Алекс и другие (полемические заметки о мире насилия)

Метаморфозы Алекса

Я не буду подробно излагать первую половину фильма, изобилующую самыми чудовищными сценами убийств и изнасилований. В этих сценах Кубрик действительно издевается над своим гнусным героем; сатирический элемент неизбежно присутствует при обрисовке самых страшных сцен, хотя сатира эта не всегда доходит до зрителя. Когда Алекс и его «други» истязают писателя и коллективно насилуют его жену под залихватский мотив известной песенки

«Споем под дождем»; когда Алекс насилует подряд двух девчонок и кадры мелькают в неимоверно учащенном ритме под звуки увертюры к опере «Вильгельм Телль»; когда Алекс совершает убийство под аккомпанемент музыки Россини, а после всех своих злодейств наслаждается Девятой симфонией Бетховена, — в зрительном зале звучит громкий смех. Нарочитые контрасты зрительного ряда и музыкального сопровождения не только не рождают у зрителя чувства протеста, но, напротив, вызывают у него облегчающее душу ощущение, что все это — не настоящее, все это «понарошку».

Но вот Алекс вступает в конфликт со своими «другами»: он пытается навязать им свою абсолютную власть, превратив их в послушных ему и нерассуждающих ручных псов, а они, как сказано в романе и как показано на экране, требуют «более демократического» ведения дел в банде. Алекс жестоко подавляет их бунт, избивая в кровь своего подручного Момо, но назавтра же они ему жестоко мстят, устроив на месте очередного убийства коллекционерши эротических скульптур западню, где Алекса хватает полиция, после того как он проламывает голову коллекционерше гигантским скульптурным изображением фаллоса.

Вот тут-то и начинается вторая, и по замыслу авторов, и по оценке западной критики, главная половина фильма, ради которой, как утверждают Барджес и Кубрик, написан роман и поставлен фильм. Тут уже мы вступаем в область философии, морали и политики, причем в центре всего стоит проблема, которую французский критик Робер Шазаль сформулировал так: «Мораль (романа и фильма) состоит в том, что нельзя лишать человека его права делать выбор между добром и злом, хотя бы даже для того, чтобы защитить общество». Вот как!

Но что же происходит на страницах романа и на экране?

Суд приговаривает Алекса за зверское убийство к 14 годам тюремного заключения. Его одевают в тюремную одежду. У него отнимают все, даже имя. Отныне его зовут «заключенный № 6 655 321». Алекс, будучи человеком ловким и изворотливым, находит способ как-то скрасить эту страшную жизнь в заключении, которая опять-таки показана на экране весьма убедительно и беспощадно. Он вдруг делает вид, что является глубоко религиозным человеком, становится пономарем в тюремной церкви, входит в доверие к священнику, который, узнав о том, что Алекс обожает классическую музыку, доверяет ему стереопроигрыватель, на котором тот во время мессы воспроизводит свои любимые произведения Баха и Генделя.

Тем временем правительство, озабоченное неуклонным ростом преступности, решает в экспериментальном порядке попробовать некий метод насильственного лечения их «методом Людовико», подобно тому как людей отучают от курения и от пьянства; этим методом, опирающимся на использование условных рефлексов, можно, оказывается, отучить человека от убийств и изнасилований; едва у него возникнет такое поползновение, как его охватит невероятный приступ тошноты, выворачивающий его наизнанку, и он ничего не сможет сделать. Этот эксперимент решено проводить под наблюдением самого министра внутренних дел. В качестве «подопытного кролика» выбирают Алекса.

Надо сказать, что и в этом жизнь опередила фантазию Барджеса. В США уже в течение нескольких лет практикуются весьма своеобразные, если говорить мягко, опыты, цель которых в перспективе превратить людей в послушных и нерассуждающих роботов, причем опыты эти построены именно на теории условных рефлексов. Великий русский ученый И. П. Павлов разработал эту теорию в применении к животным, а американские психологи во главе со Скиннером пытаются распространить ее на людей. В сентябре 1972 года я подробно рассказал об этом в «Комсомольской правде» и сейчас не буду повторяться; напомню только, что в том же направлении устремлены мысли небезызвестного американского футуролога Кана и «специалиста по антикоммунизму» Бжезинского. Этим деятелям представляется весьма заманчивым вывести расу послушных, тихих и исполнительных, нерассуждающих людей-роботов, которые были бы в жестоком подчинении у «элиты» общества.

