Александр Македонский

СОЗДАТЕЛЬ БАЛКАНСКОГО ГОСУДАРСТВА

После смерти Архелая Македонию потрясали многочисленные внутренние неурядицы. Этим обстоятельством воспользовались иллирийцы, которые, создав государство на северо-западе Балканского полуострова, оказывали давление на горные районы Македонии и даже требовали от Аргеадов ежегодной дани. Пердикка III начал военные действия против иллирийцев, поставив на карту все, но проиграл. После ожесточенной битвы (359 г. до н. э.) македонские войска потерпели сокрушительное поражение. Четыре тысячи убитых легли на полях Линкестиды, и царь оказался одним из них.

Казалось, эта катастрофа принесет Македонии гибель. Победители, овладев горными областями, пытались захватить центр страны. В это же время с севера вторглись пеоны, а с востока Македонии угрожали фракийские племена. Македонским царем был провозглашен Аминта, не достигший еще шести лет. Всевозможные претенденты, поддерживаемые Афинами и другими врагами Македонии, пытались завладеть незавидным наследством Пердикки III. Тучи, сгущавшиеся над Аргеадами в течение нескольких столетий, наконец разразились грозой и волны варваров с востока, запада и севера вот-вот должны были захлестнуть страну.

Все эти бедствия пали на плечи юного Филиппа, который был назначен опекуном малолетнего царя, как единственный из Аргеадов, оставшийся в живых после смерти его брата Пердикки. Филипп, сын неукротимой Евридики, с детства опасался своей матери. Позднее, во времена великого стратега и военного реформатора Эпамипонда, он в качестве заложника попал в Фивы. Там он познакомился с Элладой столь основательно, как никто из македонян. Вплоть до гибели Пердикки Филипп был его сподвижником. Теперь он в свои 23 года стал регентом государства, стоявшего на краю гибели.

То, что произошло в действительности, можно отнести к самым удивительным событиям истории. Юноша, взяв в свои руки руль правления, сумел купить дружбу пеонов и фракийцев ценными дарами, а расположение Афин — дешевыми обещаниями. Филипп выиграл время для того, чтобы вновь собрать и вооружить войско. Прежде всего он призвал горных пастухов. До сих пор эти люди спускались с гор, лишь когда перегоняли скот на зимние пастбища. Филипп образовал из них войско, вооружил и вдохнул в них свою отвагу. С 10 000 пехотинцев и 600 всадниками он напал на Пеонию, выступил против иллирийцев и разбил их всех в жестоких сражениях.

Филипп выиграл больше, чем потерял Пердикка. Гордыня населения горных областей, расположенных на западе Македонии, была уже сломлена иллирийским кнутом. Поэтому Филипп предстал перед ними как освободитель от варварского ига. Благодаря этому он упразднил то особое положение, которым пользовались эти области, а местные правители отказались от власти и присоединились вместе со своими всадниками к македонской аристократии. Все реформы проводились Филиппом в столь обходительной и мягкой форме, что местные князья вскоре почувствовали себя опорой царской власти. Только одни македоняне негодовали.

Филипп сумел укрепить свое царство так прочно, как только могли мечтать его предшественники. Удача сопутствовала ему и в столкновениях с балканскими соседями. В течение последующих лет ему удалось расширить владения Македонского государства. Вмешавшись в дела Эпира, он сумел прийти там к власти. У иллирийцев он отнял долину Охридского озера. Ему подчинились пеоны и агриане. Затем он начал готовиться к войне с фракийцами, в ходе которой отобрал у них земли до реки Нест и присоединил их к Македонии. В результате последующих походов Филипп захватил власть над всей восточной частью полуострова, вплоть до Хемуса (Балканские горы). Таким образом, Македония сделалась великой балканской державой, простершейся от Ионийского моря до Понта. Доходы от фракийских золотых рудников позволяли Филиппу содержать самую большую и боеспособную армию, когда-либо существовавшую в Европе.

Перед Аргеадами издавна стояла цель выйти из-под опеки греческих городов и сделаться хозяевами этой части побережья. И здесь Филипп превзошел самые смелые замыслы своих предшественников.

Полоса эллинских городов, союзных с Афинами, все еще преграждала выход к побережью Эгейского моря. Как только Филипп стал регентом, он сразу же задумал подчинить себе эти города и освободить от афинского влияния. Проследить все ухищрения этого гениального «шахматиста» мировой истории не представляется возможным. Расскажем лишь вкратце о тех методах, которые применял этот блестящий знаток Греции: это и договоры, которые он не соблюдал, так же как и его партнеры; и обещания, данные Афинам, с помощью которых он выигрывал время; и та дьявольская хитрость, с которой он сумел оторвать греческие города от Афин и Афины от греческих городов. С удивительным мастерством привлекал он с помощью звонкой монеты на свою сторону полисы, сеял измену в рядах своих противников и рано или поздно затевал с ними войны. Благодаря перевесу в военной силе он покорил их всех, причем Афины даже не успели начать войну. Он разрушил такие центры, как Потидея, Мефона, Аполлония, Олинф, а возможно, и Стагиру. Остальные города, особенно важный для него Амфиполь, он включил в состав своего государства в качестве подвластной территории. Часть жителей этих полисов была переселена во внутренние области Балканского полуострова, во вновь основанные поселения. К 350 г. до н. э. все побережье оказалось в руках Македонии.

Беспримерные успехи Филиппа дают возможность понять, почему народ решил облечь регента в царский пурпур. Общевойсковое собрание лишило трона малолетнего Аминту и передало царскую власть в руки наиболее достойного. Это, по-видимому, произошло в 357 г. до н. э., еще до брака Филиппа с Олимпиадой и, во всяком случае, до появления на свет Александра в 356 г. до н. э. Филипп относился к своему подопечному очень лояльно: оказывал ему почести, а позже даже породнился, выдав за Аминту одну из своих дочерей.

Конечно, хотелось бы более подробно ознакомиться с государством Филиппа, но, к сожалению, сохранилось очень мало сведений о нем. Костяк государства, доставшегося Александру после смерти отца, мы можем представить себе, отбросив то, что, как нам известно, было добавлено и усовершенствовано Александром.

Как уже говорилось выше, территория Македонии расширилась в западном направлении (за счет Эпира и Иллирии) ненамного, но зато в восточном она распространилась до Неста и побережья Эгейского моря. Западная часть государства по-прежнему делилась на отдельные области, с той только разницей, что они уже не имели автономии. Тем не менее пехота горных областей, служившая в царском войске, распределялась по этим областям и подчинялась местной знати. В Нижней Македонии существовало деление на более мелкие районы.

Остальные области, покоренные Филиппом, нельзя было считать собственно македонскими. Их население должно было нести военную службу, платить подати и предоставлять заложников. Ополчение их не принадлежало непосредственно македонскому войску и поэтому не имело права участвовать в общевойсковом собрании македонской армии. Пеоны и агриане оставались в подчинении своих племенных вождей. Что касается Фракии, то Филипп заменил ее вассальный режим провинциальным управлением под руководством назначаемого им македонского стратега. Номинальную независимость сохранил и Эпир. Фактически же благодаря близкому родству с царским домом молосцев Эпиром управлял сам Филипп.

Фессалийские области были объединены с Македонией личной унией. Фессалия единственная в Греции сохраняла архаические черты сельского быта и по своей политической структуре стояла ближе всего к македонянам. Филипп, призванный ее знатью для оказания помощи, был избран пожизненным «тагом» Фессалийского союза.

Вот и все, что мы знаем о государстве, созданном Филиппом на Балканах. Изучая его, следует, однако, особо выделить проблему гегемонии в Коринфском союзе (речь о ней пойдет в следующем разделе). Царство Филиппа было первым крупным государственным образованием в Европе и из-за обширности занимаемой территории выглядело совсем непохожим на эллинские государства. Войдя в историю как государство негреческое, обладающее большой территорией, Македония и в дальнейшем сохраняла это свое отличие. Однако без заимствования технических и военных достижений греков и их усовершенствования Аргеады не смогли бы достигнуть таких успехов как во внутриполитическом, так и в военном отношении. Правда, стремление выйти за пределы своего мира было свойственно и городам Греции. Македоняне, как истые земледельцы, расценивали успешность политики с точки зрения захвата большего земельного пространства; они стремились прежде всего к покорению больших территорий, подобно тому как это позднее делали римляне.

