Александр Великий. Дорога славы

Глава 12 ТЯЖКИЕ ТРУДЫ

Здесь, в Индии, этот месяц называют месяцем кшатриев. «Месяцем воинов».

Я с небольшим отрядом выбрался в холмы на охоту, отчасти ища избавления от царящего на равнине зноя, отчасти же чтобы отвлечься от скорбей и забот лагеря.

Пришла весна, а вместе с ней муссоны и ливни. Река поднялась больше чем на пару локтей (уровень её колеблется, но мы можем судить по тому, что вода скрыла каменные ступени, спускающиеся к ней возле местных селений) и там, где её не удерживали в русле дамбы и насыпи, разлилась, добавив к своей обычной ширине половину стадия. И как, спрашивается, теперь через неё перебираться?

Лагерь уже дважды приходилось перемещать на более высокое и сухое место, а на сооружение насыпей и плотин ушло куда больше времени, чем на подготовку к предстоящему наступлению. Вдобавок ко всему лагерь поразила вспышка болотной лихорадки. Этот недуг коварен и непредсказуем: неизвестно, отчего он проистекает, но все снадобья против него бессильны. Подцепившие хворь умирают в горячечном бреду. Неудивительно, что такого рода бедствие удручающе действует на воинов, распространяя среди отважных во всём остальном людей уныние, подавленность и склонность видеть во всём дурные предзнаменования.

Теперь у нас появились и дезертиры (пока, правда, только из наёмников и иностранных союзников), причём в таких количествах, что я не решаюсь произвести полное построение армии, чтобы солдаты не увидели, какие бреши возникли в их боевом порядке. Думаю, Итан, что ты помнишь мои рассказы о Херонее и Гранике, а потому понимаешь, что ещё несколько лет назад подобное положение в армии было бы немыслимо.

Но источником самой серьёзной опасности являются «недовольные».

Как я уже говорил, их число составляет примерно триста человек, в большинстве своём ветеранов фаланги, к которым примкнули несколько царских телохранителей. Я изолировал этих ворчунов от остальных, как умелый лекарь изолирует заразных больных в карантине, и теперь они, через назначенных мною для этого подразделения новых командиров, Матиаса и Ворону, обращаются ко мне с прошением об увольнении со службы. Прошение составлено с должным почтением, в полном соответствии с традицией. В нём указывается, что все желающие вернуться домой воины безупречно служили долгие годы, удостоены множества наград, получили ранения и всегда сносили тяготы походной жизни без ропота и нареканий. Кроме того, они могут сослаться на прецеденты: я несколько раз распускал по домам целые подразделения на основании подобных петиций. Правда, до сих пор это не касалось македонских отрядов, но лишь потому, что македонцы и не обращались ко мне с подобными просьбами.

Таким образом, передо мною встаёт нешуточная проблема, ведь если недовольство начнёт распространяться среди составлявших до сих пор мою главную опору македонских ветеранов, армии конец. Одна мысль об этом лишает меня сна, и мои полководцы разделяют мою тревогу.

Дело осложнено и некоторыми особенностями организации моей армии, ни в одном отряде которой, кроме самых крупных соединений, не предусмотрено штабных должностей. Я хочу, чтобы все мои полководцы были боевыми командирами, пользующимися уважением и доверием солдат. При такой системе каждый сотник и тысячник несёт нагрузку и по управлению отрядным хозяйством, и по обучению воинов, которых он же ведёт в бой. До сих пор это себя оправдывало. Я всегда, и в походе, и на бивуаке, нахожусь среди командиров, а потому в курсе всего происходящего в армии. Мне известно, какой солдат обрюхатил девицу и кто чувствует себя несправедливо обойдённым наградой. Знание такого рода «мелочей» позволяет принимать правильные решения.

Но в ходе последней кампании — если быть точным, то начиная с Афганистана — наметилась нездоровая тенденция: мои командиры стали более скрытными. Они утаивают некоторые сведения, дабы уберечь и себя, и находящихся под их началом солдат от овладевающих порой мною приступов ярости, которые, как я знаю, усугубились, в чём некого винить, кроме меня самого. Опасаясь моего гнева, они не докладывают мне даже о случаях открытого выражения недовольства.

До недавнего времени положение несколько смягчалось благодаря Гефестиону, служившему как бы посредником между мною и основной массой командиров. Он имел относительно невысокий чин, так что всякий сотник мог заговорить с ним без робости, зная при этом, что мой друг, имея ко мне постоянный доступ, передаст просьбу, выбрав для этого благоприятный момент. Теперь это в прошлом. Гефестион вполне заслуженно получил повышение, стал теперь вторым по значению военачальником в армии после Пармениона. Ясно, что командиры мелких подразделений не дерзнут откровенничать с полководцем столь высокого ранга. В результате я приобрёл военачальника, но лишился ушей. И это тогда, когда в отличие от прежних времён я уже не в состоянии удержать всё происходящее под строгим контролем. То здесь, то там меня подстерегают неприятные неожиданности.

Но вернёмся к охоте. Мы разделились на группы: группу полководцев в составе Гефестиона, Кратера, Пердикки и Птолемея, сопровождаемых примерно шестьюдесятью воинами, и придворную группу, так называемый «царский список» во главе с Теламоном и Эвменом. Охотимся мы за чёрной пантерой: нам донесли, что в окрестностях заметили нескольких хищников, согнанных с гор дождями. Весь день мы прочёсываем местность впустую, не наткнувшись ни на кого, кроме косоглазого зайца, и лишь ближе к вечеру, перед самым закатом, замечаем добычу. Правда, не пантер, а стадо диких ослов. Шумная, с гиканьем, погоня оборачивается для некоторых из нас падением с лошадей, ушибами и даже переломами. Добыть ничего не удаётся: животные, находящиеся в родной стихии, оказываются для нас слишком быстрыми и ловкими. Однако результат всё же имеется, и результат положительный: головокружительная скачка выдула из наших мозгов дурь и уныние, так что вокруг костра мы собираемся в хорошем расположении духа. На ужин предлагают похлёбку из дрофы (подстреленной, замечу, поварёнком) с горным горохом, исмарское вино и горячий, выпеченный в земляной печи ячменный хлеб.

И тут я объявляю, что хочу направить реку в другое русло.

Мои полководцы дружно смеются: им кажется, что это шутка.

— Выполнение этой грандиозной задачи потребует усилий всей армии, — продолжаю я. — Задействованы будут каждый солдат, каждая повозка, каждая лошадь и каждый мул.

Я подаю знак Диаду, включённому по моему указанию в «царский список», — главному инженеру армии, руководившему масштабными работами при осаде Тира и Газы.

Поднявшись, он подходит ко мне с ворохом свитков, на которых, как могут видеть мои спутники, начертаны различные планы и схемы.

— Прошу заметить, друзья, — заявляю я, — что в мои намерения не входит просто перегородить реку плотиной и превратить окрестности в болота. Нет, задача состоит в том, чтобы проложить для неё новое русло, тогда как старое, осушенное, превратится в дорогу, которая позволит нам развивать дальнейшее наступление.

Смех умолкает. Надо отдать должное моим товарищам: они начинают осознавать перспективу.

Диад, крепкий, практичный, как все механики, малый с лысой, как куриное яйцо, головой, берёт слово. Он сообщает, что, изучив почву и характер местности, считает эту работу трудной, но выполнимой.

— Над лагерем, у излучины реки, залегают пласты водонепроницаемой сланцевой глины: это своего рода подземное продолжение Соляного хребта. Если прорыть канал к подножию кряжа, в низину, вода, во всяком случае значительная её часть, отойдёт туда. Что касается рабочей силы, то мы располагаем пятьюдесятью тысячами одних только солдат, не говоря о кормящихся при армии местных жителях и всяческом сброде, которого наберётся никак не меньше. Наша сокровищница в состоянии выдержать необходимые расходы. Лошадей и мулов у нас около двадцати тысяч. Да что там лошади, у нас есть даже слоны. Конечно, работы предстоит много, и работы тяжёлой, но не требующей особого умения, а значит, привлечения большого количества специалистов. Для рытья канав и установки крепления требуются не светлые головы, а лишь крепкие руки да спины. А как только мы повернём исток реки в канал, она сама устремится дальше, промывая себе новое русло в указанном нами направлении. Большую часть работы река проделает за нас.

На лицах иных из моих советников появляется скептическое выражение, и инженер при виде такой реакции улыбается.

— Из того, что никому прежде не удавалось совершить нечто подобное, вовсе не следует, будто это невозможно. Во всяком случае, я не вижу оснований, почему бы не попробовать. Спору нет, идея безумная, но как раз такая, какой можно увлечься.

— Напряжённый труд благотворен с точки зрения поддержания боевого духа и дисциплины, — подаёт голос Птолемей. — Если солдат не сражается, его нужно занять работой, чтобы на ворчание да сетование у него не оставалось ни сил, ни времени.

— Мне это нравится, — говорит Кратер. — Это мы атакуем реку, а не она нас.

Эвмен, мой военный советник, отмечает ещё одно преимущество данного плана:

— Армии необходимо нечто масштабное, способное захватить воображение. Как говорил Перикл: «Великие подвиги и тяжкий труд».

— А ещё, — добавляет Пердикка, — это заткнёт рот «недовольным».

Он предлагает поручать этому отряду самые ответственные задания.

— Отлынивая, эти смутьяны уронят себя в глазах товарищей, а работая честно, с полной отдачей, позабудут о своём нытье.

Гефестион предлагает воодушевлять людей с помощью соревнования: устанавливать задания для отдельных подразделений и награждать тех, которые выполнят их первыми.

— А можно установить норму, например, сколько локтей земли положено освоить, скажем, за шесть дней. Подразделение, уложившееся в пять, получит лишний день отдыха.

Кратер считает разумным установить и главную награду за конечный результат.

— Тогда подразделение, выполнившее шестидневное задание досрочно, продолжит трудиться добровольно, чтобы сохранить преимущество над соперниками.

Я сообщаю моим товарищам, что собираюсь послать в Экбатаны за деньгами. Главная сокровищница, сто восемьдесят тысяч талантов золота, находится там, и мне кажется разумным использовать тысяч тридцать на выплату жалованья, призов и наград. А что думают они?

Птолемей высказывает одобрение.

— Присутствие в лагере больших денег воодушевляет людей.

— Даже сильнее, чем присутствие женщин, — соглашается Пердикка.

— Это потому, что, имея деньги, можно получить и женщин, — смеётся Кратер.

Все полководцы высказываются одобрительно: присылка денег — это всё равно что прибытие подкрепления. Золото являет собой такую же силу, как и войско. А новая сила — это новый рывок вперёд.

Однако Ворона, молодой командир, назначенный мною в отряд «недовольных», выглядит уныло. Я знаю, что он огорчён поданным отрядом общим прошением и считает, что не оправдал возложенного на него доверия, но сейчас, похоже, его тревожит нечто иное.

— Что у тебя, друг мой? Говори, не робей.

— Я подумал о том, царь, что, если ты пошлёшь за золотом, не стоит об этом объявлять. Пусть это будет тайной.

Все наперебой заявляют, что сохранить такое в секрете всё равно не удастся. По лагерю поползут слухи.

— Вот и хорошо. Пусть люди собирают слухи, это повысит их интерес к происходящему. Каждому лестно почувствовать себя причастным к тайне, не говоря уж о том, что слухи могут быть сколь угодно преувеличенными. Люди будут распалять своё воображение, а это только на пользу делу.

— Клянусь Гераклом, — восклицает Птолемей, — этот молодой человек не на своём месте.

Он имеет в виду, что его необходимо повысить в чине.

Все смеются.

Я вижу, что Матиас тоже горит желанием высказаться по обсуждаемому вопросу.

— А что у тебя? — спрашиваю я и слышу в ответ предложение послать за ваятелями, дабы те увековечили это великое свершение и высекли на каменных берегах рукотворной реки изображения и надписи, восхваляющие её творцов.

— Здешний зной превратит земляные работы в сущее мучение, — говорит он, — но всякий раз, когда измождённые люди поднимут очи и увидят впечатляющие образы, их будет вдохновлять осознание того, что эти рельефы переживут столетия и увековечат их тяжкий труд. Далёкие потомки смогут прочесть: «Здесь люди, ведомые Александром, повернули могучую реку в новое русло».

— И чьи образы ты предполагаешь там запечатлеть? — интересуюсь я.

— Прежде всего твой собственный лик, о царь. И ещё, конечно...

— Вот-вот, чьи ещё?

— Образы, в которых солдаты узнают себя.

Военачальники прищёлкивают пальцами. Неужели он всерьёз предлагает высечь в камне портреты пятидесяти тысяч солдат?

— Каждый отряд имеет свою эмблему, о царь, — продолжает, ничуть не смутившись, Матиас. — Пусть на стенах красуются антилопьи рога Бактрии, хохолки пустельги Согдианы, наши собственные львы и волки. Те символы, подняв на которые глаза человек сможет сказать: «Внуки моих внуков будут любоваться плодами наших трудов, зная, что это рукотворное чудо содеяно мною и моими товарищами».

