Акапулько

Глава 8

Без десяти одиннадцать на Виллу Глория, на празднование Сочельника, прибыла французская кинозвездочка. Билет для нее был куплен ее продюсером, который рассчитывал, что звездочка на этом приеме привлечет определенную порцию внимания как к себе самой, так и к его фильму, прокат которого по всему миру должен был вскоре начаться. Звездочка была одета в костюм мексиканской крестьянки: одна из сочных грудей француженки была обнажена, и к ней была прицеплена белокурая кукла с кудряшками, долженствующая обозначать младенца, сосущего грудь матери.

Вскоре после этого страдающий близорукостью миллиардер-грек предложил звездочке сотню долларов за право заменить собой вышеописанную куклу. Предложение было принято, и грек впился губами в сосок француженки. Через тридцать секунд появилась супруга миллиардера и яростно оттолкнула мужа от источника наслаждений, прервав тем самым и без того непрочное соединение плоти. Обескураженный миллиардер попятился, споткнулся и рухнул в Римский бассейн.

Негромко смеясь, звездочка упорхнула с поля сражения, унося с собой стодолларовую купюру и куклу, снова занявшую свое место.

К одиннадцати часам стало ясно, что прием удался на славу. Вилла Глория просто гудела от наплыва людей, которые выглядели так, как будто они, найдя дорогу сюда, и в мыслях не держат разыскивать дорогу обратно. Группы, группки, кружки, целые толпы — они были везде — в комнатах, садах, патио, наполняя воздух пронзительным, назойливым, оглушающим шумом.

Около бассейна наиболее голодных гостей собирали столы с выставленным на них щедрым угощением; многочисленные официанты, все одетые charrios[107], разносили подносы с закусками и напитками.

У северной стороны бассейна, на выложенной плитами террасе, расположившись спинами к каменной стене и заняв относительно безопасную позицию, надрывалась и грохотала рок-группа; по дому, из комнаты в комнату, бродили марьячис, наигрывая мексиканские баллады.

К тому времени как на вилле появился Пол Форман, греческий миллиардер и его супруга уже отбыли восвояси, а люди забыли о его импровизированном купании. Форман обнаружил местонахождение бара и стал пить неразбавленный скотч. Его длинное лицо было замкнуто, бледные глаза обращены внутрь, рот плотно сжат. Быстро проглотив три порции, Форман попросил бармена наполовину наполнить скотчем стакан для воды. Прихватив этот запас с собой, он уединился в пустом углу бара и стал обозревать происходящее вокруг.

— Привет! — сказал веселый голос где-то поблизости. — Вы, наверное, тот самый чудесный Пол Форман, о котором мне рассказывала Саманта.

Форман повернул голову и увидел красивую женщину со сверкающей улыбкой и пятнистыми коричневыми волосами, которые падали ей на плечи. Из-под крестьянской блузы выпирала загорелая грудь, а черная, расшитая серебром и золотом юбка покрывала пышные бедра. Она протянула Форману руку.

— Саманта убеждена, что вы гений. А вы гений? Я всегда обожала быть с такими мужчинами. У меня есть теория, по которой гений в одной области способен, по меньшей мере, превзойти всех остальных в другой. Ой, какая же я невоспитанная! Меня зовут Марселла, я очень хорошая, очень близкая подруга Саманты. Как Пикассо и Касальс[108], например. Мы же знаем, что Пикассо еще до недавнего времени был весьма энергичен, даже неистов, я бы сказала. Так, по крайней мере, мне говорили. Гений, одно слово! — снова раздался ее легкий смех.

Форман наполнил рот виски, проглотил.

На Марселлу это произвело впечатление, и она сказала:

— Я всегда испытывала нечто вроде благоговения перед американскими мужчинами. Ваши соотечественники способны потреблять такое огромное количество виски! Французы, правда, тоже много пьют, но они делают это как-то по-другому. Я хочу сказать, что французы делают это как французы. Я сама с Кубы, бежала от Кастро, естественно, и у меня просто врожденное пристрастие к рому. — Ее глаза скользнули по поношенной армейской рубашке Формана, его выцветшим джинсам. — О, так кто же вы? Кем вы нарядились? Ваш маскарадный костюм, я хочу сказать…

— Я не ношу маскарадных костюмов. Мне не нравятся маскарады.

— О, Боже! Это потому, что вы так и не научились дурачиться.

Он позволил себе короткую усмешку.

— Вы много разговариваете, Марселла. И вы также весьма красивая женщина.

Она автоматически поблагодарила его, но голова ее продолжала вертеться, а глаза обшаривали толпу.

Форман проследил за ее взглядом:

— Вы что-то потеряли?

— О, надеюсь, что нет.

— Это представляет ценность?

— Боже мой, да. По крайней мере, сейчас. Это моя любимая мексиканская игрушка, и она очень удобная. Вы сразу ее узнаете, когда увидите, потому что это будет самая красивая вещь здесь. Ее зовут Агустин. О, вот и она! Агустин! Дорогой! — Она нырнула в шевелящуюся толпу и стала пробираться к низенькому худому юноше, которому на вид казалось лет семнадцать.

Форман осушил свой стакан и пошел заказать себе еще скотча.

— И вот я договорился с этим парнем, что приду к нему в мастерскую и посмотрю на его tapetes[109]. Когда я туда пришел, его не было. Я спросил, когда он вернется, и мне ответили: «un momento mas»[110] — с минуты на минуту. Появился он через три с половиной часа. «Un momento mas»… И вот теперь я задам тебе вопрос: как такое может происходить в стране, которая собирается стать частью двадцатого столетия?!

Луиз Питерз была одета в кроваво-красную кружевную блузку, филигранная игра света и тени на которой достаточно явно демонстрировала все прелести ее груди. Бернард Луис Фонт обнаружил, что он почти не в состоянии отвести глаза от одного из дерзко напрягшихся сосков, искушающе уставившегося прямо на него.

