Акапулько

Глава 3

Под почти прозрачным небом и приятно греющим утренним солнцем вокруг монумента героям Малекона напротив zócalo собралась группа туристов. Заинтересовавшись, Чарльз Гэвин занял позицию неподалеку и стал слушать гида.

— Бюст в центре монумента, — начал гид, очень тщательно выговаривая английские слова, — как вы сами прекрасно видите, обрамлен с обеих сторон пушками. Такими пушками велось и выигрывалось сражение за революцию.

— Бюст, о котором идет речь, воздвигнут в честь Падре Мигеля Идальго-и-Костилья, приходского священника из городка Долорес, что в штате Гуанахуато. Мягкий человек исключительного интеллекта, Идальго выпустил свой знаменитый «Grito de Dolores», «Плач Долорес», который стал призывом к революции. Этим призывом в ночь на 15 сентября 1810 года было ознаменовано начало Мексиканской революции.

— Справа находится бюст Бенито Хуареса. Бенито Хуарес был пастухом, родом из Сапотека, гористой местности над Оахакой; именно он сплотил либерализм и антиклерикаризм в единую политическую силу…

Какой-то мужчина с цыплячьей шеей наклонил голову и громко сказал своей жене:

— Он имеет в виду, что Мексика — страна атеистов.

— А я думала, что они все католики, — ответила та.

— Por favor[58], — вмешался гид, и в его голосе слышалось неподдельное огорчение, — не атеистов. Мексиканцы очень сильно верят в Бога, но для нас лучше, чтобы церковь заботилась бы о наших душах, а не о наших кошельках. Так как церковь в Мексике не имеет право владеть имуществом, священники уделяют больше внимания людям, а не землям, и это хорошо, я так думаю.

— Итак, возвращаясь к Бенито Хуаресу, — продолжал экскурсовод. — Хуарес обладал непреклонным характером. Он пообещал женщине, в которую был влюблен, что однажды он обязательно станет богатым, удачливым и знаменитым. Всего этого он и добился, и он освободил мою страну от Наполеона Третьего и Максимиллиана.

— Фигура слева изображает Висенте Герреро, в честь которого и был назван этот штат. Он тоже герой революции. — Гид прислонился спиной к монументу. — Сейчас я хочу вам немного рассказать об Акапулько. Но не о прекрасных видах или замечательной погоде. И не о потрясающих пляжах и всех этих потрясающих девочках… — Он подождал смеха и отметил обычные удивленные взгляды. Туристы начали уставать. — Нет, я расскажу вам об истории этого города.

— Начнем с древних племен. Поверите ли, мы не многое знаем об этих людях. Они не были похожи на ацтеков, которые строили из камня. Племена из этой части страны почти ничего не оставили своим потомкам. Но некоторые материальные следы древней цивилизации, возраст которой исчисляется двумя тысячами лет, все же были найдены при раскопках. О чем же они нам говорят?

Он остановился, несколько разочарованный апатией своей туристической группы, но тем не менее продолжил:

— Они говорят нам, что на этом месте некогда существовала очень высокая форма цивилизации. Я не хочу, чтобы вы подумали, будто эти люди строили реактивные самолеты, смотрели цветные телевизоры или пили кока-колу — нет. Находки показали, что в местной культуре было очень сильно влияние востока и что наши предки-индейцы также имели прочные связи с народностями, населявшими острова Тихоокеанского бассейна. К сожалению, дамы и господа, у Мексиканского правительства не хватает денег, чтобы производить раскопки, и многие следы древних народностей уже исчезли, поглощенные наступлением джунглей.

— Далее. Эрнан Кортес и испанские конкистадоры. Уже в начале шестнадцатого столетия испанцы стали использовать необыкновенно благоприятные условия, которые щедро предлагал им залив Акапулько. Отсюда они пошли дальше по побережью, исследуя его, и основали поселение, которое, как они думали, будет легко защищать в случае нападения врагов. Теперь это бухта Пуэрто-Маркес. Они также проложили тропу через горы, чтобы возить в Мехико-Сити сокровища, а обратно доставлять припасы и продовольствие. Потом пришли пираты, включая и сэра Фрэнсиса Дрейка. Для испанцев он был морским разбойником, а англичане считали его героем. И сегодня ровным счетом ничего не изменилось, нет? — Сдержанный смех, в нем явные нотки недовольства. Гид поспешил продолжить:

— Испанцы построили большой форт в заливе, но он был разрушен при землетрясении в 1776 году, в том же году, когда произошла Американская революция.

— В-третьих, Война за независимость в Мексике. Мой народ освободился от владычества испанцев. Viva Mexico[59]! После этого торговля с Китаем прекратилась, горная тропа заросла, и Акапулько стал никому не нужен.

— Четвертое. Мексиканцы снова открывают для себя, насколько прекрасен Акапулько. Потом это выясняют norteamericanos[60]. Лучше находиться здесь, в тепле и чистоте, чем торчать где-нибудь на залежах мусора в Нью-Йорке или сражаться со снежными буранами в Миннесоте. — Редкие хлопки. — Жители Соединенных Штатов едут сюда и сегодня, вот как вы например.

А теперь давайте зайдем в собор. Идите за мной, пожалуйста…

Чарльз пересек площадь и уселся на скамейке. Рядом возник мальчишка-чистильщик, и Чарльз дал ему свое согласие заняться ботинками. Пожилой гомосексуалист оставил свой столик в открытом кафе через улицу и попытался вовлечь Чарльза в разговор, но юноша от него быстро отделался. Еще один мальчишка предложил Чарльзу приобрести у него жевательную резинку «Чиклетс». Чарльз купил две пачки. Чистильщик закончил свою работу, и юноша залюбовался его творением.

— Очень мило, — раздался чей-то голос.

На следующей скамье — две девушки-американки. Обе молоды и привлекательны, с длинными, беспорядочно распущенными волосами, в джинсах и свободных мексиканских блузах.

— Знак отличия, — сказал Чарльз.

— Это мы сразу поняли, — ответила та из девушек, что была посимпатичней. — Ты можешь пересесть к нам, если хочешь.

Они подвинулись, освобождая ему место между собой. Чарльз неловко плюхнулся на лавку, ушиб копчик и стал внимательно рассматривать свои туфли.

— Это исключительно добросовестная работа. Я хочу сказать, в Нью-Йорке, например, за такое наверняка содрали бы полдоллара.

— Ты что — финансист? — спросила вторая девушка.

— Не совсем.

— Тогда к чему столько разговоров об одном и том же?

— Однажды…

— А о чем ты еще можешь поговорить? — поинтересовалась Первая.

— Хотите услышать все об истории Акапулько. Я случайно являюсь крупным специалистом в этой области.

Вторая девушка прижала к губам пальчики, пряча улыбку. Ее подруга нахмурилась.

— Может, ты один из них? — Она показала пальцем себе за спину, на монумент героям.

— Из них, — машинально ответил Чарльз. — Из нас. — А все это время я думал, что я — просто я…

— Что-то мне он не нравится, — высказалась вторая девушка.

— Ой, да он нормальный парень, — возразила ее подруга. — Как тебя зовут?

— Чарльз.

— Я Беки, Ребекка полностью, а она Ливи, сокращенно от Оливии.

— Привет.

— Ты новенький? — спросила Ливи.

— Мы приехали только вчера.

— Кто это «мы»?

— Тео и я. Мой отец.

— Твой отец!

Ливи застонала, а Беки спрятала лицо в ладонях.

— Твой отец, — повторила Ливи еще раз.

Чарльз покивал головой, несколько раз покачав ею вверх-вниз — тем особым образом, который всегда так докучал Тео.

— Вы правы, совершенно правы. Моя история длинна и печальна. Во-первых, Тео и Джулия разведены…

— Большое дело! — фыркнула Ливи.

— Старая история, — сказала Беки.

— Но погодите, Тео мечтает быть моим приятелем, стать мне другом по жизни.

Ливи, ссутулившись, издала жалобный вой.

— У тебя история, а у меня жизнь.

— И у меня, — быстро отозвалась Беки, но в голосе ее не было злобы. — Только мои предки были рады, когда я от них свалила. Знаешь, какой у матери пунктик? Жизнь мне постоянно объясняла. Но это была ее жизнь, ее растраченная впустую, ее жадная до денег, ее провинциальная дерьмовая жизнь!

— Да что все они знают о жизни? — поддержала подругу Ливи. — Об их жизни, о твоей, о моей?

Чарльз не слушал ее. Его глаза были прикованы к Беки. Он решил, что она — одна из самых прекрасных девушек, встреченных им в жизни: мягко очерченный овал лица, зеленоватые глаза, губы, всегда готовые улыбнуться. У нее была длинная и изящная шея, а когда Беки шевелилась, под мексиканской блузкой свободно двигалась и ее грудь.

Голос Ливи, похожий на ее круглое лицо, кажется скучным и невыразительным, в нем нет жизни, — подумал Чарльз. Внезапно подумал.

— Всё они в дерьмо превратили, — сказала Ливи.

— Как? — спросил Чарльз.

— Как! Мы жили в одном городишке, в Индиане. Маленьком-маленьком городишке. У отца кишка была тонка перебраться туда, где есть настоящая жизнь, осознать, в каком он дерьме живет. Я тогда была такой правильной, с ума сойти. Ну, понимаешь, футбольные матчи, всякие там школьные балы, учеба. На выпускных экзаменах была первой в своем классе. Número uno[61], вы уж простите мой испанский.

— Я думала, что буду там такой умной, когда ехала в университет. И ты знаешь, что оказалось на самом деле? Что я тупая, вот что. Ту-па-я! Что учителя в этой паршивой крошечной школе, куда я ходила, ничего не знают и что я так ничему у них и не научилась. В колледже, сказать по правде, было ненамного лучше. Преподаватели строят из себя шишку на ровном месте, забивают тебе голову всякой педантичной чушью, а сами даже и не смотрят на тебя.

— Однажды я встретила одного такого в студенческом городке, говорю «здравствуйте», вроде бы я такая вежливая, понимаешь? Он даже не узнал меня!

— Мрак, — согласилась Беки. — Мои предки собирали картины. «Искусство», как выражался мой папаша. Они скупали все подряд, может даже, что у них было и что-то стоящее. Но они этого не знали — они просто их покупали. Какие-то квадраты, намалеванные все в одном цвете и помеченные «№ 14», или «Авангард», или «Поп-арт». Коллекционеры!

— А что насчет лиц? — спросил Чарльз. — Теперь никто больше не рисует лиц.

— Ты что, меня разыгрываешь? — спросила Беки.

— Я серьезно. Могу поспорить, во всех прекрасно-необъятных Соединенных Штатах Америки не осталось ни одного художника, рисующего портреты. Или все-таки есть? Если бы не зеркала, все бы уже давно забыли, как выглядит человеческое лицо.

— Хорошо сказано, молодой человек, — похвалила его Ливи.

