Александр Великий. Дорога славы

Глава 11 БИТВА ПРИ ГРАНИКЕ

Ты следишь за моим повествованием, Итан? Вижу, больше всего тебя увлекают «кровавые» истории. Ну что ж, двинемся на восток вместе с армией, выступающей из Македонии, переправляющейся через проливы, разделяющие Европу и Азию (в направлении, противоположном тому, каким сто пятьдесят лет назад осуществлял своё вторжение Ксеркс), и водружающей свой львиный стяг на земле, обладателем которой считает себя нынешний царь Персии, Дарий Третий. Где же он, мнящий себя Владыкой Востока? Узнав о том, что мы явились посчитаться за обиды, нанесённые его предками, он не осмелился выступить против нас лично, но поручил это своим подданным, сатрапам западных провинций, собравшим стотысячное конное и пешее войско и полагающим, что этого будет вполне достаточно, чтобы сбросить нас в море. В Зелее, в тени священной Трои, его полководцы осаждают так называемые Врата Азии. Впрочем, речь не о персах, а обо мне.

Должен сказать, что ближе всего к гибели (за исключением одного случая в Газе, когда в меня угодил дротик, пущенный из катапульты) я оказался именно в сражении при реке Граник. Персидский всадник по имени Резак нанёс мне спереди удар мечом, который, окажись он чуть сильнее, не только разрубил бы мне шлем, но и раскроил бы череп.

Основным оружием персидской конницы является дротик и акинак, нечто среднее между мечом и кинжалом, хотя в последнее время многие стали перенимать у нас обычай использовать длинное копьё. Что же касается избранной тысячи и «родственников», то эти отборные воины вооружены тяжёлыми мечами из дамасского булата, подобными тем, какими сражался сам Кир Великий. Этот длинный и прочный однолезвийный меч выковывается вместе с рукоятью из одного куска прочнейшей сирийской стали.

Удар Резака снёс верхнюю часть моего шлема вместе с украшенным перьями пустельги гребнем в то самое мгновение, когда моё копьё вошло в его грудь под правым соском. Железо ослабило удар, и, хотя я получил глубокий порез, который после боя пришлось зашивать, череп остался цел. В первый момент я не ощутил боли и понял, что ранен, лишь когда кровь из раны стала заливать мне глаза. Есть один секрет, очень полезный для любого раненого воина: если ты знаешь, что твоя рана несмертельна и не грозит тебе увечьем, постарайся воспринять её как предмет гордости и тщеславия. Для доблестного мужа полученная в честном бою рана есть отличие и награда.

К тому моменту мы уже лишились тридцати храбрейших «друзей» из отряда Сократа Рыжебородого, которые полегли под жесточайшим обстрелом, штурмуя крутые утёсы над переправой. Эти люди пали смертью храбрых, исполняя мой приказ, и их смерть, отзываясь в моём сердце, заставляла меня приветствовать любую боль, выпадавшую на мою долю.

Когда царь Македонии лично ведёт в атаку своих «друзей», по обе его стороны находятся воины столь высокой доблести и отваги, сидящие на столь могучих и прекрасно обученных скакунах, что нет на земле войск, способных отразить натиск этой единой, охваченной порывом общего вдохновения несокрушимой силы. В истории военного искусства нет ничего даже отдалённо напоминающего эту неистовую бурю, её просто не с чем сравнить. Клит Чёрный как-то сказал, что, устремляясь в атаку в составе ведущего клина, чувствовал себя так, словно находился на борту железного корабля, подхваченного могучим ветром и мчащегося вперёд, дабы обратить врага в прах всесокрушающим тараном.

Это неплохое описание, но в нём не учтён некий основной элемент, делающий, на мой взгляд, атаку «друзей» неотразимой. Я имею в виду жар дыхания, бурлящую энергию их неистового напора, имеющую не только механическую, но и внутреннюю природу. На полном скаку я чувствую запах чеснока, распространяемый скачущим слева Теламоном, а моя нога касается бока Резвого, коня Гефестиона, мчащегося справа. Я ощущаю бронзу его нагрудной пластины, и мне в ноздри бьёт запах взрываемой его копытами почвы. Буцефал подо мной разгорячён настолько, что поднимающийся из его ноздрей пар обжигает плоть. Его воля ощущается мною не как продолжение моей, но как сила, проистекающая из его собственного сердца. Для меня он не животное, а равный мне воин. Его воодушевление воспламеняет меня. Я подпитываюсь от него, так же как он подпитывается от меня. Буцефал любит такие мгновения. Это именно то, для чего он был рождён.

Когда наш передовой клин вспенивает воду над отмелью Граника и метательные копья врага со звуком, напоминающим треск рвущегося полотна, пролетают мимо наших ушей, мой конь и я испытываем общий для нас обоих экстаз, суть которого в том, чтобы отдаться судьбе. Когда копыта Буцефала ударяются о донный песок и гравий, сотрясение передаётся мне и воспринимается всем моим телом. Направляя его лёгким наклоном тела вперёд, я ощущаю импульс, идущий от его задних копыт, чувствую, как сжимается и растягивается его хребет. Мощь этого движения такова, что кажется, будто я оседлал молнию.

Мы несёмся на врага. Воздух наполняется запахом камня, мочи и железа. Всё, что может быть подготовлено, подготовлено. Что можно продумать, продумано. Дальнейшее, увы, находится во власти случая. Мы превратились в цель для десятков метательных копий, сотня сердец взывает к своим богам, призывая погибель на наши головы. Ничто, ни наша броня, ни наша воля, ни плечо товарища (хотя Клит, например, отрубает по локоть правую руку персидского всадника Спифридата, уже замахнувшегося, чтобы отправить меня в ад), не может гарантировать выживание. Лишь владыка Олимпа, к которому я беспрестанно взываю пред ликом смерти.

Ты спрашивал, Итан, испытываю ли я страх. Отвечу так: у меня нет на это права. Солдату в строю позволительно ощущать ужас, но командиру — никогда. От него зависит слишком многое: и жизни товарищей, и исход боя. Разрешить себе такую роскошь, как страх, он не может. Я, например, пожираю свой страх, набрасываясь на него с яростью льва. Поглощаю его, растворяя в своём чувстве долга по отношению к войску и жажде славы.

Граник — это быстрая и мелкая речушка, сбегающая с горы Иды близ истоков Скамандера, питающего водами равнины Трои. Его русло петляет по зарослям лиственницы и ольхи, прорезает морское побережье и огибает отрог Иды, промывая в камне прямой, как стрела, канал, уходящий через равнину, где стоит греческий город Адрастея, на север, к Пропонтиде. Почва в пойме реки песчаная, но плотная. Предводителям войск Азии было бы трудно найти лучшее место, для того чтобы встретить незваных гостей и отбросить их назад.

Как я говорил, царя Дария с войском нет. Я весь день высылаю вперёд конных дозорных, которые пытаются углядеть его великолепную колесницу и драгоценные доспехи, но тщетно. Потом мы узнаем, что он находится в десяти тысячах стадиев восточнее поля боя и возлежит на подушках где-нибудь в Сузах или Персеполе. Я горько разочарован.

Владыка Азии полагает, что отогнать меня смогут даже его подданные.

Наше войско появляется на равнине Гранина ближе к вечеру, после четырёхчасового марша от Приапа. До сумерек остаётся ещё пара часов. Силы персов сосредоточены на противоположном берегу. Их фронт составлен исключительно из конницы, насчитывает примерно двадцать тысяч всадников (почти в четыре раза больше, чем у нас) и растянулся на целых пятнадцать стадиев. Персидские воины не ждут начала битвы, стоя рядом с лошадьми, но сидят верхом, в полном вооружении. В тылу кавалерии, почти в двух стадиях позади, находится вражеская тяжёлая пехота. Это греческие наёмники, главным образом из Аркадии и Пелопоннеса, с некоторым количеством спартанцев. Их шесть или семь тысяч, и это серьёзная сила, хотя и уступающая нашей. Правда, вокруг наёмников в качестве подкрепления собралась огромная, тысяч в шестьдесят, орда ополченцев: фригийцев, мизийцев, армян, пафлагонцев и прочих. В основном это насильно согнанные земледельцы, которые, несомненно, разбегутся, как только прольётся первая кровь.

