Александр Македонский

ФРИЦ ШАХЕРМАЙР И ЕГО КНИГИ ОБ АЛЕКСАНДРЕ

«То, что касается Александра, известно всем», — писал путешественник Павсаний (VIII, 7, 7) 400 лет спустя после походов великого завоевателя, а другой писатель приблизительно того же времени утверждал, что «нет человека, о котором писали бы больше и противоречивее»[74]. Прошедшие с тех пор века не ослабили интереса к судьбе великого завоевателя, и даже невежественный городничий в гоголевском «Ревизоре» не отрицал, что Александр Македонский — горой, хотя и не рекомендовал на этом основании ломать стулья и наносить убыток казне. Все же ожесточенные споры об Александре не затихали, не только стулья, по даже копья ломали не одни лишь учителя, но и крупнейшие ученые-античники.

Немало сил потратили и ориенталисты на изучение Восточного похода Александра, пытаясь выяснить причины его быстрых побед, а также определить влияние македонских завоеваний на развитие стран Переднего Востока и Сродней Азии. В их спорах по, казалось бы, сугубо научным вопросам нетрудно подчас почувствовать и «злобу дня», угадать политическую позицию того пли иного ученого.

Большинство западных историков XVII, XVIII и даже XIX в. признавали идеалом общественного строя афинскую демократию эпохи Перикла. К возвышению Македонии, положившему конец независимости Афин, и к македонским царям Филиппу и Александру многие историки того времени относились с нескрываемой неприязнью. Такую позицию занимали и наиболее известные представители историографии первой половины XIX в.: Нибур, Грот, Курциус, и др. Дройзен с его восторженным преклонением перед великим завоевателем стоит особняком среди ученых того времени.

В эпоху империализма буржуазная наука резко меняет свое отношение к возвышению Македонии и к Александру. Пельмаи одобряет идею Александра создать государство, «обнимающее главнейшие культурные народы и сглаживающее их особенности на почве возможно более космополитической культуры»[75]. Эд. Мейер в работе «Александр Великий и абсолютная монархия»[76], Корст, Вилькеи и другие немецкие историки всячески превозносят македонское объединение. Влияние этой тенденции сказалось и на сравнительно новых книгах Берве, Раде, Корнеманна[77] и др. Позиция Белоха, писавшего, что «Александр пожал там, где посеял его отец», оригинальна и критична только в оценке личности Александра, по это не относится к оценке его деятельности.

Особенно возрос интерес к македонским завоеваниям и к личности Александра после второй мировой войны. За этот сравнительно небольшой промежуток времени об Александре было написано больше книг, чем за все предшествующие годы. Далеко не все они оставили заметный след в историография, но некоторые представляют несомненный интерес (о книгах Э. Бедиэна, Г. Бенгтсона, П. Бриана, Л. Омо, Ч. Робинсона, М. Уилера уже писали в нашей специальной литературе).

Па первом месте среди этих монографий, с нашей точки зрения, стоит прекрасная книга В. Тарна «Александр Великий»[78] — результат переработки написанных этим автором соответствующих глав «Кембриджской древней истории». В книге Тарна сочетаются увлеченность историка, сумевшего по-новому прочитать одну из интереснейших страниц истории, и блестящее изложение известных всем событий с основательностью и глубиной в разработке частных вопросов. Чтобы не отвлекать внимания читателя на источники и полемику по отдельным проблемам, Тарн разбил свою работу на два тома, отделит, рассчитанное на массового читателя «Повествование» от предназначенных для специалистов «Источников и исследовании». Этот второй том, состоящий из отдельных очерков, несомненно, значительное явление в историографии. Если можно согласиться не со всеми результатами исследования Тарна, то нельзя обойти молчанием проделанную им работу.

