Аквариум

Барри. И?..

Джун. У обоих получилось.

Барри. Мило. Смеюсь.

Джун. А я усмехаюсь.

Мне не хотелось прерывать беседу, но я не знал, что писать дальше. Я как-то оробел. Джун нарушила молчание.

Джун. Когда снова туда поедешь?

Барри. Скоро, примерно через часок. Нужно набраться мужества.

Джун. Я думаю о тебе. Все время.

Барри. А я это чувствую?

Джун. Тебе лучше знать.

Барри. Пожалуй.

Джун. Когда вернешься?

Барри. Послезавтра.

Джун. Звонит массажист. Мурлыкаю, предвкушая удовольствие.

Барри. До скорого. Может, вечерком напишу.

Джун. Пока.

Некоторое время еще я лазил по Сети в поисках сайтов, посвященных этим местам, — Виддерну, Хайльбронну и Мекмюлю, но ничего интереснее адресов средних школ, рекламы и информации для туристов мне на глаза не попалось. Потом открыл свой ящик электронной почты.

Меня ждало письмо от Карела. Он писал, что на следующий день вечером, в хорошем настроении и нарядившись в лучший костюм, я должен приехать в «Лобби», чтобы оказать ему моральную поддержку. Конечно, бар будет полон и так, если придут все, кто собирался, но на всякий случай он повесил пару рекламных плакатов и дал объявление в «Берлинер цайтунг». «Никаких отговорок, ты нужен мне. Карел», — заканчивалось письмо.

Он хорошо меня знал. Отговорка у меня была. Мне хотелось заехать в Тюбинген и поблагодарить врача, который быстро и хорошо меня прооперировал. Ну хоть бутылку преподнести ему, что ли. Я решил это сделать еще много месяцев назад, а сейчас как раз подвернулась возможность. К Карелу-то в бар всегда успею попасть.

Наверное, это и вправду был Матиас. Могила Шейри находилась как раз там, где я его видел. Среди разноцветных анютиных глазок бронзовая плита, на которой написано:

А в самом углу — маленький розовый куст. Я вырвал куст с корнем.

На его месте осталась ямка — темное пятно на ярком фоне. Нужно было чем-то его закрыть. Я огляделся в поисках кладбищенской цветочной лавки. Но ее не было, только часовня с пристроенным сарайчиком для инвентаря.

Я посидел немного возле могилы, пытаясь представить, что вот здесь, прямо подо мной, на двухметровой глубине, лежат останки Шейри. То, чего я касался и что желал, как раз сейчас претерпевает процесс разложения, который продлится еще не один год. Органическая масса в тошнотворном состоянии. И я не отгонял эти мысли, а, напротив, призывал. Держался за них так, словно они могли защитить меня, заглушить что-то, чего я не хотел слышать. Не могу вынести. Казалось, вот-вот хлынут слезы, но их не было.

Потом я опустился на колени прямо на посыпанную гравием дорожку и почувствовал, что от одного вида голой земли среди бесстрастно-невозмутимых анютиных глазок меня мутит. Придется ехать в город и искать цветочный магазин, чтобы заделать ямку. Это стало вдруг самым главным. Потом мне, возможно, удастся все же поговорить с Шейри, рассказать, что я приехал сюда на «белом коне», дабы избавить ее могилу от дара убийцы, пообещать, что поеду во Флоренцию — в память о ней, не объясняя, зачем я приехал на самом деле: попрощаться или поклясться в вечной верности.

Я донес вырванный розовый куст до ближайшей помойки и с наслаждением швырнул его на кучу увядших букетов и прелой зелени.

Вскоре я вернулся на кладбище с коробкой, набитой кустиками желтых анютиных глазок. Никакого цветочного сумбура. Руками выкопал ямки, поскольку не догадался купить подходящий инструмент. Оставалось надеяться, что я все делаю правильно, ведь я понятия не имел, на каком расстоянии друг от друга и на какой глубине следует их сажать, равно как и сколько земли сыпать сверху на корни. Дыра почти затянулась, постепенно превращаясь в желтое пятно, когда я услышал женский голос:

— Что вы здесь делаете?

Обращались явно ко мне, потому что никого другого поблизости не было. Я увидел мать Шейри.

Приложив ладонь ко лбу поверх глаз, чтобы защититься от солнца, она внимательно смотрела на меня, остановившись метрах в двадцати.

— Это вы? Барри из Берлина?

— Да! — гаркнул я, вставая во весь рост.

Мне стало страшно. Я подумал, что она надает мне пощечин или закричит: «Лучше бы вы никогда не приезжали сюда!» Мать Шейри имела право. Я стоял с черными от земли руками и испачканными коленками, не произнося ни слова. Вдруг женщина повернулась и зашагала прочь, к выходу. Но через несколько шагов вновь изменила направление и двинулась ко мне. Она шла так быстро, что у меня не осталось времени на размышления.

Остановившись прямо передо мной, она посмотрела мне в глаза. Я затараторил без остановки, объясняя, что этот негодяй посадил на могиле розовый куст, мне пришлось выдернуть его и засадить дыру анютиными глазками, хотя я понятия не имею, как их следует сажать, ибо никогда не занимался садоводством, но я, мол, старался изо всех сил и надеюсь, что цветы приживутся. Я говорил и говорил, а мать Шейри молча смотрела на меня.

— Не хочу вас здесь видеть, — произнесла она, по-прежнему не сводя с меня глаз, когда я закончил свою тираду.

Я не ответил. Не знал, что ответить. То есть знал, конечно: я, дескать, имею право тут находиться, и она не должна меня прогонять. Но мне не хотелось становиться между ней и ее покойной дочерью.

— Чего вы хотите? Вам полегчало, оттого что вы приехали?

Голос ее звучал сухо и хрипловато, словно она впервые заговорила после долгого молчания.

— Не знаю, — признался я, ощутив в горле ком. Вдруг заболели глаза, по телу пробежала дрожь. Но я не двигался с места.

Она первой отвела взгляд. Сделала движение, словно собиралась уйти, но, не закончив его, выпрямилась и подняла голову. Глядя не на меня, а куда-то вдаль, поверх могил, но обращаясь именно ко мне, сказала:

— Санди была бы рада, что вы наконец приехали.

Я издал какой-то ужасный звук — взвыл по-волчьи или по-собачьи, — не контролируя себя. Из глаз полились слезы. Я ничего не видел. Закрыл лицо руками и почувствовал, что Аннергет меня обнимает. Она прижала меня к себе, мои локти уткнулись ей в грудь, и вздохнула:

— Я не имею права вас прогонять.

Мы сидели в ее покосившемся от времени и ветров домике. После того как я снова пришел в себя, а два последних кустика анютиных глазок заняли свое место, Аннергет привела меня домой, усадила на диван, сварила кофе и заставила рассказать все, что произошло в моей жизни со времени аварии. С тех пор как я очнулся в клинике и до выписки, включая окончательный, не слишком страшный диагноз и необходимые реабилитационные мероприятия.

— Пару раз я подумывала съездить в Тюбинген, — вдруг прервала меня Аннергет, — но не понимала, зачем мне это нужно. Чего я больше хотела — ударить вас или утешить? Я сама не знала. И поняла бы, только на самом деле приехав.

Мне показалось, что я снова заплачу, но на этот раз удалось взять себя в руки. Я продолжил, а когда добрался до визита Шпрангера и Лассер-Бандини, она заметила:

— Они и ко мне явились, но я вышвырнула их вон. Бог не может требовать от меня, чтобы я простила этого типа.

— Вы верите в Бога?

— Теперь да. Поневоле.

А потом сама стала рассказывать:

— Я всегда знала, что рано или поздно детей придется отпустить, и готовилась, только вот представляла себе это совсем не так. Отпустить же детей из жизни, навсегда, — невыносимая тяжесть. Теперь я и этому научилась. Пришлось. Каждый день хожу на их могилы: Бертрам похоронен на том же кладбище. Я часто разговариваю с ними. Мне казалось, что розовый куст — подарок Матиаса. Если бы я знала, что его посадил убийца, сама бы его вырвала. — Аннергет замолчала, глядя на свои колени. Потом предложила: — Переночуйте здесь. Б комнате Санди. Пожалуйста.

— Последние два дня были, наверное, самыми счастливыми в ее жизни, — проговорила Аннергет, держа меня под руку.

Мы прогуливались по узкой дорожке, которая вела через лес и поле к автомагистрали.

— Помню, она так громко закричала, что сперва я решила, будто с ней что-то случилось, но потом вихрем слетела вниз с возгласом: «Он позвонил! Мама, я ушам своим не верю, он позвонил!» Санди чуть не свалилась с лестницы от радости, она была влюблена. Мне даже пришлось ее успокаивать, так она разошлась. Думаю, она впервые влюбилась по-настоящему.

Я ничего не ответил. Прижал к себе ее ладонь, молча глядя вперед. Мы прошли еще несколько метров, и только потом мне удалось произнести:

— Со мной было то же самое.

Мы уже приближались к мосту, когда она сказала:

— Люди всегда все опошляют. Самое хорошее и самое плохое.

— Да, — согласился я. — Нужно родиться поэтом, чтобы удержаться от пошлости.

— Когда умирает единственная любовь или дочь, поэтам приходится ничуть не лучше, чем нам.

Пройдя под мостом, мы двинулись в обратный путь. Я узнал место: мы проезжали здесь с Шейри на мотоцикле.

— Санди наполовину итальянка, — заметила вдруг Аннергет. Теперь мы просто шли рядом, держа руки в карманах. — Я никогда ей не говорила. Она думала, что ее отец — некий Генрих Штейле из Вюрцбурга. На самом деле он был только отцом Бертрама. Кстати, Генрих тоже не знал, что я повесила ему на шею Санди без сяких на то оснований. В наказание. Когда он начал встречаться со мной, у него уже была семья в Вюрцбурге. После расставания я не хотела брать от него денег: только не от этой свиньи! Но платить алименты он был обязан. Прекрасный Генрих! С ее настоящим отцом я провела всего четыре дня. Возможно, это и была моя большая любовь. Валерио. Фамилии я не знала.

— А почему вы ей не рассказывали?

— Не знаю. С тех пор как она умерла, я все время задаю себе такой вопрос и считаю это чуть ли не предательством по отношению к ней. Но пока она была жива, мне казалось, я поступаю правильно. Может быть, просто трусила. А еще боялась, что она возьмет кредит в каком-нибудь банке, чтобы вернуть господину Штейле выплаченные алименты. Она была на такое способна. Необычная девочка. Настолько честная, что иногда делалось страшно.

В комнате сохранился запах Шейри. Или мне просто хотелось, чтобы так было, и я уговорил свой мозг напитать воздух ароматом, которого на самом деле там быть не могло, и теперь явственно ощущал его. Запах крема, мыла, духов.

Аннергет ушла, закрыла за собой дверь, и я стоял в комнате, не решаясь присесть на кровать или выцветшее темно-красное кресло. Я огляделся.

Здесь прошла часть ее жизни, запечатленная в молчаливых предметах. Будь Шейри жива, она рассказала бы мне, что связывало с ней эти вещи. Откуда взялись маленький плюшевый жираф, косоглазый медвежонок, шкатулка в форме сердечка из кондитерской Боймера. Синие колонки и потертый усилитель раньше, наверное, принадлежали ее брату. Два букета засушенных цветов, чаша, наполненная монетами и пуговицами, пара сотен пластинок и дисков, которые я не стал изучать, опасаясь, что наши с ней вкусы могли оказаться либо чересчур сходными, либо слишком различными, очень много книг — целая стена, плексигласовый телефон, на столе — письменный прибор, почтовая бумага, конверты и старенький компьютер «Атари». В комнате не нашлось ни одной куклы. Я не заглядывал ни в ящики, ни в шкафы. Если бы у меня в руках оказалось ее белье или одежда, я ощутил бы стыд или попросту зарыдал. Я разделся, потушил свет и лег в постель.

В этой самой комнате, где на стенах висят постеры с портретами Крисси Хинди, Лори Андерсон и Энии,[51] она бы спала со мной. На кресле в беспорядке валялась бы наша одежда, а мы вместе смотрели бы через маленькое окошко на сосны.

Все, что я собирался сказать ей на могиле, я мог теперь прошептать в ее подушку. Первым делом пообещал съездить во Флоренцию. Потом отвлекся, думая об Аннергет и ее мужестве, о Джун, на которую мне так хотелось взглянуть, о желтом пятне анютиных глазок на могиле, о школьницах в кафе для тинейджеров, о Лассер-Бандини, катившейся по лестнице вниз: в ее глазах я прочитал не только панику, но и своего рода разочарование, вызванное моей несговорчивостью. Надо было влепить ей пощечину.

Ничего из того, что я хотел рассказать Шейри, как-то не удавалось облечь в словесную форму, все так и осталось внутри и вместе со мной погрузилось в сон. Я понял это, когда проснулся утром, услышав голос Аннергет.

За завтраком я предложил ей отправиться со мной во Флоренцию, но она отказалась. Мне, по ее мнению, нужно было ехать одному, чтобы побыть с Шейри наедине.

— Я съезжу с вами в другой раз, — пообещала она. — Если мы останемся друзьями.

Прощаясь, я попросил у Аннергет фотографию дочери. Она вернулась в дом и принесла оттуда черно-белый снимок. Шейри улыбалась и махала кому-то с балкона. Где-то на юге: во Франции, в Италии или Испании.

— Мы были там вместе, — вздохнула Аннергет, словно прочитав мои мысли.

Я как раз задумался над тем, кто мог быть автором снимка.

— Капри. Санди поехала со мной, чтобы сделать мне приятное. Меня тянуло туда, потому что там я встретилась с ее отцом.

— Спасибо, — поблагодарил я, прижимая к себе фотографию.

— Напишите мне как-нибудь или приезжайте в гости, — произнесла она, не глядя на меня. — Надеюсь, мы станем друзьями.

— Конечно.

Я обнял ее на прощание и сел в машину. Аннергет не махала мне, а сразу ушла в дом, ни разу не оглянувшись, пока я разворачивался и выезжал.

В гостинице решили, что я смылся, не заплатив. Мои вещи стояли у стойки регистратора, в комнате уже убрали. Вообще-то я хотел пообщаться с Джун, но не стал поднимать бучу, заметив, какое облегчение испытала регистраторша, увидев меня, хотя и был слегка смущен тем, что не вызвал у нее доверия. Я оплатил счет и уехал из города. Должно же быть в Тюбингене хоть одно Интернет-кафе. Напишу оттуда.