Нам не хватает нескольких сотен, чтобы наша численность составила сорок две тысячи человек. Гоплиты с сариссами разбиты на шесть отрядов, по пятнадцать сотен в каждом. К ним примыкают вооружённые на тот же момент три тысячи пеших царских телохранителей. А поддержку их осуществляют формирования одриссов, трибаллов, иллирийцев, пеонийцев, союзных нам эллинов, а также наёмников, как в лёгком, так и в тяжёлом вооружении. В общей сложности набирается тысяч тридцать. Конница состоит из восьми отрядов «друзей» под общим командованием Филота, (в каждом должно быть по двести воинов, однако некоторые недоукомплектованы, а царский отряд Клита Чёрного, напротив, насчитывает триста всадников. В целом македонских всадников набирается восемнадцать сотен, столько же, сколько тяжеловооружённых конных фессалийцев, ведомых Калатом. Последние входят в состав левого крыла, которым командует Парменион. К этому следует добавить восемьсот царских копейщиков (они разбиты на четыре отряда), две сотни легкоконных пеонийцев, шесть сотен союзной греческой кавалерии, четыре сотни фракийцев, пять сотен критских лучников и примерно то же количество метателей дротиков из Агриании.

Войско вступает на равнину примерно в десяти стадиях от реки.

— Пора! — говорю я Теламону, и он передаёт мой приказ по цепи:

— Вперёд!

Корпус из походной колонны разворачивается в атакующий боевой порядок. Кавалерия и метатели дротиков занимают правый фланг, слева от них становятся царские телохранители Никанора, далее выстраиваются тяжеловооружённые формирования Пердикки, Коэна, Аминты, ещё левее — фракийцы, наёмники и союзные нам греки. Эти последние вместе с другими союзниками, наёмной конницей и фессалийцами составляют левое крыло, подчинённое Антигону Одноглазому. Я выезжаю перед строем на возвышение, вроде бы считающееся холмом, но на деле являющееся не более чем бугорком, уже получившим от наших острословцев гордое имя Прыщ. В качестве рассыльных при мне состоят одиннадцать смелых, честолюбивых молодых людей хорошего происхождения, на быстрых, выносливых лошадях. Выстроившись позади бугра, они, не сводя с меня глаз, дожидаются приказов. По знаку Теламона очередной гонец выезжает вперёд, получает депешу и мчится во весь опор, чтобы доставить её по назначению. Приказы я передаю им не лично, а через Гефестиона, Птолемея, Эвмена или Рыжего Аттала, которые, с ещё одиннадцатью достойными воителями, составляют то, что именуется «agema», или личное боевое охранение. Каждое послание начинается с имени того, кому оно адресовано, и содержит конкретные указания. Например: «Филот, расположи линию в шестистах локтях от реки: конница выстраивается в глубину, “зубами дракона”, клиньями по пятьдесят всадников. Жди дальнейших указаний. Если есть какие-то нужды, передай просьбу с этим гонцом».

Курьер мчится галопом, и к тому времени, когда второй, третий и четвёртый его товарищи успевают получить приказы и умчаться, первый уже возвращается с ответом Филота.

— Отдых!

Пехотинцы развязывают ремни, на которых подвешены сариссы, втыкают копья тупыми концами в землю. Припадая на одно колено, солдаты упирают висящие у них на груди щиты нижним краем в землю, однако самих щитов не снимают. На каждые шестнадцать бойцов приходится каптенармус и слуга: сейчас оба они обходят строй, разливая вино из кожаных бурдюков прямо в подставленные, сложенные чашечкой ладони. Поразительно, как много вина может влить в себя человек, когда над ним нависает страх!

Весь месяц, ушедший у нас на переход из Европы в Азию, я каждую ночь проводил совещания с командирами своих разведывательных разъездов и лазутчиками. Они докладывали мне обо всех передвижениях противника, а сейчас, верхом на конях, собрались вокруг моего командного пункта. Я посылаю их вперёд, к вражескому фронту, и они докладывают о местоположении различных подразделений, их составе, вооружении и командирах.

Эти люди — если хочешь, можешь назвать их шпионами — незаменимы, без них не обойтись ни одной армии. Среди лазутчиков и перебежчиков есть дезертиры из рядов вражеского войска, но большинство составляют представители народов, покорённых персами. У меня таких шпионов десятки, а вот Филиппу в Греции служили сотни.

В большинстве своём это интересные люди. Среди них немало прирождённых разбойников, но есть и настоящие герои. В любом случае они заслуживают уважения, ибо, выполняя опасные задания, рискуют не карьерой или прибылью, а своими жизнями, а нередко и жизнями своих близких. Если мы потерпим поражение, персы будут относиться к ним не как к солдатам противника, но как к изменникам, со всеми вытекающими последствиями.

Как удаётся находить таких людей? Да очень просто: они сами тебя находят. И сами приводят к тебе своих знакомых или родственников, тоже готовых послужить на этом поприще. Мой отец широко использовал такого рода агентов. Выступая против врага, Филипп направлял своих официальных посланников с перечнем требований и претензий, а когда они начинали обсуждаться, в стенах каждого города обнаруживались ораторы, энергично выступавшие в пользу Македонии и её царя. К этому их, как правило, склоняли щедрыми пожалованиями и перспективой возвышения в случае утверждения власти Филиппа на их родине. Должен сказать, что Филипп, поставив какое-либо государство в зависимость от себя, старался сохранить и расширить число своих сторонников, а заодно держать влиятельных людей под постоянным контролем. Знатные мужи становились в его войске командирами собственных формирований, а их дети присоединялись к царской свите, где воспитывались вместе с благородными юношами Македонии. Я и сам осуществляю ту же политику. Взять хотя бы наших так называемых «греческих союзников». Все они, двенадцать тысяч пеших и шестьсот конных воинов, по существу, те же заложники. Они знают, что не могут вернуться домой и, если подведут меня, вольно или невольно, спрос с них будет по всей строгости.

Если сегодня мы возьмём верх, города Эгейского побережья посыпятся нам в руки, как черепичные плитки. При этом мы не можем допустить, чтобы на освобождённых просторах воцарился хаос. Свобода, порядок и справедливость — вот то, что мы должны принести с собой, если хотим обеспечить свой тыл и безопасность коммуникаций. С этой целью необходимо поставить у власти людей, на которых можно положиться, которые не станут использовать полученное с нашей помощью положение для собственного возвеличивания и сведения личных счетов. В ходе этой кампании я намерен неуклонно придерживаться этого принципа. Те вожди, которые примут меня как своего друга, станут моими друзьями, но вздумавшие противиться будут беспощадно сокрушены.

Все города, не выступившие против меня, сохранят самоуправление, ибо мне нужны отнюдь не они, а Дарий. Я явился в Азию не ради эгейцев, но ради Персии.

Возвращаются конные разведчики. Меня окружают мои полководцы.

— Сейчас? — спрашивает Филот, указывая на уже перевалившее на западную сторону небосвода солнце. Он имеет в виду, что, если мы намерены завязать бой сегодня, тянуть с этим не стоит, иначе можно не поспеть до сумерек.

— А разумно ли это? — осведомляется Парменион, у которого тоже есть свои резоны. — Армия уже проделала сегодня длинный переход, да и часть прошлой ночи провела в движении. Время уже позднее, — указывает он, — так имеет ли смысл идти напролом через реку, прямо в зубы врагу?

Он предлагает дождаться ночи, под покровом темноты совершить обходный манёвр, переправиться на тот берег выше или ниже по течению, а утром обрушиться на врага, которому придётся менять свою диспозицию и который уже не будет защищён с фронта рекой.