Если бы Барджес и Кубрик направили стрелы своего публицистического гнева и острой сатиры против таких теоретиков, они, бесспорно, совершили бы большое, благородное дело. Но и в этом, главном, вопросе им изменила политическая зоркость. Они не увидели острой социальной сущности проблемы, и весь пафос их обращен против… нарушения «права человека выбирать между добром и злом».

Сам Алекс, закоренелый бандит и убийца, весьма далек от философских проблем. Он с радостью соглашается испробовать «метод Людовико» на себе, ведь тогда его отпустят на все четыре стороны уже через две недели, а не через 12 лет, которые ему осталось отсидеть в тюрьме. А что будет дальше — он посмотрит. По правде говоря, он не очень-то верит во все эти штучки психологов. Главное — побыстрее выйти на свободу.

Но мудрый тюремный священник неспокоен. Его душа охвачена тревогой, и он предупреждает Алекса (его устами, бесспорно, говорят авторы романа и фильма):

— Подумай хорошенько, ведь речь идет об очень серьезных проблемах этики. Из тебя сделают очень послушного мальчика, заключенный № 6 655 321. Больше никогда у тебя не возникнет желания совершать акты насилия и какие-либо правонарушения против государственного порядка. Я надеюсь, что это ты хорошо понял, — осторожно заключает он.

— О, это будет хорошо, — весело отвечает Алекс. — Очень хорошо быть хорошим, мистер!

— Может быть, это не так уж хорошо — быть хорошим, мой малыш № 6 655 321,— не унимаются авторы романа и фильма, то бишь тюремный священник. — Возможно даже, что это будет ужасно. Чего хочет бог? Просто добра? Или же того, чтобы человек самостоятельно избрал добро? Человек, который самостоятельно избрал зло, быть может, в некотором смысле лучше того, кому навязали добро. Это трудные вопросы, и они идут далеко, мой маленький № 6 655 321…

Но Алекс отмахивается от этих рассуждений и без колебаний подтверждает свое согласие подвергнуться эксперименту. Его поселяют в красиво убранной комнате научно-исследовательского института, одевают в хороший костюм, кормят вкусной едой. Алексу все это нравится. Но вот курс лечения начинается, и оно оказывается весьма внушительным. Подопытному заключенному вводят под кожу какую-то сыворотку, затем его прочно привязывают к креслу, которое стоит перед киноэкраном, между веками вставляют распорки, чтобы он не мог закрыть глаз, и начинается долгая, кажущаяся бесконечной демонстрация специально снятых фильмов, воспроизводящих самые страшные зверства, убийства и насилия.

Я избавляю читателя от описания этих страшных и отвратительных кинокадров, которые, кстати сказать, демонстрируются под аккомпанемент любимых Алексом музыкальных произведений. Скажу только, что вначале Алекс, соскучившийся по таким сценам, воспринимает это «кино» с большим удовольствием, но вскоре он ощущает болезненную тошноту и просит прекратить опыт.

— Пожалуйста, остановите киноаппарат и отпустите меня, — умоляет он врачей. Но ведущий опыт доктор Бродский неумолим:

— Остановить? Но ведь мы только что начали. Нет никаких причин сходить с ума. Следующий фильм!..

И так изо дня в день. Утром и вечером. Вечером и утром.

