Александра

Суд

Приходилось ли вам, дорогие читатели, бывать в подмосковном лесу в мае? Это удивительная пора.

Должен, правда, сознаться, что люблю подмосковный лес и в зимнее время, когда все без исключения деревья носят на своих головах белые снежные ушанки со свисающими ушами, а ветки, будто расставленные в стороны руки, покрыты такими же белыми снежными рукавами.

Очень примечательны в это время снегири со своими розовыми нагрудничками да сороки, выделяющиеся не только чернотой крыльев, но и резкими криками на фоне белого лесного безмолвия в зимнюю пору. Зимой, конечно, прекрасно. Это такая чистота, такая опрятность во всём, о которой весь год мечтаешь, пока первый снег не выпадет, чтобы обрадовать истосковавшуюся душу. Берёзы с обнажёнными белыми стволами, что девушки, собравшиеся целой гурьбой купаться в речке — вот-вот прыгнут озорницы с крутого берега в воду. Но не прыгают. Тишина.

Тут-то тебе, что ни движение, то след в лесу. Сорвалась шишка или отломился комок снега — вот тебе и ямка на белом ковре под самым деревом.

Пробежала мышка полёвка по начинающему только твердеть насту, и на, пожалуйста, длинная, как струна, тоненькая строчка следов. А там трезубцы отпечатались в большом количестве посреди полянки — не иначе, как сорока скакала, да, видно, не совсем удачно, так как чуть дальше перья чёрные с белым рассыпаны — это значит, что попалась она в лапы лисицы, притаившейся за деревом. Не поленишься пройти ближе, так и увидишь лисьи приметы те, что не замелись длинным пушистым хвостом хозяйки. Кончишь скрипеть по снегу сапогами, и опять тишина.

Май в лесу — совсем другое дело. Сам застынешь на месте, а кругом все словно не замечают тебя, занятые своим делом. Сверчки где-то в траве сверчат без умолку, а рядом то пчела прожужжит, то шмель самолётом над головой своим гудением обозначится, то застучит дятел, выискивая под корой дерева себе пищу, да тут же от него вжик! — бельчонок вниз по стволу молнией соскользнёт и мгновенно снова вверх, ну да теперь уж царапанье коготками по коре слышно, а через мгновенье с толстой ветки, где безопасно, слышится его цоканье любопытствующее: «Чего пришло, странное двуногое существо?»

Только его, пожалуй, ты и интересуешь. Зато соловьи друг с другом перекликаются, соревнуются между собой: кто кого перепоёт, чья трель длиннее и заливистее будет. Да тут скворец кого-то из них передразнит, и те замолкают на мгновение, прислушиваясь — что за нахал в их спор вмешивается? А над всем этим, равномерно отсчитывая такт лесной музыке, несётся чёткое ку-ку, ку-ку, ку-ку… Считай, если не устанешь.

Нет, май, конечно, не то, что февраль. Сядешь на электричку, и махнёшь, скажем, до Щёлково, а там на автобусе подальше от города. Выйдешь в сторону какой-нибудь дачи, и пока до неё доберёшься, столько надышишься ароматом белой черёмухи да сочными майскими травами, что грудь так и распирает от радости и счастья оттого, что дышишь, живёшь, существуешь на белом свете. Тут тебе и ландыш выглянет из своих зелёных шелков одеяния, напоминая белизной колокольчиков зимнюю чистоту, а там издали бледно зажелтеют отходящие уже цветы мать-и-мачехи и пыхнут оранжевым цветом ноготки. Да мало ли их — цветов всяких — в майском лесу? Что в лесу? Пойди на огород, сколько там, на грядках и по соседству ромашки да нивяника, что заставляет работать и работать цапками, выкапывая их корни, если хочешь не цветы сорные, а клубнику крупную да сочную собирать?

Словом, милый мой читатель, знакома эта картина была Настеньке не понаслышке от кого-нибудь, а от той самой дачи, что неподалеку от Щёлкова, где она только что провела прекрасный денёк с бабушкой, мамой, папой и Верочкой. Всем хватало работы. У кого есть дача в Подмосковье, те знают, что значит для них май — это работа до пота, но и радости выше головы. А как вернулись с дачи в Москву, тут и началось.

В почтовом ящике лежала повестка на имя Александры Алексеевны Болотиной с требованием явиться в районную прокуратуру и с указанием, что в случае неявки вызываемая будет подвергнута приводу и так далее. Они пошли вместе: Настенька, поскольку вызвали Александру, а она и была ею, мама, так как она не могла не пойти с дочкой, и Верочка — поддерживать морально и физически, если придётся, Настеньку и маму. Но в кабинет прокурора пустили только Настеньку, оставив родных переживать не в приёмной, где можно было хотя бы сесть, а в коридоре, где стулья поблизости не предусматривались, лишь где-то в самой глубине стояла скамеечка, куда и направились Вера с мамой.

Герман Николаевич Горохов допрашивал далеко не первый раз и потому, пригласив Настеньку сесть, натренированной годами интонацией стал задавать сухие стандартные вопросы, ответы на которые незамедлительно регистрировались сидевшей рядом секретаршей.

— Фамилия, имя, отчество? Год рождения? Адрес проживания? Прописаны там же?

Настенька отвечала, как ей казалось, внешне спокойно.

Затем прокурор сообщил для сведения Настеньки, что произведено возобновление уголовного дела по факту гибели Вадима Демьяновича Попкова в связи с тем, что установлены новые, неизвестные при расследовании дела обстоятельства, и что гражданка Болотина Александра Алексеевна подозревается — при этом Горохов сделал упор на последнем слове и даже повторил его — подозревается, а не обвиняется, в совершении умышленного убийства.

Горохов наблюдал за сидевшей перед ним девушкой и чувствовал её внутреннее напряжение. Зная о её реакции на первую попытку ареста, он ожидал и сегодня нервной истерики и заранее попросил секретаршу держать поблизости нашатырь, воду и другие необходимые в подобных случаях предметы.

Но Настенька на удивление выглядела спокойной, и потому прокурор продолжал:

— Должен предупредить вас, гражданка Болотина, что, как подозреваемая, вы пока не несёте ответственность за дачу ложных показаний, а так же за отказ и уклонение от них. Но я вам не советую избегать разговора со мной. Следователь мною уже назначен, можете записать — Кругликов Захар Иванович, но мне бы хотелось самому сначала разобраться с вами, чтобы облегчить нашу общую задачу.

— Мне почему-то кажется, — вступила неожиданно для самой себя в разговор Настенька, — что именно задачи у нас с вами совершенно разные. Вы хотите меня посадить в тюрьму, а я этого не желаю.

— Нет, не так. — Вспылил Горохов. — Вы ещё молодая и не понимаете многого. У нас с вами одна задача — найти истину, то есть, что есть правда. Вы скажите откровенно, убили вы парня или нет?

Громкий голос прокурора выбил Настеньку из равновесия и она, не ожидавшая прямого вопроса, тихо ответила:

— Наверное, да, но…

— Никаких но, — продолжал греметь Горохов. — Вы убили человека и столько времени спокойно разгуливали по Москве, где он уже не живёт, продолжали учиться, хотя и бросили потом учёбу, спокойно ездили в Ялту отдыхать, а ведь для вашего сведения убийство с умыслом да при отягчающих обстоятельствах наказывается лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет со ссылкой или без таковой или…

Горохов выдержал паузу, наблюдая за реакцией Настеньки, и уже несколько тише, но жёстко добавил:

— или смертной казнью согласно статьи сто пятьдесят восьмой уголовно-процессуального кодекса РСФСР. Это вам не шутки. А вы говорите «но». Убили, вы это признаёте, и придётся отвечать.

— Да, но я не хотела убивать.

— Вот это надо ещё доказать, гражданка Болотина. Вы же не поднимете мёртвого из могилы, чтобы он подтвердил ваши слова о том, что вы хотели, а что не хотели? Поэтому сейчас я вас больше не буду допрашивать. Остальное расскажете следователю. Советую и ему говорить чистую правду. Это облегчит и вашу судьбу, и вашу душу. Покаяние всегда помогает. А сейчас я объявляю вам, что не арестовываю вас и не заключаю в камеру предварительного заключения только потому, что у вас слишком много ходатаев и поручителей, которым я обещал не трогать вас пока. Надеюсь, вы это оцените правильно и будете являться на допросы по первому требованию. Поэтому мерой пресечения избираю подписку о невыезде из города. Сейчас вы подпишете ваше обязательство не отлучаться с места жительства до окончания предварительного следствия и суда без разрешения прокуратуры или суда, а так же являться по их вызову. И подпишите протокол допроса. На этом пока всё.

Настенька морально была убита, но с каменным лицом, молча поставила подписи на предложенных секретарём бумагах и вышла из кабинета.

Только поздно вечером, освободившись от других важных дел, пришёл в квартиру Большого Ржевского переулка адвокат Леонид Евгеньевич Пермяков.

Узнав о посещении прокуратуры, спросил, почему ему не позвонили о повестке.

Но, оказывается, ему звонили несколько раз, но не могли застать ни дома, ни на работе.

— Да, конечно, меня трудно было вчера и сегодня поймать по телефону, — согласился Пермяков, потирая руки, будто только что вошёл с мороза, хотя на дворе стояла майская теплынь. — Ну, ничего, теперь я весь в вашем распоряжении. До победы ещё далеко, но и отчаиваться не следует. Пойдём, Настенька, в твою комнату и поговорим поподробнее.

Устроившись на диване рядом с Настенькой, буквально упавшей в кресло, Леонид Евгеньевич попросил девушку рассказать о допросе, и пока она излагала то немногое, что произошло в прокуратуре, адвокат осматривал комнату, медленно переводя взгляд с книжных полок, заставленных многочисленными словарями, учебниками, романами на иностранных языках и видео кассетами, на японский музыкальный центр, телевизор, видео магнитофон, вазоны с цветами, большую пушистую собаку, сделанную из искусственного меха, которую хозяйка по ребячьи посадила себе на колени и теперь гладила, как живую.

Когда Настенька закончила говорить, Пермяков недовольно покачал головой и забарабанил пальцами правой руки по своему округляющемуся животу:

— Зачем вы признались, что убили Вадима? Этого делать вообще не следует. Теперь придётся менять показания.

— Но я же и правда его убила?

— Да откуда вы знаете? Единственное, что вам известно наверняка, и на чём надо стоять до конца, это то, что вы столкнули его с себя. Так?

— Так. Только, Леонид Евгеньевич, я уже просила вас не говорить мне «вы», а то я чувствую себя, как в суде.

— Извини, Настенька. Расскажи мне поподробнее, что и как происходило, как на духу. Ничего, что я мужик. Забудь об этом. Для нас важна каждая деталь, каждая мелочь.

Слушая, он быстро помечал что-то в появившемся из кармана пиджака блокнотике, прерывая иногда вопросами:

— Минутку. Ты уверена, что тебя насиловали трое?

— Почему насиловали?

— А ты что, их сама пригласила к себе?

— Нет, конечно.

— Ты хотела их?

— Да ну что вы?

— Так чего же ты споришь? Каждая вещь должна называться своим именем. То, что делается против желания кого-то, является актом насилия. Но ты убеждена в том, что их было трое?

— Это подтвердилось.

— Каким образом?

— Аль Саид признался в этом работнику госбезопасности Поварову, который беседовал с ним по поводу его болезни СПИДом. С Соковым из МИДа я разговаривала сама по телефону недавно, он говорил мне, что проверялся на СПИД и у него ничего не обнаружено. Он не отрицал, что был со мной.

— А зачем ты ему звонила?

— Это не я, а он мне звонил?

— Почему?

— Как я поняла, хотел загладить свою вину и предложить мне работу за границей.

— Это очень важный свидетель, хотя, боюсь, что он будет отказываться на суде.

— Как же это можно?

— Очень просто. Если он признается, что был с тобой в числе троих, его тут же привлекут за соучастие в изнасиловании. Но пойдём пока дальше. Третьим был Вадим, которого ты, придя наконец в себя, сбрасываешь, что трудно себе представить, учитывая его рост и вес, о котором ты мне говорила в прошлый раз. Однако это произошло. Пусть так. Что дальше?

— Помню, что музыка перестала играть. Я стала одеваться, а Вадим не двигался. Но ведь он был пьян. Я об этом тогда не думала. Схватила простыню с кровати и выбросила в форточку.

— Для чего ты это сделала?

— Сама не знаю. Хотелось со всем этим ужасным покончить. Я думала, что когда Вадим проснётся, то увидит простынь с кровью и начнёт со своими приятелями смеяться.

— Вот, Настенька, самое важное. Ты была уверена, что Вадим жив. Ты не собиралась его убивать.

— Конечно.

— Так-то так, но пока бездоказательно. А как тебе вспоминается, трудно было вытолкнуть простыню? Форточка ведь небольшая?

— Наоборот, очень легко. Там была такая вьюга, что её вырвало ветром из моих рук, как только часть простыни оказалась снаружи.

Адвокат опять сделал запись в блокноте.

— Понятно. Теперь расскажи, пожалуйста, как ты познакомилась с Вадимом. Почему это важно? В статье Аликберова утверждается, что ты сама соблазнила его, зная о высоком положении отца, и чуть ли не выполняла задание органов, связанное с этим.

— Всё это сплошная чепуха, Леонид Евгеньевич. За два года до этого Вадим приставал ко мне со своим знакомством, а Наташа и Вика меня всё время от него отговаривали, как чувствовали, что ничего хорошего от этого знакомства не будет. Но он всё-таки уговорил меня однажды пойти в ресторан, где я ему влепила пощёчины за то, что он назвал моего дедушку дворнягой.

Настенька прервала рассказ, тяжело переводя дыхание. Воспоминание о любимом деде, чуть не нарушило данное себе слово быть сильной. Слёзы готовы были вновь вырваться из глаз. Но, вздохнув глубоко несколько раз, она продолжала:

— Какой-то высокий чин там оказался в то время, и это спасло нас от больших неприятностей. Целый год Вадима не было в институте. Он работал в Англии стажёром. Потом вернулся и стал снова ко мне приставать с заверениями в любви. Сначала я не верила и просила даже моих однокурсников охранять меня от Вадима. Но он был таким настырным со своими цветами и подарками, что просто заколебал, и я сдалась. Честно говоря, как дура, поверила, что он на самом деле влюбился. Ну и поехала на это дурацкое празднование Рождества. Я и подумать не могла, что он всё это устроил и столько времени ухаживал за мной только для того, чтобы отомстить за пощёчины.

— А почему ты решила, что он всё специально продумал в качестве мести?

— Так ведь я, как сейчас слышу его слова, которые он сказал, будучи на мне в ту ночь и обнимая: «За всё отвечать нужно, голубушка. Я обиды не прощаю». Он, видите ли, до сих пор не забыл, как я его по щекам била. Вот, когда он подтвердил, что всё специально подстроил: эти ухаживания, праздник с друзьями, которых пригласил, чтобы только наказать меня за его же собственную подлость, — тут я и не выдержала, и уж не знаю как, но швырнула с себя этого паршивца. Вот и всё, что было.

Леонид Евгеньевич опять погладил животик и забарабанил по нему пальцами.

— Ничего не поделаешь. Что было, то было. Но будем бороться. Когда будешь говорить со следователем, рассказывай то же самое. Тут ничего выдумывать не надо. Вопрос в том, чему они поверят, а чему нет. Не заводись, если они не будут верить. Стой на своём. А я тем временем займусь свидетелями.

Несколько недель Настеньку вызывали к следователю. То одно уточняли, то другое.

Друзья Настеньки тоже не сидели, сложа руки. Лола подготовила подборку стихов Настеньки в журнал «Литературная учёба». Скоро номер с её первым творческим опытом должен был появиться на прилавках «Союзпечати». Из музея на запрос прокуратуры послали характеристику, описывающую молодую сотрудницу с самой лучшей стороны. Общественным защитником избрали заведующую архивом Татьяну Евгеньевну Кузьмину. Выбор её объяснялся, видимо, тем, что свою правоту она умела отстаивать, как никто другой, а эмоциональный голос её слышался сразу на всех трёх этажах. Была уверенность в том, что и на суде она не растеряется и найдёт, что сказать в защиту Настеньки. Хотели, правда, сначала избрать Евгения Николаевича, что выглядело бы солиднее, но он совсем недавно пришёл в музей и его могли обвинить в плохом знании подзащитной.

А страна жила своей беспокойной жизнью. Публикации о деле с убийством Вадима несколько приостановились. Внимание всех приковала статья Нины Андреевой в «Советской России». Сначала все замерли в недоумении. Шла бурными темпами перестройка, о ней гремели все средства массовой информации, ей пели хвалу, и вдруг кому-то пришло в голову усомниться в её предстоящих многообещающих успехах. Более того, через два дня после выхода статьи, то есть пятнадцатого марта, секретарь ЦК партии Егор Кузьмич Лигачёв выступил с такими словами:

— В воскресенье «Советская Россия» опубликовала интересную статью Андреевой из Ленинграда. Материал не случайный. Прошу товарищей главных редакторов обратить на него внимание.

И готовы были бы редакторы сказать по военному «Есть!», чтобы поддержать тревогу ленинградки за будущее Отечества, но на улице шёл тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год. Праздник на этой улице готовился другими идеологами. Чуть не подавший заявление об отставке, протестуя против публикации в «Советской России», тёмная лошадка Александр Яковлев, не стал всё же уходить из Политбюро, тем более, что Горбачёв устроил всем разнос за появление антиперестроечного материала в центральной прессе и добился от своих соратников прямого отказа от поддержки Андреевой.

Яковлев сделал шаг более заметный, подготовив публикацию без подписи в газете «Правда» под заголовком: «Принципы перестройки: революционность мышления и действия». Этой именно статьёй, опубликованной пятого апреля, начался обвал нападок на тех, кто подобно Нине Андреевой возмечтал остановить надвигавшуюся на страну вакханалию власти любителей набивать свои желудки несчастиями других, отличающихся от этих властолюбцев уже тем, что они — эти другие — не понимают звона золотых монет, сладкого шелеста зелёных долларов, возбуждающей радости от сознания того, что в банках (коммерческих, а не стеклянных) на собственных, а не государственных счетах, лежат крупные суммы.

Яковлев не был «другим» и потому писал, что статья «Не могу поступаться принципами» подняла вопросы серьёзные и в таком ключе, который иначе, как идейной платформой, манифестом антиперестроечных сил не назовёшь… Пожалуй, впервые читатели в столь концентрированной форме увидели в этом «письме в редакцию» не поиск, не размышление и даже не просто выражение растерянности, сумятицы перед сложными и острыми вопросами, которые ставит жизнь, а неприятие самой идеи обновления, жёсткое изложение весьма определённой позиции, позиции по существу консервативной и догматической. По сути дела, два основных тезиса красной нитью пронизывают всё её содержание: зачем вся эта перестройка и не слишком ли далеко мы зашли в вопросах демократизации и гласности? Статья призывает нас сделать поправки и корректировки в вопросах перестройки, иначе якобы «власти» придётся спасать социализм…»

Незаметная простому народу продолжалась в ЦК партии, с каждым днём всё более обостряясь, непримиримая борьба секретарей, борьба всё ярче проявляющихся направлений в развитии государства.

Настенька, прочитав в «Правде» статью без подписи, побежала к только что пришедшему с работы папе.