— Я хочу сказать, что даже мы, вот сидим тут, ругаем всех, глядим по сторонам или на землю. Или вот ты, Ливи, грызешь ногти… Никто ни на кого не смотрит. Больше художников, которые рисуют портреты, — вот что нужно!

— Ну, — сказала Беки.

— Раньше, — продолжал Чарльз со все возрастающей авторитетностью, — любой таксист, дай ему кисть и краски, мог нарисовать портрет. Теперь нет. Мы забыли, как это делается.

Ливи какое-то короткое время задумчиво разглядывала Чарльза, потом ее круглое и решительное лицо поморщилось и на нем появилось недоброе выражение.

— Я не уверена насчет него. — Она встала на ноги.

— Я в порядке!

— Может и так…

Беки встала.

— Так или иначе, мы уходим. У нас встреча кое с какими приятелями, обещали поделиться с нами первоклассной травкой.

— Я пойду с вами, — сказал Чарльз, почувствовав, что не хочет оставаться один.

— Нет, — ответила Ливи. — Увидят нас с другим парнем, могут завозникать, а то и травку зажать.

— Как-нибудь в другой раз, — добавила Беки.

— Где мне вас найти? — Чарльз обращался только к Беки. — Где вы остановились?

В ухмылке Ливи был вызов:

— Смотри на пляжах…

— Классное место, — сказала Беки. — Всегда можно выпросить у какого-нибудь туриста пару песо, а на помойку при больших отелях попадает пища лучше, чем та, которую едят у себя дома черные бедняки. — Она пошла за Ливи, потом остановилась. — Мы идем на «Сансет», наше место в дальнем конце пляжа. Пока будем там. Если захочешь — приходи…

По меркам Акапулько, дом Марселлы Гонсалес Кортины считался скромным: в нем было всего три спальни и маленький плавательный бассейн, формой напоминающий амебу. Дом, если можно так выразиться, являлся «счастливым обладателем» большой гостиной с высокими потолками, украшенной английским антиквариатом и подлинниками картин, написанных маслом. Толстые стены даже в сильную жару сохраняли в доме прохладу, а замысловатой формы окна, затянутые оранжевым, зеленым и желтым стеклом, не пропускали в комнаты яркий солнечный свет.

Когда Марселла покупала этот дом, ближайший к ней сосед располагался на расстоянии полумили. Друзья Марселлы всячески отговаривали ее от покупки, указывая на то, что она будет жить в слишком большом удалении от центра культурной жизни. Но деньги для Марселлы были проблемой, и вечной к тому же, — а цена устраивала ее.

В планировку дома пришлось внести всего несколько усовершенствований. Чтобы изменить пропорции гостиной, были снесены две внутренние стены, а маленькая спальня переоборудована в большую кладовую с многочисленными выдвижными ящиками и вместительными встроенными шкафами. Самые значительные преобразования затронули ванную комнату. Хотя и будучи большой по размерам, она была построена с чисто утилитарными целями. Марселла все это изменила. Она установила в ней глубокую овальную раковину, повесила сверху длинную полку из черного мрамора и поменяла все краны на золотые. Закрытое отделение для душа с восемью стратегически расположенными кранами; выложенный черно-желтой плиткой пол (рисунок на плитках изготовлялся по эскизам, сделанным лично Марселлой); тщательно отполированные зеркала, покрывающие все стены от пола до потолка. Но именно ванна являлась предметом особой гордости Марселлы, олицетворением комфорта и источником многих удовольствий. Она была построена двухуровневой, а верхний ярус был приспособлен для сидения. Ванная комната использовалась Марселлой с самыми различными целями: здесь она, естественно, занималась своей красотой; здесь она писала письма (теплая вода способствует возникновению чувства единения и написанию длинных дружелюбных писем); здесь она неспешно обедала или ужинала (и не всегда в одиночестве); здесь она разговаривала по телефону; здесь она занималась любовью (зеркала придавали этому занятию особую изюминку).

Жизнь в Акапулько была для Марселлы возбуждающей, насыщенной и изящной. Марселла редко оглядывалась назад и думала над тем, что могло бы быть при других обстоятельствах. Она родилась на Кубе; отец ее был испанец, мать — кубинка. Марселла росла в большом поместье, расположенном в тридцати милях от Гаваны. Образованием ее занимались частные преподаватели, а когда девочка стала постарше, ее отправили в «Иден-Холл» — одно из учебных заведений недалеко от Филадельфии, которое, хоть и придерживалось довольно-таки прогрессивных взглядов, но не оскорбляло «имущественное» и сословное достоинство отца Марселлы.

Годы шли, и Марселла развивала и совершенствовала в себе ценные свойства и таланты, которых в конце концов накопилось изрядно: она могла бегло говорить, писать и читать на пяти языках, она научилась отменно водить спортивные автомобили, она могла управлять легким самолетом и флиртовать, не теряя при этом благоразумия. Когда она решила, что хочет взять себе в мужья Федерико Франсиско Бадилло, то легко проигнорировала то обстоятельство, что он уже был женат, и соблазнила его, а потом договорилась со своим отцом, чтобы тот дал ее избраннику отличное место на сигарной фабрике, а потом убедила Федерико бросить свою жену. Хоть сеньор Кортина и не одобрял разводов, он не стал возражать против замужества Марселлы, явно неспособный ничего противопоставить исключительной воле и неистовому темпераменту своей дочери. Вскоре после бракосочетания Марселла настояла, чтобы отец перевел своего зятя на более выгодную должность; так Федерико Франсиско Бадилло стал управляющим фабрикой, производящей кубинские сигары.

В течение всего первого года замужества Марселла искала себе любовника, выбирая подходящего из возможных кандидатов примерно так же, как выбирала бы товары в магазине. Федерико, хоть он и был заядлым игроком в теннис, не хватало жизненных сил для других видов спорта, для бизнеса и для Марселлы.

Все эти заботы приобрели чисто академический характер, когда Кастро вместе со своим бородатым отрядом маршем вошел в Гавану. Не вполне способный постигнуть значение смены правительства, Федерико попытался заручиться поддержкой Кастро для своего предприятия. «Сигара Кортины — дым Революции!» Именно эти слова он придумал вложить в уста Фиделя. Федерико так и не узнал, был ли его остроумный план доведен до сведения верховного лидера: какой-то чересчур переполненный энтузиазмом приверженец Фиделя решил ускорить революционный процесс и воткнул очень острый нож в широкую спину Федерико Франсиско Вадилло.

Похороны были скромными: семейный совет мудро рассудил, что всякая показуха может быть неверно истолкована возбужденными массами. Через два дня после похорон эмболия унесла жизнь сеньора Кортины.

Собрав наличные, которые ее отец хранил в разных местах в доме (полмиллиона американских долларов, плюс еще миллион в надежных ценных бумагах), Марселла втолкнула свою рыдающую мать и двух верных слуг на борт моторного суденышка, зафрахтованного для поездки к берегам Флориды и к свободе. На полпути к месту назначения слуги, по приказу Марселлы, угостили хозяина лодки ударом дубины по голове и перекинули то, что от него осталось, через борт. Эта операция сэкономила им одну тысячу долларов и дюжину коробок замечательных гаванских сигар.

Через восемь дней после их прибытия в Майами мать Марселлы была сбита такси на Коллина Авеню. Она умерла по пути в больницу. Марселла похоронила ее на освященной земле, дала каждому из слуг пятьсот долларов и свое благословение и села в самолет в Нью-Йорк.

В обувном салоне на Пятой Авеню она познакомилась с французским дворянином, который продал ей шесть пар туфель и начал за ней ухаживать. Он отточил ее французское произношение, приучил к очень плохим, но дешевым (ему было все равно, что есть) французским ресторанам и чрезвычайно энергично занимался с ней любовью. Минуло три месяца, и Марселла согласилась выйти за него замуж.

Не прошло и двух лет, как, под руководством продавца дамской обуви, состояние Марселлы достигло суммы, немногим большей, чем триста тысяч долларов. Француз, как поняла Марселла, являлся той роскошью, оплачивать которую она решительно не могла себе позволить.

Она слетала в Хуарес за разводом «по-мексикански», потом отправилась в Акапулько. Вложив остаток своих средств в мексиканские облигации, Марселла дала обет жить на девять процентов годовых, которые они приносили. Она тратила деньги очень осторожно, не раньше, чем удостоверится, что получит полную стоимость товара на каждый вложенный песо. А когда она взяла себе в любовники мексиканца, то, скупясь, выдавала ему каждую неделю лишь небольшую сумму денег, заставляя того постоянно нуждаться. Подобная политика помогла Марселле удерживать своих любовников рядом с собой на протяжении семи лет, пока, наконец, она не устала от них. Жизнь в Мексике все-таки значительно дешевле.

Этим днем с визитом прибыла Саманта. Марселла посчитала это странным, так как Саманта, когда ей требовалась компания, обычно сама сзывала гостей на Виллу Глория. Не было никакого сомнения, что у Саманты что-то на уме: она определенно приехала, чтобы просить о какой-то услуге. Марселла на время подавила свое любопытство и шумно приветствовала гостью, предложив ей охлажденную сангрию[62]. Усевшись в гостиной друг напротив друга — по противоположные стороны небольшого инкрустированного столика из местных пород дерева, они начали обмениваться новостями: Саманта повествовала о своем путешествии в Европу, а Марселла знакомила свою подругу со всеми мало-мальски значимыми событиями, которые произошли за последнее время в округе.

Саманта подняла свой стакан и, не отпив из него, поставила обратно.

— Я хочу кое о чем с тобой поговорить, Марселла.

— О чем угодно, моя дорогая…

— Не знаю, с чего начать. Ну, ладно. Марселла, я дала себе зарок никогда не связываться ни с одним паразитом из тех, что пробираются в жизнь таких женщин, как мы.

— Как ты права! — А про себя Марселла подумала: «Интересно, куда она клонит?» Марселла мысленно предупредила себя, что нужно быть настороже, нужно обдумывать каждое произносимое слово, — и ободряюще улыбнулась подруге.

— До каких пор я буду все время платить? — воскликнула Саманта, но в голове ее не было жалости к самой себе. — Неужели я не заслуживаю мужчины, который был бы настоящим мужчиной, который бы обо мне заботился?

Марселла ждала. Ни один нерв не дрогнул на ее лице — это было лицо человека, которого абсолютно не заботят события, происходящие помимо ее воли. Почувствовав, что Саманта затрудняется продолжить свою речь, Марселла с заученной небрежностью дотронулась до своей рыжевато-коричневой шевелюры и показала в легкой улыбке ровные белые зубы.

— Ты заслуживаешь большего, — сказала она. — Мы обе заслуживаем.

Саманта скривила ротик в детской гримасе.

— Бернард сообщил, что мое финансовое положение далеко от идеального.

Марселла ощутила мимолетное удовлетворение. Она вспомнила свое поместье в пригороде Гаваны, убытки, которые она потерпела по милости того проклятого торговца дамскими туфельками, и почувствовала, что до некоторой степени отомщена теми трудностями, которые испытывает сейчас Саманта.

— Бернард в этих вещах хорошо разбирается, — ответила она.