Но вместо того чтобы свернуть по магистрали на юг, в сторону Штутгарта, я поехал на Вюрцбург. Решение пришло автоматически, без всяких раздумий. Я нужен Карелу. И наконец-то могу что-то для него сделать. Ехал я с ленцой, без спешки, позволяя другим машинам меня обгонять, и ни разу не прикоснулся к переключателю дальнего света, чтобы мне освободили дорогу.

Сначала я хотел заехать домой, принять душ и написать Джун, но, угодив в две огромные пробки, добрался до Берлина, когда было уже около девяти. Пришлось остановиться неподалеку от «Лобби», зайти в большой магазин, в туалете переодеться в черный костюм и отправиться прямо в клуб.

Карел стоял у входа, приветствуя гостей. На лбу у него блестели капельки пота, и вообще он весь сиял. Оставалось надеяться, что сияние это имело естественное происхождение. Здороваясь, я попытался рассмотреть его зрачки, но для этого было слишком темно. Он обнял меня.

— Пожелай мне удачи и чувствуй себя как дома, — сказал он, отпуская меня, и тут же переключился на одетую в кашемир парочку, с бесцеремонностью богатых людей надвигавшуюся прямо на него, хотя он еще не закончил разговор со мной.

Я едва ли не сожалел о том, что цельность прекрасного помещения была сейчас нарушена огромным количеством людей. Впрочем, входить туда по-прежнему было приятно. Архитектору удалось усилить чары при помощи освещения, создав атмосферу интимную и в то же время раскрепощенную благодаря эффекту мягкого и одновременно яркого света. В каждом углу было достаточно светло, чтобы видеть собеседника, при этом мелкие изъяны внешности скрадывались, а не выставлялись на всеобщее обозрение. Увидев себя в зеркале, никто не пришел бы в ужас от того, как он выглядит.

По моим прикидкам, в зале разместилось около сотни гостей, но у входной двери по-прежнему появлялись все новые посетители, одетые преимущественно в черное. Если так и дальше пойдет, бар скоро будет переполнен.

Оркестр наигрывал симпатичный джаз. Я был знаком с музыкантами, кивнул им, и они ответили мне улыбками и поклонами. Чувствовал я себя на удивление хорошо. Занял стул у стены и, после того как молодая женщина обеспечила меня бутербродами и красным вином, откинулся на спинку, чтобы спокойно наблюдать за кипением жизни.

Как и следовало ожидать, здесь собрались завсегдатаи тусовок, театральных премьер, презентаций, торжественных открытий известных выставок и тому подобных мероприятий. Я узнал нескольких политиков, менеджеров звукозаписывающей фирмы, юриста и топ-менеджера киноконцерна, купившего нашу студию, нескольких актеров и музыкантов — так называемые сливки новой столицы, пусть и сами себя избравшие. Непонятно другое: сейчас они отнюдь не вызывали у меня антипатии. Наверное, все дело было в самом баре, в этом помещении, напоенном негой, в удачном освещении и хорошей музыке — во всяком случае, эти люди выглядели естественными, дружелюбными и веселыми, каждый казался красивым. Не только публике, но и себе самому. Приятно посмотреть.

Карел подсел ко мне, притащив с собой какую-то женщину, представив ее как театрального агента. Я удивлялся: оказывается, я опять могу просто болтать, обсуждать лозунги, фильмы, рестораны, города и даже посла Бельгии, только что пролившего красное вино себе на рубашку. Непринужденная беседа, во время которой я не испытывал ни стыда, ни нетерпения, ни скуки.

Когда Карел поднялся, я заметил:

— В твоем баре ощущается настоящий стиль. Впервые я чувствую себя на людях по-настоящему хорошо. Поздравляю.

Он улыбнулся и положил руки мне на плечи:

— Спасибо. И я тебя тоже. Только тот, кто знает, что такое стиль, может его распознать.

Дама-агент пришла в восторг от его находчивости и залпом осушила бокал.

Скоро я опять остался в одиночестве. На подобных мероприятиях люди постоянно перемещаются: каждые несколько секунд гости обшаривают взглядом соседние группы, выбирая, к кому бы еще подойти. Я продолжал сидеть, наслаждаясь этим зрелищем и приветствуя тех, кого знал, взмахом руки.

Оркестр заиграл другую мелодию, и некоторые гости пошли танцевать. Я старался на них не смотреть. Зал был набит чуть ли не битком, и, решившись покинуть место, пришлось бы довольно долго продираться сквозь плотные ряды людей. Да и вид парочек, как правило, вызывает у меня отвращение, потому что большинство — по крайней мере здесь, в Берлине, — совершенно не умеет танцевать. Глупее всего то, что моя неприязнь к плохим танцорам смешана с восхищением. Их неуклюжесть пробуждает во мне жалость, хотя они, конечно, сами виноваты в том, что выставили на всеобщее обозрение свои глупые лица и заученные движения, но если я замечаю кого-то, кто, несмотря ни на что, решается все же подставиться сарказму эстетов, я уже не могу отвести глаз.

В просвете между танцующими я заметил женщину, которая двигалась мягко и красиво. Я цеплялся за нее взглядом, чтобы не натолкнуться случайно на один из описанных ужасных образчиков человеческой глупости, но другие тела постоянно заслоняли ее от меня. Она танцевала выразительно, хотя вроде бы была погружена в себя или же именно поэтому. Лицо скрывалось за занавеской светлых волос, как носили в семидесятые. Вытянув руки перед собой, она вращала бедрами, и это движение эхом доходило до ее плеч. Вот и все. Я встал. Может, с другого места мне будет лучше ее видно.

Я протискивался мимо грудей, рук, животов и спин, вдыхал запах алкоголя, духов, сигарет, пряностей и наконец в состоянии, уже близком к панике, увидел свободный стул возле барной стойки. Отсюда было лучше видно танцующую женщину: теперь она была гораздо ближе, в самой середине моего поля зрения. Я заказал еще вина: недопитый бокал оставил у стены, потому что боялся по пути расплескать вино на одежду, — и тут увидел ее лицо: это была… Джун.

Мне пришло в голову, что, наверное, буддисты всю жизнь мечтают испытать такое ощущение, как я в тот вечер, продираясь между людьми к выходу, хоть и поспешно, но без всяких признаков паники. Полнейшая пустота внутри. Никаких чувств. Я подошел к машине, сел и поехал туда, где брал ее напрокат, потом припарковался, забрал багаж из камеры хранения, расплатился, взял такси и даже поговорил о чем-то с водителем. Заплатил ему, вышел из машины, захлопнул дверцу, поднялся по лестнице, открыл входную дверь, зажег свет, снова выключил его, ощутил запах лимона, оставшийся после визита мадам Плетской. Не глядя в окна напротив — я ведь знал, что там темно и никого нет, — бросил вещи на кухонный стол, отправился в спальню и прямо в костюме и ботинках улегся на свежезастланную постель.

Долго лежал и смотрел в потолок. Ждал, пока появится хоть какое-нибудь чувство. Ярость, горе, разочарование или отчаяние — любое.

Первым возникло чувство вины по отношению к мадам Плетской, к чьей работе я не проявляю должного уважения, позволяя себе валяться на кровати в уличной обуви. Я снял ботинки. И снова стал ждать.

Вторым пришло презрение.

Не ярость, к чему я, откровенно говоря, готовился, и не разочарование, и не мысль о неизвестной болезни, нет. Презрение к себе самому. Ты это заслужил, думал я, так, мол, тебе и надо, тем, кто ведет себя, как обезьяна, место в зоопарке с бананом в лапе или с веревкой на шее в лаборатории.

Нужно было что-нибудь сделать. Я встал, подошел к компьютеру, включил его и написал Карелу: «Прости, что я убежал. Личная катастрофа. Чтобы рассказать, потребуется дня два». Отослав электронное письмо, обнаружил на сервере три сообщения от Джун.

Первое: «Барри, ты где? Программа у меня работает, но от тебя ничего нет. Не хочу быть назойливой, но мне почему-то немного страшно. Ты говорил, что объявишься сегодня вечером, а сейчас уже ночь. Ты не вернулся в гостиницу?»

Второе: «На следующий день, половина одиннадцатого утра. Я начинаю бояться. Не знаю, что со мной будет, если я тебя потеряю».

Третье: «Ты сердишься на меня? Я сделала что-то ужасное? Я очень страдаю».

Нет, сказал я себе, ты ничего ужасного не сделала, тогда еще нет. Хотя, возможно, до колик посмеялась над моей глупой доверчивостью, потом пригласила нескольких любовников — за деньги ведь можно получить все, — бродила в свое удовольствие по «Галери Лафайет» или заглянула в «Армани» узнать, что у них новенького. «Свидетель» — из дома, и кошка на свободе.

Поначалу я хотел ответить, но не удавалось выдержать достаточно ледяной тон. Лучше вообще не стану ей больше писать. Выключая компьютер, я наконец ощутил что-то вроде отчаяния. В животе заурчало, и вскоре я стоял над унитазом и освобождался от всего, что во мне накопилось за время моего путешествия. Вот теперь все.

Мне вдруг захотелось убежать, снять комнату в гостинице, только не быть с ней рядом, не смотреть в ее окна, не видеть, как она вернется домой и усядется в инвалидное кресло. Но я никуда не пошел. Потому, наверное, что перспектива столкнуться с Джун на улице пугала меня еще больше.

Придется учиться, решил я: с этой минуты я должен находиться здесь и не интересоваться ею. Присутствовать, оставаясь неживым. Так точнее. Я действительно стал неживым. И для нее, и для себя самого.

Двух таблеток могло хватить, но я принял три для большей уверенности, что не увижу ее во сне. Сработало. Я проспал до одиннадцати.

То, что я и потом видел ее лишь смутно, могло быть вызвано как последействием снотворного — меня все еще покачивало, так и туманом за окном, через который пробивались лишь отдельные солнечные лучи. Джун была одета в черное, волосы собраны в конский хвост. Она сидела за компьютером и выглядела подавленной, усталой. Я не мог видеть лица, но то, как она оперлась лбом о ладони, продолжая смотреть на экран и правой рукой двигая «мышку», позволяло предположить, что она чувствует себя несчастной.

«Почти не сомневаюсь, Барри, — с тобой что-то случилось. Ты собирался вернуться только сегодня вечером, но твое молчание должно иметь причину. Это просто идиотизм — писать тебе, если ты, возможно, сейчас валяешься где-нибудь в кювете. Нет, я этого не выдержу. Пока пальцы бегают по клавиатуре, я по крайней мере могу представлять, что разговариваю с тобой. И пусть слова уходят в пустоту, а ты — неизвестно где, может, даже и неживой, или раненый, или в опасности. У меня разрывается сердце».

Я вышел в булочную, купил газету, круассаны и молоко. На обратном пути взял почту из ящика. Пять писем: одно из банка, одно от Карела — разумеется, приглашение на вчерашнюю тусовку, два письма от сетевых брокеров и одно — от госпожи Лассер-Бандини.

За завтраком я просмотрел газету и вскрыл письма. Принял к сведению выписку со своего счета; бросив взгляд на письма от брокеров, кинул их в мусорную корзину; туда же отправилось и письмо Карела — это действительно оказалось приглашение; собирался, не распечатывая, послать вслед за ним письмо от Лассер-Бандини, но решил все-таки прочесть.

Письмо было написано от руки и отправлено из Берлина:

«Дорогой господин Шодер, это послание — последнее. Больше я не стану вам докучать. Пишу эти строки, превозмогая стыд, ибо, заглянув вам в глаза, поняла, какую боль вам причиняю. Прежде я до конца не осознавала, что не имею такого права, хотя вы дважды недвусмысленно дали мне это понять. Я вас не слышала. Упорствовала, считая, что меня оправдывает желание помочь клиенту. Мне хотелось бы извиниться за те неприятные минуты, которые я, не вняв предупреждениям, вам доставила. Как будто дипломированный психолог вроде меня может лучше знать, что вам нужно! Вы вовсе не обязаны прощать меня, я и сама себя не прощаю, просто знайте, что отныне я не буду больше вас беспокоить и постараюсь убедить господина Шпрангера в том, что наша настойчивость была чрезмерной, точнее, просто бесчеловечной. Мне очень жаль. Габриэла Лассер-Бандини».

«Барри, я просто глупая. Пожалуйста, забудь все, что я написала. Миллион разных вещей могли помешать тебе связаться со мной, пока ты в дороге. Ты просто в дороге, ничего более, и вернешься сегодня вечером. Утром у меня появилось чувство, что ты на меня смотришь. Наверное, это предвкушение твоего скорого возвращения. Да, я радуюсь. Ты — самое лучшее, что со мной случилось в последнее время. Разве не странно? Я ведь видела только написанные тобой слова да пару раз слышала твой голос по домофону. Возможно, ты похож на Дина Мартина[52] или на Гарри Ровольта.[53] Мне все равно. В твоих словах присутствует душа, и теперь я ее знаю. Она — прекрасна. Мне кажется, я всю жизнь тебя искала. Только не бойся, что придется на мне жениться: ты совершенно свободен, и меня устроят любые отношения. Но пусть будут хоть какие-нибудь отношения. Я не готова смириться с такой потерей».

Я прочитал газету от начала и до конца. До последнего объявления. Потом сложил и хотел уже выбросить, но тут заметил, что, читая, изорвал страницы. На некоторых появилась настоящая бахрома — сверху или сбоку. Оказывается, машинально во время чтения я рвал бумагу.

«Ах, Барри, это удивительно: меня не покидает чувство, что ты уже здесь. Я ощущаю твое присутствие кожей, кончиками волос, ловлю на себе твой взгляд, в то время как ты несешься по магистрали. Может, у меня крыша поехала? Я рассказываю это тебе, чтобы ты, вернувшись, знал — я тебя ждала. Жду и сейчас».

Я продержался два дня и полторы ночи. При помощи снотворного, кино и нового компьютера — его подключение и загрузка нужных программ отвлекли меня больше чем на целый день.

Письма Джун становились все жалобнее, и мне было стыдно за свою холодность. Но я молчал. Каждый раз она занималась самовнушением, сообщала мелкие новости, строила разные предположения о том, что могло помешать мне вернуться вовремя, чтобы в следующем письме снова поддаться отчаянию и унынию. В конце Джун неизменно умоляла ответить ей.

