь мне помочь. Возможно, ты знаешь парня по имени Форман.

— Что такие люди, как вы, хотят получить от такого непутевого персонажа, как Пол Форман?

— Что ты имеешь в виду — «непутевого»?

— Харри делает фильм, — начала объяснять Шелли Хейнз. — Он хочет, чтобы мистер Форман работал на него.

— Ага, — подтвердил Бристол. — Если мы поладим, я сделаю ему хорошее предложение. Так что, если ты его друг…

— Я в этом не уверен, — сказал Форман. — Форман околачивается где-то поблизости. Пьет, ругается, бездельничает. Что вам от него нужно?

— Это не твое дело, но ладно, — ответил Бристол. — Форман режиссер, а я делаю фильм. Я хочу нанять его. Вот что, приятель. Сведи меня с ним, и я подкину тебе кое-что за труды. Получишь немного деньжат за то, что найдешь Пола Формана, да и ему окажешь услугу.

— Харри Бристол, мы с вами раньше не встречались? — спросил Форман.

Бристол замешкался.

— Знаешь ли ты меня или нет, не имеет никакого значения. На работу я возьму только Формана. Какого черта! Я предлагаю парню заработать деньги, а вместо этого должен иметь дело с каким-то дешевым бродягой, который предпочитает шутить по каждому поводу. Пошли, Шелли. Попробуем найти его в полицейском участке.

— Харри… — голос Шелли звучал нерешительно.

— Пошли, я тебе сказал!

— Харри, мне кажется, это Пол Форман.

Бристол свирепо посмотрел на Формана.

— Нет, я так не считаю. Он выглядит каким-то не таким. Ну, ты правда Форман?

— Попробуйте догадаться, — ответил Форман.

— Слушай, приятель, в моей жизни нет времени для игр. Если ты Форман, так и скажи. Или тебе, черт возьми, стыдно в этом признаться?

— Это интересный вопрос, — сказал Форман. — Подумаю над ним как-нибудь на досуге. Кстати, я Форман. Я признаюсь во всем…

Бристол покачал головой:

— Ну, тогда пошли, Пол. Давай зайдем куда-нибудь, и я угощу тебя. Забавный ты парень, я скажу, с чувством юмора. У меня ощущение, что ты парень моего склада.

— Вы и вправду так думаете? — спросил Форман.

— Верь мне, Пол. У меня действительно появилось такое ощущение.

Заведение «El Grillo» — «Сверчок» по-английски — представляло собой тускло освещенный бар, постоянными и почти единственными клиентами которого стала небольшая группка иностранцев, проживающих в Хикилиско. Выпивка здесь всегда была дешевой, закуска — время от времени съедобной; кроме того, это было единственное место в городе, где предлагали огромный выбор сразу из трех приправ к салату.

Форман подвел Бристола и Шелли к круглому столу, стоящему перед камином в задней комнате бара. Рядом со столиком возник официант.

— Что будешь пить? — спросил Бристол.

— Скотч, — сказал Форман. — Он дорогой в Мексике.

— Слушай, я не скуплюсь и не собираюсь экономить каждый цент. Потому что я намерен заработать — и эти деньги принесешь мне ты. — Он заказал «Screwdri ver»[19] для Шелли и serveza obscura[20] для себя.

Ожидая, пока принесут выпивку, Бристол нетерпеливо барабанил пальцами по столу.

— Что бы там ни думал, Пол, это твой шанс вступить в большой мир. — Он сделал рукой жест, который, казалось, охватывал не только «Сверчок», но и весь Хикилиско. — Ты ведь не особенно процветаешь в этом захолустном городишке.

Из-под нахмуренных бровей Форман внимательно посмотрел на Шелли.

— В вашем лице есть нечто особенное, оно идеально для кинокамеры.

— Тоже твоя будет забота, кстати, — сказал Бристол. — Будешь работать вместе с Шелли. Насколько я в этом разбираюсь, вы друг другу подходите.

— Что вы думаете об этом? — спросил Форман у Шелли.

— Я думаю, что вы мне нравитесь, мистер Форман.

— Я думаю, вы мне тоже нравитесь.

Официант доставил напитки, и Форман по-испански попросил мексиканца принести себе еще порцию, как только его стакан опустеет.

— Дай мне какой-нибудь ответ, — попросил Бристол.

— Расскажите мне подробней? — ответил Форман. — Кто вы такой? Зачем вы здесь ищете себе режиссера, у которого за плечами всего-навсего один фильм? Начинайте смелее, я — весь внимание.