Вступительный очерк второго тома — разбор первоисточников, рассказывающих о походе, — посвящен пересмотру взгляда на происхождение и сравнительную цепкость сочинений современников македонских завоеваний. Еще в конце прошлого века немецкими историками была разработана концепция о существовании двух восходящих к современникам Александра традиций: одной — надежной, основанной на воспоминаниях участников похода, Птолемея и Аристобула, которую использовал в дальнейшем Арриан в своем «Походе Александра», и так называемой «вульгаты» — распространенной, по малодостоверной версии. К «вульгате» восходят наиболее известные истории похода Александра, составленные в римское время: XVII книга «Исторической библиотеки» Диодора Сицилийского, «История Александра Македонского» Курция Руфа и сделанная. Юстином «Эпитома» («Извлечение») из «Всеобщей истории» Помпея Трога, а также в значительной степени биография Александра, написанная Плутархом. Сколь значительное влияние на представления последующих поколений оказала эта «вульгата», видно из того, что именно на ней основан сложившийся еще в эпоху эллинизма и получивший затем распространение по всему тогдашнему миру «Роман об Александре», версии которого дошли не только на греческом, но и на латинском, арабском, армянском, сербском и многих других языках. Популярность «Романа об Александре» в средние века можно сравнить только с популярностью «Библии»[79].

Историки XIX–XX вв. считали, что основным источником «вульгаты» были «Деяния Александра», написанные Каллисфеном, а после смерти этого историка (327 г. до н. э.) основной материал «вульгата» заимствовала у Клитарха, которого считали участником похода. Полагают, что его сочинение предшествовало воспоминаниям Птолемея и книге Аристобула.

На ряде примеров В. Тарн сумел показать, что труды Клитарха не могли быть основным источником «вульгаты», так же как он сам не был, по-видимому, участником похода Александра. Историки позднейшего времени брали, возможно, из его увлекательно написанной, по, вероятно, более поздней по сравнению с Птолемеем и Аристобулом книги отдельные детали. Хотя гипотеза Тарна о происхождении «вульгаты» не была принята другими учеными, он все-таки заставил их пересмотреть общепринятый в то время взгляд на работу Клитарха. Исследования Тарном источников XVII книги Диодора показали, что Диодор брал свой материал не только у Клитарха и что роль Клитарха в создании «вульгаты» была вовсе не такой значительной.

Тем не менее некоторые выводы, к которым приходит Тарн, настолько парадоксальны, что с ними невозможно согласиться. Например, Тарн считает Александра провозвестником братства и единства народов. Именно македонский царь, а не киники, утверждает Тары, первым провозгласил идеи интернационализма и равенства народов[80]. Общая идея, по его мнению, способна сплотить народы сильнее, чем любая формальная связь. Красной питью через всю книгу Тарна проходит апологетическая тенденция, его стремление найти оправдание жестокой захватнической политике, проводимой македонянами. Только трем поступкам Александра Тарн не находит оправдания: разрушению Фив, казням Филоты и Пармениона и вероломному убийству сдавшихся на милость победителя индийских наемников при Массаге. Но даже и эти поступки Тарн называет лишь «грехами юного властелина» и считает, что о них могут судить только те, кому знакомо искушение власти.

Книга Тарна, несмотря на свойственное ей стремление к прославлению Александра, богата фактическим материалом, и если мы предлагаем нашему читателю не ее, а другую книгу об Александре, то это объясняется не только тем, что книга Фрица Шахермайра вышла на четверть века позже и включает новый материал, накопленный наукой за эти 25 лет[81], но и большими ее достоинствами и глубокой эрудицией автора.

Шахермайр — единственный из известных нам ученых-античников, посвятивший Александру и его походам не только множество статей и исследований, но и три капитальные монографии. Первая из этих книг об Александре, которую автор снабдил подзаголовком «Гений и власть»[82], была результатом долголетней работы Шахермайра над изучаемой проблемой и, что еще важнее, результатом духовного перелома ученого, происшедшего под влиянием крупных событий в жизни страны и в его личной. В предисловии к этой книге автор пишет, что события военных лет целительным образом повлияли на формирование его общих взглядов… и что без них его книга не могла бы возникнуть в ее современном виде.

