Глава 5

В Акапулько отпускники добирались главным образом самолетом, также на машине, на автобусе, а некоторые на частной яхте. Они останавливались в гостиницах и меблированных комнатах, находили прибежище в домах знакомых и друзей, снимали коттеджи у местных хозяев. Они заполоняли рестораны, переполняли бары, оккупировали ночные клубы. Днем одни толпились у бассейнов и на пляжах, переводя неимоверное количество кокосового масла и йода, чтобы загореть до черноты. Прочие, расположившись в тени крытых пальмовыми листьями домиков, посасывали приправленный ромом и текилой ананасовый сок и огромными тарелками поглощали camarones а la placha[90], рассматривая проходящую публику в поисках лица, которое придало бы пущий интерес их отпуску.

По заливу, обращенному к Плайа-Кондеза, носились лыжники, перечеркивая водную гладь широкими пенящимися кругами; более смелые отдыхающие поднимались в воздух на небольших, ярко раскрашенных парашютах, привязанных тросами к скоростным моторным лодкам. Дальше в море, похожие на гигантских пауков-водомерок, легко скользили по воде небольшие суденышки, их цветные паруса яркими пятнами выделялись на фоне безоблачного горизонта.

Сезон официально начался. Целыми днями и ночами, непрерывной чередой сменяя друг друга, устраивались вечеринки и приемы — на частных виллах и в более дорогих ресторанах и клубах. Но эти развлечения, по общему и единодушному мнению, носили характер лишь незначительных светских событий, посещением которых не затруднял себя ни один из наиболее именитых жителей города.

Всю неделю журналисты, ведущие в «Ньюс» светскую хронику, были вынуждены заполнять место в газете именами каких-то производителей дамской одежды, секретарей-распорядителей и отставных военных (причем в звании ниже генерала!). Время настоящих людей, людей с весом, еще не настало: они либо еще не прибыли, либо уже прибыли, но еще не устроились на новом месте.


Воскресенье. По набережной неспешно прогуливаются пары, лениво поглядывая на лодки и похожие на кружева рыбацкие сети, вытащенные на берег и растянутые для просушки. Прочие отправились на небольшой базар напротив магазина Санборна, чтобы купить себе украшения и кокосовое мыло. Некоторые предпочитают в это время, до того как будет подана comida, — спать на воздухе или в помещении, восстанавливая силы после предыдущей ночи и предвкушая удовольствия ночи, которая наступит сегодня.

Но не Харри Бристол. Сегодня он с восьми пятнадцати утра на ногах — изучает и пересматривает смету «Любви, любви». Денег оставалось негусто. И это несмотря на то, что первоначально составленная смета на бумаге выглядела просто великолепно: в ней был учтен, проверен и перепроверен каждый доллар.

Съемки фильма, его производство изменили эти финансовые планы и проекты. Роль злодея принадлежала, конечно, Форману: он постоянно хотел получить еще один лишний дубль, он вечно экспериментировал с различными углами установки камеры, он всегда старался попробовать другие съемочные площадки. Бристол выругался; его желудок заурчал в ответ. Он кинул в рот энтеровиоформ и запил его кокой[91]. «В жизни не притронусь к мексиканской воде, — подумал Бристол, — будь она хоть трижды очищенной!»

— Харри! — позвала Шелли, выходя из ванной комнаты.

— Что с тобой такое случилось? Не видишь что ли, что я работаю?

Она изучающе посмотрела на его затылок. Как странно, она никогда раньше не замечала ни его чрезмерной толщины, ни непропорциональности. Мужчины-крепыши с буграми мускулов никогда не нравились ей. Тем не менее здесь она вместе с Харри. «Над этим стоит подумать», — сказала она себе.

— Харри, — повторила она. — Сегодня воскресенье.

— Трижды «ура» по поводу воскресенья.

— Мы в Акапулько, Харри.

— Скажи мне лучше, чего я не знаю.

Его волосы на макушке внезапно показались ей очень уж редкими. Ей пришла в голову мысль, что сейчас она впервые смотрит на Харри, и у нее было такое ощущение, что она совершает что-то похожее на предательство. Нет. Она слишком много значения придает условностям.

Шелли мягко дотронулась до его плеча.

— На улице так прекрасно, Харри. Давай займемся чем-нибудь, давай пойдем куда-нибудь…

— Я уже занят чем-нибудь. Я работаю. Хочешь — иди сама, я не возражаю.

Она состроила его затылку гримасу и прошла в другую комнату. Там она сняла свое платье и заменила его на белые шорты в обтяжку и бирюзовую блузку без рукавов. Удовлетворенная своим видом, Шелли присела на кровать.

Что предпринять? Может, пойти в бассейн или на какой-нибудь из пляжей? Но быть одной на публике — ее всегда беспокоила такая ситуация. А особенно в бикини! Шелли нравилось ощущать свою привлекательность в глазах мужчин, но в то же самое время, замечая эти оценивающе-восхищенные взгляды, которых она — действительно — ждала, Шелли чувствовала страх, даже какой-то неотчетливый стыд.

Она подумала о Морри Карлсоне. Со дня их первой встречи она еще два раза видела художника. Один раз, вечером, она вместе с Морри, с разрешения Харри, пошла в бар отеля «Мирадор», чтобы посмотреть оттуда на прыгунов со скал. И еще один раз, днем, Морри навестил площадку, где они тогда снимали свой фильм. Шелли представила художника Харри и Форману, нескольким другим членам их съемочной группы. Тем вечером Харри просто сочился сарказмом, обсуждая строение тела Морри. Шелли ненавидела Харри за это, сама при этом удивляясь своему мужеству: как только она могла чувствовать такое к Харри…

В шкафу, заложенный пустыми чемоданами, стоял написанный Морри портрет Шелли, уже в рамке, под стеклом, завернутый в зеленую с золотом бумагу. Это будет ее подарком Харри на Рождество, на будущей неделе. А вдруг… вдруг подарок сможет прямо сейчас отвлечь его от работы, и ей удастся убедить его пойти куда-нибудь? Шелли вынесла портрет в другую комнату.

— Харри, — приступила она.

— Не сейчас, я же тебе сказал.

— Это тебе, Харри.

Он отложил ручку, медленно повернулся вокруг, с явным неодобрением оглядел ее.

— Какие у тебя шорты, — сказал он.

— Тебе нравятся? Это новые.

— На тебя будет пялиться каждый зевака на пляже.

— А ты ревнуешь? — поддразнила она его.

— Просто не одевай их вообще. Если я захочу, чтобы ты выставлялась для других, я тебе скажу.

— Хорошо, Харри, — быстро согласилась она. — Я их сменю. Но сначала у меня для тебя есть подарок. — Она протянула ему завернутый в бумагу рисунок.

Он взял пакет, как будто это было какое-то опасное оружие.

— Это подарок, глупыш. Открывай.

Бристол развязал ленточку, сорвал бумагу и стал изучать портрет.

— Это ты, — наконец сказал он.

— Тебе нравится?

Он посмотрел на портрет, потом на Шелли, потом снова на портрет.

— Нормальный.

— Я думала, он очень симпатичный.

— У меня же есть оригинал, на кой мне картина? Ее нарисовал тот парень, Карлсон, да?

Она коротко кивнула.

— Что происходит у тебя с ним?

— Не надо, Харри, прошу тебя.

— Я задал тебе вопрос.

— Ничего не происходит. Морри мой друг.

— Я твой друг! Зачем тебе нужен еще один друг, когда у тебя есть я?

— Это не одно и то же.

— Это уж точно, могу поспорить на твою задницу! И ты занимаешься «этим» с таким уродом?

— О, Харри! Не называй его так…

— Отвечай!

Интуитивно Шелли ощущала, что это было проверкой. В действительности Бристол не верил, что она спит с Морри Карлсоном, просто хотел услышать, как она отрицает это.

— Не буду! — заявила она Харри, едва не топая ногой. — Не буду отвечать.

— Черта с два не будешь.

Она сделала шаг назад.

— Я не сделала ничего плохого. И ты знаешь об этом.

Бристол удовлетворенно фыркнул.

— Я знал, ты не станешь заниматься «этим» с ним. Да у него, наверное, и не стоит.

— Очень вежливо, — упрекнула она.