— Я запустил свой фильм в производство неделю тому назад в Акапулько[21], — приступил Бристол к рассказу. — Все было в порядке до тех пор, пока не начались съемки. Этот идиот, которого я нанял режиссером, Харрисон его зовут, он проработал два дня и завалил все дело. Каждый кадр передержан, не в фокусе, ужасный материал. Я вышвырнул негодяя вместе с оператором, которого он заставил меня нанять на работу…

— …Потом я засел за телефон и вернулся в Штаты, чтобы найти там замену этим работничкам. Я нашел оператора, его зовут Макклинток. Не Джеймс Вонг Хай, конечно, но специалист он хороший. Ну а с режиссером все не так просто. Я должен быть в нем абсолютно уверен, правда? Мне нужен был парень с определенной репутацией. Один знакомый в Лос-Анджелесе сообщил мне твое имя, и через Сэма Уиттстайна в Нью-Йорке я нашел тебя здесь.

— Мой агент все еще меня любит, — сказал Форман. Он допил свой скотч и приподнял стакан. Официант принес бутылку.

— Да, — продолжал Бристол. — Он сказал, что ты первоклассный режиссер, и сообщил, где ты живешь. Ради чего ты намерен похоронить себя в таком забытом Богом городишке, как этот?

— Ладно. Сэм сказал вам, что я был неплох? Но что еще можно услышать от агента? Может, он лучший агент, чем я режиссер… — Форман предназначил Бристолу одну из своих ужасных улыбок, больше похожую на гримасу: губы растянуты, зубы обнажены до самых десен.

— Я знаю, что делаю. Я слетал в Лос-Анджелес, смотрел там кое-какие отрывки из картины, которую ты сделал…

— «Самый последний мужчина», — отозвался Форман. — Удачное название.

— Мне она очень понравилась, — сказала Шелли.

— Вы, наверное, единственная из всех. Это один из не вышедших на экран кинематографических шедевров нашего времени.

— Нормальное кино, — рассудил Бристол. — На мой вкус немного, правда, причудливое, но нормальное. Я посмотрел и некоторые из твоих рекламных роликов. Вот что по-настоящему здорово сделано. Именно они убедили меня, особенно та серия про мыло «Бьюти Бар»…

— У вас хорошее художественное восприятие, Бристол.

— У задницы моей хорошее художественное восприятие!

— Я спрашивал людей. Мне сказали, что твои телевизионные ролики продали целую тонну мыла. «Бьюти Бар» хотела, чтобы ты поставил им еще одну серию. А это значит, что ты сделал то, что они хотели. И ты можешь сделать то же для меня.

— Вы продаете мыло, Бристол?

— Очень смешно. Я имею в виду, ты можешь сделать такую картину, какую я хочу. Ты будешь моим режиссером и сделаешь мне «Любовь, любовь».

— Это так вы назвали свой фильм?

— Моя собственная идея. Никто не пройдет мимо, Форман. Я готов сделать тебе солидное предложение. Три недели съемок и неделя на предварительный монтаж. Пятьсот монет в неделю. Должно звучать заманчиво для тебя.

— Я все еще слушаю, — сказал Форман. Он посмотрел на свой стакан — тот был пуст. — Если вы все еще покупаете…

— Ну, конечно…

Официант с бутылкой снова подошел к их столику.

— Расскажите мне все о вас, Харри Бристол, — попросил Форман.

— Да что рассказывать! Всю свою жизнь я продавал и покупал. Пару лет назад, когда люди прекратили тратить деньги, у меня возникли неприятности.

— Вы разорились.

— Разорение — чепуха. Я разорялся десятки раз с тех пор, как за чаевые стал открывать дверцы экипажей на вокзале Пенн Стейшн. Мне тогда было пятнадцать, и с тех пор я кручусь как белка в колесе. Дело в том, что когда я решаю сменить занятие, то сначала определяю, где сейчас разворачиваются события, и потом на ходу впрыгиваю в дело.

— Харри пошел в киноиндустрию, — объяснила Шелли.

— Я делал «клубничку», — вызывающе бросил Бристол. — А почему бы и нет? Верховный Суд разрешил чуть ли не все на свете. Я просмотрел дюжины две этих паршивых кинишек, а потом понял, что такую же дрянь могу снимать и сам. Нашел несколько придурков с камерой, пару прожекторов и одну-две девицы. За пятьдесят монет в день согласится любая девица. Просто скажи такой, что ее покажут в кино, и дело в шляпе.