— Он говорит, если депрессия на рынке сохранится еще некоторое время, дела могут стать даже хуже.

— Я не доверяю этому правительству, — призналась Марселла. — Инфляция уже здорово обесценила песо, и кто знает, к чему мы придем в дальнейшем. Да еще вся эта болтовня о помощи пеонам[63]. Вздор! Они не хотят, чтобы им помогали. У нищих мексиканцев просто нет честолюбия, куда им мечтать об улучшении своей судьбы. Я это знаю. То же самое было и на Кубе. Саманта, я предвижу день, когда мы будем вынуждены покинуть эту страну.

— О нет!

— Мне же пришлось бежать с Кубы, оставив там все свое имущество.

— Куда я денусь?

Марселла похлопала свою подругу по руке.

— Этого пока не случилось.

Саманта просветлела.

— Это верно, так что нет смысла предвосхищать столь ужасную перспективу, правда? Мы должны жить для настоящего, разве не так, Марселла? — Марселла с серьезным видом кивнула головой. — Давай я тебе лучше расскажу чем занималась в последнее время.

Марселла внимательно слушала: рассказ Саманты являлся или должен был являться тем обстоятельством, которое оправдывало ее столь неожиданный визит. Внезапно Марселле пришла в голову мысль, что этот визит каким-то, пока, правда, неизвестным, образом принесет выгоду и ей самой.

— Марселла — мне пришлось распустить половину домашних слуг!

— Как ужасно!

— И сдать внаем «Морскую Звезду».

— Идея Бернарда?

— Он настаивает на определенных ограничениях. Мой «роллс» и «сандерберд» пойдут на продажу.

— Бернард в этом разбирается.

— И еще… никаких… никаких приемов…

— Нет! Без приемов Саманты Мур жизнь в Акапулько станет такой безотрадной и скучной!

Саманта приняла официальный вид, выпрямилась на стуле и строго переплела пальцы — маленькая грудь подана вперед, и под мягкой тканью синей блузы угадываются очертания сосков.

— Пока еще нет, Марселла. Я много думала, серьезно размышляла, спрашивала себя и решила — я позволю себе устраивать в сезон только один прием. Всего один, не больше.

— Ага.

— Я представила эту мысль на утверждение Бернарду…

— Иначе зачем нужен финансовый чародей и друг в одном лице?

— Совершенно верно. Он одобрил, хотя и очень неохотно. Но тут есть трудности. Вот почему я и пришла к тебе, моя милая. За советом, твоим неоценимым советом.

— Все, что я смогу сделать…

— Ты должна сказать мне свое мнение, только сказать его честно.

— Обязательно!

— Будь критична до жестокости.

— Я не пощажу тебя.

— Хорошо. Я собираюсь начать новый сезон с грандиозного fête[64], щедрого, гостеприимного, зрелищного, такого, что соберет сюда моих друзей со всего света. Я хочу, чтобы люди с нетерпением ждали его, считали дни до него и помнили о нем спустя многие месяцы. Ты понимаешь, что я задумала, Марселла?

— Да, конечно. Ну и умница же ты!

— Ты правда так думаешь?

— Однако я могу представить ожидающие тебя трудности.

Выражение лица Саманты заметно изменилось — морщины и складки в уголках рта. Но вот неслышно зазвучал предупреждающий голос доктора Кенига, и лицо Саманты более или менее разгладилось.

— Какие трудности?

— Для того чтобы сделать такое событие непохожим на все остальное, оно должно быть непохожим.

— Будь уверена, я думала над этим, — резко ответила Саманта, потом заговорила мягче: — Что ты скажешь насчет костюмированного бала-маскарада?

— Боюсь, это банально само по себе. Нет, Саманта, ключ ко всему заключается в выборе темы для приема, его raison d’être[65].

— Бог ты мой, чего?

— Этот прием, да поможет нам Господь, должен полностью соответствовать, соотноситься что ли, с нашим временем, с нашей действительностью…

— Придумала! — вскричала Саманта.

— Да?

— Индейский маскарад. Да, костюмированный бал. Все наряжаются в мексиканских индейцев — всяких там ми стеков, ацтеков и все прочее. Будут местные танцоры, музыка… — Увидев сомнение на лице подруги, Саманта замолчала, потом спросила:

— Ты думаешь, это плохая идея..?

— Напротив, — хорошая.

— Но?

— Но мы же хотим чего-то необычного, правда?

— Да, — Саманта откинулась на спинку стула. — Ты права: я полагаю, что это на самом деле довольно-таки вульгарная затея.

— Да, тесен мир. Что ты скажешь, если твои индейские мотивы будут воплощены на более объемном холсте, реализованы глубже, шире, свяжут воедино прошлое, настоящее, даже будущее?!

— Марселла! Как ты заманчиво все описала!

Марселла наклонилась вперед, голос ее был тих и напряжен:

— История Мексики!

Саманта не знала, что говорить. Она промолчала.

— Приглашения разошли на свитках пергамента. Они должны быть написаны от руки, старым стилем. Каждый гость должен стать персонажем — неважно: реальным или вымышленным — из славной истории Республики. Кортес, Монтесума, Сапата, любые другие. Некоторые, наверное, захотят прийти вместе с друзьями, — они будут представлять историческую сцену, живую картину, отображающую какое-нибудь знаменательное событие в истории…

— Марселла!

— Тебе нравится моя идея?

— Я… Это колоссально!

Марселла сильно зажмурилась, и Саманта поняла, что ее подруга думает.

— Мы чуть не забыли об одной вещи, я вовремя поняла, о какой. — Ее глаза открылись. — «Приют для незамужних матерей».

— Ты делаешь столько добрых дел, Марселла, а от меня все время никакого толку. Я тоже хочу попробовать.

— Тебе и карты в руки. Придай своему празднеству весомый социальный смысл. «Сбор пожертвований на приют». Продавай билеты на прием, Саманта.

— Продавать?

— Конечно. Никто в Акапулько раньше так не делал. Стань первой. Установи за билеты какую-нибудь непомерную цену. Скажем, пятьсот долларов за пару. Да, в этом и вправду есть смысл. Соберешь порядочную сумму матерям-одиночкам, а, с другой стороны, всякие ненужные люди не смогут попасть к тебе на праздник. Естественно, все расходы на прием будут оплачены из собранных денег.

— А это достаточно прилично?

— Все так делают, моя милая.

Саманта взяла руки Марселлы в свои.

— Дорогая, дорогая, замечательная моя подруга. Что бы я только делала без тебя?

— Не имею представления. Но со мной твой прием станет главным событием всего сезона. Да какое там сезона, Саманта, — десятилетия.

— Идея проста, — быстро, глотая слова, говорил Форман. — Важно использовать то, что нам может предложить Акапулько: залив, пляжи, океан, своеобразный вид улиц и магазинов, дома, контраст бедности и богатства. И обязательно эти крутые, неровные горы, как предзнаменование чего-то необычного…

— Чем больше мы будем снимать на улице, — довольно проговорил Бристол, — тем меньше нам придется платить за павильоны и съемочные площадки. Теперь мы, наконец-то, смотрим на вещи одинаково…

Вмешался Джим Сойер:

— А что насчет сценария, точнее — того, что от него осталось? — Джим был высоким мужчиной с красивым, открытым и вяло-глуповатым лицом профессионального солдата ВМФ с плаката в призывном пункте. Массивные руки и плечи придавали ему тяжеловесный вид и создавали впечатление какой-то усеченности, деформированности всего туловища. — Я люблю работать со сценарием. А как еще, скажите на милость, мне учить текст своей роли? Разрабатывать образ своего героя? В конце концов, я актер, а не просто смазливое личико, если вы, конечно, способны понять, о чем я говорю.

— А что насчет сценария? — Бристол повторил вопрос таким голосом, как будто старался, чтобы его услышали на другом конце комнаты. — Может, тебе следует быстренько нацарапать какой-нибудь..?

— Никакого сценария, — спокойно отозвался Форман. — Диалоги придумаем по ходу дела. — В интересах непосредственности и спонтанности действия, — добавил он. — Я попытаюсь объяснить, чего я хочу достичь в этой картине. Я разработал и отшлифовал образ, характер, историю каждого персонажа. Используя эту информацию, даже опираясь на растущее чувство героя или героини, которых каждый из вас изображает, никто не сможет просто вот так завоевать зрителя, добиться его признания. Все не так просто. Не нужно рассчитывать на дешевые эффекты. Я хочу другого: с самого начала завлечь публику, ввести ее в жизнь картины, сделать ее участником действия, а не просто сборищем сторонних наблюдателей. Это же любовная история, как я понимаю. Любовь во всех ее проявлениях, включая и тот экстаз, и ту деградацию, и то сумасшествие, и то здравое начало, которые являются ее составляющими. Фильму нужен ритм бьющегося в груди сердца, ему необходима гармония живого существа.

— Ты очень хорошо сказал обо всем, — раздался голос Шелли.

— Простите, что отвлекся. Я понимаю, все это звучит как-то помпезно. В действительности мне нужно только одно — история любви, я имею в виду настоящую историю. И этого будет вполне достаточно.

— Я для вас сделаю все, что смогу, — сказал Сойер совершенно серьезно.

— Стоп! — резко, как инструктор по маршировке, вмешался в разговор Бристол. — О чем только ты говоришь? Ты что, воображаешь себя Рембрандтом, а про меня думаешь, что я твой меценат? Выброси это из головы. Дай мне такую картину, чтобы люди платили за ее просмотр, чтобы она нравилась толпе.

— Ты говорил, тебе нужна художественная картина, Харри, — возразила Шелли.

— Художественно сделанная картина! Дай им посмотреть на голую задницу, заставь работать их слезные железы, вот чего я хочу.

— Я только что сказал, что любовная история нам вполне подойдет, — ответил Форман, — но я не имел в виду кич.

— Это можешь вставить в свою речь перед кинокритиками из Нью-Йорка. Любовная история нужна и мне тоже — минимальные расходы, полно секса. Давай, расскажи им ее! Пусть они побегут за ней в кинотеатры!

— Этот проект, — сказал Форман, сдерживая раздражение, — может быть и хорошим, и коммерческим одновременно.

Бристол отрицательно покачал головой.

— Запомни на будущее, — меня не интересуют бесплодные победы. А эта картина должна стать моей победой. Сделай ее такой для меня.

— Давай сделаем, как я предлагаю, и ты получишь все, что хочешь. Все ведь от этого и зависит…

— Бристол зависит только от Бристола. Соглашайся, и мы вдвоем сделаем такой фильмец — закачаешься. В противном случае…

— Позволь мне объяснить, Харри. Понимаешь, я изменил сюжетную линию.

— Меня устраивала и та, которая была.