Для создания своей державы Филиппу нужны были люди, которые несли бы с собой культуру и цивилизацию и тем самым привлекли бы к нему население, оправдывая его завоевания. Таких людей Македония дать не могла. Письменностью, литературным языком, цивилизацией и всей своей культурой она была обязана эллинам, а также своим балканским соседям, которые, как, например, Эпир и Фракия, давно уже начали впитывать элементы эллинизации.

Для упрочения своего культурного и политического господства на захваченных территориях Филиппу пришлось создать целый ряд укрепленных пунктов. Помимо своего основного назначения они служили посредниками в распространении эллинского политического влияния. Хотя эти крепости, по существу, явились арсеналами македонского царя и были лишены какой-либо автономии, присущей греческим городам, они стали очагами греческого образа жизни. В действительности это был тот же самый тип города, который все более прививался в самой Македонии наряду с балканским типом сельских поселений. Своей архитектурой они напоминали греческие города, однако в политическом отношении отличались от них: они не были полисами, там не возникало политических проблем и не было государственного устройства — они не получили его, даже когда приобрели частичную автономию. Это был скорее прототип более позднего эллинистического города, входящего в состав монархии, который распространился из Македонии и стал характерным для империи Александра и для государств диадохов.

Уже здесь мы видим, как завязывается нить, которая ведет к Александру и эллинистической империи. Так, уже во Фракии возникло право наследования царю и провинциальное управление. Первые царские города, возникшие в результате объединения поселений, превратились в военные, торговые и культурные центры. Стихийно пробивают себе путь общегреческие язык и культура. Однако до Александра это явление не имело космополитической направленности и не было проявлением произвола великой личности. Оно было порождено самой Македонией, ограниченной пределами Балкан, и, кроме того, освещено блеском эллинской культуры. Таким образом, македоняне воспринимали устремления Филиппа как свои собственные. При Филиппе невозможны были ни процесс Филоты, ни мятеж в Описе. Оставаясь в пределах Балкан, Филипп не порывал связей с теми ценностями, которые чтили македоняне.

В БОРЬБЕ ЗА ГЕГЕМОНИЮ В ЭЛЛАДЕ

В предыдущем разделе была рассмотрена деятельность Филиппа на Балканах, которой он, как македонянин, придавал большое значение. Однако, считая себя Гераклидом[5], т. е. эллином, царь полагал, что ему предстоит еще более великая миссия в Элладе. Пока шла речь о родных землях и о побережье, Филипп вел себя по отношению к грекам как поборник македонских интересов и осуществлял свою завоевательную политику с изрядной жестокостью. Мысль о покорении эллинов, обитавших на материке, и включении их в состав Македонского государства была чужда Филиппу. Он лишь стремился объединить их и руководить греками для их же блага как самый эллинизированный из эллинов. Для Аргеада такое стремление было новым и необычным. Его предшественник, Александр I Филэллин, подтверждал свои права эллина участием в Олимпийских играх, Филипп же хотел сделать это, достигнув гегемонии над Элладой, т. е. добиться того же, чего до него добивались Перикл и Лисандр.

Для Филиппа, царя Македонии, это не означало отклонения от намеченного им плана, и, поскольку Македония заимствовала все достижения греческой культуры, подобное намерение как бы органически вытекало из предыдущей истории, более того, представлялось миссией Македонии.

За несколько десятилетий до Филиппа сама идея достичь таких высот выглядела бы абсурдной. Но для Филиппа это не было утопией. Все его начинания были вызваны исторической необходимостью, которая сложилась не столько в македонской, сколько в греческой действительности. Что же произошло в Элладе? Что могло способствовать столь серьезным переменам?

В течение ряда столетий Греция представляла собой арену борьбы мощных, рвущихся наружу сил. Но с недавних пор она стала подобна вакууму, и по сравнению с ней Македония жила исключительно напряженной жизнью. Со времени утраты Моссении Спарта оказалась обессиленной, а Афины, отдавшие Ионию персам, — слишком слабыми для того, чтобы поддержать финансами свои претензии на гегемонию в Элладе. Фивы же утратили всякое значение после гибели Эпамипонда. Таким образом, государства, до этого времени претендовавшие на гегемонию, не только были истощены, но и, что еще серьезнее, старая идея полиса, на основе которой они поднялись и расцвели, утратила свою жизненную силу.

Центр исторической активности все более перемещался из зоны городов-государств на север, в земледельческие области Фокиды и Фессалии, где власть носила совершенно иной характер.

С одной стороны, здесь правили безжалостные и властолюбивые личности вроде Ясона, жестокого властителя Фереса, подчинившего своим личным интересам страну и вмешивавшегося самым решительным образом в судьбы Эллады. С другой — ей грозила еще более серьезная опасность — выступления наемников. Вследствие бесконечных раздоров между олигархами и демократами десятки тысяч греческих граждан были лишены родины. Кроме того, избыточное население Аркадских гор, крестьяне и пастухи, спустилось в долины; эта достаточно большая группа людей без определенных занятий надеялась получить средства к существованию на военном поприще. В качестве профессиональных гоплитов они получили хорошую подготовку и во много раз превосходили гражданские ополчения. Эти искатели счастья готовы были наняться к кому угодно, лишь бы им больше платили: к самой ли Греции, к персидским сатрапам, к «царю царей», к египетским правителям или же к тем, кто замышлял отложиться от Ахеменидов. Ни одна война не обходилась без наемников, которые своей численностью, воинской доблестью и необузданным правом угрожали всему греко-персидскому миру.

Вскоре после вступления Филиппа на престол произошло объединение двух сил: в Фокиде инициативные и алчные Филомел и Ономарх возглавили продажных и жадных наемников. Не только греков, но и Филиппа страшило передвижение войск в северные районы Греции, находившиеся в близком соседстве с его владениями. Ему не нравилось, что командиры наемных войск, действия которых предугадать было невозможно, сосредоточили в своих руках всю власть. Поэтому, исходя из интересов самой Македонии, чтобы предотвратить возможные осложнения, Филипп должен был превентивно вмешаться в происходящие события. Но по своей сути это вмешательство вскоре вышло за пределы местного конфликта, и, как мы увидим ниже, Филипп имел далеко идущие планы.

Впрочем, несмотря на разложение полисного строя, пока еще не могло быть и речи о полном превосходстве македонских владык над греками. Лишь Филипп показал, на что способен в определенных обстоятельствах выдающийся государственный деятель. Пускай Македония и была подобна крестьянскому оружию, но оно находилось в руках одного из самых искусных и блестящих фехтовальщиков того времени. Только Филиппу удалось разбудить потенциальные силы, таившиеся в македонянах, главными чертами которых были здравомыслие, практицизм и трудолюбие. Македоняне не знали экспансивных политических деятелей, а также слишком экзальтированных или чересчур флегматичных городских жителей. Страна была населена спокойными людьми крестьянско-пастушеского склада. Они ставили перед собой исключительно конкретные задачи и умели извлекать пользу из технических новшеств. И если эллины изобрели массу практических предметов, македоняне, заимствуя их, превзошли своих учителей. Филипп, сам величайший практик по натуре, всячески поощрял их в этом.

Так, уже в области военного искусства проявилось огромное превосходство македонян над греками, которое было достигнуто не только благодаря способностям македонян к ведению войны. Эллины подняли военную технику на такой высокий уровень, что сами уже не были в состоянии оплачивать связанные с нею расходы. Филипп же превзошел самого Эпаминонда как реформатор, стратег и тактик: он привлек к себе сицилийцев, известных своими военными изобретениями, и с их помощью создал сильную артиллерию с дальнобойными орудиями и осадными машинами, каких еще не знали в Эгеиде. В отличие от греков он имел возможность финансировать создание этой техники.