Наступает день контрольного испытания. Алексу возвращают его одежду, в которой он был в момент ареста, и даже бритву, которой он убивал и пытал своих жертв. Выводят его на сцену, освещенную прожекторами. В партере — все начальство, включая министра внутренних дел. Сейчас станет ясно, подействовал ли «метод Людовико». К Алексу подходит субъект бычьей наружности:

— Привет тебе, куча дерьма. Фу, ты плохо моешься, от тебя воняет…

Алекс удивленно глядит на него невинными детскими глазами: почему этот человек так его оскорбляет? Силач дает ему оплеуху. На Алекса сыплется град ударов, один сильнее и больнее другого. Алекс не защищается. Он только недоуменно спрашивает:

— Сэр, почему вы это делаете? Ведь я вам не причинил никакого зла…

Но этот человек продолжает его избивать. Алекс хочет ответить ударом на удар, но тут же испытывает острый приступ нестерпимой тошноты, и руки его бессильно опускаются. Он достает из кармана свою бритву и протягивает ее обидчику:

— Прошу вас, возьмите, пожалуйста, это в подарок. Пожалуйста, возьмите…

— Меня не купишь! — отвечает силач и продолжает избивать свою жертву. Алекс умоляет его:

— Пожалуйста… Прошу вас… Я готов сделать для вас все, что вы хотите… Не хотите ли вы, чтобы я почистил ваши ботинки? Смотрите, я отлично вылижу их языком…

Силач с силой давит своим грубым башмаком физиономию распластанного на полу Алекса, и тот из последних сил лижет языком его грязную подметку.

— Хорошо, — бросает реплику доктор Бродский. — Этого достаточно.

Новое испытание. К Алексу подходит красивая голая девушка. В душе у него на мгновение пробуждается инстинкт насильника, он хочет броситься на нее. Но… опять его охватывает острый приступ непереносимой тошноты, и он отворачивается. Девушка делает реверанс и уходит.

— Этот парень будет добрым христианином, — торжествующе заключает доктор. — Он будет подставлять правую щеку, когда его будут бить по левой; он скорее даст распять себя на кресте, нежели распнет другого. Одна лишь мысль о том, чтобы убить муху, сделает его больным до глубины души…

— Отлично, — заключает министр внутренних дел.

И вот Алекс на свободе. Но это уже не прежний Алекс, а поистине «заводной апельсин» (а сlockwork orange). Между прочим, Барджес в одной из своих статей так объясняет происхождение этого странного термина: оказывается, в лондонском жаргоне соскnеу бытует выражение: «диковинный, как заводной апельсин». «К тому же, — лукаво добавил Барджес, — слово orange в представлении лингвиста сливается с малайским словом оrang, что означает «человеческое существо»». А есть еще орангутанг — человекоподобная обезьяна…

Барджес и Кубрик проводят своего обузданного «методом Людовико» героя по всем кругам того страшного ада, в котором он чувствовал себя как дома до того, как угодил в тюрьму. Тогда он был мучителем, теперь же стал мучеником. Поскольку его лишили возможности быть насильником, он лишь покорно склоняет голову под ударами, которые на него сыплются со всех сторон.

Первый визит, разумеется, в отчий дом. Алекс думает, что его ждет там гостеприимный прием. Вот сейчас он войдет в свою комнату и растянется на кровати. Но родители ему не рады: вещи его конфискованы по суду, а комнату Алекса занимает квартирант, который вовсе не хочет уступать ее «заводному апельсину».

Смущенный и потрясенный, Алекс бредет в любимый бар «Корова», где когда-то он и его «други» потягивали молоко, смешанное с наркотиками. Но и там ему не рады, и он снова уходит, уходит куда глаза глядят. И тут начинается новая серия сцен дикого насилия, только теперь жертвой его неизменно оказывается вчерашний насильник, неспособный защищаться.

Все начинается с того, что «заводной апельсин» встречает старика, которого он когда-то зверски избил, чтобы позабавиться. Старик узнает его, созывает дюжих приятелей, pi те молотят Алекса изо всех сил, пока старик вопит: «Убейте его! Убейте! Сдерите с него кожу! Выбейте ему зубы!» Алекса спасает от смерти полицейский патруль. Но тут он с ужасом обнаруживает, что в полицейской форме — его бывшие «други», у которых с ним старые счеты: это Вилли и Момо. Он когда-то избивал их в кровь, утверждая свое верховенство, и теперь эти «други» готовы отплатить ему тем же.

