Глава 14

Мейлман, опершись о свой фургон, стоящий за воротами городской тюрьмы Оахаки, беседовал с двумя полицейскими. Рыжеволосый здоровяк сказал им что-то на испанском, отчего мексиканцы шумно расхохотались, а гигант, довольный, хлопнул себя по ляжкам, и его мясистое лицо пошло морщинами и порозовело еще больше. Мейлман был первым человеком, которого увидел Чарльз, выйдя из ворот тюрьмы и щурясь от яркого солнца.

Полицейские без всякого интереса взглянули на Чарльза, сказали Мейлману что-то на прощание и удалились. Мейлман выпрямился, широкий и высокий, и сверху вниз, с дружелюбным любопытством посмотрел на Чарльза.

— Привет, Чарльз, помнишь меня?

Мальчик поднял голову и встретился взглядом с живыми голубыми глазами водителя фургона.

— Это вы меня вытащили оттуда?

— Я поддерживаю постоянную связь со здешней полицией. Иногда это окупается. Тебе повезло: мексиканские тюрьмы — оттуда не так-то легко выйти.

— Меня подставили.

— Ты мне не поверишь, но я тебе верю. Залезай в фургон и поехали.

— Поехали куда?

Мейлман серьезно и оценивающе оглядел Чарльза.

— Ну, ты просто взгляни на себя. С такой обритой головой, знаешь на кого ты похож? На ощипанную курицу. Приличный завтрак и душ тебе определенно не повредят.

Чарльз провел ладонью по своей лысой башке.

— Какое все-таки жестокое и бесчеловечное наказание! И почему некоторых так раздражают волосы?

— А почему для других волосы играют столь важную роль?

— Мистер Мейлман, — сказал Чарльз, забираясь в фургон. — Мне кажется, я не совсем вас понимаю.

Грохочущий смех заполнил автомобиль.

— Чарльз, ты едва знаешь меня. Какого черта ты должен меня понимать?!

Чарльз упал на сиденье и замолчал. Скоро они выехали из города и понеслись по плоской пыльной равнине.

— Вон там, наверху, — наконец показал рукой Мейлман, — там мое ранчо. — Он взглянул на Чарльза и усмехнулся. — Давай мы лучше наденем на твою голову сомбреро. Солнце в этих местах может быть злым…


Горячий душ и еда из фасолевого супа, риса, жареного на огне мяса, сладкого крема и черного кофе заставили Чарльза почувствовать себя лучше. Мейлман обеспечил его чистой одеждой и сомбреро и предложил прокатиться на старом «джипе» времен Второй мировой войны, осмотреть «Эль Ранчо».

Они покинули главную усадьбу и направились к расположенному неподалеку комплексу новых и старых построек. Мейлман остановил «джип» и показал рукой.

— Это кузня, — объяснил он. — Вон там — наши мастерские. В них мы работаем со всеми типами двигателей и машин, учим наших людей чинить все механическое, от открытой коляски до дорожного грейдера. То низкое здание — это наша бойня. Если ты хочешь добыть себе пропитание в некоторых частях Латинской Америки, ты должен знать, как зарезать курицу или заколоть свинью, как освежевать и разделать ее. Сзади расположена больница. Каждый, кто уезжает отсюда, умеет принять у роженицы младенца, даже если он появляется на свет не головой, а попой вперед. А также вправить сломанную ногу, узнать больную бешенством собаку до того, как она покусает ребенка, произвести экстренную операцию удаления аппендикса, если это необходимо.

— Что-то я не просекаю, — признался Чарльз. — Один парень, с которым я познакомился, сказал что вы вроде как работник социального обеспечения, там всякая помощь нуждающимся и все такое. Так вы правда этим и занимаетесь, заведуете школой для работников социального обеспечения?

Мейлман разразился изумленным хохотом.

— Социальное обеспечение — это то, чему учат в Колумбийском университете. Работники соцобеспечения хороши только для бумажной работы, они просто загораживают дорогу, проходящую между бедняками мира и тем, что им нужно. Ты спросил меня тогда, не миссионер ли я, — может быть, в каком-то смысле и да или пытаюсь им быть.

— Я помню, что вы мне тогда ответили — что-то вроде того, что у вас нет Бога, или церкви.

Мейлман откинул назад голову и потянулся. Его предплечья, выпирающие из-под закатанных рукавов, были толстыми и жилистыми, покрытыми выгоревшими на солнце волосами.

— Наверное, ты более или менее правильно описываешь ситуацию. — Он вгляделся в лицо Чарльза. — Ты веришь в Бога, Чарльз?

— Думаю, да. Тогда, после этих грибов, мне показалось, что я видел его лицо…

— Грибы позволяют увидеть множество вещей.

— А вы атеист?