Таким образом, военное превосходство строилось на прочной финансовой базе. И дело не в том, что фракийские рудники попали во владение Филиппа, а просто он сумел их рационально использовать и вообще хорошо понимал необходимость увеличения доходов государства. Так Македония сделалась одной из самых мощных в финансовом отношении держав Эгеиды. Это привело к новому соотношению сил в мире и сделало возможным, во-первых, создание технически превосходно оснащенного войска и, во-вторых, проведение политики с позиций «звонкой монеты».

Возвышение Македонии как в финансовом, так и в техническом отношении могло произойти быстро еще и из-за исключительной нерешительности и медлительности правителей эллинских городов.

Эллада оказалась намного слабее не только в военных и государственных вопросах, но и (а это не менее важно) уступала Македонии в моральном отношении. Как известно, истинная этика основывается на уважении прав другой стороны. Однако кем были Афины для своих союзников? Разве у союзников не отбиралось последовательно одно право за другим? Разве их не отягощали все новыми и новыми поборами? А Лисандр, разве он лучше поступил со своими декархиями[6]? Не говоря уже о Фивах, которые всегда думали только о собственных интересах. Неизменно действовал один лишь непреложный закон корыстолюбия и тот эгоизм, который всегда компрометировал себя. Повсеместно мы видим и у других греческих городов ту же органическую неспособность уважать права соседей. Отсюда и результат: разложение и распад всех объединений, раздробленность и взаимное недоверие греков по отношению друг к другу. Отсюда же проистекают отсутствие национального единства и взаимная вражда. Этот всеобъемлющий эгоизм полиса неизбежно должен был погубить нацию, а вместе с ней и отдельные государства.

Поскольку греческие государства не в силах были подняться над своими бедами, то, казалось, существовал лишь один путь к спасению — достичь объединения народа вокруг какого-нибудь «великого избавителя». Еще Ксенофонт в своей «Киропедии» предугадал необходимость появления подобной личности. Однако совершенно четко и ясно это сформулировал только Исократ. Он сказал, что великая личность должна поднять мир городов-государств над мелкими раздорами и взаимным недоверием и объединить их панэллинской идеей.

Подобные рекомендации напрашивались сами собой. Разве Филипп не обладал всеми данными, которые предопределили ему роль рулевого — спасителя потерпевшего крушение корабля? Разве в нем не воплощалась огромная реальная власть в сочетании с ярко выраженным уважением к традиции? Разве, будучи македонянином, он не испытывал чувства признательности к эллинам за их культурную миссию? Разве не был он сам эллином, ведя свой род от Гераклидов, и не считал себя обязанным оказать помощь собратьям? Таким образом, Филипп не мог не прийти к мысли о необходимости создания такой формы правления, которая не была бы орудием угнетения подопечных государств, а сохранила бы им полную автономию, освободив, однако, от язвы партикуляризма.

Только Филипп мог выдвинуть столь величественную и грандиозную программу. Его государство располагало достаточным числом подданных, доходами и другими средствами. Он не нуждался в экономической эксплуатации эллинских городов. Македонское государство было достаточно богато. Для полного блеска в короне Филиппа недоставало лишь одного «драгоценного камня» — благородной и благотворной красоты греческой культуры.

В своем письме Филиппу в 346 г. до н. э. Исократ выразил надежду, что македонскому властителю удастся склонить эллинов к объединению. В действительности же осуществление ее потребовало бы принуждения, без которого не обходится ни один процесс, связанный с объединением, так как приходится преодолевать сопротивление народов, отстаивающих свою самостоятельность. Можно ли было ожидать от полиса, что он добровольно откажется от своей высокой миссии решать судьбы Эллады согласно собственному мировоззрению? Правда, Филипп старался, достигнув главенствующего положения, и в своей панэллинской практике уважать права и достоинство полисов, всячески щадя их престиж и независимость. Однако противники Филиппа, сохраняя партикуляризм, в свою очередь, склонялись к идее панэллинизма. Как известно, Демосфен, замечательный оратор и политический деятель, наиболее ярко выражал антимакедонские тенденции эллинского полиса. Он воплотил в себе всю гордыню эллина, проповедовал устарелый, закосневший, но еще достаточно впечатляющий символ эллинской веры. Единственной гарантией свободы Демосфен считал полис. Филипп же пес с собой деспотию и тиранию, но никак не гегемонию. Для Демосфена Филипп не был ни эллином, ни Гераклидом, а просто самым сильным из варваров. Однако он стоял на довольно зыбкой почве, особенно когда гордые Афины предпочли искать защиты от северных варваров, опираясь на союз с исконным врагом эллинов — еще более «варварскими» персами.

И все же Демосфену удалось не только посеять недоверие к Филиппу, но и создать сильный антимакедонский блок, разрушить который мирным путем было невозможно. Оставался лишь один путь — война. Таким образом, судьба эллинского мира была решена насильственно в кровавой битве при Херонее в 338 г. до н. э.

Одержав победу и став властителем всей Эллады, Филипп не стремился сразу же воспользоваться лаврами победителя. Он отказался даже от преследования разбитого противника. Хотя с Фивами Филипп обошелся достаточно сурово, к Афинам и всей остальной Элладе он отнесся довольно доброжелательно, словно хотел одержать еще одну победу — уже над сердцами озлобленных эллинов. То, что впоследствии Александр предлагал персам, Филипп предложил грекам: пусть впредь не будет ни победителей, ни побежденных. Филипп не намеревался насильственно объединить в единое государство два народа, в его расчеты не входило расширение границ державы, которое было в равной мере нежелательным ни для самих македонян, ни для эллинов. Скорее всего он стремился объединить эллинские полисы и возглавить их.

К сожалению, мы не можем здесь останавливаться на деталях и нерешенных проблемах. Нам достаточно установить важнейшие особенности нововведений Филиппа. Греческие города по предложению Филиппа заключили между собой вечный мир. Этот мир давал каждому из них автономию, исключал любую войну между полисами в будущем и гарантировал от насильственных политических переворотов, независимо от того, будет власть демократической или олигархической. Для соблюдения договора был создан совет — синедрион, созывавшийся в Коринфе регулярно, а также, если возникала необходимость, и на внеочередные заседания. В синедрион входили представители городов-государств и областей. Как автономный представительный орган эллинских полисов, синедрион имел право судить нарушителей мирного договора и обсуждать все панэллинские дела. Для проведения в жизнь военных решений, принятых синедрионом, участники его заключили симмахию (нечто вроде военного соглашения) и избрали «навечно» гегемоном македонского царя, который стал главнокомандующим объединенных союзных контингентов. Он имел право собирать и в каждом случае определять размеры ополчения, а также вносить различные проекты и назначать внеочередные заседания синедриона[7].

Известна еще только одна такая идея государственного устройства, где также гениально объединялись, казалось, совершенно несовместимые принципы. Это принципат Августа. Подобно тому как в установлениях Августа сосуществовали республиканские и монархические принципы, так и здесь были объединены партикулярная автономия, национальная самостоятельность и гегемония. Если подходить с формальных позиций, надо признать, что не только автономия полиса, но и национальная независимость выглядели почти неограниченными, ибо Филипп, не являясь членом Союза, не имел в нем права голоса. Хотя царь и мог созывать синедрион в экстренных случаях, внося свои предложения, Филипп в Союзе представлял лишь исполнительную власть. Однако и этой властью Филипп обладал не как представитель Македонии. Несмотря на то что власть реально принадлежала македонскому царскому дому и была наследственной, греки считали, что ими правит не Филипп — македонский царь, а Аргеад, ведущий свой род от Геракла. По-видимому, не существовало никаких союзнических обязательств, непосредственно связывавших Македонское государство с эллинскими полисами. Оба народа объединяла лишь персональная уния между союзом греческих городов и Аргеадами. Только в плане этих личных взаимоотношений союзные города обязывались соблюдать «греческий мир» и не совершать никаких «враждебных акций», т. е. не поддерживать лжепретендентов на македонский престол.