— Послушай, Харри. Шелли находится в бегах. Она, жена процветающего промышленника, постепенно стала для него всего лишь еще одним видом собственности. Однажды утром она просыпается и решает покончить со всем этим. Она бежит, добирается до Мексики, встречает там Сойера. Он тоже в бегах, но бежит он от себя самого. У него был нервный срыв, он боится, что может кого-нибудь убить. Может быть, себя. Эти двое с помощью друг друга снова начинают чувствовать себя живыми. Они делают простые вещи, совершают обычные поступки, и эти действия помогают зрителю понять, что они из себя представляют, их характеры, мысли, кто они вообще такие…

— А где секс?

— Те двадцать минут, что ты снял, Харри. Я могу использовать почти все из этого. Сначала всего несколько кадров, действующих почти на подсознательном уровне, потом все более длинные эпизоды.

— Это кажется изумительным, — воскликнула Шелли.

— А ты заткнись! — оборвал ее Бристол.

— Там будут и новые любовные сцены, — поспешно добавил Форман. — Как естественное следствие развития персонажей и действия. Фильм должен восприниматься зрением, Харри. Ты же сам сказал: «Минимум разговоров!» Изменение временных планов, движение в прошлое и будущее, мягкая подсветка, медленные наплывы, кадры накладываются один на другой, смена изображений в ритме жизни этих двух людей…

Форман быстро повернулся в дальний угол гостиничного номера Бристола, туда, где у стены стоял Гарри Макклинток:

— Мак, днем нацель камеру на те горы, я хочу снять закат солнца.

— Это еще какого черта? — захотел знать Бристол.

— Я пока еще не уверен, — ответил Форман. — Но я обязательно использую эти кадры, они не пропадут. Сегодня мы начнем снимать. Сначала сцены на пляже. Очень простые. Общий план: Шелли загорает, ходит, их встреча с Джимом. Но послезавтра вы оба у меня будете работать до седьмого пота. — Он взглянул на Бристола. Мрачное лицо того начало оживать.

— Вот еще что, — сказал Бристол.

— Что такое? — спросил Форман.

— То место, куда ты вчера водил Шелли…

Форман посмотрел на девушку, она опустила глаза. «Интересно, она вообще умеет на кого-нибудь смотреть?» — подумал он.

— Это было ошибкой, Харри, — произнес Форман.

— Приятно слышать. Я свяжусь с руководством. Может быть, мы сможем это использовать в картине.

— Я подумаю над этим, Харри.

— И не забудь.

Чарльз, лежа у кромки бассейна, дремал под жарким солнцем. В отличие от его отца загар давался Чарльзу нелегко. Он уже успел обнаружить, что в тропиках солнце совсем не такое, как везде — оно ярче и сильнее, оно более угрожающее. Кроме того, он чувствовал с того самого дня, как приехал в Акапулько, что какая-то тайная часть его самого находилась под постоянной атакой.

Его разбудил басовитый гул — голос отца. Голос свершений. Голос человека, который знает все о том, как поступать.

Чарльз приподнялся на локтях. Скрывшись от солнца в тени большого зонта, Тео сидел за столом вместе с двумя другими мужчинами. На обоих были костюмы. Они потягивали что-то холодное и сосредоточенно изучали графики, прогнозы роста товарооборота и планы проведения рекламных кампаний. Казалось, от них поднималось целое облако решимости и решительности.

Тео ведь обещал, что этот день будет принадлежать ему и Чарльзу. Он говорил Чарльзу о купании в заливе, о том, чтобы покататься по гавани на лодке с прозрачным дном. Внезапно Чарльзу необъяснимо захотелось увидеть статую Гваделупской Девы. Что вдруг нашло на людей, и они затопили под водой золотую статую святой? Если долго смотреть на нее, можно получить ответ. Но не сегодня. И ни в какой другой день, наверное. Если только Тео сейчас неожиданно не встанет и не объявит, что их деловая встреча подошла к концу, а остаток дня принадлежит его сыну. Не похоже, слава Богу.

Чарльз снова улегся, мысли его бродили далеко. Он вспомнил мужчину, которого он встретил здесь, у бассейна — Пола Формана. Интересно, есть ли у Пола Формана сын..?

Спрятанные за темными очками глаза Тео были настороже — они внимательно изучали лица двух сидящих напротив мужчин. Привыкнув использовать любое возможное преимущество, Тео и сейчас выбрал место в тени; ни один из его служащих не осмелился предложить повернуть зонт так, чтобы он защищал от солнца всех их троих. Лысина Марвина Уилльямсона блестела от пота, и он постоянно промокал ее своим носовым платком. Второй мужчина, Джерри Баумер, хоть и не потел так сильно, но все время вертелся и елозил на стуле. Баумер был пухлым и, при обычных обстоятельствах, жизнерадостным мужчиной с маленьким красным ротиком и розовыми щечками. Он говорил тонким пронзительным голоском, который у большинства его собеседников вызывал смутно-неприятные ощущения.

— Эта встреча была весьма полезной, мистер Гэвин, обогащающей, я бы выразился. Подобные совещания держат человека в форме, если можно так сказать. Я словно заново зарядился энергией. Такая встреча, как многому она может научить! Мои знания колоссально обогатились, если можно так выразиться.

— Что касается меня, я хочу, чтобы твои знания обогатили наш бизнес, Джерри.

Баумер отлепил брюки от мокрых ляжек.

— Да, сэр. И я приложу все усилия, чтобы ваше желание исполнилось.

— Мы повторим все еще раз, — скомандовал Тео. — Начнем с тебя, Марвин.

Лысина Уилльямсона венчала худое и беспокойное лицо с редко когда спокойными глазами за стеклами очков в стальной оправе, которое казалось старше своего обладателя. Под стать всему этому было и узкое вялое туловище.

— Химическая природа нашей продукции, мистер Гэвин, — Марвин Уилльямсон тщательно выговаривал все слова, — такова, что… ну, она идеально удовлетворяет те вкусы и запросы, которые существуют на сегодняшнем рынке. И мы доведем себестоимость нашего товара до исключительно низкой отметки…

Тео прочистил горло.

— Это не аргумент, Марвин. С экономической точки зрения, конечно, сейчас подходящее время для запуска нашего товара в производство. Но меня все-таки беспокоят эти новые ароматы…

— Понятно, — Уилльямсон почувствовал себя неловко. Он был главным химиком в компании Тео Гэвина и в качестве такового отвечал за всю лабораторную работу.

— Мистер Гэвин, возможно, ваша критика действительно оправдана. Но я сделал все, что смог, и…

Тео жестом заставил его замолчать.

— Я думаю, нам вообще следует изменить направление, по которому ведется работа. Необходимо что-то попроще, не такое приторное, не такое подавляющее. Мы должны меняться, соответствовать своему времени. Женщины сегодня все меньше хотят играть пассивные роли, они отвергают старые традиции.

— Феминизм и все такое прочее, — вставил Баумер.

— Что-то вроде этого, — согласился Тео. — Давайте отойдем от тяжелых, насыщенных ароматов парфюмерии, мыла и всего прочего. Давайте внесем в нашу продукцию больше от природы.

— А что вы скажете об этом? — Баумер почти вскочил со стула, его пухлое личико сияло: «Натуральный аромат»!

Тео посмотрел на Баумера, и Баумер под этим взглядом сполз на свой стул.

— «Аромат» не то слово. Но «натуральный», или, лучше, «естественный» — да, это и будет нашей новой концепцией, господа. «Естественный»!

— Это по-настоящему здорово, мистер Гэвин! — воскликнул Баумер. — Как вы все схватываете, просто насквозь видите всю сущность. У меня вот тоже было такое чувство, какое-то неясное ощущение, что мы взяли не тот курс. Но теперь, всего несколькими словами, вы поставили все на свои места. Естественный — вот ключ ко всему. Естественная женщина. Естественный вид. Естественность! Ага! Может, так нам и следует назвать эту серию… — он вопросительно посмотрел на Тео.

— Рекламная кампания, — произнес Тео голосом, в котором ясно слышалось осуждение. — Все это очень плохо.

Маленький ротик Баумера открылся и закрылся.

— Эта серия потребует громадных капиталовложений: лабораторные разработки, стоимость производства, упаковка. Плюс непомерно раздутые расходы на рекламу. Прибыль с товарооборота должна окупить инвестиции в течение шести месяцев, иначе мы попадем в беду.

Тео по очереди зафиксировал свой взгляд на каждом из собеседников:

— А я не намерен попадать в беду.

— Я обещаю вам, мистер Гэвин, — отозвался сникший было Баумер своим тоненьким и кротким теперь голоском. — Верьте мне.

— Я верил своему отцу, — сказал Тео. — Пока однажды он не ушел из дома и больше не возвращался. Спустя много лет я случайно встретил его, и он мне сказал, что спланировал все загодя, за многие месяцы до того, как сбежал. Он так смеялся, вспоминая свой побег, как будто это было замечательной шуткой. Мое доверие дорого стоит. Очень дорого.

Баумер опустил голову и стал похож на побитого щенка.

— Вы действительно всегда все ставите на свои места, мистер Гэвин.

— Твое агентство получает пятнадцать процентов с оборота, Баумер. Это означает более трехсот тысяч долларов за первый год и гораздо больше потом. Так что займись производством.

— Слушаюсь, сэр. — И снова в бой: — Как только вернусь в Лос-Анджелес, сразу же засажу всех за работу, устроим настоящий марафонский мозговой штурм! Мы дадим нашей продукции новую жизнь! Я обещаю вам выдающуюся кампанию.

Тео ухмыльнулся и повернулся к Марвину Уилльямсону:

— Начиная с этого момента цена всей продукции в серии увеличивается. Удвой цену на все…

Уилльямсон снял очки и протер их своим галстуком. Прищурившись, он разглядывал Тео:

— Не кажется ли вам, что цена будет слишком уж высокой. Не думаете ли вы, что…

— Я думаю, мы будем делать то, что я сказал.

Уилльямсон снова пристроил свои очки на переносицу; они сразу же запотели.

— Разве вы не боитесь…

— Это ты боишься, Марвин. Именно поэтому ты и работаешь у меня, а не в каком-нибудь другом месте. Косметика Гэвина займет свое место рядом с Ревлоном и Рубинштейном. Мы убедим женщин Америки, женщин повсюду, что их жизнь невозможна без нашей продукции. Джерри, к следующей нашей встрече подготовь список других названий для каждого из наших продуктов. Те, что ты предоставил мне раньше, не подходят.

— Да, сэр.

Тео встал.

— Давайте пройдем в номер. Я хочу проверить прейскурант, все его позиции, и упаковку. И вот еще что. Цветовые решения чересчур грубы и безвкусны, режут глаза. У нас элитный продукт, ему нужна мягкость, хороший вкус, изысканность и утонченность.

Он подошел к шезлонгу, на котором с закрытыми глазами лежал Чарльз.

— Чак, ты спишь?

Чарльз открыл глаза.

— Извини насчет сегодня, но бизнес есть бизнес. Ты понимаешь. Но вечером устроим классную вылазку в город — ты, я, Бетти и ее подруга. Бетти сказала мне, что подруга — просто потрясающая телка!