Фриц Шахермайр — старейший, если не самый старый австрийский антивед, участник еще первой мировой войны[83]. Проходя службу на Переднем Востоке и в Малой Азии, он увлекся историей Греции и античной культурой. Это увлечение захватило его на всю жизнь, и сейчас, на пороге своего 90-летия, он продолжает печатать исследования по истории ранней Греции и активно участвовать в конференциях историков.

Ф. Шахермайр начал свою научную карьеру с опубликования в 1929 г. солидного исследования по ранней истории этрусков. Уже в этой первой работе проявилась особенность таланта Шахермайра — умение на основе детальных исследований нарисовать общую картину эпохи. За долгую научную жизнь Шахермайру удалось сказать свое слово о различных и, казалось бы, далеких друг от друга областях и периодах истории древнего мира, но важнейшие его работы посвящены двум темам: ранней, как ее раньше называли «доисторической», эпохе жизни Балканского полуострова и времени Александра Македонского.

К сожалению, время, на которое пришелся расцвет научного творчества Шахермайра, оказалось тяжелым периодом в истории немецкой науки[84]. Приход к власти фашизма в 1933 г., засилье расизма и национализма в исторической науке не могли не привести к упадку и антиковедения. Поиски «нордических элементов» в греческой и римской культурах, прославление тоталитарного строя древней Спарты[85], порицание демократического строя Афин и культ «сильной личности» — все эти установки оказали немалое влияние на молодого ученого, приглашенного профессором в Йену, незадолго до прихода Гитлера к власти. Уже в работе 1935 г. «Ахейцы и хетты», посвященной ранней истории народов Греции и Малой Азии, мы встречаемся не только с расистской терминологией, но и с характерным для фашистской пауки утверждением о якобы исконном превосходстве индоевропейских или, как их называли немцы, индогерманских народов. Влияние фашистских установок сказалось и в объемистой статье 1937 г. об афинском тиране Писистрате, помещенной в «Реальной энциклопедии классической древности» Паули-Виссова (т. XIX).

Отмечая положительные моменты деятельности и стремление к тоталитаризму этой «сильной личности», Шахермайр не забыл упомянуть, что «по своей крови Писистрат, несомненно, в значительной степени имел северные показатели». В том же стиле сочетания результатов детальных исторических исследований с национал-социалистскими «установками» написана и его третья крупная работа — «Индогерманцы и Восток» (1944). И только в четвертой книге Шахермайра («Александр Великий. Гений и власть»), написанной в 1949 г., уже по возвращении в родную Австрию, наметился тот духовный перелом, о котором мы уже говорили и который сам автор назвал «целительным».

Эта книга может служить характерным примером пересмотра взглядов серьезным ученым, занимавшим в свое время ведущее положение в исторической пауке «гитлеровского рейха».

Следует сказать несколько слов о характере и причинах духовного перелома, происшедшего с Шахермайром. После разгрома гитлеризма он уже был совершенно не склонен восхвалять «необузданных властителей, приписывающих себе сверхъестественную силу и ставящих себя над материальным миром, попирая при этом права и достоинства личности». Слишком дорого обошлась Германии вера в силы таких «всемогущих магов». К их числу автор относит прежде всего героя своей книги Александра Македонского, называя затем и других деятелей мировой истории — Валленштейна, Карла XII, Наполеона, не говоря уже о «современных экспериментах». «Нет никаких сомнений, — утверждает автор, — что такого рода деятели, «стоящие выше добра и зла», когда в их руках оказывается власть, становятся опасными. Средства, при помощи которых они пытаются навязать людям свою волю, безрассудны. Единовременный брак его сподвижников и воинов — знаменитая свадьба в Сузах не могла привести к слиянию Востока и Запада, а скорее напоминала действия хозяина конного завода».