— Смотри, что за чепуху печатают. Помнишь статью Андреевой? Она действительно боится за судьбу социализма в стране. И большинство людей боятся, что вместо него придёт капитализм. А в «Правде» Андрееву критикуют. Я этого не понимаю. Я в «Известиях» как-то прочитала статью о том, как в Киеве с аукциона продали очень ценную книгу, которую украли из фондов центральной научной библиотеки. Представляешь, члену аукционной комиссии Бердичевскому заявили открыто протест работники библиотеки и потребовали снять книгу с продажи, так он ответил тогда, что они де не юристы и не следователи.

И книга была продана. Я всё время думаю об этом случае, который, мне кажется, становится стилем сегодняшней жизни, когда во имя больших денег позволяется всё. Все видят, как на элементарной спекуляции процветает в Москве кафе Фёдорова, но никто ему не мешает, никто не останавливает. Значит, это нужно не только ему. Сегодня утром у меня родились такие строки:

Папа не спорил с Настенькой. Обняв за плечи дочь, сказал только:

— К сожалению, ты абсолютна права. Только многие волки, по-моему, уже пришли. И это печально. Но ты молодчина, Настенька. Пиши дальше. Хотя кто же сейчас такое будет публиковать?

— Папа, — обиженно сказала Настенька, — я пишу не для печати. Мой принцип писать не для чего-то или кого-то, а тогда, когда не могу не писать.

— Это, может быть, и правильно в какой-то степени, — уклончиво соглашался отец, — но лучше, когда твои мысли, которые ты считаешь правильными, и они выражены в доступной художественной форме, будут оставаться не только в твоём дневнике, но и помогут кому-то другому разобраться в самом себе, понять ситуацию, научиться чему-то такому, что есть у тебя, но нет у других.

Представь себе, что все бы писали только для себя. Что бы было? На каких бы примерах мы воспитывались? Ведь с самых давних пор былины воспевали русских богатырей. И эти, порою сказочные, герои рождали новых реальных героев, когда приходилось бороться с монгольским нашествием, со шведами, французами, немцами. Да твой же Островский, в музее которого работаешь, мог бы просто героически бороться со своей болезнью, не занимаясь книгой, и, может, прожил бы на несколько лет больше. Но кто бы об этом узнал, не напиши он книгу «Как закалялась сталь» такой по содержанию, что миллионы стали её читать и миллионы брать пример с Корчагина в своей жизни? Так что и твои стихи могут пригодиться не только тебе, если будут опубликованы.

Настенька не возражала. В ту майскую ночь, когда она почувствовала рождение ребёнка внутри своего тела, она вспоминала и папины слова, принимая решение начинать свои литературные выступления.

Но кроме статьи Нины Андреевой, вокруг которой разгорались страсти в печати, по радио и телевидению, на улицах и в домашней обстановке, другое событие охватывало многие умы. Приближалась девятнадцатая всесоюзная партийная конференция, в задачу которой входило подтолкнуть перестройку, за три года которой обещанных Горбачёвым положительных результатов так и не увидели. Ставшая всем известной Нина Андреева уже писала своё письмо делегатам этой конференции, в котором решила в период огульной клеветы на прошлое Родины обратить внимание партии на тот факт, «что при всём драматическом и трагическом советские народы под руководством партии, созданной и выпестованной В.И. Лениным, совершили всемирно-исторический подвиг, пробив брешь в мировой системе империализма, построили общество, не знающее эксплуатации и угнетения, возвеличили своё рабоче-крестьянское Отечество, защитили его от бешенных атак внешних и внутренних врагов».

Невысокая, но статная темноволосая женщина с густыми широко разбегающимися бровями над почти всегда серьёзными глазами из редко теперь тихой ленинградской квартиры анализировала опубликованные заранее тезисы конференции, отмечая с горечью в письме, что «в Тезисах не нашлось места фиксации коммунистической перспективы страны… указано на «революционность созидания», «идеологическое обновление», «воспитание гражданских качеств личности», но ни слова о необходимости коммунистического воспитания всех классов и слоёв общества в ходе борьбы с мелкобуржуазной и буржуазной идеологией».

Ленинградского преподавателя технологического института взволновало то, что коммунистическая по своему названию и сути партия, главной задачей которой было всегда строительство коммунизма и воспитание коммунистического общества, вдруг в планах теоретической конференции, предполагающей программное значение, не говорит вообще о коммунизме. Поэтому она высказала именно эту мысль: «Наша партия есть коммунистическая партия Советского Союза, а отнюдь не партия перестройки Советского Союза».

Как жестоко она ошибалась в этом вопросе. Лидеры во главе с Горбачёвым как раз и сделали коммунистическую партию партией перестройки, то есть переделки могущественного государства в будущий придаток более сильных государств.

Но, чу, об этом пока молчок. Это может знать Михаил Горбачёв, Александр Яковлев, но ни в коем случае другие. К этому времени Польская «Солидарность» уже полностью разваливала свою страну, искореняя последние остатки социализма. То же самое должно было переноситься в Советский Союз, но говорить об этом пока не следовало.

Тем временем, пока Нина Андреева писала письмо делегатам партийной конференции, пока готовились доклады на неё Горбачёву и остальным выступающим по плану и сверх него, у Настеньки дела складывались по-разному.

Были, как говорится новости и хорошие, и плохие.

Опубликовали подборку стихов, и Настенька от радости скакала по квартире с журналом в руках. Мама, папа, бабушка и Вера взволнованно искали по киоскам дополнительные экземпляры, которые можно было бы дарить всем родным и знакомым. Лола пригласила молодую поэтессу на заседание молодёжной секции при редакции журнала «Литературная учёба». В этот раз Настенька пошла туда с удовольствием и познакомилась со многими сверстниками и людьми помоложе, но все были пишущими, все считали себя гениальными, все с готовностью читали свои произведения друг другу. Настенька тоже читала свои стихи, заметив, что они нравились. Это была жизнь, готовая увлечь Настеньку с головой.

Но совсем рядом шла другая. О ней напоминал следователь Кругликов.

Внешность его совершенно не соответствовала его фамилии. Скорее всего, ему подошла бы фамилия Остряков или Уголков, так как вся фигура его напоминала сплошные острые углы. Лицо широкое вверху резко заострялось подбородком, тонкий длинный нос напоминал остроконечную линейку, поставленную ребром для разделения двух худых половинок лица, кадык на горле торчал, пугая мыслью, что может прорвать кожу, плечи были широкими, но грудь довольно тонкая, а потому вся фигура напоминала вешалку для одежды.

Симпатии у Настеньки следователь не вызвал. Возраст его она определила в пределах тридцати — тридцати пяти лет. Манера говорить отличалась одной особенностью: он не смотрел на собеседника. Задавая вопросы, не пытался увидеть по глазам, обманывают его или нет, не пытался использовать известный приём гипнотизирующей змеи. Эту роль, как поняла Настенька, у него выполняли уши. Но эта догадка пришла позже, когда Настенька проговорилась о том, чего не следовало вообще упоминать.

Захар Иванович — так звали следователя — вёл разговор, делая записи как бы между прочим, глядя куда-то в сторону и изредка почёсывая шею возле кадыка. Хрипловатым голосом он спрашивал так, будто на самом деле его всё это и не интересовало.

— На прошлом допросе вы говорили, что насильников было трое. Первым иностранец из Алжира. Вторым Соков из МИДа и третьим потерпевший Попков. Мы это обсуждали. Двоих свидетелей у нас нет, так как, что с Попковым произошло, вы знаете, а алжирец Аль Саид, как мне сообщили, скончался от СПИДа. Об этом я и хотел поговорить с вами сегодня. Когда он пришёл в комнату, где вы находились, вы знали о том, что он болен?

— Нет, конечно.

— Так что вас это не пугало?

— Но мы же обсуждали этот вопрос в прошлый раз. Я объясняла вам, что меня вообще ничего не пугало, так как я была в бессознательном состоянии. Вы меня пытаетесь поймать, но я вам рассказываю всё так, как было.

— Хорошо. А когда вы узнали о том, что Аль Саид болен?

— Мне об этом сказал аспирант Юрий Павлович, с которым мы были на том вечере. О нём я тоже рассказывала. С Юрой мы встретились случайно в Елисеевском гастрономе, где он и сказал мне о том, что Аль Саид болен СПИДом.

— Ну, это к вам не имело отношения.

— Как же не имело? — Возмутилась Настенька, горя желанием увидеть глаза следователя, говорящего такую чепуху. Но тот продолжал смотреть в сторону, подперев теперь голову рукой.

— И что же вы потом, испугались и побежали к врачу?

— Да нет, знаете. Какой смысл идти к врачам? Вам ведь тоже известно, что эта болезнь неизлечима. Так что я сначала, конечно, испугалась, а потом пришло озлобление.

— Решили убить его?

— Во-первых, не убить. Тут вы меня не поймаете. Убивать я никого не хотела. А вот отомстить мужикам нужно было.

— Всем?

— Зачем же всем? Мне только иностранцы были ненавистны. Просто видеть их не могла. Ведь у нас в стране тогда не было никого из носителей СПИДа. Это я всё узнала, когда поняла, что заболела. Стала изучать литературу и все новые публикации. Теперь я по СПИДу профессор. Вы, может, не слышали, что сейчас в мире сто пятьдесят тысяч больных СПИДом и около полумиллиона носителей вируса, у которых проявляются симптомы болезни. А носителей вируса без признаков болезни около десяти миллионов. До сих пор не знают, что именно вызывает СПИД. Но появился он в Африке. Откуда, благодаря международным половым контактам, распространился в Америку и Европу. Хотя есть и другие версии.

— Спасибо за лекцию. А чем же вы могли отомстить мужикам?

— Чем же ещё, как только спать с ними?

— Так вы вступали в половые отношения с иностранцами, чтобы отомстить им?

— Да, глупая была. Это недолго происходило. Всего несколько раз. Потом дошло до сознания и перестала.

Следователь Крупников был потрясён признанием Настеньки, но, как говорится, и ухом не повёл, чтобы не насторожить допрашиваемую. Одна его рука продолжала поддерживать голову, другая писала.

Дальше речь пошла о работе Настеньки в музее, о том были ли ещё какие-то контакты?

— Да уж были, — засмеялась она, — но это теперь не имеет значения, поскольку, как выяснилось, у меня в крови нет вирусов СПИДа, а, во-вторых, я собираюсь замуж.

Не читая, Настенька подписала протокол, и ушла. Вечером она опять рассказывала Леониду Евгеньевичу о допросе. Услышав, что Настенька рассказала следователю о встречах с иностранцами, Пермяков схватился за голову:

— Настенька, до чего же ты наивна. Ты мне всё дело испортишь. Как же можно было говорить следователю о таких вещах? Ведь они ничего не знали.

Ты даже мне этого не сообщала. А теперь это им как мёд на хлеб с маслом. Они так это обыграют, что тебя любой суд примет за распутницу.

— Леонид Евгеньевич, — губы Настеньки задрожали, и она закусила нижнюю до боли, чтоб успокоиться, — я привыкла говорить правду. Если я что-то делала неправильно, так всё-таки делала, и нечего отрицать.

— Милая моя, — взмолился адвокат, — кто же тебя просит обманывать? Но тебя не спрашивали об иностранцах. Зачем же давать лишний козырь в их руки?

Ты пойми, что на суде будет настоящая война между прокурором и мною. Война за то, виновна ты или нет. А ты своим признанием мне прямо нож в спину вставила.

— Ну, извините, Леонид Евгеньевич. Честное слово, не ожидала сама, что заговорю об этом.

— Ладно уж, извиняю. Только, если у тебя ещё какие-то сюрпризы есть, скажи мне заранее. Просто тебе же хуже. Настройся выслушать о себе лишнее ведро грязи, которого могло и не быть.

Пермяков улыбнулся и, постучав по своей голове ладонью, сказал:

— Хорошо, что тут есть кое-что. У меня для суда такой сюрприз приготовлен, что они никуда не денутся, а тебя оправдают.

Настенька вскинула ресницы. Голубые глазёнки вопросительно и с надеждой уставились на адвоката.

— Э, нет, — закачал головой Пермяков, — говорить тебе не буду. Ты тут же выдашь с потрохами. Сказал тебе только для того, чтобы ты особенно не переживала. Береги будущего малыша.

— А вы откуда знаете, — изумилась Настенька.

— Я ж тебе говорю, что никаких сюрпризов не должно быть для меня. Спасибо, что кроме тебя есть люди, которые предупреждают вовремя.

Судебное заседание было назначено на утро четверга двадцать третьего июня. Небольшой зал заполнился до отказа. Кроме родных Настеньки пришли почти все сотрудники музея, новые друзья Настеньки из литературного объединения, Наташа с Викой и её другом Игорем, несколько журналистов. Появился и кто-то из родственников Вадима. Процесс заинтересовал многих. Ожидалось, что длиться будет он не один день. Сколько именно, никто сказать не мог. Участники заняли свои места. Настенька впервые оказалась на скамье подсудимых.

За день до суда, Леонид Евгеньевич говорил Настеньке, что судья будет, к сожалению, мужчина, который очень дружен с прокурором. Раньше предполагалась женщина, однако закулисные игры очень сложны. Прокурор сумел организовать назначение Косторского.

Суд появился в зале — все встали. Началась обычная процедура представления суда. Задан вопрос, есть ли отводы. У обвинения — нет. У защиты…

Леонид Евгеньевич поднялся:

— Уважаемый суд, я заявляю отвод председательствующему судье.

— Причина.

— Имеется. Сегодня в журнале появилась публикация автора Аликберова, в которой есть такие строки, зачитываю дословно: «Наконец-то судебное расследование по делу об убийстве Вадима Попкова подходит к концу. Председатель суда Косторский сообщил редакции, что виновная в убийстве Александра Болотина признала свою вину и потому процесс не обещает быть долгим. Надеемся, что читатель будет скоро извещён о справедливом возмездии».

Зал слушал в напряжённой тишине, а Пермяков продолжал говорить:

— Данная статья, ссылаясь на председателя сегодняшнего заседания, называет мою подзащитную преступницей, хотя дело даже не рассматривалось в суде. Статья оказывает прямое давление на суд, а, если было заявление судьи, упомянутое в статье, то это прямое нарушение презумпции невиновности. Статья сто шестидесятая Конституции СССР гласит: «Никто не может быть признан виновным в совершении преступления, а так же подвергнут уголовному наказанию иначе как по приговору суда и в соответствии с законом». В статье тридцать шестой говорится: «предание обвиняемого суду не предрешает вопроса о его виновности». В статье семьдесят седьмой, части второй говорится: «признание обвиняемым своей вины может быть положено в основу обвинения лишь при подтверждении признания совокупностью имеющихся доказательств».

Полное, почти квадратное лицо председателя суда во время выступления адвоката начало краснеть от кончика носа, который и до того был розоватого цвета, а к концу речи стало совсем бурым. Получив из рук Пермякова журнал со статьёй, судья Косторский поднялся и объявил, что суд удаляется на совещание.

Спустя несколько минут судебное заседание было отложено на неопределённое время до следующей информации. Это напоминало театральный спектакль, в котором неожиданно закрыли только что раздвинувшийся занавес. Зрители не успели ничего увидеть, а приходилось уже расходиться.

Для Настеньки несколько минут, проведенные на скамье подсудимых были очень трудными. Как ни готовила она себя морально к ситуации, но оказаться под взглядами десятков людей в ожидании, когда тебя начнут избивать словами, начнут раздевать душу всевозможными подробностями, о которых не хотелось вообще говорить, не то что перед всеми, это было значительно труднее, чем казалось, и далеко не так, как в кино. Напрягшись всем телом ещё до появления судей, Настенька не успела войти в ритм, чтобы постепенно расслабиться, когда всё вдруг кончилось. Она даже не поняла хорошо или плохо для неё то, что произошло. Ведь придётся снова настраиваться, снова напрягаться, а перед этим несколько дней нового томительного ожидания неизвестности.

Расходившиеся люди приветственно махали Настеньке руками. Большинство сочувствовало ей. Какая-то очень представительная женщина, сидевшая в первом ряду и внимательно смотревшая с самого начала на Настеньку, поднялась и хотела, очевидно, направиться к девушке, но в этот момент к ней подошёл прокурор и, взяв её под руку, повёл на выход. А к Настеньке уже спешили мама, папа и Верочка.

Спустя несколько дней, дорогой читатель страниц истории, а именно двадцать восьмого июня тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, в Москве раскрылся занавес другого спектакля — политического. Режиссёры собрали зрителей и участников в надежде сдвинуть с места затоптавшуюся, по их мнению, на месте перестройку. Это была постановка судебного процесса над происходящим в стране, где роль председателя суда исполнял пока Михаил Сергеевич Горбачёв. Многочисленные адвокаты и свидетели, кто покрупнее, кто помельче, выступали с обвинениями и в защиту перемен, демонстрируя впервые будто бы наконец-то пришедшую настоящую гласность. Я не оговорился, обронив слова «будто бы». По замыслу одного из авторов сценария и его главного исполнителя не предполагалось, например, получение письма знаменитой к тому времени противницы такой перестройки Нины Андреевой. Но письмо пришло, и зачитано не было. Зато о нём сказал известный всей стране, любимый ею актёр Михаил Ульянов. Это его выступление, увы, не стало лучшей ролью в жизни. Прежде ему удавалось выбирать для себя сценарии, роли в которых заставляли миллионы зрителей влюбляться в актёра, в его героев. Это был тот редкий случай, когда талантливый исполнитель сыграл не присущую ему роль, говоря с трибуны партийной конференции:

— Статья Нины Андреевой застала нас врасплох. Многие, не все, но многие уже вытянули руки по швам и ждали следующих приказаний… Но не в ней дело, дело в нас, что мы перепугались её письма. Вот что страшно… и хоть душа болела, а подавляющее большинство замерло и ждало предначертаний. И понимали, что это неверно, а ждали, тряслись, послушливо и обречённо ждали… Оглушила нас на время эта статья… Сейчас поди, разберись: кто «белый», кто «красный». Очень сложно.

Пожалуй, последние слова были самыми искренними, отражающими существо положения. Миллионы людей, читая газеты и журналы, смотря передачи по телевидению, да и приходя в театры, начинали теряться в догадках, что же правильно в этой жизни, что теперь является белым, а что чёрным.

Но Горбачёв не понял всей трагедии выступления актёра. Не понял, что именно мучает простых людей, живущих по ту сторону от Кремлёвской стены. Для него важна была чистая политика, которую и представляла, по его мнению, Нина Андреева. Потому, услышав выступление Михаила Ульянова и радуясь, что может так запросто поговорить с народным любимцем, сказал ему с Президиумной высоты:

— Михаил Александрович, она прислала письмо. Вот здесь сейчас к нам поступило, передали. Члены Президиума будут читать письмо. Она настаивает на своём.

Горбачёв, стало быть, уже прочёл письмо к делегатам, раз знал, на чём настаивает автор, но ни проинформировать участников конференции о свидетельском показании Нины Андреевой, ни ответить на её письмо не посчитал нужным, в чём и было одно из подтверждений его лжедемократизма.

Что же касается самой Нины Андреевой, то она не преминула, не медля ни минуты, откликнуться на растерянное выступление Ульянова своим письмом.

Но и на это письмо ответа не поступило.