А потом перестала писать. Убедилась, что я дома, но на письма не реагирую. Сидела у окна и смотрела на мои окна. Часами.

Я передвигался по стенке. Любое перемещение — на кухню или в ванную — было теперь связано для меня с большими трудностями. Ярость не стала меньше — я был тверд как камень. Внутренний голос все время уверял меня, что она это заслужила, ведь никто другой не потешался надо мной так, как она, что Джун лжет, фальшивая насквозь, лжет и будет лгать, а ее страх перед «потерей» — такая же лживая игра, как и все остальное. Но постепенно внутренний голос становился все тише и в какой-то момент смолк. Как я ни старался, мне не удалось заставить его заговорить снова. Теперь мне было стыдно за трусливое и гнусное молчание. Я понял, что мучаю ее.

Джун просидела четыре, а то и все пять часов у окна, глядя прямо в мои окна и левой рукой машинально царапая правую выше локтя, — должно быть, уже расчесала до крови. И тогда я сдался. Была почти полночь.

Сначала я хотел просто включить свет и встать перед окном, чтобы она меня видела, потом в голову пришла другая идея. Я достал из ящика красный маркер и написал на стене:

Включил свет и подошел к компьютеру. Ждал. Потом вдруг вскочил со стула и помчался в спальню. Вытащил из шкафа костюм и переоделся. И снова стал ждать.

Зазвонил домофон. Я нажал на кнопку, не спрашивая, кто там, и открыл дверь. Снова ожидание.

И она вошла. Сначала Джун лишь часто дышала и растирала бедра, потом наклонилась, массируя икры. Преодолеть шесть этажей вниз и шесть вверх на ногах, которые не двигались целый день, — неудивительно, что ей было больно.

Затем Джун выпрямилась и посмотрела на меня.

— Ты был на вечеринке, — тихо произнесла она.

Я кивнул, обошел ее и запер дверь.

— Сядь, — предложил я. — Выпей что-нибудь. Будь как дома.

Она молча продолжала стоять.

Оставив ее одну, я прошел на кухню и принес бутылку вина и два бокала. Джун ходила по комнате.

Усевшись на диван, я откупорил бутылку и разлил вино в бокалы.

— Я использовала тебя, — проговорила она, устроившись в кресле и взяв бокал.

— Посвежее новостей нет?

— Если будешь сдерживать свой сарказм, я попытаюсь не распускать нюни, договорились?

— Постараться, конечно, могу, но результат не гарантирую.

— Это и есть сарказм.

Меня взорвало:

— Джун, не добивай! Я и так почти раздавлен. Трудно ударить меня сильнее, чем это сделала ты. Я имею право на сарказм.

Она едва заметно улыбнулась, но ее большие глаза оставались серьезными. Улыбались только губы.

— Постараться, конечно, могу, но результат не гарантирую.

Ни слова в ответ.

— Неправда только то, что я парализована, а Калим мертв, — сказала она, скользя взглядом по поверхности стола. — Остальное — правда.

Молчание.

— Я использовала тебя, потому что иначе бы не справилась. Заметив, что ты за мной наблюдаешь, я поняла, что выдержу. Возможно, я приняла экстремальное решение, но твердо решила жить на колесах столько времени, сколько Калим пробудет в больнице, и записывать, что я при этом чувствую, а потом взять на себя заботу о нем. На самом деле парализован он, и ему предстоит провести остаток жизни в инвалидном кресле.

Мне казалось, что все уже потеряно, и я распрощался со всеми надеждами, связанными с Джун, но когда услышал, что Калим жив, это было как удар в солнечное сплетение. Не знаю, что отразилось у меня на лице, но, похоже, Джун догадалась о моем состоянии и прошептала:

— Боюсь тебя потерять…

Тишина, царившая в комнате, стала невыносимой.

— Как ты себе представляешь дальнейшую жизнь? — произнес мой голос.

Слова прозвучали как-то жалобно.

— Не знаю. Придется заботиться о нем. Я виновата в том, что он парализован. Превратила танцора в инвалида. Я не могу его оставить.

Я только качал головой, не глядя на нее. Говорить я не мог, лишь стоял и качал головой. Будущее Джун, каким она его нарисовала, показалось мне ужасным: провести остаток жизни с чудовищем в инвалидной коляске, забыв, что он сам ее до этого довел. Если уж кто и виноват в случившемся, то только он сам. Уж никак не Джун.

— Он не оценит твоей самоотверженности, — вырвалось у меня.

— Давай займемся любовью, — внезапно предложила она.

На нее смотреть было невыносимо, наверное, в моих глазах отражалось все, что я чувствовал: страх за нее, сострадание, печаль о ее загубленной жизни и бессмысленная ярость. К чему или кому, я не знал.

— У нас только одна ночь, — вздохнула Джун.

Она лежала в ванне и каждые две минуты тихо спрашивала:

— Барри, ты тут?

— Да, — всякий раз отвечал я, по-прежнему сидя на диване. Свет был погашен, только две свечки стояли возле меня и две — на краю ванны.

После того разговора мы молчали около получаса. В какой-то момент Джун встала и выключила свет. И вдруг в темноте — в слабом отсвете уличных фонарей мы лишь угадывали силуэты друг друга — молчание из душераздирающей, наполненной страхом и тоской тишины превратилось в покой, испытанный хоть однажды теми, кому удавалось выплакаться до конца. И мы молча пришли к соглашению: у нас только одна ночь.

— Можно принять ванну? — спросила она, и я встал, чтобы пустить воду и достать полотенца. Принес две свечи. Джун была уже в нижнем белье и стягивала через голову маечку.

Я оставался на диване, каждые две минуты подтверждая свое присутствие и не пытаясь привести в порядок собственные мысли. Они перескакивали с одного на другое, путались, распадаясь на части, как утратившие реальность обломки рухнувшего во время взрыва дома. Здесь рука куклы, там — дверная ручка, фрагменты человеческого тела, а над ними — неповрежденный камин.

Я не знал, буду ли заниматься с ней любовью. Кажется, я этого не хотел. Меня ведь словно выпотрошили: шок от лжи, ужас от того, что Калим жив и она хочет остаться с ним, ощущение собственного бессилия. Как можно заниматься любовью, зная все? И каким, интересно, образом она собирается меня не потерять, живя с этим мерзавцем? Тайная переписка? Нет, все имеет предел.

Вялый, опустошенный — гнева уже не было, не осталось и сарказма, — во мне больше не было души. Душу вынули. Как внутренности из дохлой рыбы. Джун отправила меня в нокаут, я приземлился головой прямо на камень, и она вытащила из меня душу. Ей нужен был свидетель! Но и я хорош! Не пялься я на чужие окна — не попался бы на крючок.

Мне нравился голос Джун. Даже когда все, что она говорила, казалось беспомощным, мелким, голос ее звучал чисто, с легким отзвуком хрипоты, — он брал меня за сердце. От Джун исходил аромат гордости. Запах спокойной независимой женщины. До сих пор мы ведь ни разу не коснулись друг друга.

— Барри?

— Я здесь.

— Твой голос звучит именно так, как я себе представляла.

— Хочешь еще вина?

— Да.

Волосы у нее на лобке были темно-русыми. Гораздо темнее, чем на голове. Честно говоря, я вовсе не хотел туда смотреть, но это было невозможно. Да и потом, она лежала, не таясь, обнаженная в прозрачной воде, хотела заниматься со мной любовью, несколько недель ясно давала понять, что ей нравится, когда я на нее смотрю. Груди у Джун были довольно большими и круглыми, слишком крупными для ее стройного тела, а пупок — очень глубоким. Как раз для моего большого пальца.

— Мне хочется, чтобы ты считал меня красивой, — произнесла она, заметив, что я ее рассматриваю.

— Ты красивая, — ответил я.

И вышел из ванной.

Наверное, я и вправду был совсем обессилен, потому что, когда она вышла из ванной, я уже спал. Джун встала передо мной, и я вскочил. Она была обнаженная.

— Можно тебя раздеть?

И она начала меня раздевать. В полумраке — только за спиной у нее горели две свечи — кожа ее мерцала, и я смотрел, как движутся ее груди, пока она деловито освобождала меня от одежды. Впервые она касалась меня. Ребрами я чувствовал ее соски, когда она стягивала с меня пиджак. Потом стала расстегивать пуговицы на рубашке — сверху вниз. Она вытащила ее из брюк, чтобы добраться до нижней пуговицы, и, касаясь меня ладонями, сняла окончательно. Я покрылся мурашками, ощутив возбуждение.

— Вот и славно, — сказала она и, сняв с меня футболку через голову, расстегнула пояс и принялась за пуговицы на брюках.

Она действовала осторожно, стараясь не причинить мне боли: расстегнула молнию, подцепила большим пальцем трусы и вместе с брюками стянула вниз. Я перешагнул через них, словно маленький мальчик, которому мамочка сейчас наденет пижаму. И по очереди поднял ступни, чтобы она могла снять носки. Закончив эту операцию, она села в кресло.

— У тебя есть еще свечи?

Я принес из кухни десять свечей, зажег их и, накапав горячий воск, поставил на блюдца. У меня нашлось только четыре подсвечника, и они уже были заняты. Она брала свечи по одной и расставляла вокруг своего кресла.

Ничего подобного я до сих пор не испытывал. Мы оба обнажены, у меня мощная эрекция, она, как мне кажется, тоже дышит учащенно, при этом мы оба спокойно и деловито, с церемониальной, можно сказать, серьезностью подготавливаем интерьер для экстаза.

— Сначала я сама, — проговорила она. — Я так давно этого хотела. Ты в тени, я на свету.

Горели уже все свечи.

— Как насчет музыки?

— Только через наушники.

— Пойдет.

Достав наушники, я надел их ей на голову и поставил «Хорошо темперированный клавир».[54] Нажал на «старт» и снова сел на диван. Я твердо решил, что до себя не дотронусь, ведь если она хочет со мной заниматься любовью, значит, это только прелюдия и нужно сохранить силы для главного. К тому моменту я уже позабыл, что поначалу вообще этого не хотел. Теперь хотел. И потом, у нас ведь всего одна ночь. Она так выразилась, и я принял это как данность.

Джун вся отдалась музыке и стала себя ласкать. Не сводя с меня глаз. Думаю, на самом деле она не видела меня, потому что сидела в световом круге, а я смотрел на нее из темноты. При этом она гладила себя обеими руками — все тело снизу вверх. Потом одной рукой переключилась на грудь, трогая поочередно то правую, то левую — на мой взгляд, довольно грубо, — иногда пощипывая соски, а средним пальцем другой руки в это время быстро двигала у себя между ног.

Порнография, подумал я, так выглядит порнопродукция. Женщина смотрит в камеру, роль которой играют сейчас мои глаза, и работает только на нее, старается для объектива или для чьих-то глаз. Разница лишь в том, что на лице у Джун застыло выражение отрешенной, почти благоговейной серьезности, какого не бывает у порнодив. Их лицам специально с помощью косметики придают чуть ли не карикатурное, глупое и непристойное выражение. Интересно, почему я об этом вспомнил?

Руки пришлось подсунуть под себя. Сесть на них. Я не прикоснусь к себе. Продержусь.

Теперь уже не только средний, но целых три пальца исчезли у нее внутри — лишь большой и мизинец оставались снаружи. Джун подняла ноги, широко развела их в стороны, откинула голову назад, уперевшись затылком в спинку кресла, и не сводила с меня слегка прищуренных глаз. Движения ее стали быстрее, рука, гладившая груди, теперь время от времени тоже опускалась вниз, лаская то бедра с внутренней стороны, то живот, но потом снова возвращалась к грудям.

Я спрятал руки под ягодицы, но жесткая дисциплина оказалась напрасной, потому что с ее предпоследним возгласом, более всего походившим на крик ликования, мое напряжение достигло апогея, и я забрызгал все вокруг.

Неудивительно, если бы я испытал неловкость или раздражение от того, что испортил кресло, или посмеялся над своим глупым желанием во что бы то ни стало держать себя в руках, но ничего подобного не произошло. Просто из глаз потекла вдруг соленая жидкость, попадая мне на язык. Прислушиваясь к музыке, которая играла у нее в наушниках, я продолжал сидеть на своих стиснутых руках и боролся с желанием сомкнуть веки. Не хотел пропустить последней сладкой дрожи, которая пробежит по ее телу.

Глаза Джун были широко открыты и смотрели на меня. Наконец ее руки и все тело успокоились: она лежала, раскинув ноги и тихо вздыхая. Она сняла наушники и положила их рядом с собой. Когда я встал, чтобы выключить музыку, Джун спросила:

— Ты плачешь?

Я молча кивнул.

После того как мы навели порядок и приняли ванну, решив не одеваться, Джун, по-прежнему обнаженная, принялась бродить по квартире с бокалом вина и пепельницей в одной руке и сигаретой — в другой.

— В самом деле у тебя очень красиво, — крикнула она из спальни, и я услышал, как звякнул, ударившись о пепельницу, бокал. — Да ты художник!

— Нет, — пробормотал я так тихо, что Джун не могла услышать.

Внезапно она появилась в дверях.

— Как тебе вообще удается ходить после того, как ты несколько месяцев просидела в инвалидной коляске? Мышцы быстро атрофируются.

— Я каждое утро их тренировала. Наклоны, упражнения на растяжку и все такое. В ванной.

Джун приблизилась к письменному столу, поставила на него пепельницу и бокал, села на мой стул и сказала:

— Барри, все, что я писала о своих чувствах, правда. Я просто схожу с ума от мысли, что мы не можем быть вместе.

— Стоит только захотеть.

— Я нужна ему. Это мой долг.

— Ты ничего ему не должна. Абсолютно. Разве что пару раз стукнуть его ниже пояса, если, конечно, он — мужчина. Или шестнадцать часов лупить по щекам.

— Не стоит говорить об этом. Ты ничего не понимаешь.

— Понимаю. Просто я иного мнения.

— Давай прекратим.

Она держала в руках фотографию Шейри.

— Это твоя любовь?

— Да.

Джун долго разглядывала ее лицо.

— Оказывается, я все-таки ревную.

Я ничего не сказал. Она знает, что Шейри мертва. К тому же у нее нет никакого права ревновать, раз она собирается жить со своим увечным танцором.

— Знаю, — вздохнула она. — Ни повода, ни права, ни надежды. И во всем виновата я сама.