— Дамочка вроде тебя, — пробормотал он, глядя на портрет. — Помню, на кого ты была похожа, когда я встретил тебя в первый раз. Практически шлюха. Если бы не я, ты бы тем и занималась в своем Вегасе.

Шелли побледнела.

— Нет, — с трудом выговорила она. — Я не из таких.

— Когда мы сошлись, ты дала мне слово, что всегда будешь честна.

— Я всегда была честной, Харри. Честной, правда…

Все еще рассматривая рисунок, Бристол ответил:

— Сказать по правде, эта картина дерьмовая. Просто дерьмовая. Если бы он из себя что-нибудь представлял, разве стал бы он заниматься этим за гроши? — Без предупреждения, он плавным движением руки запустил портретом в стену, в разные стороны брызнуло стекло.

Шелли подняла картину, собрала разбитое стекло.

— Она хорошая, Харри, — сказала она, желая в это верить и не вполне способная сделать это. — Она хорошая. А твое мнение ничем не лучше моего. — Она ушла в ванную и с силой захлопнула за собой дверь.

Через несколько минут за ней пришел Харри.

— Слушай, мне, конечно, не следовало так швырять эту картину. Давай я все исправлю, вставлю новое стекло, сам сделаю. Может, она и не так плоха. То есть, я хочу сказать, какого черта, мне она вроде как нравится…

Она кинула на него осторожный взгляд.

— Ты серьезно?

— Конечно, серьезно.

— Ты больше не сердишься?

— Не-а.

На лице Шелли быстро появилась улыбка.

— Тогда давай пойдем гулять, займемся чем-нибудь.

— Ладно, ладно. — Потом подозрительно: — Чем, например?

— Ну ты помнишь, такие маленькие лодочки на заливе, Харри, — ответила она, подходя к окну. — Иди сюда, посмотри. Их называют парусниками, как морскую рыбу. Я всегда хотела попробовать на них поплавать, Харри. Давай покатаемся, пожалуйста.

— Ну, ладно. Но запомни: если я сказал, что мне нравится картина, это не значит, что тебе нужно повсюду таскать с собой этого… этого типа Морри. Не забудь, кто здесь оплачивает все счета.

Она рассмеялась.

— Не забуду…

— И сними ко всем чертям эти проклятые шорты!!!


Саманта проснулась одна, и проснулась от страха. Плохой сон, резкий черно-белый сон.

Она снова маленькая девочка, живет на военной базе вместе со своими родителями, в одном из тех наспех выстроенных в стиле ранчо домишек — с тонкими стенами,которыми армия обеспечивала своих полевых офицеров.

Она устроила праздник, свой праздник, но никто не пришел. Никто из детей, которых она пригласила, не пришел к ней. Никто из ее друзей. Она садится во главе длинного, красиво украшенного праздничного стола, на лице у нее слезы. И в этот момент она понимает, что у нее нет друзей, ни одного друга.

Саманта натянула простыню до самой шеи, подогнула ноги, свернулась клубочком — так же, как она делала, когда была маленькой. Даже сейчас этот сон казался ей явью, реальным событием ее сегодняшней жизни. И она была напугана, напугана точно так же, как в тот самый день много лет назад. Даже потом, став старше и приглашая к себе гостей, она могла различить в себе признаки, остатки того, давнишнего страха, что к ней никто не придет, что она останется одна на своем пустынном и никому не нужном празднике.

Быть одинокой — самое худшее из всего. Быть одинокой так больно. И все же, слишком часто ей приходилось быть одной. Ни одно из ее замужеств не подарило Саманте той близости, той нежности и привязанности, которых она жаждала; ни один из ее любовников не давал ей ничего больше, чем физическая (или лучше сказать, физиологическая?) забота и предупредительность, которые, как правило, достигали своего пика вскоре после первой встречи, а после этого с каждым днем неуклонно сходили на нет.

«Я заслуживаю лучшего…»

Обхватив голову руками, Саманта попыталась мысленно представить себе облик каждого из любовников, расположить их в порядке поступления, так сказать. Когда ей стало трудно жонглировать в уме всеми этими именами и лицами, она начала делать записи, составлять список мужчин, давая каждому краткую характеристику, отрицательную или положительную, физиологическую или иную.

«Как мало хорошего можно сказать…»

Скоро у нее получился объемистый каталог. «А я довольно неразборчивая женщина», — подумала Саманта с некоторой тревогой. Но такой взгляд на самою себя ничего, кроме беспокойства, не вызывал, и Саманта с силой захлопнула блокнот и убрала его с глаз долой, в выдвижной ящик своего ночного столика. Потом она встала с кровати.

Обнаженная — Саманта твердо верила в то, что кожа должна дышать, — она расположилась на персидском молитвенном коврике (его подарил Саманте муж-араб, который, кстати, собирался использовать этот коврик вовсе не по прямому назначению: Ахмед эль-Акб Сихоури напрасно, как оказалось впоследствии, надеялся заниматься на нем любовью) и начала делать упражнения по системе йогов. Дисциплинированно и размеренно вдыхая и выдыхая воздух, Саманта попыталась очистить свое сознание от всех порочных мыслей. Но йоговской методике расслабления продолжали мешать всякие посторонние соображения, и она бросила это занятие. Сегодня определенно не тот день для серьезной медитации.

Войдя в свою гигантскую ванную комнату, она включила сауну и, пока атмосфера в ней достигала желаемой температуры, принялась очень энергично, чуть ли даже не яростно, чистить зубы. Наконец, она растянулась в своей сауне на деревянной скамье, позволила своим глазам крепко закрыться, заставила все поры широко открыться и отдала приказ всем деструктивным элементам своего тела вытекать прочь и испаряться.

Какой все-таки слабой она была у Бернарда прошлой ночью, как потворствовала своим желаниям… И это шампанское, и эта слишком богатая, слишком изысканная еда. «Стыдно, Саманта». Она мысленно дала сама себе обязательство пробыть сегодня в сауне на пять минут больше, чем обычно.

Каким необычным был этот вечер, какие неожиданные повороты событий… Бернард, конечно, частенько устраивает, мягко говоря, странные развлечения. У него просто прирожденный дар собирать вокруг себя людей, озабоченных самыми мрачными и безотрадными сторонами жизни — омерзительными, прямо скажем.

Тот вчерашний вечер — отличный пример. Во время vichyssoise[92] один из гостей, композитор Бродвейских мюзиклов, стал разглагольствовать о том, что он назвал «всемирной революцией молодых, бедных и отверженных». Ну и отвратительным мужиком был этот композиторишко: маленькие блестящие глазки, безвольный подбородок, цветистая, чересчур пышная манера выражаться! Так как, по всеобщему признанию, главный талант этого композитора заключался в умении делать себе рекламу и деньги, Саманта посчитала его революционную позу сплошным лицемерием. Помимо всего прочего, не так уж много людей на этом свете созданы равными — опыт научил ее этому.

Когда подали entrée[93] — превосходно приготовленное мексиканское блюдо из цыпленка, композитор заявил, что все присутствующие, в том числе и Бернард, слишком довольны собой, слишком удовлетворены. Все они, по словам музыканта, не в состоянии понять наступления новой революции, они не смогут понять наступления новой революции, они не смогут понять ее приход даже в тот момент катаклизма, когда campresínos всего мира поставят их к стенке, как это сделали французы со своими аристократами.

Ему ответил американец, звали его Гэвин, смуглый красивый мужчина с выдержанным взглядом и широкими плечами спортсмена. Он заметил, что французские дворяне были гильотинированы (и это знал даже он, грубый бизнесмен-американец), и сказал, что композитор не только был неправ в своих суждениях относительно будущего, но и невежлив, поскольку строит такие мрачные прогнозы на столь замечательном обеде в присутствии столь прекрасных и очаровательных дам.

Саманта слегка зааплодировала и улыбнулась американцу. Он чуть опустил голову в знак признательности — но и все на этом. Любопытство Саманты относительно Гэвина было моментально разожжено до предела.

За десертом, состоявшем из огромных размеров клубники в кларете, композитор предпринял новую атаку, на этот раз по поводу революционной природы искусства. Он утверждал грядущие изменения в живописи, в романах, театре, кинокартинах. Предсказывал появление фильмов об угнетаемых меньшинствах, гомосексуалистах, даже о черных и нищих!

