Александр Пушкин и его время

Глава 7. Михайлов день

Поездка генерала Орлова по пограничным рекам, по Пруту, по Дунаю затянулась — было много дела. Гетерии безрукого генерала Ипсиланти накапливались у тех водных рубежей, перебирались через них в Молдавию и в Валахию — день восстания против турок приближался. Орлов смог вернуться поэтому в Кишинев только к самому последнему сроку — к 8 ноября.

8 ноября — Михайлов день, день ангела генерала. Как он мог пропустить свои именины, этот богатый, хлебосольный барин! В Кишиневе, как и в Петербурге, как и в Киеве, жил он на широкую ногу: занимал две большие квартиры. В одной — в доме мадам Майе, содержательницы пансиона благородных девиц, помещались канцелярия и служебный кабинет генерала, в другой же генерал держал свою богатую, всем известную резиденцию.

Пушкин ждал генерала с нетерпением — должны были быть новости из-за рубежа.

Через генерала Орлова в Кишиневе Пушкин познакомился и с офицерами 16-й пехотной дивизии Орлова: либеральный мечтатель, отличный оратор, Орлов подбирал вокруг себя единомышленников. Первой бригадой в дивизии Орлова командовал генерал Пущин Павел Сергеич, человек просвещенный, уже мастер кишиневской масонской ложи «Астрея». Второй бригадой командовал генерал-майор Бологовский Дмитрий Николаевич, был он из заговорщиков, активный участник убийства в 1801 году императора Павла. Состоял членом «Союза Благоденствия» и капитан 32-го егерского полка Охотников Константин Александрович.

При 16-й дивизии генералом Орловым была организована школа ланкастерского взаимного обучения, которая поручена была майору Раевскому Владимиру Федосеевичу — человеку, настроенному очень революционно. Близким к Орлову был и поручик 31-го егерского полка Друганов, его личный адъютант.

Дивизия генерала Орлова, как и другие воинские части, была дислоцирована в Кишиневе ввиду неспокойной и сложной политической обстановки на южной окраине России. И она, как и другие, оказалась руководима группой военных заговорщиков, — дворяне-офицеры здесь, на отшибе, проводили политику постепенного овладения Южной армией; сам генерал Орлов принадлежал к «Союзу Благоденствия». Пушкин в этой вольнолюбивой, сплоченной дворянской группе мог быть принят разве в качестве известного поэта.

«Литераторы в России, — записал в те дни сосланный в Россию польский поэт А. Мицкевич, — образуют своего рода братство, связанное многими нитями… Писатели любили часто собираться вместе, встречались друг с другом почти ежедневно и проводили время в пиршествах, в совместных чтениях и дружеских беседах».

Однако даже и в этом качестве Пушкину нелегко было быть в окружении Орлова. Эти дворяне в Кишиневе не были теми утонченными барами, которых Пушкин знал в Петербурге, — кишиневские эти служаки были в конце концов просто очень провинциальны. Они упрощали положение и не придерживались версии, объясняющей пребывание Пушкина в Кишиневе официальной командировкой: «сочинителя» Пушкина они не обинуясь считали «ссылошным» за какие-то его стихи. И стихов-то этих кишиневские офицеры ценить по достоинству не могли, а сближение с самим поэтом, связанное с риском для служебного положения каждого из них, тоже не могло привлекать. Меж ними ходил даже злобный слушок, пущенный в Петербурге будто бы графом Толстым, прозванным «американцем», что Пушкина за его вольные стихи просто высекли в полицейском участке.

В довершение всего Пушкин оказался в Кишиневе очень стесненным материально — Коллегия иностранных дел задерживала и не выплачивала положенное ему жалованье (700 рублей в год) впредь до «выяснения его положения». А раз ему денег не платят, так какая же это командировка? Странно! Между тем безусловно верящий в себя, гордый, самолюбивый Пушкин не мог никак мириться со столь неопределенным своим положением. Он вообще всюду оставался сам собой, тушеваться не хотел, да и не умел. В Кишиневе говорили, что он каждый день стреляет из пистолета, готовясь к возможным дуэлям.