— Зависит от того, о каком времени моей жизни ты спрашиваешь. Когда я занимался делами вместе со своими приятелями, мы все были очень практичными и расчетливыми ребятами и быстро богатели. Тогда я был уверен, что Бог есть и что он благосклонно смотрит на меня и на таких, как я. Черт, как еще мы могли прощать себе то, что мы делали, и оправдывать то, что имели? Всякий раз, когда старый Энди Карнеги думал, что на него кто-то наезжает, он обычно говорил: «Бог дал мне мои деньги». Мне — тоже. — Мейлман громко засмеялся. — О да, я был богобоязненным парнем, из тех, что не пропускают ни одного урока в воскресной школе.

— А сейчас нет?

— Я видел детишек с распухшими животами и гнилыми зубами, которые умирали от недоедания. Я видел, как женщины без мужей и без денег рожают детей — номер десять, номер одиннадцать, номер двенадцать. А потом эти женщины погибали от истощения, не дожив и до сорока. Я слушал политиков в темных очках, что произносили возвышенные славные речи о патриотизме и любви к крестьянам, бедным и больным, а потом возвращались в свои усадьбы и палец о палец не ударяли, чтобы помочь этим людям. Верю ли я в Бога? Нет, черт возьми, не верю!

— А что, если вы ошибаетесь?

Мейлман приставил к плечу Чарльза указательный палец, словно подчеркивая особое значение своих слов:

— А что если я прав? Что если рождение человека есть вовсе не Божья воля, а лишь результат вульгарного траханья, а мы все просто стоим здесь, ковыряя пальцем в заднице и ожидая, когда к нам придет смерть? А что если… ладно, малыш, хватит. Довольно.

— Тогда зачем беспокоиться? Зачем вы делаете то, что делаете?

— Чтобы не попадать в неприятности, наверное. — Когда Мейлман произносил эти слова, лицо его было непроницаемо.


«Джип» проехал мимо загона с полудюжиной лошадей.

— Посмотри на них, — проорал Мейлман, заглушая ветер и рев двигателя. — Они как campesinos. Слишком мало пищи, слишком плохо сложены. В них нет никакой энергии, живости, нет жизни. Такая здесь земля. Ей нужно пить воду, пить много и постоянно. Ирригация, вот ключ к проблеме. Правительство только обещает, но дальше каких-то убогих попыток дело не идет.

— Наверное, это просто нельзя сделать.

— Дерьмо собачье! Посмотри на израильтян, как они набросились на пустыню и разгромили ее. И знаешь почему? Потому что они хотели сделать свою жизнь хорошей. Здесь это тоже возможно. Работа, разумное планирование.

— Вы говорите, как мой отец. Похожи на бизнесмена, составляющего план кампании по самоусовершенствованию.

— Это точно! — взревел Мейлман. — Те же методы пригодны и здесь. Разница только в результатах. Здесь вместо прибылей человеческие жизни.

— Если вы действительно хотите помочь беднякам, дайте им больше хлеба. — Уже начав говорить, Чарльз осознал, что он почти слово в слово повторяет слова Счастливчика, и невзлюбил себя за это.

— Малыш, давай я тебя просвещу, чтобы между нами не оставалось ничего недоговоренного. Пункт первый: каждый цент, который у меня есть, я вкладываю в это ранчо, строю его, поддерживаю людей, которые приехали сюда учиться и работать. Я обучаю людей работать, подавать пример другим и заставлять работать других. Что же, это все стоит денег, и денег немалых. Пункт второй, хоть он тебе скорее всего и не понравится: если беднякам дать в руки много денег, они закончатся там, где заканчиваются всегда, — в карманах богатых.

— И это тоже из репертуара моего папашки, — ответил Чарльз. — Бедняки слишком тупы для того, чтобы знать, что нужно делать с деньгами.

— Это мне не известно. Но бедные люди — потому что они бедные — не имеют опыта обращения с деньгами. Они не умеют использовать их, они не знают, как заставить деньги работать на себя. Мошенники и жулики наживаются не на богатых — они делают свой капитал на бедняках, Чарльз. Лживая, поддельная реклама сильнее всего обманывает бедных, необразованных людей.

— И все равно я думаю, что, если достаточное количество денег…

Мейлман фыркнул.

— Да ты еще даже не начинал думать!

Чарльз почувствовал скорее испуг, чем унижение. Он хотел учиться.

— Если решение не в деньгах, тогда в чем же?

— В упорной работе.

— Старая пуританская этика?

— Слушай, Чарльз, избавь меня от того дерьма, которым тебе набивали голову в твоей школе!

— Хорошо. Давайте сделаем так: вы будете меня учить, а я внимаю вам с прилежностью первого ученика в классе. Идет?

Мейлман рассмеялся.

— Вон там, на следующем холме, наша гончарная мастерская. Производство глиняных горшков во всей Южной Америке имеет для крестьян первостепенное значение. И очень важно, чтобы наши люди тоже умели это делать. Еще мы учим их, как использовать власть, как находить слабые места в своих оппонентах, как обращать их себе на службу. Когда наши люди уезжают отсюда, они умеют применять современные методы ведения сельского хозяйства для повышения урожайности. Они говорят на языке того народа, который населяет область, где они будут работать. Они знают, как поднять самосознание индейцев, научить их ценить свой труд. Здесь мы учим бедняков, что богатые не обязательно умнее их или лучше — они просто богаче…

— Прелестные рассуждения, — сказал Чарльз. — Только я уже слышал все это на вечеринках с коктейлями для либералов. Старая песня. Вы просто стараетесь превратить бедняков в потребителей, заставить их примкнуть к своей тупой и безликой человеческой расе.