Саманта наконец не выдержала и заговорила, хотя больше, честно говоря, под влиянием бурбона:

— Как тоскливо все это звучит. Что касается меня, я никогда не хожу на фильмы, в которых звезда не носит норковую шубку.

Марселла издала одобрительный возглас:

— Дорогая, как чудесно ты сказала! Какая же ты умница, Саманта!

Ее замечание свершило то, что раньше казалось невозможным: композитор поскучнел, потом окончательно замолчал. Однако этому замечанию не удалось выполнить более важную задачу — привлечь к Саманте внимание мистера Гэвина. Когда ужин был закончен, тот уединился с Бернардом в кабинете и не показывался оттуда до самого своего ухода.

«Слишком плохо, — подумала она тогда. — Он не так интересен, как показался с самого начала, — это очевидно. Обычное дело со многими мужчинами. А особенно часто тупицами оказывались бизнесмены — почему-то в большинстве американские бизнесмены, самозабвенно преданные искусству добывания больших денег. И это тогда, когда все знают, что главное веселье состоит в том, чтобы культурно их тратить.»

Негромкий звонок таймера оборвал ее мысли, Саманта выбралась из сауны и скользнула в желтый халат. Спустившись вниз, она прошла через гостиную, на ходу кликнула служанку и направилась к своему Римскому бассейну. Кинув халат в кресло, Саманта мельком взглянула на клубы пара, поднимающиеся от подогретой воды и тускло освещаемые утренним солнцем, и погрузилась в бассейн. Она успела сделать уже четыре круга, когда у бортика появилась Трини с кофе, ломтиками папайи и со свежей «Ньюс».

Саманта прочитала сводку погоды. Сорок восемь градусов в Париже, пятьдесят один в Лондоне, и всего на три градуса теплее в Риме. Снежный буран закрыл все аэропорты на северо-востоке Соединенных Штатов, а Нью-Йорк был погребен под восемью дюймами снега, и температура там была только тринадцать градусов выше нуля[94]. Саманта дала газете соскользнуть на землю и, подняв лицо к солнцу, закрыла глаза. Все эти морозные вести делали пребывание в Акапулько намного приятнее.

Вскоре Трини появилась снова.

— Цветы для señorita.

— От кого?

Трини протянула хозяйке шесть дюжин кроваво-красных роз, которые она, словно укачивая, держала на руках. Саманта взяла карточку, прочитала аккуратно выписанные буквы: «Вы сделали ужин изысканным и стоящим событием». Она была подписана — «Тео Гэвин».

Тео. Что за милое имя. Ей никогда особенно не нравилось имя Тед или Тедди, но Теодор — совсем другое дело. Оно ему идет.

Когда Саманта осталась одна, она прочитала карточку еще раз. Гэвин снова стал человеком, к которому она чувствовала интерес. И немалый. Когда в последний раз она встречала мужчину, достаточно искушенного и достаточно мудрого, для того чтобы не проявить интерес к ней незамедлительно и недвусмысленно? Большинство мужчин почти совсем не обладают никаким светским тактом. Тео Гэвин определенно был не из их числа.

Красные розы. Довольно-таки немудреный выбор: такой букет может послать какой-нибудь водитель грузовика знакомой официантке или школьник своей подруге. Или (обнадеживающая мысль)… она недооценивает Гэвина… Возможно, эти розы часть некоего изощренного плана, цель которого — не показаться ей слишком болтливым и словоохотливым, слишком хитроумным и, как следствие этого, слишком заинтересованным ею. Конечно! Именно так все должно и быть! Он искусный игрок, он забросил в море свою блесну и собирается водить ее до тех пор, пока она не заглотнет наживку.

Ее палец дотронулся до подбородка, и Саманта улыбнулась себе самой. Гэвин был бы приятной заменой этим обгоревшим на солнце мексиканцам — Кико (вот негодяй!), а перед ним инструктор по верховой езде, а перед ним тот ужасный жиголо (он продержался очень короткое время, естественно), а до него матадор (у Саманты, кстати, часто создавалось впечатление, что все эти бычьи единоборцы постоянно путали процесс любви и убийства, что, как следствие, ставило под сомнение их способность заниматься и тем, и другим).

Высокий, сильный американец. Целеустремленный, порядочный, определенно мужественный. Время, проведенное с таким мужчиной, окажется полезным во многих отношениях. Гэвин явно обладает умением ценить лучшее, что может дать и дает жизнь, — способен он и позволить себе это лучшее. Неожиданно, словно всплыв на поверхность, ей на ум пришла одна новая и даже несколько пугающая мысль. Саманте она понравилась, она тщательно проанализировала ее со всех точек зрения. Подобный мужчина вполне может стать окончательным ответом на все ее сегодняшние проблемы. Она приняла решение — она пригласит Гэвина на свой Рождественский прием, бесплатно, конечно, — в качестве своего личного гостя.

Пляж. Беки и Чарльз. Оба сидят, оба обняли колени, лица обоих обращены к морю, каждый старается не смотреть на другого.

— Я уезжаю, — в третий раз сказала Беки. — А ты занимайся своими делами.

— Мне нужна всего пара дней, и я смогу поехать с тобой.

— Гм-м. Не выйдет. Легавые повязали Мороза и двух других парней за хранение. У него всего-то несколько семян и завалялось в кармане. Теперь им светит семь лет. Здесь стало стремно. Я сваливаю. В Оахаке[95] сейчас будет в самый раз. — Она встала. — Я пойду поплаваю…

Чарльз смотрел за ней. Беки была сильной пловчихой, намного сильнее, чем он сам, и его смущало, что он не может плыть с ней рядом, производя такие же мощные гребки, как она. (Тео он тоже никогда не мог догнать).

— Ты классно плаваешь, — сообщил он ей, когда Беки вернулась.

Она бросилась на песок.

— Твоя беда в том, что ты никак не научишься правильно дышать.

— Мой отец мне именно это и твердит.

Она села.

— Дай мне два дня, — сказал Чарльз. — Потом автостопом быстро доберемся до места.

— Я обещала Ливи. Кроме того, в этом городе полно туристов. Я сыта по горло. А в Оахаке будет выставка редиса. Я хочу на нее посмотреть.

— Редиски и грибы. Овощной маршрут…

Она не засмеялась.

— Что такого важного в этом сумасшедшем сафари? Ты ведь даже не любишь своего отца.

— Я дал ему слово, что поеду.

— А что насчет того слова, которое он дал тебе? Он сам хоть раз был с тобой по-настоящему честен?

— Это ничего не меняет.

— Ох уж эти отцы, — сказала она. — Наверное, Мороз прав — он как-то сказал, что, если бы его отец не умер к тому времени, как ему исполнилось двадцать один, он бы его убил.

— Это все пьяная болтовня.

— Может быть. И тем не менее, ты своему отцу ничего не должен.

Чарльз почувствовал, что устал. Он не хотел думать о Тео, но был вынужден это делать. Он не знал, чего именно он хочет от Тео. И от себя самого. Возможно ли еще сейчас восстановить хорошие отношения с Тео? С обоими родителями? Есть ли на самом деле что-либо, ради чего стоило сохранить свою семью? У него был только один ответ: он должен попытаться. И если из этого ничего не получится, — что ж, пусть так, но это будет не его вина. Это будет их вина.

— У тебя с ним ничего не получится, — сказала Беки.

— Может и так. Но они просто не понимают, где мы живем. Как мы чувствуем. Может, если я попробую…

— И думать забудь. Это просто бесполезно. Пробовать можем мы, а для них это все давно позади. Правда, Чарльз, не стоит ничего и затевать.

— Может быть, у нас то же самое будет с нашими детьми?

— Мы другие.

— Ты думаешь, все взрослые одинаковы?

— Как будто отлитые из одной формы, приятель.

— Пол Форман не похож на Тео.

— Никогда не верь никому старше тридцати.

— А что случится, когда нам будет по тридцать?

— Никогда не верь никому старше сорока.

Оба рассмеялись, и Чарльз обнял Беки.

— Мы хорошие, — агрессивно сообщила она ему. — Мы хорошие. Запомни это.

— И Мороз, рассуждающий о том, как он замочил бы своего папашку, тоже?

— Может быть, в этом тоже есть свой смысл. Может, дети действительно должны избавляться от стариков, захватить власть, деньги, все такое. Родители ничегошеньки не смыслят в жизни. Они считают, что сегодня — это еще вчера. Ты думаешь, меня волнует Великая Депрессия? Мой старик только об этом и мог говорить — как все было, когда он был молодым. К дьяволу все это! Я живу сейчас!