Мне это не нравится.

— Погода в самый раз для боя, — замечает Кратер.

Его поддерживает Пердикка:

— Кровь у людей кипит. Пока она не остыла, давай понаделаем персам вдов.

— Где Мемнон? — интересуюсь я.

Молодой посыльный выражает готовность скакать на разведку.

— Не надо, я сам его отыщу, — говорит Гефестион.

Прежде чем я успеваю что-то сказать, он галопом мчится в сторону неприятельских позиций.

Мемнон — это самый умелый и способный из полководцев Дария. Он эллин, родом с Родоса, и служит царю персов за деньги. Наёмная греческая пехота подчиняется именно ему.

Для успеха дела мне жизненно необходимо узнать, какое место в персидском строю занимает Мемнон.

Парменион указывает на то, что вражеская диспозиция выглядит совершенно бессмысленной.

— Где это видано, чтобы сплошной фронт состоял из одной конницы, а вся пехота располагалась далеко в тылу? Это что, хитрость?

На самом деле дело здесь не в хитрости, а в гордости.

Знатные персы сражаются конными, а не пешими. Они стремятся к славе и хотят, чтобы честь победы над нами принадлежала не наёмникам и ополченцам, а именно им. Их построение не требует особого изучения. Главное — узнать, где Мемнон.

Мемнон знаком мне лично. Когда я был мальчиком, он, находясь в изгнании, провёл некоторое время при дворе моего отца в Пелле. Мы подружились, и от него я узнал о войне не меньше, чем от Филиппа.

Мемнон сражался за царя персов. Именно его усилиями во времена моего детства Иония была возвращена под власть Артаксеркса, а его брат Ментор покорил для персов Египет. В ту пору братья стояли наравне с царями, основывали города и чеканили свою монету. Они брали жён из персидской знати, их дети обучались в Сузах и Персеполе. Впрочем, жена у них была одна, царевна Барсина. После того как убили Ментора, знатная вдова вышла за Мемнона, его брата.

Переворот вынудил Мемнона бежать. Он нашёл прибежище при дворе моего отца.

Возможно, Мемнон не являлся величайшим тактиком своего времени, но он стал первым, кто в отличие от Филиппа и Ментора возвысил военное ремесло до статуса науки. Мемнон начинал как моряк, а потому и в мореплавании, и в действиях военного флота разбирался ничуть не хуже, чем в сухопутных операциях. Он мыслил категориями кампаний, а не отдельных схваток. Из его уст я впервые услышал выражение «обозревать всё поле», подразумевавшее как стратегический, так и политический контекст. В политике Мемнон разбирался превосходно. Он умел вести переговоры, прекрасно чувствовал людей и знал к ним подход, одинаково уверенно выступая на многолюдных народных собраниях и участвуя в тайных консультациях с высшими сановниками. Ему были равно свойственны умение атаковать и способность выстроить оборону, умение обучать войска и способность вести их в бой. Он заботился о питании и снабжении армии и не допускал задержек с выплатой жалованья. Его люди любили его и с готовностью повиновались ему. Но он повелевал не только войсками, но и собственными страстями. Гнев был ему неведом, гордыню Мемнон считал постыдным пороком. Если проволочки сулили конечный успех, он ничуть не стыдился месяцами избегать сражения и никогда не поддавался на провокации. Прежде чем пускать в ход силу, он прибегал к столь действенному оружию, как золото, и предпочитал хитрости и уловки лобовому столкновению. Однако когда стратегическая обстановка требовала немедленных, решительных действий, он атаковал, не колеблясь. В сражении Мемнон был бесстрашен, в преследовании противника неутомим, но вместе с тем всегда демонстрировал готовность к достижению разумного соглашения. Каждый из его воинов получал чины и награды по справедливости и заслугам, а сам он честно служил тем, от кого принимал плату. Если у него и была слабость, то вполне извинительная: он желал, чтобы в нём видели не просто стратега, а военного мыслителя.

Мемнон был первым полевым командиром, который начал использовать карты. До него никто ни о чём подобном не слышал, да и слышать не желал: многие полагали, что рассматривать почву есть удел землепашца, но не благородного воителя. Считалось, что представление о поле предстоящей битвы полководец должен составить по донесениям собственных разведчиков, проводников из числа местных жителей или перебежчиков из вражьего стана. Что же до планов местности, то их причисляли к недостойным настоящего воина уловкам. Но Мемнон не ограничивался нанесением на карты особенностей тех мест, где ему предстояло вести боевые действия. Он наносил на папирус планы исторических сражений, которые тщательно изучал, а также исследовал участки местности, перспективные, с его точки зрения, под поля возможных будущих битв. По его приказу составлялись планы дорог и рек, перевалов, высот и ущелий. На составленную им карту Малой Азии были нанесены не только города, могучие реки и горные хребты, но просёлки, деревни и горные тропки, известные разве что козопасам. Он присматривал места, подходящие для воинских становищ, изучал подступы к ним с точки зрения доступности, лёгкости снабжения и возможности отступления.

Да, он принимал во внимание не только возможность победы, но всегда рассчитывал, какими путями и как скоро его войско сможет покинуть лагерь в случае неожиданной атаки превосходящих сил противника, предусматривая при этом на путях отступления места для засад, которые обеспечили бы прикрытие. Вёл Мемнон и хронику погоды, смены сезонов, длины дня и ночи, восхода и захода солнца: он всегда мог сказать, какова будет долгота дня и ночи на любом поле Азии. Он знал не только время сбора урожая ячменя во Фригии, Лидии, Киликии, но и имена крупнейших зерноторговцев и расположение закромов, где они хранят свой товар. Когда наступает половодье на той или иной реке? Можно ли преодолеть её вброд? Где?

Готовясь к битве, он всегда старался поставить себя на место противника. Причём исходил из того, что противник умён и использует свои возможности наилучшим образом.

Одиннадцатилетним мальчишкой я частенько наведывался к Мемнону и часами приставал к нему с расспросами. Мне хотелось узнать как можно больше о странах и народах Азии, и он, великий полководец, терпеливо рассказывал обо всём. Кто правит в Персии? Кто командует тамошними войсками? Мемнон рассказывал мне об Арситах и Реомитрах, Спифридатах, Нифатах и Мегадатах. Он описывал их настолько подробно, что у меня возникало ощущение, что я узнаю любого из них при встрече. Мемнон был влюблён в Персию, в великолепие, пышность и славу этой державы. А также в её женщин. Интересом к Востоку я заразился от него. Наверное, видя, как рьяно и упорно вёл я борьбу против этой великой державы, кто-то может предположить, будто Персия мне ненавистна. Совсем наоборот!

Я пленён ею. В своё время я настоял на том, чтобы Дор, слуга Мемнона, обучил меня персидскому языку. Я умею читать на нём и понимаю персидскую речь без перевода. Такие названия, как Вавилон, Сузы или Персеполь, ласкают мой слух.

Мемнон был докой не только в военном, но и в поварском искусстве. Он готовил закваску с тимьяном и кунжутом и пек собственный хлеб, размалывая ячмень в солдатской ручной мельнице. Я приносил ему зайцев и дроздов, и мы, строка за строкой, изучали «Анабазис» Ксенофонта. Какова ширина Киликийских ворот? Насколько быстро может армия достичь Столпа Иона? Можно ли превратить Евфрат в оборонительную линию? Я заставлял Мемнона озвучивать его философию войны. Как бы он стал атаковать прочно защищённую позицию? Как лучше производить разведку? Что труднее, защита или нападение?

Гефестион возвращается. Он обнаружил местонахождение Мемнона.

— Там, у излучины реки. Его сыновья с ним. Все хорохорятся. Похоже, он настроен задать нам взбучку.

Большинство бродов находится у излучин. Самые мелкие участки реки располагаются там, где она поворачивает. Я вижу, как поверхность воды рассеянно поблескивает (позднее солнце нам благоприятствует), когда она перекатывается по усеянному камнями ложу.