Но Михайлов день и грандиозные генеральские именины отодвинули в сторону все эти обстоятельства.

Орловская блестящая резиденция с утра заполнялась поздравителями— сослуживцами, подчиненными, друзьями. Оставив внизу свои широкие, как паруса, шинели с пелеринами, держа в руках черные треуголки с султанами белых, черных, оранжевых перьев, кивера, каски, фуражки, поздравители один за другим подымались по широкой белой лестнице.

Генерал Орлов был старым холостяком, почему дам на именинах не было. В военную толпу гостей красочными пятнами были вкраплены чалмы, бараньи шапки, кафтаны, расшитые золотом безрукавки молдаванских князей и бояр, красные фески турецких и греческих негоциантов.

Выше всех проплыла серебряная, остриженная голова наместника его величества в Бессарабии генерала Инзова.

Молебен служил преосвященный Ефрем, епископ Болгарский, в золотой митре, черный, словно жук, худой, бородатый, только что принятый в масоны генералом Пущиным. И вперебой церковному пению из соседних покоев доносилось звяканье тарелок, приборов, хрусталя, там у длинных столов суетилась орловская дворня — солдаты его дивизии и распоряжался лысый толстяк-дворецкий Василий Степаныч в гербовой ливрее графов Орловых.

За молебном Пушкин стоял впереди всех. Невысокого роста, крепко сбитый, отменно сложенный, он выделялся из блестящей толпы своей уверенной осанкой, гордо поднятой головой. Стоял Пушкин прямо перед большим образом архангела Михаила, которому и пелся торжественный молебен. Небесный покровитель земного генерала Орлова — высокий крылатый красавец в римских латах, в калигах, в поножах на ногах, с огненным мечом, со щитом в руках — сам смахивал чем-то на именинника.

«На небе порядки, видно, как и у нас на земле, — чин чина почитай!» — подумал Пушкин и чуть улыбнулся скрытой мысли.

И тут же искоса поймал на себе внимательный взгляд— его рассматривал в упор чернобородый, черноглазый казачий есаул в длинном синем казачьем кафтане. Совершенно незнакомый, какой-то особенный.

Среди блеска мундиров, эполет и орденов Пушкин выглядел необыкновенно: на поэте был черный широкий фрак с прямыми фалдами, черный камзол, шею облегал широкий ворот белой простой рубашки, стянутый свободным узлом черного галстука. А самое замечательное — на поэте были не узкие брючки, как носили тогда, а черные молдавские шаровары. Похожий на вольную птицу, залетевшую сюда из каких-то небывалых краёв, он вопросительно задерживал на себе взгляды.

Молебен шел вековым порядком. Генерал Орлов, и генерал Пущин, и генерал Бологовский, и капитан Охотников, и майор Владимир Раевский, как полагалось, крестились, выгибали крутые шеи из высоких шитых воротников, кланяясь почтительно крылатому небесному посланцу.

После оглушительного многолетия именинник устремился сквозь толпу к Пушкину, и было сразу видно, что сейчас он скажет что-то очень тому приятное. Генерал протянул поэту обе руки — в перстне «орловский» бриллиант метнул сноп огня! — и, наклоняясь с высоты своего роста к уху Пушкина, тихонько запел:

Пушкин отступил удивленно:

— Ты знаешь?

— Знаю! Слышал! Уже поют! По всей границе поют твою «Черную шаль»! И в Яссах тоже поют. Поздравляю. Очень, очень мило. Славный мотивчик. Ля-ля-ля, — повторил он мотив. — Прелестно!

Пушкин хохотал так непринужденно, что кругом него тоже весело улыбались, а кто и смотрел недоуменно, даже обиженно.

— Спасибо, друг, — говорил Пушкин. — Ты для меня добрый вестник! Как этот ангел! — указал он глазами на икону.