— Мы приехали сюда праздновать, — сказала Луиз, смотря сверху вниз на Бернарда, который вырядился Императором Максимиллианом. — Особый праздник, по очень особому поводу.

Бернард с неохотой поднял глаза.

— А-а? — произнес он; звук получился очень французским.

— Это все мой муж, Джейсон его зовут. Вы должны познакомиться с ним, Бернард. Я уверена, что у вас, как у мужчин, найдется много общего.

Бернард снова сосредоточил свое внимание на соске.

— Да, возможно, как-нибудь…

— Дело в том, что Джейсон собирается заняться политикой. В Нью-Йорк Сити. Обо всем уже договорено. Такие дела, вы конечно понимаете, решаются за закрытыми дверями. Джейсону только двадцать шесть лет, и он собирается стать кандидатом от партии по нашему округу. Естественно, его изберут. Джейсон очень привлекателен, и он выступает за все эти правильные вещи…

Бернард облизнул губы.

— За какие, например?

— Ну как же, за людей, конечно. За бедных, за ущербных. «Черные Пантеры»[111] и все такое.

— А-а, — снова произнес Бернард, в очередной раз сосредотачиваясь на ее груди. — Я никогда не был популистом, вы понимаете, но я чрезвычайно симпатизирую его устремлениям.

— Так вы с ним познакомитесь?

— В свое время. А пока разрешите мне показать вам знаменитый лабиринт…

Он был известен во всем мире. Шведский дирижер одного из главных симфонических оркестров Америки. В ворота Виллы Глория он въехал на громадном белом жеребце, облаченный в белый домотканый костюм и черное сомбреро. Грудь его крест-накрест опоясывал патронташ, а за пояс были заткнуты два пистолета. За дирижером, точно так же наряженные, на виллу ввалились с десяток его приятелей. Перед собой они гнали несколько овец и двух коров, беспрестанно палили холостыми патронами из ружей и во все горло распевали «Ла Кукарача».

— Запата! — закричал один из них.

— Эмилиано Запата!

— Землю крестьянам!

— Мексика для мексиканцев!

— Вся власть пеонам! — заорал дирижер, разряжая свои пистолеты в воздух.

Шелли обнаружила Формана на террасе; он стоял и вглядывался в ночь. Она кинулась к нему, крича:

— Мой режиссер! — и остановилась, подбежав почти вплотную. — Я рада вас видеть, мой режиссер.

— Полагаю, Шелл, ты слегка поддала.

— Надеюсь, что да. Разве не здорово, что Саманта пригласила нас на свой прием, да еще бесплатно?

— Весьма выборочное приглашение. Только режиссер, продюсер, да две звезды. Интересно, Сойер уже успел исполнить свой стриптиз? Как он говорит, это для него совершенно естественно. Настоящий сексуальный террорист.

— Я видела, как он уходил с каким-то симпатичным юнцом.

— Прелестно.

Шелли хихикнула.

— Скажи, я произвожу впечатление, когда напьюсь? Потому что я думаю, что уже успела. Две порции, и я улетаю. А если три — слово «нет» исчезает из моего лексикона навсегда. — Она бросила на него быстрый взгляд. — А ты разве не хочешь?

— Хочешь что?

— Затащить меня в постель. Хочешь?

Он только улыбнулся.

— Ты не хочешь. Я это вижу. Это правильно. Я думаю, ты хороший человек, Пол Форман. Я, правда, не слишком проницательный судья — ведь мне встречалось совсем немного по-настоящему хороших мужчин.

— Хорошие парни приходят к финишу последними или что-то вроде этого, как сказал один известный философ. По-моему, его звали Лео.

— Этот философ был прав. — Шелли снова почувствовала необходимость обороняться, и это ощущение словно состарило ее и снаружи, и внутри. — Харри ищет тебя. Харри опять сердит, правда в этом уже нет ничего нового. Он почти все время такой. Тебе лучше пойти узнать, что он хочет от тебя.

— Куда спешить?

Она шагнула к нему, пристально вгляделась в его лицо.

— Человек, который не боится, — это прекрасно. Всякому Харри свой час! — Она снова хихикнула, потом резко оборвала смех. — Я всего боюсь. Хочешь скажу, что я собралась сделать? Я пойду на ночную службу в церковь, вот что. Ну чем не хохма? Я в церкви! Пойдем со мной, Пол.

— Я не могу этого сделать, Шелли.

— Конечно. — Она резко отстранилась от него. — Ну что же, может быть среди всех этих язычников мне удастся найти хоть одного верующего. Только одного…

Форман наблюдал, как она уходит, и, наблюдая, думал о Грейс Бионди: «Грейс тоже пойдет к полуночной, в ту маленькую церковь, что стоит за деревней Чинчауа. Она будет молиться за бедных индейцев, и за бедных негров, и за бедных… за всех».

Грейс Бионди была доброй. От нее просто воняет добродетелью.

— Доброта Грейс Бионди, что гвоздь в заднице! — произнес Форман вслух.

Никто не обратил на это никакого внимания.

— Только представьте себе! — воскликнула женщина, и глаза ее засверкали от воспоминаний. — Я шла со своим мужем рука об руку, когда все это случилось.

— На улице!

— При всех! Около открытого кафе, в городе. Это видела добрая сотня людей. Как будто мы в Риме. Этот маленький мексиканишка подошел ко мне и положил свою руку мне на зад, да еще лениво так стал гладить. Я едва могла поверить в это. А когда он решил, что достаточно, взял и преспокойно пошел дальше.

— И что вы сделали?

— Ничего, конечно. Если бы Сеймор только узнал об этом он на месте бы прибил нахала.

— Como México no hay dos[112]…

— Мужчины этой страны такие… просто фантастика!

— «Странное, нежное пламя отваги в черных мексиканских глазах…» Это сказал Лоренс[113].