— Вызови сюда Рыжего, — говорю я Теламону, имея в виду Сократа Рыжебородого, командующего передовым отрядом «друзей». Ему предстоит выступить против Мемнона.

Гонцы скачут к Аминте, которому будет поручено поддержать Рыжебородого, и к Чёрному Клиту с приказом перебросить царское подразделение «друзей» с его крыла в центр.

Рыжебородый и Аминта галопом мчатся к моему командному пункту. Короткими, как код, фразами я излагаю свой план.

— Смотри, Рыжий, на тебя прольётся дождь из железа.

— Ничего, небось не промокну, — смеётся Сократ.

Каждый командир получает от меня ясные, чёткие указания, но никто из моих товарищей не представляет себе общий замысел.

Громко, чтобы слышали все, я обращаюсь к Пармениону, говоря так, чтобы услышали все:

— Друг мой, если мы помедлим, то враг под покровом ночи сможет от нас ускользнуть.

Я уверен, что Мемнон, со всей его энергией и напором, пытается настоять именно на таком решении. Он понимает, что время в данной ситуации союзник не нам, а персам. Если нам придётся преследовать уцелевшую армию по чужой территории, растрачивая силы на осады крепостей, которые мы не посмеем оставить у нас в тылу, мы в конечном счёте растратим все деньги и припасы. А противник сохранит армию. Но вот если сегодня, здесь, эта армия будет разбита, все эти города откроют нам ворота без боя.

Я указываю на тот берег.

— Взгляните туда, где дожидается нас враг. Разве это не величественное зрелище, на которое мы и уповали? Воистину это дар Творца Земли и Небес. Так возблагодарим же Его и возьмём то, что нам причитается.

Я поворачиваюсь к Теламону и командую:

— К бою!

Он подаёт знак, и над рекой разносится зов труб. Конюхи подсаживают тяжеловооружённых воинов на их лошадей. Всё поле мгновенно преображается: войска издают громовой клич, от которого каждый волосок на моём теле встаёт дыбом. Позади меня оживает лес пик: воины поднимаются с колена, формируя сплошной строй. Конница на флангах выстраивается клиньями. Военачальники покидают мой командный пункт, отправляясь к своим подразделениям.

А теперь послушай, каков боевой порядок поджидающей нас на равнине реки Граник армии сатрапов Дария.

Фронт противника целиком состоит из кавалерии. Левый фланг занимает двухтысячный отряд Арзамеса, правителя Киликии, которого поддерживают пятьсот наёмных греческих всадников из войска Мемнона, в большинстве своём ионийцы. Справа от них стоят Арситы, род, властвующий во Фригии на Геллеспонте. Под командованием этой защищающей собственные владения семьи находятся примерно тысяча фригийцев, три тысячи конных пафлагонийцев и две тысячи гиркан под командованием Спифридата, сатрапа Лидии и Ионии, двоюродного брата Арсита и зятя самого Дария. Все они сражаются под знаменем Арситов, представляющим собой золотого журавля на алом фоне.

Персы именуют такие штандарты «змеями» за их длинную змеевидную форму и то, как они полощутся на ветру. Справа от Спифридата стоит его брат Резак, который командует тысячей мидийских катафрактов. Они облачены в доспехи, представляющие собой долгополые одеяния с нашитыми на них заходящими одна на другую на манер рыбьей чешуи железными пластинами. После битвы мы подняли один такой доспех и убедились, что он весит девяносто фунтов. Несут этих всадников парфянские боевые скакуны, могучие, словно тяжеловозы.

Персидский центр составляют четыре тысячи тяжеловооружённых всадников Атизеса и Митробарзана, сатрапов Великой Фригии и Каппадокии, а также тысяча легковооружённых всадников Митридата, зятя Дария, который платит этим людям из собственного кармана. Сам он восседает на гнедом жеребце, стоящем, по слухам, тысячу талантов.

Правее Митридата расположились две тысячи всадников из Бактрии, ведомых Арбупалом, сыном Дария и внуком Артаксеркса. Говорят, что он самый красивый мужчина в Персии, если не считать его отца. Эти бактрийцы (и их товарищи по оружию из Парфии, Гиркании и Мидии) не проделывали путь в десять тысяч стадиев на восток из своих родных провинций; все они местные землевладельцы, чьи праотцы в своё время покорились Киру Великому и дали клятву служить персидским царям на поле боя. Ещё правее встал Фарнак, брат жены Дария Лисеи, собравший под свою руку конных ополченцев из Памфилии, Армении и Мидии, возглавляемых Нифатом, Петеном и Реомитрой, верными слугами царствующего дома. Замыкает построение справа лёгкая конница из Лидии под командованием Омара.

В шестистах локтях позади, выше по пологому склону, расположились пешие греческие наёмники. Получающих плату от Дария солдат Мемнона насчитывается шестьдесят семь сотен. Они разделены на три отряда, которыми командуют сыновья Мемнона, Агафон с Ксенократом, и сын Ментора Тимон. За спиной наёмников толпятся пешие ополченцы. Их насчитывается от шестидесяти до семидесяти тысяч, но это не воины, и они были бы бесполезны даже против армии зайцев.

Царский отряд, прибывший по моему распоряжению, становится в центре нашей позиции. Эвагор, мой конюх, направляется ко мне из тыла, ведя в поводу Буцефала. (На холм я въехал на другом коне, Эосе, но он предназначен не для боя, а для торжеств). Свитский мальчик Андрон подставляет сцепленные руки, и я вскакиваю на боевого скакуна.

— Зевс Спаситель и Победа! — восклицают при виде этого мои телохранители, и их клич подхватывают сорок тысяч глоток.

Подав знак Клиту Чёрному, я движением коленей поворачиваю Буцефала направо. Царское подразделение «друзей» трогается с места, переходя на лёгкий галоп.

Когда я был мальчиком, Мемнон научил меня двум правилам: «Раскрывая, скрывай» и «Ориентируя, дезориентируй ».

Сейчас я этим и занимаюсь. Дезориентирую. Интересно, скоро ли догадается об этом Мемнон, ведь по прошествии весьма недолгого времени я перейду от дезориентации к ориентации. А когда он сообразит, в чём дело, как отреагируют на его догадливость его персидские наниматели?

— Бей в «кость»! — командую я, и Теламон подаёт соответствующий знак.

«Костью» у нас называют короткий и широкий обрезок высушенного рябинового ствола, который, когда по нему бьют деревянной колотушкой, издаёт звуки, более резкие и громкие, чем любая труба. Они хорошо слышны даже на ветру, что позволяет поддерживать строевой ритм.

Младшие командиры выравнивают строй, и шеренги, в такт ударам в «кость», приходят в движение. Сам я, в сопровождении царского подразделения «друзей», скачу вдоль фронта направо. Неприятель наблюдает, и я не знаю, позволит ли он довести манёвр до конца, так и не вмешавшись. Мемнон, разумеется, тоже видит меня: перемещение вправо должно означать, что я ищу встречи с ним. Останется ли он безучастным наблюдателем, предоставив инициативу мне?

Гранин — река быстрая, но её можно пересечь вброд: глубина в этом месте чуть выше колен наших коней и примерно по бёдра пехотинцам.

Напротив, на возвышенностях, сконцентрировалась вражеская кавалерия, вооружённая в отличие от нас не длинными пиками ударного действия, а метательными копьями и дротиками. Это оружие дальнего боя, и очевидно, что, как только мы вступим в реку, на нас обрушится железный ливень. Первый шквал дротиков будет страшен, второй и того страшнее.

Я продолжаю двигаться лёгким галопом вдоль фронта, в четырёх сотнях локтей от реки, параллельно ей. До нашего правого фланга остаётся около пяти стадиев.

Мой план заключается в следующем.