— Пушкин! — с укором протянул Орлов. — Ну какой же это ангел? Невежество! Это же архангел Михаил! Командует всеми небесными крылатыми силами. Стратиг! Генерал! Избавляет от врагов. А добрые-то вести приносит совсем другой архангел. — Гавриил… Ну, помнишь благовещенье — деву Марию… Пора бы знать! Ха-ха-ха! И Орлов вдруг выразительно пожал руку Пушкину. — Ты знаешь, ах, я так счастлив, так счастлив. Все будет отлично! Отлично! — бормотал он загадочно.

— Здравствуйте, Пушкин! — раздалось позади, и крепкая рука легла на плечо поэта… Тот обернулся — перед ним стоял Александр Раевский, а рядом — его отец-генерал.

— Здравствуйте, Пушкин! — повторил генерал, поправляя тугой, шитый дубовыми листами воротник. — Фу, мочи нет с этим воротом. Как теперь ваше здоровье?

И словно радуга — милая дочь солнца и дождя! — высветилась в окнах, заиграла, озаряя всю залу. Пушкин вспомнил все: август, девушек Раевских в кисейных платьях с цветными поясами, лазурь холмов, коричневые скалы Гурзуфа, хруст гальки, шорох, гул, пушечный грохот прибоя… Теплый ветер тронул волосы…

— Николай Николаевич! Как я рад! И ты, Александр? О, положительно счастливый день сегодня! Орлов прав!

Пушкин восторженно жал руки сразу обоим Раевским, а счастливый именинник, подойдя, охватил руками плечи Пушкина и старшего Раевского.

— Друзья! О мои друзья! — говорил он.

Накануне ночью оба Раевские — отец и сын — приехали из Киева к Орлову запросто на именины. Большая честь! Но, кроме того, у Орлова были еще большие причины для сияния.

Ночью он имел решительный разговор с генералом Раевским — просил руки его старшей дочери Екатерины Николаевны.

Генерал Раевский не возражал, только предложил генералу Орлову поговорить с Катей… самому. Орлов был так счастлив, что ему смерть не терпелось поделиться своим счастьем с «арзамасским» другом, своим Сверчком!

Но как тут поделишься, когда со всех сторон теснятся офицеры — и старые рубаки, и молодые розовые фендрики, поздравляют, почтительно жмут руку своему отцу-командиру. Орлов! Да случись что-нибудь — ну, что-нибудь особенное — все они, его «орловские» офицеры пойдут за ним… И уверенность в себе, в своих силах было тоже само ослепительное счастье!

Пушкин, вспыхнувший воспоминаниями о Крыме, добивался у Раевских:

— Да как же вы-то попали сюда? Зачем?

— По именинам мотаемся. С одних на другие. Славим хозяев! Дела семейные! — улыбаясь, отвечали Раевские.

Дворецкий Василий Степаныч вышел на средину залы, стукнул трижды булавой об пол. Все стихло:

— Свиты его величества, его превосходительство генерал-майор Орлов Михаил Федорович изволит просить дорогих гостей милости к столу откушать чем бог послал.

Гости, оживившись, загудев, откашливаясь, скользя по паркету, повалили к накрытым столам, и тут сразу же стало очевидно, что господь щедро слал хозяину свои великие и богатые милости.

На камчатных скатертях блистали серебро, хрусталь, фарфор, вазы с последними грустными цветами и пышными питомцами теплиц, разноцветные бутылки вин и настоянных водок с ювелирными пробками, бесконечные закуски, цельные рыбы во всем своем великолепии, жареные птицы в блестящем оперении, причудливые красные омары и креветки, и раки, и зеленые огурцы.