Довольный тем, что он так удачно использовал слово, которое, как Тео полагал, было заимствовано из вокабуляра Чарльза, Гэвин наклонился над сыном и придал своему голосу оттенок интимности и задушевности:

— Чак, тебе стоит только протянуть руку, больше ничего, и все исполнится. Все, что только ты пожелаешь. — Он слегка ткнул кулаком в плечо Чарльза: — Понял, что я имею в виду? Сегодня вечером классно повеселимся, да?

Не отвечая, Чарльз снова закрыл свои глаза.

В восьми километрах по дороге от города — «Гнездо» — некогда мужской монастырь, потом тюрьма и, наконец, фабрика, где изготовляются дешевые безделушки на продажу туристам. В настоящее время «Гнездо» принадлежало синдикату богатых американцев, которые несколько месяцев в году проводили в Акапулько. Они перестроили все здание, выписали из Нью-Йорка дизайнера-итальянца, поручили ему интерьер и отделку и превратили «Гнездо» в роскошный и очень дорогой ресторан. Ежедневные авиарейсы доставляли сюда свежайшую первосортную американскую говядину из Техаса, а фрукты и овощи из Калифорнии. Немец-кондитер прямо в ресторане пек булочки и хлеб, а шеф-повар из Франции заведовал десертами. Главный повар, сам родом из Америки, обучался в Париже, Риме и Нью-Йорке.

Интимность была главной темой «Гнезда». Интимность и роскошь. А также уединение по специальному заказу. Тускло освещенные каменные кельи служили отдельными кабинетами, где гости, растянувшись на толстых восточных коврах и громадных подушках, ужинали за низкими, темного дерева столами. Свет массивных светильников отражался от каменных стен, а невидимый гитарист на кастильском наречии жаловался на потерянную и обретенную вновь любовь.

Тео и Бетти Саймонз устроились по одну сторону стола; напротив сидел Чарльз и Вера Май. Вера Май была миниатюрным созданием — каскад тщательно вылепленных кудряшек в ярко-желтом платье. Волнистое море золотых локонов обрамляло почти треугольное личико. На протяжении всего ужина она постоянно заглядывала Чарльзу в глаза, как будто ожидая увидеть в них тайну своего будущего.

Ужин закончился, компания попивала экспрессо, и Тео объяснял теорию нового подхода к производству косметики.

— Главное заключается в том, чтобы все содействовало продаже товара, — говорил он; девушки внимательно слушали его. — Принцип «упаковка, цена, реклама». Очень просто. Позвольте мне провести тест:

— Девушки, купили бы вы очищающий крем или туалетную воду, которая называется «Естественная Женщина»?

— Ох, — отозвалась Бетти Саймонз. — Ну разве не умно придумано! Именно этого и хотят большинство девушек, разве нет? Быть красивыми и естественными, а не разрисованными как индейцы.

— Я определенно согласна с этим, — протянула Вера Май таким тоном, как будто боялась выговаривать слова. — «Естественная Женщина». Это ты придумал, Тео?

— Хоть я и скромен, но я должен признать это обвинение, — ответил Гэвин.

Чарльз перестал слушать. Рядом зашевелилась Вера Май, ближе прижалась к нему, ее грудь уперлась ему в плечо. Он ощутил ее запах и с беспокойством подумал, что хочет заняться с ней любовью, что она может соблазнить и на самом деле соблазняет его — и это при всем том, что Чарльз знает: все происходящее — сплошное притворство, разыгрываемое перед ним представление, Вера с потрохами куплена Тео Гэвином.

— Давайте закажем десерт, — предложил Тео, вращая глазами, как будто выискивал затаившегося поблизости врага.

— Моему мальчику не нужен десерт, — ответила Вера Май, медленными круговыми движениями поглаживая живот Чарльза. — А что касается меня, — я и так сладкая.

Чарльз захотел сесть, но податливое тело Веры мешало ему: она во всю длину вытянулась рядом с ним, а ее нога крепко обвила его бедра. Вера дотронулась пальцем до нежной кожи его подбородка.

— Может, ты хочешь поцеловать Веру Май, Чак?

Он сделал отчаянное усилие и сел. Вера Май упала обратно на подушки. Она снизу вверх посмотрела ему в глаза:

— Похоже, малыш Чаки не очень-то мной интересуется… — объявила она, ни к кому в особенности не обращаясь.

— Меня зовут Чарльз, — резко сказал он.

— Будь вежлив с девушкой, — вмешался Тео.

— Давайте все вести себя хорошо, — проворковала Бетти. Она взяла руку Тео и прижала к своей груди. Гэвин вырвал у Бетти руку и что-то гневно и тихо сказал девушке. Та мельком взглянула на Чарльза и пожала плечами.

— Тебя что-то беспокоит, Чак? — спросил Тео. — Это же вечеринка. Тебе нужно учиться, как следует хорошо проводить время.

Чарльз почувствовал, как внутри у него все стиснулось, а глаза распухли. Ему стало трудно дышать. Он поднялся на ноги, глаза его уставились в никуда.

— Мне нужно идти…

— Что ты имеешь в виду! — воскликнул Тео. — Мы специально все собрались вместе… Собрались ради тебя…

— Я что-то плохо себя чувствую.

— Бедный ребенок, — сказала Вера Май. — Давайте я приведу его в порядок.

— Не беспокойтесь обо мне, — ответил Чарльз, отступая назад. Он споткнулся, упал спиной на подушки, потом неловко и смущенно вскочил на ноги:

— Продолжайте свою вечеринку, не волнуйтесь за меня. — Он нетвердой походкой добрел до двери, рывком распахнул ее и исчез.

Вера Май издала долгий тихий вздох:

— А, черт! А мне он понравился, твой мальчишка, Тео Гэвин. Он такая милашка, я уже загорелась. Думала, что повеселюсь от души… Никогда раньше мальчишки от меня так не драпали.

— Тебе не стоит расстраиваться из-за этого, — ответил Тео, сгибая свой левый бицепс и массируя его пальцами правой руки. — Вам, девочки, обеим хорошо заплатили, и, если уж не получилось с Чаком, я тем не менее хочу, чтобы эти деньги не пропали даром…

Радостно взвизгнув, Вера Май через стол поползла к Тео.

— Я просто с ума схожу, так я обожаю вечеринки…

Шаркая, он медленно брел вдоль линии, отбрасывая маленькие волны ногой обратно в море. Он чувствовал себя опустошенным. Его мозг отказывался думать. Он вгляделся. Наверху, в небе, всеобъемлющая, бесконечная пустота. Внизу, под ногами, мокрый песок. Темнота вокруг.

Ноги внезапно перестали работать, колени больше не сгибались, и Чарльз замер, чувствуя, как ветер остужает его тело. Откуда-то из темного моря донесся всплеск и девичий смех. Его взгляд опять обрел резкость, и перед ним, восстав из безлунной воды, материализовались две фигуры. Чарльз заморгал, и его коленные суставы снова обрели гибкость.

— Привет! — Женский голос.

Чарльз прищурился и разглядел приближающиеся фигуры.

— Привет! — Мужской голос.

Он увидел, как они карабкаются по небольшому песчаному склону. Парень и девушка, их обнаженные тела блестят в свете звезд.

— Чарльз, — произнес знакомый голос.

— Беки..?

Она остановилась прямо перед ним, ее лицо было полным жизни и счастливым. Обнаженная грудь трепетала при каждом вздохе, а плотный золотисто-каштановый треугольник между ее ног был покрыт капельками морской воды.

— Это Мороз, — сказала она. — Ливи и я познакомились с Чарльзом сегодня днем.

— Привет, Чарльз.

— Мороз?

— Мороз потому, что «помороженный», приятель. Стариков с ума сводит, когда слышат… «загашенный»[66], чтоб их…

Беки задрожала и обняла руками плечи.

— Пошли, Чарльз, мы расположились там, наверху. — Она побежала вперед, Мороз следовал за ней по пятам. Чарльз сделал шаг, потом другой, потом кинулся бежать. Вверх-вниз, вверх-вниз…

Их было пятеро: три девушки, два парня, все съежились под одеялами. Горячие языки пламени медленно плясали в небольшом чашеобразном углублении в песке. Беки придвинулась к самому огню, издавая довольные оттаивающие звуки.

— Легавые обычно высматривают здесь костры, — объяснил Мороз. — А так огня не видно. Дурим мы их, как нечего делать.

— Чарльз новенький, — сказала Беки.

— Он приехал сюда с отцом, — добавила Ливи, ее круглое лицо, освещаемое отблесками костра, казалось мрачным и непривлекательным.

Чарльз вздохнул и посмотрел на остальных; никаких представлений не последовало.

— Иди сюда, — предложила Беки, — и давай с тобой поговорим. — Он с радостью повиновался. Кто-то протянул ему банан, и Чарльз взял его, удивленный, что к нему вернулся аппетит. Кто-то другой пустил сигарету с травкой по кругу.

— Мощная штуковина, — сказал Мороз.

— Лучшая травка во всей Мексике, — сказала Беки.

— Улетная! — сказал чей-то голос. Смеха не последовало. Когда эта сигарета догорела, по кругу была отправлена еще одна. Скоро Чарльз согрелся, усталость прошла. «Почему, — недоумевал Чарльз, — я так легко себя чувствую с незнакомыми людьми?»

— Что происходит? — спросил голос.

— Где?

— Везде, малыш.

— Люблю огонь, голубое и зеленое пламя, танцующие желтые языки. Очень дикий он, этот огонь, чувственный и настоящий.

Время деформировалось, отправив Чарльза по извилистой дороге назад, в его детство, потом снова швырнуло его вперед. Боль и удовольствие перемешались, и он попытался разобраться в своих чувствах, связать их с определенными моментами, событиями, людьми, местами. Время замерло, и Чарльз успокоился, ощутив, наконец, мир и довольство. Глаза закрылись, он лег. Кто-то накрыл его одеялом, но Чарльз не пошевелился.

— Слушай, да он слабак.

— Успокойся.

— Ладно, все нормально.

Чарльз спал.

Ранним, но уже жарким утром он проснулся. Чье-то тело прижималось к нему, руки обнимали его талию, голые ноги терлись о его лодыжки.

— Вера Май..? — Испугавшись, он попытался подняться.

— Тихо, малыш, — донесся до него мягкий шепот. — Это Беки. Все нормально?

— Все нормально.

Она приблизила губы к его уху:

— Весь день, весь вечер я все время хотела, чтобы ты пришел…

Он вдруг увидел ее такой, как тем вечером, — обнаженной, выходящей из моря вместе с Морозом. Ревность.

— Ты и Мороз, — сказал он. — А когда голая плавала с ним, тоже думала обо мне?

— Ш-шш. Это пустяки. Мороз всегда такой помороженный, он, даже если бы я и захотела, — не смог бы этим заняться. — Она хихикнула.

Он тоже засмеялся.

Ее губы прикоснулись к губам Чарльза, чтобы заглушить смех.

— Все еще спят, так что все нормально.

Он повернулся, и теперь они лежали обнявшись, губы к губам. Она поцеловала его.

— Просто чудом сюда добрался, — сказал он.

