Алая нефть

Мы мрачные тюрьмы и ржавые цепи разбили.

Мы город тоски, черный город неволи сожгли

и в смелые формы пылающей были

отлили мечты изумленной земли.

Нам вечное море, свободное вечное море

в певучем прибое о солнце слепящем поет.

Как радостно-весел в безбрежном просторе

из мрака ночей алых крыльев полет!

Наши умы – динамиты,

яркие искры – сердца.

Эй, паразиты,

ждите конца!

Нами прорыты подкопы,

в каждом таится снаряд.

Тюрьмы Европы

скоро взлетят!

Искры сольем в злое пламя,

вспыхнет вселенский пожар.

Выше взвей знамя,

слышь, коммунар!

Реже бьет враг из засады;

дерзкая рать, приударь!

На баррикады,

юный бунтарь!

Наши умы – динамиты,

яркие искры сердца.

Эй, паразиты,

ждите конца!

Мы – птицы Воли. Расправив крылья,

из царства тьмы, где правит гнет,

в страну, где солнце, где нет насилья,

мы устремляем свой полет.

Враждебны скалы. С шипеньем гады

нас злобно жалят из темных нор.

Но победим мы! Порвем преграды

и с песней выйдем на простор.

Пусть злые волны встают из глуби,

пусть тучи гневны, и грозен гром,

мы узы мрака сплеча разрубим

коммунистическим мечем.

Всю эту ночь гудели батареи,

над городом мерцали вспыхи свеч,

большое зарево, кроваво пламенея,

росло, как лавы огненная течь.

Весь город был во власти жуткой ночи,

а душу улиц жал железный страх,

и кто то черный в знойных кольцах корчи

безмолвно дох на тихих площадях.

Струилась кровь… Ночь в ранах истекала,

поила лужи утренней зари…

В текучей дымке над большим вокзалом

торжественно аэро воспарил.

Прошли победно стройные колонны,

ревели глотки медных труб им вслед.

Суровый город тюрем, тоски и стона

стал красным штабом солнечных побед.

На площадях, где женщин истязали, –

знамена, речи, слезы и экстаз…

О славен миг, когда благословляли

на новый подвиг бурно толпы нас!

Елейный поп сплеча трезвонит литургию;

в заученых мелодиях – мольбы

за человечество, весь мир, Россию.

Храм заковал вас в летаргию,

религии рабы.

Кому ты молишься, безумный, в этом храме,

где рдян, как кровь орнамент позолот?

К кому пришел с мольбою и слезами?

Чей лик ты увенчал цветами?

Безумец! Он не тот.

Иди! Он там, откуда армии в онучах

под барабанный марш в туман ушли,

где клочит блузы пулемет трескучий,

где пахарь плугом в полдень жгучий

взрывает грудь земли.

Зурны, пойте! Бубны, бейте!

Что утрачено – не жаль.

Вихрем радости развейте

сердца жгучую печаль.

Обожжем мы жизнь багрянцем;

будет подвигом наш грех;

вдохновленно с хмелем танца

звонко сплавим первый смех.

Жизнь – то резкое паденье,

то шальной и буйный взлет;

только в этой жуткой смене

сердце радостно живет.

Бубны, бейте! Зурны, пойте!

Нам не жаль былых утрат.

В молодой экстаз раскройте

повитой печалью взгляд.

Ладя горны

и задорно

день-деньской

по наковальне

гулко молотом

стуча,

двое черных

и проворных

кузнецов

под звон хрустальный

рубят золото

сплеча.

Хмеля-море,

лишь бы спорить.

Знают ясно:

–радость жизни

вся вот в этих

парах рук…

Вьюга ало

в фартук брыжжет,

молот властный

по металлу

мерно метит

«тук-да-тук».

И до гроба

будут оба,

без конца

друг с другом споря,

песней вторить

молотку,

а кукушка

на опушке

кузнецам

скукует в руку

злую скуку

и тоску.

Пляшет солнце

у оконца:

куй, кузнец,

покуда молод,

бой сердец –

вот этот стук;

счет кукушка

на опушке

подведет,

и звонкий молот

упадет

из цепких рук.

Лохмы изб таят мечту о хлебе;

грезит деревенька после стужи;

долго плещется шафранный лебедь

за плетнем в крапленной синью луже.

Тыча в лапоть новенькое лыко,

туго ловит дед с заполья зык, –

только видит, как корявым ликом

улыбается ему сосед – мужик.

Дед пойдет проселочной дорогой

раскидать червонцы по овражку,

мол, смотри: у самого то много-ль

а душа с сермягой нараспашку.

Щедрый по весне – он скуп все лето:

жизнь свою зажмет в ладонь гумна;

не поверит сизый дед, что где-то

жатву ждет гражданская война.