Все громче, все бездумней застолье, лица, глаза блестели, алели губы, белые салфетки мелькали у разгоряченных лиц, руки поправляли бакенбарды и височки, тосты говорились все громче, все чаще хлопали пробки шампанского — и французского и донского…

Именинник царил в центре стола, справа, слева от него — генералы Йнзов, Раевский, Пущин, Бологовский, полковник Орлов Федор Федорович — брат именинника, безногий атлет-гигант из лейб-уланов. Против именинника — лицом к лицу Пушкин, Липранди, греческие повстанцы с Ипсиланти во главе, все в черных куртках, черноусые, огнеокие, молчаливые, преувеличенно серьезные, тут же молдавские бояре… Шум пира сливался в один накатывающийся гул, словно некий великан стонал изнеможенно и удовлетворенно в упоенье питьями и едой. Смерчем над морем шел пир, захватывал души, неся их в крутящиеся облаках хмеля под расписным потолком… Пушкину чудились уже другие, деревянные рубленые палаты, такой же веселый гул, неразличимые лица…

«Пир идет, как у меня в «Руслане», — думал Пушкин. — «Ей-богу же, прав Липранди…»

И он повернулся к Липранди: тот не пьянел, а бледнел от вина, черные его глаза жгли…

— Обратите внимание, господин Пушкин, — заговорил Липранди. — Именинник наш сияет, как полный месяц…

— Вы правы, но что с ним? — засмеялся и Пушкин. Липранди качнул головой, значительно поднял брови, смолчал.

На поэта потянуло холодком.

«Не Людмилу ли кто хочет похищать? Ну, да тут одни Русланы!» — подумал Пушкин, но почему-то он все время рассеянно следил за Орловым.

Дева Победа с картины славного художника Давида летела над пирующими. Пили и пили. После каждой рюмки водки, стакана вина — время, словно пушка после выстрела, откатывалось, отступало куда-то назад… Грохотала медная труба, пели песенники в малиновых рубахах. Уже и плясали… Исчезли стены, окна, исчез, провалился Кишинев, исчезла и орловская резиденция, и ноябрьский дождь за окнами. Явился, подступал все ближе освобожденный Париж, весь нежно-весенний.

Ведь это он, именинник, двадцатилетний генерал Орлов, вступал тогда впереди всех в Париж, принимал его капитуляцию. Победа! И вино снова въявь возвращало эту победу здесь, в Кишиневе, — был снова март 1814 года. И генерал Орлов говорил и говорил всё больше, говорил страстно, неудержимо, сияющей лысиной, орденами, глазами. Воспоминания! Воспоминания!

— Мы стояли тогда правым флангом у ворот Парижа, вдоль аллей. Каштаны распускались — упоенно повествовал он. — И вот ко мне верховой! Приказы! Три сразу:

— Вступать в Париж! Принять капитуляцию! И приказ государя мне — я генерал!

— Это наш князь Белецкий прискакал! Лейб-улан! — подхватил грозный и пьяный голос брата Федора.

— Правильно, он! Первыми в Париж полки вступили— австрияки.

— Потом — пруссаки…

— А не мы?

— Э, пусть! Мы сила, а не они. И мы как пошли, ну — лавина!

— А как Париж встречал! Сотни тысяч народу. А женщины! О, женщины! Париж — это женщины!..

Видением призрачные дома в четыре, пять этажей. Острые крыши… Цветы. Во всех окнах кричат, машут платками люди. Всюду белые флаги с Тремя Лилиями. Пестрые ковры с балконов… Француженки!

— С площади Наполеона войска идут, как по аллее. Елисейские поля. Там ставка — шатер! Император российский и король прусский! Нас встречают! Победители! Встречают нас!

— В Елисейских полях стали гренадеры, — говорил Орлов.

— Я стоял левее! — скромно вставил слово генерал Раевский.

— Мы стояли! — протестовал хриплый бас. — Мы, казаки! Казаки! Мы! Это мы были тогда в Елисейских полях! Мы! Донцы!

За эполетами именинника — чернобородый казак. Пьяный угрюмый взгляд снова уперся в Пушкина, словно прося его засвидетельствовать какую-то его особую правду.