Между тем, спектакль продолжался. Одним из участников судебной постановки был и наш растущий в своём мастерстве не по дням, а по часам актёр и подсудимый Ельцин. Именно здесь, в Кремлёвском Дворце Съездов, он услышит от главного ненавистного ему оппонента Лигачёва дружеское «ты не прав, Борис», что и позволит ему обрести небывалую популярность. Но до этого нужно было дожить.

Я не стану отправлять моего высоко интеллектуального читателя, хорошо помнящего все события этого романа, к Пленуму городского комитета комсомола, который происходил в Ялте, когда простой комсомольский работник Инзубов сумел выступить с открытой критикой первого секретаря горкома комсомола. Я не стану сравнивать его выступление, как оно готовилось и какими были последствия для него с выступлениями Ельцина на Пленуме ЦК партии и вот теперь на партийной конференции. Думаю, читатель сделает это сам без моей подсказки.

Скажу только, что согласен с вами, любезные критики, в части большого различия между этими событиями по их масштабности. Одно едва ли не самое маленькое, другое чуть ли не самое большое. Это так, но, смотря откуда глянуть на это дело.

С одной стороны, для того человека, которого в Ялте грубиян Никульшин снимал с работы за то, что тот не желал смазывать мёдом ему ступни ног, выступление Инзубова с критикой зарвавшегося хама было куда важнее, чем путаные слова Ельцина на Пленуме ЦК с просьбой о выводе его из состава Политбюро. И то, что в Ялту приехали комсомольцы из Свердловска поблагодарить простого комсомольца, отважившегося в обычное время сказать открыто правду, которую они не осмеливались сказать в области, когда там, кстати говоря, правил бал Ельцин, весьма показательно.

Республиканская и центральная комсомольская печать поддержала того, кто не боялся открытой критики ради пользы дела, ради своих товарищей, но не ради постов, зарплат и привилегий себе самому. Из маленьких таких событий вырастали большие дела.

А с другой стороны, большие события, влияя собой на всю жизнь в стране, несомненно, оказывали воздействие и на судьбу отдельно каждого человека, даже если он не обращал на них внимания. В жизни всё взаимосвязано, чего и нельзя забывать.

Но вернёмся к событиям партийной конференции и к одному из главных участников этого представления, в то время ещё товарищу, Ельцину. И кто может лучше него, многолетнего, многоопытного партийного функционера рассказать на своём примере, как можно было стать делегатом и в его областной партийной организации, рассказать о системе, которую он критикует сейчас, когда она ему мешает, но не тогда, когда она мешала другим, помогая ему оставаться у власти? Пусть поговорит сам Ельцин:

Ох, и лукавый же человек, этот Ельцин. Да скандал с любой компанией был ему нужен, как воздух готовящемуся к прыжку. Только на скандалах и приобреталась популярность. Разве не так? Кто бы знал Ельцина, кто бы за него голосовал, если бы не его скандалы? Прошу прощения.

Вот, то, что называется, свидетельские показания. Конечно, можно было бы речь изложить в общих чертах. Но ведь суд. Ему будут отвечать. Его будут, как он думает, третировать. Попробуем поэтому изложить его выступление пополнее, хоть и не полностью. Начал своё выступление партийный полуотказник с оправданий по поводу выступлений перед иностранными журналистами. В прежние годы, думаю, сам Ельцин за подобное отправлял бы смельчаков, если не в Сибирь, где сам находился, так подальше. Но теперь…

Видите, хорошие вы мои читатели, Ельцин заботился о престиже страны? Он знал, что всякое негативное выступление, а слова изгнанника из Политбюро могли расцениваться только с позиций негатива, являются ударом по престижу, но, говоря на конференции, полагал, что другие этого не поймут.

И он был-таки прав — многие не поняли тогда этой уловки, как, впрочем, и другие хитрости Ельцина.

Ну, вот и добрались до сути, вот и удалось Ельцину куснуть своего главного на данном этапе противника. Осторожно, правда, с некоторыми реверансами относительно совпадения взглядов, но хапнул-таки зубами, утверждая, что главный тормоз перестройки — это Лигачёв.

До сих пор, оказывается, шла преамбула. Нужно было оправдаться по одному пункту и напасть на Лигачёва по-другому. Заодно хотелось доказать, что, как коммунист, а он называл себя пока коммунистом, он действует строго по уставу. Понятливый читатель, уловил, наверное, что, если бы Ельцин сейчас рассказал всем о своей мечте перестать называться коммунистом, то его бы шугнули так, что он не только не увидел бы потом, где раки зимуют, но и куда Макар телят гонял. Так что до поры, до времени Ельцин сдерживал свои тайные желания, говоря:

Но, милые мои, разве предлагал член ЦК Ельцин нечто подобное раньше?

Разве не пел хвалу он партии в Брежневские времена, разве не спотыкался языком от страха всего пол года с небольшим назад на октябрьском Пленуме ЦК вместо того, чтобы решительно предложить немедленное проведение такой конференции? Нет, одно дело самому предложить и настаивать, когда не знаешь, сумеешь ли доказать, но пытаться, раз убеждён в собственной правоте, другое дело критиковать за то, что этого не сделал кто-то. Тут ты, брат, на коне. Тут ты герой, особенно упирая на то, что это твоя личная точка зрения.

Вот что хорошо бы понять, так не понял же.

А как же аппарат будет перестраиваться, если такие «смелые» перестройщики, как Ельцин, сами уходят из аппарата?

Так и хочется спросить у оратора, почему же такие чёткие понятные предложения не вносились им в бытность аж членом Политбюро? Ведь по его же собственным словам партия доросла до этого. И он любит эту партию, судя по словам.

Вы только посмотрите, какой борец за правду выискался? Спрашивает, почему столько лет они молчали? Да кто они? Вы-то чем помогли тем, кто в Свердловской области выступал против системы взяток, чинопочитания, вождизма и того же застоя? Вы — первый секретарь обкома, член ЦК партии столько лет? Вы-то где были? Или только родились, когда вышли из ЦК? И смотрите, как ратует за ленинские принципы, за однопартийную систему.

Чистый большевик и только.

О, братцы. Опасная это штука — демагогия. Страшное дело. Ведь вот слушают Ельцина делегаты конференции и думают, что революционер перед ними. О судьбах партии, страны и социализма беспокоится. А не он ли пел славу Брежневу на двух съездах, а на следующем реверансы отвешивал Горбачёву?

Не он ли был в числе голосующих за Черненко, или может доказать, что его голос был против этого решения? Где же был его весомый голос в борьбе со взяточниками, о которых знал Комитет Партийного Контроля, а вместе с ним и секретарь обкома партии, когда не принималось к ним мер? Не отвечает Ельцин на эти вопросы, но продолжает давать рекомендации: «Считаю, что некоторые члены Политбюро, виновные как члены коллективного органа, облечённые доверием ЦК и партии, должны ответить: почему страна и партия доведены до такого состояния? И после этого сделать выводы — вывести их из состава Политбюро. Это более гуманный шаг, чем, критикуя посмертно, затем перезахоронять!»

Эффектно сказано. Стоило, правда, добавить: «Потому я сам и ушёл из ЦК, что помог довести страну до такого состояния. Потому и нельзя оказывать мне больше доверия». Вот это было бы честно, по партийному. Но…

Ну что скажешь о таком революционере? Так и кажется, что дай ему руль — все будут счастливы, всё пойдёт как по маслу. Но опять но…

Слушаешь такого оратора и кажется, что герой перед тобой, верный ленинец, борец за светлое будущее коммунистического общества, коммунист до мозга костей, непримиримый борец против неравенства, против привилегий у одних перед другими. Но, обрисовав себя таким образом, Ельцин приступил, наконец, и к собственной, так сказать, личной проблеме.

— Товарищи делегаты! Щепетильный вопрос. Я хотел обратиться только по вопросу политической реабилитации меня лично после октябрьского Пленума ЦК.

Тут, правда, зал зашумел, то ли одобряя, то ли оттого, что устали слушать или возражали против реабилитации. Однако верный соратник Горбачёв помог своим авторитетом и положением председателя суда:

— Борис Николаевич, говори, просят. Я думаю, товарищи, давайте мы с дела Ельцина снимем тайну. Пусть всё, что считает Борис Николаевич нужным сказать, скажет. А если у нас с вами появится необходимость, то мы тоже можем потом сказать. Пожалуйста, Борис Николаевич.

Горбачёву казалось, что он держит руку на пульсе, и Ельцин продолжал:

— Товарищи делегаты! Реабилитация через 50 лет сейчас стала привычной, и это хорошо действует на оздоровление общества. Но я лично прошу политической реабилитации всё же при жизни. Считаю этот вопрос принципиальным, уместным в свете провозглашённого в докладе и в выступлениях социалистического плюрализма мнений, свободы критики, терпимости к оппоненту.

Вы знаете, что моё выступление на октябрьском Пленуме ЦК КПСС решением Пленума было признано «политически ошибочным». Но вопросы, поднятые там, на Пленуме, неоднократно поднимались прессой, ставились коммунистами. В эти дни все эти вопросы практически звучали вот с этой трибуны и в докладе и в выступлениях. Я считаю, что единственной моей ошибкой в выступлении было то, что я выступил не вовремя — перед 70-летием Октября.

Видимо, всем нам надо овладевать правилами политической дискуссии, терпеть мнение оппонентов, как это делал В. И. Ленин, не навешивать сразу ярлыки и не считать еретиками.

Товарищи делегаты! И в выступлениях на конференции, и в моём выступлении полностью нашли отражение вопросы, высказанные мною на октябрьском (1987 г.) Пленуме ЦК КПСС. Я остро переживаю случившееся и прошу конференцию отменить решение Пленума по этому вопросу. Если сочтёте возможным отменить, тем самым реабилитируете меня в глазах коммунистов. И это не только личное, это будет в духе перестройки, это будет демократично и, как мне кажется, поможет ей, добавив уверенности людям.

Да, обновление общества даётся тяжело. Но сдвиги, пусть небольшие, есть, и сама жизнь заставляет нас идти только по этому пути.

Соломенцев, на которого ополчился в своём выступлении Ельцин, в этот день вёл заседание, приглашал Ельцина к трибуне, и всё время сидел как оплёванный, пока не закончилось это мучение, и он, в конце концов, смог объявить долгожданный перерыв. Но настоящий суд для Ельцина только тогда и начался, когда кончился перерыв. Выступая, он чувствовал себя прокурором. Но роли быстро поменялись. Режиссёрами спектакля пока были другие люди.

Первым после перерыва выступил первый секретарь Татарского обкома, член ЦК партии Усманов и сразу же начал с Ельцина. Разделив речь предыдущего оратора на две части, опустив преамбулу с Лигачёвым, основной упор был сделан на обращение о реабилитации:

…Что касается второй части выступления товарища Ельцина, его политической реабилитации. Здесь присутствуют все члены ЦК, которые принимали участие в работе октябрьского Пленума. Борис Николаевич сказал здесь, что единственную ошибку он допустил, выступив тогда не вовремя.

Давайте посмотрим, так ли это? Думается, время тогда он выбрал не случайно. Он не только выступил, но и заявил, что не согласен с темпами проводимой работы по перестройке, попросил отставку. Тогда Михаил Сергеевич обратился к нему и по-отечески тепло сказал: Борис, мол, возьми свои слова обратно, соберись с силами и продолжай возглавлять очень большую авторитетную Московскую партийную организацию. Но Борис Николаевич категорически отказался. И, как вы знаете, Московская партийная организация вынесла своё решение по этому вопросу.

У нас нет основания не доверять такой авторитетной столичной партийной организации. Тем более что Ельцин своими действиями и поступками не работает на авторитет партии и нашей страны, направоналево раздавая различным иностранным агентствам свои интервью. Его печатают, он работает на свой авторитет.

Поэтому от имени нашей делегации я не поддерживаю просьбу о его политической реабилитации. Ведь где бы мы ни работали, есть у нас ещё одна серьёзнейшая обязанность: всемерно укреплять единство и сплочённость нашей партии — залог успеха, нашу цементирующую силу.

Председатель ЦК профсоюзов Шалаев был, возможно, готов к критике Ельцина, но сначала зачитал полностью подготовленный заранее текст без отклонений. Нет, он вроде бы хотел сказать и даже начал: «Я не могу не остановиться на выступлении товарища Ельцина». Но слишком долго он говорил о проблемах социальной политики, национальном доходе и ценообразовании.

Горбачёв напомнил о регламенте, и пришлось завершить выступление бравурной здравицей перестройке.

Да, так бывает. То ли человек сам не может, то ли напротив, может и смотрит далеко вперёд, предвидя изменения, в которых не хочет затеряться на вторых ролях. И вопрос не в том, правильно ли это в плане, скажем, лично Шалаева, а в том, хорошо ли это для народа, который так и не понял в тот момент, что же думал профсоюзный лидер по поводу скандала, и что же думать им, если они его поддерживают и на него смотрят… Тут всё дело в совести человека. А именно об этом говорил, не стесняясь, следующий оратор — первый секретарь ЦК партии Эстонии Вяляс: Дорогие товарищи! Я хочу сказать сугубо личное мнение по поводу выступления Бориса Николаевича Ельцина. Он был в Никарагуа и возглавлял там делегацию Верховного Совета СССР. Он встретился там с народом, с сандинистским руководством. С самого утра до поздней ночи Даниэль Ортега сам был за рулём, ездили мы по стране. Сандинисты просили: «Расскажите о перестройке. Это настолько важно для нас». А потом после октябрьского Пленума сандинисты спрашивали у советского посла, каким словам Ельцина верить: тем, что он нам говорил, или тем, что были потом? Здесь вопрос партийной этики, партийной совести. О реабилитации можно говорить, я думаю, наш высокий партийный форум может это делать: но может ли человек реабилитировать свою партийную совесть? Это, наверное, вопрос коммуниста самого, и должна быть смелость об этом сказать.

Дело в том, что, выступая на текстильном комбинате (плохой ещё текстильный комбинат, мы помогаем строить) перед рабочими, может быть, по недомыслию, может быть, по усталости, он допустил фразу: «Что вы, работать не хотите? Без штанов ходите». Увы, это передало телевидение. А рядом был переводчик, который переводил всё верно. Больно, потому что действительно в Никарагуа есть ребята, у кого нет ещё одежды. Нет одежды. И вы знаете, когда мы говорим об интернационализме, какой подарок, когда из Свердловска (я подчёркиваю) мы получили, и из Свердловска, и из Новосибирска, и из Ленинграда, и из Эстонии самые простые подарки. Может быть, впервые никарагуанский ребёнок держал в руках игрушку. Вот это интернационализм. Но, с другой стороны, всегда партийная совесть подскажет: быть уважительным к тем друзьям, к кому ты приедешь.

Я думаю, наш партийный форум спокойно, по партийному, принципиально решает проблемы, для этого у нас есть партийная мудрость, есть выдержка. Но я говорю: человек, который выступает перед высоким партийным форумом, должен иметь для этого партийную совесть.

Завтра мы вернёмся домой, и народ нас спросит: «Вы всё делали, чтобы быть честными перед партией?» И мы должны сказать: «Да, мы всё делали». И мы должны, каждый из нас должен иметь перед народом полное моральное право сказать: «Мы недаром провели здесь четыре дня, мы были честны перед своей партийной совестью, и мы правильно определили пути решения главных вопросов, от которых зависит дальнейшая судьба перестройки, судьба социализма».

Я умышленно не говорю об аплодисментах после выступлений ораторов.

Они, конечно, были. Делегаты не сидели зажатыми в своих театральных креслах. Аплодировали они Горбачёву, поддерживали криками и ладонями Ельцина, хлопали и Вялясу. Не описываю их реакцию лишь из экономии времени. Но представить себе это можно. Зал давно разделился на правых и левых, только одних было больше других меньше, одни отрыто выражали свои эмоции и взгляды (это те, кто поддерживал руководство у власти), другие похлопывали исподтишка, с оглядкой на сидящих рядом.

Председатель Комитета советских женщин Пухова по-женски обошла вниманием выступление Ельцина, но за нею слово предоставили Лигачёву.

Тут позволю себе маленькое отступление. Егор Кузьмич мастер риторики. Главным стержнем его политики было всегда — не выносить сор из избы, говорить, что всё у нас хорошо. Таковой была политика всего государства многие годы. Правильно это или нет? Одним словом ответить трудно.

Когда со всех сторон радио и телевидение, газеты и журналы давят на психику утверждениями, что русский народ де всегда был ленивым, вором и бестолочью с рабской психологией, то у многих руки опускаются хорошо трудиться, оставаться после смены, чтобы додумать рационализаторское предложение, пойти на бесплатный субботник и так далее. Скажи человеку сто раз, что он дурак, глядишь, и поверит. А когда писатели писали в романах, поэты в стихах, песенники в песнях «Широка страна моя родная» и «Человек проходит как хозяин», то волей не волей плечи раздвигались, руки становились сильнее от гордости, что живёшь в такой замечательной стране.

Но это вопрос психологии, а ведь есть и экономика — концентрированное выражение политики. Когда в печати сообщают о предстоящих плохих урожаях зерновых, то за рубежом немедленно повышаются цены на этот продукт. Капиталист никогда не забывает о своей выгоде. Он и помощь окажет только в обмен на что-то, что ещё выгоднее для него. Потому у нас открытые статистические данные по экономике часто расходились с фактическими. Но этим воспользовались нечестные руководители, которые стали искажать отчётность с целью собственной наживы от ограбления государства.

Так что, как говорится, всякая палка о двух концах. Государственному деятелю нужно уметь балансировать, но не каждому удаётся.

Егор Кузьмич был многолетним приверженцем положительных эмоций в своих выступлениях. Его оптимизм в годы перестройки на фоне всеобщего охаивания государства казался нонсенсом и диссонировал с политикой Горбачёва, с политикой, которую начинал Ельцин. Потому они и схлестнулись, и никто не хотел уступать.

Но Лигачёв был пока наверху, хотя время его пребывания на Олимпе власти катастрофически шло на убыль. Как всегда уверенный в своей правоте, без тени сомнения в нужности своих слов для народа, он начал выступление с главного — Ельцина, который был теперь в роли подсудимого. Спектакль продолжался.

— Уважаемые товарищи! Быть может, мне труднее, чем кому-либо из руководства, говорить в связи с выступлением Бориса Николаевича Ельцина. И не потому, что шла речь и обо мне. Просто пришла пора рассказать всю правду.

Почему трудно говорить? Потому, что я рекомендовал его в состав Секретариата ЦК, затем в Политбюро. Из чего я исходил? Исходил из того, что Борис Николаевич Ельцин — человек энергичный, имел в ту пору большой опыт в руководстве видной, всеми уважаемой в нашей партии Свердловской областной партийной организацией. Эту организацию я видел в работе, когда приезжал в Свердловск, будучи секретарем ЦК.

Нельзя молчать, потому что коммунист Ельцин встал на неправильный путь. Оказалось, что он обладает не созидательной, а разрушительный энергией.

Поистине жаль, уважаемый читатель, мне лично, что эту разрушительную, а не созидательную силу Лигачёв заметил и отметил только у Ельцина, хотя в не меньшей степени то же самое было у Горбачёва. Почему он молчал о том, кто был с ним рядом, почему говорил правду только о Ельцине?

Его оценки процесса перестройки, подходов и методов работы, признанных партией, являются несостоятельными, ошибочными. К такому выводу пришли и Московский городской комитет партии, и Пленум ЦК, на котором он был в добром здравии. На пленумах Московского горкома и ЦК КПСС выступило более 50 человек, и все единогласно приняли вам известное решение.