Я выражаю одобрение, точно так же, как и все прочие. Ворона и Матиас удостаиваются искренней похвалы, ведь идею повернуть реку подсказали именно они. Теперь приходит время высказаться и насчёт того, какой я вижу свою роль в будущем предприятии.

— Что же до меня, друзья мои, то я разденусь донага и присоединюсь к землекопам. Думаю, видя рядом царя, работающего бок о бок с ними, они будут трудиться с особым воодушевлением. Кто не захочет по окончании рабочего дня похвалиться: «А я сегодня на земляных работах обошёл Александра!» Для меня труд будет лучшим лекарством, а для моих людей несравненным стимулом. Подразделениям, победившим в трудовом состязании, будет воздана хвала и пожалуются награды, что подвигнет отставших усилить рвение в стремлении заслужить те же отличия.

Кратер осведомляется насчёт того, как отреагирует на эту затею наш противник Пор. Не станет ли он мешать проведению работ? Меня, однако, это волнует меньше всего.

— Сейчас я пребываю в разладе в первую очередь не с этим владыкой Индии, а с собственными людьми. Мы переживаем кризис духа. Если бы войска по-прежнему обладали «dynamis», нам не потребовалось бы копать рвы и прокладывать каналы. Через эту реку мы переправились бы с ходу ещё месяц назад и нынче уже вовсю маршировали бы на Восток, приближаясь к берегу Океана и Краю Земли.

Эта тема вызывает всеобщий интерес, и мы обсуждаем её всю ночь. Далеко ли лежит вожделенный берег, долгий ли нам предстоит путь. Нам известно одно: это где-то за Гангом. Большего не может сказать ни один местный проводник.

Мне трудно передать словами, как возбуждает меня одна лишь мысль о возможности оказаться там, где не бывал ещё ни один воитель Запада! Увидеть то, чего никому не доводилось видеть! Стать первым и остаться первым во веки веков.

Возможно, Итан, ты считаешь меня тщеславным? Но рассуди: чем одарил всемогущий Зевс человека, кроме Земли? Небеса он приберёг для себя. Но уж эту, отведённую нам юдоль мы можем осваивать невозбранно, ограничиваемые лишь своей волей и воображением.

Как думаешь, какое качество я считаю в себе самым главным, возвышающим меня над всеми соперниками? Не искусство воина или талант стратега.

И уж, конечно, не способности политика.

Воображение.

Я способен представить себе Край Земли. Он сияет перед моим внутренним взором, словно хрустальный город, хотя мне и понятно, что, добравшись туда, я, скорее всего, увижу лишь полоску гальки под чужим небом. Ну и пусть. Не это главное. Главное, что это Земной Предел, до которого не добрались ни Геракл, ни Персей. Только я.

Хочешь знать, что я надеюсь заполучить, оказавшись там? Ничего! Я даже не наклонюсь, чтобы поднять камушек или раковину; лишь крепко сожму руки друзей и устремлю взгляд на Восточный Океан.

Вот чего я хочу.

Вот и всё, чего я хочу.

Ты понял, Итан? Невзирая на все свои завоевания, на все титулы, на всё моё богатство и славу, я, по сути, остаюсь мальчишкой, не знающим большего счастья, чем странствовать в обществе добрых друзей, в уверенности, что за ближайшим холмом его, конечно же, поджидают невиданные чудеса.

Однако, мой юный друг, это отступление отвлекло нас от нашей истории. Давай-ка вернёмся к битве при Гранине и тому, что последовало за ней.

Глава 13 УБИТЬ ЦАРЯ

У тебя, Итан, есть доступ к хронике событии, имевших место в ближайшие месяцы пост битвы при Гранине. Города Малой Азии, один за другим, или переходили на нашу сторону, или сдавались по приближении нашего войска. Всем эллинским полисам я предоставил свободу и освободил их от дани. В Карии, где живут не эллины и эллинские обычаи не а ходу, я восстановил у власти законную царит Аду, которая в благодарность усыновила меня Карийские законы, отменённые Дарием, были восстановлены в полном объёме. Что же до дани, то я стал взимать её не в качестве завоевателя, но как сын царицы и, следовательно наследник престола. Освободив от персов Лидию, Мизию и обе Фригии, я потребовал с этих земель подати лишь в том объёме, в каким они до меня выплачивались Дарию. Всего нами было занято сто шестнадцать городов. Развернув наступление в начале лета с тем расчётом чтобы урожай по мере созревания оказывался и наших руках, мы к следующей весне овладели всей Малой Азией, от Босфора до Памфилии.

После Граника я категорически запретил войскам грабить население. Наша армия явилась в Азию, неся с собой освобождение, и нам не пристало пятнать её высокую, благородную миссию мародёрством и разбоем. Это, разумеется, но означало отказа от законной военной добычи: ею становилась казна местных персидских властей, которую мы изымали в каждом освобождённом городе.

Нужды армии вышли на первое место, причём о животных следовало позаботиться в первую очередь, даже раньше, чем о людях. Без лошадей, мулов и ослов войско в состоянии двигаться лишь со скоростью пешехода, да и много ли унесёт с собой солдат на собственной спине? Немало средств потребовалось для обеспечения постоянно действующих канн ион снабжения, связавших порты Азиатского побережья юродами Эллады и Македонии, где размещались гарнизоны Антипатра. На складах накапливались припасы и амуниция для предстоящего наступления. Имелись и другие статьи расходов: подкуп врагов, помощь друзьям, поощрение союзников, оплата услуг лазутчиков и проводников, дары и подношения правителям дружественных земель, игры и жертвоприношения. Солдаты заслужили отдых, а что за отдых, если нет денег? Недавно женившиеся получают отпуска и отправляются домой на побывку: таких набирается шестьсот человек, включая Коэна, Любовного Локона и Счетовода. Им выпадает счастливая возможность провести зимние месяцы с жёнами, а затем вернуться по весне и строй и ждать появления на свет наследников.

Выплата жалованья солдатам и награждение отличившихся — это святое дело. Этим вопросам я уделяю больше внимания, чем чему бы то ни было, не считая разведки и подготовки к грядущему походу. Необходимо, чтобы военная добыча распределялась справедливо: ни один храбрец не должен остаться без награды, так же как ни один трус — без наказания. Большое значение имеет и моральное поощрение. Я ввёл в практику награждение царскими благодарственными письмами. В Лидии, в городе Сарды, где армия делает остановку, чтобы сосредоточить силы перед дальнейшим наступлением, я привлекаю к работе не менее сорока писцов, которые трудятся посменно, записывая тексты под мою диктовку. Разумеется, армия слишком велика, чтобы предводитель мог знать имена и заслуги каждого солдата, однако каждый день я надиктовываю именные указы, касающиеся тридцати-сорока воинов. Добытые у противника золотые чаши и серебряные кубки становятся достоянием тех, кто проливал кровь за своего царя и наше общее дело. Если получается, я вручаю награду лично, в противном же случае она вручается солдату вместе с моим благодарственным письмом, которое он может отослать домой, где оно станет предметом гордости отца и матери и будет храниться как семейное сокровище.

На Эгейском побережье прекрасные виноградники, и всякий раз, когда я нахожу вино, приходящееся мне по вкусу, кто-нибудь из отличившихся командиров получает от меня кувшин и записку следующего содержания: «Александр нашёл это вино великолепным и желает, чтобы его друзья разделили с ним полученное удовольствие».

Мои воины никогда не видят меня спящим. Я встаю задолго до общего подъёма и продолжаю заниматься делами, когда все уже отошли ко сну. Когда воины пьют вино, я выпиваю с ними, когда танцуют, я присоединяюсь к хороводу. Но, даже засидевшись за вином допоздна, я возвращаюсь в свой шатёр твёрдой походкой, и все мои командиры это видят. Я без жалоб переношу палящий зной, ночую, если требуется, на земле, по-походному подстелив плащ, и постоянно упражняю своё тело.

Что же касается сокровищ, то всем моим соотечественникам ведомо: я оставляю себе лишь редкие памятные трофеи вроде прекрасного коня или дивной работы доспехов, основные же средства полностью отдаю на нужды армии и нашего великого дела.

При этом я не могу не думать о Дарии.

Владыка Азии остаётся в Вавилоне, в восьми тысячах стадиев к востоку. Следует ли нам устремиться туда или ждать, когда он выступит против нас сам? Где мы встретимся? Когда? С какими силами?

В нашей стране есть игра под названием «Убить царя». В неё играют две команды мальчиков верхом на лошадях на поле с ограничительными линиями с каждого края. Паренька с мячом называют «царём». Он пытается прорваться сквозь ряды соперников и доставить мяч за их линию. Если ему это удаётся, его команда побеждает. Если же его сбрасывают с коня, «царь» объявляется убитым и победа присуждается сопернику. Великая стратегия войны против Персии немногим сложнее этой детской забавы.

Всё сводится к одному.

Убить царя.

Ночь за ночью, по мере того как мы продвигаемся вдоль побережья, я и мои полководцы собираемся вокруг стола с картой, изучая планы местности и донесения разведки, доклады о видах на урожай и сообщения, поступающие из вражеского тыла от тайных лазутчиков. Кратер, наиболее воинственный из моих командиров, призывает нанести немедленный удар в сердце неприятельских владений, по Вавилону и Сузам, где Дарий хранит основную часть своей казны и где почти наверняка собирает новую армию.

— Надо разделаться с ним прежде, чем он успеет набрать такое войско, что мы не сможем с ним справиться, — горячо убеждает Кратер.

Парменион, старейший и опытнейший из полководцев, опасается столкновения с неисчислимыми воинствами Востока.

— Александр, стоит ли искушать небеса? Не лучше ли удовлетвориться плодами побед, уже дарованных нам Всемогущим Зевсом? Никому доселе не удалось приобрести в Азии столь обширные владения. Если Дарий согласится уступить их тебе, почему бы не заключить мир?

Каждую ночь сторонники различных стратегий спорят до хрипоты, хотя окончательное решение так и так предстоит принимать мне. У моего отца я научился подбирать для каждого важного заявления наиболее подходящий момент. Вот и сейчас я делаю его в именины Пармениона, день, который македонцы празднуют так же, как эллины день рождения. Это позволит и оказать честь старейшему из полководцев, и дать ему ощутить проходящие годы. Мы пьём вино, едим мясо, и разговор ведётся на равных. Я выступаю со своим мнением не как царь, но как один из товарищей по оружию.

— Друзья мои, обдумывая кампанию против Дария, мы не должны упускать из виду одну непреложную истину: он правит не нацией, а империей. Ему служат не друзья и союзники, а подданные. И управляет он ими даже не столько силой оружия, сколько с помощью укоренившегося в умах мифа о его непобедимости. По существу, мы ведём войну не с царём царей, а с этим мифом.

Боюсь ли я несметных полчищ Дария? Ничуть! Пусть, если захочет, приводит с собой хоть половину Азии. Чем больше войск поведёт он за собой, тем больше отяготит себя и своих военачальников обозами и вопросами снабжения. Я хорошо запомнил поучение отца: не имеет смысла собирать войско больше, чем то, которое способно полностью перейти из одного лагеря в другой в течение одного дня. Такова наша армия: сорок с небольшим тысяч человек. Пусть войско Дария растянется от горизонта до горизонта. Это лишь сделает его неуправляемым, и, когда мы нанесём удар в самое сердце, оно разбежится, как если бы состояло из зайцев.

А тебе, друг Кратер, и остальным рвущимся в бой молодым командирам я скажу следующее: сколь бы ни казался заманчивым бросок в сердце вражеской державы, мы от него воздержимся. И вот почему: если мы появимся под стенами Вавилона, не развеяв мифа о непобедимости Дария, город окажет нам упорное сопротивление. Перед нами встанет необходимость осаждать твердыню, стены которой имеют в длину четыреста стадиев и достигают в высоту девяноста локтей. Но стоит нам одолеть Дария в открытом сражении, и Вавилон сам откроет перед нами свои ворота.

Помните, захват территории не стоит ничего до тех пор, пока держится миф о царе. А потому, друзья мои, нам не стоит пытаться одолеть Дария с помощью хитростей и уловок. Нет, давайте встретим его на поле боя, причём во главе не наспех согнанного сброда, а настоящей армии. Пусть лучшие его воины, цвет персидской знати, выступят под его знамёнами. Я нанесу удар туда, где будет находиться сам царь, и вы сможете встретиться со славнейшими и знатнейшими из его полководцев.

А тебе, Парменион, скажу, что мы не удовлетворимся приобретениями на окраине владений Дария, а завоюем всю его державу. Моя цель состоит в том, чтобы после завоевания всех провинций, когда-либо покорявшихся Персии, и захвата Индии двинуться дальше — к побережью Океана на Краю Земли. Никаких переговоров с Дарием я вести не буду и не приму никаких условий, кроме безоговорочной капитуляции.