— Но добрался все-таки.

— Я голосовал на дороге, на четырех попутках ехал. Я думал, что ошибся, что ты где-то в другом месте.

— Ты был такой замученный.

— С моим папашкой еще не таким будешь.

— Понятно!

Он вздохнул. Она поцеловала его.

— Я рад, что нашел тебя, — сказал он.

— Я тоже.

Они лежали так несколько минут, потом снова поцеловались. Она просунула свой язык к нему в рот.

— О-оо, — выдохнула она, не прекращая поцелуя. — Я на тебя запала, с самого начала, ты меня завел. Я сказала Ливи…

Она взяла его руку и направила ее под грубое шерстяное серапе[67], которое было на ней надето. Больше на Беки ничего не было. Ее грудь легла в руку Чарльзу.

— Все, что хочешь, — зашептала она, неловко пытаясь расстегнуть его брюки. — Совсем все…

«Боже, помоги мне, — подумал он, вспоминая свою мать, Джулию: — Как там она говорила, спрашивая Чарльза, что ему купить на день рождения?» — «Все, что хочешь, дорогой. Тебе нужно просто сказать мне, и это будет твоим».

Он провел ладонью по ее бедру, по сильным ягодицам, пальцы дотронулись до треугольного холмика волос, заскользили ниже.

— Мне хорошо…

— Мне тоже, — ответил он тихим голосом. Как бы он хотел, чтобы все это происходило по-другому, чтобы они были сейчас одни. Но в то же самое время ему нужно было, чтобы все сейчас проснулись, увидели его вместе с Беки, вот так.

Чарльз снова ее поцеловал.

— Что-то не так? — спросила она.

— Ничего.

«Тео, и Бетти Саймонз, и Вера Май…» — он вздрогнул и снова почувствовал холод.

— Это кайф, — сказала она, вставая на колени. Она сняла серапе и отшвырнула его; теперь ее груди казались двумя огромными белыми мишенями, а волосы на лобке высохли и потеряли свой мокрый блеск.

— Кайф, — повторил он вслед за Беки.

— Потрогай меня там.

Он послушно просунул руку между ее ног.

Дыхание вырывалось из нее, как из тяжелоатлета, толкающего штангу. Она сдернула его брюки до колен.

— Какой красивый. Красивый. — Она наклонилась и поцеловала Чарльза, наполнила свой рот его естеством.

Гнев обуял его, гнев отчаянный, мстительный, непреклонный, полный злобы, и Чарльзу стало стыдно. «В том нет ни капли ее вины: она делала только то, что сама считала правильным и великодушным, любящим. Она не Вера Май, а я не Тео. Правильно? Правильно.» Он дотронулся до ее щеки, потом до затылка.

— Иди сюда, — попросил он. — Ложись со мной.

Она легла. Повисла секундная тишина, и она начала дрожать.

— Все в порядке, — сказала она. — Так всегда бывает. Когда я возбуждена, то начинаю дрожать. Только… произнеси, пожалуйста, мое имя вслух. Просто, чтобы я знала, что ты знаешь, это я. Просто скажи его один раз, чтобы я могла убедиться, что ты его помнишь.

— Беки…

— Ах! — Она дотронулась пальцем до его губ. — Это так мило и дружелюбно!

Форман лежал в своей кровати в номере «Сеньориала» и приказывал себе заснуть. Он опустошил свой мозг, выкинув из него все мысли, образы, фантазии и ночные страхи. Силой воли изгнал напряжение из кожи, мускулов и суставов. Он вытягивался и свертывался калачиком, открывал и закрывал глаза, ерзал и вертелся. Он лежал расслабленно и свободно, уносясь к столь близкому краю забытья и забвения.

Внезапно какой-то капризный нерв в паху натянулся, и Форман моментально проснулся. Его мысли унеслись назад, в Хикилиско и к Дженни. «Ты никогда не ощущаешь отсутствия этого до тех пор, пока не лишаешься этого». Пальцы Формана помимо его воли сомкнулись на дрожащем пенисе, члене, органе, — как ни назови, все его. Он отдернул руку и спрыгнул с кровати, потом, быстро одевшись, вышел из отеля. Он не разрешал себе думать о том, куда идет, приказал мозгу отключиться.

Ссутулив плечи, Форман бесцельно брел, постепенно уходя из центра и забираясь в пустынные улочки и аллеи, которые вели его то вверх, то вниз. Его сердце бешено колотилось, легкие работали с трудом, а в ушах эхом отдавалась музыка.

Таверна. Вращающиеся створки дверей. Резкий желтый свет, звук музыкального автомата и Текс Риттер оплакивает «Зенит». Форман заложил большие пальцы за пояс, презрительно, в манере ковбоев из вестернов, скривил рот, превратил свои глаза в лед, который должен вселять ужас в сердца мужчин, и вошел внутрь.

Только для туристов. Все тщательно спланировано и отрепетировано. Официанты все в черном, с серебряными позументами. Огромные сомбреро болтаются на спинах, на поясе в кобурах игрушечные пистолетики. И señoritas с большими, темными, как вишня, глазами, в малиновых, плотно обтягивающих фигуру платьях. Форман бросил изображать Гари Купера, подошел к стойке и заказал текилу[68]. Он опрокинул стакан, закусил лимоном с солью, заказал еще. Потом — пальцы его дрожали — зажег сигарету и попытался отвлечься от своих низменных желаний.

Он думал о «Любви, любви». И о Шелли. Ее невинности. «Она попалась на пол пути, где-то между маленькой девочкой и взрослой женщиной — прекрасная девушка с печальными глазами. Попала в беду. В этот самый момент она должна лежать в постели с Бристолом. Он, наверное, вгрызается в это такое желанное тело с чувствительностью ничуть не большей, чем у борова, ковыряющегося в помойной яме. Форман быстро выпил, и бармен снова наполнил его стакан. Тогда пусть лучше будет он, потому что, конечно же, мистер Форман слишком чувствителен. Ладно, пусть будет так. Не стоит критиковать это, мистер Форман. Не так уж все плохо. Помогает мне понять, когда надо делать свой ход…»

«Неизвестно точно когда, но в самом ближайшем будущем, я погублю себя. Черные плохие мысли, ради Бога…»

Сквозь качающееся серое облако сигаретного дыма проступают кадры, медленно двигаются актеры. Толстые мужчины с самоуверенными глазами и лоснящимися губами, женщины, усыпанные бриллиантами, сморщенные коричневые шеи, торчащие из панцирей-платьев. «Какая разница. Какая разница по сравнению с… ФОРМАН! Форман. Фор…ман…»

Форман отбросил мрачные мысли и сосредоточился на том, чтобы серьезно напиться. Его сигарета догорела до самого фильтра и обожгла ему пальцы. Форман, громко выругавшись, швырнул окурок на пол. Высокий, крепко сложенный мужчина с толстой грудью и массивной челюстью, который пировал со своими друзьями за столиком неподалеку, прервал свой монолог и бросил на Формана подчеркнуто неодобрительный взгляд. Форман по-клоунски оскалился, потом зажег еще одну сигарету. Он взял свой стакан с текилой и, сосредоточенно сохраняя равновесие, занял позицию позади стула высокого мужчины.

— Беда Мексики заключается в том, — говорил высокий, — что люди здесь все еще живут в семнадцатом веке. У них нет энергии, напористости, нет честолюбия.

— Ну и дерьмо, — приветливо сказал Форман.

Великан кинул взгляд через плечо.

— Вали отсюда, приятель. — Он снова повернулся к своим друзьям. — Дело в латинском темпераменте, я полагаю. Это характерно для всей расы в целом. Все это смешанное потомство и так далее.

— А ведь и вправду дерьмо, — опять вмешался Форман.

На этот раз гигант повернулся на стуле и удостоил Формана пристального взгляда.

— Что тебе надо, приятель?

— Наложить большую кучу дерьма на то, что ты говоришь. Вот что мне надо.

— Он пьян, Дьюк, — взволнованно сказала одна из женщин за столом.

— Для одного ты слишком много сегодня принял, приятель, — произнес высокий.

Форман опустошил свой стакан, поставил его на стол.

— Слишком мало, говорю я вам по зрелому размышлению. Слишком мало для того, чтобы поверить той чуши, которую слышу от тебя.

— Ладно, приятель. Тебе, наверное, достаточно.

— «Наверное достаточно» не обязательно означает «достаточно». Или ты имеешь в виду, что «достаточно» означает «слишком много»? Или, может, ты полагаешь, что «достаточно» значит «хорошо», а «от добра добра не ищут»? Не могу сейчас вспомнить, кто это сказал, но точно знаю, что не я: «Жизнь такова, какова она есть». С другой стороны, я не сомневаюсь, что именно Виль Шекспир написал: «Хватит, как ежевики», — что просто другой хитрый способ сказать «достаточно». Ты не согласен?

Высокий мужчина отодвинулся вместе со стулом от Формана, наклонился над своим столом:

— Мексиканцы никогда ничего не смогут достичь, потому что они не способны мысленно представить себе позитивные результаты напряженной работы, результаты образования, бережливости и экономии…

— Mucho[69] дерьма, — бодро прокомментировал сказанное Форман. — Какие вообще позитивные результаты приносила бедному мексиканцу его работа? Испанцы убивали его. Французы сделали из него раба. Гринго просто эксплуатировали его.

— Приятель, — сказал высокий, — иди домой.

— Дерьмо и дерьмо в квадрате…

Гигант задвигался с удивительной скоростью, одним быстрым и плавным движением вскакивая со стула, повертываясь кругом и коротким молниеносным замахом вонзая свой бугристый кулак в висок Формана. Форман не сделал попытки избежать удара. Кулак нападавшего достиг своей цели, и Форман упал. Кто-то завизжал, послышался звук отбрасываемых стульев. Форман криво улыбнулся, срыгнул и отключился.

— Этот чертов дурак даже не попытался дать сдачи, — сказал высокий мужчина.

— Не бери в голову, Дьюк… Он сам напросился. Ты просто дал ему то, чего он хотел. И все счастливы.

Форман открыл глаза. Кромешная тьма. Он испугался. Он подумал, что плохо себя вел, как-то гадко обидел Ивлен Маккартер, живущую в соседнем доме, что его отругали, потом отшлепали, потом отослали в его комнату. И он сидел в ней, остался без ужина и мечтал отомстить своей матери, мечтал, чтобы она умерла… И она умерла. А Пол знал, что в этом его вина, что он несет ответственность за это. Ему до боли хотелось рассказать обо всем кому-нибудь, но он так никогда не смог собраться с мужеством и открыть свою страшную тайну.

Тут он вспомнил, что уже больше не маленький мальчик, он осознал реальность смерти своей матери, он знал, что ему не в чем чувствовать себя виноватым. Форман сел и сделал попытку определить, где он находится. Из темноты всплыли воспоминания и набросились на него: бар для туристов, текила, здоровяк-американец с быстрым ударом. Форман застонал и откинулся назад.

Зажегся свет.

— С вами все в порядке?