Есть в его выступлении разумные предложения. Но в целом оно свидетельствует о том, что он не сделал правильных политических выводов.

Более того, он представил всю нашу политику как сплошную импровизацию.

Вы заметьте, товарищи, политику перестройки объявили без глубокого анализа… и начали не так, как надо было начинать… и заметных результатов не достигли.

Достигли результатов, Егор Кузьмич, достигли, но, к сожалению, не тех, что нужны были народу. Кроме гласности ничего не получили, но и ту использовали во вред людям.

Значит, всё, что сказано в докладе и выступлениях делегатов в течение четырёх дней на сей счёт, — это сплошные небылицы? Значит, труд партии и народа напрасный? Ну, позвольте, это глубокое заблуждение. Объективно говоря, такое заявление направлено на то, чтобы посеять сомнения — а этого так ждут от нас недруги за рубежом. Посеять сомнения в правильности проведения политического курса партии. Прости, но мы с тобой тут уже расходимся не только в тактике, но и в стратегии.

Кстати говоря, ты пользуешься весьма сомнительным приёмом, просто не товарищеским: сначала приписываешь то, что несвойственно другому, а затем обрушиваешься и осуждаешь его. По меньшей мере это странно. Ты не прав, Борис.

Эти слова «Ты не прав, Борис» не были занесены в протокол, но вызвали гомерический хохот сторонников Ельцина, его сподвижников, были разнесены по всей стране статьями и анекдотами, что придало немало популярности того и желавшего Ельцину.

В связи с этим прошу вас, товарищи, предоставить возможность кратко изложить мою позицию, мой взгляд на работу партии и её политику.

В самом сжатом виде можно сказать следующее: позиция Политбюро — это и моя позиция. А как работаю — судить вам. Со всей искренностью могу сказать, что политика перестройки и ускорения — это дело как вашей, так и моей и моих товарищей жизни.

История так поставила вопрос: либо обречь страну на дальнейшее прозябание, либо обрести силу и вырваться вперёд, к прогрессу. Так стоит вопрос, и другого нам не дано.

Думаю, вы согласитесь, что действительно ещё больше уверенности и политического опыта прибавляет настоящая партийная конференция. Не будет преувеличением сказать, что за истекшие дни происходящее в этом зале существенно продвинуло великое дело перестройки.

Да, Лигачёв был либо безудержным оптимистом, либо не понимал на самом деле, что происходило в жизни, либо, что уж совсем плохо, понимал, но имел свои соображения, о которых не говорил.

Хочу обратить на одно обстоятельство ваше внимание. Сколько было спекуляций за рубежом накануне конференции! Целые тома были написаны.

Особенно о якобы наметившемся расколе в руководстве. И все эти прогнозы лопнули как мыльный пузырь.

Ну, где же тут партийная честность и совесть? Разве не Ваш тёзка Егор Яковлев, а Александр Яковлев, сидящий рядом в президиуме, разделял Вашу точку зрения? Разве он не подзуживал, не поддерживал всё то, что противно было Вашему нутру? Был раскол, но не желали Вы выносить сор из избы, а, пожалуй, тогда-то и надо было обратиться за помощью к народу, тогда и надо было искать поддержки у народа, выступив открыто, под защитой гласности против Горбачёва и его клики. Но Вы продолжали свою линию.

Уже сейчас можно сказать, что из партийной конференции мы с вами и все наше руководящее ядро выходим всё более сплочёнными, всё более крепкими в борьбе за перестройку нашего общества. Причём хотел бы подчеркнуть, это не мнимое, а действительное сплочение. И оно завоёвано в дискуссиях, в живом обмене мнениями во имя укрепления социализма. Очень важно, товарищи, видеть и понимать, какими мы силами располагаем. Они огромны. Свидетельство тому — весь ход нашей конференции. Она демонстрирует разбуженную мысль народа, в которой заложена огромная преобразующая сила.

Вместе с тем, с какой хотите точки зрения — и с исторической, и с политической, и с нравственной, было бы просто непозволительно забыть, а это в докладе не забыто, что после Октябрьской революции на протяжении десятилетий миллионы коммунистов трудящихся отдавали свои силы, своё мужество, свои жизни в борьбе именно за то, чтобы было больше социализма. Их партийные билеты, их трудовые биографии не были запятнаны беспринципностью и карьеризмом. Их светлые имена, их трудовые свершения, заложившие основу материального и духовного богатства нашей Родины, и сегодня служат преобразовательной работе партии и народа.

Что такое культ личности, я, к сожалению, знаю не понаслышке. Не хотелось бы говорить о себе, но уж как на духу — в нашей семье тоже были и расстрелянные, были и исключённые из партии. После XX съезда партии все они реабилитированы как граждане и коммунисты. И мы-то знаем, как много героического сделал наш народ вопреки культу личности и застойным явлениям, и я полностью и целиком поддерживаю в этом аспекте выступления товарищей Бондарева и Олейника.

Товарищи, разве можно согласиться с тем, что под флагом восстановления исторической правды зачастую идёт её полное искажение? Разве можно согласиться с тем, что советские люди — это в наших-то печатных изданиях! — представлены как рабы (я почти цитирую), которых якобы кормили только ложью и демагогией и подвергали жесточайшей эксплуатации?

Вот тут бы и сказать, кто стоит за такими публикациями. Ведь не были они случайными. Но не сказал.

Наша пресса проделала большую работу по перестройке. Но вместе с тем — говорю это с большой горечью — отдельные, подчёркиваю, отдельные редакторы газет уважительное отношение и доверие к ним со стороны ЦК и Генерального секретаря ЦК поняли, видимо, как возможность проявлять своеволие, уйти из-под партийного контроля, использовать газеты для сведения личных счетов. Групповщина оказывает поддержку недостойным людям. Это ведь им принадлежит мысль о нарастании сопротивления перестройке, призывы выискивать врагов перестройки, составлять их списки. Очень часто с этой целью подбираются письма читателей совершенно тенденциозные. Надо полагать, что ЦК и редакционные коллегии газет и журналов сделают надлежащие выводы из совершенно правильных, принципиальных выступлений делегатов на этот счёт.

Что и говорить? За три месяца после появления статьи Нины Андреевой, о которой одобрительно отозвался сам Лигачёв, к моменту начала конференции было опубликовано около сорока откликов. Разве он не видел, что один Гавриил Попов дважды успел лягнуть принципы социализма в газетах «Советская культура» и «Московские новости», определяя Андрееву в число противников перестройки? Разве не подхватили это обвинение в качестве знамени группа писателей публикацией письма в «Правде», «Литературная газета», «Аргументы и факты», «Новое время» и другие. Неужели не известно было, что за ними стоял Александр Яковлев, который и начал кампанию апрельской статьёй в «Правде»? О нашумевшей пьесе Шатрова «Дальше… Дальше…Дальше!», исказившей до неузнаваемости исторические события, и то написали за это время в четыре раза меньше. Только о Сталине продолжался вал очернительских публикаций, превзошедших тематику письма Андреевой в несколько раз.

Как далеко было до объективности многим авторам. Об этом нужно было открыто говорить на конференции. Но…

В годы застоя я жил и работал в Сибири — краю суровом, но поистине чудесном. Меня нередко спрашивают, что же я делал в то время. С гордостью отвечаю: строил социализм. И таких было миллионы. Было бы предательством, если бы я не сказал о тех, с кем связал свою судьбу, делил радости и горести.

Многие из них уже ушли из жизни. Не всё сразу получалось. Приходилось доделывать и переделывать, но трудились без оглядки, может быть, потому, что знали: дальше Сибири не пошлют. Трудились, чтобы людям жилось лучше, чтобы государству дать больше и интересы области отстоять.

Не хотелось бы говорить, но вы поймёте, почему это скажу. Уже более

10 лет, как область, в которой я работал с товарищами, участвующими в конференции, снабжается продуктами питания целиком и полностью за счёт собственного производства, причём по хорошему рациону, а ты, Борис Николаевич, работал 9 лет секретарём обкома и прочно посадил область на талоны. Вот что значит политическая фраза и реальность. Вот что означает расхождение между словом и делом.

Нельзя не согласиться с обвинением, но возникает вопрос: почему же именно Лигачёв, как он утверждал в начале своей речи, рекомендовал Ельцина в состав секретариата, если знал о таком недостатке в работе секретаря обкома?

Хочу сказать и о другом, потому что порой только с одной стороны судят о Лигачёве. В ту пору в стране, в центре и во многих регионах разрастались застойные явления. Знаю теперь об этом больше, чем когда работал в Сибири.

Страна катилась к кризису, получили распространение злоупотребление властью, коррупция, взяточничество, падала дисциплина, общество разъедало пьянство, неуклонно снижался международный авторитет нашей страны. И на самом верху происходило нравственное разложение, безудержно шло восхваление тогдашнего руководства страны. Над партией нависла грозная опасность.

Недаром В. И. Ленин говорил: «Все революционные партии, которые до сих пор гибли, — гибли оттого, что зазнавались и не умели видеть, в чём их сила, и боялись говорить о своих слабостях».

И вот пришел — не апрельский, заостряю ваше внимание, — пришёл мартовский Пленум ЦК 1985 года, тот Пленум, который решил вопрос о Генеральном секретаре ЦК. Надо сказать всю правду: это были тревожные дни. Могли быть абсолютно другие решения. Была такая реальная опасность.

Хочу вам сказать, что благодаря твёрдо занятой позиции членов Политбюро товарищей Чебрикова, Соломенцева, Громыко и большой группы первых секретарей обкомов на мартовском Пленуме ЦК было принято единственно правильное решение. Апрельский Пленум ЦК посмотрел прямо в глаза действительности, вскрыл ошибки и определил стратегию ускорения и обновления.

Вот в чём суть моего понимания того и нынешнего времени, в этом, как мне кажется, заключено и диалектическое единство обновления и преемственности.

Теперь — о темпах перестройки. Наверное, скажу вещи уже известные.

Перестройка является трудным и длительным процессом. И очень важно, товарищи, не уклоняться от назревших проблем, решать их энергично, новаторски, но без наскока и осмотрительно, учитывая последствия. Политикой заниматься — это, извините за резкость, не щи хлебать. Вместе с решительностью должна быть, обязательно должна быть осмотрительность. Не зря мудрость гласит: прежде чем войти, подумай, как выйти.

Любопытная фраза у Лигачёва, не правда ли? «Прежде чем войти, подумай, как выйти». Кто знает, как выйти из того, куда мы вошли? И кто знал об этом раньше, когда входили в эту перестройку? Да и хотели ли знать это поводыри? Вот в чём вопрос.

Главное — двигаться вперёд практическими делами, ощутимыми результатами. Надо буквально поднять на щит результативность как решающий критерий оценки каждого коллектива и каждого работника. У нас развелось очень много людей, о которых в народе говорят: слов на мешок, а дел на вершок.

А не то же мы видим в перестройке? Не этот ли мешок слов обрушил на обывателя Горбачёв?

Несколько слов о работе Секретариата ЦК. Мне поручили вести текущую работу в Секретариате ЦК. Это поручение Политбюро. Секретариат делает упор на организацию и контроль текущей работы. Скажу откровенно, при изучении положения на местах и в центре, при обсуждении вопросов в Центральном Комитете секретари ЦК иногда сталкиваются с проявлениями недисциплинированности кадров, дряблостью в руководстве. Как мы поступаем в таком случае? Следует настоящий партийный спрос. Мы же договорились, что в обществе не должно быть каких-либо зон, закрытых для критики, вне контроля.

Но при самых острых обсуждениях проблем в ЦК, хочу подчеркнуть, наряду с требовательностью всегда присутствует дух уважения к товарищам. И конечно, никто ни перед кем не ставит задач выискивать отрицательные факты. Это просто омерзительно, если бы так было в отношении кого бы то ни было.

Борис Николаевич Ельцин на Пленуме ЦК обвинял Секретариат ЦК в том, что сам насаждал в Московском горкоме партии. Замечу, что, будучи секретарём горкома партии, он не бывал на заседаниях Секретариата. Хочу сказать и другое. Трудно поверить, но это факт: находясь в составе Политбюро, присутствуя на его заседаниях, а заседания длятся по 8–9 и 10 часов, почти не принимал никакого участия в обсуждении жизненно важных проблем страны и в принятии решений, которых ждал весь народ. Молчал и выжидал. Чудовищно, но это факт. Разве это означает партийное товарищество? Свою задачу, смысл своей деятельности секретари ЦК, аппарат ЦК видят в оказании помощи, налаживании работы на местах. Об этом свидетельствуют ставшие правилом рабочие поездки секретарей ЦК и сотрудников аппарата ЦК по стране, общение с партийным активом и трудовыми коллективами.

Но я был бы не прав, если бы не сказал и следующее. В работе Секретариата ЦК есть серьёзные недостатки и слабости. Мы сильно втянуты в решение текущих хозяйственных вопросов. Основательно втянуты. Порой мы принимаем новое решение, не обеспечивая выполнение принятых. Словом, у нас есть резервы, и нам надо прибавить в работе. Хотя, говоря откровенно, нагрузка чрезмерная, и работают мои товарищи на износ. И это, прежде всего, относится к Генсеку.

Ну как же, как же можно без поклона в сторону Горбачёва?

Хотел бы в связи с этим сказать, что мы очень спокойно принимаем предложения о двух подряд сроках избрания в руководящие органы, многим из нас, из нынешнего состава Политбюро и секретариата ЦК, при такой напряженной работе дай бог, чтобы сил хватило хотя бы на пять лет.

Здесь поднимался вопрос о социальной справедливости. Меня он также волнует. По труду — в этом суть социалистической социальной справедливости.

Говорят, что этот принцип не соблюдается в нашем обществе, часто нарушается. Правильно говорят. Правда, при этом часто ссылаются на партийный аппарат. Думаю, что здесь кое-что нужно уточнить и кое в чём хладнокровно разобраться.

Важный, между прочим, вопрос. Давайте внимательнее послушаем, что скажет Лигачёв. Ведь у Ельцина это конёк в выступлениях. На этом он начал завоёвывать популярность. О привилегиях он говорил ещё на предыдущем съезде и именно его в первую очередь имел в виду сейчас Егор Кузьмич, говоря «часто ссылаются».

Вопреки распространённому мнению, по заработной плате партийные работники идут на 26-м месте в стране. Средняя зарплата партийного работника

216 рублей. Потеря в заработке нередко значительная, когда специалистов народного хозяйства выбирают на работу в партийные органы. По этой причине, кстати говоря, ухудшается состав партийных работников. Об этом с тревогой говорил здесь делегат Саранских. Об этом говорили мне и многие рабочие-коммунисты, когда я был недавно в Куйбышевской области.

Как ты думаешь, читатель, не следует ли понимать слова Лигачёва так, что в составе партийных работников по упомянутым причинам стали появляться менее честные коммунисты, которые шли на меньшую зарплату, будучи уверенными, что найдут возможность компенсации потерь другими способами? Тут тоже есть, о чём подумать.

Вообще относительно льгот хотел бы сказать следующее. Следовало бы в самое ближайшее время опубликовать официальные данные по этому вопросу, ибо, действительно, народ и партия имеют право знать правду. Пока же в ходу эрзац из газеты «Московские новости».

У партийного работника одна привилегия — быть впереди, драться за политику партии, верой и правдой служить своему народу.

Есть люди, которые толкают нас на уравниловку, отождествляя её с социальной справедливостью. И делается это порой для того, чтобы прослыть в массах своим человеком. Уравниловка порождает иждивенчество, нивелирует труд людей. Есть люди в нашем обществе, и это правда, которые незаслуженно пользуются льготами, допускают казнокрадство. И тут надо наводить твёрдый порядок.

И мы начали эту работу. Притом начали за год, за полтора до апреля

1985 года, в частности по Узбекистану, Краснодарскому краю. Начали ещё тогда, когда у руководства страной были другие люди. Надеюсь, понятно, что в ту пору у тех, кто этими делами занялся, было очень опасное положение. Можно было в любой момент оказаться в лучшем случае послом в отдаленной стране.

Но и тогда Михаил Сергеевич Горбачёв твёрдо заявил: в партии и в обществе не должно быть зон вне критики и вне контроля. Эта работа сейчас продолжается настойчиво, последовательно и, поверьте, делается, естественно вместе с вами, всё, чтобы не вернулись люди, запятнавшие светлый облик советского руководителя. Время их вышло.

Отчего же в таком случае запятнавшего честь руководителя Ельцина, убрав из Политбюро, поставили на должность министра?

И, наконец, последнее — о дисциплине в партии. В процессе дискуссий сталкиваются разные точки зрения. И это замечательно. Это нормально. Но плохо, когда коммунист, член ЦК, не получив поддержку партии, апеллирует к буржуазной прессе. Как из песни слов не выбросишь, так и этот факт сейчас не вычеркнешь. По-видимому, хотелось товарищу Ельцину напомнить о себе, понравиться. О таких людях говорят: никак не могут пройти мимо трибуны. Любишь же ты, Борис Николаевич, чтоб все флаги к тебе ехали! Слушайте, если без конца заниматься интервью, на другое дело времени и сил не останется.

Пишут и о нас. В том числе разное пишут за рубежом о Лигачёве. Иногда спрашивают, как я к этому отношусь? Перефразировав слова великого русского поэта, скажу: в диком крике озлобленья я слышу звуки одобренья.

Мы идём своей дорогой, товарищи, дорогой мира и социализма. Партия и её руководство едины. У нас нет фракций, реформаторов и консерваторов, но кому-то очень хочется, чтобы такие были. Такие суждения навязываются для того, чтобы расколоть руководство. Но, как мне уже приходилось говорить, теперь другие времена, другая политика и другие руководители. Все мы глубоко привержены политике перестройки. Видим в этом великом деле смысл всей своей жизни.

На этом, уважаемые мои, очередное заседание суда над Ельциным не закончилось. Были потом и другие выступления, свидетельствовавшие о том, что грубость и неуважение бывшего партийного руководителя доводили иных оскорблённых им до самоубийства, было выступление и секретаря парткома свердловского машиностроительного завода Волкова в защиту Ельцина, который высказал надежду, что его поддержит вся делегация Свердловска, но она отказалась от такой чести, высказавшись диаметрально наоборот запиской в президиум, было и выступление председательствующего на суде Горбачёва, речь которого я не предлагаю читателю по той причине, что пустые слова его настолько завязли, как мясные жилы в зубах, что повторять их просто не хочется.

Впрочем, один момент из его выступления следует сегодня высветить для понимания последующих событий. Во-первых, не надо забывать, что конференция судила не только Ельцина, и даже не столько его, сколько саму партию в его лице. По самому Ельцину решения никакого не приняли, если не учесть отказ ему в реабилитации. А вот по партии, являвшейся краеугольным камнем всей политической системы страны, было принято решение «О некоторых неотложных мерах по практическому осуществлению реформы политической системы страны».

О чём это говорило? Надавливаемый сверху затрещал остов системы, её костяк. Её могучее дерево начали раскачивать, но партия сама, то есть миллионы простых коммунистов, пока этого не поняла. Знали, что в партии что-то плохо. Что-то идёт не так, как надо. Но что? Затрещали корни, вот-вот вырвутся из земли. Но и этого не видят. Кто тянет? Куда? Зачем?