Я сидел на диване и наблюдал, как она рассматривает поверхность стола, нехотя отпил глоток вина. Джун положила фотографию на письменный стол лицом вниз.

— Ты ведь не презирал меня? — спросила она. — Когда я это делала? Не презирал, правда? Ты хотел меня.

— Да.

— И было здорово. Мне не нужно… Мне не нужен никто, кто стал бы насмехаться надо мной. Теперь я это осознала — благодаря тебе.

Потом мы лежали в постели, держась за руки. Я чувствовал страшную усталость.

— Спи, — ласково произнесла Джун, — спокойной ночи. Посмотрим, что нам еще готовит эта ночь.

Прижавшись к ее спине, я пошутил:

— Надеюсь, что не буду храпеть. Я ведь не знаю, храплю во сне или нет.

— Храпи. Тебе все можно.

Утром я услышал, как за окном ворковали голуби, а в ванной лилась вода. Ночь прошла без всяких сюрпризов.

Джун вышла из ванной одетая. Я сварил капуччино и нарезал хлеб. Она жадно хлебнула, обожгла язык, откусила от ломтя сухого хлеба и достала из пачки сигарету. Мы оба ощущали неловкость.

Я старался на нее не смотреть, хотя мне очень хотелось. Джун — женщина, которую я в течение нескольких месяцев видел лишь в инвалидном кресле и о которой все время думал, сидела рядом со мной, полная сил и энергии. Она могла бы жить, как ей хочется, быть счастливой, она была свободна и любила меня. Но она зачем-то хотела вернуться в свой кошмар.

Потушив сигарету, Джун неожиданно спросила:

— Отнесешь меня наверх?

Наверное, я уставился на нее в недоумении. Словно смысл ее слов не дошел до моего разума. Это продлилось несколько мгновений, потом она подняла глаза, посмотрела на меня и пояснила:

— Я продолжу, пока он не выйдет из больницы.

Я пребывал в полной растерянности.

— Отсюда или от порога? — уточнил я, будто это что-то меняло и было действительно важно, с какого именно места начать осуществлять ее бредовую затею.

— Можно и от порога.

Задача оказалась не из легких. Пришлось останавливаться внизу, чтобы передохнуть, потом еще раз, перейдя через улицу, затем на втором этаже ее дома и на четвертом, а в последний раз — перед самой дверью. Оперировали меня всего десять месяцев назад. Достаточный ли это срок? Вдруг разойдется какой-нибудь шов?

Джун держалась стойко — не помогала мне. Каждый раз, останавливаясь, я сажал ее на пол, а когда дыхание восстанавливалось, снова поднимал на руки. То, что я прошел это испытание, казалось мне чудом.

А это было испытание, не что иное. Хотела ли она проверить мою преданность, или мою готовность последовать за ней в ее абсурдный мир, или просто мою физическую силу — не знаю, но она меня проверяла. Распахнув дверь, я внес ее в квартиру и посадил в инвалидное кресло. Я задыхался.

— Не знаю, что будет дальше, — призналась она.

— Убей Калима. Это самое разумное. Отрави. Или колоти по голове до тех пор, пока череп не расколется, а мозги не превратятся в кашу.

Мне стало страшно: я говорил серьезно.

Некоторое время я просто стоял рядом с ней, потом наклонился и поцеловал в макушку.

— Ну, я пошел.

Джун не обернулась, ничего не сказала, продолжая неподвижно сидеть в кресле. Позволила мне уйти.

Когда я вернулся к себе и посмотрел на ее окна, она сидела все там же, в прежней позе. Я сбил ногой свечи, одну за другой, радуясь, если блюдца, в которых они стояли, обо что-нибудь ударялись. Большинство из них разбились. Пришлось сделать всего четыре пинка.

«Благодарю за прошлую ночь», — написал я в «Токере», но не отправил. Джун так и не сдвинулась с места, компьютер был выключен.

Не помню, как прошел день. Я был дома, это точно: то и дело смотрел на нее, но что при этом думал, что делал, чем заслужил, наконец, заход солнца, не знаю. Провал в памяти.

Компьютер был подключен к Сети весь день, но только когда стемнело, ее имя замерцало на экране. «Я все еще тебя ощущаю, — писала она. — Хотя мы почти не касались друг друга. Чувствую тебя всем телом, и это останется».

Барри. Ты прекрасно знаешь, что могла бы жить со мной. Ведь сама этого хочешь. Пошли его к черту и приходи. Я жду.

Джун. Нет.

Барри. Интересно, как тебе удастся не потерять меня, живя с ним? Мы что, будем встречаться тайно?

Джун. Ни в коем случае. Тайных свиданий я просто не выдержу. Но мне хочется по-прежнему с тобой разговаривать. Вернуться к тем отношениям, которые были у нас до вчерашнего вечера.

Барри. А Калим? Он переедет к тебе? И мне придется смотреть, как ты его ублажаешь? Достаточно ли…

Я оборвал себя на полуслове и стер незаконченное предложение. Подло. Она этого не заслужила. Я ненавидел его, но не Джун.

Джун. Я никогда не буду с ним спать. Никогда. Моя кожа будет помнить только тебя, никого другого. Мы переедем. Ты его не увидишь.

Барри. А значит, и тебя. Но и тебе будет не хватать моего взгляда.

Джун. Знаю. Лучше об этом не думать. Давай прекратим разговор.

Барри. Отлично. Я ухожу. На случай, если будешь спать, когда я вернусь, — спокойной ночи. Мне очень больно. То, что ты задумала, — полный идиотизм. И все же я еще долго буду жить прошлой ночью. Спасибо.

Джун. Я тоже. Пока.

Не допустить, помешать любыми силами. Эта мысль не выходила у меня из головы, пока я сидел в ресторанчике на площади Штутгартерплац, прельстившись выставленными в витрине закусками. Говорить с Джун бесполезно: она меня не слышит. Нужно просто придумать, как помешать. Нельзя позволить, чтобы она тратила свою жизнь на этого негодяя, — какая-то детская, вызывающая, слепая и бессмысленная жертва. Очевидно, парня придется пристукнуть мне. Скорее всего это не так уж сложно — он ведь инвалид.

Я ухмыльнулся, ужаснувшись потому что всерьез рассматривал такую возможность. И пусть мысленно, но находил такой поступок необходимым. Убить, и конец. И поскольку никто другой этого не сделает, придется самому. В результате всех этих размышлений я напился.

Через несколько часов, поднимаясь из-за стола, я повалился на пол — не успел вовремя распрямить колени. Как в тумане, я видел, что поднялся переполох. Потом появился какой-то таксист, и в конце концов я оказался перед дверью. Своей дверью.

Чудом мне удалось подняться по лестнице, ибо следующее, что я помню, — моя собственная квартира, темные окна Джун и, наконец, моя кровать.

Наутро во рту был отвратительный вкус. Словно я сожрал содержимое мусорного бачка. Пошел было чистить зубы, но до ванной так и не добрался, потому что на стене «аквариума» большими красными буквами было выведено:

Квартира Джун выглядела как обычно, она ничего с собой не взяла, одежда все так же была разложена на полках. Исчез только компьютер, и я понял, что она уехала.

Я страдал. Через три дня из зеркала на меня смотрело лицо победителя конкурса на главную роль в фильме ужасов: ввалившиеся щеки, неровная щетина, мешки под глазами, всклокоченные волосы. Да и запах мой вполне соответствовал виду. Я пил кофе и курил, пил вино и снова курил, время от времени съедал кусок сухого хлеба и зажигал новую сигарету, сидя в нижнем белье перед компьютером, — ждал от нее сообщения. Сообщения не было. Я уснул, уронив голову на письменный стол, а когда проснулся среди ночи, первым делом прибавил звук — чтобы услышать «арпеджио», возвещающее получение электронного сообщения, или писк сетевой программы, и побрел, одурманенный алкоголем, никотином и усталостью, в спальню.

На четвертый день я побрился, нормально оделся, позавтракал в кафе, а потом сходил в парикмахерскую. И стал думать.

Нужно найти Калима. Это единственная ниточка, ведущая к Джун. Если удастся напасть на его след, то, когда она у него объявится, я смогу проследить за ней до самой квартиры, которая, должно быть, уже снята, и не исключено, что давно: Джун могла подготовить свое исчезновение заранее.

Впрочем… она ведь сказала, что хочет продолжить общение. Наверное, выехав из гостиницы, она бы написала. В квартире ей ничего не стоило подключиться к Сети и связаться со мной.

А что, если она уехала в Нью-Йорк? Просто необходимо отыскать этого типа. Тогда, узнав, что он отправился в аэропорт и она его сопровождала, я буду уверен в ее отъезде.

Не раздумывая, я набрал номер Сибиллы. И только услышав ее голос, вспомнил, что нарушил запрет.

— Как найти пациента в одной из берлинских клиник?

— Барри? Ты?

— Да.

— Я этим не занимаюсь.

— Есть какой-нибудь банк данных или что-то в этом роде? Не знаешь?

— Барри, пойми — ты для меня в прошлом. Тебе нет места в моей жизни, и я не хочу, чтобы ты в нее вторгался. Не хочу слышать твой голос, решать твои проблемы. Пожалуйста, отнесись к этому с уважением.

Сибилла повесила трубку.

Мне захотелось выбросить трубку в окно, но от нее тянулся шнур. Пожав плечами, я повесил трубку на место.

Детектив был очень толстым, типичный «без пяти минут интеллигент», какие встречаются в этом городе на каждом шагу. Лицо его когда-то было живым и выразительным, но теперь, вероятно, из-за постоянной усталости и дурного настроения, отупело. Такие мужчины с трехдневной щетиной и длинными волосами, в белых футболках, кожаных куртках либо в пиджаках с изображением рыбы, купленных в недорогих магазинах, обычно водят такси, стоят за прилавком, продают газеты на бульварах или с нетерпением ожидают третьей семерки перед игральным автоматом в съехавших на кончик носа очках.

— Четыреста вдень плюс издержки, согласно квитанциям, — подсчитал детектив. Потом, когда я изложил ему свою просьбу, пробормотал еще что-то о закрытой информации и о том, что не имеет на это права.

Это была отговорка, и я не поддался. Рассказал все, что знал о Калиме, назвал его имя, сообщил, что танцовщик должен был работать по контракту в «Немецкой опере», что он родом из Алжира и некоторое время назад попал в автомобильную аварию на улице Кайзердам, а теперь парализован.

— Мы обо всем позаботимся, — произнес он, протягивая мне на подпись бланк заявления.

Мы? В его офисе была только одна внутренняя дверь, которая могла вести разве что в крохотную кухоньку и туалет, но уж никак не в кабинеты других сотрудников. Я оставил ему свой телефон, адрес электронной почты и ушел, решив нанять для той же цели еще одного детектива.

Воздух в моей квартире был спертый. Я распахнул все окна. Похоже, несвежий запах исходил от меня — в последние дни я вел растительное существование. В освободившейся квартире старой дамы царило оживление. Кто-то явно туда вселялся. Тощая молодая женщина с ярко-красными волосами, одетая в черное, раздавала указания двоим рабочим. Ничего интересного. Дом напротив больше меня не занимал. Все это было в прошлой жизни.

Впервые за несколько месяцев я перегнулся через подоконник и бросил взгляд вниз, на улицу. Почему бы снова не плюнуть кому-нибудь на голову? В последний раз я отваживался на это еще в Оснабрюкке вместе с Майке, правда, тогда нам ни разу не удалось попасть в цель.

Побрившись, я снова стал человеком. Наняв двоих детективов, я мог теперь тешить себя иллюзией, что, вероятно, мне удастся разыскать Джун, снова различать в воздухе запах июньского дня, слышать, как воркуют голуби за окном, видеть, что на улицах кипит жизнь, в которую, стоило только захотеть, я тоже мог влиться. Но я чувствовал себя трупом.

Итальянка ссорилась с дочерью. Обе уперли руки в бока, как в фильмах Феллини или в театре, и друг на друга орали. Через открытое окно доносились голоса, поэтому-то я и посмотрел на их окна.

Потом по привычке перевел взгляд наверх, на окна «аквариума». Молодой человек с собранными в конский хвост волосами упаковывал одежду Джун в коробки!

Когда я добежал до своего «смарта», у меня кололо в боку, но я, не позволив себе передышки, тут же тронулся с места. Если этот тип действует по поручению Джун, он приведет меня к ней. Вряд ли она пожертвовала одежду какому-нибудь лагерю для беженцев. Мебель парень не трогал. Остановившись возле ее дома, я сразу его увидел: он запихивал коробки в багажник старого желтого «мерседеса». Потом захлопнул крышку, но за руль не сел, а вернулся в дом. Я включил зажигание и стал ждать.

Конечно, белый «смарт» — не самая удачная машина для слежки, пришло мне вдруг в голову, но времени возвращаться в квартиру, чтобы вызвать такси, не было. Рисковать не стоило: парень мог за это время исчезнуть. Жаль, что мобильник я оставил наверху.

На бульваре Курфюрстендам он остановился перед бутиком, и мне с большим трудом удалось припарковаться. Пришлось заехать на тротуар, и я чуть не свернул себе шею, не сводя глаз с двери магазина, в котором он скрылся, потому что не мог выйти из машины. К счастью, вскоре он появился еще с одной коробкой в руках.

Два раза я проскочил на желтый сигнал светофора и подрезал автобус, когда «мерседес» вдруг неожиданно изменил маршрут и свернул на улицу Йоахимталер. Автобус со скрипом затормозил, водитель выскочил и пожелал мне провалиться на этом месте, в чем чуть было сам мне не помог. И все же я свернул за «мерседесом», причем водитель, насколько я мог судить, не чувствовал слежки — даже неожиданный поворот объяснялся не стремлением уйти от преследования, а чисто итальянской манерой вождения. Прежде чем свернуть, ему хотелось во что бы то ни стало обогнать двухэтажный автобус. На улице Литценбургер он включил правый поворотник и заехал во двор. Я остановился и принялся ждать.

Но потом вышел из машины, иначе, когда он вернется, я так и не буду знать, по-прежнему коробки у него или нет и что делать мне: ехать за ним или бежать во двор — искать того, к кому он ходил.

«Мерседес» стоял во дворе, а мужчина перетаскивал в дом коробки. Я вернулся к своему автомобилю.

Долго ждать не пришлось. Не больше чем через десять минут «мерседес» выехал из ворот, а я вошел туда и огляделся.