Так выглядел этот Союз с точки зрения правовых норм. Как же обстояло дело в действительности? Союз и синедрион были беспомощны, не имея исполнительной власти. Эта власть навечно принадлежала македонскому царю. Правда, он ничего не предпринимал без решения синедриона, но и тот без Филиппа тоже ничего не мог сделать. Это был брак без права развода. Элладу обрекли на вечный мир, вечную самостоятельность, вечное безвластие. Только македонский царь распоряжался ее судьбой. И Филипп всегда мог рассчитывать в синедрионе на твердое большинство, поддерживающее его планы, так как множество мелких государств и горных племен находились в зависимости от Македонии. Теперь против воли царя в Элладе уже не могли начаться какие-либо военные действия или произойти столь обожаемые греками мятежи и перевороты.

Таково было устройство Коринфского союза, названного так по месту заседаний синедриона. В Союз вошли все греческие государства, кроме Спарты. Она одна воздержалась как от войны с Филиппом, так и от участия в Союзе. Македонский правитель, проявив мудрую терпимость, не возражал против изоляционистской политики Спарты.

Сравнивая руководство Филиппа и хищническую политику афинян в первом Афинском морском союзе, становится ясно, насколько умереннее и великодушнее выглядели все постановления синедриона. В Коринфском союзе не взимались подати, синедрион не вмешивался во внутренние дела, отдельные государства не принуждались к проведению внешней политики, противоречащей их желаниям, в союзные города не вводились чужие гарнизоны. Во всяком случае, введение македонских войск на греческую территорию не предусматривалось параграфами соглашения, хотя в действительности такие случаи (в Фивах, Акрокоринфе, Халкиде, Амбракии) все-таки наблюдались. Однако, учитывая неустойчивость положения, вряд ли можно было избежать этих вторжений. Как бы то ни было, новый Союз предоставил эллинам безопасность, мир и благосостояние. Партикуляризм был преодолен не созданием единого государства, но скреплением отдельных полисов панэллинской рамкой. Что же касается греков, то они, войдя в Союз, не только лишились возможности ведения агрессивной внешней и внутренней политики и проявления характерного для них шовинизма, но и дальнейшего самостоятельного политического развития. Правда, это развитие давно уже лишь сохраняло видимость. Но теперь вдруг все должно было остановиться. Хотя жизнь в новом Союзе казалась спокойной, но ничто так не угнетало греков, как необходимость постоянно действовать разумно. Сперва они сами создали культ разума и рационализма, а теперь хоть и старались, но не могли избавиться от своего собственного мировоззрения.

Греки по своим убеждениям делились на два лагеря. Одни выступали под лозунгом панэллинизма за Филиппа и Коринфский союз. Их можно назвать приверженцами разумного начала. В Филиппе они видели благодетеля и носителя панэллинской миссии. Некоторые города даже удостоили его божеских почестей. Их противники затаили злобу, но молчали. Они тоже считали себя носителями панэллинской идеи, но эта идея была направлена прежде всего против македонян. Они рассчитывали на помощь Персии. Их убеждения основывались скорее на вере, чем на разуме. Они смотрели не вперед, а назад, надеялись на силы, которые давно исчезли. Но вера их была искренней. Согласно ей они и определяли свои поступки как в любви, так и в ненависти. Трудность, стоявшая перед Филиппом, в том и заключалась, что с этим противником невозможно было бороться в открытую.

Филипп с самого начала видел это разделение среди эллинов, но оно его не смущало. Его цель — удовлетворить оба народа: Македония благодаря личной унии стала наконец частью греческого мира, не утратив при этом своей самобытности; перед Элладой же надо было поставить новые заманчивые задачи. Чтобы как можно скорее укрепить гегемонию и всех привлечь на свою сторону, Филипп сделал шаг по пути, указанному Исократом. Он решил поставить перед Коринфским союзом, порожденным рационалистическими соображениями, идеальную и романтическую цель: начать войну во имя отмщения за обиды, нанесенные грекам их старинными кровными врагами — персами.

ПЛАН ПЕРСИДСКОЙ ВОЙНЫ

В свое время греки сообща отбились от нападения Ксеркса. Победы при Саламине и Платеях считались не менее значительными, чем подвиги Ахилла и Геракла. Однако позднее, когда персидское золото повлияло на жизнь греков, когда рухнуло господство Афин и Спарты, когда греческие полисы все больше клонились к упадку, греческий мир возродил из прошлого идею новой спасительной войны против азиатских «варваров». Эта война должна была еще раз объединить эллинов и возродить те же силы, которые когда-то повергли гордую Трою и даже Ксеркса. Мысль о войне, высказанная совершенно в панэллинском духе Горгием, вдохновила Агесилая, который в 396 г. до н. э., подобно Агамемнону, намеревался начать из Авлиды свой поход против персов. К этому же сводилось обращение Исократа к Филиппу и к грекам.

Национальное возрождение и македонскую гегемонию можно было бы совместить с самостоятельностью отдельных полисов, если бы объединяющая их великая идея новой войны против персов подняла их на совместные действия. Перед Исократом вырисовывались картины грандиозного похода и блестящей победы. Разве в завоевании новых земель не заинтересованы все эти наемники и изгнанники? Разве не следовало ради этого завоевать не только Малую Азию, но и всю Персидскую империю? Последнее, конечно, было столь дерзким замыслом, что даже Аристотель призывал проявлять осторожность в этом вопросе. Несомненно, высказывания Исократа обсуждались не только в Элладе, но и в Македонии.

Когда Филипп одержал победу при Херопее и стал гегемоном всей Эллады, на первый план выдвинулось (с точки зрения македонян) укрепление наспех сколоченной Балканской империи. Войну с Персией следовало отодвинуть в интересах империи на более поздний срок, прежде всего в целях безопасности Фракии, проливов и всего Эгейского бассейна. Если Филипп сразу, без учета положения на Балканах, принял идею Исократа о войне с персами, то это было сделано в первую очередь в общегреческих интересах. Как уже говорилось, Филипп прекрасно понимал всю опасность панэллинской оппозиции, которая пока никак себя не проявляла, но возлагала большие надежды на помощь усилившейся и крепнувшей Персии. Лишь организация широко задуманного панэллинского похода против великой азиатской державы могла предотвратить вспышку недовольства в Элладе. Поход и тем более победа могли оживить эллинский союз и гегемонию Македонии, оправдав эллинско-македонский симбиоз. Одновременно он мог бы разрешить мучительную социальную проблему: лишние в своей стране люди и изгнанники не становились бы наемниками персов и, таким образом, не укрепляли исконного врага. Для них завоевали бы землю, построили города в Малой Азии, где они могли вести обеспеченную жизнь. Это было немаловажным обстоятельством, так как после запрещения социальных переворотов в полисах у изгнанных греческих граждан не оставалось никакой надежды вернуться в родной город. Таким образом, речь шла о войне не столько в интересах Македонии, сколько — и даже в большей степени — в интересах греков.

Предложение Филиппа о военном союзе с греками сразу же привело к распространению слухов о возможной войне против Персии. После учреждения синедриона Филипп сам внес такое предложение и мотивировал необходимость вступления в войну. Причиной войны не следует считать военный конфликт Македонии с Персией, в который она была вовлечена со времени боев за Перинф. Ведь между панэллннским союзом и Македонской державой, невзирая на личную унию, не был заключен договор о симмахии. Объяснять причину похода только тривиальными захватническими намерениями также нельзя. Успеху похода должны были способствовать религиозные мотивы: возмездие за разрушение святилищ богов, совершенное персами в 480 г. до н. э. Это подходило Филиппу, разыгрывавшему роль блюстителя священных прав, которую он играл еще в Фокидскую войну. Таким образом, религиозные мотивы были созвучны идее Персидской войны. Ведь еще в те времена македоняне шли вместе с греками против персов. Македоняне поклонялись тем же богам, что и греки, и, таким образом, повод для войны даже сближал два народа. В этом, как нам кажется, заключалась психологическая тонкость мотивировки похода, предложенной Филиппом.