Чарльзу казалось, что он переживает какое-то таинственное приключение, участвует в некоем сюрреалистическом путешествии, в котором все не такое, каким кажется, где нет постоянной истории. Он захотел вспомнить, на что была похожа жизнь, когда он был еще маленьким, когда его родители только что поженились. Тео и Джулия, должно быть, любили друг друга тогда, должно быть, любили его. Что пошло не так потом?

— Я хочу использовать свой последний шанс с Тео, — произнес он вслух. — Он мой отец. Можешь считать это глупым, если хочешь.

— Ух ты! Этот человек заманил тебя в ловушку. Прощай, старый Чарльз. Увидимся, когда ты станешь добропорядочным гражданином — сделаешь себе два с половиной ребенка, вступишь в школьный родительский комитет и заведешь честную жену. Тебе предстоит пройти весь путь.

— Может, я еще смогу догнать тебя, — ответил он.

— Ни за что. Я еду в Оахаку. Adiós…

Она быстро пошла прочь. Он еще долго сидел на пляже, размышляя, есть ли в мире хоть один еще такой же правильный и старомодный придурок, как он сам.


Через сорок минут после того, как Форман выехал из Акапулько, он решил, что пропустил нужный поворот. Пол нажал на тормоз и остановил свой «фольцваген». «Судьба, — сказал он себе, — судьба и неправильная система дорожных указателей объединились вместе, чтобы не дать мне разыскать Грейс Бионди». Впереди по дороге на маленьком сером ослике неспешно передвигался какой-то мужчина. Форман притормозил рядом.

— С вашего разрешения, сэр, — запинаясь, произнес Форман по-испански. — Я ищу дорогу, которая ведет в деревню Чинчауа. Вы можете подсказать мне направление?

Мужчина оценивающе осмотрел Формана из-под изорванного сомбреро.

— Вы хотите ехать в деревню Чинчауа?

— С вашей помощью.

— Вы едете туда в этом автомобиле?

— Таково мое намерение.

— Но, señor, дорога очень плоха, там много кочек и ям. Туда лучше добираться на осле.

— У меня есть только вот эта машина, señor.

— Да, — сдержанно согласился мексиканец. — Для меня будет большая честь, если вы воспользуетесь моим осликом. Я пригляжу за вашим автомобилем, пока вы не вернетесь.

— Вы полагаете, я не вернусь? — мрачно поинтересовался у него Форман.

— Ну, señor, сказать по правде, в племени Чинчауа есть жестокие люди. Тем не менее, кто знает, какова будет воля Господа сегодня или в любой другой день.

«Однако, ты не заключил бы пари, что она будет на моей стороне», — сказал себе Форман. А вслух произнес:

— Как мне проехать к Чинчауа, señor?

Мексиканец потер нос.

— Все время прямо. Там будет деревня, называется «Ла Куарента-и-Очо». В ней не останавливайтесь. Немного подальше, на дороге, с правой стороны, увидите часовенку. Оттуда ведет дорога, которая вам и нужна.

— Спасибо вам, señor.

— Не за что.

Часовенка оказалась сооружением в стиле рококо, раскрашенным яркими голубыми, розовыми и белыми красками, с заключенной в стекло статуей Девы. Она была построена на том самом месте, где несколько лет назад в дорожной катастрофе погиб какой-то мужчина. Почти сразу за часовней начиналась грязная дорога. «Фольцваген» загрохотал по дороге, вскарабкался вверх по крутому откосу, выбрался на короткое каменистое плато. Потом снова влез в пыльную колею, ведущую вверх. Форман переключился на малую передачу, и машина отозвалась ревом двигателя, продолжая взбираться по склону.

В некоторых местах дорога, обходя почти под прямым углом каменистые участки, сужалась настолько, что «фольцваген» едва умещался на ней. Взгляду открывались потрясающие картины, глубокие зеленые долины и бороздчатые нагромождения скал, испещренные входами в пещеры. Один раз Форман проглядел небольшой спуск, его машину занесло, колеса, казалось, завертелись над самой пропастью, и только быстрый поворот спас его от падения в бездну.

Камни и рытвины на дороге кидали крошечный автомобильчик из стороны в сторону, и Форман был вынужден двумя руками сражаться с непослушным рулевым колесом. Крутой поворот налево, дорога идет выше, еще выше, взбирается на бугор и плавно сбегает с него. Проезд впереди обрамлен по краям деревьями, по виду кипарисами, ровные и плотные ряды которых напоминают высоченный зеленый забор.

Форман моргнул и изо всей силы нажал на тормоз. «Фольцваген» занесло, задние колеса с трудом выровнялись. Посередине дороги, безмолвно наблюдая за приближением машины, стояли двое мужчин. Когда автомобиль остановился, они направились к нему. Их ружья были направлены на Формана.

Он поискал глазами какой-нибудь объездной путь — но деревья росли слишком близко к дороге. Форман подумал было развернуться и скрыться в том направлении, откуда он только что приехал. Быстрый взгляд в зеркало заднего вида — сзади еще двое мужчин, оба вооруженных. Форман вздохнул и выключил зажигание. Потом вышел из машины на прохладный воздух зеленых гор.

— Buenas tardes, señores! — прокричал он с выражением, которое, по его мнению, должно было означать отсутствие страха и, одновременно, приветливость. Он изобразил на лице улыбку и продолжал улыбаться, несмотря на внезапную сухость во рту. Он вытер руки о штаны и протянул их вперед, ладонями вверх, выражая этим жестом свои дружелюбные намерения. Форман с удовольствием отметил, что его руки дрожат только слегка.

— Señores, я очень рад вас видеть. Я заблудился, и мне нужна помощь. Я направляюсь в деревню Чинчауа навестить свою знакомую, сеньориту Грейс Бионди. Она американка, как и я. Вы можете указать мне дорогу?

Ничего. Четверо мужчин в грязных белых брюках и таких же рубашках стояли совершенно неподвижно. Стояли и глазели на Формана. Густые черные усы, мрачные, ничего не выражающие лица. Внезапно Форман почувствовал себя актером из старого кино о мексиканских бандитах. «И это, — заметил Форман про себя, — не очень хорошее кино».

— Я плохо говорю по-испански, — продолжил Форман. — Простите меня. Так что, если вы удовлетворены, я сейчас вернусь в машину и поеду дальше. Было очень приятно поговорить с вами, господа…

Он открыл дверь «фольцвагена»; ближайший к Полу мужчина резко захлопнул ее.

— По-видимому, мы зашли в тупик, — проговорил Форман. Он достал сигареты. — Не возражаете, если я закурю?

Человек, который захлопнул дверь, протянул руку. Форман отдал ему пачку.

— Угощайтесь, — предложил он.

Вперед выступил второй мужчина, его ружье было нацелено в грудь Формана.

— Сеньорита Бионди не говорила ни о каких гостях, — сообщил он своим приятелям.

— Так значит, — ответил Форман, — вы, господа, из Чинчауа. Какое это для меня облегчение! Давайте я подвезу вас до деревни? Не стесняйтесь, залезайте в машину.

Заговорил мужчина, стоявший позади Формана.

— Я думаю, будет правильно застрелить его прямо сейчас.

— Да, — согласился второй. — Заведем его в лес и прикончим там. Тогда нам не нужно будет возиться с трупом.

— Решено, — сказал другой.

— Это очень забавно, — вмешался Форман. — Но я не уверен, что сеньорита Бионди поймет вашу шутку.

— Пристрелить его немедленно.

— Ребята, давайте на время оставим все эти разговоры насчет «пристрелить» и «прикончить». Я знаю, вы меня только дразните, но это меня все равно огорчает. Вот что я вам скажу — давайте заключим сделку. Отведите меня к сеньорите Бионди. Если она скажет, что я не друг, можете застрелить меня прямо там, на месте.

— Убить его мы всегда можем, — решил тот, кто раньше согласился с предложением отвести Формана в лес.

— И еще автомобиль.

— Sí, — согласился мексиканец.

Форман открыл дверь «фольцвагена», и четыре ружья были немедленно нацелены на него. Он показал шаль.

— Для сеньориты, — объяснил он.