Имени Джун не было ни на одной из табличек. Зато на первом этаже в глаза бросалась большая вывеска благотворительной организации: «Прием ношеной одежды». Бегло глянув в раскрытое окно, я увидел двух женщин возле длинного стола, сортировавших одежду. Одна из них как раз внимательно разглядывала синюю водолазку Джун. Потом сложила ее и добавила к одной из стопок. Только и всего.

Вполне возможно, именно в этот момент парень парковался перед ее домом. Ведь он же должен был вернуть ей ключ? Я едва не заскрежетал зубами от ярости.

Карел выглядел усталым. Я что-то бормотал, не в силах объяснять свое бегство с вечеринки — сейчас мне особенно не хотелось этого делать, — но он только махнул рукой, что, видимо, означало: я, мол, ничего другого от тебя и не ожидал.

— На открытии присутствовала еще Айрис Бербен, — с гордостью сообщил он. — И министр иностранных дел с четырьмя телохранителями.

— Ты далеко пойдешь, не сомневайся. Твое заведение — именно то, чего не хватает городу.

Я договорился встретиться с ним вечером и уехал. Мне не хотелось оставаться в студии.

Дома все было по-прежнему: никаких вестей от Джун, а вот полки в шкафах «аквариума» опустели. Вселение же в бывшую квартиру старой дамы близилось к концу.

Я не мог ни читать, ни слушать музыку, поэтому занялся новым компьютером — что-то же надо было делать.

Услышав характерное «арпеджио», я чуть не задохнулся, но это оказалось сообщение от толстого детектива. Пациента по имени Калим Дьерам примерно полтора месяца назад выписали из госпиталя в Нойкельне, и теперь детектив занимается поисками реабилитационного учреждения, куда его перевели.

Удивительно. Воистину сыщик стоил денег, которые просил. Я задумался: не отказаться ли от услуг другого детектива — прилизанного молодого парня в галстуке и с торчавшим из кармашка носовым платочком, который аккуратно занес в органайзер все, что я ему сообщил. Но, поразмыслив, решил этого не делать. Четыре глаза — лучше, чем два, а деньги для меня особой роли не играют. Может, прилизанный сумеет разнюхать что-то такое, чего не узнает толстый.

В «Лобби» я так и не расслабился, нервничал и с огромным трудом слушал Карела, заранее пообещав себе, что пробуду здесь не меньше двух часов. Я ел оливки, пил густое темно-красное вино «Барбера», которое он принес, и оглядывал клуб, где сейчас находилось не так уж много гостей. Без нескольких минут девять — мертвое время, как объяснил Карел: сразу по окончании рабочего дня и позже, когда люди уже поужинали или выходят из театров, начиная часов с десяти-одиннадцати, клуб полон почти каждый день, с самого открытия.

Я не мог вспомнить, какого цвета у Джун глаза. Знал только, что они светлые: может, серые, а может, зеленые или голубые. А ведь я в них смотрел. Мой взгляд постоянно возвращался к месту, где она тогда танцевала, и больше всего мне хотелось зажмуриться, чтобы вернуть картинку.

Когда Карел после недолгого отсутствия снова подсел ко мне, я стал было рассказывать ему о Джун, но оборвал себя на полуслове. Зачем? Он знал, как я страдал после смерти Шейри. Что бы он подумал, начни я рассказывать ему о какой-то исчезнувшей женщине по имени Джун?

— Объясню тебе все в другой раз, — сказал я, и он не настаивал.

— Договорились, — улыбнулся он. — Нравится вино?

Он хотел очаровать элегантную темноволосую даму, и некоторое время мы болтали втроем. В процессе разговора их интерес друг к другу возрастал, поэтому никто не обиделся, когда через полчаса я откланялся и поехал домой.

Похоже, толстый детектив оказался гениальным хакером или был близко знаком с таковым, — во всяком случае, когда я вернулся, меня ожидало очередное сообщение от него с адресом Калима Дьерама, сведения о его страховке и адрес реабилитационного центра. Страховая сумма составляла миллион долларов. Этот мерзавец был близок к счастью.

Прилизанный не написал ни строчки.

Дом Калима находился в квартале Пренцлауэр-Берг,[55] и я сразу же туда поехал. Мне понадобилась карта, потому что в восточной части города я ориентируюсь плохо, и нужный дом я отыскал только через час.

Когда я поднялся на лестничную площадку, молодой человек в кожаном пальто как раз закрывал квартиру. Входная дверь, что редко случается в Берлине, была открыта: я просто вошел, пересек двор и поднялся по лестнице. Молодой человек охотно отвечал на мои вопросы, рассеянно разглядывая меня. Потом с головы до ног смерил взглядом, каким только женщина — по крайней мере до сих пор я думал именно так — мгновенно оценивает другую женщину. Сибилла однажды обратила мое внимание на этот взгляд, которого сама терпеть не могла. Видимо, всегда получала недостаточно высокий балл.

Да, Калим Дьерам должен был сюда въехать, но до сих пор ни разу не показывался. Сообщил в театр, что болен, и ни разу не присутствовал на репетициях. Что бы с ним ни приключилось — говорят, какой-то несчастный случай, — в этом сезоне на сцене он уже точно не покажется.

— Вы не могли бы позвонить, если он все-таки объявится? — попросил я, протягивая визитку.

— Нет уж, я не стану вам звонить, зачем? — Голос парня звучал отнюдь не так возмущенно, как можно было предположить, исходя из его слов. — Вы из полиции или что-то в этом роде?

— Полиция здесь ни при чем, — ответил я. — Я ищу его подругу — должен ей деньги, а она больше не живет по адресу, который мне сообщила.

— Значит, не хочет получить назад деньги.

Точное замечание. Пытаясь поскорее согнать с лица усмешку, я снова стал совать ему визитную карточку.

— Спасибо, — поблагодарил я парня, когда он ее наконец взял, и начал спускаться. Тот сделал несколько шагов следом, и я чувствовал спиной его изучающий взгляд.

Возвращаясь домой, я подумал, что вообще-то вел себя неправильно. Ни с того ни с сего заявиться прямо сюда и торчать перед домом — глупее не придумаешь. А если бы там была Джун, что бы я стал делать? Умолял ее вернуться? Ведь ясно, что она не собирается менять решение. Если уж искать ее, то так, чтобы она об этом не знала. Все хорошенько обдумать, прежде чем действовать дальше. И научиться проявлять терпение. Ждать своего часа. А не просто возникнуть вдруг перед ней, бормоча что-то невразумительное. Она-то знает, где меня найти, и если бы хотела встретиться, пришла бы обязательно.

«Ах, Барри, наверное, ты воспринимаешь мое бегство как очередную подлость с моей стороны, но я, правда, не вижу другого выхода. Если ты будешь по-прежнему на меня смотреть, если я увижу тебя, почувствую твой запах, если ты внезапно окажешься перед моей дверью и попросишь остаться, я не справлюсь. Пришлось обрубить концы. Нам нельзя видеться.

Я и так все время о тебе думаю. Обнаженный, ты неподвижно сидишь на диване, пока твои глаза, словно руки, ощупывают меня, и я кожей чувствую твой взгляд, ничуть не менее реальный, чем тепло свечей. Так же отчетливо, как свою руку… Это было прекрасно. Гораздо лучше, чем в Нью-Йорке. Потому что ты не презирал меня.

История, случившаяся со мной и с Калимом, — сплошное недоразумение. Теперь я знаю: дело не в презрении, а в глазах. Случайно, по недосмотру, он бросал на меня взгляд, и именно это сводило меня с ума. А вовсе не его подлость или власть и моя покорность. Я поняла это благодаря тебе.

Сейчас я обставляю квартиру, но чувствую себя несчастной. Каждый стул, полка или ковер, которые я покупаю, станут частью моей клетки. Не то чтобы я не могла из нее убежать — ключ-то есть, — но я себе этого не позволю. Пусть лучше будет клетка, раз все равно нельзя жить там, где я хочу.

У меня нет ни одной твоей фотографии. Стоит мысленно представить тебя, как я сразу ощущаю твой взгляд. Всей кожей. Надеюсь, эта способность сохранится. Может, еще долго я буду находить в этом хоть кратковременное утешение.

Не стану жаловаться, — я ведь сама в ответе за все, — хочу только, чтобы ты знал: на самом деле я осталась с тобой. Вся жизнь, все чувства по-прежнему с тобой: в моих фантазиях, в твоем взгляде. А вот остальное: руки, ноги и прочее — должно быть здесь и заботиться о Калиме. Я разрушила ему жизнь и теперь за него отвечаю.

Писать мне не стоит — у меня еще нет выхода в Сеть. Парень, который все устроит, придет только завтра. Я зашла в Интернет-кафе, чтобы тебе написать. Сейчас одиннадцать вечера, а я совсем не чувствую усталости, хотя целый день на ногах — покупала белье, полотенца, посуду, столовые приборы и все такое. Кроме свечей. Я напишу тебе. Джун».

Я немедленно позвонил толстому детективу, но откликнулся автоответчик. Попросил его перезвонить, как только он появится в офисе, потому что у меня появились кое-какие соображения. Потом залпом выпил довольно много вина, но все равно пришлось принять снотворное: иначе я всю ночь бродил бы по квартире из угла в угол.

Толстый детектив позвонил около девяти, как раз в тот момент, когда я пытался смыть со своего лица следы снотворного. И заговорил прежде, чем я успел что-то ему сказать. В страховой компании пока нет нынешнего адреса Калима, но рано или поздно он должен у них объявиться, если хочет получить деньги. И потом, в бумагах еще не проставлена дата выписки. Такие вещи обычно делаются с опозданием.

— Вы настоящий спец, — похвалил я, когда он умолк, чтобы перевести дыхание. — Разрешите повысить вам гонорар?

— Конечно. Разумеется. Хм. Такого со мной еще не случалось.

— Я заеду к вам, хорошо?

— Хорошо. Пожалуйста.

Я быстро принял душ, позавтракал прямо в машине, остановился возле банка, чтобы снять деньги, и через полчаса уже сидел у него в офисе.

Для начала я выложил на стол объемистую пачку и сказал:

— Аванс. Дневную ставку поднимаем до семисот, идет?

— Идет.

Он развел руки в стороны и широко улыбнулся.

Пришлось описать ему молодого человека, который в прошлый раз устанавливал у Джун компьютер. Она наверняка опять позовет его. Заглянув в свои записи, я освежил в памяти название компьютерной фирмы — «EDV — Громер». Скорее всего парень был из этой фирмы.

— Компьютерщиков у нас, конечно, пруд пруди, — заметил детектив. — Но если этот парень и вправду что-то умеет, мы его вычислим. У меня в голове уже трое подходящих по описанию.

Я объяснил, что на самом деле ищу не Калима, а Джун и его задача — указать мне путь к ней. Возможно, через компьютерщика добраться до нее проще, чем неизвестно сколько времени провести у ворот реабилитационной клиники в ожидании, когда выпишут Калима.

— Сегодня вечером у меня будет его история болезни, — проговорил он, запихивая скомканные бумажки в карман брюк. — Можно ее выбросить?

— Нет, собирайте о нем информацию. Все, что сможете выяснить.

— Влезть в больничный компьютер оказалось несложно, а вот к страховщикам — очень непросто. Увидите по расходам — потребовался настоящий знаток.

— Как вам удается? У всех ведь стоит защита.

— Ну, это профессиональная тайна. Но многое зависит от того, кто устанавливал защиту. Знаешь ты его — или нет. Можешь что-нибудь для него сделать — или не можешь.

— Каким образом вы вообще вышли на страховую компанию? Их же сотни!

— Это та же компания, с которой у него договор о медицинской страховке. Групповой договор театра «Немецкая опера» для всех сотрудников. Обычное дело. Просто нужно приглядеться чуть внимательнее.

— Здорово работаете! Наверное, вы — богач.

Теперь уж точно стану, — произнес он с ухмылкой и протянул мне руку, поскольку я поднялся со стула. — Только здорово работаю не я, а люди, которые мне помогают. Я просто прожженный тип, знающий, к кому с какой стороны подобраться. Это все, что я умею.

— Уж постарайтесь, — попросил я. — И ваши помощники тоже.

Он продолжал улыбаться. Мне показалось, что детектив хотел махнуть рукой на прощание, прежде чем запереть за мной дверь, но отчего-то передумал.

Реабилитационный центр находился в северной части города, в квартале Вадлитц, заселенном служащими государственных учреждений. Я проехал мимо, намереваясь припарковаться за пару кварталов от него. Если Джун приедет и заметит белый «смарт», то сразу поймет, что к чему.

Между домами росли деревья и островки кустов, чередующиеся с лужайками. Я поминутно оглядывал улицу и, заметив такси, тут же спрятался бы. Заглянул в больничный парк: несколько мужчин сидели в инвалидных креслах, но ни один из них, похоже, не мог быть Калимом. Двое слишком молоды — скорее всего неудачливые мотоциклисты, остальные чересчур стары. Ни один из них не был смуглым. Хотя вообще-то я ничего не знал о возрасте Калима: Джун его не называла. Просто предположил, что он должен быть ее ровесником — где-то около тридцати. Насчет цвета кожи я тоже мог ошибаться. Она написала — цвета кофе с молоком. Но за несколько месяцев в клинике кожа могла и побледнеть. Если его родители — белые. Этого я тоже не знал наверняка. Толстый сыщик явно справляется лучше меня, так зачем же торчать здесь и играть в детективный сериал, когда на меня работает профессионал? Лучше уж сидеть дома за компьютером.

Проезжая этим солнечным июньским днем по северной окраине Берлина, я испытывал странное чувство — смесь веселья и внутренней свободы. Я наслаждался. Не сомневался, что найду Джун. Толстяк найдет ее. И рано или поздно она поймет, что принадлежит мне.

Размышления мои были не слишком логичны. Ведь Джун могла приехать ко мне в любое время, если б захотела, — зачем же тайно держать ее в поле зрения? На самом деле я просто хотел быть к ней поближе. Физически. Наш симбиоз продолжался больше двух месяцев, и теперь я просто не мог иначе. И потом, Калим был свиньей, пусть и на колесах, — возможно, ее придется от него защищать. Я видел уже, как врываюсь в чужую квартиру и избиваю калеку.