Как и следовало ожидать, Коринфский союз согласился с Филиппом и вынес решение об объявлении войны. Более того, он назначил гегемона Филиппа стратегом-автократором[8] этого похода, т. е. ему вручили полномочия, далеко выходящие за рамки чисто военного руководства, и предоставили свободу судебных и внешнеполитических решений, которые в иных обстоятельствах находились в ведении синедриона. Это, впрочем, и не могло быть иначе, ибо Филипп как царь македонян и так принимал самостоятельные решения. Таким образом, устранялось ложное положение, при котором Филипп как царь обладал неограниченной властью, а как гегемон должен был согласовывать свои решения с синедрионом. В конечном счете греки развязали руки полководцу, считая, что дело идет не о внутригреческих делах, а о покорении чужой державы.

Для Филиппа была характерна быстрота действий. Он не медлил, нападая на греков, и так же стремительно выступил против персов. Македоняне (не говоря уже о греческом ополчении) не были еще вооружены, а Филипп весной 336 г. до н. э. уже перебросил авангард из 10 000 воинов под командованием Аттала и верного Пармениона через Геллеспонт, чтобы начать захват ионийских берегов.

Македонский царь давно втайне завербовал себе здесь союзников и друзей, например Гермия, который, правда, к тому времени уже успел пасть жертвой мести персов. Стремительность Филиппа была вызвана, естественно, не желанием поддержать своих тайных сторонников, а стремлением укрепить дух колеблющихся греков. Теперь они считали предателем того, кто преклонялся перед персами. Филипп знал, что после первых же побед греки будут считать его поход своим собственным.

В 337 г. до н. э. был заключен союз и объявлена война. Год спустя Парменион начал наступление. Но сам Филипп не успел отправиться в поход во главе объединенного войска эллинов и македонян: его поразил кинжал мстителя. Таким образом, царю не удалось осуществить свои планы. И все же наша оценка его исторической роли определяется в основном целями этой войны. Поэтому, невзирая на многочисленные трудности, постараемся выяснить намерения и замыслы Филиппа, связанные с войной против персов.

Непосредственной целью войны следует считать освобождение западноанатолийских прибрежных городов. В геополитическом отношении это означало включение их в границы Эгейского бассейна. Вековой опыт учил, что закрепление на прибрежной полосе требовало овладения плацдармом на материке, т. е., для того чтобы освободить Ионию, необходимо было завоевать Малую Азию вплоть до Тавра. Это не только соответствовало программе-минимум Исократа^{9}, но и должно было прийти в голову Филиппу по ряду других соображений. Ведь Малая Азия по своему географическому положению была необходимым дополнением к Балканам и Эгеиде: она вполне подходила для размещения избыточного населения Греции и Македонии. Таким образом можно было решить социальные проблемы — перенаселенности и устройства изгнанников. Малая Азия благодаря своим размерам могла быть полностью эллинизирована.

Если план Филиппа завоевания Анатолийского полуострова не подлежит сомнению, то вопрос о захвате Сирии и Египта следует считать открытым. Однако можно предположить, что эти страны могли стать легкой добычей Филиппа или кого-либо из его наследников, так как они сами по себе склонны были искать культурного сближения с Западом и развивались в том же направлении.

Важнее всего, впрочем, то, что Филипп в своих замыслах никогда не выходил за пределы Средиземноморского ареала и планы захвата всей Персидской державы ему были чужды. Подобная цель была непосильна для греко-македонского союза хотя бы потому, что центр новой империи сместился бы на восток, далеко от Македонии. Это ни в коей мере не пошло бы на пользу ее жителям, а скорее повредило бы им. Филипп на протяжении всего правления был представителем не только македонян, но и подчинившихся ему эллинов. Проявляя всегда умеренность и сдержанность, он вряд ли когда-нибудь отходил от своих принципов. Именно по этой причине Парменнон и его друзья утверждали, что Филипп не простирал своих планов дальше Тавра или Евфрата.

Поэтому Филипп, вдохновитель Персидской войны, остается для нас такой же творческой личностью, каким он нам представляется как основатель Балканской державы и греческий гегемон, создатель основ македонско-эллинской общности.

ФИЛИПП КАК ТИП ВЛАСТИТЕЛЯ

Отец и сын редко бывают одинаково одаренными. Однако Филипп и Александр и как правители, и как полководцы оказались в одинаковой степени на высоте. И тем не менее Александр во многом не походил на своего отца. Способности Александра проявились совершенно иначе, и его стремления были другими. Между отцом и сыном лежала глубокая пропасть. Выяснить сущность их различий — задача весьма заманчивая.

Аргеады — племенные цари и полководцы — были тесно связаны корнями с патриархальными обычаями. Филипп сохранял верность обычаям предков и, как бы высоко ни подняла его судьба, никогда не порывал унаследованных от предков связей. Все, к чему он стремился, не выходило за рамки традиционных понятий. Так же обстояло дело и с гегемонией над эллинами, которой добивались еще Александр I и Архелай.

Таким образом, Филипп оставался выразителем народных устремлений, что нашло свое выражение в объединении сил македонян и эллинов. Поэтому мы можем рассматривать его как слугу македонско-эллинского симбиоза, начало которому было положено много столетий назад. То, чего достиг Филипп, неизбежно должно было свершиться, и те проблемы, которые он решал, встали перед македонянами одновременно с его вступлением на престол. В силу этого Филипп никоим образом не опережал хода времени; он был жнецом уже давно созревшей жатвы. Вот почему македонский царь не выходил за рамки традиции, а его этика и логика соответствовали требованиям и возможностям его времени. Величие Филиппа заключалось в том, что он никогда не стремился обогнать свое время, не вел азартной игры с невозможным и не ставил перед собой неразрешимых задач.

В этом и заключено различие между отцом и сыном, ибо Александр — человек, штурмующий все и вся, не связанный пн с прошлым, ни с традициями, ни с национальными обязательствами, ни с общественным мнением, ни с возможностями и задачами своего времени. Его мировоззрение и логическая мысль уже не были отягощены представлениями, посеянными до него, из которых вышел он сам, они подчинялись только таившимся в нем внутренним силам. Александру были присущи представления о величии и о роли, которую он должен был сыграть. Если кругозор Филиппа ограничивался интересами Македонии и Греции, то Александр видел себя властителем безграничного мира, считая Македонию лишь небольшой его частью. Однако не будем забегать вперед, поскольку пока мы говорим об отце, а не о его гениальном сыне. Для правильной же оценки личности Филиппа необходимо было отметить в общих чертах основные различия между этими двумя людьми.

Это касается, впрочем, не только основных черт их характеров, но и мелочей. Различие между Филиппом и Александром можно проследить на примере их полководческого искусства. Хотя Филипп был в этом отношении учеником Эпаминонда, а Александр — своего отца и каждый из них совершенствовал тактику и стратегию своего учителя, тем не менее оба всегда находили собственное оригинальное решение. Можно ли научиться искусству полководца? Трудно ответить на этот вопрос. Во всяком случае, по сравнению, с Эпаминондом Филипп далеко продвинулся вперед. Это, во-первых, создание знаменитой фаланги и комбинированное использование ее вместе с тяжелой конницей и легковооруженной пехотой, что облегчало преследование врага. Во-вторых, проведение походов в тяжелых условиях холодной и снежной зимы. В-третьих, характерная для Балкан война в горных условиях. Но особенно заслуживало внимания введение дальнобойной артиллерии, изобретенной еще в Сиракузах для осадной войны.