— Грязное кино, — ухмыльнулся Форман.

— Мои картины были хорошими! Я делал их правильно. У меня были настоящие драматурги и настоящий сценарий, все! Каждая последующая картина была лучше предыдущей. Я даже сделал два цветных фильма!

— Надеюсь, вы проделали весь этот путь сюда не для того, чтобы предложить мне место режиссера в короткометражках для холостяков?

— Нет конечно. «Клубничка» хороша только в качестве разгона. Теперь с ней покончено. В этом бизнесе дела сложились так, что кино сейчас может делать любой, у кого есть мозги и достаточно упорства.

— А у вас есть и то, и другое?

— Да, и в большом количестве.

— Харри хочет сделать по-настоящему выдающуюся картину, — вставила Шелли.

— Коммерческий рынок велик, — продолжил Бристол. — Нужно только правильно читать дорожные указатели и давать людям то, что они хотят получить. Тогда они будут наперегонки бежать, чтобы первыми занять место в очереди в кассу кинотеатра, и стоять там до умопомрачения, зажав хрустящие доллары в мокрых маленьких кулачках и рассуждая о кино и об искусстве. Я знаю только одно: если я приношу проект, который вписывается в смету фильма, фильм будет сделан. Проиграть невозможно.

— Возьмем «Любовь, любовь». У меня уже есть около двадцати минут отснятой цветной пленки, полностью отработанной и готовой к употреблению. Хороший, чистый материал. Ну, может, его нужно еще немного смонтировать. Так, чисто лабораторная работа. Как раз такие вещи производят впечатление на детей, которые ходят в кино.

— Я выскажусь за тебя, Форман. Ты сделал парочку пьес, проку от которых для тебя в обозримом будущем не предвидится. Одно или два хороших ревю, но навара с гулькин нос. Но ты ставишь картину быстро, и, я полагаю, ты умен. Именно это мне и нужно — скорость и ум.

Даже не выслушав Бристола до конца, Форман уже знал, что хочет принять его предложение, так как это его шанс сделать еще один фильм, доказать, что он сможет его сделать. «Каковы будут последствия, если я добьюсь успеха?» — Форман решил не думать об этом, по крайней мере сейчас.

Итак, прочь сомнения. Он знал, что может сделать хороший фильм — фильм, который не только развлекает, но и говорит что-то зрителю. Не набившие оскомину банальности о человеке и обществе, а просто одно-два замечания по поводу мира, в котором он живет, мира, чье совершенство несколько меньше, чем хотелось бы.

«А что насчет Харри Бристола? Явно не злой гений — обычный человек, из породы дельцов. Не обладая никакими особыми талантами или интеллектуальным даром, он компенсировал все это напористостью, напряженным трудом и отчаянной решительностью — и что в этом такого уж неправильного?»

В Бристоле Форман увидел и распознал тот компонент, то составляющее, которого не хватало ему самому, — способность начать дело, не имея при этом ничего, за исключением своего собственного честолюбия, характера и смелости, да еще нахальства. Форман всегда нуждался в человеке, который зажег бы эту первую искру, стал бы источником этой начальной и непрекращающейся энергии. «Ну, Харри Бристол, добро пожаловать…»

— Делать быстро, Форман, делать дешево. Как ты делал те рекламные ролики на телевидении. В тебе это есть. Сделай так же и для меня.

— Вы хотите, чтобы я создал проект картины, спланировал каждый этап, свел к минимуму количество мизансцен…

— Точно! Ты можешь это сделать. Хитчкок ведь делает.

«Хитчкок, — хотел было сказать Форман, но не смог, — гений, способный замыслить в голове весь фильм целиком, а потом шаг за шагом поставить его, превратить задумку в реальность. Но Пол Форман принадлежит к другому племени режиссеров…»

— Импровизация, свобода передвижения для моей камеры, для моих актеров — вот в чем я силен. Я не намерен делать статичную картину.

— Делай все, что хочешь, но при условии, что ты будешь делать это быстро и…

— … дешево. — Форман прижал ладони к глазам, пытаясь упорядочить мысли. — Я дал себе слово никогда ни с кем больше не работать.

— Пол, — сказал Бристол с самой обаятельной из своих интонаций. — Ты сможешь работать на меня, обещаю тебе.

Глаза Формана остановились на Шелли:

— «Одиночество и страх в том из миров, что создан был не мною…» — Он подождал ее реакции.

— Это вы написали? — спросила она. Голос Шелли был тих и ласков.