Пушкину вдруг представилась бесконечная степь. Курган, на кургане на поджаром горбоносом донце такой же вот чубатый, бородатый казак с пикой у стремени… Встает солнце, катят мимо коляски Раевских, а он, казак, вечно на рубеже, хранит бессменно свою страну…

— Ну как, господин Пушкин, нравятся вам эти именины? — послышался рядом тихий голос.

Липранди рядом.

— Не именины это, — так же спокойно отозвался поэт. — Смотр душ! Одна душа!

— Бойцы поминают минувшие дни, — отметил, улыбаясь, Липранди.

— Как? Как это? «Бойцы поминают минувшие дни!» Ого! Поздравляю! Вы же говорите стихами!. — засмеялся Пушкин. — Извольте же получить вторую строчку. — к первой… «…И битвы, где вместе рубились они!» Неплохое двустишье. При случае использую… Разрешите?

— Пожалуйста! Поэты зорки, как орлы, замечают и в прозе стихи!

И Липранди глазами показал напротив. Оба генерала— Орлов и Раевский, склонив головы друг к другу, вели оживленный разговор.

— Для меня, ваше превосходительство, — говорил Орлов, терзая в руках салфетку, — любовь подчиненных, искренняя их дружба — Это главное. Первое-с! Я был бы так счастлив, если бы мог собрать здесь всех моих солдат вместе с офицерами в этом вот зале за этот вот стол. За великий один стол дружбы!.. Всех, не разбирая ни званий, ни чинов!

— Ланкастерский метод? — иронически щурился Раевский.

— А вы что думаете? — встрепенулся Орлов. — Именно! Мой майор — ваш однофамилец — Раевский ланкастерским способом воспитал уже мне тысячи и тысячи солдат. Я признаюсь вам: решил я вот что — здесь, в этом чумазом Кишиневе, возьму да и построю манеж на мои средства и в нем за столами буду приветствовать солдат и офицеров… Всех вместе. Моих друзей! Солдат служит по двадцать пять лет! Он воспитан в военном деле побольше нас, офицеров.

— Ну, пусть я служу дольше, — возразил генерал Раевский и поднял брови, — что из этого следует? Он смотрел на Орлова, уже с сомнением. Высокий, худой, журавлиным шагом подошел сзади к Пушкину Александр Раевский, остановился, слушал спор.

— У Орлова некий налет пустоты, к сожалению! — доверительно шепнул он, наклонясь к Пушкину. — Блеска мысли никакого… Одна, пылкость! А пылкость опасна! Особенно в немолодом и лысом возрасте.

Пушкин наклонил голову — как раз то же самое ему говорил об Орлове и Чаадаев. «Почему?»

Холодок Раевского не вязался с гулом зала, он что-то добавлял к тревоге Пушкина по поводу Орлова, тревожил. Пушкин налил себе шампанского, поднял бокал, смотря на игру бегущих вверх пузырьков…

Отсюда, из Кишинева, Петербург кажется просто каким-то призраком. Эти закаленные воины скребли своими сапогами все европейские дороги, эти солдаты и офицеры пропахли порохом, потом, кровью, силой, яростью, вином. Да, они грубы. Да, безусловно, они обижены. Какую-то боль носит в себе тот казачий есаул, что бродит меж пьяными, не зная, кому доверить заветное? Некому! Не Орлову же! Не петербургским же легкоязычным барам! Петербург, обольстительный Петербург! Тебя здесь нет! Воспоминание, губительное, как яд! Где твоя сила, где твоя воля? Слова, слова!

А здесь бушует, ревет жуткая сила! Сила! Она еще закутана мундирами, орденами, эполетами, родовыми грамотами, крепко скована унтер, обер- и штаб-офицерами. Припечатана генералами… Но море бушует… Вино развязало языки, а там, за домами, городами, в деревнях, на полях, в лесах, на просторах России шевелятся мысли куда покрепче! Бунт — и без шампанского! Бунт — и без звонких фраз!.. Могучий кто-то встанет во весь рост, шагнет поперёк всей земли, от моря до моря, смахнет и Царское Село, и бирюзовый дворец… Волшебные картинки из волшебного фонаря истории…

Будущее волнами накатывалось на поэта: на него, твердо держа такт, шел бесчисленный, молчаливый народ… Чего они хотят? И кто они — он тоже не знал! Кто этот озирающийся казак? О, это проклятое французское царскосельское образование, нищее духом. Призрачное! Оно — не жизнь!