С помощью такого войска отец, а позднее сын, нанося молниеносные удары, могли осуществлять свои планы сражений, искусно используя тактику «балканских обходов», умело предвосхищать планы врага. Как Александр, так и Филипп всегда находились в первых рядах, подавая пример личным бесстрашием Филипп не раз был ранен, а под Мефоной он даже лишился глаза. Согласно древнемакедонскому обычаю, царь не должен был уступать никому в воинской доблести.

Будучи похожим в этом отношении на отца, Александр как полководец принципиально от него отличался. В сражениях проявлялись его незаурядные способности стратега, благодаря чему он всегда достигал намеченной цели и побеждал. Филипп же предпочитал сражаться с помощью дипломатии, пропаганды, не гнушался и подкупом. В отличие от Александра он предпочитал выискивать у врага самое слабое место. Когда же дело доходило до решающего удара, то хотя в конечном счете он и одерживал победу, но на пути к ней был готов и на отступление. «Я отступал, подобно барану, чтобы сильнее ударить рогами», — сказал Филипп, дважды побежденный фокидянами. Даже потерпев поражение, он не падал духом, а продолжал военные действия и с блеском поражал врага. Филипп благодаря гибкости своего военного искусства оправдывал славу «истинного балканца». Александр нападал на противника, как бог войны, и в первом бою добивался успеха. Филипп же сражался с врагом как равный ему по силе.

Филипп был великим мастером политической игры, он никогда не ставил на карту все ради победы и предпочитал развязать тот или иной узел, а не рубить с плеча. Он напоминал гомеровского Одиссея и как хороший воин, и как мастер хитросплетенной интриги. Недаром его отрочество прошло в Фивах. Став царем, он одолел греков острым умом и их же оружием. Будучи блестящим психологом, Филипп искусно сглаживал все шероховатости, поддерживал друзей, склонял на свою сторону колеблющихся и таким образом обманывал противника. Ни один политик не владел до такой степени искусством принципа divide el impera[9], не умел столь виртуозно использовать пропаганду, обман, отвлекающие маневры. Он ловко и гибко приноравливался к ситуации, будучи то простодушным, то хитроумным, гуманным или жестоким, скромным или величественным, сдержанным или стремительным. Иногда Филипп делал вид, что отказался от своих намерений, но на деле просто ждал подходящего момента. Он мог казаться безучастным, но в действительности скрывал свои намерения. Он всегда точно рассчитывал действия противника, в то время как последний никогда не мог предугадать его планов. Все это сложное искусство дипломатии было совершенно чуждо натуре Александра, который вообще не признавал чужих государств, а следовательно, и дипломатических отношений с ними. Он не желал действовать по принципу «Живи сам и давай жить другим». Александр хотел всех осчастливить, но на свой манер: все, что он сам считал наилучшим, должно было стать благом и для других. Для него существовал лишь один вид внешнеполитических отношений — безоговорочная капитуляция.

Дипломатической ловкости Филиппа соответствовали его внешняя привлекательность и личное обаяние. В определенном отношении его можно было назвать «светским человеком», которого трудно было застать врасплох. В нем было что-то от ионийцев и что-то от деятелей Ренессанса, и только какое-то рыцарство выдавало в нем македонянина. Филипп слыл блистательным оратором, острота и блеск его ума вызывали восхищение. Он был остроумен с греками, обходителен с женщинами, а в сражениях увлекал всех за собой. Во время пиров Филипп умел вовремя пустить в ход шутку. Однако он всегда оставался верен себе. При всех перипетиях своей политики Филипп никогда не забывал о великих примирительных целях, служил им, добиваясь их разрешения, отличаясь при этом трудолюбием, прилежанием, терпением, настойчивостью и в то же время молниеносной реакцией.

В противоположность Филиппу у Александра невозможно обнаружить склонности к маневрированию, приспособляемости к обстоятельствам и самоограничения. Александр склонен был приспосабливать не себя к обстоятельствам, а обстоятельства к себе. По характеру Александр никак не напоминал Одиссея. Скорее его можно было сравнить с Ахиллом — его блистательными победами, великим одиночеством и бешеным гневом.

В заключение можно сказать, что Филипп не был апокалипсическим разрушителем старого мира. Он лишь стремился усовершенствовать тот мир, из которого вышел сам, в нем оставаясь. Его можно назвать исполнителем движущих сил истории, которые таились в недрах македонского общества. Мечты Александра были направлены далеко в будущее. Он не нашел объекта для усовершенствования, поэтому ему оставалось лишь разрушить и уничтожить старое, чтобы его мечта стала реальностью.

И тем не менее одно качество было свойственно обоим — бесконечная преданность своим целям, своим широким замыслам, с той разницей, что у Александра сама цель и ее творец слились воедино. Оба они при всем различии средств и целей были одержимы своей идеей — как тот, кто просто исполнял требования времени, так и тот, кто был устремлен в будущее. Филипп интуитивно ощущал ту опасность, которая таилась в жестоком произволе, порождаемом безграничной властью, и поэтому предпочитал по возможности обходиться без грубых форм принуждения. Александру же была уготована более тяжелая участь — стать разрушителем ради насаждения нового, а это не исключало жестокости. Таким образом, в Александре на протяжении всей его жизни боролись две силы — любовь к созиданию и дух разрушения.

Желая понять Александра, необходимо представить себе характер Филиппа и его политические задачи, поэтому в этой главе мы обстоятельно рассмотрели личность Филиппа. Тень отца достаточно долго витала над военными планами Александра. От идеи Филиппа полностью не мог отказаться даже такой человек, как Александр.

ПРИДВОРНОЕ ОБЩЕСТВО

Подобно всем Аргеадам, Филипп окружил себя избранным кругом придворных. Поэтому Александр, будучи наследником, а затем царем, вынужден был вращаться в кругу придворных своего отца. Таким образом, описав подробно придворных и гетайров — тесный круг приближенных, а также множество незнатных «гостей царя», мы познакомимся со сподвижниками Филиппа, его сотрапезниками, которых царь приглашал к своему столу на более или менее длительный срок.

Из приближенных первым заслуживает нашего внимания Парменион. Он принадлежал к высшей знати и был на восемнадцать лет старше Филиппа. Опытный, рассудительный и умный, Парменион считался лучшим советником Филиппа, который утверждал, что за все время его правления Парменион был единственным, кого он мог назвать настоящим полководцем. Несомненно, это был наиболее способный помощник Филиппа не только на поле сражения, но и в период организации повой армии.

Вторым соратником царя был Аптипатр. Он служил еще Пердикке, следовательно, был уже зрелым человеком, когда Филипп достиг власти. Царь на него полностью полагался: в то время как Филипп спокойно спал пли пировал, его верный друг был трезв и бодрствовал. Лучше всего он проявлял себя как политик и дипломат, и прежде всего в сношениях с греками. Эллинская культура была ему ближе, чем Пармениону: Антипатр имел связи с греческими философами и даже сам писал книги. Первого своего царя и господина он увековечил, написав книгу «Иллирийские подвиги Пердикки». При дворе каждый из этих вельмож имел братьев и сыновей, представлял своих родственников и тот род, к которому принадлежал. То же относится и к другим знатным придворным — ловкому Алкимаху, знаменитому Клиту и прежде всего гордому Атталу. Во времена Филиппа при дворе появилась и знать из горцев. Вместе со своими семьями они переселились в Пеллу, где играли важную роль.

Естественно, что жившую при дворе племенную знать больше всего волновали местные распри. Одни породнились, заключая браки, другие же, наоборот, рассорились из-за наследства и честолюбия. По-видимому, Филипп всячески приветствовал родство с горцами. Но ему не было свойственно действовать, пусть даже в государственных интересах, так жестоко и грубо, как Александру, устроившему знаменитую свадьбу в Сузах. И все-таки Аптипатру пришлось отдать свою дочь линкестийскому князю Александру, в то время как Парменион выдал свою за представителя элимиотийской знати. Дом Пармениона был связан тесной дружбой с родом Андромена из Тимфайи, особенно важным оказалось его родство с древнемакедонским родом Аттала.