Сама жизнь заставила Шахермайра отказаться от веры в то, что он называл «изначальной внутренней силой гениев», убедила его, что личность не может ставить себя над материальным миром, и тем самым приблизила к положениям исторического материализма. Свои новые убеждения он выразил словами: «Александр — мрачный герой! Его цели шли вразрез с историческим развитием. Его деятельности не дано было осчастливить людей». Немало должен был пережить и продумать Шахермайр, чтобы прийти к таким выводам.

В предисловии к своей первой книге об Александре Шахермайр сетует на те условия, в которых в результате безответственной политики предшествующих правителей оказалась Австрия. Издательство в университетском городе Граце, где когда-то учился юный Шахермайр, не могло предоставить ему возможность издать плод его многолетнего труда в достойном виде. Автор вынужден был отказаться более чем от 1200 примечаний, которые вместе с приложениями должны были составить второй том монографии. Условия научной жизни в еще не оправившейся после военной разрухи Австрии не позволили ему издать книгу в двух томах.

Вторая книга Шахермайра об Александре вышла в 1970 г. в Вене. Эта сравнительно небольшая монография «Александр в Вавилоне и организация государства после его смерти»[86] посвящена последнему периоду жизни великого полководца и, что самое главное, результатам его деятельности.

Одновременно Шахермайр продолжал свои штудии по ранней истории Греции. В послевоенные годы вышли его книги: «Посейдон и возникновение греческий религии» (1950), «Древнейшие культуры Греции» (статья в «Реальной энциклопедии классической древности» Паули-Виссова, вышедшая затем в 1955 г. отдельной книгой), «Минойская культура древнего Крита» (1964), «Ранняя греческая классика» (1966), «Эгеида и Восток» (1967). В этих работах автор отказывается от своих прежних высказываний о ведущей роли «нордического элемента» в создании греческой культуры и уделяет много места взаимодействию культур Греции и Малой Азии.

Итогом многолетних исследований Шахермайра, посвященных Александру, стала его значительная как по содержанию, так и по объему монография, вышедшая в 1973 г. также в издательстве Австрийской Академии наук[87]. Как явствует уже из заглавия, этот том нельзя рассматривать как переиздание предыдущей книги 1949 г. «Александр. Гений и власть». Новый подзаголовок «Проблема личности и деятельности Александра» переносит акцент с вопроса об одаренности Александра на проблему результатов его кипучей деятельности.

В новой книге получили отражение исследования автора за последние 25 лет, а также результаты работ других ученых за этот период. Вопрос об оценке личности Александра, на который Шахермайр так решительно ответил в своей первой книге, теперь он ставит несколько шире, пытаясь определить, какое влияние на судьбы человечества оказал этот «мрачный гений». В первой книге Шахермайр, признавая, что влияние Александра не было благотворным, все же полагал, что дальнейшие события развивались по намеченному македонским царем плану. Хотя в его отношении к македонскому завоевателю сквозило чувство неприязни, которое он испытывал к другому «гению власти», своему современнику, он все же признавал, что Александр сильно повлиял на ход будущих событий. В повой книге острота критики личности Александра несколько смягчена, но зато вопрос о влиянии его деятельности на историю Средиземноморья решен иначе.

Автор, посвятивший своему герою столько времени и сил, естественно, стремится к тому, чтобы читатель нашел в образе правителя незначительного Македонского царства черты, сделавшие его впоследствии повелителем мира, полубогом, легенды о котором будут жить века и даже тысячелетия. Показывая привлекательные черты Александра, Шахермайр в то же время не закрывает глаза на его безрассудство и жестокость. В заключительной главе новой книги, рассказывая о смерти полководца, Шахермайр пишет, что со смертью Александра ушел укротитель, усмиривший всех непокорных и заставивший их подчиниться своей воле.

Подводя итоги политической деятельности Александра, Шахермайр объявляет ее безрезультатной: «Александр поклонялся фетишу, который сам избрал, — идее мировой империи, создание которой в то время еще не было исторически обусловлено, а потому было и нереально». Теперь никто больше не желал служить поверженному фетишу.