Вилли и Момо везут Алекса на своей патрульной машине куда-то за город. Он робко спрашивает их, почему они стали полицейскими. Ответ гласит: «Мы можем делать то же самое, что делали раньше, но теперь уже на законном основании». Вот так, «на законном основании», бандиты в полицейской форме избивают своего бывшего вожака до полусмерти, бросают в лесу и уезжают.

Напрягая последние силы, Алекс подползает к ка-кой-то загородной вилле и стучится в дверь. Ее открывает мускулистый телохранитель хозяина виллы. А хозяин ее — тот самый писатель Александер, над которым когда-то надругались Алекс и его «други». Его жена, которую они тогда коллективно изнасиловали, уже мертва, а у него самого с тех пор парализованы ноги. Теперь он узнал обидчика, и у него сразу же созрел план страшной мести.

Писатель уже знает из газет, что доктор Бродский и его сотрудники превратили Алекса в «заводной апельсин», а попутно привили ему органическое неприятие музыки, которую он так любил. И вот, приголубив Алекса и устроив его на верхнем этаже, в комнате, где установлены мощные радиоусилители, писатель ставит на стереопроигрыватель запись Девятой симфонии Бетховена и вместе с приглашенными друзьями ждет результата, который он предвидит: в комнате, где находится Алекс, двери наглухо заперты, а окно распахнуто настежь.

Алекса, едва он слышит первые аккорды любимой им некогда симфонии, охватывает мучительная боль. Его выворачивает наизнанку страшный приступ тошноты. Он мечется из угла в угол, барабанит кулаками в дверь, умоляет хозяина дома прекратить эту пытку. Но тот лишь весело хохочет и усиливает звук. И тогда Алекс, как и предвидел писатель, выбрасывается в окно: лучше смерть, чем эта пытка!

Писатель и его друзья довольно потирают руки. Дело в том, что они принадлежат к оппозиции, и смерть Алекса будет удобным поводом для того, чтобы провести острую политическую кампанию против правительства, которое, применяя «метод Людовико», оболванивает людей, превращая их в роботов. Писатель всегда был против ограничения «свободы личности». Его памфлет «Заводной апельсин», рукопись которого топтал Алекс, когда он со своими «другами» два с лишним года тому назад громил эту виллу, имел огромный успех, и теперь можно будет сказать, сколь своевременно он был написан. Ведь в нем говорилось: «Стремление навязать человеческому существу законы и условия, подходящие лишь для бездушного механизма, — вот то, против чего я поднимаю свое перо, словно меч».

Алекс по счастливой случайности остался жив, и мы видим его уже в госпитале, где за ним бережно ухаживают. Сам министр внутренних дел следит за этим, — оппозиция и впрямь расшумелась, и надвигается угроза правительственного кризиса. По правде сказать, министр и сам не рад всей этой истории с принудительным превращением преступника в «заводной апельсин». Теперь газеты обвиняют его в бесчеловечности. Лучше бы этот проклятый Алекс вернулся в свое изначальное состояние, тогда было бы легче обуздать оппозицию…

На радость министру, сотрясение, вызванное у Алекса падением на землю, парализует воздействие «метода Людовико». «Заводной апельсин» мало-помалу становится прежним Алексом. В глазах у него опять загораются плотоядные огоньки. Он вновь обретает тягу к насилию, и медицинским сестрам нет от него проходу. Приступы тошноты становятся все реже.

И вот сатирический апофеоз фильма: в палату госпиталя, где лежит Алекс, входит с распростертыми объятиями министр внутренних дел. За ним врывается толпа фоторепортеров. Министр рад, что все теперь обойдется благополучно и маневры оппозиции потерпят провал. Он фотографируется в обнимку с Алексом, прощая ему все прошлые и будущие прегрешения, и дарит ему стереопроигрыватель. Снова звучит любимая Алексом Девятая симфония, и у него нет больше приступов тошноты. Он с удовольствием потягивается, предвкушая новые похождения, и весело произносит: «А все-таки я был правильным убийцей!»

Все. На этой реплике фильм заканчивается. Его авторы не считают нужным возразить Алексу. Таким образом, молчаливо подтверждается, что в мире насилия невозможно прожить, не будучи насильником.