На крайнем правом фланге нашего строя сосредоточена главная ударная сила армии: тяжёлая кавалерия «друзей», подкреплённая лучниками с Крита и метателями дротиков из Агриании. Мемнон, разумеется, прекрасно видит и то, что наши отборные подразделения сконцентрированы против него, и то, что я сам, во главе царского подразделения «друзей», направляюсь туда же.

Это и есть дезориентация.

Ибо Мемнон, как я надеюсь, не видит особых, укрытых за строем формирований: отдельного отряда «друзей» под началом Сократа Рыжебородого, усиленного двумя формированиями лёгкой пехоты под командованием Птолемея, сына Филиппа, прозванного Жалом за любовь к пчеловодству. Жало собрал под своей рукой две сотни добровольцев из числа молодых, самых быстрых и ловких во всей армии воинов. Все они получают двойное жалованье и обучены действовать в бою совместно с кавалерией и против вражеской кавалерии. Доспехи у них не в ходу: по части защиты эти бойцы полагаются на скорость и увёртливость, прочность щитов, именуемых «pelta», и боевой порядок, при котором они находятся непосредственно среди атакующих всадников.

Оружием им служит копьё в семь локтей длиной и длинный, позволяющий не только рубить, но и колоть меч. До сих пор мне доводилось использовать этих воинов лишь в горах, против диких племён. На коротком расстоянии (таком, как здесь, у Граника) они способны атаковать, не отставая от кавалерии, а после столкновения, в том коловращении, которое, как я полагаю, образуется и на берегу, и в речном ложе, способны нанести врагу страшный урон.

Помимо «друзей» Сократа Рыжебородого и лёгкой пехоты Птолемея в это штурмовое формирование включены великолепная пехота (пешие царские телохранители Аттала, брата Птолемея), пеонийская лёгкая конница Аристона и четыре отряда царских копейщиков под общим командованием Аминты.

Я надеюсь, что моё упорное продвижение к правому флангу обратит на себя внимание противника и заставит его приготовиться к отражению основного удара именно на этом направлении. Надеюсь, что с этой целью он снимет с центра и перебросит навстречу мне как можно больше формирований.

Ибо главный удар нанесу отнюдь не я. Его нанесёт Рыжебородый.

Ориентировать и дезориентировать. Я научился этому у Мемнона, и не исключено, что он разгадает мой замысел. Однако удастся ли ему убедить в своей правоте военачальников-персов? Причём убедить достаточно быстро: стоит промедлить с решением полминуты, и будет уже слишком поздно.

Я продолжаю двигаться к флангу. Мимо Рыжебородого. Перед фронтом «друзей». И неприятель реагирует. Конные подразделения начинают перемещаться из центра в направлении моего движения.

— Теперь посылай Рыжего.

Теламон делает знак. Воины Рыжебородого выдвигаются вперёд, как раз после того, как я и царское подразделение «друзей» проезжаем мимо. Подчинённые Рыжему командиры и он сам, на своём скакуне по кличке Хищник, дают отмашку своим всадникам. Шеренга приходит в движение.

«Друзья» издают боевой клич.

Конники Рыжего, выстроившиеся четырьмя клиньями, промежутки между которыми заполняют пехотинцы Жала, вырываются вперёд. Они скачут вниз по склону, сначала рысью, потом лёгким галопом. Воинственные возгласы не смолкают ни на миг. Пехота ускоряет шаг, переходит на бег. Я, со своей стороны, тоже ускоряю аллюр. Мой отряд по-прежнему движется вправо. Ещё дальше вправо. Чуть ли не правее неприятельского фланга...

Мемнон оказывается в трудном положении. Если он вернёт перемещавшиеся вслед за мной конные отряды в центр, для отражения атаки Рыжебородого, я обойду его с фланга. Если оставит их на фланге, Рыжебородый сможет прорвать центр. За Сократом в наступление уже двинулись копейщики и царские телохранители. За ними пеонийцы и две с половиной тысячи пехоты.

— Рыжий идёт!

Клинья Рыжебородого с улюлюканьем рвутся вперёд.

Что теперь будет?

Персы в плотном конном строю поджидают нас на высоком кряже, господствующем над рекой. Они вооружены метательными копьями и рубящими мечами. Пытаться остановить нас встречной атакой они не станут, ибо поступить так означает свести на нет своё изначальное преимущество. Нет, они останутся на месте, будут забрасывать нас сверху своими дротиками и ликовать, видя, как падают наземь кони и люди. На некоторое время наши воины окажутся полностью беззащитными: с трудом балансируя на скользких камнях русла, они, не имея метательного оружия, даже не смогут ответить ударом на удар.

Противник чует кровь, и его охватывает неудержимое, лихорадочное возбуждение. Пылкие, горделивые персидские всадники больше не могут оставаться на месте. Они выхватывают мечи и бросаются вниз по косогору в яростную атаку. Посреди реки персы сталкиваются с нашими конными и пешими наступающими отрядами, и там разворачивается рукопашная схватка.

Приходит мой черёд.

Царское подразделение «друзей», выстроившееся в шесть клиньев по пятьдесят всадников, устремляется в образовавшийся в неприятельском фронте разрыв. Оставшиеся шесть отрядов «друзей», ещё двадцать четыре клина по пять десятков конников, последуют за мной. Вся эта сила ударит на прорыв, со стороны русла, вверх по склону. К тому времени уже весь наш фронт, общая протяжённость которого составляет пятнадцать стадиев, перейдёт в наступление. Тяжёлая пехота, вооружённая сариссами, войдёт в реку под косым углом: справа и впереди царские телохранители Никанора, левее и чуть поотстав воины Пердикки, потом бригада Коэна и, соответственно, остальные четыре формирования.

Если центр противника всё же устоит, кавалерия «друзей» оттеснит его под удар нашего правого крыла, а если неприятель перебросит помощь туда, их конница столкнётся с лесом сарисс нашей вышедшей из реки фаланги. Так или иначе, не в том, так в другом месте вражеская линия будет прорвана. А как только это случится, боевой порядок персов полностью разрушится.

Всё разворачивается в полном соответствии с моими планами. Я сумел предвидеть все, кроме одной, но весьма важной и едва не сыгравшей решающее значение детали. Выдающейся доблести персидских воинов.

Бой у брода превращается в серию атак на мою персону. Мы пробиваемся дальше, выбираемся на берег и развиваем наступление вглубь прибрежной полосы, но отважные враги не оставляют попыток прорваться ко мне.

Благородный персидский всадник идёт в атаку, выкликая своё имя и имя своей матери, дабы, если он победит, товарищи знали, кого восславить, а если падёт, кого оплакать. Правда, об этом обычае мы узнаем лишь потом, от пленных, теперь же нам кажется, будто нам противостоит орда безумцев: каждый из них скачет в бой с криком, причём каждый кричит что-то своё. В Македонии мальчиков обучают сражаться в рукопашной не каждому за себя, а держаться, даже если строй смешался, парами, а ещё лучше тройками, так называемыми «ласточками» с лидером («клювом») в центре и впереди и «крыльями» по обе стороны, что позволяет атаковать наступающего врага с флангов. Подобная тактика показала себя весьма эффективной в стычках с племенами прирождённых наездников Фракии, каждый из которых, будучи прекрасным воином, сражается сам по себе. Тем паче оправдывает она себя в бою с персами, вооружёнными не длинными копьями, а дротиками и кривыми рубящими мечами.

Кроме того, панцири нашей тяжёлой кавалерии защищают и грудь, и спину, тогда как противник использует только нагрудники, а многие воины пренебрегают и шлемом. Эта уступка гордыне обходится врагу очень дорого, ибо не каждый нагрудник может устоять против усиленного инерцией скачки удара длинного, тяжёлого копья, а наши доспехи, и особенно железные шлемы, неплохо защищают от рубящих ударов кривых мечей. Что бы там ни говорили иные спесивцы, но бой — это не поединок. В общей свалке, когда враги наседают во множестве и удары сыплются со всех сторон, в том, чтобы прикрыть спину прочными латами, нет ничего зазорного.