Как король в одеяниях. Не поймёшь его: худ на самом деле или толст, чёрен кожей или бел? Раздеть бы его до гола, но неудобно, не принято: а вдруг узнают что-нибудь такое, что он и слаб и немощен совсем? И вот подчиняются неизвестно кому: ежонку, телёнку, лягушонку, а, может быть, льву?

Кто-то предложил на всякий случай для усиления подчинить в одних руках партию и Советы. Другие придумали разграничить ответственность, убрать дублирование одних и тех же вопросов партийными и советскими органами. Некто высказался о создании нечто вроде президентской республики.

Все хотели чего-то найти на конференции, но никак не удавалось. Фонарь революции притушили, другие зажечь не смогли, и вот стали тыкаться в потёмках в поисках неизвестно чего.

Горбачёв, как фокусник брал все предложения и, пожонглировав ими в словесной атмосфере, спокойно откладывал.

— Остался вопрос, который на конференции живо обсуждался. Речь идет о взаимодействии партии и Советов. Я лично очень близко воспринял всё сказанное здесь о жизни партии и страны. И чувствую, как основательно и ответственно товарищи реагировали на эти вопросы. Скажу ещё раз и хочу, чтобы моя убеждённость передалась вам: я думаю, что политическую реформу мы должны именно так осуществлять — во взаимосвязи: чтобы одновременно росла роль партии — политического авангарда общества и возрастала и укреплялась роль Советов, чтобы одно с другим было связано. Совету должно быть подведомственно всё, что находится на его территории. Исполкомы должны быть сильными, с большими правами. Но одновременно необходимо поднять роль самих Советов, то есть решить самый больной вопрос в советском строительстве, исправить то положение, когда исполкомы вырвались из-под контроля Советов, а значит, в какой-то мере и из-под контроля народа.

Когда все исполнительные органы будут по-настоящему подотчетны Советам, Совет станет полнокровным и действенным органом. Но президиум Совета, который формируется в составе его председателя и руководителей постоянных комиссий, не руководит исполкомом. Он организует работу выборного органа, с тем, чтобы поднять его роль и весь уровень работы. А народ через своих депутатов в Советах, через постоянные комиссии будет держать под контролем исполнительные органы.

Это особенно важно ещё и потому, что мы хотим путём более чёткого разделения труда между партийными и государственными органами передать в исполкомы огромную массу вопросов, которыми сейчас занимаются отраслевые отделы партийного комитета. Это очень важно, товарищи.

Ведь мы же с вами коммунисты. Мы должны понимать, что если партия не подставит плечо, свой авторитет, то реформа политической системы не пойдет. В то же время мы должны, освободив партию от несвойственных ей функций, сохранить через Советы её связь с народом. Более того, поставить её под контроль народа.

Я даже сначала не понял, почему у делегатов возникает какое-то недоумение, подозрение и опасение. Сегодня партийный орган управляет всеми делами, и к этому все привыкли, хотя и знаем, что это привело к определённым потерям и в партийных делах, и во всём советском строительстве. А теперь, когда мы хотим сделать крутой поворот и точнее определить роль партии в системе народовластия, а не так, как было раньше — через присутствие секретаря в исполкоме, — теперь это почему-то вызывает сомнения.

Я вспоминаю, как происходили заседания исполкома в Ставрополе. Товарищ Таранов, председатель Ставропольского крайисполкома, здесь присутствует. Сидит, бывало, за председательским столом, а я — рядом. И он всё поглядывает на меня: начинать ему заседание или не начинать, ждёт, что я скажу. Два руководителя сегодня в исполкоме, а делу от этого только вред. И получается, что исполком усиливает свой авторитет за счёт присутствия в нём члена ЦК, первого секретаря крайкома. А Совет — это уже так, как свадьба с генералом.

Поэтому нужен, товарищи, большой поворот.

Но, подумал я, почему же товарищей что-то беспокоит? Наверное, существует критическое отношение, недоверие к деятельности некоторых секретарей партийных комитетов. И люди боятся: а не будет ли создана ситуация ещё хуже, если этот человек станет возглавлять еще и Совет? Но ведь в данном случае секретарь партийного комитета будет прямо связан с депутатами, с самим Советом. И главное — он будет под контролем народа. Более того, если Совет его не изберёт, то его судьба и как партийного секретаря, наверное, предрешена. Если посланцы трудящихся в Совете не доверят секретарю быть председателем Совета, тогда вряд ли он может быть и секретарём. Партийный комитет тогда должен сделать соответствующие выводы. То есть, понимаете, усиливается народный контроль над партийным комитетом через механизм Советов.

Такая мера даст нам возможность активно повести политическую реформу, поддержать Советы и вместе с тем сохранить направляющую роль партии в Совете.

Я прямо скажу: если бы делегаты конференции настаивали на том, чтобы не принимать это предложение, я бы без такого пункта не мог бы голосовать за данную резолюцию. Потому что я убежден: реформа не пойдет без решения этого вопроса.

Ну, стали судить да рядить по этому вопросу. Не всем это понравилось. Не всем было понятно. Некоторые, те, что подальновиднее, испугались, так как заметили, что последнее время, что ни делается, то всё к худшему.

Вот и ректор авиационного института из Уфы высказался в этом духе:

— Мы этот вопрос (о совмещении должностей) обсуждали в делегации и после серьёзных дискуссий пришли к выводу решительно поддержать предложение Михаила Сергеевича Горбачёва. Учтём, что это предложение сформулировано не автономно, оно в «пакете» всей реформы политической системы. Отрывать его от других мер по демократизации общества — значит сильно деформировать целостное представление о реформе, о реорганизации политической системы. Это мой первый тезис.

Второе соображение. Мы — партия руководящая, мы этого и не скрываем.

Странно было бы скрывать. Но мы договорились о том, чтобы разделить, разграничить функции партийных органов от советских и хозяйственных органов.

Мы говорим: «Партия должна влиять на деятельность Советов через коммунистов, там работающих». Но ведь эта формула может остаться декларацией, если не будет подкреплена организационно. И вхождение первого секретаря райкома, горкома и т. д. в Совет даёт такую организационную форму, как бы легализует то, что мы фактически признаём абсолютно необходимым, закрепляет это конституционно.

И я считаю, что мы решительно должны поддержать это предложение, которое является важной составной неотъемлемой частью реформы политической системы.

Высказывают опасения, не приведет ли это к какой-то избыточной концентрации власти? Но ведь гарантия против рецидивов культа не заключается только в такого рода установлениях, она зависит от уровня политического сознания коммунистов и всего народа. Мы по этому пути повышения уровня политической сознательности идём уверенно. В этом же первейшая гарантия.

Рвался, конечно, Горбачёв к абсолютной власти. И это становилось видно невооружённым глазом, но не всем в то время. От московской партийной организации поддержал предложение Шестопалов, сделав своё дополнение:

— Предлагаю этот пункт усилить. А именно производить выборы председателей Советов, Председателя Верховного Совета прямым тайным голосованием всего народа. Я считаю, что это привёдет, во-первых, к укреплению авторитета и роли партии, во-вторых, это даст руководителю возможность решительно и твёрдо проводить политику и, в-третьих, это даст народу гарантию политической стабильности.

Серьёзнейший читатель этих строк, это очень важно запомнить, что ответил Горбачёв, так как придётся нам вернуться к его словам очень скоро. А сказал он вот что:

— Этот вопрос обсуждался на заседании комиссии. Выступал, в частности, товарищ Колесников, директор Норильского горнометаллургического комбината, и тоже вносил предложение установить в стране президентский пост и избирать на него кандидата таким образом, как предлагает здесь товарищ Шестопалов. Комиссия обсуждала это предложение, и мы пришли к тому мнению, которое зафиксировано в резолюции, а именно: нам негоже отказываться от того, что рождено самой практикой нашей революционной борьбы. Советы рождены творчеством самого народа, связаны с именем Ленина. И не вина Советов, что они оказались в нынешнем положении. Вина — в другом, о чём мы с вами не раз в последнее время говорили, в том числе и на этой конференции. Но нет сомнения в том, что форма Советов позволяет по-настоящему реализовать потенциал социалистической демократии. Поэтому отказываться от советской формы, мы считаем, принципиально не следует. Это первое.

Второе. Нам кажется, что президентская форма правления в условиях нашего многонационального государства неприемлема и не вполне демократична, поскольку слишком большая власть сосредоточивается в руках одного человека. Нам лучше иметь Верховный Совет, который будет формироваться так, как мы задумали, — съездом Советов, где будут представлены все нации и народности, все общественные слои. Там будет решаться и вопрос о Председателе Верховного Совета.

Нужно признаться, что много вопросов было поднято на конференции.

Действительно нигде до сих пор не возникал публично вопрос, например, о возможности добровольного выхода из партии, о демократичности выборов да и другие. Вопросы-то поднимались, им аплодировали, их поддерживали, с ними спорили, но как же они претворялись в жизнь?

Настенька жила в Москве и, значит, совсем недалеко от Кремлёвского Дворца Съездов, где заседала конференция, но о том, что там происходило, узнавала так же, как все, по газетам и с экрана телевизора. Первого июля она сидела вместе с папой и Верочкой у голубого экрана. Они пили чай и смотрели прямой репортаж с конференции. Делегаты обсуждали поправки к резолюции «О гласности».

Слово для поправки предоставили делегату из Тюменской области Ведерникову. И телевизор донёс слова предлагаемой поправки:

— Пункт пятый, строчка шестая. Записано: «Конференция считает недопустимым сдерживание критических выступлений прессы». Предлагаю поставить запятую и дописать: «как и опубликование необъективной информации, задевающей честь и достоинство гражданина»…

Он сказал ещё что-то, но его перебила Настенька:

— Папа, ты слышал? Наконец-то заговорили обо мне.

— Минутку, — остановил её Алексей Иванович, поднимая палец. — Слушай.

На предложение отвечал Горбачёв:

— Ну что же, эта тема звучала в выступлениях делегатов. Человека мы не должны унижать обидными эпитетами, недостоверными или ложными фактами.

Предложение верное. Тут трудно с чем-то спорить.

— Вот то, что нам надо, — сказал Алексей Иванович, откидываясь в кресле.

Хорошо, что я записываю всё на видик. Надо будет дать эти слова завтра Леониду Евгеньевичу. Может, они ему пригодятся в выступлении.

Судебное заседание по делу Настеньки было назначено на понедельник четвёртого июля. Стороны тщательно готовились. Понедельник наступил. В Москве стояла июльская жара.

Настенька пришла на суд в однотонном голубом костюме из лёгкой блузки и юбки. Никаких украшений девушка не надела, но сама блузка, застёгнутая до шеи, плотно обтягивающая девичью грудь и обрамлённая строгим белым воротником, как бы подчёркивающим высоту полных грудей, украшала Настеньку, а расклешённая юбка, доходящая до самых колен, придавала фигуре парадную строгость. Обычно рассыпанные по плечам волосы в этот раз были аккуратно подобраны и стянуты на затылке голубым ободком, позволяя концам волос пушистым веером расходиться на плечи. Настенька выглядела целомудренной красавицей. Ни яркой губной помады, ни чёрной туши, ни наклеенных ресниц, ни выщипанных бровей.

Внешнее спокойствие подсудимой, которое поразило пришедших на суд, объяснялось и тем, что она дала себе слово быть сильной, и тем, что ознакомилась с обвинительным заключением ещё до первого заседания, которое так удачно отменилось, и теперь знала его почти наизусть, не ожидая никаких сюрпризов со стороны прокурора. Её адвокат Леонид Евгеньевич всё это время с момента, когда включился в дело, куда-то исчезал, что-то искал, появляясь в доме Большого Ржевского переулка почти каждый вечер хоть не надолго, чтобы, всё так же барабаня пальцами правой руки по кругленькому животу, как-то странно посмеиваясь, сохраняя на лице серьёзность, узнать, что делала Настенька, спросить телефоны её подруг и сообщить, что в вопросе защиты всё обстоит просто отлично, хотя сложности, по его словам, ожидались немалые.

— Единственное, — говорил он, — очень прошу, Настенька, ни в коем случае не признавай себя виновной в убийстве. Это же просто смешно. Откуда ты знаешь, что ты его убила? Ты сбросила с себя насильника. Обычная самооборона.

Более того, по материалам медицинской экспертизы парень скончался по пути в больницу скорой помощи, а перед этим в комнате, где он лежал, была драка.

Тебе ведь не известно, что там произошло?

— Нет, конечно, — соглашалась Настенька, — я и узнала-то это от вас. А раньше действительно думала, что виновата в его смерти. Но ведь всё-таки я его сбросила на магнитофон?

— Тьфу ты, опять за рыбу грош! — возмущался Пермяков. — Впервые вижу, чтобы человек сам настаивал на своей вине. Ты защищалась — это главное.

И не говори ты им о том, что спала с иностранцами. Никто же не зафиксировал там твои похождения. Ну, признайся, что зашла однажды за фотографией, которую тебе обещали. Это ведь для дела не имеет никакого значения, но эффект на судей может произвести, если заговорят о твоём распутстве.

— Хорошо, попробую, только я не умею врать.

— В этом-то и сложность. А ты не обманывай, но и не говори, чего не просят. За язык никто не тянет. И не вздумай сказать, что я тебя учил говорить неправду. Хоть на это можно рассчитывать?

— Это я вам обещаю, Леонид Евгеньевич.

— И на том спасибо.

Спокойной Настенька была на суде ещё и потому, что не совсем верила в оптимизм адвоката, больше верила в победу тех трудностей, о чём он упоминал вскользь, и потому готовила себя заранее к решению судей о её виновности.

Это решение она должна была принять стойко, хотя мама, конечно, сразу заплачет, а это перенести гораздо труднее, чем всё остальное. Бабушку на суд не пустили. Все дома дружно заявили, что об этом не может быть и речи. Верочка и папа более стойкие и будут думать только о том, как подбодрить Настеньку. Так что мамины слёзы были главной проблемой для Настеньки. Так, по крайней мере, она думала, подготавливая себя морально к процессу.

Однако обстоятельства жизни часто складываются не так, как ожидается или хочется. Может быть, существование наше в этом мире тем и интересно, что всё в нём неожиданно, всё ново.

Прокурор в своём начальном выступлении настаивал на том, что Настенька убила Вадима умышленно. Ему пришлось выложить из сундука памяти все самые красноречивые выражения, которые когда-либо встречались ему на пути, для того, чтобы выдвигаемое им обвинение прозвучало убедительным.

— Уважаемый председатель суда, уважаемые присяжные заседатели. Сегодня мы рассматриваем одно из самых печальных дел в моей практике. Перед нами сидит красивая молодая девушка, которой жить бы и жить, любить и быть любимой, воспитывать детей и читать книжки, но вместо этого она сидит на скамье подсудимых, на самой низкой скамье нашего общества, если мне будет позволено так выразиться. Почему она оказалась там, а не вместе с нами, честными людьми?

И я вынужден ответить, что, к сожалению, причина лежит в древней болезни человечества, которую до сих пор не удаётся нам изжить. Я имею в виду корысть. Да, ту самую корысть, которая приводила ко многим преступлениям в жизни любого общества и очень часто, как и в случае, рассматриваемом нами сегодня, заканчивавшимся насильственным прерыванием человеческих жизней, то есть смертью.

Кто же в данном случае был жертвой насилия? Сын высокого партийного функционера, с высокой, смею заметить, зарплатой, позволявшей любимому чаду жить на эти деньги свободно, раздавая их направо и налево в виде чаевых официантам, барменам и, что особенно важно в нашем деле сегодня, любимым девушкам.

Я не буду описывать характер и моральные качества погибшего, ибо каким бы плохим или хорошим он ни показался одному или другому слушателю, но он был рождён человеком. А всякая жизнь человека важна обществу, и никому не дано право прерывать её по собственному усмотрению, то есть, когда она тебе то ли не пришлась по вкусу, то ли ещё по какой-то личной причине.

Между тем, как явствуют материалы дела, эта жизнь была прервана молодой красивой девушкой Александрой Болотиной, и прервана, нужно сказать, в самый кульминационный момент всякой жизни — в момент любви, а выражаясь научным термином, в момент интимной близости, когда все мысли, казалось бы, должны витать вокруг одного единственного и главного — новой жизни, ради чего и существует любовь.

Это печально, но факт. Молодая девушка, студентка, учится, видимо, в институте не столько для того, чтобы получить знания, сколько для того, чтобы из общей массы, в принципе, однородных по составу студентов выудить самого выгодного в финансовом плане для себя жениха. Она сама живёт отнюдь не в бедной семье и потому запросы у неё весьма высоки. Потому и остановила она свой выбор на богатом студенте, который по своей наивности даже не скрывал этого и готов был предоставить радость общения с ним и его широкой щедрой натурой любой душе, которой он понравится особенно, если она ему тоже чем-то приглянулась. А, как вы видите, подсудимая хороша собой, что, увы, и является причиной бед многих мужчин.

Выступая с речью, Горохов хорошо знал, что лучше было бы приберечь основное красноречие для заключительного выступления, но в зале находился Алик Бербер с диктофоном в кармане. Алик сказал, что долго задержаться в суде не сможет и после вступительных слов прокурора и адвоката уйдёт в редакцию. Конечно, их отношения с Бербером несколько напряглись после появления статьи в день первого заседания, из-за чего пришлось откладывать слушание и, кроме того, работать теперь с другим судьёй значительно менее удобным, чем предыдущий. Но Бербер сдержал слово, отдав часть своего гонорара за статьи Горохову. Да и слава прокурора росла. Его уже все знали в Генеральной прокуратуре, многие интересовались ходом дела, часто приходили брать интервью другие корреспонденты. Показали даже в одной из программ телевидения. Так что овчинка выделки стоила. И он говорил: Желание завладеть богатством и известностью молодого человека, но вполне возможно, что и другая, скрытая причина, на которой я остановлюсь позже, заставило подсудимую увлечь его собой и уговорить организовать богатый обед с приглашением высокого должностного лица из министерства иностранных дел с целью приобретения ещё одного важного знакомства. Да, Москва богата на такие лёгкие способы устраиваться в жизни, и потому людям с заметным положением в обществе нужно быть крайне осторожными в выборе случайных знакомых. Можно теперь только сожалеть о том, что этого не знал потерпевший.

Но вечер состоялся. Александра Болотина блистала красотой и умением говорить. Она мало пьёт, однако не потому, что не любит или не умеет пить.

Причина кроется в задумке, в игре, хорошо продуманной заранее, исполнять которую следовало на трезвую голову.

Вот Болотина пьёт шампанское, обыкновенный бокал шампанского, и вдруг падает в изнеможении. Естественная реакция молодого человека, находящегося рядом с подругой, а именно таковой считал Вадим Александру, которая почему-то, кстати, называла себя Настенькой, но мы к этому ещё подойдём, так вот реакция его была подхватить девушку и отвести в другую комнату, чтобы не портить вечер остальным, среди которых был и иностранец, между прочим, тоже занимавший высокое положение в своей стране.

Там, в другой комнате, девушка тут же приходит в себя от инсценированного обморока, предлагая Вадиму заняться любовью. Она хочет воспользоваться беззащитностью молодого ловеласа, чтобы, пользуясь удачным моментом, поймать его в хорошо расставленные сети.