Вздыбят ветры злачное всколосье,

выткут небо огневые вспыхи,

а у изб, зарывшихся в откосе,

думы будут ласковы и тихи.

Вы – тона жемчужной сочной акварели.

Нанизать любили фраз напевных нить,

до поры шутить вы, ярко лгать умели,

но влюбленность сердца не умели скрыть.

Бальный ветер вертит крылья мельниц вздора,

и крикливо блещет ваш салонный стиль, –

целый день скучать вам дома за ликером,

ночью на бульваре танцевать кадриль,

а потом жеманно только мне признаться

в полутемной нише узкого окна:

– «Миленький, люблю я. Хочешь целоваться?

Жаль, что хризантем нет, да еще – вина?.»

Бросьте, не ломайтесь! Вы уж опоздали

с лаской, надушенной «вэра виолет»…

Там, на баррикадах, в девушку из стали

в первый раз влюбился юноша-поэт.

Полюбил не томность и не шелк печали

резко подведенных васильковых глаз,

а вот страсть призыва, те глаза, что звали

к схваткам, к баррикадам и к восстаньям нас;

не за гибкость тела, смятого корсетом,

не за нежность в пудре снежного лица,

полюбил за тело, рвавшееся к свету,

знавшее раз в жизни поцелуй… свинца.

Смолкнет жаворонок до утра,

прозвенит голубенький бокальчик,

и опять грустит средь жестких трав

синеглазый деревенский мальчик.

Вспыхнет ярые глаз немая синь,

если в небе облачном повыше,

ловко прыгнув в млечную простынь,

зарезвятся зайчики из вспышек.

Запоздалый заводской гудок,

словно леший, ухнет по озерам, –

улыбнется тихий паренек:

– вышла нечисть в экую ведь пору!

Огоньки погасит Волчий-Скит,

на селе уснут резвившиеся дети,

а подпасок все еще грустит

в сентябре о солнце и о лете.

Утром серый странник в пустыре

тихо тронет в сердце детском струны:

– как Земля родит богатырей

в мир грядущей солнечной Коммуны.

Задыхался в вихре событий

август девятнадцатого года…

Штаб телефонными нитями

свинчивал слабые взводы.

Астрахань, крепко стиснув зубы,

упрямо выносила боль…

– Пасть, но не уйти с Ахтубы!

– А Волгу… Толстову что-ль?

Ставкой на железные нервы

может рискнуть не всяк,

если в работу ушли резервы,

и горло сжимает враг

– Подтянитесь, товарищи, ну-ка!

А у самого лицо, как холст.

Ррраз!.. и враг, эта старая сука,

с выжженных пролежней сполз.

Падали, падали белые лилии

на могилы в сугробах погребенных тел.

Шелестели в ночи смерти тихие крылья,

а на утро буран панихиду отпел.

Вереницы тянулись больных, измученных, –

умереть! или Солнце вырвать себе-б!

На устах стыли песни из слов заученых,

в думах – села, заводы, хлеб.

По снежней степи на Голгофу строго

долго шел ОН, другой, а не тот,

кого выдают нам упрямо за бога,

и чье тело в продажу идет.

Это – Армия Блуз! И никто не посмеет

бросить миру полынь горьких слов,

что какие-то «муки Христа» тяжелее

астрахано-каспийских Голгоф.

В кумачевое небо с голубыми изломами

на земле, удобренной горечью мук,

вдруг волокна мозгов проросли Исполкомами,

в Чрезвычкомы вросли мышцы рук;

а у вышек, скучавших в Баку и у Грозного,

из гортаней потоками хлынула кровь,

напоила артерии путано-сложные,

и забились железные пульсы вновь.

Мы сегодня сзываем на пир кумачевый.

Эй, Бомбей, Тегеран, Эривгнь, Кабул!

Слушайте музыку Нового Слова

и пляшите под наш орудийный гул.

Знайте: налгали вам ваши пророки –

Магомет, Лао-Тзе и Конфуций.

Сбросьте их! Бледный Серп на Востоке

раскалите огнем Революций!

Что рыдать у подола муллы и бека?

Приобщитесь-ка к тайне наших ран:

Алый Кремль – вот Медина и Мекка,

Конституция – Красный Коран.

Чем покорно греть спины бичами

и о стенку биться лбом,

разверните только рдяное знамя,

а мы – придем.

Пусть Версаль с Нью-Йорком хмурятся

и лимонно морщат брови, –

сегодня Праздник на нашей улице,

жаждущей мести и крови.

Лондон встревожен: знамена не вьются-ли?

не сорвется-ли с огненных высей Звезда?

Поздно! Чеканит шаги Революция,

и пылают в огнях Города.

В течение тысячелетий

в пергаментах, сагах и былях

отцы скорбно плакались детям:

– рабами мы были!

На свитках историй впервые

оставим в наследие людям:

– мы, дети Советской России,

рабами не будем!