— Это совершенно верно.

— Это все их страна, дикая страна.

— Такие мужественные… а юноши здесь такие, такие одаренные…

— Как церковный шпиль.

— Как торчащий прямо вверх ствол кактуса.

— Это такое все…

— Мексиканское?

— Macho[114], моя дорогая.

Саманта для маскарада выбрала костюм Императрицы Карлотты: длинное, до пола, черное бархатное платье с глубоким вырезом, белокурые волосы каскадами локонов струятся до самых плеч.

Первые несколько часов она провела приветствуя каждого прибывшего гостя и строго следя за тем, чтобы слуги исправно выполняли все требования приглашенных. Разрумянившаяся, оживленная, взбодренная звуками, смехом, всеми этими разговорами, красивыми людьми, с сияющими глазами, она провела Тео Гэвина по вилле и вывела его на патио, который примыкал к ее личным покоям. Они стояли и смотрели вниз, на Римский бассейн; звуки празднества докатывались до них приглушенными волнами. Она маленькими глотками пила шампанское и разглядывала отдельные сцены этой полной, насыщенной и богатой жизни.

— Это просто невероятный дом, — сказал Тео.

— Я люблю его. Этот вид, это место. Здесь стоит жить. Я никогда не могу уезжать отсюда надолго.

— Жить среди такой красоты, — вам очень повезло.

— Вы так хорошо умеете понимать, Тео.

— Я пытаюсь, Саманта.

Рядом с ней он чувствовал себя надутым и неуклюжим, не знающим, куда девать руки. Она странно действовала на него, волновала, как ни одна женщина раньше. Он сбоку быстро взглянул на нее: «Замкнутое, чужое создание, недостижимое и поэтому страстно желанное. Получить ее любой ценой! Что это будет за приз! Трофей, ценнее и больше которого нет!»

— Саманта… — Он вытер ладони о брюки. — Наша совместная работа так много для меня значит.

— Если я смогу дать то, что вам требуется.

— Вы можете, и вы обязательно дадите. Нам нужно будет проводить очень много времени вместе. Я надеюсь, вы не возражаете против этого.

— У вас, должно быть, есть более важные обязанности.

— Ничего более важного, чем быть рядом с вами.

— Предвкушать удовольствие…

— Личное внимание — тот элемент, который я вношу во все мои начинания. И новая парфюмерная серия не будет исключением из этого правила. Для того чтобы продукция имела успех, жизненно необходима хорошая реклама. Так что, даже в отсутствие других причин, вы неизбежно станете объектом моего самого пристального внимания.

— А другие причины? — Саманта наблюдала за его лицом.

Из уст любой другой женщины он воспринял бы эти слова как легкую и изящную провокацию, своего рода сексуальный гамбит. Но только не с Самантой. Слишком рафинированно, слишком ненавязчиво. Он захотел ощутить прикосновение ее губ к своим, захотел дотронуться до ее золотистой кожи, насладиться этим физическим совершенством. «Как она там сегодня днем сказала, когда мы катались на “Морской Звезде”? — “Я старомодная женщина”». Тео уважал ее позицию. «Кроме всего прочего, затащить кого-нибудь в постель в наши дни не проблема. Если уж говорить об этом, у меня с этим никогда не было проблем, по крайней мере начиная с шестнадцати лет.»

Его красивые, неправильные черты лица, его мужественная агрессивность, тот внутренний запал, которым он обладал, — все это привлекало к нему женщин — женщин всяких и разных: молодых и более зрелых, одиноких и замужних. Некоторые из них даже предлагали ему деньги. Конечно же, он никогда их не брал.

С мужчинами все было по-другому. Время от времени мужчины предлагали ему деньги и подарки, хоть Тео не принимал ни того, ни другого. Но только до тех пор, пока в восемнадцать лет он не оказался с Хиллари. Хиллари — белокурый и изящный, не лезший за словом в карман, с вечной своей плутовской улыбкой и обширным репертуаром сексуальных историй, которые возбуждали интерес Тео. «Просто из любопытства, — сказал он себе. — Один раз. Только один раз.» И потом, многие годы спустя, как только он позволял себе мужчину, Тео делал то же самое, что тогда делал, в самый первый раз, с Хиллари. При этом он всегда думал о знакомой женщине. О любой знакомой женщине. Этот способ позволял ему быть уверенным, что он не извращенец.

— Насколько я понимаю, нам нужно будет подписать несколько договоров, — сказала Саманта, врываясь в его размышления.

— В настоящее время они находятся в стадии подготовки.

— Я всегда путаюсь в подобных вещах.

— Все будет обговорено и подготовлено между Бернардом и мной лично. «А Саманта похожа на Хиллари, — мелькнула у Тео внезапная мысль. Узкая кость, кожа, покрытая словно врожденным загаром, те же широкие немигающие глаза, те же чистые линии лица и тела».

Легкий аромат ее духов достиг ноздрей Тео, и он приблизился к ней на шаг. Она подняла голову. Тео заколебался, потом поцеловал ее. Время застыло. Он заволновался, что вот-вот, сейчас, она оттолкнет его, рассердится. «Какой же я дурак, что воспользовался этой возможностью! Ведь я так много могу потерять»… Но когда она не сделала движения, чтобы отделить свои губы от его, он медленно выдохнул воздух и обнял ее за талию.

Тело Саманты стало менее напряженным, губы раздвинулись, и Тео осторожно прижал кончик языка к ее прямоугольным белым зубам, как будто боясь, что она сможет укусить его. Ничего не случилось. Ободренный этим, он погладил ее руки, и, словно в ответ, пальцы Саманты прикоснулись к его затылку. Он вздрогнул и притянул ее к себе.

