Алая нефть

Стояли уныло, с давних пор серые,

и, швыряя в небо черную кровь земли,

умоляли Москву: «когда же подпольное верую

станет свершилось, станет великим пришли!..»

Чугунные баки залоснились от жирных праздников

и стали похожими на тучные банкирские животы.

Шли пиры в покоях бакинских лабазников,

а в Черном Городе – умирали от нищеты.

Осажденная Астрахань питалась одним клевером,

считала роскошью смешанный с рожью саман.

Тщетно Каспий молил о баржах с севера,

разбивая в щепки наглые суда Островитян.

Волга гноила в пристанях тысячи закромов,

не имея сил увезти в голодный Центр.

Мастерские молчали, депо глядели бараками

для котлов, неспособных пройти и один метр.

Суровый Питер пух от гнойной падали.

Последние корки доедала старуха Москва.

Как было весело им, – не правда ли? –

забыто, что зимою в печи кладут дрова…

Там, на Юге, – пшеничный хлеб вагонами.

Там – Баку, где нефть бурлит рекой.

Здесь – гибель. Здесь – у Тулы – агония…

…Эй, босячье! А ну ка – в последний бой!..

Двинулись вперед сермяги:

голодному – черт не брат! –

через реки, болота, овраги

туда, где Китеж град.

Туда, где степные кочевья,

где дороги в знойной пыли, –

Одиннадцать, Десять, Девять

за хлебом и нефтью пошли;

туда, где свинцовый Каспий,

где в степях – груды костей,

где Баку англичанами распят

на высоком тяжелом кресте.

Завершили буйные споры

меж Белым и Алым днем;

снова Кавказские горы

зажглись пунцовым огнем;

открылись высокие краны

сотен кольцевых вен,

хлынула нефть фонтаном

в сладкий чугунный плен;

помчалась подземной аортой,

выбивая струею марш,

на пристань Петровска-Порта,

в недра цистерн и барж…

Черную кровь погнали в депо профсожи,

и один за другим пошли паровозы в ход,

наполняя пакгаузы ячменем, овсом и рожью,

улыбаясь предкомам неслыханной графой: «на приход».

Стальные ленты покрылись быстрыми змеями

убегавших на Север по литере А поездов,

и узнали все, что дальше, – дальше сумеем мы

скалой на посту продержаться до вселенских костров.

Узловые станции не справлялись за день с дубликатами,

испещренными черным: Бензин, Мазут, Керосин,

в бескровных центрах щеголяли витрины плакатами,

кричавшими всем про праздник на Красной Руси;

широкая Волга зачернела грузными баржами,

пробивавшими путь на Царицын, Нижний, Казань;

везде, везде авто расставались с гаражами,

зажигая вновь электрические свои глаза;

маршрутный поезд привычным стал явлением

даже в тех уголках, где давно не козырял семафор;

не слышно стало на улицах Питера тления,

а в Москве воздух очистился от тифозных камфор.

Волшебная нефть напоила жизнью буйною

аорты и вены обескровленной голодной страны,

и снова стала Мужицкая Русь трибуною,

с которой голытьба скликает на кичку сарынь…

Одежда – из мешечной рогожи,

на спине – седло цветное:

по всей зачерневшей коже

разбросаны пятна гною.

Поезда далеко от вокзала

встречает криком, свистом:

– «Эй, кому нужно амбала!

Дешево! Четыреста! Триста!..»

Склонит привычную спину

и, затянув веревку потуже,

этакую тащит махину, –

впору силе – верблюжьей…

Тащит верстою долгой,

укатанной свинцовой пылью, –

– бурлак с нерусской Волги,

но – с русской бурлацкой былью…

Сброшены под откос столбы.

Усеяны телами версты.

Сегодня – ничьи мольбы

не смягчат неслыханно черствых.

Тяжелый трупный смрад.

Небо в рдяном оттенке.

Сегодня – в каждом Марат,

и приказ один: – «К стенке!»

Брызнул взорванный гнев

тюльпанно алеющим горнем:

горячая красная нефть

сегодня – нужнее черной…

Ленивое солнце краем раскрашенной рожи

тихо взглянуло на высокий бурьянный камыш:

сразу раскисли взбитые ночью дрожжи, –

утром туман боязлив, как летучая мышь.

Режется четким квадратом янтарное просо

в контур бугров, окаймивших Юг и Восток;

сталью мечей задрожали зеленые росы,

Днепр переливчатый взыбил зеркальный каток.

Жизнью не дышат до тла сожженные хаты;

руины печей закоптились в пожарном дыму

и даже на солнце смотрят в черном закате,

надолго познав неверящею Фому;

вернулся б Христос. – не узнают Его улыбку,

дымные пальцы вложат в запеки ран

и тихо оплачут сказку про Золотую Рыбку,

затаив безверье в маске свинцовых румян.

Река не станет пред устьем,

не затихнут буйные вьюги,

коль Красного Петуха пустим

на Востоке, Западе, Юге.

Сделаем глухие тропы

широкой вселенской дорогой;

бросим старуху – Европу

в Днепровские пороги;

северным сияньем нашим

растопим льдины норда;

красным флагом замашем

на самом далеком фиорде.

В студеные избы гренландцев

проведем аппараты Юза

Обнимет индус британца,

немец простит француза.

Впалым взглядом глотая

солнце в багряном восходе,

в далекой фанзе Китая

улыбнется впервые ходя.

Сбросим оковы с негра.

Взбуравим пески Сахары.

В странах вечного снега

нетленные разведем пожары.

Могучим вселенским циклоном

бушует наше восстанье.