Наилучших результатов можно добиться, действуя смело и решительно, ибо дерзость и отвага воспламеняют людские сердца.

Гефестион пылко высказывается в мою поддержку. Кратер, Птолемей и Пердикка соглашаются с ним, а вскоре к сторонникам этой идеи присоединяются Селевк и Филот. Противниками её остаются лишь полководцы, отточившие зубы при Филиппе: Парменион, Мелеагр и Аминта Андромед (Антигона Одноглазого я назначил наместником Фригии).

Этим людям кажется, что я проявляю излишнюю самоуверенность. С каждым из них я поговорю с глазу на глаз. Они получат уступки, возможности для продвижения своих фаворитов и любые награды, если перейдут на мою сторону. Ну а будут упрямиться, придётся от них избавиться. Да, даже от Пармениона.

— Известно ли вам, друзья мои, как крокодил пожирает вола? Он начинает с ног и грызёт всю тушу, добираясь до сердца. Точно так же мы обойдёмся с Дарием: его держава слишком велика, чтобы проглотить её всю зараз, поэтому мы будем откусывать от неё по стране или провинции. Торопиться не стоит. Первым делом мы захватим прибрежные города, лишив неприятеля портов и закрыв для него водные пути снабжения. Очередное наступление будет начинаться лишь после того, как мы надёжно закрепимся на уже захваченной территории, обеспечим тылы и удостоверимся в прочности коммуникаций. Пусть персы придут к нам сами. Пусть они проделывают долгий путь и отрываются от своих опорных пунктов, а не мы от наших.

На протяжении нескольких месяцев после битвы при Гранике мы заполняем белые пятна на картах, сосредоточиваемся и готовимся к дальнейшему продвижению. Проводятся учения. Строятся новые дороги, приводятся в порядок старые. С наступлением весны вернутся с побывки наши молодожёны, а с ними прибудет и подкрепление: тридцать две сотни пехотинцев и пять сотен всадников. Народ в Македонии ликует, все гордятся нашими успехами. Признаться, отправляя Коэна, Локона и Счетовода домой, я нагрузил их золотом для вербовки, но оказалось, что от желающих вступить в армию нет отбоя. Молодых людей пьянит возможность испытать на Востоке приключения, обрести славу и добыть трофеи.

Всю зиму мы вели боевые действия во Фригии и Каппадокии, за Галисом, у предгорий Таврского хребта. Противостоят нам по большей части дикие горные племена, отличающиеся вольным, воинственным духом и ценящие свободу выше, чем жизнь. Мне эти люди по нраву. Чего я от них добиваюсь? Только их дружбы. Когда они поймут это и явятся ко мне с миром, я одарю их золотом.

Разумеется, мысли мои сосредоточены на Дарии. В донесениях сообщается, что царь Персии находится в Вавилоне, где собирает и обучает вторую армию. Руководство сетью наших лазутчиков и осведомителей я поручил Гефестиону. Каждый день он является ко мне с докладом, а раз в пять дней созывается Совет.

Вот доклад, сделанный им в Гордии.

— По существу, в Персии нет постоянной армии, если не считать царских «родственников», шесть тысяч всадников, с учётом избранной тысячи и десяти тысяч «Бессмертных». Чтобы сразиться с нами, он собирает силы со всех восточных провинций, иные из которых находятся в десяти тысячах стадиев от Персеполя, а от Вавилона и того дальше. На то, чтобы созвать новобранцев, сосредоточить их в одном месте и худо-бедно обучить, сатрапам потребуется не один месяц. Однако ясно, что Дарий учтёт уроки разгрома при Гранике и не будет сидеть сложа руки. И вооружение, и тактика претерпят изменение, а командование на сей раз царь возьмёт на себя. Как доносят наши соглядатаи, при его особе сейчас находятся Арзамес, Реомитр и Атизес, которые сражались против нас при Гранике и, разумеется, не преминут доложить царю об особенностях нашей армии. Что, естественно, даст ему возможность внести в подготовку своей соответствующие коррективы. Дарий призвал к своему двору Тиграна, самого прославленного кавалерийского военачальника Азии, и своего брата Оксатра, великого воителя более шести с половиной футов ростом. Там же пребывают его родичи — Набарзан, Датис, Масист, Мегабат, Автофрадат, Тиссамен, Фратаферн, Датам и Оронтобат, который вместе с Мемноном командовал при Галикарнасе. Все эти люди, известные как храбрые воины и искуснейшие наездники, приведут с собой из своих провинций могучие отряды всадников, своих наследственных слуг. Кроме того, Дарий вызвал в Вавилон Тимонда, сына Ментора, который, как доносят лазутчики, совершил стремительный переход от вражеского морского порта Триполи в Сирии и привёл с собой от десяти до пятнадцати тысяч греческих наёмников. В Вавилоне пребывают и сыновья Мемнона, Агафон и Ксенократ, с восемью тысячами наёмников с Пелопоннеса, а также эллинские командиры — Главк из Этолии и Патрон из Фокиды, которые, будучи выдающимися пехотными командирами, сумели привлечь в свои отряды ещё десять тысяч эллинских гоплитов, единственных в мире бойцов тяжёлой пехоты, способных потягаться с нашей фалангой. Таким образом, Дарий уже сейчас готов выставить от тридцати до тридцати пяти тысяч тяжёлой пехоты против наших двадцати. При дворе Дария в немалом числе кормятся предатели Эллады, да и Македонии тоже. Все они прекрасно знакомы с нашим вооружением и тактикой и, желая своей родине поражения, могут оказаться для царя персов бесценными советчиками. И конечно же, не приходится сомневаться в том, что среди всяческого лагерного сброда, от шлюх до мальчишек-попрошаек, полным-полно персидских осведомителей. Мы можем быть уверены в том, что каждое наше слово, даже произнесённое во сне, будет доведено до ушей врага.

Когда выступит Дарий? Куда двинется? Какими силами?

Человеку, который доставит эти сведения, я обещаю отсыпать столько серебра, сколько весит он сам.

Но вот ведь странно: донесение из Анкира, что на краю Соляной пустыни, мы получаем не от лазутчиков или перебежчиков, а, можно сказать, от самого Дария. Наши разведчики перехватывают на Царском тракте гонца с письменным приказом, адресованным Барзану, наместнику Месопотамской Сирии. Ему предписывается в течение шести месяцев подготовить к прибытию великой армии двести тысяч амфор вина, пятьдесят тысяч овец, сорок тысяч мешков ячменя и такое же количество пшеницы, кунжута и проса, а также воды и фуража, сухого и зелёного, чтобы хватило для шестидесяти тысяч лошадей, ослов и верблюдов. Повелевается также иметь или установленными, или готовыми к сборке глиняные печи, двести сорок тысяч локтей верёвки, сто тысяч кольев для частокола и шесть тысяч мотыг и кирок для выкапывания лагерных канав, сооружения земляных валов и рытья выгребных ям. Особое повеление касалось расположения царского шатра. Для него следовало отыскать участок в восемь акров на возвышенности, в тени деревьев и с родником, расположенным так, чтобы никто не мог замутить воду выше по течению. Рядом надлежало расчистить площадку в одиннадцать акров для размещения царского обоза и коновязей для гонцов, которые будут осуществлять связь с Вавилоном.

Что убеждает меня в подлинности этой депеши, так это предписания о размещении царской свиты.

Когда персидский царь отправляется на войну, его сопровождает обоз в пятнадцать стадиев длиной. Я имею в виду не армейский обоз, а его личный. Он везёт с собой свою мать и своих жён. Его сопровождают цирюльник и гримёр. Царь возит за собой всё, что ему дорого, включая ручную пантеру, говорящего попугая, бюсты предков, любимые ковры, подушки и книги. С ним, для его увеселения, не расстаются флейтисты, арфисты, кифаристы и мастера игры на тамбурине. В число его сопровождающих входят прорицатели и маги, лекари и писцы, носильщики, пекари, повара, кравчие, банщики, виночерпии, массажисты и смотрители гардероба. Берёт он с собой и наложниц, правда, не всех. Некоторые из трёхсот шестидесяти пяти красавиц остаются дома, но зато каждая из сподобившихся счастья сопутствовать владыке имеет собственный штат прислужниц, евнухов, мастериц по румянам, бальзамам и притираниям, швей и прочей челяди. Само собой, штат личной прислуги царя царей гораздо обширнее: особый слуга подаёт ему блюда, особый пробует вино на случай попытки отравления. Сыр для царя изготавливает личный царский сыродел, смешивать напитки дозволено лишь царскому смешивателю напитков, составлять благовония — царскому составителю благовоний. В обязанности одного человека входит носить царское зеркало, в обязанности другого — выщипывать владыке брови. И это не считая множества писцов, евнухов, счетоводов, поэтов и просто прихлебателей.

Шатёр, в котором мы сейчас находимся, принадлежал Дарию. Мы захватили его при Иссе. Тогда он был ещё больше: в честь победы я устроил в нём пир для шестисот приглашённых, а в Бактрии мы, подняв пологи, использовали его как площадку для выездки лошадей. Он достался мне вместе с четырьмя десятками знающих людей, без совокупных усилий которых его было невозможно ни поставить, ни снять. После Дрангианы мы разделили его на четыре части, а каждую из них снова на четыре. То, что ты видишь сейчас, это всего лишь четверть четверти, а из остального получилось множество прекрасных палаток для лазарета и лагеря. Но и того, что осталось, вполне хватает для размещения половины моей свиты, поварни, штабных лекарей и писцов, а также моих собственных покоев, караульного помещения, хранилища для карт, библиотеки, места для совещаний и того отсека (бывшего сераля), где мы сейчас беседуем.

Упаковав этот чудо-шатёр, Дарий и его войско выступили из Вавилона и двинулись в Сирию, желая принудить меня к сражению. Я же, будучи излишне самоуверен и слишком желая этой битвы, допустил непростительную ошибку. Самую крупную ошибку с того момента, как я начал командовать войсками.

Глава 14 СТОЛПЫ ИОНА

Исская гавань представляет собой зарубку в морском побережье Малой Азии, находящуюся у локтя Киликии, там, где береговая линия, смотревшая ранее на юг, оборачивается к северу. На юге, за горами, находится Сирия и её столица Дамаск, потом Финикия и Палестина, Аравия и Египет. Ну а на востоке у Царского тракта нас ожидает хлебная корзина империи — Месопотамия, или «Междуречье», земля между реками Тигр и Евфрат, с её великими городами Вавилон и Сузы.

Приморскую равнину Киликии ограждают два зубчатых кряжа: с севера и востока — Тавр, а с юга и востока — Аман. Северный перевал через Тавр именуется Киликийским воротами. Эта караванная тропа местами оказывается так крута, что мулы от напряжения испускают газы, а сужается порой так, что (как шутят местные жители) четверо всадников, отправившись в путь незнакомцами и проделав его плечом к плечу, завершают дорогу добрыми друзьями.

Персидский наместник Арзамес получил от Дария строжайший приказ удерживать горные проходы, но я стремительным обходным манёвром царских телохранителей и горцев-агриан оседлал вершины над ним и сбросил его с перевала практически без боя. Это открыло нам путь в плодородную, примыкавшую к морю и ограждённую горами равнину, изобиловавшую всеми мыслимыми земными плодами. Центром её являлся процветающий город Таре.

Дабы не допустить прибытия вражеского флота, мы захватили порты Солы и Магарс и заняли равнинные города Адана и Малл на Пираме. Именно там нам впервые удалось получить достоверные сведения о местонахождении армии Дария.

Персидское войско находится в пяти днях пути на восток, в Сохи, на Сирийской стороне Аманских гор. Их лагерь располагается на равнине Амук, широком и плоском пространстве, идеальном для действий кавалерии (по части которой, к слову, Дарий имел перед нами пятикратное превосходство) и представлявшем все возможности для полноценного снабжения войска всеми видами фуража и припасов, доставлявшихся из Антиохии[1], Алеппо и Дамаска. Было совершенно очевидно, что выманить врага со столь удобной позиции нечего и надеяться. Он к нам не придёт. Значит, нам придётся явиться к нему самим.

Теперь, Итан, я прошу тебя кое-что понять. Повествование о сражении неизменно ведётся с ясностью и чёткостью, которые, однако, возникают в сознании повествующего уже по прошествии времени, тогда как в действительности дело обстоит несколько иначе. Как говорят опытные десятники: главные проводники, ведущие всякое наступление, это догадки и слухи.

Надо иметь в виду, что мы находимся в чужом краю и о многом имеем лишь приблизительное представление. Наше войско совершает стремительный бросок к Несу, что близ залива. К востоку от нас высятся горы. По ту сторону хребта, всего в ста пятидесяти стадиях, стоит лагерем Дарий. Но как попасть туда?