Тео так и не понял точно, как это произошло, но ее бедро очутилось между его ног, и Тео почувствовал знакомую реакцию своего органа. Он погладил ее по спине, опустил руки ниже. Приятные маленькие полукружия, хоть и немного более твердые, чем он себе представлял. Он погладил каждое по очереди, затем стал умело ласкать их.

Тео подождал — никаких признаков неудовольствия. Он задышал чаще и ощупью добрался до заветного места между ее ног. Саманта, чтобы сохранить равновесие, повисла у него на шее.

Тяжелая юбка на ней представляла весьма труднопреодолимое препятствие, и Тео не был уверен, трогает ли он вожделенное и интимное сокровище Саманты Мур, или же просто мнет одну из многочисленных складок на ее юбке. Он назвал ее по имени. Она назвала по имени его. Он сказал ей, что она самая прекрасная, желанная, самая возбуждающая из женщин, которых он знал.

— Прошу тебя, Тео, не надо оценивать меня.

Он задышал быстрее, усиленно пытаясь поднять одной рукой длинную юбку Саманты. Материя собиралась в складки и ползла вверх. Наконец под пальцами он ощутил обнаженную плоть. Он вздохнул; она слегка вскрикнула.

— Я хочу тебя больше, чем когда-либо желал кого-то еще, Саманта.

— Ты думаешь, мы правильно сейчас делаем, Тео? У нас это должно произойти как-то по-особенному…

— Это и происходит по-особенному, — ответил Тео, стаскивая с нее трусики.

— Как любезно с твоей стороны сказать такое.

В процесс вмешалась одна мысль.

— Не нужно делать это просто потому, что ты хочешь потакать мне. Просто потому, что ты будешь работать на меня…

— Тео! Какие ужасные вещи ты говоришь. Даже если бы эти договоры не были почти подписаны, я бы все равно хотела держать тебя в своих объятиях, быть рядом с тобой.

— Надеюсь, ты говоришь правду.

— Я не стала бы лгать даже для спасения жизни.

Она прижалась лицом к его крепкой груди, и ее рука погладила вздыбившиеся брюки Тео Гэвина.

— Разве это тебя не убеждает? То, как я тебя сейчас трогаю?

Его пальцы проникли к потаенной ложбинке женщины, раздвинули ее. Она задохнулась, поднялась на цыпочки, ее маленькая попка завибрировала… Саманта остановилась, отступила назад, контакт был потерян.

— О, Тео, ты такой мужчина… Везде мужчина. Но я так долго этого не делала, с самого моего развода… Что, если я не смогу доставить тебе удовольствие?

Как он мог высказать ей то наслаждение, триумф, радость, которые доставили ему слова Саманты! Он опять положил ее руку на свой орган. Она ободряюще пожала его и убрала руку.

— Тео…

— Пойдем в спальню.

— Я едва могу дышать.

— Всего на несколько минут.

— А мои гости, мой прием…

— Я сейчас взорвусь.

— Бедняжка, милый. — Она снова прикоснулась к нему. — Меня хватятся внизу.

Тео вспотел. Так многое он мог потерять сейчас…

— Все будет так, как только ты пожелаешь, Саманта.

— Поверь, мне так же трудно, как и тебе. Но я действительно хочу, чтобы у нас это было прекрасно.

— Скоро, — сказал он. — Или я сойду с ума.

— Скоро.

— Ты иди первой, — приказал он Саманте.

— ?

— Мне нужно время, чтобы снова стать самим собой.

— Конечно, мой дорогой.

— Отсутствие организации обрекает нацию на неуспех в достижении ее целей, — констатировал инструктор по верховой езде, немец по национальности. — Лишь посредством организации возможно полностью мобилизовать народ и направить его к конечному и истинному благу государства в целом. Эта страна абсолютно дезорганизована. Слишком много «mañana»[115], и недостаточно «прямо сейчас». — Сзади к немецкому учителю выездки подошла знатная молодая англичанка и столкнула его в Римский бассейн. Потом, смеясь, растворилась в толпе.

Я едва дотронулся до другой машины, — сообщал средних лет актрисе-венгерке итальянский граф, на котором из одежды была лишь набедренная повязка из оленьей кожи, да ацтекский календарь, свисающий на цепочке с его шеи. — Немедленно, откуда ни возьмись, возникла толпа людей совершенно непрезентабельного вида, и какие-то просто омерзительнейшие дети стали карабкаться по моему новому «мазерати». Меня просто затошнило от отвращения. В конце концов появилась полиция; я-то думал, они выведут меня из этого абсурдного положения, а вместо этого они взяли и арестовали меня! Два дня мне не разрешали звонить по телефону, я должен был томиться в сырой, зловонной камере, да еще был вынужден за собственные деньги покупать себе еду, которая к тому же была совершенно несъедобной. В итоге я дал взятку одному из сторожей, он связался с моим посольством, и я был отпущен. Мексика, скажу я вам, обладает всеми недостатками любой другой нации и не имеет ни одного из ее достоинств.

— Но, дорогой, как ты можешь так говорить здесь, да еще при мне… Конечно же я богатство, и если не национальное, то, по крайней мере, натуральное, — ответила венгерская актриса и быстро увлекла графа по направлению к спальням.

— Ну, дело не в том, что я уже так сильно увлечен Мексикой. Но почитайте газеты. Оттуда, с севера, новости приходят с каждым днем все хуже и хуже. Забастовки, волнения населения, убийства, бомбежки, инфляция, налоги, фондовый рынок, стачки, забастовки полиции, военные тревоги. Я просто не мог больше выносить эту атмосферу, не смог больше жить там. Нет, зимой, конечно же, нет…

Она была худенькой девушкой с впалыми щечками и недовольно сложенными губками. На ней был белый костюм, и когда она говорила, это у нее всегда выходило очень быстро и очень монотонно; о чем бы она ни рассказывала, голос и лицо ее не менялись.