«Барри, это так странно: каждый раз, входя в магазин, я сначала заглядываю внутрь через стеклянную дверь, проверяю, нет ли там тебя. И то же самое, когда выхожу. И на улице. Знаю, писать об этом — глупо: ведь теперь ты знаешь, что я по-прежнему в городе. Правда, думаю, ты и так в этом не сомневался. Я сейчас жду Калима. Жду, когда смогу его забрать. Прошу тебя, не надо меня искать. Не хочу, чтобы ты вдруг появился передо мной.

Мне нужно уйти, но около пяти я вернусь. И мы поболтаем. Я подключилась к Сети. Напишешь? Пожалуйста…»

Было около половины первого. Я позвонил прилизанному детективу.

— Я как раз собирался вам звонить, — старательно выговорил он. — Мы проверили уже почти все больницы, но пока что не обнаружили никакого Дьерама. Продолжаем работу.

— Не нужно, — сказал я, когда тот умолк, — Пришлите счет. Я знаю, где он.

Прилизанный молчал. Я повесил трубку.

Снотворное, принятое накануне, все еще действовало. Несмотря на голод, я прилег, чтобы немного поспать. Самое странное, но я по-прежнему чувствовал себя счастливым. Все будет хорошо. Пусть хотя бы через забор, но мне удастся и дальше смотреть на Джун, и когда-нибудь она поймет, что я ей нужен. С этой мыслью я заснул.

Но вскоре пробудился от ужаса, потому что во сне мне пришло в голову: детектив ведь мог уже что-то узнать. Компьютерщик сегодня был у нее. Я позвонил детективу.

— Прежде женщина жила на улице Констанцерштрассе и сидела в инвалидной коляске?

— Вы просто гений.

— Скоро я и сам в это поверю.

Записав адрес, спать я уже не мог. Постарался справиться с собой, чтобы не вылететь из дома сию же секунду. Было около четырех, и я мог не успеть к пяти, когда Джун должна была вернуться домой.

Я вышел за продуктами, забил до отказа холодильник и вынес мусор. Как всегда, газеты оказались в контейнере для стекла, а бутылки — среди бумаг. Вот уже много лет таким образом я протестую против вони возле дома и на этот раз даже ощутил нечто вроде удовольствия.

В пять я сидел за компьютером, но прошло еще минут двадцать, прежде чем раздался характерный звук.

Джун. Барри, ты на связи?

Барри. Да. Жду тебя.

Джун. Не могла поймать такси. Поэтому опоздала.

Барри. Ничего страшного. Я навел порядок в «Рабочем столе». Как у тебя дела?

Джун. Пытаюсь получать удовольствие от обустройства квартиры. Она красивая. Я все еще одна. Радуюсь, пока есть возможность.

Барри. Сколько еще?

Джун. Несколько дней. Почему ты спрашиваешь?

Барри. А как понять твой последний вопрос?

Джун. Осторожничаю. Ты можешь меня найти. Приходится обдумывать каждое слово.

Барри. Искать тебя? Зачем? Ты же не хочешь меня видеть. Остается принять все как есть.

Джун. Надеюсь, это правда.

Неверный тон, и наш диалог не смог справиться с ним. Осознав, что даже самый короткий ответ отнимает у нас все больше времени, мы прекратили беседу.

Я соврал. К тому же мне до смерти хотелось поехать к ее дому, а вовсе не разговаривать, и, наверное, она это почувствовала. Поэтому наш разговор так скоро утратил связность.

Пришлось взять такси, чтобы Джун случайно не заметила «смарт» из окна или не наткнулась на него на улице. Нужно будет взять напрокат другую машину понезаметнее.

Отремонтированный старый дом. На четвертом этаже горел свет, поэтому я быстро прошел мимо, втянув голову в плечи и стараясь держаться поближе к стене. И только завернув за угол, как ребенок, играющий в прятки, отважился оглядеть улицу. Прямо напротив стоял недостроенный дом с залепленными окнами, на нем висело огромное объявление: «Покупка квартир по телефону 204–34–81». Я занес номер в мобильник и, обогнув квартал, вернулся на Фридрихштрассе, спустился в метро и, довольный, поехал домой.

Наконец-то я снова мог слушать музыку. Старые вещи: Джона Прайна,[56] Кольбе — Илленбергера,[57] сестер Мак-Гэрригл[58] и еще «Револьвер» «Битлз». При этом я раскладывал пасьянс и лишь иногда уносился мыслями прочь. План был настолько ясен, что о нем не стоило больше думать. В тот вечер я не стал напиваться: в бутылке оставалось всего на два бокала, а открывать новую я не стал.

Спал я прекрасно: спокойно, глубоко и без сновидений.

Проснувшись от шума пылесоса, я встал и поспешил уйти, на ходу набирая записанный вчера номер.

Мужской голос объяснил, что сдача офисных помещений, к сожалению, откладывается — трудности с субарендой, но я оборвал его, спросил, как до них добраться, и сказал, что скоро заскочу. Я поехал на метро.

Без особых проблем уговорил владельца, чтобы за треть стоимости он немедленно сдал мне офис на пятом этаже как есть: без пола, обоев и системы отопления. Приходилось все время прерывать его, потому что он как автомат все пытался рассказать, в чем суть проблемы с субарендатором, задерживающим отделочные работы, снова и снова разъяснял преимущества уже готового офиса и жаловался на огромные потери, которые несет его фирма из-за отсрочки строительных работ. Но мне это было совершенно безразлично. Я хотел снять офис, и мне нужно было только электричество и телефон.

Владелец предложил поехать, но я отказался.

— Дайте ключ и подписанный договор, — сказал я. — И свяжитесь с телефонной компанией, чтобы сегодня к вечеру я мог подключиться к Сети.

Он заметил, что телефонная связь давно функционирует — ведь архитектору постоянно необходим выход в Интернет, — и записал на бумажке три номера провайдеров. Оставалось только договориться о переадресации.

Я пошел в банк, оплатил счет, договор к моему возвращению уже был готов — я только дописал от руки, что имею право расторгнуть его в конце каждого месяца, а они своевременно должны извещать меня обо всех предстоящих строительных работах в моих помещениях.

— Чем вы тут собираетесь заниматься? — недоверчиво спросил он меня.

— Мне нужен главным образом электронный адрес, — ответил я. — В моей работе многое зависит от того, где стоит компьютер и куда направляются письма.

Он это проглотил, хотя наверняка подумал о том, что я связан с мафией, отмыванием денег, букмекерством, занимаюсь мошенничеством или какими-то сомнительными делами. Надеюсь, ему не придет в голову обратиться в полицию. Мужчины в форме, задающие глупые вопросы, не вписывались в мои планы.

Я взял напрокат маленький «опель-корсу» и купил голубой комбинезон и бейсбольную кепку. Вот и все снаряжение. И въехал в свой новый «офис».

У Джун не оказалось занавесок. Зачем занавески, если напротив пустой дом? В моем «офисе» было темно: если стоять в некотором отдалении от окна, она меня не увидит.

Изучая планировку ее квартиры, я дышал с трудом и ощущал сильное сердцебиение. Квартира была обставлена с большим вкусом: дорого и без излишеств. Обеденный стол, стулья из красного дерева, как у меня; два белых дивана и кресло; колонки и телевизор — черные, благородной формы; на задней стене, справа и слева от двери, — два закрытых стеллажа для книг.

Мне повезло: обе комнаты, окна которых выходили на мой «офис», подсвечивались из глубины квартиры. Над всеми дверями были застекленные окошки, и через них проникал слабый свет — то ли из освещенного внутреннего дворика, то ли из других комнат.

На меня смотрели большая гостиная и маленькая, соединенная с ней раздвижной дверью столовая, которая, несомненно, служила Джун кабинетом. У окна стоял большой письменный стол с единственным стулом, на столе — компьютер. Остальная часть квартиры, включая спальню, оставалась для меня невидимой. Сейчас Джун либо была там, либо ее вообще не было дома.

Я пробыл там час, упиваясь своей победой. Ради этого стоило солгать.

Потом я поехал в ближайший мебельный магазин, купил матрац, постельное белье и маленький крепкий складной стол со стулом. Женщина в кассе как-то странно на меня посмотрела. Взгляд этот мог означать как молчаливое понимание, почти солидарность, так и недоверие. Почему? Разве покупка стола и матраца выглядит подозрительно? Или она приняла меня за похитителя, оборудующего тюрьму для очередной жертвы? Или я просто превратился в параноика, склонного принимать реальность за шпионский фильм?

Только в машине я понял, что могло ей не понравиться. В своем отутюженном комбинезоне я выглядел человеком, ни разу в жизни не бравшим в руки инструментов, который сейчас спустится в подвал, где у него мастерская, и новехонькой циркулярной пилой отхватит себе обе руки, растущие «не из того места». В ее взгляде была насмешка.

Джун в нерешительности стояла посреди гостиной, озираясь по сторонам, словно размышляя, что еще можно улучшить. Нет, не похоже. Она вышла в прихожую, вернулась с бумажным рулоном. Развернула и повесила постеры на стену. Огромный Кандинский — много цветов, и особенно синего; такой же большой и такой же синий Миро;[59] три почти одинаковые работы Ротко, чуть меньшего размера, в мягкой красноватой гамме.

Мне стало хорошо, оттого что я на нес смотрел. Никакого триумфа в душе, только покой. Я чувствовал облегчение и грусть, как после долгого путешествия. Здорово, что я снова дома, но пока чувствую себя чужим в непривычной еще обстановке.

Понаблюдав за Джун некоторое время, я быстро вышел, надвинув кепку на глаза, и спустился к машине — нужно было обеспечить электронную поддержку своего плана.

Вольфганг сразу выложил передо мной лучшее из того, что было в магазине, и выказал готовность установить все лично. Около десяти вечера, когда последние красные полосы растворились в небе, в моем «офисе» уже находились две веб-камеры, направленные на окна Джун. Ее не было дома, когда Вольфганг закреплял их изнутри на подоконнике. Решили оставить камеры за стеклом, хотя это, конечно, ухудшало качество изображения.

— Не буду ничего объяснять, — сказал я, поймав на себе уже третий его недоверчивый взгляд. — Только это не то, что ты думаешь.

— А я ничего и не думаю, — отозвался он с двусмысленной улыбкой. — Если вдруг понадобятся «жучки» или специальные микрофоны, дай знать заранее. Чтобы раздобыть их, нужно время.

— Не понадобятся, — ответил я. — Меня интересует лишь визуальный ряд.

Его ухмылка стала еще шире. Мне было неловко из-за того, что он считает меня вуаеристом, но моя уязвленная гордость и его мнение не имели сейчас никакого значения.

Компьютер я установил в задней комнате и, когда Вольфганг наконец ушел, то и дело переходил от окна к экрану и обратно, сравнивая изображение с реальностью. Джун вернулась домой минут десять назад и теперь сидела перед компьютером. Что-то печатала. Как прежде. Все снова в порядке.

Я едва держался на ногах от усталости, но сразу же взялся за инсталляцию программного обеспечения для работы с видеоизображениями. У меня все получилось. Часа через два воспаленными от напряжения глазами я смотрел непрерывный видеофильм в специальном окне в левом верхнем углу экрана. Джун спала. В ее квартире было темно.

Теперь придется следить за собой, обдумывать каждую фразу. Я не должен знать о Джун больше, чем она сочтет нужным сообщить. Заговорив о чем-то, что я мог только увидеть, я выдам себя. Буду учиться лгать.

Вчера Джун так и не написала. Мне показалось, она выглядит несчастной — сидит неподвижно перед компьютером сгорбившись и не сводит с него глаз. Потом выпрямилась, кликнула «мышкой» в команду «Ответить». Я не видел этого, но догадывался. По тому, как решительно она надавила на «мышку» — тем же движением, которым нажимают на буквы при печатании, — я понял: Джун закончила и отправляет «ответ».

Прошло не больше минуты, и у меня заиграло «арпеджио». Она устало откинулась на спинку стула, скрестив руки за головой.

«Ах, Барри, весь день меня терзало чувство вины и жалость к самой себе. Не понимаю, что случилось позавчера. Твои слова стали холодными и чужими, будто я тебе безразлична. Неужели из-за того, что я проявила недоверие? Знаю, ситуация нелепая: я хочу общаться с тобой, но кое-чего говорить просто не имею права, иначе ты меня вычислишь. Я понимаю, без искренности разговор невозможен. А ты был искренен, когда пообещал не искать меня? Честное слово?

Думаю, у меня не получится обдумывать каждое слово: это можно писать, а то — нельзя. Все и так достаточно плохо, потому уже, что приходится жить вопреки убеждениям или, лучше сказать, — вопреки чувствам и желаниям. Нам предстоит неоднократно поссориться с тобой, я еще долго буду глуха и слепа, и все твои попытки обвинить меня в непоследовательности будут напрасны. Давай уж тогда ссориться по-настоящему. Лучше проявлять гнев и злобу, чем холодность, расчетливость и отсутствие интереса, какие ты выказал позавчера.

Барри, пойми меня правильно, я не упрекаю тебя, — я просто прошу, умоляя о том же и себя, не разрушать то, что у нас есть. Наши отношения и так достаточно хрупки, нам трудно быть откровенными — ведь я по собственной воле отказываюсь от возможного счастья, — но если мы перестанем доверять друг другу, они не продержатся и недели.

Если ты дома, ответь. Я брожу по комнате из угла в угол и жду ответа. Чувствую себя не на месте, хочется плакать. Утешь меня, если можешь. Джун».

Все было не совсем так. Она вовсе не ходила по комнате из угла в угол, а принесла с кухни поднос с кофе или чаем и сидела перед компьютером. Время от времени Джун смотрела прямо на меня. Неужели она видит камеры? Я специально не стал мыть окна, поэтому изображение получалось неясным и смутным, кое-где картинка вообще была смазана: я ведь не хотел, чтобы окна моего «офиса» заметно изменились снаружи. В «Токере» ее имя мерцало уже несколько минут.

Барри. Обещаю, что не стану тебя искать.

Чистая правда, но мне все равно было стыдно. Если понимать сказанное буквально, то я солгал. Придется следить за собой, чтобы не выдать тоном своих эмоций.

Джун. Спасибо. Знаю, что требую невозможного, но у меня нет выхода.

Барри. Выход, кажется, есть.

Джун. Давай не будем ссориться сейчас. У нас еще возникнет уйма причин.

Я увидел, что она улыбается, и ощутил волнение. Новое измерение. Раньше я или смотрел на Джун, или беседовал с ней. Теперь и то и другое можно делать одновременно. А она об этом не знает.

Барри. Когда ты привезешь свое чудовище?