Правители, пришедшие на смену Александру, вернулись, по мнению Шахермайра, к политическим концепциям его отца Филиппа — к политике слияния греков и македонян, противопоставления их варварам и династическому принципу передачи власти. Укрепившиеся у власти династии диадохов понимали, что для них важно сохранить поддержку верхушки общества, и не навязывали знати своих «благодеяний».

Шахермайр считал Александра не только полководцем и политическим деятелем, но и талантливым учеником Аристотеля в области политики, опередившим не только своего учителя, но и всех современников по крайней мере на полстолетия, а то и на целый век. В отличие от Тарна. видевшего в Александре оригинального мыслителя, Шахермайр признает, что интернационалистические взгляды царя были подготовлены киниками. По его мнению, выдвинутые Александром идеи были впоследствии подхвачены стоиками, но «не оказали все же никакого влияния на духовное развитие своего времени». К такому пессимистическому, но, бесспорно, справедливому выводу автор приходит в итоговой главе «Наследники Александра».

Шахермайр поставил перед собой нелегкую задачу найти для своей новой книги об Александре оригинальную форму. Во введении (он назвал его «По обе стороны исторической науки», намекая на то, что строгие критики сочтут, что его манера художественного описания исторических событий лежит «по другую сторону исторической науки») автор пишет, что при написании этой главной книги его задачей было найти такой стиль изложения, который подходил бы к образу главного героя, «великого разрушителя полисного уклада жизни и блестящего мыслителя, превзошедшего даже своего учителя — Аристотеля».

Сейчас, считает Шахермайр, когда методика научного исследования усложнилась, не только специальные статьи, но и обобщающие работы пишутся таким сухим и скучным языком, что изложенные в них события могут «разве что заинтересовать, но уж никак не увлечь читателя». Специализация достигла такой степени, что серьезные ученые считают для себя зазорным писать для массового читателя, и авторами популярных работ становятся люди, далекие от науки. Дать достоверную картину исторической эпохи, сохранив при этом увлекательность и художественность изложения, — вот та «сверхзадача», которую поставил перед собой Шахермайр в своей повой книге.

Невозможно отрицать, что книга Шахермайра читается легко и с удовольствием. Все интересно — будь то психологическая характеристика целых народов (греков, македонян, персов), портреты родителей, юных друзей (парса), полководцев и советников молодого царя, входивших в его придворный лагерь, или же топография мест, по которым проходили македоняне и которые престарелый ученый объездил сам, чтобы своими глазами увидеть то, о чем хотел рассказать. Как отличается она от сочинений авторов, вынужденных пересказывать чужие описания и наблюдения!

Автор настолько вжился в описываемую эпоху, что не без успеха вкладывает собственные мысли в уста Александра. Изучив высказывания и письма Александра (большинство которых он считает подлинными), Шахермайр настолько проникся психологией своего героя, что рискует реконструировать мысли и слова царя даже в тех случаях, когда античные авторы ничего о них не сообщают. Поэтому так живо встает перед глазами читателя сцена на пиру, когда был убит Клит, и другая сцена, когда Каллисфен отказался совершить земной поклон (проскинезу).

Живо описана ссора с Филиппом, когда Александр бросает отцу дерзкие слова, и картина штурма индийского города маллийцев, когда Александр чуть не заплатил жизнью за свою храбрость. Хотя в биографии Александра, написанной Плутархом, мы находим близкие к нашей книге описания, Шахермайр сумел дополнить их такой тонкой психологической мотивацией, что забыть эти эпизоды просто невозможно. Вспомним, к примеру, сцену прощания Александра с Неархом перед разделением войска на обратном пути из Индии, когда Александр предстал перед нами в таком неожиданном свете: «это не беззаботный гордец, не жестокий поработитель, а любящий и внимательный друг». Автор нашел новые краски для портрета своего героя, то величественного, то отталкивающего, то храброго до безумия, то подозрительного и боящегося собственной тени.