— Пошли.


Деревня Чинчауа состояла из тридцати или сорока маленьких домишек, построенных из дерева и гофрированного железа. Некоторые из них были покрыты шифером, крышу другим заменял плотный черный картон. Деревню пересекала одна-единственная грязная дорога, заканчивающаяся у небольшой белой церквушки. Улица служила пристанищем обычным ее обитателям — курам, свиньям и играющим в футбол мальчишкам. Заметив пришельцев, с десяток шелудивых псов начали выть, лаять и наскакивать на них. Сопровождающие Формана роздали несколько хорошо рассчитанных пинков, и собаки отступили, причем в их водянистых глазах читалось нечто вроде угрюмой признательности.

Улица стала заполняться людьми, собиравшимися за спиной старика с белыми усами и почти дочерна сожженным горным солнцем лицом. Он стоял посередине улицы, наблюдая за приближением Формана и его стражи. Не доходя шести футов до старика, вновь прибывшие мексиканцы остановились, и один из мужчин заговорил на языке, который Форману никогда раньше не приходилось слышать; в голосе мужчины чувствовалась почтительность. Старик слушал, время от времени поглядывая на Формана своими темно-карими глазами.

— Я американец, — сказал Форман по-испански. — Я приехал повидать сеньориту Бионди.

— Это верно! — раздался голос из толпы деревенских жителей. В толпе образовался проход, и вперед выступила Грейс Бионди. В ее бледно-голубых глазах была видна тревога. Она подошла к Форману и, взяв его руку, пожала ее.

— Кавалерия спешит на помощь, — произнес Форман по-английски.

— Помолчите. Все переговоры буду вести я. — Переключившись на испанский, она заговорила со стариком: — Он друг, Дон Мигель. Это моя ошибка. Я не объяснила ему обычаи Чинчауа…

Старик продолжал изучающе глядеть на Формана.

— Наши враги хитры. Возможно, это просто уловка, чтобы застать нас врасплох, чтобы ввести в нашу деревню шпиона. И ночью, когда весь народ спит… — Он дотронулся до мачете, который висел у него на поясе.

— Я позволю тебе остаться, — обратился старик к Форману на испанском языке. — Это только правильно, что сеньорита заводит дружбу со своим собственным народом. Но ты должен вести себя в соответствии с обычаями Чинчауа, иначе ты понесешь наказание в соответствии с обычаями Чинчауа. — Он повернулся и пошел прочь, двигаясь с легкой походкой молодого человека.

Толпа распалась на маленькие группы; люди стали расходиться по домам. Когда они остались одни, Грейс Бионди резко повернулась к Форману.

— Вы были очень близки к тому, чтобы быть убитым.

— Эта мысль мне приходила в голову.

— Зачем вы здесь?

— Я приехал, чтобы увидеть вас.

— Где ваша машина?

— Мое такси остановили эти ребятишки с ружьями. Один из них остался сторожить машину.

— Я позабочусь о ней позже. Так как предполагается, что мы друзья, давайте и вести себя соответственно. Пойдемте со мной. Побудете немного у меня для конспирации, потом отправитесь назад.

Она зашагала прочь, и Форман пошел рядом с ней.

— А вы не такая высокая, как мне показалось, — сказал он.

— Вы, должно быть, просто глупец, — ответила она. — Другого разумного объяснения вашему поведению найти просто невозможно.

— Это уже лучше. То что нужно. Во всех смыслах.

— Señor, может быть, вы предпочитаете людей Дона Мигеля?

— Грейс, прошу вас, будьте милосердной.

— Откуда вы знаете мое имя? Я никогда его вам не сообщала.

— Я один из этих предприимчивых американцев. Есть кое-какие способы. Не думаю, что вы помните мое имя, да?

Она остановилась, пройдя половину главной улицы деревни.

— Ваше имя я помню. Это доставляет вам удовольствие? Вот здесь я живу. Заходите в дом. Я покормлю вас, а потом вы вернетесь туда, где ваше место.

Домишко состоял всего из одной комнаты, один из углов которой был отведен под некоторое подобие кухни; дым от небольшой жаровни поднимался вверх и уходил через щели между листами шифера на крыше.

— Мое место рядом с вами, Грейс, — сказал Форман.

— На ленч бобы и тортильи. — Она разожгла огонь. — Одна из женщин, с которой я здесь подружилась, каждое утро печет для меня свежие тортильи. Они довольно вкусны. Бобы я готовлю сама. Muy picante, señor[96]. В этих местах, если чили не входит в ваш рацион, вы рискуете остаться голодным.

— Я старый мексиканец.

Она разложила бобы по глиняным чашкам, и они уселись на трехногие табуретки; шаль Форман использовал в качестве подушки. Он положил немного бобов в лепешку и быстро проглотил ее, сам удивляясь, насколько он голоден. Напротив неторопливо жевала Грейс, глаза ее были опущены. Она была даже красивее, чем он запомнил ее. Смуглая гладкая кожа, четко очерченные, нежные и, одновременно, сильные черты лица. Тщательно выгравированная линия ее рта восхищала Формана и возбуждала его воображение.

— И как вы меня находите? — спросила она, бросив на Формана быстрый изучающий взгляд.

— Это секрет. Давайте поговорим о нас. Похоже на какой-то фильм тридцатых годов — герой отправляется в дикие неизведанные места, и его берет в плен гордое и примитивное племя индейцев. И только они собираются распять его на муравейнике (какая ужасная смерть!), как появляется прекрасная белокурая богиня и объявляет, что он принадлежит ей.

— Я пригласила вас только на ленч. Так что не увлекайтесь.

— Вы не говорили бы так, если бы посмотрели этот фильм.

— Сказать вам, чем закончится это кино?

— Не стоит беспокоиться.

— Заключительные кадры: герой один скачет вниз по склону, чтобы никогда больше не появляться в этих краях.

— А вам не приходила в голову мысль, что настоящими романтиками являются именно мужчины?

— Ешьте свой ленч.

Он вздернул подбородок.

— Вы моя первая белокурая итальянка…

— Как интересно вы выразили свою мысль!

— Расскажите мне историю своей жизни.

— Мать ирландка, отец итальянец. Родилась в Нью-Йорке, выросла в Филадельфии.

Он перевел глаза на ее рот. Губы Грейс были сочного розового цвета. Он очень хотел поцеловать ее. Форман достал шаль.

— Это вам, — тихо произнес он.

— О… — Она издала звук, который одновременно означал и радость, и сожаление. — Она замечательная, правда. Но я по-прежнему не могу принять ее. Мы ведь и вправду не знаем друг друга.

— Отец у вас итальянец, мать ирландка. Родом из Нью-Йорка, росла в Филадельфии. Здравствуйте, как поживаете…

Она взяла шаль и прижала ее к лицу.

— Обожаю запах натуральной шерсти.

— Она ваша.

Грейс колебалась.

— Очень хорошо, я приму ее, с удовольствием. Но ничего не изменилось. После ленча вы должны будете уехать.

— En toute chose il faut considerer la fin, — ответил Форман и перевел: — В каждом деле необходимо учитывать конец. — Затем он посвятил себя остаткам бобов, зная при этом, что она изучающе смотрит на него — смотрит с выражением, которое, как надеялся Форман, можно было бы точно определить как возобновленный интерес.


После ленча они взобрались по извилистой тропинке, проходящей позади деревни, и пересекли узкий луг, на котором под присмотром молоденького мальчика расположилось стадо коз. Он помахал рукой, и Грейс помахала ему в ответ, заговорив с пастухом на наречии Чинчауа.

— Вы, по-видимому, прекрасно ладите с этими людьми, — прокомментировал Форман.

— Либо вы хорошо ладите с племенем Чинчауа, либо не ладите вовсе. — Она заколебалась, прежде чем продолжить. — Чинчауа живут строго общинной жизнью. Благо племени превыше блага отдельного человека. Таков закон для всех горцев в этих местах. Каждое племя — своя община, своя деревня как правило очень немногочисленная. Чинчауа считаются одними из самых воинственных здесь, в горах, они по-настоящему враждебны к пришельцам. Жизнь или смерть любого отдельного человека является несущественной постольку, поскольку она служит общему благу, сохраняет жизнеспособность всего племени.

— В такой жизни веселого мало, правда?