Когда великая армия проходит по какой-то земле, она притягивает к себе огромное количество людей с огромного расстояния. Местные жители жаждут поживы, а там, где армия, там всегда и деньги. В большинстве земель македонцев именуют «маки», и уж будь уверен, где бы ни проходили наши колонны, туземцы с криками «Ойе, маки!» сбегаются со всех сторон, норовя что-нибудь продать или предложить свои услуги. Можно раздобыть хворосту, можно курицу, можно луку, а можно и проводника.

Каждый, кому не лень, бьёт себя в грудь, уверяя, что знает путь туда, куда нам надо, лучше кого бы то ни было. Он клянётся, что его зять служит у персов, а потому он сам запросто может рассказать нам, на каких подушках спит Дарий и что он сегодня ел на завтрак.

Я не виню этих малых, толк от них всё равно есть. От них мы узнаем о перевалах Кара Капу и Обанда, о тропе через Столп Иона и, наконец, о Сирийских воротах ниже Мириандра, которые откроют нам путь через Аман прямо к Дарию. Наши передовые отряды захватят все эти проходы и перевалы. Когда от Сирии нас отделял лишь один, последний бросок, я лично допросил более ста местных жителей, а наши собственные разведчики высмотрели в горах каждую козью тропу, по которой наши войска могли бы добраться до персов или, наоборот, персы до нас.

Но при всех этих стараниях мы так и остались в неведении относительно Львиного перевала через Аман.

Заметь это, мой юный друг. Пусть это запечатлеется в твоей памяти, как выжженное калёным железом клеймо. Никогда, никогда не принимай ничего как должное. Никогда не воображай, будто ты всё знаешь, и не переставай доискиваться и задаваться вопросами.

Итак, я ночным маршем веду армию вдоль побережья через перевал под названием Столп Иона, дабы сосредоточить её в городе Мириандре, отправном пункте для броска Сирийскими воротами через Аман. Оттуда мы обрушимся на Дария. Бушующая гроза позволяет нам продвигаться скрытно, но, с другой стороны, нам приходится устроить дневную стоянку, чтобы отдохнуть, а также подсушить натр оружие и амуницию. Я нахожусь именно там, где и хотел быть, на том самом месте, которого я стремился достичь. Полночь: колонна движется на подъём. Я нахожусь в авангарде, с царскими телохранителями, лучниками и агрианами. Все налегке, без какой-либо поклажи, кроме оружия и доспехов. Неожиданно с севера галопом мчатся два всадника. Один из них наш, пеонийский разведчик, которого я знаю, хотя помню не по имени, а лишь по прозвищу Терьер. Другой — местный паренёк из Трины, деревушки неподалёку от Исса.

Они видели войско Дария!

Оно находится у нас в тылу!

Как это возможно? В моём распоряжении имеются разведывательные донесения менее чем трёхдневной давности, многократно проверенные и подтверждённые. Везде говорится, что двухсоттысячное персидское войско стоит лагерем на равнине к востоку от гор. Мыслимо ли поверить, что столь огромная армия, занимающая ровное, широкое, столь удобное для кавалерийского боя поле (поле, наверняка выбранное персидскими военачальниками с учётом всех возможных преимуществ, включая и боевые возможности, и возможности снабжения), армия, отягощённая громадным обозом, вдруг ни с того ни с сего снимется с лагеря, дабы променять столь просторную арену на делающие почти невозможным любой манёвр теснины Киликии?

Однако всё произошло именно так.

Наперекор здравому смыслу и всем нашим ожиданиям войско Дария снялось с лагеря в Сохи, двинулось маршем на север, перебралось через Аман Львиным перевалом (тем самым, о существовании которого я даже не подозревал) и оказалось примерно там, где недавно находились мы. Таким образом, две многочисленные армии, разделённые всего-то ста пятьюдесятью стадиями, совершили, параллельно одна другой, переход через горы в противоположных направлениях, причём незаметно одна для другой.

Так или иначе, Дарий находится позади нас. Он нас отрезал. Или, можно сказать, это я отрезал нас собственным нетерпением и излишней поспешностью.

Худшее, однако, ожидало впереди. Уверенный, что Дарий находится с внутренней стороны Аманского кряжа, я оставил больных и раненых на побережье, в нашем ближнем лагере под Иссом, и теперь получалось, что противник доберётся до этого полевого лазарета примерно в то же самое время, когда наши главные силы приблизятся к Мириандру, в двухстах пятидесяти стадиях к югу. Причём место, где находился наш тыловой лагерь, было совершенно беззащитным, и Дарий с лёгкостью заполучил в руки наших несчастных товарищей. Участь их была ужасной.

Македонцев обмазали варом и подожгли, остальных изувечили. Персы отрезают пленным носы и уши, а также отрубают кисть правой руки: подобное варварство, неслыханное в Элладе, на востоке является обычным делом.

Горестное известие повергает меня в ярость и скорбь. Это моя вина! Моё недомыслие! Моя глупая самоуверенность!

Больные и раненые, изувеченные, но способные передвигаться самостоятельно, пускаются в бегство, вдогонку за нашей армией. Я посылаю на север тридцативёсельную галеру, которая не только подтверждает сообщения Терьера, но и подбирает дюжину наших беглецов. Ещё большее число добирается до нас в течение дня своим ходом, причём в состоянии столь бедственном, что оно не поддаётся описанию.

Эфиальта, брата Мелеагра, доставляют на повозке, оскоплённого и выпотрошенного. Свернув плащ, он уцелевшей рукой зажимает вспоротый живот, чтобы не позволить вывалиться внутренностям.

Мой дорогой товарищ Марсий находит среди увечных двух двоюродных братьев: один несёт другого, перекинув через плечо, хотя потеря крови из обрубка руки уже привела того к смерти. Несчастные калеки, поддерживая друг друга, истерзанные, окровавленные и оборванные, прибывают один за другим. Они страдают не только от боли, но и от стыда, оттого, что товарищи видят их в столь жалком виде.

Иные, правда, напротив, демонстрируют страшные увечья, дабы побудить друзей к отмщению.

И сколь бы ни было велико горе пострадавших, оно не сравнится со скорбью и яростью их соратников, разрывающих на себе одежды, взывая к Зевсу Мстителю. Добравшиеся до нас повествуют об участи иных, замученных врагами до смерти. Персы не пощадили никого и подвергли каждого мучениям, до которых способен додуматься лишь жестокий варварский ум. Обходя искалеченных, я натыкаюсь на Евгенида, Счетовода, нашего доблестного кавалерийского командира, на чьей свадьбе мы пировали в Диуме и чья невеста, Элиза, подарила мне танцевальные сандалии. Какое-то время он пытается сохранить самообладание, но потом падает к моим ногам и кричит:

— Александр! Как смогу я сделать сына воином, не имея руки? Как смогу я войти к жене, не имея лица?

Вид всех этих мук и страданий повергает меня в состояние, неведомое мне прежде. Воистину, пусть бы лучше всё это проделали со мной! Лучше мне самому испытать подобные муки, чем видеть истерзанными и обезображенными моих дорогих товарищей, чьё доверие ко мне оставило их беззащитными перед этим немыслимым кошмаром.

Но, увы, исправить уже ничего нельзя. Ни золото, ни почести, ни святая месть тем, кто совершил это надругательство, ни даже уничтожение самой Персии не вернёт этим людям красоты и здоровья, не сделает их такими, какими они были и какими перестали быть по моей вине. Ни у кого нет сомнения в том, что армия должна немедленно развернуться и дать бой. Те из увечных, кто ещё способен передвигаться, обступают меня, требуя оружия: каждый готов биться левой рукой, в надежде хоть как-то посчитаться с извергами. Я, однако, вынужден отказать. Из опасения, что эти озлобленные, отчаявшиеся люди уже утратили желание жить, а потому будут искать в бою только смерти и рваться вперёд с яростью, грозящей нарушением строя и боевого порядка.

За плечом я ощущаю своего даймона. Увы, я подвёл и его. Своей дерзостью. Самоуверенностью. Торопливостью.

Мой командный пункт в Мириандре находится над узким заливом в форме полумесяца. Местные жители — мужчины, женщины, даже дети — высыпали к берегу, чтобы помочь нашим увечным товарищам подняться к своим домам, которые они предложили несчастным в качестве прибежища. Многие, чтобы вынести воинов с пляжа, используют вместо носилок собственные постели. Я созерцаю это скорбное зрелище с косогора. Парменион стоит рядом со мной, Кратер и Пердикка спешно поднимаются наверх. Птолемей и Гефестион скачут ко мне верхом. Сотники, десятники, простые солдаты обступают меня, лица их искажены гневом и скорбью.

— Веди нас, Александр! — восклицают все в один голос. — Веди нас на этих извергов!

Глава 15 СЧЕТОВОД

Мы находимся у Исса, слева от нас плещется море, справа начинаются предгорья. Выступив в сумерках прошлым вечером, армия совершила стремительный бросок вдоль побережья, вернувшись на север тем же самым путём, которым два дня назад ушла на юг. В полночь мы достигаем Столпа Иона. Я приказываю солдатам урвать среди скал и утёсов несколько часов сна, с тем чтобы произвести общий подъём на «армейском рассвете», то есть примерно часа за два до рассвета настоящего. Когда светает, мы уже спускаемся на равнину. Я держу пехоту впереди кавалерии, чтобы быстрые подразделения не обгоняли медленные. Царские копейщики рассредоточиваются впереди в качестве разведывательного авангарда. Кроме того, я выслал вперёд и три летучих отряда из самых крепких молодых парней на лучших скакунах. Их задача состоит в том, чтобы добыть мне пленных для допроса. На войне слишком многое может зависеть от мелочей, и я не вправе упустить ни одной из таковых. Всю ночь я терзался страхом, что Дарий превзойдёт меня в тактической хитрости. Вдруг лазутчики или доброхоты из числа местных жителей донесли ему о продвижении наших войск к югу с намерением атаковать его и он, сумев перегруппировать войска, уже бросил их нам навстречу в полной боевой готовности? Возможно ли это? Неужели это правда? Есть один вопрос, на который у меня до сих пор нет ответа. Почему мой враг вывел своё огромное войско, предназначенное для ведения боевых действий на широких пространствах, с идеально подходившей для него позиции и перебросил сюда, в теснины прибрежных холмов, затрудняющие использование численного преимущества?

Спустившись со Столпа, я получаю ответ. Среди тех, кто находился в разгромленном Дарием полевом лазарете, был парнишка-конюх по имени Ясон. И вот пятисотенный и сотник, которым он успел поведать об увиденном, приводят его ко мне. Старший командир с похвалой говорит, что во время страшной резни паренёк не только не потерял головы и не ударился в панику, но в сумятице кровавой бойни постарался вызнать о персах как можно больше.

— Но как? — интересуюсь я у паренька. — Как ты это делал?

— Я просто подходил то к одному, то к другому и расспрашивал, что к чему. Эти сыновья шлюх не видели во мне солдата: они приняли меня за неотёсанного местного сопляка. Я сумел выяснить, откуда они пришли, по какому пути и куда направляются.

— И что же подвигло тебя на это? — спрашиваю я.

— Так ведь ясно же было, о царь, что тебе эти данные пригодятся.

Из рассказа паренька выходит, что Дарий не имел ни малейшего представления о броске нашей армии на юг и полагал, будто наши силы по-прежнему сосредоточены на севере, у Мала. Персы решили атаковать нас так же, как и мы их, пребывая в том же неведении. Иными словами, мы оба, и я и Дарий, совершили одну и ту же ошибку.

— Дитя, — спрашиваю я, — ты умеешь ездить верхом?

— С тех пор, как научился ходить.

— Тогда, клянусь Зевсом, теперь ты будешь кавалеристом.

Я велю Теламону подыскать парнишке резвого скакуна, сбрую, оружие и доспехи.

— А сегодня вечером, Ясон, когда мы станем праздновать победу, ты будешь сидеть в царском шатре.

Несколько минут спустя разведчики возвращаются с пленными, показания которых полностью подтверждают сообщение храброго юноши. Я тем не менее проявляю повышенную осторожность. Перевал проходит прямо над морем на южном подступе к Иссу; если Дарий догадался выделить людей для захвата господствующих высот, его силы могут обрушиться на нас, когда мы будем находиться на марше.

Я приказываю всем командирам сразу по выходе из теснины перестраивать свои подразделения из походных в боевые порядки.

Как оказывается, можно было обойтись и без этого. Персы не оседлали высоты, а в оборонительном порядке поджидают нас на песчаном побережье, там, где река Пинар впадает в море. Враг оказывается у нас на виду примерно после полудня. Ярко светит солнце. Слева от нас плещется Исский залив.

— Ты видишь его?

Стоящий у моего плеча Гефестион указывает на центр неприятельской линии. Даже на расстоянии двух тысяч локтей невозможно не заметить великолепную и огромную колесницу Дария, находящуюся в центре строя воинов конной царской стражи, восседающих на лучших вороных жеребцах.