Это нам, это нам, непреклонным,

земля – матерью станет.

Высокие серые кубы

обросли квадратное поле;

в середине – круглые срубы,

точно в храме – престолы.

Дремлют тяжелые ветки

случайной хилой березы.

И в этой каменной клетке

скучилось три обоза.

Отпрягли лошадей сердито,

все – точно обижены;

ткнули их морды в корыта,

наполненные грязной жижей;

потом на вшивых шинелях

обнялись с ласковой дремой

и, мечтая о теплых постелях,

заснули, точно – дома…

Всю ночь громыхали грузы,

двигались ряды солдат.

Москва получила на Юзе:

«Город (имя рек) взят!..»

Низкие облака, разрываясь на мохнатые клочья,

стаями птиц несутся в заезженный путь;

быстрый туман шустрым разухабистым кочи

в западне переулков нижет разбойную жуть.

Парапет моргает на арку работы Кавроста,

не в силах скрыть непростительный свой конфуз;

одинокий Маркс, дрожа от порывов норд оста,

в беспокойном сне мечтает о Коммуне Блуз.

Державный Каспий воет звериным криком,

точно древний Ксеркс отхлестал его бичем;

электрический шар пронырливым тифлисским шпиком

щупает даль холодным скользким лучом.

Вьюжный ветер резвится в замученном сквере,

словно эта ночь для него привычный шарж.

По безлюдным улицам идут на вокзал аскеры,

бросая в осень знойный восточный марш.

Марс швырнул в Нептуна ядром;

тот – ответил гранатой.

Вихрем помчал по небу гром

радугу гулких раскатов.

Круглое Солнце домой понеслось, –

тщетно: лихая комета

ведьмой вскочила к нему на ось,

срывая с хвоста ракеты.

Донес владыке про бунт Уран;

взвыл Юпитер фальцетом

и гневно стегнул голубой океан

снятым с Сатурна браслетом.

Венера, услышав алый взрыв,

к Селене аэро послала;

обе, бриллианты свои зарыв,

закутались с головой в покрывала.

Завесив газом с кошки домов,

перепуганные на смерть звезды

ревмя заревели, что предвечный их кров

алые рушат борозды.

Живо, – раз, два! – собрались в полки,

пошли в бой метеоры,

завязывая на ходу голубые чулки,

к каблучкам прицепляя шпоры.

Что было! Свисты, шипенье бомб,

бури, ураганы, вьюги.

Должно быть, не один медный лоб

сошел с ума от испуга.

Узнал про событья старенький бог

и, кряхтя, вылез из рая;

но, услышав топот миллиарда ног,

сбежал, сокрушенно вздыхая;

и долго сидел на престоле свеем,

читая по служебнику требы.

А Марс чертил по лазури огнем:

«Всем. Бунт в Небе…»

…. На серой Земле небесный всполох

назвали прозой люди

и засели в дома, чтобы дождь не смог

замочить их свинцовые будни…

Встречали их колокольные звоны соборов;

у нарядных женщин в руках дрожали цветы.

А там, на Подоле, у грязных еврейских заборов,

казаки десятками воздвигали кресты.

Одного за другим ловили во тыне подвалов.

Кричало небо от пощечин и свинцовых плевков.

Целый день во славу лихих генералов

убивал Крещатик рабочих и мужиков.

Сердцу моему ночью еще мертвее.

Озябшим огоньком фонарь в переулке дрожит.

Я долго читаю евангелие от Матвея

и становлюсь безысходным, как легендарный Вечный Жид.

Уйти бы прочь, уйти бы далеко от были,

бухнуться в Днепр плашмя с высокой горы,

хоть в смерти забыть про свежие эти могилы,

про сердца, покрытые слоем ледяной коры…

Но старый дворник не знает и сейчас покоя

и стережет меня, как самый лютый пес,

выстукивая о стены своей тяжелой рукою

повесть о том, что сегодня – распят Христос.

Я – один. Тоска зеленым взглядом

из каждого уголка бросает в сердце яд.

…Зачем я знаю, что сейчас, у Царского Сада,

двести рабочих расстреляет казачий отряд!..

…И – открылось мне, что вот эти тихие трупы

всколыхнут ужасом деревни и города.

Никогда не закроются их взывающие к мести губы.

Никогда не простят… Не забудут – никогда!..

И – открылось мне, что пройдет Страстная Неделя,

Воскресный день Революцию снимет с креста,

и к высокой чаше буйного алого хмеля

Украина моя снова приложит уста…

На земле – ночь туманная. Над нею – грязные тучи.

Серую изморозь сеет небо от зари и до зари.

На земле – ночь непрестанная, и в нее бельма пучат,

на нее лениво глазеют случайные фонари.

Растоплены в алом зное дерзкие наши желанья;

туманы на мелкие клочья медный набат разорвет;

в последнем великом бое девятым валом восстанья

на рубеж извечной ночи красная лава течет.

Это пришло. Пришло неожиданно, вдруг.

Они не познали в урочные дни приметы.

Земля совершала, казалось, обычный круг,

ничего не меняя во всех странах света.

Они не знали, что алел небесный шатер,

что пришли к концу все давно прогнившие сроки;

даже в войне, разжегшей мировой костер,

не прочли ничего их исшедшие в мелочах пророки.

Лишь немногим – чудно и жутко было знать,

что проходит Сегодня, ставшее навсегда последним,

что вещему Завтра суждено с Голгофы снять

веками распятые людские кошмары и бредни.

Это пришло. В огне октябрьских грехов

рассыпались в прах Вифлеем, Калькутта и Мекка,

и в мире настал навсегда и во веки веков

первый день самого первого века.