Форман различил перед собой какую-то фигуру. У кровати стояла женщина и смотрела на него сверху вниз. На ее тонком нервном лице застыла, словно приклеенная, улыбка, а руки, не останавливаясь ни на секунду, все время находились в движении.

— Ох, Бог ты мой, — сказала она. — Наверное, ужасно себя чувствуете. Я сама тысячу раз была на вашем месте. Я поставила кофе…

Форман сел. У него было такое ощущение, будто его голова одновременно сплющилась и промокла насквозь.

— Где..?

— В моей квартире. Здесь с вами ничего не случится. Туалет дальше по коридору, если вам понадобится, — закончила она так, как нужно.

Внезапно и необъяснимо охваченный приступом безнадежности и отчаяния, Форман проковылял в указанном направлении, долго возился с ширинкой, долго ждал, пока в унитаз не упадет струя. Застегнув брюки, он промыл глаза холодной водой, тщательно стараясь не смотреть в зеркало над раковиной, как будто это было не покрытое амальгамой стекло, а окно в преисподнюю. Он вернулся в комнату.

Она сидела на кушетке. Застиранный розовый халат, худощавая женщина, возраст около тридцати пяти. Ее рука дотронулась до крашеных рыжих волос, и она улыбнулась.

— Меня зовут Хетти Паркер.

Форман сказал ей свое имя.

Она наполнила две чашки кипящей водой из глиняного кувшина.

— Извините, у меня только растворимый.

— Замечательно.

— Покрепче, я догадываюсь.

— Пожалуйста.

Он сел рядом с ней на кушетку, сжав чашку в ладонях и грея о нее руки.

— Это еще ничего, — нарушила молчание женщина. — Я хочу сказать, вы бы могли проспать всю ночь.

— Это вы одна меня сюда тащили?

Она с гордым видом кивнула.

— Вы немного передвигали ногами, и я нашла такси. Таксист помог мне завести вас в квартиру.

Форман отпил немного кофе.

— Спасибо.

— Я не могла оставить вас там, на полу. Этот мужчина, здоровяк, он ударил вас, когда вы не смотрели на него.

Форман снова увидел кулак: он становился все больше и больше, потом взорвалось в виске.

— Вы просто перебрали, вот и все, — продолжала она объяснять. — Вы не хотели причинить никому вреда. Ему не следовало вас бить.

Он допил свой кофе, и она снова наполнила его чашку.

— Я видела, как вы входили в бар, — застенчиво сказала она. — Таких мужчин, как вы, женщины всегда замечают.

— Гм.

— О, да. Все дело в вашем лице. Оно какое-то сломанное и интеллигентное одновременно… простите, конечно, если я что-то не так сказала. У вас необычное лицо.

Он поднял на нее глаза. Она одна из ходячих больных, это ясно. Ему следует поговорить…

— Я здесь живу, — продолжила женщина. — В Акапулько. Мне кажется, это должно звучать забавно.

— Почему?

— Ну, некоторые мужчины, вы знаете, они думают — женщина живет одна, в чужой стране… Я из Канзас-Сити, штат Миссури, да. После того, как я развелась с Милтоном, Канзас-Сити стал для меня слишком мрачным. Все наши друзья были на самом деле друзьями Милтона, и я еще никогда не чувствовала себя такой одинокой. Целый миллион жителей в городе, и ни один из них не хочет со мной знаться. До замужества я работала учительницей, преподавала испанский, поэтому естественно, что я поехала в Мексику…

— Вам здесь лучше? — спросил Форман, чувствуя, что он должен что-то сказать. Кровь застучала у него в висках. — У вас есть аспирин?

Она встала.

— Ах, да. Простите, я должна была подумать об этом. Я сейчас вам принесу. — Она остановилась у двери и обернулась к Форману. — Здесь я тоже одинока, — сказала она и исчезла. Форман закрыл глаза и попытался глубже проникнуть в темноту под веками.

— А вот и мы!

Он открыл глаза. В комнату входила Хетти, держа за руку девочку лет восьми. Симпатичное дитя с розовыми щечками и чуть припухшим со сна личиком.

— Нанси, познакомься с мистером Форманом. Это моя дочь, Нанси.

Ребенок посмотрел на Формана, моргнул и отвернулся.

— Я хотела, чтобы Нанси с вами познакомилась, — объяснила Хетти. Она протянула Полу две таблетки аспирина.

— Прости, что мы тебя разбудили, Нанси, — сказал Форман.

Хетти уселась на кушетку, прижав к себе дочь.

— Нанси и я, мы работает над ее испанским, так что когда она вырастет, будет свободно говорить на двух языках. Но в основном мы разговариваем на английском. Почему, скажи-ка, Нанси.

— Потому что мы преданные американцы, — послушно отозвалась девочка.

— Мы не хотим забывать об этом, где бы мы ни жили. Ну разве она не милашка? Поговорите с ней, Пол. Это все равно, что разговаривать со взрослым человеком.

— Отправьте ее обратно спать, — сказал Форман.

— О, Нанси привыкла ложиться поздно, она обычно составляет своей маме компанию. Правда, Нанси?

Форман затолкал таблетки в горло и смыл их остатками своего кофе.

— Я ухожу, — объявил он.

— Ох, нет! Останьтесь еще, прошу вас. Нанси сейчас идет спать. Пожалуйста, Пол, еще минутку.

Форман согласился подождать, и Хетти отвела ребенка в другую комнату. Когда Хетти вернулась, глаза ее блестели и сильный запах только что использованной туалетной воды сопровождал каждое ее движение.

— Ну разве Нанси не чудо! Я просто обожаю ее! Сегодня она немного не с лучшей стороны себя показала, конечно, но вообще в этом ребенке столько понимания и чувствительности! Нанси очень тонко чувствует людей. Ее суждения о людях, хочу я сказать, всегда бьют в точку. Вы ей понравились, Пол, я это заметила.

— Мне пора идти, — ответил он.

— Ох, пожалуйста, побудьте еще немного! Неужели вам нравится вот такая ночная пора, да когда еще не можешь заснуть? Я ненавижу, просто ненавижу. Оставаться одной в темноте. Иногда я просыпаюсь от испуга, будто со мной в комнате находится что-то страшное, таинственное, даже роковое, — тогда меня начинает бить дрожь, и я плачу. Почему бы нам не выпить еще. Вроде бы у меня оставалось немного джина, мне кажется…

— Мне уже достаточно.

Она принесла бутылку и два стакана, наполнила оба, протянула ему один.

— С того самого мгновения, как вы вошли в бар, я поняла: вы не такой, как все. Правда, Пол? Не такой? То есть, я имею в виду, вы знамениты или что-нибудь вроде этого?

— Перестаньте, Хетти.

— Я серьезно. В ваших глазах есть какое-то неистовство. Я же вижу.

— Я знаю, вы очень хорошо умеете чувствовать людей. У вас вся семья такая. Простите, но я правда должен…

Прикосновение женщины к его руке удержало Формана.

— Я виновата, — сказала она. — Я самонадеянна и груба и прошу у вас прощения. Но я должна вам сказать это. В вас чувствуется некий авторитет, привычка командовать. Вы были военным, да? — закончила она голосом, каким обычно дразнятся маленькие девочки.

Он не хотел вспоминать.

— Морская пехота.

— Вот! Я так и знала! И вы были офицером, я права?

Он ответил, осторожно подбирая слова:

— Если и есть вещь хуже, чем самому вести людей на бойню, так это посылать их туда.

— О, да. О, да. Я согласна. Насилие и убийство, война, все это очень плохо. Просто ненавижу все это, просто ненавижу… А вы, наверное, в своей синей морской форме были сущим наказанием для женщин!

— Я никогда ее не надевал.

— Я заметила еще одну вещь, — продолжала она, подвигаясь ближе к Форману. — Это необычное свойство вашего голоса. Вы обладаете резонансом, у вас голос, я бы даже сказала, вибрирует. Женщины приходят в восторг, когда слышат голос настоящего мужчины. Вы знаете это? Конечно, знаете, у вас ведь необычайно развитый интеллект, это очевидно. Я не должна вам, наверное, говорить это, но я скажу, потому что уверена, что вы поймете меня. Вот я здесь сижу, рядом с вами, а звук вашего голоса, мне кажется, достигает каких-то неизвестных глубин моего существа. Я вся дрожу, как будто я девочка и у меня первое в жизни свидание.

Она заглотнула воздух и положила его руку себе на живот.

— Вот там. Там я его чувствую. Подумать только, женщина моего возраста и моего опыта, а сердце колотится как бешеное. О да, правда. Вот, сами убедитесь.

Она передвинула руку себе на грудь.

— Чувствуете, как бьется? Нет? Надавите ладонью сильнее, сожмите, если хотите…

Он убрал руку.

— Я шокирую тебя, — быстро выговаривала слова Хетти. — Прошу тебя, не обижайся. Ты, наверное, просто не можешь понять, что значит для женщины вроде меня встретить такого мужчину, как ты. Я, как старатель, который перебирал пустую породу и вдруг, внезапно наткнулся на богатую жилу. Пол Форман, ты сущее золото. — Она словно испускала некие флюиды откровенного секса, которые, сгустившись в облако, начали обволакивать Формана. Рефлективно, он стал отвечать ей.

— Вот, — прошептала она, обнажая грудь. Она стояла, как у юной девушки, и Хетти повела плечами, чтобы подчеркнуть это. — Разве они не милые? Я была очень осторожна, когда родилась Нанси, всякая там гимнастика и массаж. Я всегда очень гордилась своей грудью. Она, наверное, лучшее, что у меня есть.

— Твоя дочь, — спросил Форман.

— Она не будет нам мешать, обещаю тебе. Я сказала ей не входить сюда, она всегда меня слушается.

Хатти поднялась, сбросила и отшвырнула свой халат, потом снова оказалась на кушетке. Ее руки бродили по всему его телу, и Форман ощутил прикосновение ее мокрых и мягких губ к своей шее и лицу. Он наблюдал, как она возилась с его ремнем, потом стягивала с него брюки.

Он поцеловал Хетти, дотронулся до ее груди и подождал. Ничего.

— Я понимаю, — сказала она. — Первый раз. Ты весь на нервах, я тоже. Постарайся расслабиться. Все получится. Увидишь! Я помогу тебе. Я знаю, что надо делать. Смотри, смотри, какой он у тебя красивый, просто прекрасный. Я знаю, ты будешь не таким, как все. О, мне нравится делать это тебе, я обожаю…

Ее дыхание было хриплым и быстрым, тело судорожно содрогалось. Форман позволил себе откинуться назад на кушетку, закрыть глаза. Его мысли уносились назад до тех пор, пока перед глазами не возникла Лаура, а слышимые им звуки и ощущаемые им запахи не превратились в голос и аромат Лауры. И снова эти быстрые пальцы пробежали по его животу и туго сжавшейся мошонке, увеличивая, наполняя кровью и придавая твердость его органу, пока, наконец, все его существо не сосредоточилось там, и Форман взорвался.