Самого его с такого расстояния, конечно же, не разглядеть, разве что плюмаж шлема. Но меня всё равно охватывает глубочайшее волнение.

Наконец-то мой могучий соперник вышел на поле! Наконец-то владыка Азии стоит передо мной!

Дарий Персидский.

При всём том, что он является Царём Царей, Властелином Земель, Владыкой Стран от восхода до заката Солнца, я (как и весь мир) знаю о нём, пожалуй, меньше, чем о любом из обычных командиров его войска. Известно, что ещё до воцарения он славился силой и храбростью: особую славу принесла ему скорая и бесспорная победа над неким армянским великаном. Дарий высок ростом, и его называют самым красивым мужчиной во всём персидском воинстве. Его брат Оксатр обладает силой десятерых, однако Дарий легко превосходит его и в конном, и в пешем бою. Так, во всяком случае, рассказывают, но правда ли это, мне неизвестно.

Зато мне точно известно, что Дарий сумел добиться верности не только от своих родичей и соотечественников, но и от иностранных наёмников, включая эллинов. Вождям последних, таким превосходным полководцам, как Тимонд, сын Ментора, Патрон из Фокиды и Главк из Этолии, я предлагал двойную и даже тройную плату, с тем чтобы они перешли на мою сторону. Ни один не согласился. Дарий даровал им земли, выдал за них знатных персиянок, отвёл их детям видное место при своём дворе. То, что мой соперник так высоко ценит способных командиров, означает, что он разбирается в войне, а раз ему удалось заручиться их верностью, значит, он разбирается и в людях.

Парменион, которому предстоит командовать нашим левым флангом, подъезжает и останавливается рядом со мной. Армию Дария, фронт которой простирается в обе стороны, насколько достигает око, составляют двести тысяч воинов, не считая ста тысяч местных ополченцев. У нас сорок три тысячи бойцов. Вражеская конница, усеявшая весь ближний берег Пинара, кажется неисчислимой. Пехота его как раз сейчас выстраивается позади реки в двойную фалангу. В тылу, чуть меньше чем на десять стадиев, простирается ровное пространство: дальше начинается каменистый склон. Вся прибрежная территория густо изрезана оврагами, делающими организованное отступление армии практически невозможным. Мы знаем эту местность: мы прошли по ней всего четыре ночи тому назад.

Поле для боя нешироко. От сорока восьми до пятидесяти двух сотен локтей. Кавалерии у Дария столько, что он может покрыть это пространство три раза. Останься он по сирийскую сторону гор, это дало бы ему неоспоримое преимущество, но здесь, на тесной равнине, всей этой коннице не развернуться.

И снова мне улыбается удача.

Ко мне лёгким галопом в сопровождении троих подручных подъезжает превосходный командир по имени Протомах, которого товарищи за полноту прозвали Пончиком. Сегодня его копейщики осуществляют передовую разведку.

— Ну, Пончик, что-нибудь разузнал?

— Не без того, господин.

Река Пинар неглубока (мы перебрались через неё вброд четыре дня тому назад, не замочив бёдра), но берега, особенно на той стороне, где находится неприятель, у неё крутые и густо поросли ежевикой. Протомах сообщает, что там, где утёсы не слишком круты, неприятель вбил частоколы.

— Почему его кавалерия на этом берегу реки?

— Прикрывают пехоту, которая разворачивается на том берегу. Конники выехали вперёд при нашем появлении, на тот случай, чтобы наша кавалерия не атаковала не успевшую построиться пехоту.

Этому сообщению нет цены. Из него следует, что Дарий намеревается обороняться; он уступил инициативу мне.

Слева море. Ровная местность. Поле для кавалерии. Справа изрытые оврагами подножия холмов поднимаются к кряжу в форме полумесяца, куда теперь, чтобы создать угрозу для нашего правого фланга, тысячами устремляется неприятельская лёгкая пехота. Хотя мы стоим в пяти стадиях от вражеского фронта, это крыло врага растянулось за пределы нашего фланга.

Галопом возвращается из разведки Сатон, сын Сократа Рыжебородого. Ему семнадцать, и он горяч, как молодая гончая (поэтому при нём, для пригляду, неотлучно находятся два доверенных десятника его отца).

— Новые персы здесь, господин!

Юноша указывает на два развёрнутых боевых знамени на каждом крыле персидского фронта.

— Видишь их змеев?

Уже несколько месяцев шпионы и дезертиры доносили о создании нового подразделения под названием «царская дружина», сформированного, вооружённого и обученного специально для борьбы с нами. Сведения об этом отряде скудны: известно лишь, что отряд пеший, сформирован исключительно из рождённых персами, а командует им Бубак, родич Дария и сатрап Египта. Значит, они тоже здесь.

Я интересуюсь численностью и вооружением нового формирования.

— Сорок тысяч, — отвечает молодой Сатон, не задумавшись ни на секунду. — Все копейщики, лучников нет. Строй каждого крыла имеет четыре сотни бойцов по фронту и полсотни в глубину.

— Ты останавливался, чтобы сосчитать их по головам? — шутливо спрашиваю его я.

Но он совершенно серьёзен.

— Они защищены шлемами, длинными кольчугами и плетёными щитами в человеческий рост, такими, как у египтян.

Он указывает на центр вражеской линии.

— Солдаты, занявшие позицию между крыльями «царской дружины», — это наёмники, тяжёлая эллинская пехота. Воины Тимонда, Патрона и Главка; мы видели значки каждого из них. Их фронт растянулся примерно на полторы тысячи локтей. Определить глубину строя мне не удалось из-за складок местности.

Кроме того, юноша докладывает, что неприятельские лучники, числом около двух тысяч, уже перебрались на ближний берег, прикрывая вражеский левый фланг в разрыве между новым отрядом и кавалерией. Слева собрались пращники.

— Мидяне, — продолжает сын Сократа, — держатся на виду тремя отрядами, один за другим. Их оружие — длинные тростниковые луки.

— Мой друг, — говорю я юному Сатону, — даже от твоего достойного отца мне не доводилось получать более обстоятельного донесения.

Я отпускаю молодого человека, и он возвращается в своё подразделение, сияя от гордости.

Наши войска дислоцируются в обычном порядке. Кавалерия Дария разворачивается за рекой. Эти отряды, общим числом от двадцати пяти до тридцати тысяч, даже рассредоточившись вдоль побережья, составляют в глубину почти десять стадиев.

Мой отец говаривал, что атаковать численно превосходящего врага всё равно что бороться с медведем: «Ты должен успеть вонзить кинжал ему в сердце, прежде чем медведь сомнёт тебя лапами».

После Херонеи я решил, что план каждого последующего сражения должен быть проще плана предыдущего. Я уже хорошо представляю себе сегодняшнее столкновение, точнее, ту форму, в которую хочет облечь его Дарий. Но вижу и нечто иное: ту форму, которую намерен навязать ему я.

Дарий представляет себе это так: свою кавалерию, имеющую перед нами пятикратное численное превосходство, он направляет вдоль моря, в расчёте, обойдя нас слева, обрушиться на находящуюся у нас в центре фалангу с сариссами. Между тем его первоклассная пехота, «царская дружина» и великолепные наёмники, занимает превосходную позицию под защитой реки, оседлав поросший ежевикой и подкреплённый частоколами косогор. Лёгкая пехота Дария, находящаяся на его левом фланге, хлынет с серповидного кряжа на наш открытый и незащищённый правый фланг. Враг полагает, что его фронт столь глубок и плотен, что любая наша попытка прорвать его, сколь бы отчаянна она ни была, обречена на провал.

А теперь, друг мой, вернёмся к нашему обучению. Добавим к твоему военному словарю ещё одно понятие. «Скрывай и раскрывай».

Командир наступает на своего противника «скрытно», то есть его намерения замаскированы либо его ложной диспозицией, либо обманными манёврами, либо использованием характера местности и так далее. В решающий момент атаки он «раскрывается».

Причина, по которой статичная оборона всегда уязвима, заключается в том, что она, по определению, изначально «раскрыта». Обороняющиеся, занимая постоянные позиции, тем самым не только раскрывают свои намерения (как делает здесь Дарий, ясно дав понять, что он пошлёт свою кавалерию со своего правого крыла, вдоль моря), но недвусмысленно демонстрируют то, что считают своим преимуществом (в данном случае мощный левый фланг, защищённую позицию за рекой, великолепную тяжёлую пехоту).

В отличие от обороняющегося атакующий ничего не раскрывает почти до последнего момента. Тем самым он сохраняет за собой свободу действий и возможность противопоставить вполне предсказуемым действиям защищающегося собственные, совершенно непредсказуемые для врага.

При Иссе наше правое крыло наступает по пересечённой местности, через овраги и вымоины такой глубины, что они способны поглотить целые отряды. Именно сложностью рельефа объясняется то, что для прикрытия этого участка Дарий выделил лишь горстку лёгкой конницы. По его разумению, характер местности никак не подходит для атаки, тем паче атаки тяжёлой кавалерии. Зато для меня все эти провалы и буераки служат превосходным укрытием. Все мои передвижения и манёвры в этом секторе остаются для Дария незамеченными. Естественно, я использую эту возможность. Чтобы противостоять рассредоточенной вдоль моря многочисленной вражеской коннице, я посылаю все восемь отрядов фессалийской тяжёлой кавалерии на соединение с нашими наёмниками и союзными всадниками, которые уже находятся на этом крыле. Парменион, командующий нашим левым флангом, получает приказ произвести передислокацию как можно более скрытно и, используя холмистый рельеф, вывести конницу позади фаланги. Таким образом, когда персидская конница обойдёт наше левое крыло, она подставит свой фланг под удар фессалийцев.

При себе я удерживаю восемь отрядов конных «друзей» под началом Филота, четыре отряда царских копейщиков под командованием Протомаха и отряд пеонийцев, ведомый Аристоном. Мы будем атаковать справа.

На своём левом фланге, то есть напротив нашего правого, Дарий разместил тех самых лучников, о которых сообщил Сатон, сын Рыжебородого. Они прикрывают выстроившуюся за их спинами линейную пехоту. Очевидно, что, как только на этом участке начнёт развиваться наступление, лучники забросают стрелами атакующих, но в рукопашную с ними вступать не станут и, едва натиск окажется слишком силён, отступят в тыл, сквозь ряды своих товарищей.

Отметь особенность этой диспозиции и то преимущество, которое она даёт атакующему. Неприятель считает эту свою позицию очень сильной, поэтому он на этом участке даже не удосужился затруднить возможное наступление, забив частокол. В действительности же его позиция слаба и весьма уязвима.

Почему? Потому что плотная масса лучников совершенно бесполезна против тяжёлой кавалерии. Никакой лук не может эффективно поразить цель далее чем за двести локтей (а здесь, с учётом морского ветра, дальность поражения составит локтей пятьдесят). Но даже двести локтей скачущая галопом конница преодолевает за семь секунд. Много ли стрел успеют выпустить лучники, прежде чем они обратятся в паническое бегство, внося беспорядок в строй стоящей позади них линейной пехоты?

А теперь, мой юный друг, подумаем о том, кто эти недавно набранные персидские копейщики, пресловутая «царская дружина»?

Как доносят лазутчики, этих бойцов именуют «cardaces», что на персидском языке означает «пешие всадники». Формирование этого подразделения явно представляет собой попытку Дария восполнить самый серьёзный свой недостаток: практическое отсутствие природной персидской пехоты, способной потягаться с македонской фалангой. Замысел сам по себе неплох. Я хорошо понимаю Дария и одобряю его решение. Однако одно дело решение, и совсем другое — воплощение этого решения в жизнь. Персы не имеют опыта формирования и обучения крупных подразделений тяжёлой пехоты: эту роль у них выполняли преимущественно греческие наёмники. Теперь, когда пехотный корпус будет набран из благородных воинов и поставлен под командование знатнейших из знатных, обратятся ли эти горделивые вельможи за советом и наставлением к многоопытным эллинским командирам? Нет и ещё раз нет! Сделать так означало бы потерять лицо.

Благородные воители будут готовить новое подразделение к войне, исходя исключительно из собственных соображений и представлений.

Каждый перс по отдельности является превосходным, умелым и отважным воином. Однако ведение боевых действий в плотном строю — это не то искусство, которое можно освоить за один день. Не говоря уж о том, что оно чуждо персидскому национальному характеру. Азиаты — лучники. Их оружие лук, не копьё. Благородные юноши со времён Кира Великого обучались «натягивать лук и говорить правду». Рукопашный бой, тем паче в строю, не соответствует восточному духу: варвары предпочитают сражаться на расстоянии, с помощью метательного оружия. Даже щиты «царской дружины», плетённые в рост человека, это на самом деле щиты лучников. Своего рода переносные укрепления, предназначенные, чтобы ставить их на землю и пускать стрелы из-за укрытия. Такой щит совершенно непригоден для боя в тесном строю. Я уж не говорю об их боевом порядке: пятьдесят рядов в глубину — это не строй, а толпа.