Уважаемые судьи! Мы не знаем, что именно произошло в закрытой комнате, поскольку свидетелей таких сцен не бывает, но…

Прокурор выдержал театрально паузу, во время которой перевёл медленно взгляд с судейского стола на адвоката и прошёлся по лицам зала.

Отец и мать Настеньки, Верочка и Евгений Николаевич сидели в третьем ряду, но это было всё равно так близко от Настеньки, что она могла слышать, как мама, Ирина Александровна вдруг зашептала:

— Но это ведь неправда. Какой кошмар! Как же можно?

И тихий ответ отца:

— Спокойно, спокойно.

Пауза прокурора закончилась:

— Я позволю себе представить эту картину, дабы облегчить вам понимание происшедшего. Подсудимая просила ещё чего-то от парня, кроме любви, которую тот, скорее всего ей успел дать, но получила резкий отказ во второй просьбе или требовании. В бешенстве от этого она сбивает с ног собиравшегося уже уходить, но находящегося всё ещё в состоянии сильного опьянения друга, и зверски бьёт его головой о стоящий на тумбочке магнитофон.

Александра не боялась последствий, ибо хорошо знала, что к этому времени в соседней комнате никого уже не будет. Вопрос в том, зачем ей это надо было? Чего она требовала от Вадима? Боюсь, что ответить нам не удастся, так как, скорее всего, убийство было спланировано более могущественными силами. Оно кому-то было нужно. В прежние времена, ещё два года назад, я бы не осмелился говорить об этом в открытом судебном заседании. Однако, слава богу, пришла гласность.

Болотина, понимая, что никого в комнате нет, оставляет на полу тело убитого ею человека, забирает с собой простыню со следами любви, прошу прощения за интимную подробность, и удаляется. Я уже не говорю о том, что взятие простыни являлось просто кражей. Это маленькая деталь в сравнении со всем остальным. Правда подсудимая утверждала, что выбросила простыню в форточку. Я обошёл огромное здание, спрашивал всех дворников — никто не помнит, чтобы хоть раз простыня сваливалась им на голову. Но это так, к слову сказать.

В то время, когда подсудимая покинула печальную комнату, как по заказу, а у меня есть все основания думать, что именно по заказу, из противоположной квартиры вырывается ватага дерущихся студентов или аспирантов и, имитируя пьяную драку, они вваливаются в комнату, где уже нет Болотиной, но в темноте комнаты, свет был предусмотрительно выключен, все, ничего не видя под ногами, падают на мёртвое тело.

Теперь оставалось дело техники. Якобы дерущиеся парни поднялись.

Увидели лежащее тело. Никто ничего не знает. Виновных нет. Начатое, было, расследование по команде сверху закрывается. Никто больше не пострадал. И это понятно. Главное действующее лицо Вадим ничего сказать не может, так как уже лежит под землёй. Александру найти невозможно, так как её называли Настей. Остальные участники пирушки отсутствовали во время главных событий. Но всё можно было бы раскрыть и в этом случае, если бы не желание вышестоящих предать дело забвению, оставив бедных родителей страдать безутешным горем по своему, пусть несколько беспутному, но сыну.

И только благодаря перестройке, благодаря появившемуся проницательному журналисту, удалось восстановить правду и, надеюсь, будет восстановлена и законность. Поэтому сейчас нам не важно, что именно хотела от Вадима Александра Болотина. Не важно, кто за нею стоял, и чьё задание она, возможно, выполняла. Важно, что она убила человека и должна понести наказание. К этому я и призываю вас, уважаемые судьи. Надеюсь, что свидетели, которые пройдут перед вами сегодня, дополнят мой рассказ и ещё больше укрепят вас в мысли о виновности подсудимой.

Театрально взмахнув рукой, прокурор сел.

Из третьего ряда послышались всхлипывания Ирины Александровны, но тут же прекратились, оттого что Алексей Иванович прошептал ей почти в самое ухо:

— Будешь плакать, уйдём. Настеньке и без твоих слёз трудно.

Не смотря на уверения адвоката, что всё будет отлично, Настенька не представляла, каким образом можно доказать что-то, если в комнате никого, кроме Вадима и Настеньки не было. Не имея опыта в судебных делах, испытывая определённую нелюбовь к детективным произведениям, она не могла понять, какое могут иметь значение свидетели, если они не видели главного. Леонид Евгеньевич много раз пытался убедить девушку в том, что по закону не подсудимый должен доказывать свою невиновность, а обвинение обязано представить суду доказательства вины обвиняемого то ли вещественными доказательствами, то ли свидетельскими показаниями. Но Настенька, как и её мама, очень переживали, полагая, что закон законом, а суд судом, где и доказательств полно, если прокурор хочет, и свидетели находятся неизвестно откуда. И теперь казалось, что худшие их предположения сбывались.

Впрочем, до свидетелей надо было ещё дожить. Сначала испытание вопросами и ответами нужно было пройти самой подсудимой. В этот раз судья была женщина. Пермяков предупредил об этом Настеньку до суда, что её немного успокоило. Зато назначенную вместо Косторского судью не очень любил прокурор. Её назначение было для него своеобразным ударом. Теперь он мог почувствовать и её неприязнь к прокурору.

Судья спрашивает мягким голосом, боясь испугать или встревожить:

— Если защита не возражает, подсудимая, не могли бы вы рассказать о происшедшем так, как вы себе это представляете? Если вам трудно, можете отказаться.

Во время речи прокурора, здесь в зале суда, перед десятками знакомых и чужих людей, Настенька давно уже чувствовала себя полностью обнажённой, как тогда во сне, когда она шла по улице Горького в сторону Красной площади.

Прокурор говорит, а Настенька идёт уже по самой Красной площади, ощущая физически прикосновение взглядов, скользящих по шее, груди и до самых босых ног. Люди у мавзолея удивлённо смотрят на неё. Ей становится стыдно, что она идёт по булыжной мостовой босиком. Эта мысль заставляет улыбнуться: разве важно то, что она босая, когда на ней вообще ничего нет? Она чувствует себя обнажённой красавицей с картины Боттичелли. Но там в музее люди смотрят на тело, как на искусство мастера, изобразившего красоту. А Настенька живая. И ей стыдно быть раскрытой для всех.

Но тут она вспомнила, как стояла на Красной площади во время похорон Черненко и чего-то боялась. Не того ли, что происходит с нею сейчас, когда она обнажена? Не появится ли опять этот Горбачёв со своими насилиями? Она обводит глазами людей на площади, боясь вновь увидеть того с рогами.

Кто-то из толпы о чём-то её спрашивает. Она силится понять вопрос.

Встряхивает головой и только тогда, через совершенно неизвестные подпольные каналы сознания до неё доходит вопрос судьи, его смысл.

Настенька вновь встряхивает головой теперь уже в знак согласия и встаёт. Адвокат тоже кивнул:

— Не возражаю.

Смотрящие на подобные сцены суда со стороны то ли присутствующие в зале заседаний, то ли зрители у экранов телевизоров удивляются, почему подсудимые так спокойно рассказывают о событиях, воспоминания о которых порой вызывают озноб у слушателя. А дело в том, что до того дня, как судья с присяжными заседателями займут свои места в зале, участникам рассматриваемых событий приходится множество раз рассказывать и пересказывать со всевозможными подробностями то, что болью врезалось в память и могло бы постепенно стереться, раствориться в потоках других событий, если бы не постоянные повторы для следователя, прокурора, адвоката, перед родными и близкими, знакомыми и друзьями, когда всё рассказываемое уже не обостряет, а притупляет такие чувства как боль, стыд, страх, жалость. Так что на момент откровения перед судом признания теряют свежесть восприятия, остроту ощущения, превращаясь в штамповку, отлитую машиной бесконечных повторов, вызывающих в душе ответчика эдакое равнодушие затупившегося кинжала, не могущего уже ничего разрубить.

После всех расспросов и допросов, после многочисленных рассказов и пересказов Настенька теперь бесстрастно рассказывала о том, как студент старшекурсник Вадим предложил ей выступить со своим французским языком в качестве переводчика на вечеринке, где всё шло хорошо, пока Вадим не подлил ей в бокал водку, которую она никогда прежде не пила вовсе, после чего у неё закружилась голова, и она очнулась лишь тогда, когда почувствовала себя изнасилованной. Ей смутно помнится, что насильником был Аль Саид. Но сознание вновь покинуло её, вернувшись тогда, когда вместо Аль Саида был Борис Григорьевич.

Людям хотелось знать все подробности. Их лица напряжены. Нет, они не радуются, не злорадствуют, не смеются. Им страшно не только за неё — уже пострадавшую. В самой глубине сознания толкается о стенки мозга, отдаваясь в сердце и даже желудке, подкашивая ноги и заставляя дрожать руки, страх, что подобное может случиться и с ними, их тоже могут, да и уже насилуют безнаказанно другие силы, похлеще Вадима, с которыми не знаешь, как бороться.

Страх охватывал страну, а Настенька продолжала рассказывать о своём.

Через некоторое время нового обморочного состояния она совсем пришла в себя, когда любовью с нею занимался Вадим. И она спросила его, знает ли он, что с нею были и те другие, на что Вадим заявил, что это нужные люди, и что происходящее с нею сейчас — это его месть Насте за те пощёчины, которые она надавала ему несколько лет назад. Тогда-то, поняв, что явилась для Вадима лишь предметом мести, а не любви, она скинула его с себя, оделась и убежала домой, после чего попала в больницу.

Прокурор поднялся:

— Я хочу задать вопрос подсудимой.

— Спрашивайте, — согласилась судья.

— Скажите, подсудимая, вам часто снятся сны?

— Часто, — буркнула Настенька.

— А приходилось ли вам видеть цветные сны?

— Приходилось.

— Запоминаются ли они вам? Можете ли вы, например, рассказать о них утром своим подругам?

— У меня хорошая память. Могу, конечно.

— Не приходило ли вам когда-нибудь ощущение ночью, что сон — это не сон, а действительность?

— Приходило. Это бывает, по-моему, у каждого.

— Да, бывает. Именно это я и хотел сказать. Не могло ли быть то, что вы нам рассказали о кошмарной ночи, вашим обычным сном? Ведь сколько бы вы не выпили в тот вечер, но выпили, а потому и легко уснули. Могло же вам что-то присниться?

— Я так и сама подумала сначала, — согласилась Настенька.

Прокурор патетически поднял обе руки вверх, медленно разводя их в стороны и, торжествуя, сказал:

— Именно это я и хотел услышать. Это был сон. Я не знаю, есть ли смысл продолжать судебное заседание, когда всё ясно. Однако я хочу всё же спросить вот о чём. Вы занимались когда-нибудь тяжёлой атлетикой?

— Нет, а зачем?

— Вопросы задаю я. Какой у вас вес?

— Около пятидесяти семи килограмм.

— Очень хорошо. А как вы думаете, какой вес был у Вадима, который ростом был на голову выше вас?

— Не знаю.

— А я знаю. Около ста килограмм. Поэтому, если вам удалось, как вы говорите, оттолкнуть его от себя, то есть подбросить в воздух так, что он во время полёта перевернулся и упал спиной на пол, то вам впору выступать на мировом первенстве по тяжёлой атлетике, и уверяю вас, вы выиграете золотую медаль.

Однако вы сказали, что не занимаетесь тяжёлой атлетикой, так что никак не могли скинуть с себя Вадима без его на то желания. Это ясно.

Прокурор сделал движение, словно собираясь сесть, но вдруг вновь повернулся к Настеньке:

— Я позволю себе задать ещё один вопрос подсудимой. Встречались ли вы после этого события с иностранными гражданами?

Настенька растеряно посмотрела на адвоката.

— Возражаю, — быстро сказал он.

— Возражение принято, — согласилась судья.

Прокурор криво улыбнулся, давая понять, что не согласен с судьёй, но всё идёт в рамках закона и у него будет ещё возможность поднять этот вопрос позже. Он сел.

Зал сочувственно смотрел на Настеньку, теряясь теперь в догадках. Прокурор явно одерживал верх. Настенька сама подтверждала его версию. Неужели ей всё пришло во сне, и по этой причине разыгралась трагедия с убийством?

Или действительно у неё было задание КГБ? Как же можно было такую тонко чувствующую натуру использовать в политических играх? Взоры обратились на адвоката, который сидел совершенно спокойно, только пальцы его быстро барабанили по кругленькому животу, обтянутому лёгкой спортивного вида майкой.

Судья тоже посмотрела в его сторону с нетерпением:

— У защиты будут вопросы к подсудимой?

— Разумеется, но сначала позвольте моей подзащитной сесть.

— Пожалуйста, — согласилась судья, — подсудимая сядьте.

Теперь я бы хотел попросить сначала выступить общественного защитника, если у суда нет возражений.

Суд не возражал. Татьяна Евгеньевна, мгновенно покраснев от волнения, встала, глубоко вздохнула, собираясь с силами и затем вдруг её речь полилась так, словно она всю жизнь тем и занималась, что защищала людей:

— Товарищи! Может быть, я неправильно обращаюсь, прошу меня тогда извинить, но мне впервые приходится выступать на суде. Передо мной лежит характеристика Болотиной и я, конечно, могу её прочитать, но, я уверена, что никто не сомневается в том, что она положительная. Я хочу сказать свои собственные мысли, которые пришли, пока я слушала речь прокурора.

Я женщина и потому, наверное, мне понятнее то, что произошло с подзащитной. Мне понятно и то, как она себя может чувствовать, слушая совершенно бездоказательные обвинения, высказанные с трибуны этого суда. Ну, как же можно говорить о какой-то жадности девушки, о её мечте завладеть богатым женихом, о том, что она вообще могла убить кого-то, когда ею написаны такие стихи? Я позволю себе прочитать эти несколько строк, опубликованных на днях в журнале.

Татьяна Евгеньевна взяла со стола последний номер «Литературной учёбы» и так же громко и чётко, как начала выступление, прочитала:

Выступающая сделала паузу, и в зале несколько человек зааплодировали.

Но Татьяна Евгеньевна оборвала их дальнейшими словами:

— Здесь стоит подпись «Джалита». Мы случайно узнали о том, что это стихи Болотиной и очень обрадовались за неё. Эти стихи были написаны девушкой давно и совсем не для публикации. Тогда это было кредо жизни, от которого она не отступила ни на йоту. Давайте проследим её основные шаги. После школы она трижды настойчиво поступала в институт, желая стать педагогом. И поступила, не смотря на огромные конкурсы. Она хотела быть полезной детям, как и писала в стихах. Но на её пути оказался негодяй, бросивший её в объятия таких же, как он негодяев. Любовь, о которой мечтает каждая женщина, внезапно обернулась для Настеньки, извините, мы её все так называем, трагедией, предательством лучших чувств и надежд. Что может сделать женщина в гневе? Всё.

Но Настенька не сделала ровным счётом ничего. Она только отшвырнула от себя предавшего и продавшего её человека. И у неё хватило на это сил, не смотря на то, что она напоминает собой хрупкий аленький цветок. Ярость может наполнить человека сказочной силой.

Глядя на Татьяну Евгеньевну, трудно было усомниться в её словах, ибо сама то она была поплотнее и покрепче Настеньки по крайней мере в два раза.

— Товарищ прокурор намекал на хорошо продуманную операцию по ликвидации человека, в которой моя подзащитная играла будто бы главную роль.

Извините, но это смешно было слушать. Разве не известно было вам, что после этого несчастного вечера Настенька пролежала в больнице с воспалением лёгких и потому не смогла продолжать учёбу. Ей пришлось от университета через весь город идти пешком в метельную ночь? Неужели и это входило в хорошо продуманную операцию?

Когда Настенька узнаёт, что её заразили СПИДом, она снова бросает учёбу, считая себя не в праве быть учителем. Я уверена, что родители Настеньки могли устроить её на высоко оплачиваемую работу и с поездкой за рубеж, но Настенька пошла работать к нам в музей Николая Островского на нашу очень маленькую зарплату и работает, мне не дадут соврать присутствующие наши сотрудники, буквально за двоих. Мы никогда не слышали от неё слова «нет» в ответ на наши просьбы. Она действительно родилась на свет, чтобы быть полезной людям. Мы благодарны ей за это и никому не позволим её обижать.

Татьяна Евгеньевна как-то угрожающе махнула рукой и села, тяжело дыша. Зал гремел аплодисментами. Настенька вцепилась руками в деревянный бордюр перед собой и непонятно какими силами удерживала слёзы, готовые вырваться из глаз. Тяжело выдержать, когда тебя ругают, но ещё тяжелее, когда за тебя заступаются, когда тебе признаются в любви в такие вот критические моменты жизни.

Пермяков поднялся, коротко улыбнувшись.

— Мне, с одной стороны, не легко будет выступать после такой эмоциональной речи общественного защитника, а с другой стороны, мне кажется, что она полдела уже сделала. Но я всё же скажу несколько слов по этому весьма простому, на мой взгляд, делу.

Евгений Николаевич наклонился к сидевшим рядом Вере и Ирине Александровне, которые теперь буквально светились радостью:

— Сейчас начнётся самое главное. Не переживайте. Леонид Евгеньевич знает своё дело.

Пермяков вышел и встал посреди зала:

— Несколько минут назад мы услышали рассказ прокурора, изложившего литературную версию известных всем публикаций Аликберова по поводу непонятной пока гибели Вадима Попкова, но не более того. Я даже не называю это журналистской версией, поскольку ни в публикации, ни в выступлении прокурора нет ни одного реального факта, к сожалению, для нас, находящихся здесь в зале. Мы просто теряли время на выслушивание литературных выдумок со зверскими избиениями до смерти стакилограммового сильного парня хрупкой юной девушкой; нам предложили глухие намёки на связь девушки с могущественными органами государственной безопасности, которые, наверное, ночами тренировали Александру Болотину приёмам самбо или ещё каким-то другим, задумав зверское убийство ещё в то далёкое время, когда подзащитной моей было три года, поскольку именно тогда она потребовала от родителей называть её Настенькой, а не Сашенькой, как записано было в свидетельстве о рождении.

Очевидно, уже тогда ей было приказано органами вести двойную игру, которую так гениально раскрыл перед нами прокурор.

К счастью для моей подзащитной, которая, хоть на первый взгляд и подтвердила некоторые аспекты обвинения, на самом деле она ничего подобного из красочно описанного не совершала. Автору публикаций Аликберову, а вслед за ним и прокурору, захваченным фантастическими разоблачениями, сыплящимися сегодня на наши бедные головы со всех сторон, трудно было поверить в то, что КГБ в этой истории проявила свою активность не с идеей убийства распутного молодого человека, а с целью обезопасить страну от распространения опасной болезни СПИД, которую привёз в Москву с собой иностранный подданный Аль Саид. Появление офицера КГБ в здании МГУ с вопросами о том, кто мог быть в контакте с алжирцем, корреспондент Аликберов расценил, как попытку органов прикрыть дело об убийстве, о котором в органах даже не знали, поскольку дело об убийстве закрыли значительно раньше, и с именем иностранца оно тогда не было связано. Публикация опорочила сначала органы, а затем и мою подзащитную.

Между тем, буквально три дня назад на партийной конференции была принята резолюция «О гласности», в которой записано следующее.

Пермяков взял со своего стола газету и зачитал строки:

— Конференция считает недопустимым сдерживание критических выступлений прессы, как и опубликование необъективной информации, задевающей честь и достоинство гражданина.