— В жизни Чинчауа действительно мало веселого. Мужчины, женщины и дети, их всего шестьдесят семь. В этой стране бедняков, они почти самые бедные. И почти никаких шансов, что их жизнь станет в будущем лучше. Они не могут отделиться от культуры, которая воспитала их такими, и они не могут дружить с внешним миром, который угрожает им. По крови они одни из самых чистых племен во всей стране, но они сами как пришельцы, как чужие на своей земле. Изгои. Отверженные. Да, — продолжила она, как будто отвечая на его вопрос, — они бы точно вас застрелили. Или любого другого чужака. Убийство просто не представляет для них никакой моральной проблемы. И в этом есть определенный смысл. Сама жизнь разделила здешний мир на два лагеря — Чинчауа и их врагов. А вы определенно не относитесь к числу Чинчауа.

— Хорошие ребята и плохие ребята.

— Они образуют союзы с некоторыми другими племенами, но эти договоры очень тонкая вещь, и они заново заключаются между племенами каждые полгода или около того. В них идет речь о критических для выживания племени вещах — праве на воду, использовании дороги в Акапулько и прочем в этом духе. Однако Чинчауа уже научились не зависеть от договоров.

— Как, например?

— Например, несколько лет назад Чинчауа заключили союз с народом Уачукан. Племя Уачукан живет на земле, которая примыкает к территории Чинчауа с запада и тянется до самого шоссе. Около полугода Чинчауа тщательно соблюдали условия договора и внимательно присматривались к народу Уачукан. Постепенно в отношениях между племенами стало устанавливаться доверие, барьеры стали ненужными. Стада отводили пастись все дальше от деревни, на лучшие земли, и животным никто не причинял вреда. Женщинам было позволено спускаться с горы, чтобы стирать в реке. Они безбоязненно шли туда. Мальчики одни ходили охотиться, и ничего страшного не случалось.

— До тех пор, пока однажды воскресным днем отряд Уачукан не напал на самое большое стадо Чинчауа и не убил мальчиков-пастухов и расправился со всеми овцами и коровами. Часом позже одной из женщин Чинчауа, которая возвращалась в деревню с реки, перерезали горло. Тогда народ Чинчауа атаковал предателей, и почти целых два месяца здесь бушевала кровавая война. Погибли сотни мужчин Чинчауа, а сколько погибло мужчин племени Уачукан, не знает никто. С тех пор народ Чинчауа не доверяет никому.

— Когда все это случилось?

— Насколько я могла подсчитать, около ста пятидесяти лет тому назад.

Форман присвистнул сквозь зубы.

— Эти ребята просто чемпионы по держанию камня за пазухой.

— У народа Чинчауа есть поговорка: «Мертвец не сможет никого предать».

Они уселись на широкий каменный уступ, Грейс спустила ноги вниз. Форман с трудом заставил себя посмотреть вниз, в долину, до которой от их скалы было более тысячи футов[97]. Потом откинулся назад и оперся на локти.

— Я пытаюсь понять, как в это все вписываетесь вы, — сказал он.

Она посмотрела на него и сразу же отвела взгляд.

— Я антрополог. Я прослышала про индейцев в этих горах, и мне стало любопытно. Я посетила несколько деревень, но их охрана была начеку, и я не смогла пробраться в поселения. Чем больше они старались обособиться от внешнего мира, тем больше мне хотелось узнать их. Но это было трудно. Я поехала в университет в Мехико-Сити, хотела изучать там историю и язык Чинчауа. К несчастью, у них нет письменной истории и мало кто из посторонних знает их язык. Но один из этнологов из университета свел меня с археологом, который говорил на наречии Чинчауа. Он и обучил меня их языку. Потом я вернулась. На этот раз я смогла уговорить Дона Мигеля позволить мне остаться.

— И что вы здесь делаете?

— Я изучаю. У народа Чинчауа нет алфавита, нет письменного языка, нет письменной истории. Легенды и мифы передаются из уст в уста, от одного поколения к другому. В некоторых из этих историй рассказывается о людях с черными волосами на лице, людях, которые сверкали на солнце. Нет сомнений, что здесь имеются в виду конкистадоры, бородатые воины в доспехах.

— Подобно другим народам Латинской Америки, Чинчауа дружили с испанцами, доверяли им. От испанцев к ним пришло христианство, — добавила она, и в голосе Грейс прозвучал отзвук иронии. — Но испанцы предали их. В то время Чинчауа жили в лесах вокруг залива Акапулько. Позднее, для того чтобы выжить, они переселились в горы.

— А что насчет того, другого племени?

— Уачукан? Легенда говорит, что некогда в племени Чинчауа жили два брата, которые сражались друг с другом за обладание молодой красавицей из их племени. Один из братьев убил другого и убежал вместе с девушкой из племени. Так было положено начало народу Уачукан.

— Каин и Авель.

Грейс не ответила, и Форман долгим изучающим взглядом посмотрел на нее, как будто стараясь увидеть нечто под загорелой кожей девушки. В профиль тонкие черты ее лица были словно выгравированными на миниатюре, почти хрупкими. И все же он ощущал пульсацию сил внутри Грейс. Однако если по временам она и казалась защищающейся, то при этом Форман не чувствовал в ней никаких признаков внутреннего гнева, готовых вызвать вспышку.

— Как долго вы планируете оставаться здесь?

Она улыбнулась и покачала головой.

— Сначала я хотела пожить здесь всего три месяца. Но к этому времени я почти в три раза перевыполнила норму. Однако я начинаю подумывать, что мне пора уезжать. Не думаю, что дело тут в моем воображении, но я вижу, как меняется настроение Дона Мигеля. Я полагаю, что становлюсь стеснением, помехой и для него, и для всего племени. Что ни говори, я такая же чужая для них, как и все остальные иноземцы, только что разве более осведомленная. Честно говоря, я надеюсь, что ошибаюсь, потому что моя работа идет очень хорошо. С другой стороны, я беспокоюсь о том, чтобы записать все, что я узнала здесь…

— Продолжайте, пожалуйста. — Она отказалась от сигареты, и Форман прикурил одну для себя.

— Существует теория, что до Кортеса в этой части Западного полушария высадились выходцы с Востока. В Южной и Центральной Америке ученые уже обнаружили некоторые признаки такого, если можно так сказать, посещения.

— И что?

— Я полагаю, что племя Чинчауа может оказаться прямыми потомками этих восточных переселенцев.

— И вы намереваетесь это доказать?

— Думаю, да. Но это лишь побочное направление в моей основной работе. Понимаете, я записываю язык Чинчауа в надежде создать для них письменный алфавит. И одновременно я пишу историю племени.

— Из легенд?

— Да. В действительности, я собираюсь доказать народу Чинчауа, народу Уачукан и другим горным племенам, что на самом деле они являются различными ветвями одной и той же семьи. Их языки очень схожи, в них множество одинаковых корней. Может быть, тогда они осознают, что нужно прекратить воевать друг с другом.

— Благородное чувство.

— И вы его не разделяете?

— Как продвигаются дела с вашим алфавитом? — спросил Форман, игнорируя ее вопрос.

Она покачала головой.

— Было очень трудно. Целыми неделями у меня ничего не получалось. А потом, неожиданно, язык начал мне поддаваться. Я сделала несколько открытий. Это тяжелая работа, а сложность самого языка и подозрения племенных вождей еще больше ее затрудняют. Вы только вообразите, в языке Чинчауа есть двенадцать синонимов глагола «бежать» и семнадцать вариантов слова «спать». А понятия «отступать» у них вообще нет, — добавила она.

— Сделать и умереть. На Мэдисон Авеню полным-полно таких упрямцев. Моя страна права или не права. К черту торпеды, которые мчатся на полной скорости к цели. Что дальше? — сказал Форман. — Слишком много усилий для шестидесяти семи дикарей…

Она заколебалась, потом решила продолжить.

— Я хочу опубликовать словарь, чтобы по нему могли учиться другие, чтобы они могли поехать в экспедиции, поработать в других деревнях. Когда появится письменный язык, можно будет создать самоучители, учебники. Народ Чинчауа сможет узнать современные методы ведения сельского хозяйства, выращивания скота, правила санитарии, основные приемы и способы медицинской помощи.

— Прекрасно. Но вы забыли об одной вещи.

— Какой это?

— Народ Чинчауа не умеет читать.