Воин, стоящий в тылу, боится не столько врага (он его и не видит), сколько того, что при отступлении его затопчут собственные товарищи. Поэтому стоит передним рядам податься и дрогнуть, тыл бросает свои щиты и обращается в бегство.

Итак, я атакую лучников и «царскую дружину» Дария во главе тяжёлой конницы. Это будет кинжал, устремлённый в сердце медведя. Ну а моя фаланга в центре, а также пешие и конные отряды Пармениона слева удержат медвежьи лапы.

В тылу персидского войска находится лагерь Дария. Он огромен: это сто тысяч слуг, маркитантов, шлюх и прочего сброда. Когда неприятель в ужасе сорвётся с места, он побежит на собственных товарищей. Холмы позади него изрыты оврагами и канавами, что сулит смерть или увечье великому множеству людей и коней. Ну а те, кому удастся преодолеть этот нелёгкий рубеж, уткнутся в собственный обоз. При этом подразделения окончательно потеряют какую-либо управляемость, а все дороги окажутся забиты лошадьми, подводами, мулами, колесницами и людьми. И вот на такого, полностью дезорганизованного противника обрушится сплочённый удар нашей кавалерии. Враг, позорно бегущий, получит удар копьём в спину, а дерзнувший обернуться встретит смерть от удара в грудь. Десятки тысяч врагов найдут здесь свой конец, причём лишь каждый десятый из них будет сражён нашим оружием. Прочим суждено быть затоптанными, погибнуть в давке, сломать шеи, падая в ущелье. Овраги будут завалены трупами, и уцелевшие станут преодолевать их по телам товарищей.

Я собираю вокруг себя полководцев, отдаю последние приказы и отпускаю командиров к их подразделениям.

— Старина, — спрашиваю я Пармениона, — сможешь ты удержать левый фланг?

— Море покраснеет от персидской крови.

Меня радует такой настрой. Напоследок я галопом объезжаю ряды, не для того, чтобы подбадривать людей речами (на таком ветру сколько ни кричи, никто ничего не разберёт), но дабы воодушевить их самим своим видом. И это удаётся. Воинственные возгласы прокатываются вдоль шеренг, словно волны.

Опытные кавалеристы называют «высоким» такое состояние лошади, когда она вот-вот может выйти из-под контроля и понестись вскачь сама по себе. Подобное «высокое» напряжение я вижу сейчас в лошадях «друзей» и ощущаю под собой, в лёгком, едва касающемся земли аллюре Буцефала. Напряжение достигло высшей точки. Мы больше не можем ждать. В считанные мгновения я должен отдать приказ об атаке.

Неожиданно мы видим мчащегося со стороны нашего тыла одинокого всадника. Он появляется с прибрежной дороги, рассекает шов между кавалерией и пехотой левого крыла и выворачивает к центру линии.

Все взоры обращаются к нему. Воин держит в руках один из боевых стягов конных «друзей».

— Кто это, чёрт возьми? — удивляется Теламон.

На ветру трепещет темно-красный флажок Боттиеи.

— Это Счетовод!

Теперь мы узнаем его. Евгенид, который всего несколько часов тому назад рыдал в моих объятиях возле Мириандра, искалеченный персами Евгенид прибыл на линию фронта.

Бойцы застывают.

Счетовод на три четверти мёртв, и непонятно, какая сила удерживает его в седле.

— Верните его! — приказываю я Филоту, который немедля посылает галопом конников.

Как может искалеченный человек проделать такой далёкий путь? Он был серьёзно ранен ещё до того, как враг два дня назад надругался над ним, разгромив полевой лазарет. После этого он прошёл пешком двести стадиев до Мириандра, а теперь, уже верхом, проделал тот же путь в обратном направлении. Когда наши «друзья» приближаются, чтобы увести его с фронта, к нему словно бы возвращаются все силы. Он выпрямляется и мчит на открытое пространство. Войско выкликает его прозвище:

— Счетовод! Счетовод!

Обезображенное лицо героя замотано тканью. По приближении товарищей он срывает её, и закалённые воины невольно останавливаются.

Счетовод поднимает обрубок правой руки, вздымая левой боевой стяг.

Все командиры получают от меня приказ галопом скакать к своим подразделениям. Я тоже направляюсь к своему месту во главе колонны.

— Он скачет вперёд! — слышу я изумлённый голос Теламона.

Я не удивлён: этого и следовало ожидать. Мне нет нужды смотреть: армия продолжает скандировать прозвище Евгенида. Не дожидаясь моих приказов, отряды приходят в движение.

Глава 16 СРАЖЕНИЕ ПРИ ИССЕ

Так началась величайшая кровавая битва в истории военного противостояния Востока и Запада, завершившаяся самой убедительной на тот момент победой Македонской армии над полчищами персов.

По существу, имеют место три отдельных боя на различных участках, причём каждый из них сам по себе мог бы считаться битвой эпохального масштаба. Но изначальная схема всего этого действия весьма проста. Давай набросаем её здесь, на столе. Чего я от тебя добиваюсь, Итан, так это чтобы ты усвоил понятие эффективного распределения сил. Враг превосходит нас по численности почти в пять раз, однако на тех участках и в те моменты, когда происходят решающие схватки, численным превосходством обладаем мы.

На крыле, обращённом к морю, отчаянная сеча будет продолжаться почти час. Тяжкий удар будет нанесён в центре нашей фаланги, ибо сложный рельеф речного дна нарушит безупречность строя, а при попытке выйти из реки наших бойцов встретят превосходно обученные тяжеловооружённые греческие наёмники Дария. Зато справа, там, где я атакую силами кавалерии «друзей», неприятель ломается при первом натиске. Мы вспарываем брюхо его строя, так что на память приходят строки великого Эсхила: «Расходится плоть под отточенной сталью».

За первоначальным потрясением от удара «друзей» следуют сумятица и неразбериха среди сил, прикрывающих промежуток между «царской дружиной» и лёгкой кавалерией. На левом фланге врага ведутся беспорядочные стычки. Перед ними, на ближнем берегу Пинара, противник расположил мидийских лучников — две тысячи, как сообщил молодой Сатон, — в трёх отрядах, один позади другого. Первый отряд выпускает стрелы дважды, второй единожды, третий же так и не успевает натянуть луки. Завидев нашу тяжёлую конницу, с грохотом мчащуюся на них в сомкнутом строю, стрелки бросают свою амуницию и обращаются в паническое бегство. Эта беспорядочная, охваченная ужасом толпа мчится к реке и натыкается на передние шеренги копейщиков «царской дружины». Ряды врагов смешиваются, паника распространяется всё шире, и персы бегут, прежде чем первое наше копьё успевает отведать вражеской крови.

На острие нашей конной атаки находятся царские гейтары. Их боевой порядок — это «зубы дракона», косой строй с правым усилением. Первую полусотню веду я, вторую — Клит, четвёртый клин, тот самый, который именуют «якорем», возглавляет Филот. У моего левого плеча скачет Гефестион, справа — Теламон, правее его — Локон: они со своими всадниками выполняют роль моих телохранителей. Позади царского мчатся остальные семь отрядов «друзей».

Неприятель разбегается как стадо овец, стараясь убраться с нашего пути. Мы не видим ничего, кроме спин, щитов и брошенных копий. За время, которое требуется, чтобы сосчитать до ста, передовые отряды тяжёлой конницы прорвали персидский фронт. Восемнадцать сотен наших уже за рекой, а по пятам за нами неотрывно следуют ещё во-семь сотен царских копейщиков. Не отстают и конные пеонийцы. Позади прорванного неприятельского фронта наши клинья отклоняются влево, то есть мы мчимся в сторону находящегося в центре своего построения Дария.

От места нашего прорыва до царской колесницы не менее полутора тысяч локтей, или почти пять стадиев. Это большое расстояние. Я уверен, Дарий не знает о нашей атаке по его крылу. И не узнает, пока до него не доберётся гонец. А гонец может и не добраться. Так или иначе, всё внимание царя сосредоточено на его центре и правом фланге, там он надеется добиться успеха. Не осознавая того, что наш клинок уже вонзился в его брюхо.

Теперь, мой юный друг, давай рассмотрим ещё один важный элемент военной диспозиции: линию обороны.

Когда отряды выстраиваются в оборонительную линию (как, например, отряды Дария вдоль Пинара), каждый должен наметить для себя не одну, но две позиции: изначальный оборонительный рубеж, где надлежит закрепиться и держаться, и дополнительный, или резервный, куда можно будет отступить, если натиск противника окажется слишком сильным. Тыл позади оборонительной линии не может быть бесконечно глубок, ибо если в передних рядах возникнет паника (а такой возможности нельзя исключить никогда), недопустимо, чтобы она распространялась бесконечно, не встречая никакой преграды. Из этого следует, что резервный оборонительный рубеж не должен быть слишком удалён от основного: три, четыре сотни шагов — это оптимальное расстояние. Только при этом условии подразделение сумеет быстро отступить на заготовленную позицию и переформироваться, дабы заново организовать оборону. В то же время эту позицию нельзя устраивать и слишком близко, ибо у отступающих должна быть возможность оторваться от своих преследователей.

Что означает такой порядок обороны для атакующих тяжёлой конницы?

Прорвав первую защитную линию, наши всадники поворачивают налево, с тем чтобы устремиться в сторону центра вражеской позиции позади передовой вражеской линии. При этом разрыв между рубежами обороны обеспечивает нам пространство, позволяющее развивать наступление. Отступивший противник формирует боевые порядки на резервном рубеже, ожидая нашего удара, а поскольку этот удар последует в ином направлении, мы можем быть уверены, что он нам не помешает.

Итак, как я уже говорил, наши конные отряды прорвали передовую линию обороны персов в полутора тысячах локтей от колесницы Дария. Забегая вперёд скажу, что позднее пленные командиры из числа вавилонян и мидийцев, находившихся во второй оборонительной линии, показали, что они прекрасно видели наш бросок, но (ты только подумай!) приняли моих «друзей» за царскую конную стражу Дария! Им просто не могло прийти в голову, что вражеская кавалерия сумела так стремительно, массово и глубоко врезаться в расположение их войск.

В результате всего этого помешать нашему движению в сторону царской ставки пытается лишь один-единственный отряд — ополчение Месопотамской Сирии. Месопотамцы, в отличие от мидийцев и вавилонян, правильно оценили суть нашего манёвра и решили воспрепятствовать угрозе, однако по ряду причин на нашем пути оказался вовсе не тот противник, который способен был это сделать.

Ты можешь вообразить поле, Итан? Тогда давай пополним твоё военное образование ещё несколькими понятиями.

«Пластина и шов».

Под «пластиной» мы подразумеваем любое образующее часть фронта подразделение (пусть это будет тысяча, сотня, даже полусотня), находящееся под единым командованием и, следовательно, способное действовать как единое целое. Чем больше «пластина», тем менее гибок боевой порядок.

Ну а «шов» — это граница между «пластинами».

Например, когда наша вооружённая сариссами фаланга в одном строю с отрядами царских телохранителей наступает на противника, может показаться, что все её двенадцать тысяч солдат представляют собой сплошную стену. На самом деле фронт состоит из девяти автономных подразделений (шесть состоят из фалангистов, а три — из телохранителей), каждое из которых способно решать самостоятельную задачу. Эти отряды, в свою очередь, разбиваются на более мелкие, со своим назначением. Таким образом, сплошной с виду фронт составлен из тридцати шести «пластин» с тридцатью пятью «швами». Предполагается, что каждая из «пластин» способна действовать в зависимости от обстоятельств, сообразно возникающей угрозе, однако должна стремиться не допустить разрыва «шва», соединяющего её с остальными. Таков наш порядок. Теперь мы рассмотрим порядок противника.

Месопотамцы, которые перехватывают нас, это одна огромная «пластина», без всяких «швов». Их численность составляет десять тысяч (счастливое число по халдейской нумерологии), и они подчиняются одному командиру, зятю Дария Сизамену. Ему одному: командиров, имеющих право принятия самостоятельных решений, в этом отряде нет. По месопотамскому обычаю, десять тысяч бойцов выстраиваются квадратом со стороной в сто человек. Можешь ли ты представить себе более громоздкое формирование? Кроме того, местность между ними и нами изрыта расщелинами и оврагами. Неприятель рассчитывает навалиться на нас сплошной массой, но само поле боя спутывает все его планы. К тому же месопотамцы — лучники, то есть бойцы, не обладающие ни оружием, ни навыком ближнего боя. Трёх моих полусотен оказывается достаточно, чтобы, атаковав их при попытке выступить из теснины, обратить в беспорядочную толпу.

Теперь все заблуждавшиеся ранее поняли, кто мы такие. Враги устремляются на нас, силясь закидать дротиками, однако им приходится метать их против ветра, да ещё и вверх по склону. Мы тем временем находимся уже в шестистах локтях от Дария.