Сидевший и до этого тихо зал, теперь буквально замер, не слыша даже жужжавших на оконных стёклах мух. Всё внимание впаялось в небольшого человечика, неторопливо расхаживающего перед столом заседателей.

— Простим моей подзащитной, воспитанную в ней советской школой искренность, откровенность, честность и неумение самой бороться с ложью и фальшью, окружающие нас порой в этом мире. Эти добрые качества не сыграли ей на пользу при знакомстве с, как правильно было сказано товарищем прокурором, ловеласом Вадимом, человеком испортившим, очевидно, не одну женскую судьбу.

Моя подзащитная не вешалась на шею Вадима, как утверждалось только что. Она познакомилась с ним задолго до происшедшего, когда только поступила на учёбу в институт, где, к несчастью для неё учился уже и Вадим. Это он был инициатором их знакомства, он пригласил её в ресторан, где вместо приятного обеда получил пощёчины от своей новой знакомой за хамское поведение; это именно он организовал рождественский банкет, за который расплатился наличными, заработанными его родителями, а не им самим; он пригласил девушку в качестве переводчицы и одновременно японской гейши для услады своих друзей, а точнее нужных ему людей. Моя подзащитная оказалась жертвой троих мужиков, после, так называемой, любви с которыми бежала от такой радости через всю Москву ночью в метель от здания МГУ до самого центра домой, где упала без сознания и потом почти два месяца пролежала в больнице с воспалением лёгких. Всему этому мы найдём подтверждения в свидетельских показаниях.

А теперь я хочу задать несколько вопросов моей подзащитной.

Настенька встала.

— Ну что я вам говорил? Он разнёс прокурора, — восхищённо произнёс шёпотом Евгений Николаевич.

— Всё зависит ещё и от того, как отнесутся судьи, какое они получили указание, — не согласился с оптимизмом Инзубова отец Настеньки. — Но посмотрим.

Адвокат спрашивал:

— Когда вы столкнули с себя Вадима, а я допускаю, что в момент сильного психологического потрясения, каковым было групповое насилие, человек может быть неимоверно сильным, тому есть немало подтверждений, вам пришло в голову, что упавший на пол человек мёртв?

— Нет.

— О чём вы думали в тот момент, когда освободились от насильника?

— Хотела скорее уйти оттуда?

— Вы стали одеваться?

— Да.

— Вадим лежал неподвижно?

— Да. Но я боялась, что он сейчас встанет.

— Вас радовало, что он не встаёт?

— Да. Я думала, что он пьян и уснул.

— Что вы сделали, когда оделись?

— Схватила с кровати простыню и выбросила в форточку.

— Зачем?

— Я подумала, что на простыне осталась моя кровь и всё такое. Вадим мог потом похваляться или ещё что, ну, словом, мне было бы стыдно.

— То есть вы тогда не думали о том, что можно подать в суд за изнасилование?

— Нет, тогда мне это не приходило в голову. Я сильно разозлилась на себя?

— На себя? За что?

— За то, что поверила этому подонку, когда он клялся в любви?

— А он клялся?

— Да, иначе бы я ни за что не согласилась ехать на этот вечер.

— А позже у вас появлялось желание подать в суд за насилие?

— Когда я лежала в больнице, то никому не рассказывала о том, что произошло. Я не верила сама, что такое могло со мной произойти. Мысль о том, что бы заявить в милицию, появлялась, когда я пришла в себя и начала поправляться, но я боялась, что время упущено и доказать что-то будет трудно. Ведь медицинское освидетельствование должно было быть сделано сразу, а меня лечили от обморожения. А потом там же в больнице подруги приходили меня навещать и рассказали однажды о том, что Вадима убили в пьяной драке. Тогда я решила, что возмездие наступило само собой и нечего поднимать этот вопрос. Недавно я узнала, что и Аль Саид умер от СПИДа. Получается так, что судьба сама наказывает моих насильников.

— Но остался ещё один — Соков.

— Да, но пусть это будет на его совести.

— От кого вы узнали, что Вадим погиб именно в ту ночь, когда вы были с ним?

— Это мне сказал Юра.

— Кто это?

— Аспирант, который был с нами на рождественском вечере.

— Как это произошло?

— Я увидела его однажды в Елисеевском гастрономе. Он стоял в очереди.

Подошла к нему. Он обрадовался встрече и рассказал о гибели Вадима в ту ночь и о том, что Аль Саид был болен СПИДом.

— Вас взволновало это сообщение?

— Да. Я пошла к моей подруге Наташе домой и сказала, что оказывается я убила Вадима и мы стали плакать.

— Почему же вы решили, что вы убили его?

— Я вспомнила, что он не поднялся тогда, и решила, что раз говорят, что он тогда умер, значит, это моя вина.

— Но Юра сказал и о СПИДе у Аль Саида?

— Да. Я рассказала Наташе потом и об этом. И мы снова стали плакать.

— А Наташа почему плакала?

— Ну, как же? Она моя подруга. Ей было жаль меня.

— У меня больше нет вопросов.

Председатель объявила перерыв.

Собравшиеся в зале начали выходить, торопясь в буфет перекусить или выпить стаканчик прохладительного напитка, на ходу делясь впечатлениями.

Мнения разделились. Одни считали, что прокурор блестяще выступил, и несчастную девушку засудят. Другие не соглашались, доказывая, что адвокат очень силён и держится весьма уверенно. Кто-то из юридически грамотных напомнил, что в уголовном деле существует срок давности, как и в гражданском, только чуть больше. Он сказал, что задержись рассмотрение дела ещё на год, вообще суд бы не состоялся.

После перерыва началось слушание свидетелей. Первым начал вызывать свидетелей прокурор. Вошёл Михаил, который привёз Настеньку и Вадима на тот злосчастный вечер в МГУ. Он подтвердил, что Вадим хорошо относился к пассажирке и наверняка хотел быть с нею в интимных отношениях, так как он вообще любил молодых красивых женщин.

Вопросы задавал адвокат:

— Показалось ли вам за тот короткий промежуток времени, когда вы ехали в машине, что девушка влюблена в вашего патрона? Пыталась ли она приставать к нему, то есть, вешалась ли к нему на шею?

— Нет, этого я сказать не могу, — ответил Вадим, — повернувшись лицом к Настеньке. — Она, насколько я помню, даже не хотела, чтобы он садился рядом с нею.

— Ну, это могло быть обычной женской уловкой, отказываясь, привлекать — заметил прокурор.

— Протестую, — немедленно заявил Пермяков. — Обвинение навязывает своё мнение свидетелю.

— Протест принят. Продолжайте.

— Сидя за рулём автомобиля, вы, очевидно, посматривали на пассажиров в зеркало над головой? Как они себя вели в дороге?

— Нормально. Девушка сразу отсела к своей дверце, как бы отгораживаясь от Вадима.

— Вы, наверное, не один раз возили других девушек с Вадимом? Все они себя вели таким же образом?

— Ну, что вы? Современные девушки так себя не ведут с тем, у кого много денег. Обычно к Вадиму липли и готовы были заниматься сексом прямо в машине, да, случалось, что и занимались на ходу, извините.

— У меня больше нет вопросов к свидетелю.

Затем были вызваны по очереди бывшие аспиранты Юра и Валентина.

Оба рассказывали, что Вадим буквально ухлёстывал за Настенькой, которой, несомненно, это нравилось. Оба сказали, что после бокала шампанского у Настеньки закружилась голова, и Вадим увёл её в другую комнату, после чего оба аспиранта ушли, поскольку у них намечена была другая встреча.

Адвокат задержал внимание своими вопросами на Юре.

— Вы уверены в том, что подсудимая пила в последнем бокале шампанское, а не что-либо другое?

— Не совсем уверен. Может быть, Вадим подлил ей водку, и потому она неожиданно стала отключаться. Но утверждать не могу.

— А до этого момента подсудимая много пила? Вы ведь сидели напротив за относительно небольшим столом, так что не могли не заметить.

— Конечно, я видел. Рюмки у всех наполнялись сразу официантами. Но Настя, как мне кажется, пила мало, так как в основном ей приходилось много говорить. Она почти всё время переводила. Работала удивительно быстро.

— Как, по-вашему, относились к подсудимой другие мужчины?

— Протестую! — заявил прокурор. — Это не имеет отношения к делу.

— Протест отклоняется, — ответила судья. — Свидетель, ответьте на вопрос адвоката.

Юра ответил:

— Я думаю, что все влюбились в переводчицу.

— В чём это выражалось?

— Просто никто не скрывал этого. Борис Григорьевич сразу пообещал ей помочь в получении хорошей практики за границей. Даже, кажется, дал ей визитку. Это и не удивительно. Она такая красивая да переводит как автомат. А Аль Саид просто млел от неё.

— Так дал он ей визитку или вам так показалось? — спросил прокурор.

— Дал. Точно. Я даже позавидовал ей, так как мне Борис Григорьевич такого подарка не сделал, хоть я и помогал ему во многом.

— У меня ещё вопрос, — сказал Пермяков. — Встречались ли вы с подсудимой после Рождественского вечера? Если да, то расскажите, пожалуйста, как это было?

Прокурор опять поднялся:

— Протестую. Какое имеет значение, что было потом? Кто с кем встречался? Мы рассматриваем конкретное дело об убийстве.

Судья посмотрела на адвоката:

— Аргументируйте вопрос.

Пермяков встал и, поклонившись в сторону судьи, спокойно пояснил:

— Суду небезынтересно узнать, когда подсудимой стало известно о гибели Вадима.

— Она знала об этом сразу, — возмутился прокурор.

— Нет, — отрезал коротко Адвокат.

— Прекратите перепалку, — оборвала судья спорящих. — Делаю обвинению замечание. Говорить можно только по моему разрешению. Повторите вопрос свидетелю более понятно.

Прокурор недовольно извинился и сел на своё место.

Пермяков расширил вопрос:

— Свидетель, мне известно, что вы встретились однажды с подсудимой и сообщили ей о смерти Вадима. Вы не могли бы рассказать суду, как это произошло?

— Да, это произошло случайно. Заболел наш аспирант из Алжира Аль Саид, и выяснилось, что у него СПИД. В связи с этим пришёл сотрудник КГБ и стал спрашивать, кто мог быть в интимных отношениях с Аль Саидом. Мы сказали, что чисто теоретически могла быть Настя.

— Почему чисто теоретически? — спросила судья.

— Ну, то, что Аль Саид любил русских девушек, мы знали, а вот Настенька нам показалась девушкой другого плана, которая не позволит себе вольностей с иностранцами. Тем не менее, сотрудник КГБ попросил нас сказать Настеньке, если встретим её, о том, что Аль Саид болен СПИДом. Случайно, когда я стоял в очереди в гастрономе, туда пришла Настя, и я сообщил ей о том, что Аль Саид, с которым она работала в тот вечер, когда погиб Вадим, болен СПИДом.

— Что же произошло потом? Как отреагировала подсудимая на ваше сообщение? — спросил Пермяков.

— Она, по-моему, была потрясена не тем, что Аль Саид болен, а тем, что Вадим погиб в ту ночь. Она так и сказала, что была уверена в гибели Вадима во время какой-то драки. Я стал ей рассказывать про Аль Саида, но она повернулась и ушла.

— У меня нет больше вопросов к свидетелю.

Затем назвали фамилию Сокова.

Борис Григорьевич несколько раз пытался встретиться с Настенькой, прося её об этом по телефону. Но всякий раз он получал короткий ответ: «Позвоню сама, когда смогу». На последний его звонок она ответила ещё понятнее:

— Борис Григорьевич, встретимся с вами на суде. Всё будет зависеть от того, что вы скажете там, а не по телефону или мне лично.

На этом разговор оборвался.

Теперь он, единственный из настоящих свидетелей той самой ночи, который мог одним словом снять обвинения с пострадавшей от него тоже девушки, вошёл в зал суда, не зная, о чём говорилось до сих пор, кто в чём признался.

Ему было страшно. Он увидел голубые глаза Настеньки, направленные прямо на него. Он почувствовал против своей воли, как жар охватывает тело. Жар шёл не снаружи от летней высокой температуры. Её смягчали большие вентиляторы, кружившие то влево, то вправо на высоких металлических стойках. Жар надвинулся снизу, сверху и с боков, выдавливая мелкие бусинки пота по всему телу.

Светлый летний костюм из тонкой, но плотной ткани, был на нём хорош, однако рубаха сразу намокла от пота, и Борис Григорьевич пожалел о том, что, боясь летнего солнца, не надел майку. Она бы приняла на себя всю влагу, а так всем видна его мокрая спина и все поймут, что он взволнован.

Сообщив суду свои данные и выслушав предупреждение об ответственности за дачу ложных показаний, Соков приготовился к самому неприятному для него в жизни моменту. Он не готов был рассказывать правду, и боялся, что она может раскрыться. Надежда была только на то, что до сих пор этого не произошло и что прокурор сам поможет ему. Волновали глаза Настеньки, но он старался в них не смотреть.

Прокурор задавал вопросы:

— Вы знакомы с подсудимой?

— Да, — ответил, не глядя на неё.

— Как часто вы с нею встречались?

— Один раз.

— Вы имеете в виду вечер, на который вас пригласил Попков Вадим?

— Да.

— Что вы можете рассказать об этой встрече и ваших отношениях с подсудимой?

— Почти ничего. Я увидел её, когда она пришла переводить встречу. Мы разговаривали, сидя за столом. Затем девушка почувствовала себя плохо, видимо от выпитого, и ушла с Вадимом в другую комнату. Аспиранты наши Валентина и Юрий ушли на другую вечеринку, а мы с Аль Саидом выпили ещё и тоже ушли. Вот и всё.

— Где находился в это время Вадим?

— Он был в другой комнате с…

Соков не знал, как назвать Настеньку и запнулся.

— С кем же он был?

— С подсудимой, — выдавил из себя Соков.

— Вы догадывались, чем они там занимаются?

— Предполагал.

— Чем же?

— Любовью.

— Вадим говорил вам когда-нибудь, как товарищу, о своих чувствах к подсудимой?

— Нет, никогда.

— Вам не показалось, что Вадим был влюблён в подсудимую?

— Нет. Разумеется, он пригласил её, но, как я понял, именно потому, что она прекрасно переводила. Этого у неё не отнимешь.

— Тогда почему же вы подумали, что в момент вашего ухода из квартиры, Вадим занимался с подсудимой любовью?

— Чем же они могли там так долго заниматься? Вадим же не железный.

Девушек и секс он очень любил.

— Вы допускаете, что он насильно уложил подсудимую?

— Нет, не думаю. Ему никто не отказывал, зачем же насильничать?

— У меня нет больше вопросов.

Судья повернулась к адвокату, но вдруг услышала голос Настеньки:

— А могу я задать вопрос свидетелю?

— Конечно, подсудимая, спрашивайте, — ответила судья.

— Борис Григорьевич, почему вы, отвечая, на меня не смотрите? Вам стыдно?

Соков не ожидал этого. Недавно вытертый им носовым платком пот тут же появился снова, словно каплями дождя усыпав лоб и скатываясь к ямочкам щёк.

— Повернитесь ко мне, Борис Григорьевич, и посмотрите мне в глаза, — твёрдо потребовала Настенька.

— Пожалуйста, — проговорил сипло Соков, поворачиваясь к девушке и кривя рот в улыбке, — могу и посмотреть, какая проблема?

— А проблема вот в чём, — в тон вопросу ответила Настенька. — Зачем же вы обращались к врачам с вопросом не заразились ли вы СПИДом, если не имели со мной дела? Вы хорошо знали, что первым меня насиловал Аль Саид, а после него пришли вы. Узнали потом, что Аль Саид болен СПИДом, испугались, что он заразил меня, а от меня и вас, потому и побежали проверяться. Ведь так?

— Чушь городите, чушь! — закричал Соков.

— Но вы же сами мне говорили об этом по телефону, предлагая организовать поездку за границу.

— Неправда это, — сказал уже спокойнее Соков, беря, наконец, себя в руки.

Он понял, что срываться нельзя ни в коем случае. — Никакой справки на СПИД я не брал.

Тут вступил в разговор Пермяков:

— Прошу прощения, свидетель, но вот в моих руках копия вашего анализа крови, который вы брали почти год назад, когда узнали о том, что Аль Саид болен СПИДом. Чем вы это объясните? Вы имели сексуальный контакт с другими женщинами, у которых подозревали наличие СПИДа? Но должен вам сказать, что год назад в нашей стране вообще не был зарегистрирован ни один случай заболеваемости СПИДом. Вас не могли беспокоить другие женщины, если вы с ними и имели контакты.

— Это тоже чушь несусветная, — теперь уже совершенно спокойно ответил Соков. Неожиданность, которую ему приготовила своим вопросом Настенька, чуть не выбила его, но она же заставила его почувствовать опасность совсем близко и собрать все свои силы. — Не знаю, кто вам дал копию анализа. Интимность подобных вещей охраняется законом. Однако сообщаю вам, что брал анализ перед поездкой в США. Это обычная процедура для всех, кто едет за границу. Следовало бы знать.

— Мне это известно. Действительно вы брали справку для поездки в Америку. Но выдали вам её на неделю раньше той, что у меня в руках. Эта готовилась отдельно и в другом месте.

— Я хотел сделать дополнительный анализ, — не сдавался Соков.

— Пусть так, — умиротворённо согласился Пермяков и отложил справку. — Не будем трогать её до поры. У меня больше нет вопросов к свидетелю.

К огромному изумлению Настеньки следующей в зал заседаний пригласили её бывшего преподавателя английского языка в институте Кравцову. Зачем она здесь, что она может сказать в пользу прокурора, было совершенно непонятно.

Валентина Ивановна, всё такая же маленькая, какой видела её Настенька, подошла к трибунке, и судье, чей стол находился на возвышении, пришлось наклоняться вперёд, чтобы увидеть лицо сгорбленной женщины.

После обычного знакомства свидетельницы с порядком прокурор спросил:

— Вам знакома подсудимая?

Кравцова, проходя через зал, уже смотрела на Настеньку, не отрываясь.

И, казалось, готова была кинуться к ней с объятиями, от которых удерживала какая-то нечеловеческая сила.

— Да, конечно, знакома, — сказала она так, будто было бы странно, если бы она её могла не знать. — Она была моей лучшей студенткой. Вы даже не представляете, как с нею прекрасно было работать. Я думаю, в ней скрывается большой талант и педагога и учёного. Если бы вы знали, какая она умница. И как жаль, что она бросила учёбу. Это такое несчастье. Я бы очень хотела…

Настенька сидела, краснея от стыда. Меньше всего она ожидала увидеть здесь своего любимого преподавателя, сыпавшую словами о своей прекрасной студентке, которые довольно грубо оборвал прокурор:

— Пожалуйста, отвечайте только на мои вопросы. Где вы встречались последний раз с подсудимой?

— В институте, когда она пришла сообщить, что больше не будет заниматься. Это был какой-то кошмар. Я до сих пор не могу забыть. Но она обязательно должна вернуться.

— Подождите, прошу вас, — опять нетерпеливо прервал женщину прокурор. — Я спрашиваю вас, когда вы её видели последний раз, а не в институте?

Тон Кравцовой вдруг превратился в наставительный:

— Извините, но я языковед и прекрасно понимаю поставленные мне вопросы. Не надо меня поправлять Вы спросили сначала, когда мы виделись, а это подразумевает, что мы видели друг друга. Так это произошло последний раз в институте, о чём я и стала рассказывать. Сейчас же вы спрашиваете, когда я видела Настеньку последний раз. Это совершенно другой вопрос.