«Люди грубые и жестокие иногда бывают склонны к нежной и верной дружбе, хотя в их отношениях с друзьями и отсутствует сентиментальность», — пишет Шахермайр, и читатель останавливается на этой мысли и не может не признать ее справедливость. Или вот еще один пример. Характеризуя персидскую династию Ахеменидов, Шахермайр не обольщается, объясняя причины «альтруизма» первых персидских царей. «Они знали, — пишет он, — что «мягкие» режимы оказываются более длительными и выгодными для правителей, чем те, которые основаны на применении силы». Но, продолжает автор, мягкие законы были лишь красивым фасадом и далеко не всегда выполнялись поставленными царем сатрапами. «Власть над народами несет с собой разложение, чванство и самомнение, жестокость и ограниченность». Таких мест в этой объемистой, но удивительно легко читающейся книге так много, что из нее вполне можно извлечь материал на целый сборник исторических афоризмов.

Вторым важным достоинством этой книги является ее проблемность. Кроме основной проблемы — общечеловеческого значения судьбы Александра и результатов его деятельности — каждая глава и даже параграф ставит перед читателем вопросы, над которыми раньше многим из нас не приходилось задумываться. Можно ли научиться искусству полководца? Как случилось, что македоняне, стоявшие на значительно более низкой ступени общественного развития, чем греки, оказались способными воспринять греческую культуру? Почему, восприняв ее и почти слившись с греками, они еще долго сохраняли все свои традиции? На многие вопросы мы получаем новые ответы взамен привычных. Как относился Александр к своему обожествлению? Вопреки Тарну Шахермайр считает (и психологически это вполне убедительно), что на гребне успехов Александр действительно уверовал в свое божественное происхождение. Не совсем убедительна его полемика с Тарном, отрицавшим, что Александр с самого начала готовился к покорению ойкумены. Тот факт, что канцелярия царя не осталась в Македонии, еще не доказывает, как нам кажется, намерения царя перенести столицу на Восток.

Интересна попытка Шахермайра связать введение проскинезы с отношением Александра к персидской религии и к культу огня. Внимательного рассмотрения заслуживают рассуждения Шахермайра о географических представлениях древних и о взглядах Александра на симметричность вселенной, от которых он должен был отказаться в результате своего похода. Да и мало ли еще интересных решений может предложить читателю крупный ученый, почти 50 лет своей жизни посвятивший исследованию личности Александра и его деятельности?

В основу всех реконструкций Шахермайра положены его отношения к первоисточникам, описавшим Восточный поход Александра. Учитывая динамичный характер своей книги, Шахермайр не дал обзора первоисточников, как это обычно делается в начале книги, а привел его лишь в конце IV главы, когда о многих их авторах мы уже получили некоторое представление[88].

Официального историографа похода, ученика и родственника Аристотеля, Каллисфена, Шахермайр решительно не одобряет. Он считает, что это был ограниченный, тщеславный человек, увлеченный своими политическими идеями (панэллинизм, исконное превосходство греков над варварами и т. п.), неспособный поэтому понять величие замыслов Александра. В его «Истории» много искажений: не следует, в частности, доверять приводимым им сведениям о численности варварских войск, о чудесах и божественных знамениях. Безудержный льстец, он способствовал созданию легенды о божественном происхождении царя, а затем сам пал жертвой своего высокомерия и претензий.

Шахермайр положительно относится к не дошедшей до нас книге Онесикрита «Об Александре». Кормчий царского корабля, ученик Диогена, Онесикрит создал образ «философа с оружием в руках», образ, настолько близкий самому Шахермайру, что тот излагает его концепцию в заключительной главе своей книги. Если Тарн прямо называет Онесикрита лжецом, то Шахермайр значительно смягчает эту характеристику, полагая, что Онесикрит не гнался за истиной, а использовал поход Александра для написания «утопического романа», в котором развивал идеи киников.