На третий день съемок воспоминания о прошлых неудачах окончательно убедили Шелли, что она погубит фильм Харри Бристола. И фильм Пола Формана тоже. Она забывала текст, не выполняла указаний Формана. Одну сцену из-за нее пришлось переснимать целых пять раз, а когда Бристол обругал Шелли, она расплакалась и убежала.

Форман пошел за ней. «Если я не верну ее, любыми способами, вся картина пойдет псу под хвост.» Форман был уверен в этом. «Даже Бристол уже признал ценность того образа, стиля “женщины-девочки”, носителем и выражением которого была Шелли. А что касается меня, то с каждым новым днем съемок Шелли Хейнз все больше и больше становилась сущностью, сутью этого фильма.»

Он сказал ей об этом:

— В тебе заложено быть звездой, Шелли. Одной из самых больших звезд. Такой же, какими были Монро и Тейлор. Величайшей звездой. В тебе есть особое качество, оно не только проявится в кино, но и выйдет наружу, к людям, заставит их отвечать тебе. В этом заключается волшебство фильма. И оно реально, как сама действительность.

Она пытливо вгляделась в лицо Формана, ища в нем малейший след, хотя бы слабый намек на насмешку. Ее не было.

— Я допустил ошибку с тобой. Я слишком сильно опекал тебя, слишком много давал тебе режиссерских указаний. С этого момента ты свободна. Наплевать на текст. Конечно, я по-прежнему буду снимать диалоги, там нужен текст, но если ты его забудешь, не беда, говори от себя. Говори, что тебе нравится. Делай, что тебе нравится. То, что ты чувствуешь, Шелли. Сделай каждую сцену своей собственной. Забудь о камере — это проблемы Мака. Работай свободно, будь естественной, будь сама собой.

— Я попробую.

— Когда ты будешь готова, мы снимем последнюю сцену еще раз.

— Как скажешь, Пол.

Они, ни разу не прервавшись, сняли длинный эпизод, и, когда работа была закончена, Форман обнял Шелли, а та смеялась и снова плакала, но уже от радости и возбуждения.

— Я все время запиналась, — рассказывала она. — У меня в голове постоянно вертелись какие-то сумасшедшие мысли, чего только не приходило мне на ум! Я все время забывала текст! Что я говорила — все было правильно?

— Лучше и не могло быть.

— Ох, Пол! Я так хотела сделать все хорошо!

— Все было хорошо…

Не о многом в своей прежней жизни Шелли могла сказать, что это было хорошо. Например, о ее карьере, ее замужестве. А теперь осталась только «Любовь, любовь». «Она должна получиться хорошей. Кроме того, — думала Шелли, — это ее последний шанс, разве нет? С помощью Пола Формана я смогу, наконец, использовать этот шанс». Она верила Полу, и она верила Харри. Была вынуждена верить.

— Dame un veinte, señorita[70]…

Перед Шелли стоял маленький мальчик, рука его была протянута к ней.

— Como[71]? — переспросила она.

— Un veinte, — повторил он. — Para un pan[72].

Слова замерли в воздухе — пародия на старых попрошаек, которых можно было видеть в Мексике на каждом углу. «Para un pan…» На кусок хлеба… Она порылась в сумочке и протянула мальчику банкноту в пять песо. Он уставился на нее, не веря своим глазам, потом повернулся и побежал, зажав деньги во все еще протянутой руке.

Ее внимание привлек смех. Неподалеку, привалившись к штабелю каких-то товаров (дело происходило в порту) и поглаживая свою русую бородку, стоял высокий американец.

— Помнишь Лео?

— Я не хотела бы с вами разговаривать.

Он вытянул руку.

— Un veinte, señorita, una caridad…[73] — Он покачал головой, а глаза его оценивающе осматривали фигуру Шелли в желтых обтягивающих брюках и коричневой блузке.

— В таком наряде тебе не следует одной прогуливаться по здешней набережной. Никогда не знаешь, кто к тебе может здесь пристать.

— Вроде вас?

Он слабо рассмеялся. Потом, выпрямившись, подошел к Шелли.

— Этот парень обдурил тебя. Надувать туристов — излюбленный метод делать деньги для таких детишек, как он, они этим живут здесь.

— Точно так же, как и вы, — ответила Шелли; в ее голосе был слышен вызов.

— А для чего тогда вообще нужны туристы? А потом они возвращаются домой, к своим лужайкам и покеру, откуда их и забрали.

Она сделала шаг назад.

— Вы не очень-то вежливы.

— Не кипятись. Форман, тот кинорежиссер, у него денег полно. А «Эль Тибурон» платит мне небольшие комиссионные. Каждый имеет право жить.

— Вам следовало бы предупредить о том, куда вы нас повели.

— Жизнь тем и приятна, что полна неожиданностей. — Он приблизился к ней.

— Послушай, — тихо и вкрадчиво зазвучал снова голос Лео, — у тебя, наверное, при себе есть несколько песо. Давай пропустим по парочке пивка. Я знаю тут одно место. А потом, после этого, я угощу тебя травкой…

Шелли зашагала прочь, стараясь выбросить все из головы — намек в его тоне, то, как он заставил ее себя чувствовать с ним. Она мучительно попыталась сосредоточиться на простом физическом действии — ходьбе, ускорила шаг… и не заметила одинокого пешехода, прошедшего мимо.

Сосредоточенность Шелли была нарушена пылинкой, попавшей ей в глаз, — она вернулась к реальности и увидела еще одного мужчину. Казалось, он поджидал именно ее. Внутри у нее все задрожало, и Шелли оглянулась в поисках другого пути. Незнакомец выглядел достаточно странно: угловатый, костистый, одно плечо выше другого, другое слегка укорочено, приподнято к шее. Наклоненная вперед голова, запавшие глаза, смотрящие на мир из-под костистых надбровий. Вокруг шеи обвязан цветной шейный платок. Смуглые щетинистые щеки, крупные, четко прорисованные черты лица.

— Buenas tardes[74], señorita, — произнес незнакомец. Он жестом показал Шелли на мольберт, установленный у края тротуара, и складной стул. — Всего несколько минут, — сказал он по-английски. — Я могу нарисовать ваш портрет. Углем, пастелью, акварелью, как вы захотите.

В его произношении Шелли уловила легкий акцент, свойственный жителям американского Среднего Запада, и это усмирило ее страхи. Она осторожно улыбнулась мужчине.

— Думаю, не стоит.

— Всего пятьдесят песо за рисунок углем. Восемьдесят за пастель. Сотня за акварель.

— Нет, благодарю вас.

— Не спешите. Со мной можно договориться. Сделайте мне заказ.

— Спасибо, нет.

Он поднял верхнее плечо.

— Тогда, может быть, mañana[75]. Или послезавтра. Я здесь каждый день.

Что-то заставило Шелли заколебаться, какая-то знакомая тень в его глазах — что-то от ее самой?

— Хорошо, — решилась она. — Нарисуйте мой портрет углем.

— На акварель уйдет ненамного больше времени. В цвете вы будете восхитительны.

— Углем, — твердо сказала она, сама удивляясь своему выбору.

Шелли села на стульчик и повернула лицо, как он ей сказал. Он несколько мгновений всматривался в нее, а потом его рука широкими, уверенными движениями набросилась на бумагу. Из ничего возникли линии и тени, а из них начало проглядывать лицо.

— Это всегда будет вам напоминать об Акапулько, когда вы вернетесь… — вы откуда приехали?

— Последнее время я жила в Лас-Вегасе.

— Под жарким солнцем Вегаса меня тысячу раз раздевали до нитки…

— Вы играете?

— Ясное дело. Неудачник — все время проигрываю. Пристрастился.

— У меня тоже так было, с игральными автоматами. Потом бросила.

Его рука летала над бумагой.

— Сколько вы еще здесь пробудете?

Она заколебалась.

— До конца месяца. А вы?

— До тех пор, пока держится волна туристов. На следующей недели они валом повалят сюда, отмечать Рождество.

— А вы всегда были художником?

— Занимался и другими вещами. Преподавал художественное восприятие в Индианаполисе, богатеньким студентам. Для них живопись начинается с Энди Уархола[76], а музыка с «Джефферсон Эйрплейн»[77]. — Ему, казалось, понравилось, когда Шелли засмеялась. — Смех идет вам. Он украшает ваше лицо.

Комплимент, как всегда в подобных случаях, смутил Шелли.

— Расскажите мне еще о себе, — попросила она.

Он рассказал, что как-то давно пробовал серьезно рисовать, но скоро обнаружил, что мир переполнен художниками, «многие из которых такие же плохие, как я сам. Тем не менее, пока я обретался в Нью-Йорке, понял, что мое восприятие прекрасного значительно больше развито, чем моя способность воспроизводить его на бумаге».

— Для меня Нью-Йорк слишком велик, слишком быстр и там слишком много народа, — призналась Шелли.

— Все верно. Но он великолепное место для того, чтобы учиться. Я, например, впервые узнал там об оргоновых ящиках.

— О каких ящиках?

— Как я понял, «оргоновый» означает «омолаживающий». Вообще-то, это теория Вильгельма Рейха[78], это ученик Фрейда. Рейх полагал, что только с раздражением, гневом и всем таким прочим человек теряет огромные количества сексуальной энергии, которая вроде бы как рассеивается в атмосфере. Рейх решил, что если человек сядет в деревянный ящик, обитый изнутри железом, то человек сможет вернуть, вновь впитать своим телом часть этого заряженного сексуального воздуха, оргоновую энергию. Я построил для себя такой ящик и поставил его в углу своей спальни. И ежедневно по часу сидел в нем, ровно шестьдесят минут каждый божий день.

— И что?

— И ничего. Ни один уцененный ящик из универмага не в состоянии привести меня в порядок.

— Кто сказал, что вам нужно приводить себя в порядок?

— Красота повсюду видит только красоту. — Он на шаг отступил от мольберта. — Идите сюда и посмотрите.

Шелли подошла.

— Какая прелесть! — воскликнула она. — Вы мне польстили, конечно. Но все равно прелесть!

— Я не льстил.

— Вы подпишете?

Он заглянул в лицо Шелли и, удовлетворенный увиденным, быстро и размашисто расписался на обратной стороне рисунка.

— Морри Карлсон, — прочитала она вслух. — А меня зовут Шелли Хейнз.

Они торжественно и серьезно пожали друг другу руки.

Шелли, покопавшись в сумочке, протянула мужчине пятьдесят песо.

— Вы уверены, что этого достаточно?

Он посмотрел на нее.

— Если вы не довольны, мы можем снизить цену.

— Ой, нет! Мне правда очень нравится. Но только это выражение у меня на лице… как будто я вот-вот куда-то убегу.

— Не надо этого делать, — сказал художник. — Послушайте, я сам не буду пить. Позвольте мне угостить вас… и вместе с выпивкой вы получите оставшуюся часть моей потрясающей автобиографии.

— Выпивка и автобиография, согласна на то и другое.

— Señorita, — произнес Морри Карлсон, кланяясь, — следуйте за мной…