— Я посылала рождественские открытки, — сообщила она своим слушателям. — Религиозные открытки, в основном. Отправляла их на свой собственный адрес в Бостоне. И в каждую, буквально в каждую, я вкладывала немного крепкой коричневой марихуаны — «Золотой Акапульской», как ее называют. Самой лучшей, что только можно здесь раздобыть. Отличный товар, и весь пошел домой, да еще на каждом конверте мексиканцы поставили мне отметку — «Feliz Ano»[116]!

Бристол обнаружил Формана у низкой каменной стены, ограждающий одну из сторон Римского бассейна.

— Куда это ты уставился?

Форман не ответил. Его искривленное лицо словно отражало ту безотчетную злобу, которую он всегда почти физически ощущал в своей крови. Формана это беспокоило: не столько то, что он в состоянии навредить себе самому, сколько то, что он может обидеть других.

Вот сегодня, например. Стоило ему только начать размышлять о своей чудесно и героически удовлетворительной жизни, как его охватило напряжение, и это напряжение непрерывно нарастало в нем. И от сегодняшнего вечера, его запланированного, словно поставленное театральным режиссером веселья, ему стало только еще хуже. Форман отправился выпить еще скотча, чтобы расслабить сжатые в комок нервы. В какой-то из моментов он понял, что уже относительно пьян и становится еще пьянее; вместе с этой мыслью к нему пришло и осознание угрозы, которую он представляет для самого себя и для окружающих.

И вот теперь еще Бристол.

Он повернулся к продюсеру.

— Ты веришь в колдунов?

— Да ладно…

— Ангелов? Дьяволов? Ты веришь, что есть Бог на небесах, в каждом из нас?

— Чушь собачья.

— Я так и думал, что ты это скажешь. Дело в том, Харри, что мы одинаково с тобой думаем о таких вещах, и это меня чертовски пугает.

— Разве Шелли не говорила тебе, что я хочу с тобой поговорить?

— Говори, буду слушать.

— Хорошо. Ты должен был сделать фильм, сделать его быстро и с минимумом затрат. Вместо этого ты развел такую лабуду, будто снимаешь «Клеопатру», а у меня в распоряжении все средства Американского Банка. Почему съемки длятся вот уже черт его знает сколько? Ты даже и половины-то не сделал.

— Ты сказал, тебе нужен хороший фильм. Я пытаюсь сделать его для тебя.

— Ты дал труппе завтра выходной. Зачем?

— Завтра Рождество.

— Тебе-то что с того? Или мне? Если я хочу отпустить их отдыхать, я это сделаю сам, понятно? И еще одно: за те деньги, что я плачу этой дамочке, Мур, она должна иметь право голоса. Дай ей возможность заработать эти деньги.

— Саманта собирается внести в картину нечто особенное — то, что от нее хочу получить я.

Бристол попытался подыскать слова для ответа, но не смог. Что-то в Формане вечно выводило его из равновесия, делало другим, держало на расстоянии. Вот как сейчас, когда преимущество перешло от него к Форману. Бристол, почувствовав, что проиграл, стал защищаться.

Но Форман просто не работает продюсером. И Бристол подумал, что знает почему. Форман казался безкровным, никогда не повышал на актеров голос, избегал ввязываться в обсуждения, отказывался спорить с ним.

Бристол уже давно определил его для себя как слабака, труса. И, тем не менее, он так и не в состоянии по-настоящему управлять им… Пара хороших ударов в челюсть сразу исправили бы дело. Если бы «Любовь, любовь» не была такой важной…

— Ладно, Форман, теперь послушай меня. Все съемки должны быть завершены к полудню тридцать первого декабря. Я собираюсь праздновать Новый год свободным и неотягощенным заботами о картине.

— Вот как?

— Вот так, черт бы тебя побрал!

Форман опустошил свой стакан, очень осторожно поставил его на низкую каменную ограду и пошел прочь.

— Эй! Я не закончил говорить с тобой!

Форман остановился, но не оглянулся.

— Так как здесь завтра ничего не будет, я лечу в Нью-Йорк. Буду трясти там своего кинопрокатчика. Когда я вернусь, для тебя будет лучше, чтобы вы здесь все шевелили своими задницами.

— Твое последнее слово?

— Я все сказал, громко и отчетливо.

— Тогда прошу прощения. Без стакана в руке я чувствую себя голым.

Бернард сопровождал французскую звездочку с куклой на груди по ее экскурсии по Вилле Глория. На третьем этаже, обхватив ее пониже спины, он завел француженку в одну из гостевых спален и закрыл за ними дверь.

— Слишком темно, — сразу же сказала она.

— Не бойся, — ответил Бернард, подбираясь ближе к ней.

— Дети не любят темноты.

Бернард взял у нее из рук куклу и отложил ее в сторону.

— В тот момент, когда я увидел тебя… — начал он.

Она негромко рассмеялась.

— За целую ночь ни один мужчина не посмотрел на мое лицо.

— Ты можешь стать второй Бардо.

— Ах, если бы только это было правдой…

— Здесь снимает фильм кинотруппа из Америки. Я знаю продюсера… — Его глаза привыкли к темноте, и он смог различить ее обнаженную грудь — благодатный белый круг с темным ореолом посередине. Он придвинулся ближе. — Ты просто чудо.

— Где малыш? — печально спросила она.

Щека Бернарда прижалась к мягкой белой плоти, рот отыскал сосок, и губы инстинктивно сжали его.

— Ах, малыш, — застонала она.

Бернард стал сосать сильнее, вцепился в ее юбку. Она держала его голову и издавала довольные материнские звуки.

Знатная молодая англичанка быстро пила шампанское и пыталась соблазнить крепко сложенную дочь австралийского дипломата. Она была слишком занята этими двумя делами одновременно и просмотрела, как сзади к ней подошел немецкий инструктор верховой езды. Он поднял ее на руки, отнес к Римскому бассейну и опустил в воду. Кашляя и ругаясь, англичанка вынырнула на поверхность: по щекам текла тушь, а в руке она все еще сжимала бокал шампанского.