— Но они могут научиться, разве не так? — Она поднялась на ноги. — Пора возвращаться.

Несколько минут они шли, не прикасаясь друг к другу, словно разделенные невидимой преградой. Вдруг Форман споткнулся, поскользнулся на отполированном скалистом склоне и шлепнулся на камни; падение, однако, закончилось для него благополучно. Не в силах сдержаться, Грейс рассмеялась, ожидая, пока он не поднимется на ноги.

Форман перекатился на спину и, не вставая с земли, посмотрел на нее.

— С этой точки вы выглядите столь же хорошо, как и со всякой другой.

Ее настроение быстро изменилось.

— Вы не должны разговаривать со мной подобным образом.

— Я хочу, чтобы вы знали, как я себя чувствую.

— Прошу вас. Поднимайтесь. Мы должны возвращаться в деревню.

Он протянул руку, и Грейс отступила на шаг, скрестив на груди руки.

— Полагаю, я вам просто в достаточной степени безразличен. Что же, неотразимым я не являюсь, — сказал он с явным раздражением в голосе.

— Я… вы умный человек, я думаю…

— Я знаю, но мы чужие друг другу. Послушайте, точно такими же были люди Чинчауа, когда вы в первый раз приехали к ним. По крайней мере, предоставьте нам такой же шанс, что вы дали и им.

Он сел.

— Что вы хотите обо мне узнать? Спрашивайте меня обо всем.

— Хорошо. Вам нравится Акапулько?

Форман принял серьезное выражение.

— Он не так уж плох, но, с другой стороны, он просто ужасен.

Какое-то время она не знала, как реагировать на его слова. Потом рассмеялась.

— Мне кажется, вы не принадлежите к породе туристов. Что вы здесь делаете?

— Только, если вы сядете.

Она отступила еще на один шаг.

— Расскажите мне по дороге. Мы можем пойти медленно.

— Достаточно честно. — Он рассказал ей о фильме «Любовь, любовь», о том, как его разыскал Бристол, о том, как шла работа. — Бристолу нужно, чтобы я спланировал каждую сцену, каждый кадр, он хочет, чтобы съемки были закончены вовремя, и еще ему необходимо, чтобы я уложился в смету.

— А вы не можете работать быстро и, тем не менее, создать фильм, который хотите сделать?

— Я постоянно себе твержу, что могу. Но каждый раз, когда я останавливаюсь, чтобы подумать немного, рядом возникает старина Харри и требует, чтобы в фильме было больше секса и больше действия. «В кино необходимо действие!»

— Может быть, он и прав. Кино подразумевает действие, разве не так?

— Вообще-то конечно, но в кино, помимо всего прочего, могут быть еще и мысли. Фильм достаточно сложная вещь. В его создании участвует множество людей, и любое кино является результатом их сотрудничества, совместной деятельности. Но на площадке главный человек — режиссер, и, в конце концов, фильм принадлежит ему. Кино — это не только мой стиль письма, но и моя подпись. А я хочу подписаться под чем-нибудь хорошим.

— Я понимаю это.

— Понимаете, камера довольно-таки особый прибор, в определенном смысле ее можно сравнить с любовницей, у которой прогрессирующий невроз, — вам нужно обращаться с ней очень осторожно и знать, что вы делаете. И даже тогда она может отомстить вам.

— Видите ли, парень вроде Бристола не в состоянии понять камеру, не в состоянии постигнуть ту прелесть и большую, чем в реальности, настоящую, «кинематографическую» достоверность, которую вы, по крайней мере теоретически, можете достигнуть с помощью этой камеры, если только обладаете хоть каким-то талантом. Я не Бергман, но по меньшей мере мне хотелось бы быть Полом Форманом, и хотелось, чтобы этот фильм стал лучшим, чего я могу достигнуть. Черт! Надеюсь, это звучит не слишком самоуверенно…

Они вошли в деревню. В конце улицы, задом к горам, стоял красный «фольцваген» Формана.

— Я так не думаю. И хватит извиняться. Сделать эту картину — хорошее дело. По крайней мере, у вас будет возможность выяснить больше о себе самом.

Он взглянул на нее.

— Что заставляет вас думать, будто именно этого я хочу?

— Мне бы хотелось, чтобы сюда пришел человек, похожий на вас, — сказала она, не ответив на его вопрос. — Человек с кинокамерой, чтобы запечатлеть каждодневную жизнь народа Чинчауа. У них невероятно красивые, экзотические празднества. Музыка, правда, простая, но танцы замысловаты и экзотичны. Каждый на празднике рассказывает свою историю. — Они подошли к машине, и она остановилась, рассеянно улыбаясь. — Спасибо вам за шаль. Она очень красивая.

— Там, где я взял эту, есть еще, — ответил ей Форман, страстно желая выпустить наружу то непривычное, необъяснимое, мгновенное чувство к ней, чертовски близкое к мгновенному помешательству, если только такое было возможно. А еще больше он желал, чтобы она смогла ответить на него…


Парусник скользил по водам внешнего залива. Сидевшая на румпеле Шелли подняла голову и засмеялась навстречу ветру. В высоком голубом небе кругами носились чайки, а в воду нырял пеликан, всякий раз показываясь из воды с рыбой в гигантском клюве. Лодка быстро разрезала носом легкую мокрую зыбь, и Шелли чувствовала себя необычайно бодрой, почти невесомой.

Даже неистовый сеанс любви, через который провел ее Харри незадолго до того, как они сели в лодку, не смог омрачить ее радостного настроения. В действительности, если быть по-настоящему честной с собой (а это ей редко удавалось), Шелли понравилось это занятие любовью, как, впрочем, нравилось почти всегда. Харри был грубоват и в большей части случаев действовал так, как будто ему наплевать на то, что она чувствует, или на то, что он с ней делает. Иногда она просто притворялась, чтобы доставить ему удовольствие. Но когда Харри был действительно на высоте — на своей максимальной, естественной, эгоистичной высоте, — он становился другим, особенным мужчиной, и женщине приходилось отвечать ему, нравилось ей это или нет. И в этот раз Шелли гораздо больше понравилось, чем не понравилось, как ее любил Харри.

Непредсказуемый бриз приподнял крошечное суденышко, потом грубо бросил вниз, обдав брызгами Шелли и Бристола. Они понеслись прямо в открытое море.

Бристол боролся с гиком, стараясь удержать парусник вертикально.

— О, Харри! — воскликнула она. — Как восхитительно!

— Поворачивай эту чертову штуковину назад!

— А мы далеко от берега, Харри?

— По меньшей мере в нескольких милях. Поворачивай налево, а я попробую выправить парус.

Шелли кинула быстрый взгляд на волны, светящиеся отраженным светом. Вокруг не было видно ни одного суденышка, но вдалеке, у самого берега, она заметила сине-белые зонтики водных парашютистов.

— Поворачивай лодку назад! — закричал Бристол, и Шелли повиновалась.

Порыв ветра наполнил парус, и лодка накренилась, став похожей на гигантскую раненую птицу. Шелли сильнее нажала на румпель. Гик сорвался с места и быстро описал большую дугу, едва не задев при этом голову Бристола, который в последний момент успел пригнуться.

— Осторожней, черт бы тебя побрал! Ты нас утопишь!

Из-за горизонта с ревом вынырнула моторная шлюпка и промчалась прямо перед носом их лодки. Их сильно тряхнуло на кильватерной струе, и нос их парусника зарылся в воду. Ветер внезапно переменил направление, парус шаром выгнулся в другую сторону, и гик полетел прямо в спину Харри.

— Харри! Смотри! — Протянув руки, Шелли бросилась вперед, но гик, набирая скорость, скользнул мимо, пройдя над Бристолом всего в нескольких дюймах.

Он посмотрел на нее, бледный и испуганный.

— Что ты пытаешься сделать? — Его глаза переместились куда-то ей за спину. — О, Господи! Где руль?

Она круто обернулась. Руля не было.

— Вот он! — закричала она; голос Шелли заглушил ветер. — Вон там, справа!

Его глаза изучающе скользили по волнам, пока, наконец, не заметили предмет из блестящего коричневого дерева; полоса воды между ним и парусником быстро увеличивалась.

— Мы должны подобрать его, — пронзительно закричал Харри.

Шелли посмотрела вперед. Увлекаемый ровным бризом парусник теперь выходил из залива в открытое море.