Филипп, компенсируя горцам утрату прежних привилегий, особенно щедро наделял их семьи землями^{10}. Так он склонил на свою сторону орестидов и тимфайцев. Склонил бы и элимиотов, если бы не расторг свой брак с Филой, дочерью князя из этой горной области. Жители Линкестиды неохотно подчинились Филиппу и все еще представляли угрозу.

Царский двор объединял не только эти древние знатные дома. Аргеады постоянно увеличивали число служилой знати раздачей новых и новых земель, привлекая таким образом ко двору недавно возвысившиеся семьи. Отличившихся греков уже давно награждали землей и принимали в круг высшей знати. Эта система получила полное развитие лишь во времена Филиппа. Он располагал для раздачи большим количеством завоеванной земли и призывал к себе тех чужестранцев, которые казались ему полезными^{11}. Теперь отбор уже не был чересчур строгим, и «рыцари удачи» действительно становились рыцарями. Царь охотно производил в гетайры и греков — далеко не всегда наиболее способных и деловых людей, нередко просто веселых и приятных сотрапезников. Филипп любил веселье за столом и выбирал себе товарищей из тех, кто умел веселиться и пить. В этом отношении ближе всех к македонянами стояли фессалийцы, и вскоре они почувствовали себя при дворе Филиппа как дома. В этом беспутном времяпрепровождении день смешивался с ночью, вино подталкивало на дикие шутки, а игра разжигала азарт. Все это вызывало ужас философов и моралистов. Случай выдвинуться представлялся людям компанейским, умеющим пить. Снова вошли в обычай привычные для Македонии нравы, когда гетайры были не только сподвижниками царя в бою и на совете, но и его товарищами на пирах.

При всей безалаберности Филипп, никогда не забывавший своих властолюбивых целей, окружал себя также и способными греками. Так, к нему приезжали строители и техники, например знаменитый Евмен, который вскоре занял ведущее место в канцелярии царя. Отцы Неарха и Эригия получили земельные наделы и стали гетайрами царя. Одни сподвижники царя жили в столице, другие — в Амфиполе. Но, даже оставаясь у себя в поместье, они должны были в случае необходимости со своей дружиной примкнуть к войску царя.

Следуя традиции своих предков, Филипп поддерживал тесную связь с духовной элитой Эллады. Больше всего он ценил Исократа и Академию Платона, считая их своими соратниками в проведении панэллинской политики. Исократ подготовил ему почву для воплощения на практике идеи гегемонии. Конечно, Филипп был обрадован посланием к нему Исократа и тепло приветствовал посланника, отправленного к нему ритором. Дружбу с Платоном заключил уже Пердикка III; он сделал своим советником его ученика Евфрая. Узнав о смерти Платона, Филипп устроил в честь философа траурную церемонию. Несколько лет спустя он принял Антипатра, ученого из Академии. Его прислал преемник Платона — Спевсипп, вручив Филиппу послание, сохранившееся до нашего времени. Письмо это оставляет неприятное впечатление, так как в нем чувствуется явное недоброжелательство к Исократу^{12}. Приведено множество аргументов, оправдывающих нападение македонян на Халкидику и Амбракию, более того, содержатся выпады против Афин. Становится ясно, что школа платоников на реке Илисс далеко отошла от идеи полиса, защитником которой был Демосфен. Эти люди были нужны царю, но ценил ли он их на самом деле, мы достоверно не знаем.

И, наконец, Феопомп — своеобразное явление при македонском дворе. Он хорошо относился только к одному Аптисфену, враждовал со Спевсиппом и не всегда доброжелательно отзывался о своем учителе Исократе. Одно время Феопомп жил в Пелле, но постоянно был чем-нибудь недоволен. Правда, он поставил Филиппа в центр своего исторического труда и назвал его величайшим человеком в Европе, но со всем сарказмом, присущим ему, не пощадил ни гетайров, ни других близких к царю людей. Феопомп писал, что они подвержены всем порокам, да и самого царя называл пьяницей, игроком и мотом^{13}. Иногда создается впечатление, что движущей силой всех его обвинений явилось оскорбленное тщеславие.

Филипп спокойно терпел при дворе всех этих чванливых литераторов, но не делал их гетайрами, как землевладельцев и воинов. На пирах они никуда не годились, и там он не желал их видеть. Своими постоянными спорами эти тщеславные всезнайки могли бы испортить пирующим настроение. Конечно, каждый из них с удовольствием сыграл бы роль Евфрая. Но Филипп не был Пердиккой и не хотел приглашать нового Евфрая, ему не хотелось такого застолья, где бы дебатировались вопросы высшей математики или философии.

Филипп не походил также и на Архелая, для которого греческое искусство было важнее всего на свете. Правда, он охотно привлекал ко двору эллинских актеров, певцов и других служителей муз, но по натуре своей был скорее трезвым практиком и широким, великодушным человеком, чем мечтательным поклонником художественного творчества. Он не брал с собой на войну Гомера, не участвовал в разыгрывании пьес и не декламировал Еврипида.

Несмотря на то что мир искусства был ему чужд, он хотел, чтобы подрастающая молодежь воспитывалась в духе любви к прекрасному. Больше, чем кто-либо прежде, он привлекал сыновей знати на службу при дворе. Он создал для них нечто вроде придворной школы «пажей». «Пажи» общались с царем, греческие учителя обучали их риторике, знакомили их с мифологией, с Гомером, но больше всего с Еврипидом. Поэтому офицеры Александра отличались необычным знанием мифологии, философии и литературы. Посев, произведенный Филиппом, дал впоследствии богатый урожай.

В не меньшей степени Филипп признавал служение музам, когда речь шла о пирах в Дионе. Он устраивал эти празднества с необычайным блеском, приглашал на них людей искусства и щедро вознаграждал их. Его уважение к науке ярче всего характеризует тот факт, что в учителя к своему сыну Александру он взял Аристотеля, в котором безошибочно признал гения философии.

ОЛИМПИАДА

Когда консервативные ранние культуры вступают в тесную связь с. динамическими и развитыми соседними цивилизациями, древние устои рушатся, а не заменяются новыми. В результате народ оказывается без опоры как в старом, так и в новом. Для отдельных людей открывается широкое поле деятельности: одни начинают вести безнравственную жизнь, полную пороков, а в других проявляются огромные творческие возможности. Так было с варварскими вождями времен переселения народов и с Меровингами, когда они попали под влияние римского образа жизни.

В древности Македония, Эпир и Фракия были расположены между статичным миром Балканского полуострова и динамично развивавшейся Элладой. Старые связи становились неустойчивыми. Эллинская культура не ограничивала стремления к власти отдельных честолюбцев: она всегда защищала автономию индивидуума. Так, подобно тому как ветер раздувает покрытые пеплом угли, разгорались тлевшие на Балканах страсти. Открылись дороги между двумя мирами, был дан толчок развитию как порочных, так и великих личностей. Однако в Македонии простой народ не ощущал греческого влияния и быт по-прежнему уходил своими корнями в глубокую старину; только знать и князья оказались как бы в свободном пространстве между Балканами и Элладой. Появились такие яркие личности, как Архелай, Евридика и Пердикка III, однако Архелай принудил своего фаворита стать его любовником, а Евридика, движимая жаждой власти, приказала убить собственного сына. Если они и обрели черты величия, то это было величие мрачных страстей.

И тут на историческом небосводе засияли еще три яркие звезды: Филипп, который порвал с традицией лишь в том, что касалось его личных пристрастий; Александр, принципиально отказавшийся от всего традиционного, унаследованного от предков; Олимпиада, безудержная и демоническая в своих увлечениях.