— Мексика — великая страна, господин президент, — заявил специализирующийся на политике газетный обозреватель из Вашингтона. — Но существует множество аспектов жизни здесь, которые я, как американец, не могу понять или, простите меня, даже одобрить.

— Гм, — ответил экс-президент республики, и в его улыбке явственно читалась неприязнь.

Посол Соединенных Штатов с тревогой прочистил горло.

— Надо сказать, многие стороны жизни и в Соединенных Штатах оставляют желать лучшего. — Он принужденно засмеялся.

Обозреватель проигнорировал его.

— Вот вам один пример, — обратился он к экс-президенту. — Сегодня утром я наблюдал, как пара уличных псов набросилась на прелестное животное, по-видимому чьего-то домашнего любимца. Они чуть не загрызли бедное создание, и никто даже пальцем не пошевельнул, чтобы отогнать их. Этого никогда не могло бы произойти в моей стране.

— Гм, — ответил экс-президент. — Это можно просто объяснить. Вы, американцы, уж простите меня, обращаетесь со своими животными чаще лучше, чем со своими детьми. Для вас животные — это любимцы. Для нас же, они — пища…

— Ну как, есть успехи? — спросил у своей жены Джейсон Питерз. У него была отличная выправка и умытое, открытое лицо типичного американца. — Мои изыскания дали мне несколько нитей, но ничего определенного, — добавил он.

— Терпение и стойкость, — ответила Луиз Питерз. — Я познакомилась с очень смышленым и милым французиком, который завел меня в лабиринт и попытался укусить за правую сиську.

— И что?

— И все. Он толстяк и коротышка с мягким лицом и телом ему под стать. Совсем не мой тип.

— Ты готова выслушать мой отчет?

Она щелкнула каблуками, расправила плечи, выпятила грудь.

— Я вся внимание, любимый. — Луиз с гордостью смотрела на Джейсона. Ей доставляло удовольствие быть его женой, доставляло удовольствие носить его имя, доставляло удовольствие, что они будут вести такое интересное и увлекательное существование. Сначала конгрессмен. Потом Джейсон станет сенатором и после этого губернатором. Луиз нисколько бы не удивилась, если бы Джейсон стал Президентом Соединенных Штатов еще до того, как ему исполнится сорок пять. Ведь Джеку Кеннеди это же удалось. А у семьи Джейсона по крайней мере не меньше денег, чем у клана Кеннеди.

— Я встретил потрясающее создание, — рассказывал Джейсон. — Она актриса, снимается здесь в фильме. Зовут ее Шелли Хейнз, и она просто великолепна, Луиз. Красива и исключительно женственна. Тебе она очень понравится.

— Звучит чудесно.

— Один маленький недостаток — она здорово накачивалась коктейлями.

— Я ненавижу пьяных женщин.

— Пьющих, а не пьяных, — поправил Джейсон. — Но она никак не реагировала на мои маленькие намеки.

— Мне нужно ею заняться?

— Необходимо сначала выработать стратегию.

Счастливая Луиз захлопала в ладоши.

— Милый! Какие будут приказания, командир?

— У Шелли есть приятель по имени Бристол. Такой, похожий на бульдога мужик, которого переполняет животная энергия.

— У меня уже начинаются от него колики.

Джейсон потрепал ее по щеке.

— Почему бы тебе не поговорить с Бристолом? Пусть-ка он хорошенько узнает тебя. Но не слишком быстро, моя дорогая.

— А моя импульсивность?

— За нее я тебя и люблю. Но определенный контроль не помешает. Бристол принадлежит к другому поколению, и мы не хотим отпугнуть его.

— Больше ни слова, любимый. Благоразумие — это мое второе имя.

— Вон он, Харри Бристол, тот в синем…

— Он действительно немного смахивает на бульдога. О, Джейсон, ты такой умный! Ты будешь таким чудесным политиком!

— Саманта! — начала Марселла. — Это совершенно сказочный вечер. Тема для разговоров на весь сезон. Эталон, по которому будут мерить все прочие приемы.

— Мне очень приятно слышать это от тебя, Марселла.

Марселла наклонилась к подруге ближе.

— Я совершенно серьезно. Но я не об этом с тобой хотела поговорить… я об Агустине, вообще-то, конечно, не совсем об Агустине… Он такой милый мальчик, такой полезный. Я как-то упомянула, что ты сейчас одна, и Агустин рассказал мне об одном совершенно исключительном своем друге, который возит туристов на подводное плавание с аквалангами или что-то вроде этого. Его зовут Хулио, и он сейчас, так сказать, не занят. Агустин предложил привести его сюда показать, если ты захочешь с ним познакомиться.

— С твоей стороны очень великодушно позаботиться обо мне.

— Агустин…

— Поблагодари Агустина от меня. Но время сейчас для этого совсем неблагоприятно. Видишь ли, я уже стала маленькой пчелкой-труженицей сама.

— И ты уже нашла себе игрушку?

— В другой раз, возможно, я расскажу тебе…

Знатный молодой англичанин, жених знатной молодой англичанки, хлопнул немецкого инструктора верховой езды по плечу. Немец решительно обернулся. Англичанин сказал:

— Анджела попросила меня сделать вот это, — и ударил инструктора в рот. Немец качнулся назад, но удержался на ногах, отплевываясь кровью.

Инструктор последовал за англичанином, который прогулочным шагом возвращался на свое место, и хлопнул того по плечу. Англичанин с ленивой грацией обернулся, получил удар под дых и согнулся пополам. Немец нанес ему еще один удар, на этот раз ногой в лицо. Англичанин завалился на бок, на его губах выступила кровь. Немец промаршировал обратно. Группа молодых англичан унесла своего друга, призывая на помощь доктора.