Теперь ему уже известно о нашем стремительном прорыве. И ему, и командирам избранной тысячи, и кавалерии «родственников», и командирам наёмной греческой пехоты, составляющей фронт его центра. К этому времени, примерно через десять минут от начала боя, шесть пеших отрядов македонской фаланги сошлись с противником на центральном участке фронта протяжённостью тридцать сотен локтей. Среди утёсов и ежевики греческая пехота Дария и подразделения «царской дружины», не обратившиеся в бегство при прорыве «друзей», наседают на наши пехотные полки, нанося тяжёлые потери нашим отрядам, боевые порядки которых были нарушены неровной местностью, рекой, частоколами и необходимостью взбираться по крутому каменистому берегу. На крыле, обращённом к морю, двадцать пять или тридцать тысяч превосходных персидских всадников под командованием Набарзана (с Арзамесом, Реомитром и Атизесом, столь доблестно сражавшимися при Гранине) яростно атакуют наших союзников и конных наёмников, подкреплённых восемнадцатью сотнями фессалийской тяжёлой кавалерии, которую я перебросил туда в последнюю минуту.

Держат этот фронт наши лучники, критяне и македонцы, половина агриан, все двадцать тысяч наших фракийцев, союзные греки и наёмная лёгкая пехота, сражающаяся как «hamippoi», то есть пешие войска, находящиеся во взаимодействии с кавалерией.

Оттуда, где нахожусь я, ничего этого не видно, однако мне ясно, что вдоль прибрежной линии протяжённостью в четыре тысячи локтей пехота и конница смешались в яростной, невиданной схватке. Если Парменион не сумеет удержать наш левый фланг, противник прорвётся, свернёт к центру и, имея численное превосходство, обойдёт нашу фалангу с фланга и с тыла. Тогда в реке произойдёт настоящая резня. А персы, скорее всего, прорвутся: их слишком много, и они прекрасные бойцы.

Это значит, я должен завершить свой прорыв первым. «Друзья» должны пробиться к Дарию до того, как кавалерия Набарзана растерзает крыло Пармениона.

Впоследствии Гефестион расскажет, что я рвался в атаку как безумец, а мой конь выглядел ещё безумнее меня. Возможно, со стороны так оно и выглядело, но в тот момент я ощущал собранность и ясность мысли. Каждый удар, который я наношу, имеет цель, и вдохновлён он не жаждой славы, но чётким осознанием того, что спасти наших соотечественников, попавших в тяжелейшее положение на левом фланге и в центре, может лишь скорая победа, одержанная мною здесь. А также уверенностью, неколебимой уверенностью в том, что от этой победы — полной, бесспорной победы — меня отделяет лишь несколько ударов копья.

Командный пункт Дария находится на возвышенности за Пинаром, на холме, имеющем форму перевёрнутого щита. Царская колесница стоит на вершине, её штандарты и плюмажи развеваются над морем шлемов, панцирей и значков его всадников. Вокруг царя собрались лучшие из лучших, знатнейшие из знатных персидских воинов.

Их здесь полторы тысячи.

А нас восемнадцать сотен.

На этом, единственном, но решающем участке поля македонские силы достигают на данный момент численного превосходства.

Сказать, что нанесённый в следующий миг сокрушительный удар решил судьбу дня, означало бы погрешить против истины. На самом деле мы буквально вязнем в плотной массе царских защитников, и бой начинает походить не на стремительную кавалерийскую схватку, а на противостояние пехотинцев, сидящих почему-то верхами. Нет, пожалуй, более подходящим будет сравнение с морскими сражениями, разворачивающимися в тесных гаванях, когда корабли сходятся вплотную борт к борту, а моряки дерутся на палубах.

Конные защитники Дария не смеют контратаковать нас, как подобало бы витязям, ибо боятся оставить своего повелителя. Поэтому они лишь теснее смыкают свои ряды и ограничиваются обороной, словно сидят на конях, высеченных из дерева. Воители Востока держатся вместе, как тяжёлые боевые корабли, тогда как наши «друзья» стремятся атаковать их, подобно оснащённым таранами триремам.

В передних рядах противника сражаются два витязя — Оксатр, брат Дария, и Тигран, потомок прославленного Тиграна, сподвижника Кира Великого. Оба они, высокие и стройные, что соответствует персидскому идеалу, но никак не эллинскому представлению о могучем герое, не взаимодействуют один с другим, однако каждый сплачивает вокруг себя избранную тысячу и царских «родственников», превращая живую стену в бастион, который не в силах проломить даже самый яростный наш натиск. Люди и кони падают в немалых количествах, но в этой яростной схватке, как и при Гранике, решающую роль играет явное превосходство над оружием персов длинного македонского копья и бронзового панциря, закрывающего грудь и спину. Прочные доспехи позволяют нашим солдатам, обходясь без щитов, держать оружие обеими руками и, нанося удары двойной мощи, сеять в рядах врага страшное опустошение. Персы отбиваются короткими копьями, древки многих из которых расщеплены чуть ли по всей длине, или пытаются наносить удары кривыми мечами, действенные лишь тогда, когда к силе рубящего взмаха добавляется инерция скачущего коня. При этом они в большинстве своём не имеют ни шлемов, ни панцирей. Защитой им служат лёгкие тюрбаны, намотанные на руку плащи и в лучшем случае маленькие круглые щиты.

Неприятель стремится составить из лошадей и всадников сплошную заградительную стену, тогда как мы, атакуя и клиньями, и поодиночке, пытаемся проделать в ней брешь, вонзая наши копья в лица людей и в конские морды. Буцефал рвётся вперёд с яростью и мощью чудовища. Враги один за другим падают наземь, сражённые ударами в горло и шею, но и сами не остаются в долгу. Персидский дротик пронзает моё бедро. На моих глазах один из вражеских воинов, уже валясь с коня с рассечённой сонной артерией, успевает полоснуть кого-то из наших своим кривым мечом. Других поражают копья, вонзённые в кадыки или глазницы.

В этой схватке особо отличились Клит Чёрный и Филот. Филот убил Мегадата и Фарсина, сводных братьев царя, в то время как Клит пробился сквозь отряд, составлявший пятую часть царских всадников Дария. Славно проявил себя в тот день и Гефестион. Число убитых и раненых беспрерывно множится.

И тут, когда схватка достигает наивысшего накала, Дарий обращается в бегство. С того места, где идёт сеча, я его не вижу, и истина открывается мне лишь после того, как мы с Гефестионом, Теламоном и Клитом во главе ведущего клина царского подразделения «друзей» прорываемся к выступу, над которым ещё реют царские знамёна. Колесница осталась, накренившись набок. Я вижу брошенную, сильно накренившуюся царскую колесницу и на миг испытываю испуг: неужели царь убит? При мысли о том, что кто-то мог похитить мою славу, меня охватывает такая ярость, что я едва не валюсь с коня.

— Дарий! — слышу я собственный крик. — Дарий!

Как рассказали потом друзья, я метался по холму, словно в припадке безумия, тогда как мои более рассудительные спутники, спешившись, переворачивали и осматривали тела, дабы царь не остался незамеченным или, паче того, не оказался затоптанным.

В себя меня приводят слова Деметра, одного из моих телохранителей.

— Александр! — взывает он, подъехав и остановившись передо мной. — Царь персов бежал!

Деметр указывает в сторону тылового персидского лагеря.

— Люди видели его, он погонял коня так, что его плеть свистела.

И вновь на меня накатывает ярость, перемежаемая, впрочем, холодной досадой понимания. Мне внятна политическая необходимость бегства Дария. Эта игра называется «Убить царя»: кто вправе упрекнуть монарха в том, что он стремится не позволить обезглавить свою державу? Но все эти резоны ничто в сравнении с моим негодованием. Я возмущён не столько тем, что противник лишил меня почётной возможности убить или пленить его, сколько самим фактом его бегства. Тем, что он вообще смог бежать. Ты понимаешь?

Он царь!

Он должен стоять и сражаться!

Сам этот поступок — бегство — кажется мне таким извращением героического воинского идеала, что, на мой взгляд, представляет собой даже не преступление, но святотатство. Клянусь Зевсом, супруга и мать этого человека находятся в персидском лагере! Его младший сын тоже здесь: как может муж явить подобную «отвагу» на глазах близких?

Рядом со мной останавливается подъехавший Теламон. Он ранен копьём в бедро, кровь густо смочила попону его коня. Буцефал наступил на шип и слегка прихрамывает. Оставив Буцефала на попечение Теламона, я сажусь на его коня: бой тем не менее продолжается. Самых быстрых своих конников я посылаю к Пармениону, отряды которого на обращённом к морю крыле оказались в настоящем аду.

— Выкликайте повсюду, что царь Персии сбежал. Пусть противник увидит вашу радость. Даже если неприятель не поймёт ваших слов, он уловит ликующий тон, а наши солдаты воодушевятся, поняв, что победа скоро будет за нами.

Теламон, несмотря на рану, хочет присоединиться к погоне, но я приказываю ему не дурить и оставаться на месте. А сам, в сопровождении ближайших соратников, скачу вдогонку за Дарием, к находящемуся в пятидесяти стадиях вражескому лагерю.

Падение великого царства так близко, что я чувствую его в своих ладонях. В самом лагере царит даже не столпотворение, а сущий ад. Группа преследования составлена из царского подразделения «друзей» и половины амфиполитан с Гефестионом, Чёрным Клитом и моей «agema» — всего четыре сотни воинов. Вокруг нас клубится сотня тысяч врагов. Зрелище не поддаётся описанию, но все они пребывают в панике и помышляют лишь о бегстве. Немногие ведущие наружу тропы уже запружены лагерной челядью, забиты толпой провинциальных новобранцев, бежавших с поля боя десятками тысяч. Сзади на них напирают ещё более беспорядочные многочисленные толпы.

— Найдите царя! — кричит Клит. — Принесите Александру его кровавые яйца!

Умение захватывать среди охваченной паникой толпы пленных, устрашать их, допрашивать и получать нужные сведения представляет собой особое искусство. Всадники на полном скаку выхватывают из толпы отдельных людей, за волосы или за ноги оттаскивают их в сторону и заставляют буквально «выхаркивать» правду.

От лагерного евнуха мы узнаем, что Дарий на самом резвом скакуне в сопровождении своего брата Оксатра и сотни «родственников» умчался на север. Они опередили нас на время, достаточное, чтобы сосчитать до тысячи.

Мы продолжаем погоню за царём два часа после наступления темноты. Наконец, когда позади остаётся сто пятьдесят стадиев, а тьма сгущается так, что по дороге можно разве что ковылять пешком, приходится остановиться. Кони наши выдохлись настолько, что им необходимо дать отдохнуть, прежде чем они смогут нести нас назад. Всё это время мимо нас в темноте движется непрерывный поток беглецов из персидского лагеря.

Дарий ускользнул.

К полуночи мы по своим следам возвращаемся к холму над лагерем персов. Потери врага превосходят самое худшее, что я мог себе представить. С бегством Дария его армия сломалась и побежала. Как и следовало предполагать, овраги и лощины оказались для людей смертельной западней. Тысячи несчастных попадали в эти провалы и были затоптаны панически бегущей толпой. Расщелины величиной с небольшие стадионы доверху завалены трупами. Мёртвые тела видны повсюду, но большая часть людей погибла не под ударами наших копий, а в толчее и давке, как это случается, например, при пожаре.

Персидский лагерь находится в пятидесяти стадиях к северу от поля боя. Когда мы на своих чуть ли не загнанных лошадях добираемся до него, наши солдаты заняты его разграблением.

Меня охватывает отчаяние. Я хватаю первого малого, который попадается мне на глаза, десятника союзной кавалерии по прозвищу Дерюжная Торба. Плащ этого малого набит всяческими безделушками так, что даже дребезжит.

— Как это называется? — возмущённо спрашиваю я у него.

— Моя добыча, господин! — отвечает этот малый с весёлым смехом.

Вне себя от ярости, я направляю коня в лагерь. Горящие палатки и подводы освещают картину повального мародёрства. Лагерь был окружён рвом и частоколом, но для рвущихся за добычей солдат это не составило ни малейшего препятствия. Ничто не могло их удержать. Даже приказы командиров, даже мой гнев.

— Найти Пармениона, — приказываю я. — И командиров подразделений! Всех ко мне!