Осторожнее! Откуда тебе известно, что она еще не привезла его? И я быстренько дописал: «Или оно уже там?»

Джун. Еще нет. Не знаю, когда его выпишут. Но давай, пока это не случится, ты будешь вести себя хорошо, и ссориться мы не будем.

Барри. Я и так хорошо себя веду.

Джун. Знаешь, кое-что меня удивляет. Не знаю, как тебе объяснить, вернее, с чего начать.

Барри. Начни со слова «я».

Джун. Со вчерашнего дня мне кажется, что твои глаза снова со мной. Наверное, я сошла с ума. Чувство такое же, как дома — на Констанцерштрассе.

Барри. Похоже, ты стала жертвой очередного вуаериста. У тебя есть занавески?

Джун. Напротив никто не живет. Недостроенный дом, где скоро будут продаваться квартиры. И потом, это не чьи-то глаза. Именно твои. Такое чувство во мне пробуждают только твои глаза. В какой-то момент я чуть было не открыла окно и не сделала это прямо на столе, так ясно я ощущала всей кожей твой взгляд. И не смогла вовсе не из страха, а потому что была подавлена. После нашей размолвки.

Джун соврала. Там будут продавать не квартиры, а офисы.

Барри. Может, твоя фантазия способна на большее, чем ты предполагаешь? А как сейчас?

Джун. Ощущаю ли я сейчас твой взгляд?

Барри. Да.

Джун. И весьма отчетливо, но, наверное, из-за того, что разговариваю с тобой.

Барри. Значит, я пересылаю через Интернет взгляды вместе со словами?

Джун. Примерно так.

Барри. Тогда сделай это. Если напротив никого нет, просто открой окно и сделай. На столе.

Джун. Ну, не знаю.

Барри. Чего не знаешь?

Джун. Когда ты меня не видишь, какой тебе в этом прок?

Барри. Но я же могу себе представить. Пусть это даже менее реально, чем секс по телефону, но кто знает?

Джун. Значит, ты тоже?

Барри. Пока сказать не могу.

Джун. Если пообещаешь, что сделаешь то же, я согласна.

Барр и. Давай. Попытаюсь. Хоть и не уверен пока в силе собственной фантазии.

Джун. Хорошо. Давай. Кто первый кончит, сообщает об этом и рассказывает, как все прошло, идет?

Барри. Да.

На этот раз она не притворялась. И я тоже не собирался обманывать. Джун отодвинула стул и быстро разделась. Я взялся за ремень. Она сняла с себя абсолютно все. Раздевшись, открыла окно — обе створки, — отодвинула компьютер в угол и засунула руку между ног. Я все еще сражался с рубашкой: слишком спешил и одну из пуговиц никак не мог расстегнуть нормально. И теперь тянул и рвал рубашку, не сводя глаз с экрана, пока не осознал, что надо либо нормально расстегнуть ее, либо оторвать. Третьего просто не дано. И я ее оторвал.

Она села на стол, широко развела ноги и, опираясь на одну руку, откинулась назад. Другая рука активно двигалась. Моя тоже.

Все произошло слишком быстро. Удерживая сперму в горсти, я смотрел, как она встает ступнями на стол, приподнимает ягодицы и начинает вращать ими в такт с рукой. Потом Джун задрожала, частично утратив координацию движений, опустилась спиной на стол, и теперь я опять видел ее свисающие вниз ноги и руку между ними, которая вскоре замерла. Я пошел в ванную.

Барри. У меня получилось.

Вернув на место компьютер, Джун, не одеваясь, села перед ним и теперь задумчиво ласкала свои соски. Окно все еще было открыто. Она начала печатать.

Джун. Мне хочется плакать. И вовсе не от горя. Это, наверное, сентиментальность!

Барри. Я представил себе, что ты стоишь на столе на коленях, повернувшись спиной к окну. Твоя рука шла снизу, а сбоку я мог видеть одну грудь.

Джун. А я ничего себе не представляла. Только твои глаза. Это все, что мне нужно, чтобы достичь результата. По-быстрому. У тебя тоже?

Барри. У мужчин всегда так, если они берут дело в свои руки.

Джун. Кстати, у тебя очень красивое тело. Я хотела сказать это, еще когда была у тебя. Но что-то мне помешало. Нежное и очень мужское одновременно. И ты совсем не старый.

Барри. Спасибо.

Джун. Опять испачкал мебель, как в прошлый раз?

Барри. Нет, но я не стану рассказывать, что я предпринял для сохранения ее в чистоте.

Джун. Почему?

Барри. Стыдно.

Джун. Занимаешься извращенным сексом и еще чего-то стыдишься! Никак не пойму: это мило или просто глупо?

Барри. Конечно, мило.

Джун. Ладно.

Барри. Ты без одежды?

Джун. Да. А ты?

Барри. Тоже.

Джун. У меня все еще открыто окно. Если напротив кто-нибудь есть, впечатлений ему хватит надолго.

Барри. Я не испытываю зависти.

Джун. Не волнуйся. Никого нет. Там стройка. Правда, рабочих тоже нет. С тех пор как я здесь, у них абсолютно ничего не происходит. При первых же признаках жизни повешу шторы. Надеюсь, это не помешает мне ощущать твой взгляд.

Барри. Конечно. Я ведь всегда с тобой.

Джун. Как ты думаешь, то, чем мы с тобой занимаемся, это настоящее извращение или не совсем?

Барри. Совсем-совсем.

Джун. Твои слова ласкают меня. Вот так бы всю жизнь с тобой и разговаривала.

Барри. Что мешает?

Джун. Мне нужно выйти из дома по делам.

Барри. Ну, до скорого. Спасибо за все.

Джун. И тебе тоже.

Вернувшись из булочной, я обнаружил в почтовом ящике письмо. На конверте курсивом было напечатано: «Аннергет Штейле». Я сунул его в карман куртки, предвкушая удовольствие, — собирался прочесть за завтраком.

«Дорогой Барри, не сомневаюсь, что после нашей встречи у вас сложилось впечатление, будто я сильная и справляюсь с ситуацией. Когда вы находились здесь, так оно и было. Ваш приезд придал мне сил. Может быть, потому, что я чувствовала ответственность за большую любовь своей дочери или хотела вас утешить, — не знаю, но, кажется, я хотела подать вам пример — убедить, что можно жить дальше. Ради вас и Санди я хотела казаться сильной, и, думаю, мне это удалось. Но теперь я понимаю, что все напрасно. Жаль, что я привязалась к вам и даже в какой-то момент поймала себя на мысли, что вот откуда-то сверху мне послан новый сын. Я не могу этого допустить, так быть не должно. Нет, я не сильная, совсем наоборот — слабая. Я начала бы цепляться за вас, потому что нельзя жить только могилами. И если потусторонний мир существует, лучше уж я буду там, вместе со своими детьми. Пожалуйста, не огорчайтесь, мне сейчас хорошо, а через час станет еще лучше.

Я должна была написать вам, даже зная, что вы меня не поддержите, и рассчитываю на понимание: вы ведь особенный человек. Когда вы были здесь, у меня возникло такое чувство. Да и Санди не смогла бы влюбиться, не будь в вас чего-то такого, что стоит искать всю жизнь. Живите счастливо и простите меня. Благодарю за дружеские чувства ко мне и любовь к моей дочери. Ваша Аннергет.

P.S. Если там мне вдруг предложат поработать ангелом-хранителем, я попрошусь к вам. Достаточно вы страдали. Пора и вам стать счастливым. Передайте от меня привет Флоренции, которая в моей памяти навсегда останется самым красивым городом в мире».

Письмо было написано чернилами, оно так и осталось лежать на столе: бумага покоробилась, буквы во многих местах расплылись от влаги.

Полиция обнаружила труп вечером. Им Аннергет тоже написала. Похороны должны были состояться на следующий день в десять утра.

Очень коротко я сообщил Джун о своих намерениях: «Мне нужно уехать на несколько дней, напишу с дороги. Мои глаза останутся с тобой. Барри». И меньше чем через час я уже снова жал на газ, мчался по окружной дороге. На белом «БМВ».

— Компьютер в номер? — Молодая женщина-регистратор еще помнила меня. Я сказал «да», хотя в данный момент мне не очень хотелось общаться с Джун.

Оставаться в номере я не мог. Вывел машину из подземного гаража и поехал в Штутгарт. Было всего около трех, мне предстояло еще убить всю вторую половину дня и весь вечер.

Вещи я собирал совершенно бездумно. Черный костюм остался в Берлине. Пришлось купить новый, а к нему — белую рубашку и черный галстук. Для Аннергет это, конечно, значения не имеет, но для меня важно.

Я заставил себя пойти в кино, потом поесть, но все равно уже в четверть десятого вернулся в свой номер.

Барри. Мать Шейри покончила с собой.

Имя Джун мигало, то есть она была на связи, но не отвечала.

Барри. Ты слышишь?

Джун. Я рыдаю. Подожди.

Барри. Узнал утром. Она написала мне.

Джун. Боже, сколько на тебя свалилось! Может, уже достаточно?

Барри. Просто хотел сообщить.

Джун. Понимаю.

Барри. Некоторое время меня не будет. Нужно кое-куда съездить. Неотложное дело.

Джун. Не скажешь куда?

Барри. Долго объяснять.

Джун. Напишешь?

Барри. Если найду Интернет-кафе.

Джун. Уснешь?

Барри. Выпив бутылку вина, наверное, усну.

Джун. Я на связи. Если что — пиши.

Барри. Спасибо.

Кто-то из могильщиков прочел «Отче наш». И все. Поверх простого гроба лежали три букета цветов. Я не догадался принести цветы. Гроб опустили в яму. Один из могильщиков кивнул мне, показывая глазами на лопату, лежавшую возле кучи земли у самой ямы. Я взял лопату и бросил на гроб немного земли. Там оказался камешек, который громко стукнул о древесину.

Кроме трех женщин — коллег по работе или соседок — и меня, здесь присутствовала и Лассер-Бандини. Я передал ей лопату, и она тоже набросала немного земли на гроб. В глазах у нее стояли слезы. Я взял лопату у Лассер-Бандини из рук и снова положил возле кучи. Она закрыла лицо руками.

Четверо мужчин, несших гроб, едва заметно кивнули, не понимая, должны ли они пожать нам руки, но, не получив никакого приглашения, пошли прочь по направлению к часовне.

— Я надеялась утешить вас, — произнесла Лассер-Бандини.

Мне захотелось обнять ее за плечи, но меня это только еще сильнее расстроило. Она не отреагировала. И все же я не убрал руку, некоторое время мы так и стояли, потом она принялась копаться в своей сумочке в поисках платка. Две из трех женщин, пришедших к могиле, повернулись и пошли к выходу. Третья украдкой перекрестилась и с любопытством оглянулась, прежде чем последовать за подругами.

— Спасибо, что его не притащили, — проговорил я.

— Со вчерашнего дня он лежит в психиатрической больнице. Это его доконало.

Я не сказал того, что собирался: «Мне не жаль его». Она поняла, о чем я думаю. Бросила на меня быстрый взгляд, комкая в руке мокрый бумажный платок, словно потом собиралась его разгладить и использовать еще раз.

— Не знаю, что и сказать, — произнес я.

Она провела ладонями по лицу, вискам, волосам и снова посмотрела на меня.

— У каждого свой путь, — произнесла она.

Я протянул ей руку, она крепко, жестко пожала ее, потом направилась к выходу.

Я поднял лопату с земли и стал засыпать могилу. Пока гроб не скрылся. Никто мне не мешал.

В Ульме я повернул к югу и остановился, только миновав перевал Бреннер,[60] чтобы заправиться и выпить кофе. К сожалению, я не мог мчаться — допустимая скорость не могла превышать ста тридцати километров в час, а у меня не было ни времени, ни желания объясняться с полицией. Так я доехал до Пармы.

Если я собираюсь убить Калима, то, наверное, стоит поупражняться и для начала избавить мир от негодяя Шпрангера. Гуляя по городу, я думал о чем-то подобном, но не совсем всерьез. Незнакомый мне черноволосый мужчина в инвалидной коляске и белобрысый юнец, которого я ни с того ни с сего сталкиваю с крыши, странным образом соединились в моем воображении, породив ощущение, что в таком поступке не будет ничего дурного. Потом я поел и опять выпил целую бутылку.

В течение ближайших десяти лет я не пророню ни одной слезинки. Запас слез иссяк. Похоже, в последние полгода из меня вылились все слезы, которые следовало сохранить на будущее. С меня довольно. Я только ухмыльнулся, когда на подъезде к Флоренции пришлось изо всех сил врезать по тормозам, потому что бешено мчащийся грузовик с прицепом не вписался в поворот и едва не раздавил меня в лепешку.

Каждый раз, когда я думал о Шейри, в моей голове одновременно возникали образы Шейри, Джун и Аннергет. Будто все три жили во мне, плавно перетекая друг в друга. С Шейри я бы непременно пошел в бутик «Армани», где она с радостными возгласами ринулась бы покупать все ей понравившееся. Джун в Нью-Йорке тоже носила вещи от «Армани» — так она писала. Шейри могла послать открытку матери, а Аннергет снова приехать во Флоренцию. Шейри спала бы со мной. Но я видел только Джун, сидящую на столе и лихорадочно двигающую рукой между ног… Аннергет считала меня особенным… мы стали бы с ней друзьями… я никогда бы не обманул Шейри… Джун врала мне… Все эти мысли роились в моей голове, постепенно вытесняя друг друга. Как в фильме, где один план постоянно сменяется следующим.

В комнате был балкон. В ванной куски «позолоты» отслаивались от водопроводного крана, но вид из окна открывался грандиозный. Слева — через Понте-Веккьо на пьяццале Микеланджело, справа — на реку Арно до самого горизонта. Интересно, чего бы захотелось сейчас Шейри?

Я попытался представить, что показываю ей места, которые сам люблю, и как она это воспринимает. Но после Жардино-ди-Боболи, собора и художественного салона, я понял, что все это чушь. Символический детский бред. Шейри мертва, и ее нет со мной во Флоренции. А я даже не могу сконцентрироваться на ее образе, отделить его от других, думая одновременно о ней, о ее матери и о Джун. И еще — о Калиме и Шпрангере, о Матиасе и толстом детективе. Обо всем без разбору — смутно, путано: вереницы образов, звуков, мыслей и чувств крутятся у меня в мозгу. Придется смириться с тем, что я здесь один, иначе лучше сразу отправляться домой.