Хотя ее страсти были типичны для иллирийско-балканских женщин, однако полное отсутствие сдерживающих центров делало ее не похожей на своих земляков. Она могла преступить любые границы, для нее не существовало ни каких-либо моральных принципов, ни традиций. Только любовь, ненависть или жажда мести могли побудить эту гордую и властолюбивую женщину к действию. Олимпиада была эпирской княжной, т. е. происходила из области, расположенной между двумя мирами. Она стала женой Филиппа и родила Александра Великого.

Как уже говорилось, склонности Филиппа носили сугубо индивидуалистический характер. Он нередко напивался, что было вполне в традициях его рода, и часто увлекался женщинами. Решительно во всем этот пышущий здоровьем властитель преступал традиционные рамки. Он требовал такой свободы в области любви, которая далеко заходила за границы старинных представлений о нравственности. По своей природе он больше, чем кто-либо другой, был склонен к полигамии и не ограничивал себя женщинами, ибо ему казалось, что это может способствовать и его политическим интересам. Злые языки говорили, что все его свадьбы были связаны с очередными войнами. Историк Сатир, античный Лепорелло, насчитывает семь жен Филиппа, однако не все браки последнего считались одинаково законными.

Можно назвать трех жен, которых имел Филипп в первые два года правления. Фила, княжна из элимиотийских горных районов, македонянка, стала женой Филиппа еще до прихода его к власти. Аудата, иллирийка по происхождению, была захвачена после победы над Бардимом наряду с лихметийскими пограничными землями. Став женой Филиппа, она назвала себя Евридикой. От брака с Филиппой, фессалийской красавицей простого происхождения, на которой Филипп женился в интересах проведения греческой политики, родился Арридей. Как заключались браки, источники умалчивают. Женился ли царь последовательно сперва на одной, потом на другойили одновременно, мы не знаем.

На третьем году правления Филиппа, который теперь уже стал не опекуном-регентом, а царем, был заключен его четвертый брак, имевший огромные последствия как для Македонии, так и для всего мира. Бракосочетание с Олимпиадой, осиротевшей дочерью эпирского царя, было совершено торжественно и вполне официально. За несколько лет до этого Филипп увидел эту едва расцветшую девочку на острове Самофракий, в святилище кабиров, когда они оба в праздничных одеждах совершали культовые обряды. Олимпиада, совсем еще ребенок, всей душой отдавалась чудесам таинственных церемоний. На впечатлительного юношу эта девочка произвела более сильное впечатление, чем сам торжественный культовый обряд^{14}. В 357 г. до н. э. были закончены дипломатические переговоры об этом браке. Избранница Филиппа прибыла в Македонию, и было совершено торжественное бракосочетание.

Для Олимпиады брак с Филиппом был избавлением от мучительного положения. Она происходила из молосского царского рода Эакидов, владевших Эпиром и возводивших свое происхождение к Ахиллу. Ее отец умер очень рано; Олимпиада не могла стать наследнице»! а брат ее был еще моложе. Власть захватил дядя Олимпиады — Арибба, который вообще не хотел считаться с детьми умершего царя. Девочку обижали и унижали. Теперь же, благодаря браку с молодым победоносным царем, она достигла высочайшего положения Нет никаких сомнений, что это был брак по любви и что вначале обе яркие личности неудержимо тянулись друг к другу с такой же силой, с какой впоследствии отталкивались друг от друга. Но Филипп не был бы самим собой, если б этот брак не отвечал одновременно и его политическим целям. Македония наконец получила избранницу «царской крови», которая способна представлять страну и чей сын мог стать достойным наследником престола. Нам неизвестна судьба предыдущих жен Филиппа: развелся он с ними, или они остались побочными женами — наложницами. Их детей причислили к знати, но о том, чтобы признать их наследниками царя, не могло быть и речи.

Мы не знаем, хотел ли Филипп возвести Олимпиаду на почетный пьедестал. Но царица, казалось, была рождена для того положения, которое она заняла. Филипп и Олимпиада прожили несколько счастливых лет, но самым счастливым был год рождения наследника — 356 год до н. э. В честь Александра Филэллина, жившего во время персидского нашествия, наследник получил имя Александр. Вскоре родилась его сестра (354 г. до н. э.), которую назвали Клеопатрой.

Общность интересов в вопросах политики способствовала взаимопониманию супругов. Олимпиада родилась и выросла эпиротянкой и хотела оставаться ею, будучи македонской царицей. Преисполненная тщеславия и властолюбия, она рассматривала Эпир как личную вотчину и ставила своей целью восстановить власть своей семьи в этой стране. Это соответствовало и планам царя, который хотел через Олимпиаду и ее брата поставить Эпир в зависимость от Македонии. По единодушному решению супругов в 351 г. до н. э. Филипп двинул войска на Эпир, и Олимпиада вынудила Ариббу выдать ей ее несовершеннолетнего брата. В 342 г. до н. э., когда брат подрос, Ариббу изгнали из Эпира, а юноша милостью Олимпиады и Филиппа стал его царем. Через него Олимпиада могла управлять своей родиной.

Чем дольше продолжался брак, тем сложнее складывались отношения между этими двумя яркими индивидуальностями. Олимпиаде, женщине сильных страстей, уже недоставало власти; она не хотела быть только царицей могущественной империи и супругой блестящего царя. В Филиппе же вновь взыграли страсти, тем более что перед ним постепенно раскрывался жуткий, демонический характер ого жены. Трудно сказать, была ли она уже в то время тем чудовищем, которое спустя несколько десятилетий пыталось уничтожить весь род Антипатра, приказала замуровать живьем Арридея вместе с женой, истребила всех соперников, имевших право на наследство Филиппа, вплоть до детей, находившихся еще во чреве. Пока до всего этого было еще далеко. Но чем старше становилась царица, тем откровеннее проявлялись в ней черты властолюбия и мстительности. Все с большей страстью предавалась она религиозным оргиям. Как некогда, полная священного трепета, участвовала она в фаллических шествиях на острове Самофракий, так и теперь во время вакханалий выступала как первая менада[10] Македонии, неся на себе выращенных в ее покоях и прирученных змей. Все безудержнее была ненависть Олимпиады к женам Филиппа и их детям. Говорили даже, что именно ею сын Филиппы, Арридей, был доведен до слабоумия^{15}.

Филипп отстранился от жены. С 346 г. до н. э. источники снова называют его побочных жен, например уроженку Фессалии Никесиполиду, которая умерла вскоре после рождения дочери Фессалоники, и какую-то гетскую княжну, уступленную победоносному царю ее собственным отцом. Олимпиада терзалась от ревности, но больше боялась потерять свое положение при дворе, чем супружескую любовь. Царь утратил ее любовь, которую она перенесла теперь на сына. Ее, а не Филиппа должен был любить мальчик, к ней, а не к царю испытывать привязанность.

Несмотря на возникшее отчуждение, официально их брак продолжался и Олимпиада оставалась царицей Македонии. Однако не только царь отдалялся от Олимпиады, ее гордыня и властолюбие оскорбляли македонскую знать, которая считала, что в ней слишком сильно чувствуется эпирское происхождение. Придворные и раньше видели в ней чужестранку, а поскольку у царицы не хватало чувства такта, чтобы перебороть неприязнь знати, то это недовольство возрастало. Когда царь охладел к Олимпиаде, могущественная царица оказалась при дворе в совершенном одиночестве.

Теперь с Филиппом и Македонией ее связывал только наследник престола. К нему царица была привязана всей душой. Но сын был предметом гордости и отца. Даже знать не могла отказать Александру в любви, хотя и знала, как сильно он был привязан к своей матери. Но стоило ли терпеть Олимпиаду из-за наследника престола? И когда Филиппа вновь охватила любовная страсть, на этот раз к девушке из древнего и знатного македонского рода, разразилась буря.

Однако вернемся назад, к более счастливым временам. Расскажем о мальчике, который безмятежно рос под сенью могущественных родителей, кому судьба даровала счастливую и гордую юность вплоть до того времени, когда вражда между родителями отравила ему душу, трагически отдалив его как от отца, так и от всего, что было связано с Македонией.