У брода через Граник схлестнулись не просто две армии, но две противоположные концепции ведения войны. Персы сражаются на древний лад, впечатляющий, но устаревший. Македония взяла на вооружение стратегию и тактику современности. Горделивые, надменные царские «родственники» не видят никакой чести в сражении с фалангой «презренных» пехотинцев. Туда, где в окружении знатных всадников сражается сам царь, рвутся славнейшие воители Востока. Устремляются, позабыв обо всём, включая и своё место в строю. Побуждаемые гордыней, славнейшие и знатнейшие передают командование своими подразделениями подчинённым, а сами во весь опор мчатся туда, где их может ждать встреча с благородным противником и благородной смертью. Замечу следующее: если перед битвой все знатнейшие и славнейшие воины занимали позиции во главе своих отрядов, распределившись вдоль всего строя, то после неё их тела подбирали в основном в одном месте. Там, где переправлялся через реку я.

Кратер убивает Арбупала. Гефестион мощным колющим ударом валит Омара и сбивает с коня Арзамеса. Последний наверняка погиб бы, но его конюх (на Востоке слуги сопровождают господ в бою) поспевает на помощь и за руку втаскивает его на лошадь. Удар моего копья сражает Митридата, скачущего мне навстречу в окружении пышной свиты, выкликая моё имя. Спустя мгновение я вонзаю копьё в грудь Резака, успевшего разрубить мой шлем и едва не раскроившего мне череп. Клит, спасая мне жизнь, убивает Спифридата. (Арсит бежит во Фригию и там вешается из-за стыда и позора.) Филот одолевает Петена. Сократ Рыжебородый убивает Фарнака. Митробарзан и Нифат, бившиеся поодиночке, гибнут в стычках с «ласточками» «друзей». Эти двое знатных персов, покинув своё место в строю, проскакали почти десять стадиев, чтобы погибнуть на этом месте.

Иными словами, практически каждый из высшей персидской знати бросил вверенные ему подразделения и вне зависимости от отведённого ему места в строю пересёк поле, чтобы сразиться со мной.

Когда битва закончилась, оба моих наплечника были сорваны, нагрудник с чеканкой в виде головы Горгоны получил такие вмятины, что разобраться, что там изображено, было уже решительно невозможно, а латный воротник (который я поначалу не хотел надевать из-за его тяжести) был искромсан и искорёжен. Ткань моей туники настолько пропиталась кровью и потом, что не отдиралась от тела, и мне пришлось удалять её по кусочкам, обрезая их лезвием меча. Нагрудник Буцефала оказался пробит насквозь в шести местах, а из его задней ноги был вырван кусок мяса, которого хватило бы на солдатскую порцию. Наголовник с него сбили, поводья разрубили, а шкура его так заскорузла от крови и песка, что очистить её с помощью мыла и масла нечего было и думать. Конюхи были вынуждены воспользоваться бритвами.

Слева от нас полки кавалерии и пехота Пармениона с боем форсировали реку и двинулись дальше, гоня противника перед собой. Как только вражеское крыло у брода дрогнуло, начал ломаться и весь фронт. Всадники, взметая пыль, понеслись прочь, словно волна, гонимая по поверхности моря шквалистым ветром.

Правда, бегут не все: греческие наёмники остаются на косогоре. Всё произошло так быстро, что шестьдесят семь сотен гоплитов даже не успели вступить в бой, а ускакать по примеру своих персидских нанимателей пехотинцы не могут. Поэтому они смыкают ряды и ощетиниваются остриями своих копий.

Близится вечер. Я в сопровождении Пармениона, Клита Чёрного, Пердикки, Коэна, Кратера, Филота и Гефестиона выезжаю к неприятельскому строю.

Где же Мемнон? Я обещаю всем грекам пощаду, если они выдадут мне Мемнона. В ответ один из старших командиров наёмников, спартанец по имени Клеарх (внук знаменитого Клеарха, соратника Ксенофонта), выступив вперёд, клянётся сынами Тиндерея, что Мемнон бежал.

Спартанец просит сохранить жизни его людям, напирая на то, что они бедны, не имеют земли, служат только за жалованье и не обязаны хранить верность царю Персии. А значит, готовы перейти на службу Александру.

— Служите в аду! — кричат им наши солдаты.

Эллины, пренебрёгшие общим делом и за деньги поднявшие оружие против своих соотечественников, внушают куда большую ненависть, чем персы.

Спартанец умоляет меня о пощаде, но сердце моё твёрже камня.

— Сыны Леонида, приготовьтесь стоять и умереть.

По моему сигналу начинается резня. Я не просто наблюдаю. Я руковожу кровопролитием, направляясь туда, где оно хоть немного ослабевает. Греки предлагают выкуп, службу, выкрикивают имена людей, которых я знаю, имя моего отца и моей матери, вопиют к небесам, взывая о милосердии.

Но я обрекаю их на смерть.

Темнеет. Нам нужны факелы, чтобы видеть тех, кого мы убиваем. Лишь когда треть из них погибла, а уцелевших ужас сковывает настолько, что они падают на колени, выронив из неповинующихся им более рук оружие, я даю сигнал остановить кровопролитие. Но своей родины эти негодные сыны Эллады, принявшие золото варваров в уплату за нашу кровь, не увидят. На лбу каждого из них, как и на лбах всех, кто дерзнёт последовать их примеру, будет красоваться рабское клеймо.

Эвмен, мой военный советник, спрашивает, как обращаться с пленными.

— Отправить их в Македонию в цепях, как и подобает рабам. И нечего тратиться на наем кораблей, пусть проделают весь путь пешком, со скованными запястьями и лодыжками, с колодками на шеях. А по прибытии в Македонию отправить всех, не разбирая чинов, на рудники. Без права на освобождение.

— А какие условия содержания определить им на рудниках? — осведомляется Эвмен.

— Сон на соломе и крапивный суп, — отвечаю я. — Пусть вся Эллада узнает, какую плату могут заслужить изменники, продающие свои копья варварам.

На этом всё завершается. Ночь делает преследование невозможным. В этот весенний день всего за три часа армия Запада нанесла владыкам Азии такое поражение, какого они доселе не ведали.

Лекари скрепляют мой скальп тремя медными «собачьими хвостами» и плотными стежками. Солдаты при свете факелов собирают раненых и убитых. Я, такой же окровавленный, в таком же рванье, как и все, направляюсь к ним.

Первым я вижу Гектора, младшего сына Пармениона, командовавшего полусотней в отряде Сократа Рыжебородого. Его бедро располосовано, словно ножом мясника, рёбра сломаны так, что ему трудно дышать.

— Ты что, случайно наткнулся на дверь, друг мой? — спрашиваю я.

— Точно, ткнулся в неё этой железякой, — отшучивается он в ответ, указывая на вмятый, но спасший ему жизнь нагрудник. Слёзы проделывают дорожки в покрывающей мои щёки грязи. Я плачу от любви к этому пареньку и его товарищам, плачу, восхищаясь их отвагой!

Число раненых множится, и я стараюсь обойти всех. После сражения эти люди часто чувствуют себя покинутыми и одинокими. Они, беспомощные, лежат в лазаретных палатках, тогда как снаружи доносятся бодрые голоса их более везучих товарищей, обсуждающих прошедший бой и уже рвущихся в новый. Порой пострадавшие не решаются окликнуть друзей, а те, в свою очередь, не слишком рвутся посетить лазарет: некоторые — не желая огорчать себя видом ран и страданий, а кое-кто — из суеверия полагая, будто чужое невезение может передаваться словно зараза. Бывает, что раненый даже чувствует себя виноватым, как будто он подвёл своих близких. Каково это, вернуться в дом калекой? Прочтёт ли он сострадание в глазах жены? Оказавшись в подобном положении, человек чувствует себя беспомощным, обделённым, но прежде всего он чувствует себя смертным. Он ощутил дыхание ада и узрел, как земля разверзла пред ним свой зев.