Из двух врачей, дежуривших на этом приеме, один за некоторое время до описываемых событий навсегда исчез в мексиканском саду, а второй с одним из своих пациентов заперся в ванной комнате для слуг.

Шведский дирижер американского симфонического оркестра на белом жеребце галопом проскакал по выложенной плитами террасе и свалился в Римский бассейн. Конь выплыл на отмель и там стал, тяжело поводя боками и дрожа. Дирижер, отягощенный своими пистолетами и патронташем, пошел прямо ко дну. Для того чтобы вытащить его на поверхность, потребовалась помощь двух дюжих мужчин; наверху ему сделали искусственное дыхание. Во время этой процедуры заключались пари — выживет дирижер или нет.

— Кто ты?

Девушка была высокой и длинноногой, с лицом, по которому можно безошибочно определить отличницу в колледже. Если в нем не было ничего неправильного, то в нем не было и ничего запоминающегося. Такое лицо отлично сочетается с блузами от Макмулена и шотландскими свитерами. Она говорила сквозь зубы, и в ее голосе сквозило легкое нетерпение, как будто она с рождения обладала правом получать ото всех незамедлительные и точные ответы.

— Попробуй угадай, — сказал Форман. Эта девушка была почти такой же высокой, как Грейс Бионди, но ее телу не хватало естественной, бессознательной гордости Грейс.

— Ты мне не скажешь?

— А почему я должен это делать?

Девушка слегка покачала головой, выражая свою досаду.

— Почему ты отвечаешь вопросом на вопрос?

— Потому что у нас нет ответов?

— Задай мне правильный вопрос и я дам тебе первоклассный ответ, — сказала она.

— Кто я?

Она смерила Формана взглядом — его рубашку и джинсы.

— Американский хиппи в Мексике.

— Неверно.

— Пеон?

— Тоже неверно.

— Дай мне еще попытку.

Форман опорожнил свой стакан и отдал его девушке, а сам пошел прочь.

— Эй! — крикнула она ему вдогонку. — Мы еще не закончили нашу игру.

Форман продолжал идти. В баре он попросил полную бутылку скотча, ответив на возражения бармена одной из своих ужасных улыбок. В увенчанном куполом фойе для приемов Форман услышал, как кто-то произнес его имя вслух.

К нему подошла Шелли Хейнз.

— Передумай, — сказала она ему.

— По поводу?

— Ночной службы в церкви. Пойдем вместе.

— Ни за что. Но я подброшу тебя обратно в отель.

— Я иду в церковь.

— Заставь Бристола пойти с собой.

— Харри в церкви! О, это забавно. — Она пошла к двери, и Форман последовал за ней. На улице он отвел Шелли к красному «фольцвагену».

— Залезай, — скомандовал он. — Я отвезу тебя к собору.

— Пол — пай-мальчик. Спасибо, не надо. Я не хочу быть в церкви одна. Отвези меня к моему другу.

— Будет сделано.

Садясь в машину, Шелли ударилась головой и теперь свернулась на сиденье, потирая лоб. Форман залез за руль.

— Куда? — спросил он.

— На холм. Там классные виды. Каждое место в этом городе имеет классные виды. Ты заметил?

— Я заметил. Как называется улица?

— Когда мы приедем, я скажу.

Форман катался уже полчаса, когда Шелли наконец сказала:

— Вот она! — Он остановил «фольцваген», и Шелли открыла дверцу.

— Ты уверена?

— Спасибо, что довез, Пол — пай-мальчик. — Шелли поцеловала Формана и низко пригнулась, выбираясь наружу. — В другой раз, — торжествующе сказала она «жуку» и поспешила в гостиницу.

Шелли прошла мимо пустынной регистрационной стойки и поднялась вверх по лестнице, которая вела в комнату Морри Карлсона. Она постучала в дверь. Никакого ответа. Она постучала еще раз, мельком взглянув на номер комнаты. Не тот номер. Она пошла дальше, пока не обнаружила его комнату. Она постучалась и назвала свое имя. Изнутри раздалось какое-то осторожное шевеление. Шелли приложила ухо к двери и прислушалась.

— Морри, — зашептала она, думая, что он, может быть, спит. — Морри… — Дверь открылась и на нее уставился Морри: лицо вытянуто, под глазами мешки, щеки заросли щетиной.

— Морри! Я скучала по тебе! Всю ночь я скучала по тебе! — Шелли кинулась к нему, и ее порыв увлек их обоих в номер Морри. Весело смеясь, она легко закружилась на месте. — Я так много выпила, Морри! Больше, чем мне следовало бы. Сочельник, Морри. С Рождеством тебя! Я иду в церковь. Пойдем вместе, Морри, пожалуйста, пойдем со мной. Это будет так прекрасно, хорошо для нас обоих!

— Уходи, Шелли, — сказал он; голос его был тяжел и бесстрастен.

— Это важно, — настаивала она. — Не знаю, почему, но это важно.

Морри взял ее за плечи, пальцы его были жесткими.

— Проклятье! Обрати внимание. Тебе не нужно было приходить. Разве ты не видишь, — я не один.

Шелли сделала усилие и предметы перед ней начали принимать свои очертания. Женщина. На кровати. Голая. Сидит, поджав под себя колени.

— Пригласи свою подругу остаться, — произнесла она холодным тоном. — Двое на одного, чем не хорошо.

— Заткнись! — оборвал ее Морри. Он подвел Шелли к двери. — Ступай в свою гостиницу, ложись спать. Поспи — все пройдет.

Шелли была в коридоре, когда колени у нее начали подгибаться. Она чуть не упала. Шелли прислонилась к стене; через некоторое время она могла идти и выбежала из отеля.

Спускаясь с холма, Шелли с трудом удавалось удерживать равновесие. Дважды она споткнулась, чудом удержалась на ногах, ничего не видя перед собой. Не сознавая как, она нашла дорогу к zócalo, вышла к собору. Высоченные, сделанные из дерева двери главного входа были заперты. Держась за стену, она обогнула здание и подошла к боковому входу. Двери здесь были тоже заперты. Она обоими кулаками забарабанила в них.