Мейлман зло усмехнулся.

— А ты предпочел бы, чтобы они голодали в своем первозданном и неиспорченном состоянии? Какая романтика…

— Вы не понимаете. Изменения действительно необходимы; другие системы пробовали произвести их…

Мейлман рассмеялся, и Чарльзу захотелось его ударить.

— Системы становятся деспотами, они превращают нас — как ты, возможно, слышал краем уха — в своих рабов. Я же пытаюсь работать с людьми, с индивидуалами. В конечном итоге все системы обречены на провал, разница только в том, в какой степени они позволяют людям противостоять себе. Системы и их машины — вот божества-близнецы этого мира, которых ты должен низвергнуть. Я, кстати, являюсь вроде бы как специалистом по машинам. Я делал себе состояние, создавая машины, а потом торгуя ими по всей Латинской Америке. И наконец, я стал таким богатым, что у меня появилось время посмотреть на то, что я делаю, и на то, что мои машины делают с народом, которого они должны были обратить в счастливую, богатую и мудрую нацию. Когда ты превращаешь людей в дырки на перфокарте, тебе есть за что ответить.

— И чем вы заняты сейчас, — сказал Чарльз, ощущая себя немного загнанным в угол, — пытаетесь запустить часы в обратную сторону?

— Я не знаю. В каком-то смысле — да, может быть. Но в основном я просто стараюсь, чтобы они показывали правильное время — для всех.


Общая комната «Эль Ранчо» представляла собой длинную, светлую залу, обставленную колониальной, сделанной из темного дерева мебелью и украшенную яркими, цветастыми драпировками. На обоих концах комнаты были сложены массивные открытые очаги. По углам висели стереодинамики, откуда сквозь приглушенную музыку угадывались интонации Джеймса Тейлора, исполняющего «Огонь и дождь».

Мейлман и Чарльз сидели друг напротив друга за небольшим резным деревянным столиком — пили кофе, слушали песню, изредка переговаривались. У Чарльза возникло такое ощущение, как будто он уже очень много времени прожил на «Эль Ранчо», как будто его место именно здесь. Каким-то странным образом это ранчо и эти лица отражали дух самого Мейлмана: здесь была атмосфера уверенности, но без самодовольства, атмосфера целеустремленности и хорошего настроения.

— Мне нравится Джеймс Тейлор, — сказал Мейлман. — В его голосе нет жалости к себе самому.

— А «Битлз»?

— Большие таланты, верно. Но они всех нас обвели вокруг пальца; вся эта их любовь и нежность существовала лишь тогда, когда они вчетвером готовились выйти в звезды.

— Я верил в них.

— А теперь?

— Теперь они больше так просто не спускаются вниз.

— Вот видишь — не всем фальшивкам перевалило за тридцать.

Чарльз усмехнулся.

— Один — ноль в вашу пользу.

— Парнишки часто прибегают на «Эль Ранчо», бранясь и рассуждая о том, что неправильно устроено в этом мире и что они намерены сделать, чтобы исправить его. Все подходит.

— А вам на своем пути разве не приходится бороться со страхом?

— Допустим. И что дальше?

— Мы построим правильный новый мир.

— Ты хочешь сказать, превратим его в сплошной Вудсток[139]?

— Верно.

— А что если вместо этого в Алтамонт? Мик Джаггер нанимает рокеров, банду «Ангелов Преисподней», в качестве своих телохранителей, а потом стоит в сторонке и смотрит, как они до смерти затаптывают черного парня?

— Наверное, я вернусь к грибам…

— Наркотики это выход, а не вход.

— А что еще вы предлагаете? Я не хочу быть похожим на своего отца, который трясется над каждым долларом.

— И это единственные альтернативы, которые ты видишь? Деньги и наркотики. Может существовать и другой путь.

— Как я его найду.

— Ищи в нужном месте, — ответил Мейлман, и Чарльзу показалось, что тот потерял к нему всякий интерес.


Утром после завтрака Мейлман подвел Чарльза к своему «джипу». Рюкзак Чарльза валялся на заднем сиденье. За рулем сидел худой мексиканец.

— Цезарь отвезет тебя обратно в Оахаку, — сказал Мейлман.

Чарльз выглядел очень бледным.

— Верите или нет, но я не спал почти всю ночь, думал. И мне кажется, я хотел бы остаться здесь, выйти в поле, помогать людям…

— Сначала помоги себе самому, — холодно оборвал его Мейлман. А потом добавил, уже мягче: — Я хочу сказать, тебе самому придется выяснять, как стать самым лучшим Чарльзом Гэвином в мире. Ответ на этот вопрос в тебе самом.

— Как мне это сделать?

Мейлман улыбнулся, и Чарльз был вынужден невольно улыбнуться ему в ответ.

— Скажи себе сам…

Загрузка...