По этой причине я считаю своим долгом почтить доблесть каждого, не забыв ни одного солдата. Опускаясь на колени рядом с ложем увечного, я беру его за руку и прошу рассказать о своих подвигах. Причём рассказать не скромничая. Ничего страшного, если кто и приукрасит рассказ, пусть даже приврёт насчёт того, как враги снопами ложились под его ударами и пускались врассыпную, завидев его щит. Полученная в бою рана, как бы ни была она ужасна, ещё и почётна, и то, что о нём помнят, заставляет любого воина преисполниться гордости. Практически каждый из них горит желанием как можно скорее вернуться в строй.

Когда я показываю им мои собственные раны или отверстия, пробитые вражескими мечами и копьями в моих доспехах, солдаты плачут и вздымают руки к небу. Снова и снова то один, то другой малый прикладывает к своей ране мою ладонь. Мои соотечественники верят в могущество моего даймона, способного не только оберечь меня, но и исцелить любого из них. Каждая моя вещь считается самой драгоценной наградой, поэтому я раздариваю раненым всё, начиная с кинжала и пояса и кончая поножами. Принимая дары, солдаты наперебой умоляют меня в следующий раз не рисковать своей столь драгоценной для всех жизнью.

— Ибо, — говорят они, — даже удачу, столь великую, как твоя, нельзя искушать вечно.

Наполнить наши желудки вином и хлебом удаётся только к полуночи, но в сон никого не клонит. В свете факелов я собираю своё войско у излучины реки и обращаюсь к нему со следующими словами:

— Братья, углубившись во вражескую землю всего лишь на сто пятьдесят стадиев от моря, мы благодаря сегодняшнему событию вырвали из рук Дария десять тысяч стадиев его царства. Теперь все земли, прилегающие к Эгейскому морю, отпадут от Персии и предадутся нам. Ничто более не стоит между нами и Сирией, нами и Финикией, нами и Египтом. Мы станем освободителями всех прибрежных эллинских городов. Нам достанутся богатства, о которых можно было только мечтать, а слава, какой покрыло себя наше оружие, превосходит всё, чего достигал когда-либо любой из народов Запада. Этого добились вы, о братья, и я поздравляю вас с выдающимся успехом. Ибо, помимо того, что уже достигнуто, мы приблизили тот день, когда Дарий Персидский вынужден будет выступить против нас лично и встретиться с нами на поле боя. И вот, когда это случится, мы с вами совершим такой подвиг, в сравнении с которым наше сегодняшнее свершение покажется просто детской забавой. Вы одарили честью меня, своего царя, и воздали честь памяти моего отца. Пусть никто не забудет заслуг Филиппа, который выковал этот инструмент, нашу славную армию, и который, безусловно, отдал бы всё, что у него есть, чтобы стоять здесь с нами в этот час. Слава Филиппу! — восклицаю я.

Всё войско трижды повторяет этот клич, каждый раз со всё большим рвением.

Воздать почести павшим я собирался на следующий день, но упоминание о нашем умершем владыке настроило всех на серьёзный лад. Ощутив настрой товарищей, я подаю знак почётной страже, и к нам на трофейных боевых колесницах противника доставляют тела наших товарищей. По моему приказу колесницы останавливаются напротив выстроившихся отрядов.

В этом бою мы потеряли убитыми шестьдесят семь македонцев, двадцать шесть «друзей», девятнадцать человек из отряда Сократа Рыжебородого. Врагов же (как выяснится позже, после подсчёта) пало более четырёх тысяч.

При виде усопших гул голосов стихает: близость смерти внушает невольное почтение.

Я поднимаюсь на возвышенность; глашатаи, которым предстоит передавать мои слова дальше по рядам, подступают поближе. Заготовленной заранее речи у меня нет, но она и не нужна, если слова идут от самого сердца.

— Друзья мои, мы живы. Боги даровали нам эту победу, за которую мы с радостью благодарим и их, и друг друга, ибо каждый из нас внёс в неё свою лепту. Но наши погибшие братья, боровшиеся за эту победу вместе с нами, так и не узнали, что стали победителями. Им неведомо, что счастье торжества куплено для нас ценой их крови и их жизней. Так давайте же, даже в ликовании, не забудем оплакать наших дорогих, незабвенных друзей и братьев. Они, наши товарищи, достигли того, на что никто из нас, ныне живущих, претендовать не может. Явленной сегодня доблестью и отвагой они вознеслись к недосягаемым высотам духа.

Я подаю знак главному глашатаю, и тот встаёт навытяжку напротив меня.

— Салютуйте оружием павшим героям!

Главный глашатай, повернувшись, передаёт приказ, который разносится по рядам. В едином порыве сариссы, мечи, копья и дротики наших воинов, конных и пеших, македонцев и союзников, склоняются перед погребальными колесницами. Улавливая торжественное, возвышенное настроение бойцов, я оборачиваюсь к катафалкам и произношу:

— О наши павшие братья, примите этот знак уважения и благодарности. Вы умерли с честью, и каждый из нас хотел бы встретить свой последний час столь же доблестно.

Звучит команда «смирно». Я снова поворачиваюсь лицом к войскам.

— Ведайте, что благодарная Македония воздвигнет каждому из этих героев бронзовую статую в полный рост. Изваять эти памятники будет поручено Лисиппу, единственному скульптору, коему позволено создавать мои изображения. Установят же их в Диуме, в Саду муз, где каждый сможет узреть их и воздать им почести. Семья каждого из убиенных узнает о его славных деяниях, получив письменный рассказ о его подвигах, заверенный моей подписью и печатью. Пусть матери даже в своей скорби гордятся доблестными сынами, жёны — мужьями, а сыновья — отцами. Дети павших получат дополнительные земельные наделы, причитавшуюся их отцам долю военной добычи, смогут учиться за счёт казны и будут освобождены от несения службы. Я объявляю об этом, хотя все вы не хуже меня знаете, что родичи погибших не примут подобную привилегию, но, напротив, с гордостью заявят о своём праве на их место в нашем строю, едва только годы позволят им взять оружие и попытаться доказать, что они не уступят в доблести тем, кто дал им жизнь. Главный глашатай, огласи имена погибших героев.

Когда прозвучало имя каждого, войскам скомандовали « вольно ».

— Чтя доблесть своих, я не забываю почтить и отважного противника. Нам, друзья, не пристало испытывать ненависть к противостоящим, ибо сегодня и они с достоинством прошли испытание смертью. Сегодня боги даровали удачу и славу нам, но уже завтра их мельница может размолоть нас в пыль. А теперь разойдитесь и отдохните. Вы это заслужили.

Уже на следующий день перед нами капитулирует Даскилий, в течение двух следующих недель мы вступаем в Сарды и Эфес. Магнесия и Траллы открывают нам ворота без боя, Милет падает после недолгого сопротивления. Мы вступаем в Карию и приступаем к осаде Галикарнаса.

В первую ночь осады, ознакомив командиров со своим превосходным планом, Парменион просит меня уделить ему время.

Мне почему-то кажется, что он хочет просить об отставке. Это ужасно.

— Я недооценил тебя, Александр, — говорит заслуженный полководец. — Признаю это и прошу за это прощения. Прошу, однако, принять во внимание и то, что старому солдату, которому уже перевалило за шестьдесят, трудно вот так, сразу, признать и оценить по достоинству столь юного и неопытного вождя.

Несколько мгновений все ошеломлённо молчат. И я, и мои командиры чувствуем, что старый военачальник говорит от всего сердца.

— Прости меня за то, что я, как это свойственно людям пожилым, советовал тебе проявить осторожность и осмотрительность. Советы мои были не так уж плохи, но лишь в отношении обычного человека. Теперь же для меня очевидно, что к тебе нельзя подходить с теми же мерками, что к другим. До недавнего времени я считал величайшим полководцем на свете твоего отца, однако, наблюдая за тобой все эти месяцы, пришёл к выводу, что своими дарованиями ты безмерно его превосходишь. Ты знаешь, что служить тебе я согласился с неохотой, чему способствовали и некоторые обстоятельства твоего воцарения.