Снисходительно также относится Шахермайр к главному «врагу» Тарна — Клитарху. Немецкий исследователь причисляет его, как и двух предшествующих историков, к «романтической школе». Если Каллисфен был увлечен политическими идеями, Онесикрит — философскими, то Клитарх ставил перед собой прежде всего литературные задачи. Вслед за Тарном Шахермайр отходит от точки зрения Дройзена и других немецких ученых и признает, что Клитарх не принимал участия в Восточном походе и что он не стремился отыскивать для своего труда достоверные сведения. Его информацию никак нельзя признать достоверной: он просто расспрашивал знакомых ему участников похода, а где ему не хватало сведений, добавлял от себя. Его цель была чисто литературной — дать яркое описание полного чудес похода в Азию. Для этой цели избранная им свободная форма — смесь правды и выдумки — вполне подходила. Яркостью повествования объясняется и популярность Клитарха у римских историков времени империи, которые ставили его сочинения, дошедшие до нас лишь в отрывках, выше всех остальных (Страбон XI, 5, 4).

В отличие от своих предшественников Шахермайр усомнился в достоверности сведений, сообщаемых Птолемеем и следующим за ним Аррианом. Эти сведения вполне точны, когда речь идет об организации армии, маршрутах, приказах царя или географии завоеванных стран. Там же, где вопрос касается внутренней борьбы в македонском лагере, они напоминают записки Цезаря «О галльской войне». Хотя Птолемей часто цитирует официальные документы, вноситься к его сведениям нужно весьма осторожно. Опасаться следует не искажений, вкравшихся в традицию, а того извращения истины, которое было присуще диктаторскому режиму. Автор умело умалчивает обо всем, о чем ему не хотелось бы сообщать. Из его повествования невозможно извлечь подоплеку событий: дается только официальная версия, а дальше мы «упираемся в глухую стену». Чтобы докопаться до истины, Шахермайр предлагает осторожно использовать сплетни, собранные у военачальников и придворных чиновников Клитархом и, что еще важнее, Харесом, составителем дошедшей до нас в отрывках «Истории об Александре».

В отличие от Тарна Шахермайр считает Хареса, занимавшего с 330 г. до н. э. должность эйсангелея (церемониймейстера), основным источником. Харес хорошо знал обстоятельства жизни Александра и сам был участником многих событий. Хотя Шахермайр не считал его «фанатичным приверженцем точности», его сообщения об убийстве Клита, проскинезе, казни Каллисфена и свадьбе в Сузах легли в основу данной книги.

Не согласен также Шахермайр с оценкой Тарном труда участника Восточного похода — архитектора Аристобула. В отличие от немецких историков Тарн придавал труду Аристобула первостепенное значение и считал, что он послужил источником для XVII книги «Исторической библиотеки» Диодора. Аристобул и личный друг Александра, Неарх, дали, по его мнению, материал как для легковесного сочинения Клитарха, так и для добросовестного, хотя и позднего рассказа Арриана.

Шахермайр считает, что Аристобул располагал лишь заурядным материалом, полученным им из вторых рук; самое же главное заключается в том, что, как и у Птолемея, его целью было прежде всего защитить царя от критики. Этим и объясняется явная идеализация образа Александра.

На этом примере хорошо видно, что восприятие Шахермайром личности Александра неразрывно связано с переоценкой им материала первоисточников. Усомнившись в достоверности официальной версии, предлагаемой Птолемеем и Аристобулом и сохраненной Аррианом, обратившись к отвергаемым раньше Харесу и даже Клитарху, Шахермайр сумел создать новое представление об Александре — не хрестоматийно величавую фигуру грозного властителя, а привлекательный и одновременно отталкивающий образ честолюбца, дерзкого и талантливого, жестокого и фанатичного.

Достоинства новой книги Шахермайра не должны заслонять от нас те идейные расхождения, которые обнаруживаются между ее автором и историками, стоящими на марксистских позициях. Это относится прежде всего к характеристикам, которые Шахермайр дает народам Средиземноморья. Хотя и в рудиментарной форме, характеристики эти сохраняют остатки прежних расистских воззрений автора. Наряду с явной идеализацией индоевропейских народов — македонян, греков и иранцев — мы встречаемся с обобщающими, резко отрицательными оценками западных семитов или жителей нижнего течения реки Инд, которые «не стремились к славе и были склонны к предательству». Индии им противопоставляются жившие на севере «индоевропейские пришельцы — представители касты воинов, организованных в рыцарские союзы». Шахермайр сам упрекал Аристотеля за то, что, обучая Александра, он давал характеристики целым народам, тогда «как надо было различать и характеризовать отдельных индивидуумов», теперь же повторяет его ошибку.