И вот я стою один перед скульптурой Давида, один лежу в ванне, иду по галерее Уффици, простояв в полном одиночестве в очереди больше часа, один перерываю полки магазина, где продают пластинки, отыскивая альбомы Фабрицио де Андре, которых у меня еще нет, один гуляю и один сплю без сновидений.

Весь следующий день я твердил словно мантры: «я один, один, один», повторив это заклинание, наверное, несколько сотен раз, прежде чем наконец утратил мистическую уверенность, что я здесь с Шейри и ради нее. Только вечером, уже после ужина, я случайно наткнулся на Интернет-кафе и написал Джун: «Я во Флоренции. Сначала пытался избавиться от чувства вины, потом понял, что это бред, и теперь я просто во Флоренции. И больше ничего. Завтра скорее всего поеду обратно. Если выразился непонятно — ты здесь ни при чем. Дело в том, что у меня большие неполадки с головой. Надеюсь, у тебя все хорошо и есть еще время побыть одной до возвращения твоего идиота. Наслаждайся одиночеством и не тревожься обо мне. Я — оʼкей, как сказал бы младший из Уолтонов. Или столь же отвратительный мальчик из „Лэсси“. Думаю о тебе».

В почтовый ящик я не стал заглядывать — не было желания.

В Вероне у меня хватило идиотизма или сентиментальности, чтобы взглянуть на балкон Ромео и Джульетты. В воротах меня чуть не снес поток японцев, потом я протиснулся в маленький дворик, изрисованный граффити, — там были в основном имена влюбленных. Я вглядывался в них довольно долго, старательно выискивая на одной из стен бледную надпись «Барри и Шейри». Когда до меня дошло, чем я занимаюсь, я круто развернулся, толкнув нескольких человек, и быстрым шагом направился назад, к пьяцца делла Эрбе, где чуть-чуть пришел в себя.

Я ехал вдоль левого берега озера Гарда, когда, поддавшись внезапному порыву, остановился перед огромной гостиницей в стиле модерн. Снял там номер и просидел всю вторую половину дня за столиком у самой воды, подальше от тапера, который хоть и знал свое дело, но бездушно барабанил репертуар, включавший в себя все известные песни от «I just call to say I love you» до «Girl from Iponema» и «Killing me softly»,[61] способные вызвать одобрение как жителей Мюнхена и Дюссельдорфа, так и американцев с японцами. Со своего места я едва слышал его игру — плеск волн и крики чаек заглушали ее.

Через некоторое время на меня снизошел то ли покой, то ли чувство гармонии. Я вдруг совершенно отчетливо представил себе Шейри. Она стояла, прислонясь к ограждению, спиной к озеру, и вместе с Аннергет посмеивалась над погруженным в меланхолию Барри, который, словно самый пошлый романтик рубежа веков, примчался в Италию, чтобы обрести здесь душевное равновесие. Они обе были моими ангелами-хранителями, распределили обязанности и теперь с удовольствием забавлялись моей печалью. В тот вечер я напивался медленно — настолько, что, казалось, мне вот-вот удастся перечеркнуть время.

«Аквариум» был пуст. Никаких следов Джун, даже полозья для инвалидного кресла возле ступенек исчезли. Свет забыли выключить, и теперь ее жилище сияло, как космический корабль.

Я ехал весь день, прогоняя усталость лишь с помощью свежего воздуха через открытое окно. Только дважды я ненадолго останавливался и в три часа ночи уже был у себя.

Дома сразу же включил компьютер, нашел два сообщения от Джун и попытался запустить изображение с видеокамер, но экран остался черным. Наверное, что-то сломалось.

«Дорогой Барри, вдруг тебя порадует, если, остановившись где-нибудь по пути, ты найдешь в ящике мое письмо. Повеет чем-то привычным и уютным. Я все еще не могу забыть те несколько недель в инвалидной коляске, проведенных рядом с тобой. И теперь все кажется мне пустым и ненужным: тебя нет рядом, ты не знаешь, где я, и твои глаза смотрят на меня только в моем воображении. Оказывается, я просто не представляю, чем заняться теперь, когда все концы обрублены. Моей фантазии по силам лишь на несколько секунд воскресить твой образ.

У тебя все хорошо? Странное чувство возникает, когда я думаю о тебе. Не знаю, где ты, счастлив ты или нет, что ты вообще чувствуешь: усталость, гнев, одиночество, и у меня никак не получается установить с тобой телепатическую связь. Очевидно, слишком многие сейчас пытаются связаться друг с другом таким способом и телепатические узлы просто-напросто перегружены? Или я утратила эту способность, или ты отключился. Все может быть. И все плохо.

Но сейчас я не боюсь, как тогда, что с тобой что-то может произойти. Вероятно, ты едешь и не видишь поблизости ни одного Интернет-кафе. Вот и все. Надеюсь, ты скоро снова появишься, по крайней мере на экране компьютера. Посылаю тебе свои добрые мысли, если тебе нужно утешение, и знай — я хочу тебя, пусть тебя это порадует. Джун».

Во Флоренции я не искал Интернет-кафе и написал ей только в последний день, случайно на него наткнувшись. Потребности писать я тоже не ощущал. Действие моих мантр оказалось чересчур сильным: «один, один, один».

«Барри, вот и все. Завтра его привезут сюда, и моя жизнь изменится. Не знаю, как и когда мы сможем поговорить, но, насколько мне известно, в компьютерах Калим не силен и вряд ли сможет нас застукать. Думаю, в реальном времени мы будем общаться, когда он спит, а по электронной почте — в любое время. Если бы мне только удалось удержать твои глаза. Это моя защита, а может, и настоящая жизнь. Я боюсь и чувствую себя крошечной. Надеюсь, ты скоро вернешься из Флоренции и хоть чуть-чуть утешишь меня. Напишу, как только выберу момент. Джун».

Я чувствовал себя слишком усталым, чтобы отвечать сразу же, и потом, на следующий же день я собирался наладить видеоизображение. Перед тем как лечь, снова бросил взгляд в сияющие окна «аквариума». Это было так просто и хорошо, словно Джун все еще была там вместе со своим инвалидным креслом.

Программное обеспечение оказалось ни при чем. После перезагрузки экран остался черным. Тогда я надел рабочий комбинезон и кепку и попытался вспомнить, где оставил свой «опель-корсу».

У здания, где располагался мой «офис», имелся только парадный вход. Я не смотрел вверх, торопясь закрыть за собой дверь и, по возможности, незаметно проскочить внутрь. В надежде, что именно в этот момент она в окно не смотрит.

На клавиатуре лежало письмо. Компьютер не подавал признаков жизни — ничего удивительного, что у меня не было изображения. Я вскрыл конверт: записка от владельца, сообщавшая, что на несколько часов отключат электричество. Дата вчерашняя. Что этот тип забыл в моем «офисе»?

Я включил компьютер — электричество уже дали — и подошел к окну.

Калим сидел в инвалидном кресле и читал. Джун не было видно. У него были длинные черные волосы, резкие черты лица и, как я себе и представлял, смуглая кожа. Красивый мужчина. Его тело, очерченное мягкими линиями, насколько я мог видеть, было сложено пропорционально, вот уж точно — ни грамма лишнего жира. Я дал бы ему лет тридцать пять.

Вошла Джун со стаканом воды и тарелкой фруктов в руках: яблоко, очищенный апельсин и виноград. Поставила все это на журнальный столик и подвинула к нему кресло, чтобы Калим мог дотянуться, если захочет. Он даже не поднял головы, продолжая читать, и, как мне показалось, вообще ничего ей не сказал. Она постояла немного рядом с ним, потом отошла к письменному столу.

Мне сразу все стало ясно: она — служанка, живой робот. Будь у меня винтовка, я бы легко его подстрелил. Ведь можно было бы выстрелить несколько раз подряд, не опасаясь, что он убежит.

Камеры работали, и когда я запустил «Токер», имя Джун замерцало в окне. В углу экрана я видел ее: она сидела за компьютером.

Барри. Итак, я снова дома.

Джун. Я почувствовала. Несколько минут назад мне вдруг стало гораздо лучше. Твои глаза, твоя близость. Страшно рада. У тебя все в порядке?

Барр и. Да. Прости, что долго не писал. Слишком много проблем с самим собой и с тенями прошлого. Не сразу нашел Интернет-кафе, правда, по-настоящему и не искал.

Джун. Все в порядке. Самое главное — ты жив, ты снова здесь и все еще мой друг.

Барри. Больше. Гораздо больше, чем тебе бы хотелось.

Джун. Знаю.

Барри. Он там?

Джун. Да.

Барри. И как?

Джун. Дерьмо.

Барри. Я имею в виду твои чувства к нему.

Джун. С трудом подавляю презрение. Но забочусь о нем. Как медсестра или что-нибудь в этом роде. Сажаю на унитаз, расстегиваю брюки, приношу то одно, то другое. Он, правда, не замечает меня, за что я ему признательна.

Барри. Ты его презираешь?

Джун. Смешно, правда? Раньше я не испытывала по отношению к нему ничего подобного, только ощущала его презрение ко мне, а теперь все наоборот. И это тоже нехорошо.

Барри. Ты прекрасно знаешь, что можешь уйти от него в любой момент — нужно лишь решиться. У него нет на тебя никаких прав, и ты не обязана о нем заботиться.

Джун. Ошибаешься.

Барри. Это ты ошибаешься.

Джун. Интересно, наша с тобой переписка сохраняется в памяти компьютера?

Барри. Нет. А вот электронные сообщения сохраняются. Если не хочешь, чтобы их прочли, лучше уничтожь.

Джун. Но я хочу их сохранить. Они дороги мне, необходимы, чтобы не забыть, кто ты для меня.

Барри. Думаешь, он станет шпионить?

Джун. Понятия не имею. Надеюсь, нет. По-моему, ему это неинтересно.

На экране я увидел, что Калим двинулся на своем кресле в сторону столовой. Но предупредить Джун я не мог. Придется смотреть за тем, что будет дальше, стараясь себя не выдать. Нет, нужно все-таки что-нибудь сделать. И тут меня осенило.

Барри. У меня звонок, давай закругляться.

Джун. Хорошо. До скорого.

Теперь он был уже позади нее. Джун повернула голову и увидела, что Калим уставился на экран. Либо он молчал, либо говорил, почти не разжимая губ. Вот когда пригодился бы микрофон.

Она встала и захлопнула ноутбук. Потом вышла из комнаты. Калим остался и посмотрел в окно. Прямо мне в глаза. Я отвел взгляд.

Внезапно я почувствовал облегчение. Захотелось глубоко и эффектно вздохнуть, как учат на уроках вокала, но я этого не сделал — мешала близость моих объектов. Только теперь я осознал, чего боялся: Джун обнимает его, целует, гладит и утешает, а он — слабый, нежный, милый, беспомощный — нуждается в ее заботе и по-человечески глубоко ей благодарен. Я готовился к тому, что увижу какие-то признаки близости, приязни между ними, — это была бы справедливая кара за мою нескромность; со страхом ожидал возрождения страсти, сгорая от ревности и ощущения собственной беспомощности. Вместо этого я смотрел фильм по сценарию, на который мог только надеяться: отчуждение и холодность, заносчивый калека и отвергнутый ангел, — люди, ничем больше не связанные. Такими же, наверное, в свое время казались стороннему наблюдателю мы с Сибиллой.

Надеюсь, я не ошибся, осмелившись на глобальные выводы после единственного эпизода, и поклялся не думать о боли, которая ждет меня, если Джун вновь почувствует к нему влечение.

Что бы я сделал, займись он с ней сексом? Покончил с собой? Убил ее? Его? Смирился?

Из дома я позвонил владельцу офиса и в резких выражениях высказал ему недовольство тем, что он в мое отсутствие входил в помещение. После того что владелец там увидел, его это нисколько не удивило, и он огрызнулся в ответ. Я холодно, четко и с угрозой произнес:

— Если вы полагаете, что можете хамить мне потому, что я, по вашему мнению, нарушаю закон, то сильно заблуждаетесь.

Наверное, я переборщил. Во всяком случае, он посоветовал мне сменить тон и сказал, что прежний договор расторгнут, но он очень советует мне согласиться на аренду помещения за полную стоимость, потому что у него, разумеется, всегда остается возможность пойти в полицию или просто к жильцам дома напротив и рассказать им, что происходит.

— Тогда лучше помолчите, — съязвил я и повесил трубку.

Я так разозлился, что не сразу обрел ясность мысли. Какой-то мелкий деляга смеет на меня давить! И если я не придумаю сейчас ничего стоящего, то от этого недоноска будет зависеть моя судьба! Нельзя такого допустить.

Сначала я думал заткнуть ему рот байкой о правительственном задании или наблюдении за наркоторговцами, но вряд ли он поверит. Придется показать документ или организовать визит фальшивого полицейского, который станет его уговаривать сотрудничать с властями. Чушь. Театр. Грязь. Потом мне вдруг пришел на ум толстый детектив. Я позвонил ему, описал ситуацию в общих чертах, без подробностей, — сказал только, что этот тип давит на меня и может причинить неприятности, и попросил покопаться в делах его фирмы.

— Ну уж рабочих нелегалов мы найдем наверняка, — успокоил он. — За редким исключением, без них не обходится ни одна частная стройка.

— Отлично, — обрадовался я. — Удачи.

Он пообещал позвонить, как только что-нибудь раскопает.

Калим тренировал мышцы. Мне было неприятно видеть его в инвалидной коляске Джун с ее гантелями в руках. Я перестал смотреть. Этот фильм был мне неинтересен.

Она написала только поздно вечером. Весь день я слонялся вокруг компьютера, раскладывал пасьянс, пытался читать, бродил по Интернету, поглядывал на изображение с видеокамер, но оживлялся, только когда видел там Джун. Скорее всего Калим уже спал: я не видел его Около получаса, а перед этим на некоторое время исчезла и она. Укладывала в постель. Вот и пригодились ей мышцы, разработанные долгими тренировками. Наконец Джун села за компьютер, и тут же ее имя замерцало.

Джун. Уфф. Он вдруг оказался прямо у меня за спиной, и я в панике едва успела выйти из программы.

Барри. Он что-нибудь успел прочитать?

Джун. Думаю, нет. По крайней мере ничего не сказал.

Барри. А если спросит, что ты ответишь?

Джун. Болтаю с подружкой или забрела в какой-нибудь чат.