— Я не смогу! — сказал Харри. — Я не доплыву так далеко.

Шелли стащила с себя кофточку и брюки и нырнула в воду. Размеренно дыша, в такт волнам она поплыла к тому месту, где, по ее расчетам, принимая во внимание течение, должен быть руль. Дважды она заглотнула воды, но это не остановило ее — она по-прежнему плыла к цели, ритмично и мощно отталкиваясь ногами.

Поднявшись на высокой волне, она разглядела впереди пляшущий на воде руль и изменила направление. «Дыши и отталкивайся ногами, — приказала она себе. — Греби! Дыши и отталкивайся ногами»… Неожиданно она увидела руль совсем близко. Почувствовав прилив сил, Шелли поплыла быстрее, пока ее рука не сомкнулась на гладкой рукояти. Вобрав в себя воздух, ободренная победой, Шелли обернулась, чтобы посмотреть на парусник. Его не было.

Шелли бешено закрутила головой, но перед глазами были только зеленые волны с белыми пенящимися верхушками. Собрав силы, она приподнялась повыше, ничего не увидела, и тут же погрузилась в воду с головой. Отплевываясь и кашляя, она выплыла на поверхность, отчаянно стараясь выправить дыхание.

«Успокойся… Не паникуй…»

«Где-то там Харри старается разыскать ее, прийти ей на помощь. Время. Время, чтобы успели прийти спасатели. Время — вот что ей сейчас нужно, — Шелли сделала усилие, чтобы расслабиться, сберечь энергию. — Если не терять головы, можно плавать часами».

Она заставила себя рассуждать: «Первое: в какой стороне берег?». Она посмотрела на солнце, надеясь с его помощью определить свое положение, но только запуталась. Она поискала глазами лодку. «Ничего».

«Что дальше? Терпение.» Она перевернулась на спину и стала глубоко дышать, погрузив в воду голову и подняв лицо к солнцу. Укачиваемую волнами, согреваемую солнцем, ее несло течением по воде, и нечто вроде эйфории стало для нее защитой от ужаса: «Когда все это кончится, у меня будет прекрасный загар». У Шелли вырвался смешок; голова ее подалась вперед, и она заглотнула воды. Кашляя и отплевываясь, она приняла прежнее положение, стараясь оставаться на поверхности.

Сквозь шум моря до нее донеслось карканье птиц. Ее голова повернулась, глаза уставились в сверкающее небо. Низко над водой летел косяк крачек. Птицы, дошло до Шелли, направляются к берегу, и она бросилась за ними. Шелли почувствовала какую-то странную тяжесть в правой руке. Все это время она сжимала руль. Шелли разжала пальцы и выпустила его.

Меняя стили плавания, она решила, что плыть на боку самое экономное — при таком способе тратится меньше всего энергии. Тем не менее, усталость все возрастала, руки и ноги стали теперь ощутимо тяжелее.

«Вдох, оттолкнуться ногой, гребок. Вдох, оттолкнуться ногой, гребок. Сосредоточься. Каждый толчок ноги, каждое движение руки приближает тебя к берегу.»

Что-то скользкое и холодное прикоснулось к ее икре, и Шелли отпрянула в сторону. «Акула!» Ноги и руки заработали с бешеной скоростью, она словно вгрызалась в воду, отплывая все дальше вперед, пока не почувствовала, что не может больше двигаться. Задыхаясь, Шелли перевернулась на спину, замерла, напрягла все силы, чтобы быть неподвижной: она вспомнила, что где-то слышала, — акулы нападают преимущественно на движущиеся объекты.

Шелли покачивалась на воде. Спина ее болела, руки и ноги устали, легкие с трудом втягивали воздух. Она ждала, пока к ней вернутся силы. Шелли почувствовала, как напряглась мышца ее бедра, и постаралась расслабиться, опасаясь, что у нее сведет ногу. Теперь ее тело вроде как плавает немного повыше, а дыхание восстанавливается — глубокий вдох, медленный выдох. Покой охватил ее, ощущение легкости и приятности. И в этом умиротворенном состоянии Шелли решила — она погибнет здесь.

До того момента Шелли была слишком увлечена борьбой за жизнь, чтобы думать о смерти. Но теперь она знала правду — Харри не вернется. Спасти себя — вот что для него было важно, и, поскольку она и так всегда это знала, это перестало иметь для нее значение. Действительно перестало. Даже если Харри и найдет помощь, она придет к ней слишком поздно.

«И я взглянул, и вот, конь бледный

И на нем всадник, которому имя смерть…»[98]

Эти слова перенесли ее во времени назад. Ее отец был мрачным изможденным мужчиной, который всегда неодобрительно кривил губы. Каждый вечер вся семья собиралась вокруг него, а он читал им вслух из Святой Книги. Каждый вечер эти чтения, которые пугали Шелли почти до полусмерти… «Каждый вечер.»

«Ей предстоит утонуть. Днем ее смерти станет сегодняшний день, всего за две недели до Нового года. Утонуть — не такой уж плохой способ умереть, если сравнивать его со многими другими. Мягкое падение в теплую темноту. Просто…» Ее голова внезапно упала, и Шелли встрепенулась, разбрызгивая воду. И снова она упорно плыла вперед, пока опять не устала. Потом перевернулась на спину и в который раз отдалась воле течения.

«Зачем я так сражаюсь? Я ведь была так уверена, что когда наступит день моей смерти, я легко смирюсь с судьбой, с радостью покину этот мир, который причинил мне почти только одну боль. И все же я знала, что никто не причинил мне столько боли, как я сама. Никто не виноват… О, дорогая Барбара…»

Ее мысли неожиданно вернулись к происходящему: «Мне нужно сосредоточиться на чем-нибудь менее болезненном. Морри Карлсон. Морри был самым приятным из всех людей, что я когда-нибудь знала.

Подожди. Однажды я точно так же думала о Лу Уайтселе, а он оказался самым худшим ублюдком из всех них. Худшим, чем Пит Миллар? Или Дейви, с его красивыми глазами? Или хуже Фрэнка, или Большого Джона Уиллистона, или Роя, или Уиллиса, или Харри? Харри Бристола?

Что о Харри Бристоле…

Каждый мужчина, с которым я была. Пользующийся мною, высасывающий из меня жизнь, заставляющий меня на какое-то время поверить, что все это сплошное веселье, удовольствие. И Харри, покинувший меня, бросивший меня умирать.

Скоро Барбара. Скоро, дорогая…»

Отдаленный шум, пугающий грохот, который становится все громче и приближается все быстрее.

Справа от нее на волнах пляшет моторная лодка, увлекая за собой на тросе водного парашютиста, парящего в пятидесяти футах над водой. Он кричит, бешено размахивает руками, показывает на Шелли. Второй человек в лодке пытается расшифровать непонятные и неистовые сигналы парашютиста. Он встает и всматривается в море, дважды хлопает сидящего у руля по плечу. Лодка делает круг.

— No podemos parar, señorita, — кричит один из мужчин в лодке, приставив ко рту ладони. — El paracáidista caigará al agua. Espere un tantito más, sí? — Он делает жест рукой. — Volveremos[99].

Лодка набирает скорость и уносится прочь.

— Нет! — пытается закричать Шелли, но слова протеста застревают у нее в горле. Скоро лодка скрывается из глаз, и на фоне горизонта виден один удаляющийся парашютист, пока, наконец, не исчезает и он.

Шелли упала обратно в воду. Она почувствовала себя подвешенной в невесомости, внезапно грациозной и изящной, какими умеют быть только балерины, такой, какой она всегда хотела стать. Слепящий свет заслонил ее глаза, все ее тело стало вялым и ленивым, и она стала медленно опускаться в бездну.

Ее резко выдернули обратно, вверх, на поверхность. Сильный рывок прервал апатию погружения, и снова наступила боль.

Рядом с ней в воде человек, держит ее за талию, приподнимает вверх, руки затаскивают ее на катер. Она не помогала им.

— Está bien, — донесся до нее отдаленный голос. — Está bien, gracias a Dios. Unos momentos más y… Ah, bueno. Vamos a llevarla a la playa[100].

Шелли перестала слышать, перестала бороться, она отдала себя кружащемуся зеленому водовороту и с благодарностью погрузилась в сгущающуюся черную пустоту…

Загрузка...