— Я хочу войти в церковь!

— Что-то не в порядке, señorita?

Она подняла голову. У края тротуара стоял мужчина в форме; на его загорелом лице было встревоженное выражение.

— Я хочу войти в церковь…

— Señorita, — терпеливо ответил он. — Сейчас три часа утра. Будет лучше, если вы вернетесь к себе в отель, нет? Вы хотите, чтобы я вам помог?

— Нет. Со мной все в порядке. Со мной все в порядке.

— Я так не думаю, señorita.

Она закусила нижнюю губу.

— Со мной все хорошо. Очень хорошо. Я могу сама о себе позаботиться.

Мужчина пожал плечами и ушел. Шелли покинула zócalo, пересекла Костеру и вышла к пляжу. Оступилась, упала на одно колено, торопливо встала и быстро пошла дальше. У нее соскочила туфля, но она, казалось, и не заметила этого, зашагала быстрее, пока ноги не перестали держать ее, и она распласталась у воды, уткнувшись лицом в песок. Шелли лежала неподвижно, ожидая, когда все это кончится.

Со всей скоростью, которую только можно было выжать из четырехцилиндрового двигателя, «фольцваген» увозил Формана прочь из Акапулько. Он кашлял, и чихал, и звенел, преодолевая первый подъем у деревни «Ла Куарента-и-Очо». Стараясь отогнать туман, стоящий перед глазами, Форман, сгорбившись за рулем, напряженно вглядывался в пространство между двумя конусами света от фар, которые казались странными толстыми канатами, с усилием затягивающими его машину глубже в ночь. На дорогу выскочил кролик. Форман ударил по тормозам и крутанул в сторону руль; колеса выскочили на мягкую обочину. Кролик благополучно унесся в темноту, и Форман снова выжал газ.

Одной рукой он отвинтил пробку от бутылки со скотчем и сделал глоток. Крепкая жидкость рывком вернула его к действительности, он полностью проснулся и сделал второй глоток.

Время незамеченным уходило в пустоту, растворяясь в ночном воздухе, как будто жизнь сосуществовала только в этом крошечном автомобиле. Бесчисленные видения и кружащиеся в водовороте отблески яркого света освещали темные закоулки его сознания, напоминая о прошлых неудачах, погасших честолюбивых замыслах. Он выключил этот свет, разъединил все электрические цепи в мозгу, предпочтя им темноту, свое теперешнее уединение. Яростно сосредоточившись на дороге, Форман крепко сжимал руль: путешествие из ниоткуда в никуда требовало предельного внимания.

«Если только я не еду куда-то и что-то является правильным. Я зашел уже слишком далеко!»

Форман нажал на тормоз, и «фольцваген» с содроганием остановился. И заглох. Отказывался заводиться. Форман обругал аккумулятор и попробовал еще раз. Не заводится. Форман обозвал двигатель внутреннего сгорания (а заодно и телефон) аппаратами для адских мучений.

— Ну, еще один раз, — произнес он вслух.

Двигатель вернулся к жизни. Форман поблагодарил маленький автомобильчик, назвал его верным другом, плодом высочайшей инженерной мысли и пристального технического контроля за качеством продукции. Он снова поехал вперед.

Скоро показалась часовня и съезд на дорогу в горы. Он взял поворот, не сбрасывая скорости, едва не влетев при этом в канаву, и понесся через плато, забираясь все выше.

Форман вел машину, не думая об опасностях; «фольцваген» заносило, колеса скользили, а Форман только притормаживал на поворотах и давил на газ на коротких прямых участках дороги. Подъем, который он ощущал в себе, заставлял Формана ехать все быстрее. Внезапно машина накренилась в одну сторону, прочертила боком по скале, один или два раза подпрыгнула — и покатилась дальше.

На крутом подъеме мотор натужно взревел, автомобиль протестующе задрожал, но все-таки, хоть и с большим трудом, преодолел перевал и кинулся вниз, по противоположному склону. Сразу вслед за этим изможденная машина намертво встала в глубокой лощине.

Форман выругался и снова приступил к процедуре запуска двигателя. Ничего не получалось. Он ласково обратился к маленькому автомобильчику, справился о его здоровье и эмоциональном состоянии. Нежно погладил приборную доску и включил зажигание. Мотор застонал, заскрипел и замолк.

Форман обрушил кулак на приборную доску и обругал «фольцваген». Автомобиль не отвечал. Форман сменил тактику, заговорил с соблазняющими интонациями. Клялся в вечной любви и заботе, а также в регулярной смене масла. Ничего.

Испытывая сильное внутреннее отвращение, Форман обнаружил в кабине фонарь и пошел посмотреть на двигатель. Фонарь отказался светить. Он зашвырнул его в темноту и зажег спичку. В ее дрожащем свете двигатель казался собранным чересчур изощренным механиком и выглядел совершенно непостижимым скопищем всяких устройств и штучек. До того как спичка догорела до конца, Форман успел определить, где в нем находится карбюратор. Сделав это открытие, он после трудов праведных забрался на водительское сиденье и отхлебнул из бутылки со скотчем еще.

Подкрепившись, Форман отошел к обочине и облегчился. Потом, довольный своими способностями, протиснулся на крошечное заднее сиденье «жука», хлебнул еще и начал петь:

Он исследовал потайные закоулки своего одурманенного сознания в поисках следующего куплета, но отчаялся обнаружить его там. Найдя быстрое успокоение в очередном глотке скотча, Форман завинтил бутылку и любовно отставил ее в сторону. Вслед за этим он сложил руки на груди и позволил своим глазам закрыться.

— На помощь! — прокричал он напоследок в темноту ночи и счастливо отошел ко сну.