— Нет. Кто-то другой, тот, кто искал конечную истину. Не использовать ли нам, кстати, это в качестве основной мысли для вашего фильма «Любовь, любовь»? — обратился Форман к Бристолу. — Я имею в виду поиск конечной истины.

— Меня волнует сейчас одно — мы договорились? — спросил в ответ Бристол. На губах его была видна улыбка, но глаза оставались светлыми и холодными. — Сейчас давай поговорим о делах. Книги и писателей оставим на потом. Так мы договорились?

— А что насчет того двадцатиминутного цветного фильма, который у вас уже есть? Того «хорошего, чистого материала»?

Выражение лица Бристола изменилось — грубоватые черты оживились:

— Я сажаю Шелли в пляжный домик где-нибудь в Малибу вместе с симпатичным жеребцом по имени Джим Сойер. Он пытается заполучить ее, Шелли сопротивляется. Действие разворачивается. В доме, в спальне, на бильярдном столе, в туалете. Потом в открытом солярии, на пляже, днем и ночью. Постепенно, шаг за шагом, она уступает ему…

— Мне нужно посмотреть отснятый фильм.

Бристол резко подался вперед, тяжелый кулак замер над столом. «Что он означал? Угрозу? Победу?» — Форман не мог понять.

— Я собирался отснять всю картину в окрестностях Лос-Анджелеса, но в Калифорнии нет ничего нового. Поэтому я выбрал Акапулько. Синатра, Джон Уэйн, Кэри Грант, парни вроде этих как бы создают фон действию. Игровая площадка для целого мира. Тела и бикини. Везде блеск и краски. Кругом солнце, и море, и песок. Кроме того, Акапулько хорошо сочетается с тем материалом, который я уже отснял.

— Написанного сценария ведь у вас нет, так?

— Я вчерне набросал что-то вроде сюжета, расписал там все по сценам. И сделал план съемок. К черту сценарий! Чем меньше говорильни, тем лучше, как в том французском фильме, как его… — он вопросительно посмотрел на Шелли.

— «Мужчина и женщина», — выручила она. — Он был прелестен.

— Угу. Потом я вставлю туда парочку диалогов, если будет нужно. А может, найму какого-нибудь лохматого парня, для того чтобы он написал мне что-нибудь рок-н-ролльное к фильму. Ну, мы договорились?

— Мне нужно тысячу в неделю…

— Господи, ты думаешь, что я президент MGM[22]?! Ладно, пусть будет тысяча. Это решено.

— И надбавка до двух тысяч, если это продлится более четырех недель…

— Четыре недели предел. Мы уложимся в этот срок.

— И еще одно, — сказал Форман, исследуя остатки скотча в своем стакане. У основания его шеи билась какая-то жилка, а во рту стоял мерзкий привкус. — В контракте четко оговоренное условие: у меня право окончательной редакции.

Массивное лицо Бристола приняло свое обычное выражение. Форману оно напомнило римскую статую, которую он видел в каком-то музее в давно забытом городе в Америке, — «Голова гладиатора»: то же ожесточенное бесстрашие.

— Деньги, что ты назвал, ты получишь, — ответил он в своей педантичной и ясной манере, которой, видимо, специально учился. — Прибавка за дополнительное время тоже, решили. Но никакой окончательной редакции. Занимайся своим собственным делом, вот мой девиз. Хочешь, соглашайся, хочешь — нет.

Форман хотел поспорить, отстоять свою позицию, но понял, что не сделает этого. Его уже сбили, как куропатку, не только застрелили, но и положили в ягдташ. Все внутри него горело огнем — он жаждал сделать этот фильм, любой фильм. Предчувствие, опасение, ожидание работы заставили его ощутить себя живым, более живым, чем за много прошедших месяцев. За целые годы. Форман сделал последний глоток скотча. Стакан опустел.

— Я поставлю ваш фильм.

— Я очень рада, — сказала Шелли.

Лицо Бристола не изменилось. Он откинулся назад на своем стуле.

— Хорошо. Как только я тебя увидел, я сказал себе, что могу положиться на тебя. Первое, что мы сделаем утром, — отправимся в Акапулько. Ты будешь сменять меня за рулем, и по пути я посвящу тебя во все детали.

Форман поднялся.

— Я сказал, что поставлю вашу картину. Если вам нужен шофер, — найдите другого мальчишку. Я поведу свою собственную машину. Будьте у входа в собор в девять утра. Вы поедете за мной. Мы отправимся кружным путем, так будет быстрее…