Персидский лагерь представляет собой сущую сокровищницу. Многие наши люди в жизни не видели таких богатств, собранных в одном месте: коней и женщин, оружия, кольчуг, золотых ваз, мешков с деньгами, предназначавшимися для солдатского жалованья, и прочих сокровищ. Всё это доводит наших товарищей до состояния, близкого к безумию. Я вижу, что тысячи пленных содержатся не в особом загоне, под охраной, как это предписывается правилами, а расхватаны солдатами и младшими командирами. Каждый прибрал себе, сколько мог, в надежде на выкуп или барыш при продаже. Жёны и любовницы персов визжат, когда их вытаскивают из палаток. А вот лагерных шлюх ни смутить, ни запугать невозможно. Едва в лагере сменились хозяева, как они принялись с готовностью предлагать свои услуги македонцам. И их предложение встречает спрос: мои солдаты совокупляются с ними в самых разнообразных позах, расплачиваясь кольцами и перстнями, сорванными с пальцев убитых врагов. Пребывая в неистовом возбуждении, победители переходят из шатра в шатёр, облачаются в пышные восточные одеяния, украшая себя ожерельями, браслетами, а также мечами и кинжалами, инкрустированными драгоценными камнями. В таком виде они кажутся не обычными солдатами, а предавшимися разгулу царями и жрецами.

— Чем ты озабочен, Александр? — спрашивает Гефестион, заметив моё состояние.

Я окидываю взглядом картину варварского буйства.

— Тем, друг мой, что, похоже, всё, ради чего я трудился и что я любил, не более чем глупость.

Ко мне приближаются Парменион, Кратер и Пердикка. У остальных командиров не хватило духу показаться мне на глаза.

А на участке лагеря непосредственно под нами мы созерцаем зрелище, подобного которому мне не случалось видеть никогда: солдаты со злобой и остервенением крушат и уничтожают лагерное имущество. Ковры рубят в клочья, статуэтки и вазы разбивают вдребезги. На моих глазах солдат замахивается на удивительной работы эбонитовый стул. Гефестион кричит, чтобы он остановился, но боец ребром щита крушит изысканное изделие и ухмыляется, словно давая понять, что победители выше любых законов и правил.

Когда наконец военачальники собираются вокруг меня, я приказываю построить отряды для общих учений. Полководцы уставились на меня как на сумасшедшего.

— Всех в строй! Выкладка: походный вещевой мешок и личное оружие. Живо!

Поначалу никто не верит, что я говорю серьёзно. Одни думают, что я не в себе от усталости, другие считают всё это шуткой.

— Александр, одумайся, — говорит Парменион, единственный, у кого хватает духу подать голос. — Люди валятся с ног от усталости.

— Усталость не мешала им бесчестить имя Македонии. Они не валились с ног, когда позорили своего царя и свою страну.

На общее построение отводится время, достаточное, чтобы сосчитать до шестисот.

Я разъезжаю на коне перед дезорганизованной толпой, которую надлежит снова сделать армией.

— Этот день должен был стать днём величайшей славы! И был таковым, пока вы не испоганили и не осквернили его!

Союзников и наёмников в темноте не разглядеть, но мне удаётся рассмотреть, как Парменион, Кратер, Пердикка и остальные выстраивают все шесть отрядов македонской фаланги и царских телохранителей Никанора. Коней, которые ни в чём не виноваты, я утомлять не собираюсь, а потому приказываю Филоту спешить «друзей», царских копейщиков, пеонийцев и Парменионовых фессалийцев и построить их в шеренги в полной выкладке.

— В маршевую колонну — становись!

Я муштрую своих ветеранов, словно сопливых новобранцев. Многие из лагерной челяди и даже пленные по собственному почину выстраиваются по краям равнины, в то время как мои тысячники и сотники отрабатывают команды.

— Сомкнуть ряды! Вперёд! Нале-во, шагом марш! Бегом! Стой! Кру-гом!

Какой-то солдат, среди прочих его не разглядеть, чертыхается. Я останавливаю всю армию.

— Сариссы к бою!

Я заставляю их проделывать строевые упражнения, держа на весу пики длиной в одиннадцать локтей и весом в семнадцать фунтов.

— Ну! Кто из вас, сукиных сыновей, хочет ещё раз подать голос?

Мы продолжаем муштру. Мне и самому приходилось часами упражняться с сариссой, и я прекрасно знаю, какой это тяжкий, невыносимый труд. Какой-то солдат падает, и я приказываю удвоить темп.

— Пусть падает следующий! Мы будем упражняться всю ночь!

Сейчас мои соотечественники ненавидят меня. Они с радостью выпили бы всю мою кровь. Я же продолжаю командовать: отдаю приказы тысячникам, те пятисотенным, те сотникам...

— Нале-во! Шагом марш! Правый фланг, вперёд! Кругом!

Разве я не запрещал грабёж? Клянусь Зевсом, разве это был не первый приказ, отданный мною этой армии?

Людей рвёт, сопли текут из их носов, слюна изо ртов. Спины взмокли от пота. Вино, которого они успели налакаться, выливается прочь из их вонючих глоток.

— Солдаты вы или разбойники? Я назвал вас своими братьями. Я верил, что, когда мы вместе, никакая сила на земле не сможет устоять перед нами. Но сегодня мы столкнулись с единственной опасной для нас силой. Это алчность наших сердец, с которой мы, как оказывается, не в силах совладать.

Когда кто-то падает, я приказываю оттащить его в сторону. Стоит кому-то издать стон, и я награждаю его ударом меча плашмя. Муштра продолжается, пока напряжение не превосходит пределы человеческих возможностей: даже раненым приходится выходить на площадку, чтобы оттаскивать лишившихся чувств. Наконец я прекращаю упражнения и командую общее построение. Мой гнев не ослаб ни на йоту.

— Соотечественники, когда я видел вас сегодня в бою, вы казались мне солдатами, во главе которых можно бестрепетно выступить против фаланг ада. Я видел в вас товарищей, сражаясь бок о бок с которыми с радостью отдал бы свою жизнь. Мне казалось, что нет и не может быть более высокой чести и славы, чем считаться одним из вас. Я стремился к победе, ибо до сегодняшнего дня я верил, что это главное. Но вы показали мне, что я ошибался.

Я внимательно всматриваюсь в лица, багровые от изнеможения и чёрные от стыда. Клянусь огнём вечной погибели, я привяжу их к себе. Клянусь реками ада, я сделаю их своими!

— Вы покрыли позором славную победу в истории воинств Запада. Вы навлекли бесчестие на себя и на всю армию. Но прежде всего вы лишили чести меня. Меня, ибо человек, услышавший о сегодняшних бесчинствах, не скажет: «Это насилие было совершено Тимоном» или «Это поругание — дело рук Аксиоха». Нет, он отметит, что грабителями и мародёрами были солдаты, служившие под началом Александра. Ваши непотребства очернили моё имя, ибо вы — это я, а я — это вы. Неужто, братья, мы выступили в поход ради грабежа? Неужто мы, подобно торгашам, стремимся лишь поживиться золотом? Скажите, что это так, и я, клянусь Зевсом, сам перережу себе глотку! Если каждая победа будет превращать вас в алчных скотов, так лучше сразу сложите для меня погребальный костёр. Я взойду на него и сам разожгу его под собой, лишь бы только не быть больше свидетелем подобного бесстыдства. Непреходящая честь и бессмертная слава — вот что позвало нас в поход. Мы воюем, дабы возжечь светоч величия, неугасимый в веках. Я разожгу его, и, клянусь мечом всемогущего Зевса, вы будете бороться за это вместе со мной. Все до единого!

Все замерли и затаили дыхание. В этот миг я ненавижу их и люблю, как и они любят и ненавидят меня. И они, и я знаем это.

— Братья, как ни трудно мне было снести позор, навлечённый вами на моё имя, я сделал это из любви к вам. Но сейчас выслушайте меня и запечатлейте мои слова в своих сердцах. Того солдата, который позволит себе снова обесчестить наше содружество, я не стану наказывать с отцовской любовью, как наказывают провинившихся сынов ради их исправления, но навеки изгоню его из своего сердца и из нашего сообщества.

Похоже, их проняло.

— А теперь — прочь с моих глаз, все вы, за исключением старших командиров. Для тех у меня припасено ещё несколько слов.

Того, что было сказано мною высшим начальникам, я тебе повторять не стану. Замечу лишь, что многие предпочли бы кнут этим бичующим словам. Однако, покончив с этим, я обращаю гнев на себя.

— В конечном счёте ответственность за любое настроение в армии лежит на командующем. Раз такое могло случиться, стало быть, я недостаточно озаботился тем, чтобы привить вам, мои командиры, те высокие воинские идеалы, которым, как мне казалось, должны были следовать и вы, и вся армия. Поэтому я отказываюсь от своей доли добычи. Причитавшаяся мне часть будет распределена среди наших раненых и искалеченных товарищей, а также потрачена на жертвоприношения и воздвижение надгробий павшим.

Отпустив командиров, я удаляюсь в свою палатку, приказываю юношам свиты никого ко мне не пускать и засыпаю. Пробуждаюсь я лишь поутру и после совершения от имени армии благодарственного жертвоприношения вызываю Леонната Любовный Локон, дабы поручить ему позаботиться о захваченных нами в лагере супруге Дария Статире[2] и матери царя Сизигамбис.

В полдень ко мне обращается Пердикка с просьбой принять его. Он сообщает, что солдаты терзаются угрызениями совести и молят о прощении. Я отсылаю его без ответа. То же происходит с Теламоном, затем с Кратером. Последним заходит Гефестион: дежурные пропускают его беспрепятственно, ибо знают, что он — мой ближайший друг. Гефестион упрашивает меня из любви к нему хотя бы выглянуть наружу. Не в силах отказать дорогому другу, я неохотно соглашаюсь.

Как оказывается, всё пространство перед палаткой, целое поле, завалено теми самыми сокровищами, которые пробудили вчера такую алчность: статуями и драгоценными сосудами, мебелью, пурпурными тканями, золотыми украшениями. Вокруг десятками тысяч собрались воины.

— Александр, — обращается ко мне Кратер от их имени. — Здесь вся добыча, до последней серёжки и амулета. Забери всё. Нам ничего не нужно. Только не отвращай от нас своё лицо.

— И это всё, ради чего ты вызвал меня сюда? — холодно спрашиваю я у Гефестиона и поворачиваюсь, чтобы удалиться в палатку.

Друг, однако, удерживает меня за руку и умоляет не ожесточать своё сердце против наших товарищей. Неужели я не вижу, как сильно они любят меня?

Я перевожу взгляд с одного лица на другое; седые десятники, израненные в боях сотники. Никогда прежде не видел я на этих суровых лицах столь пристыженного выражения. Солдаты плачут. Меня самого это трогает до слёз, которые мне удаётся сдержать лишь крайним напряжением воли. Но я всё ещё разгневан на этих людей и уж, конечно, не отпущу их с крючка.

Наконец, весь в окровавленных повязках, вперёд выступает Сократ Рыжебородый, тот, кто, выдержав самые тяжкие испытания, один из немногих ничем не запятнал своей чести.

— Александр, — говорит он, — разве мы не были верны тебе? Не проливали кровь и не умирали за тебя? Не служили тебе по зову сердца, не за страх, а за совесть?

Я больше не могу сдерживать слёзы.

— Так чего же ты ещё от нас хочешь? — спрашивает Сократ дрожащим от избытка чувств голосом.

— Я хочу, чтобы вы были... безупречны.

Вся армия издаёт единый вздох.

— Ты хочешь, чтобы все мы стали такими, как ты? Стали тобою? — восклицает Рыжебородый.

— Да!

— Но это невозможно, Александр. Мы всего лишь люди!

Лица людей искажены мукой.

Весь мой гнев исчезает.

— Неужто, Сократ, ты мог поверить, что я не люблю тебя? Или вас, друзья мои?

Мне вдруг становится ясно, что я до сих пор не могу простить себе страшной ошибки, повлёкшей за собой резню в лазарете. Того, что допустил бегство Дария, из-за которого война затянется на неопределённое время. Того, что по моей оплошности наше торжество оказалось неполным.

— Если мне и пристало гневаться, то только на самого себя. Я подвёл вас...

— Нет! — восклицает армия. — Никогда!

Рыжебородый делает шаг ко мне. Я раскрываю объятия.

Войско издаёт звук, похожий на стон, но то стон радости. Люди бросаются ко мне, окружают меня тесной толпой, и мы, не стыдясь слёз, рыдаем так, будто наши сердца готовы разорваться. Ни один воин не соглашается уйти до тех пор, пока не коснётся меня рукой и не удостоверится в том, что любовь и милость царя вновь пребывают с ним.

Девять месяцев спустя, в Египте, меня приветствуют как Гора, божественного сына Ра и Амона. Восторженные толпы заполняют главные улицы. Я провозглашён фараоном, преемником власти Осириса и Исиды.

Но я уже не тот человек, которым был до памятной схватки у Пинара.

Командующий армией управляет неуправляемым и стремится предвидеть непредсказуемое. В ходе сражения он всегда имеет дело со множеством неизвестных, неучтённых факторов. Это мне было ясно издавна. Но только после того, как при Иссе были изувечены наши несчастные товарищи, Дарий сбежал с поля боя, а наша армия предалась стихийному, разнузданному разгулу, я по-настоящему уразумел, сколь в действительности мала власть того, кто мнит себя победителем и завоевателем.