— Хорошо, когда же это было, то, что вы называете другим вопросом?

— Я ещё раз прошу вас не поправлять меня. Я не школьница. Не я называю вопрос другим, а вы действительно поставили вопрос по-другому. Так вот отвечая на ваш другой вопрос, говорю вам, что, когда я видела Настеньку последний раз, не знаю.

Просидевший в напряжении больше половины дня зал при последних словах свидетельницы расхохотался неудержимым смехом, который охватил даже судебных заседателей и саму судью. Несколько минут невозможно было ничего услышать из-за громового хохота, пока сама судья не прекратила смеяться. Она вдруг поднялась с серьёзным лицом и потребовала тишины во избежание необходимости очистить зал.

— А что тут смешного? — возмутилась Кравцова. — Я действительно не помню, когда это было.

Кто-то в зале опять хихикнул, но суд уже шёл своим чередом.

— Скажите, где это было, и при каких обстоятельствах?

Только после последующего ответа стало ясно, чего хотел прокурор.

Оказывается, Кравцова встречалась в гостинице Россия с делегацией преподавателей Оксфордского университета из Англии. Они сидели в холле на первом этаже, когда мимо прошла Настенька с тремя иностранцами. Этот момент и заинтересовал следователя, а затем и прокурора после того, как Настя сказала следователю, что стала мстить иностранцам, как виновникам заражения её СПИДом. Они хотели доказать, что Настя обыкновенная женщина лёгкого поведения, которой было всё равно, с кем и когда спать, если за это платят.

То, что свидетель вошла в перепалку с прокурором и вызвала, в конечном счёте, смех в зале практически свели на нет тщательно продуманный прокурором ход, на успех которого он очень рассчитывал. Тем не менее, он попытался исправить положение:

— Как вы думаете, с какой целью пришла подсудимая в гостиницу?

— Не знаю, я не могла спросить её, к сожалению.

Зал опять хохотнул, вспомнив предыдущее «не знаю». Судья строго подняла глаза. Кравцова продолжала:

— Но я думала, что она выполняла роль гида, что вполне естественно при её знании языков.

— Не помните ли, как она была одета в то время?

— Да помню. Её одежда тогда меня удивила. Очень уж раскованная. Но молодёжь сейчас такая смелая.

— А не кажется ли вам, что для проведения экскурсии, будучи серьёзной, девушка оделась бы строже? Может, у неё были другие интересы?

— Я как-то об этом не подумала. Но, действительно, она могла случайно встретить знакомых, которые хотели отдать ей фотографию. Такое часто бывало и со мной. Иностранцы очень любят фотографироваться и потом дарить фото с адресом.

— Но могла ведь подсудимая пойти в гостиницу, чтобы пофлиртовать с иностранцами и получить доллары.

— Бог с вами! Окститесь! — Взорвалась возмущением Кравцова.

Зал снова расхохотался, но судья была начеку и тут же ударила кулаком по столу:

— Немедленно прекратить смех! Тишина в суде!

Кравцова продолжила:

— Настенька не такой человек. И с нею было трое мужиков. Это же целое стадо.

В зале схватились за животы, чтобы не расхохотаться вслух. Прокурор махнул рукой, садясь совершенно расстроенным.

Потом были вызваны несколько драчунов, которые попали во время драки в комнату, где лежал истекавший кровью Вадим. Врач скорой помощи, увозивший Вадима из здания МГУ. Все они один за другим говорили точно то же, что было записано ранее в протоколе, составленном два года назад.

Свидетелей начал вызывать адвокат. Первым пришёл неожиданно для всех генерал. В военной форме, с орденами и медалями по-военному он красиво прошёл по проходу и отвечал так же чётко на вопросы, касавшиеся давнего прошлого, когда именно он, один из высоких руководителей Генерального штаба, будучи тогда в штатской одежде, оказался свидетелем неприятной сцены в ресторане «София», когда Настенька отхлестала ладонями Вадима. Этот именно генерал спас её от позорной расправы, которую собирался учинить администратор ресторана. Теперь генерал описал эту гнусную сцену, подчеркнув, что был восхищён девушкой, не побоявшейся отстоять честь своего славного дедушки.

Вопросов генералу не задавали. Его сменили подруги Настеньки Вика и Наташа. Они так расхваливали свою подругу, что ни у кого не вызывала сомнение их искренность, но они всё же были далеки от сути разбираемого вопроса.

Их выступления нужны были адвокату для характеристики Настеньки. Они же подтвердили тот факт, что Вадим сам приставал к Настеньке долгое время, когда она упорно не хотела с ним знакомиться. Версии прокурора разваливались одна за другой.

Девушки называли подругу Настенькой. Попытки прокурора убедить судей в том, что Настенька вела двойную игру, избирая в одном случае имя Настя, а в другом Александра, чтобы только запутать следственные органы, явно не удалась. Все видели на суде Настеньку. Александрой она оставалась только для судей.

Наташа рассказала и о том, как Настя прибежала к ней в квартиру после встречи с Юрой и плакала, думая, что убила Вадима и что заболела СПИДом.

Сидевшая теперь в зале Кравцова, слушая рассказ Наташи, всплеснула руками:

— Вот почему она бросила учёбу. Бедная девочка! Какой ужас?

Видно было, что маленькая сгорбленная женщина готова была расплакаться, с трудом сдерживая слёзы платком, который она время от времени подносила к глазам.

Однако, не смотря на то, что даже свидетели обвинения практически все выступили в защиту Настеньки, как ни старался этого избежать прокурор, само по себе обвинение в убийстве оставалось, и мотив его продолжал быть не совсем понятным для судьи и народных заседателей.

Но вот адвокат приглашает свидетеля Крестьянкину. К столу подошла простая бедно одетая женщина в старом выцветшем платье до пят, из-под которого выглядывали большие стоптанные башмаки. Старческая голова покрыта седыми коротко остриженными волосами.

Судья спрашивала:

— Ваша фамилия.

— Крестьянкина я.

— Имя-отчество.

— Анна Кирилловна. Но ты меня, милая, зови просто Кирилловна. Так мене усе зовуть.

Судья отговорила своё, что положено, и передала слово адвокату. Тот побарабанил пальцами по животику, затем достал из большого портфеля, стоявшего рядом с ним, целлофановый пакет и вынул из него какой-то старый, потемневший от времени, сложенный в несколько раз кусок материала, который, вероятно, когда-то был белого цвета.

— Скажите, пожалуйста, Анна Кирилловна…

— Сынок, да ты зови меня Кирилловна. Мене так лехше, — прервала его свидетельница, вызвав прыск смеха в зале.

— Хорошо, Кирилловна.

— О то добре. Я к отечеству не привычная.

— Ладно, Кирилловна. Вы знаете, что у меня в руках?

— А то нет? Я тебе сама эту штуку вынесла.

— Так расскажите, пожалуйста, суду, где и когда вы эту штуку нашли.

— Я табе ж сказывала, милай. Ото года два назад, у ту зиму у декабре, колы у нас Рождество неправославные празнують. Мы то попозднее собираемся.

А те ране. На другой день я пишла снег счищать. Метелюга была ночью, ажно всё занесло. Гляжу якась холстина на кровельке моей прилипла. Прибрала ея.

Но полоскать и стирать не стала.

Я честная, Евгенич. Мене все доверяють. Я три с половиной тыщи нашла соседкины, отдала ей и ни копейки не взяла. Она предлагала, а я не взяла. Зачем? У мене жизнь чижолая. Я у трёх работах работала. Ночью бульвар подметаю. У доме пионеров работаю.

— Кирилловна, — прервал разошедшуюся старушку адвокат, — вы совсем о простыне забыли. Та не, Евгенич, помню, як жешь. Там булы якись то буковки и пятна кровяные. Испужалась я. Ну, ненароком хтось потерял. Так я сховала у подпол, да забула. А тут ты шукаешь. Так я што? Раз кому надо, я и не стану удерживать. Мени чужого не надо. Жизня и так чижолая, что ни день.

— Так чего ж вы не отнесли её в милицию, если испугались? — спросил прокурор, вскакивая. Он смутно начинал понимать, к чему всё клонится.

— А того и не снесла, что испужалась. Ноне знашь как? — сам принесёшь, сам и отвечать будишь. Мене пужали ужо. Я при немцах у деревне жила. Так страшно было, но мене немец пускал. Я немного отбрешу по немецки, обыщут и пускають. А я две буханки хлеба за спиной несу. Других за деревню не пускали, а я проходила. Выхожу на сашу, два ведра картошки несу. Разрешали, только чищенную. Партизаны приходили, переживали у мене у подвали. Потом понадавали мене мидали. Ну, за што? За што, спрашиваю?

— Спасибо, Анна Кирилловна, — остановил её Пермяков.

— Та што спасибо? Мене дочка у Москву выташила, а сама незнамо куда с мужиком сгинула, внучку у мене оставила. Дай бог дитей, а дитям разум. Я жила в проходной комнате. Нехай бог миловает, ни с кем не ругалась. А Маринка мене не сотни, тыщи стоила. Но я не жалюсь.

— Спасибо, Анна Кирилловна, — ещё раз попытался остановить не в меру разговорившуюся женщину Пермяков. — Садитесь, пожалуйста. Потом мне расскажете остальное, — и он, взяв старушку под руку, отвёл к свободному стулу в переднем ряду. Возвратившись, продолжил:

— Уважаемые судьи. Перед вами женщина, которая сохранила у себя случайно найденную простыню, выброшенную подсудимой в форточку, о чём она и говорила.

Пермяков подошёл к столу и положил на него свёрток.

— Разверните его. В одном из углов вы найдёте штамп с чётко замеченными буквами МГУ, то есть Московский Государственный Университет, а рядом ещё одна заглавная буква «Д», что означает корпус «Д», в котором происходило рассматриваемое нами происшествие.

Это, товарищи заседатели, не просто простыня. Это документальный дневник, свидетельство преступления, которое было совершено по отношению к моей подзащитной. Разверните простыню.

Судья и заседатели взялись за концы старой материи, развернув её во всю ширину. На простыне явственно были видны пятна, напоминающие кровь.

Но время, конечно, смягчила краски.

Адвокат продолжал:

— Трудно было найти именно эту простыню. Однако я поинтересовался погодой на ту ночь, узнал направление ветра, и, учитывая, что квартира с пирушкой была на восемнадцатом этаже, примерно рассчитал, на какое расстояние могло унести ветром такую простыню. Походил по тому району, пока не наткнулся на Анну Кирилловну, золотую женщину, всегда готовую помочь любому, кому нужна её помощь.

— Ну, и что вы собираетесь ею доказать? — спросил прокурор, подходя к простыне, чтобы профессионально рассмотреть пятна. — Это может быть какая угодно простыня. Таких в университете тысячи.

— Вообще-то их много. Тут я с вами согласен на сто процентов, — согласно закивал головой Пермяков. — Но такая, как эта, — одна единственная. Институтом судебно-медицинской экспертизы проведен анализ пятен. Анализ крови при идентификации совпал полностью с анализом крови моей подзащитной. Вот письменное заключение экспертов с подписями и печатью.

— Ну и что с того? — спросил прокурор. — Даже если это та самая простыня, о чём она может нам свидетельствовать?

— После того, как я убедился в подлинности пропавшей простыни, я попросил анализ и других пятен. Время не уничтожило всех следов. Прошу простить за интимные подробности, но другими пятнами оказались следы сперм трёх разных мужчин. Это значит, что моя подзащитная, если даже и не была уверена сама, тем не менее, говорила чистейшую правду о том, что была изнасилована тремя, а не одним человеком. Тем самым начисто опровергается предположение о том, что с нею был только Вадим. Ходом сегодняшнего рассмотрения дела опровергнуто предположение о том, что подзащитная сама напрашивалась на любовную связь в эту ночь. Стало быть, судить надо не её за убийство, если бы такое и случилось в порядке самообороны, а тех, кто её насиловал, а это уже совсем другая статья.

Речь адвоката вдруг прервалась поднявшейся со своего места бедной женщиной:

— Правильно, милай. За што девушку-то? Вон наш булгалтер в вытрезвиловку попал, тоже не думал. Э-э, милай, у руководстве люди нехорошие, нехорошие, я тебе говорю.

Председатель суда поднялась сама с места, чтобы остановить бабусю, но та уже села, грустно качая головой. Святая простота, никак не могла понять строгости учреждения, куда судьба неожиданно позволила ей попасть.

Адвокат погрозил пальцем Кирилловне и продолжил высказывать аргументы:

— Двое из насильников уже покоятся в земле. Спермы одного из них удалось идентифицировать, поскольку подробные анализы крови и прочие анализы сохранились в больнице, где он лежал до отъезда. Это спермы Аль Саида. Вот заключение экспертной комиссии.

Пермяков достал из портфеля другую справку и положил на стол, продолжая пояснять:

— Другие спермы будут идентифицированы, если сегодня суд вынесет соответствующее определение. Думаю, после этого станет понятным, почему гражданин Соков пошёл в поликлинику с анонимным запросом на предмет наличия у него вирусов СПИДа. Необходима будет эксгумация трупа Вадима, чтобы подтвердить и его участие в насилии, хотя это доказано и другими материалами следствия. Эксгумация нужна также для доказательства того, что Вадим умер не от падения головой на магнитофон, а от последующего падения на него нескольких тел дравшихся людей. Из материалов предыдущей экспертизы, сделанной сразу после смерти Вадима, следует, что он был жив ещё в машине скорой помощи, хотя до этого его тело толкали и давили тела дерущихся людей.

Зал зашевелился, зашептался одобрительно и радостно.

Председатель суда, посовещавшись на месте с заседателями, объявила перерыв в заседании до следующего дня.

Во вторник, столь же жаркий, как и предыдущий день, к трём часам в зале заседаний Гагаринского районного суда собралось так же много людей. Однако в три часа судья не появилась. Спустя пятнадцать минут, в зал вошла молоденькая девушка с каким-то испуганным выражением лица и попросила всех не волноваться, а подождать ещё немного, так как возникла непредвиденная задержка. Сидевший в зале прокурор вышел вместе с девушкой. Ещё полчаса никто ничего не знал, что и думать.

Наконец, послышалось долгожданное:

— Встать, суд идёт.

Все заняли свои места.

Судья окинула зал взглядом и объявила:

— В связи с новыми обстоятельствами, изложенными на вчерашнем заседании, а так же возникшими сегодня, суд в составе…

Дальше были названы имена судьи и заседателей.

— … принял решение признать подсудимую Болотину Александру Алексеевну, обвинявшуюся по статье сто второй уголовного кодекса РСФСР, полностью невиновной.

Зал взорвался аплодисментами. Настенька не выдержала. По щекам потекли слёзы. Но они полились из глаз и её мамы, сестры Верочки, сидевшей рядом с Леонидом Евгеньевичем Татьяны Евгеньевны, так эмоционально первой на суде выступившей в защиту Настеньки. Глядя на них, заплакали от радости и другие женщины. Но судья мрачно подняла руку, призывая к вниманию.

— Я должна сообщить, что главным в принятии сегодняшнего решения оказалась невозможность, да теперь и ненужность, проведения одной из экспертиз, которую предложила вчера защита. Дело в том, что вчерашний свидетель, которого мы собирались привлечь сегодня к суду в связи с новыми обстоятельствами по обвинению в изнасиловании, сегодня покончил собой.

Зал ахнул и замер. Судья продолжала:

— Он оставил предсмертную записку, предназначенную суду, которую я довожу до вашего сведения. — Судья развернула лист бумаги, ярко забелевший на чёрном фоне судейской мантии, и прочитала:

— Уважаемый суд, дорогие люди! Уходя из этой жизни в полном сознании и совершенно добровольно, я вынужден признать, что действительно я, Вадим и Аль Саид совершили гнусный поступок, изнасиловав замечательную девушку и испортив ей жизнь. Двое из нас, подлецов, уже поплатились за это своими жизнями. Вчера я понял всю несправедливость моего пребывания на этой земле и тоже ухожу. Дорогая Настенька, прости, если можешь. Простите, люди.

Я не оправдал доверия своих родителей и жены, которая абсолютно справедливо выгнала меня из дома. Она подсказала мне правильный выход. Я не виню её. Спасибо и прости, милая. Простите, мама и папа. Жить с таким тяжким грузом на душе мне будет не под силу. Простите. Пятого июля тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года. Борис Соков.

В зале стояла мёртвая тишина.

— Болотина Александра Алексеевна, вы свободны. Все свободны, товарищи.

Зал встал. Судья и заседатели вышли. Суд завершился новой трагедией.

Ещё вчера он сидел здесь в этом зале — Соков, которого все на работе почтительно называли Борисом Григорьевичем. После суда, не глядя на Настеньку и её родных в третьем ряду, не видя вообще никого, он вышел, забрался в свою волгу, стоявшую недалеко от подъезда, и долго не мог решиться включить зажигание. Он не знал, куда ехать.

В памяти всплыли голубые глаза удивительно красивой Настеньки, спрашивающей «Вам стыдно?» Зачем она так спросила? Зачем потребовала смотреть в глаза? Это невыносимее всего.

Ему было не просто стыдно. Он почувствовал боль в сердце от сознания того, что никогда больше не увидит эту девушку смеющейся ему, как тогда за столом, никогда не прижмётся к её груди, так взволновавшей его в ту самую ночь. Могло же быть всё иначе. Могла она поехать с ним в любую страну секретаршей или переводчицей. И могла бы согласиться на его ухаживания и доставлять радость сама, без насилия. Могло быть так? Конечно. Но теперь не может.

Теперь вообще жизнь перевернётся. Завтра, как сказал адвокат, будет другая статья. Статья против Сокова. Разумеется. Что проверять его спермы, когда он и так знает, что был с Настенькой? Докажут мгновенно, и тюрьма обеспечена. Вся жизнь на смарку. И будет ли это жизнью?

Соков завёл мотор и долго ездил по улицам, останавливаясь перед многочисленными светофорами, медленно стартуя на зелёный свет.

Квартира его находилась в большом кирпичном доме в центре Москвы, почти у самого здания министерства иностранных дел. Поставив машину в гараж, аккуратно всё закрыв на засовы и замки, Соков с тяжёлым сердцем поднимался в лифте, вставлял ключ в дверной замок. Войдя в прихожую, увидел в дверях комнаты разъярённую, как фурия, жену. Ей, конечно, уже позвонили и всё рассказали.

— И ты осмелился ещё прийти? Убирайся к чёртовой матери! Что б духу твоего здесь не было!

Она кричала что-то ещё, но Соков уже повернулся и вышел. Она была права. Кому он теперь нужен? Всю ночь ходил по улицам, прощаясь с Москвой и жизнью столицы. Решение было принято.

Чуть ли не самым первым в это утро он поднялся на двадцать второй этаж министерства, зашёл в свой кабинет, достал из шкафа бутылку коньяка, выпил две рюмки подряд, не закусывая, чтобы опьянеть, и сел писать письмо.

Закончив, почувствовал, что голова по прежнему не затуманена, выпил ещё две рюмки кряду, подошёл к окну, распахнул, забрался на подоконник и, не медля ни секунды, выпрыгнул, кончая со всеми неприятностями. Ему говорили, что прыгающий с высоты, теряет сознание от страха сразу. Возможно, так и было.