Он имеет в виду то, что за участие в заговоре я предал смерти его зятя Аттала, который был и моим другом.

— Ныне я оставляю всё это позади, отбрасывая былые обиды, как и ты, надеюсь, оставишь свои подозрения. Они были естественными, ибо ты прекрасно понимал, каковы мои чувства, но с этого момента, Александр, я торжественно объявляю себя твоим человеком и обязуюсь служить тебе столь же верно, как твоему отцу, и столь долго, сколь тебе будет угодно принимать мою службу.

— Ты заставляешь меня плакать, Парменион, — говорю я, вставая, и весь в слезах обнимаю ветерана. Очевидно, что он оказал мне особую честь, сделав это признание публично. Такой поступок требует мужества и подлинного величия души. Совершив его прилюдно, он тем самым призвал всех полководцев моложе себя (то есть всех остальных) забыть о моей молодости и признать моё превосходство. Они аплодируют: его выступление тронуло их так же, как и меня.

— Асандр, — повелеваю я дежурному юноше из свиты, — подай мне отцовский сигейский меч.

Я говорю Пармениону, что Филипп любил его и считал первым и не имеющим равных среди своих военачальников.

— Однажды, — рассказываю я, — принимая послов Афин, Филипп отозвал меня в сторонку и с усмешкой заметил: «Афиняне избирают каждый год по десять стратегов. Каким же избытком талантов должен обладать этот город, если я за все годы своего правления сумел найти в Македонии только одного». И он кивнул в твою сторону.

Теперь плачет Парменион. Асандр приносит меч Филиппа, я вкладываю его в руку своего старейшего полководца.

— Для меня, о Парменион, будет величайшей честью, если ты примешь сей меч как дар не только твоего царя и командующего, но истинного товарища и друга.

Расскажу ещё о двух эпизодах, имевших место после Гранина. Наутро после сражения я, как и подобает царю, поднимаюсь спозаранку, чтобы совершить жертвоприношение, и выхожу из шатра в сопровождении двух юношей свиты и одного почётного стража.

Обычно мы встречаемся с Аристандром, жрецом-провидцем, с коим нам и предстоит вершить ритуал, и в одиночестве молча движемся к алтарю. Но на сей раз по выходе из шатра я вижу, что здесь собралась чуть ли не вся армия. Площадь перед моим шатром забита тысячами солдат, и к ним беспрерывно присоединяются новые.

— Что случилось? — спрашиваю я у Аристандра, опасаясь, что забыл о дате какого-нибудь общего ритуала или церемонии.

— Они хотят видеть тебя, Александр.

— Видеть меня? Зачем?

Мне трудно представить себе, для подачи какой петиции или обращения воинам могло потребоваться собраться здесь в таком количестве.

— Чтобы увидеть тебя, — повторяет жрец. — Чтобы просто на тебя посмотреть.

Похоже, что за ночь мой авторитет упрочился ещё больше. Сотни людей сбились такой плотной толпой, что моим сопровождающим приходится проталкиваться, силой расчищая мне дорогу.

— Александр! — восклицает кто-то из собравшихся, и остальные тут же подхватывают: Александр! Александр!

Соотечественники выкрикивают моё имя так громко, с таким воодушевлением, как на моей памяти не возглашали даже имя Филиппа.

— Протяни руки, повелитель, — говорит Аристандр, — дай воинам понять, что принимаешь их поклонение.

Я так и делаю, после чего возгласы восторга звучат ещё громче.

В последующие дни я не могу покинуть шатра, не оказавшись в окружении сотен людей, демонстрирующих свою преданность. Когда же я напрямую спрашиваю кого-либо из них, почему он, как и остальные, повсюду следует за мной, солдат с таким видом, будто это само собой разумеется, отвечает:

— Чтобы быть уверенным в том, что с тобой всё в порядке. И что ты с нами.

Теламон с интересом наблюдает за этим явлением. Когда же я делюсь с ним своим беспокойством, замечая, что армия, похоже, относится ко мне не как ко мне самому, но как к чему-то другому, он отвечает:

— Так оно и есть. Это всё твой даймон.

Он прав: эти люди видят не меня, а моего даймона. Это он принёс им победу, с ним они связывают свои надежды, и именно его они боятся лишиться.

По мнению Теламона, я должен принять это как следствие блистательного триумфа.

— Ты перестал быть Александром, — говорит он, — и стал «Александром».

Что же до второго эпизода, то он и вовсе мимолётен. Бывает, что через некоторое время после победы воинов охватывает печаль. В чём тут дело, я не знаю: впечатление такое, будто меланхолия приходит на смену буйному ликованию. После Гранина это в той или иной мере затрагивает всё войско, но более всего почему-то сказывается на поваре по имени Адмет, лучшем поваре во всей армии. Это настоящий мастер своего дела, человек с воображением, способный буквально из ничего состряпать вкуснейшие блюда.

На этот раз сильное воображение играет с ним злую шутку: резня производит на него такое впечатление, что он после этого не может даже разделать птицу. Между тем главный повар в войске человек далеко не последний и способен оказать на боевой дух армии не меньшее влияние, чем иной полководец.

Я вызываю этого малого в мою палатку, вознамерившись подкрепить его дух, но, прежде чем успеваю заговорить, он с дрожью в голосе, сопровождая свои слова тяжким стоном, вопрошает:

— Что это за звук? О слёзы небес, что это за ужасные стенания?

Я ничего не слышу.

— Здесь, о, царь! Там, снаружи! Ты не можешь этого не слышать!

Теперь я и точно слышу доносящуюся снаружи тоскливую мелодию.

Все находящиеся в шатре устремляются к выходу взглянуть, в чём дело. На площадке перед шатром высятся оставленные на ночь в вертикальном положении двадцать четыре сариссы.

Ветер, блуждая меж их древками, выдувает этот грустный мотив.

Повар Адмет застывает как вкопанный. Как и все мы. Похоже, эта меланхолическая музыка окончательно разобьёт его сердце.

Заметив это, один из конюхов, парнишка по прозвищу Подмётка, подходит к повару и, обращаясь к нему самым ласковым, почтительным тоном, заявляет:

— Сариссы поют.

Повар поворачивается к нему со столь изумлённым выражением, будто этот паренёк чудесным образом возник из небытия лишь для того, чтобы помочь ему разобраться с его печалью.

— Да, поют. Но почему так грустно?

Конюх участливо берёт повара за руку.

— Потому что сариссы знают: их предназначение нести смерть. Они просят прощения у тех, кого сразили, жалеют тех, кому причинили страдания.

И он декламирует чистым, звонким голосом:

Адмет впадает в задумчивость, осмысливая услышанное. Никто не расходится: все ждут, затаив дыхание.

— Спасибо тебе, — говорит повар конюху, а потом, выпрямившись, поворачивается ко мне. — Теперь, о царь, всё будет в порядке.

Он поворачивается и тяжкой поступью направляется к своим котлам и черпакам.

Я рассказываю эту историю во время похода на Каппадокию, когда тринадцать месяцев спустя после битвы при Гранине ко мне, загоняя коня, прибывает гонец с известием о том, что Мемнон, осаждавший Митилену, пал жертвой внезапной лихорадки.

Он мёртв.

Я плачу, и не только из почтения к блистательному родосцу (хотя и почтения к нему у меня в избытке), но и от осознания того, какую роль в судьбах людей и царств может играть простая случайность и сколь тонка и непрочна связь каждого из нас с той непостижимой сущностью, которую мы именуем жизнью.

Человека, которого я опасался более всех прочих, не стало, а ведь он один, с его познаниями и мудростью, стоил целой армии.

Это означает, что теперь Дарию волей-неволей придётся самому выступить мне навстречу и дать бой.