Огорчает отношение Шахермайра к афинской демократии. В войне Филиппа II с греками его симпатии явно на стороне македонского царя: «Греки израсходовали свои силы в бесплодной борьбе между демократией и олигархией». Шахермайр прямо называет борьбу за демократию бесплодной и не имеющей смысла. Ему кажется, что учрежденный Филиппом II Коринфский союз был умереннее и великодушнее Афинского морского союза. Отрицая афинскую демократию, Шахермайр забывает о неразрывной связи афинского государственного устройства с развитием греческой культуры, сохраняющей общечеловеческое значение.

С недооценкой демократии связаны встречающееся в книге прославление монархического принципа правления и идеализация отдельных монархов (Филиппа II, Кира, Октавиана Августа). Признав, что даже Александр не смог ускорить естественный ход истории, Шахермайр в других случаях сильно преувеличивает возможности отдельных личностей влиять на ход исторического развития. «Всем последующим за Киром персидским царям недоставало той силы, которой обладал основатель династии. Поэтому не удались нападения на Скифию и походы на Балканский полуостров и в Грецию». Недооценка социально-экономических факторов приводит Шахермайра и к другим ошибочным суждениям. Так, победы греков и македонян в сражениях с персами он объясняет превосходством не общественного строя, а исключительно физической подготовки.

С принятыми в немецкой науке установками связана не отражающая современного уровня науки картина патриархальной жизни восточного «индоевропейского» Ирана. Автор явно идеализирует династию Ахсменидов, которая якобы «умела соединить интересы своего народа с альтруистическими тенденциями, насаждаемыми персидской религией». В Иране, считает Шахермайр, существование династии нравственно оправдано творимым ею добром. Полемизировать с подобной, явно идеалистической точкой зрения, едва ли имеет смысл.

Шахермайру, как и почти всем западным ученым, свойственно стремление к модернизации. Не говоря уже об использовании терминов, относящихся к другим историческим эпохам, в самом описании жизни древней Македонии пли Восточного Ирана назойливо и часто вопреки известным фактам навязываются представления о существовании там феодального строя. Достаточно ограничиться одним примером. Шахермайр утверждает, что иранская знать связывала свои права с феодальными свободами, что именно феодальными вольностями персидской знати объясняется политика Дария III в войне с Александром. Современные исследователи в противовес этим утверждения^ показывают на материале источников, что земля в Иране не была феодальным наделом, что ее свободно продавали, закладывали и даже сдавали в аренду[89]. Наряду с этим существовали и пережитки общинного строя, причем правители кормили многотысячную дружину. Все это свидетельствует о том, что общественный строй в Пране был значительно сложнее, чем это представляет себе Шахермайр.

Однако разделы, посвященные ранней Македонии и Ирану, занимают второстепенное место в книге Шахермайра, а отдельные непоследовательности и терминологические неточности не снижают значения этого безусловно выдающегося и талантливого труда.

При издании книги Шахермайра на русском языке издательство сочло себя вправе сократить последние главы, не связанные с основным содержанием — походом и жизнью Александра, а также приложения и примечания.

Книга Шахермайра, посвященная жизни македонского царя Александра, стоявшего у истоков эллинизма, несомненно, вызовет интерес советских читателей. Биографический жанр в историографии вполне закономерно получает все большее развитие, и не случайно к нему обращаются крупнейшие историки. Жизнь выдающегося человека вне зависимости от того, как мы оцениваем результаты его деятельности, заставляет задуматься и позволяет проникнуть в тайны времени, его породившего.