«Учиться, учиться надо, чтобы знать народ! А где? У кого? У мосье Будри? Ха! У Орлова? При чем тут Орлов? Он плавно говорил. Он «Рейн»!»

У Пушкина бокал в руке, он сам утонул в игре пузырьков. Новые впечатления!

Царское Село исчезло! А Петербург — крепок? Или тоже воспоминания?

«А что он-то сам делал до сих пор? Стихи писал? Писал, играя, — молодой шалун! Слушал других? Хромого Тургенева? Прятался от правды в звон рифмы? А кому нужны рифмы? Шалунья рифма? А где же народ? В Царском Селе? — Нет! В Петербурге? В Юрзуфе? — Нет! В Кишиневе? — Ха-ха! У кого же учиться? А время уходит. Где же, где же наука?»

— Да слушай же, Александр Сергеич. Слушай! — между тем тряс его за плечо Александр Раевский. — О чем думаешь? Ты слушай! Слушай же!

Пушкин поставил бокал на скатерть, провел рукой по лицу, вернулся к действительности. Поднял голову.

— Поют? — спросил он. — Что такое?

Раевский, ощеренный в усмешке, кивнул на закрытый кабинет. Пели там.

Распахнулись двери, вырвалось пение:

— Что это такое? — спросил Пушкин.

— Новая песенка, — демонически усмехался Раевский.

— гремела песня.

— Слушайте, Пушкин, отец хочет опять спасать вас. И знаете, мы вызволим вас. пожалуй, от вашего Кишинева, — говорил Александр Раевский прямо в ухо Пушкину. — Едем опять с нами! Хорошо?

Пушкин вскочил со стула.

— Ехать? Разъясни!

— Мы с отцом едем на другие именины… На Екатеринин день! Именины поинтереснее!

У Пушкина захолонуло сердце: Екатерины? Кати? Неужели? И спросил:

— К вам? В Киев?

— Не-ет, не в Киев! в Каменку… На Украину. К Давыдовым. Отличное именье! Именины бабки моей, Екатерины Николаевны! Давыдова — Мать моего отца! К сводным отцовым братьям, к Александру и Василию. Помещики знатные!

— Я как будто имел удовольствие встречать одного из них…

— Именно — сплошное удовольствие… Верно, младшего, Василия… Старший-то из дому не вылезает. Ест да спит. Настоящие дворяне. Ха-ха! Ха! А Василь недавно у нас проезжал… Из Питера. О, важнейшие политические дела! Да, кстати, там он — ха-ха! — заложил мужиков, нельзя, сам понимаешь, — именины бабушки. Расходы! То да се! Именины по-давыдовски! Барские! Едем?

Пушкин вдруг схватил Раевского за руку. — Ладно, едем! Но ты мне скажи, Александр, что с Орловым? Почему он выглядит победителем?

— Почему? Очень просто. Он просил у отца руки Кати. Сестры… Екатерины Николаевны!

Пушкину как горячим ветром дунуло в лицо. — Ну и что? — холодно спросил он.

— Знаешь Орлова? Нельзя сказать, что для Кати это счастье… Отец и отвечал — говори с самой Катериной. Пусть решает она! Так, значит, едем?

— Говорю, едем… Уехать из Кишинева — великолепно!

— Инзов — добрая душа! Сперва к Дадыдовым, а потом, может, и в Киев проедем…

— Правда? — трепетал Пушкин. Он увидит Катю! И неужели же этот толстый генерал?..

— Ах, Катя, Катя!