Александра

Смутное время

Митинги подобные тому, что произошёл двадцать первого августа, становились постепенно не таким уж редким событием, но они случались разными по количеству митингующих, проходили в разных местах и по разным поводам. Обыватели, брошенные волею случая или пришедшие специально по зову заранее распространённых листовок, полагали, что демократия и счастливая жизнь врывается в их мир с этими митингами. На многих лицах можно было заметить улыбки счастья. Они, эти счастливо улыбающиеся, не сразу или вообще не улавливали незаметную, но очень важную деталь — выступающие были почти всегда одни и те же. Попробуй кто из инакомыслящих — их так, конечно, не называли, прилепив другие определения: ретроград, аппаратчик, совок — выступить со своими отличающимися идеями, как, во-первых, ему не давали слова, а, во-вторых, если прорвётся и начнёт говорить, то освистывали и оглушали криками.

Жизнь, страдалец мой читатель, менялась на глазах, и никто не знал, в какую сторону. В этом вынужден был признаться сам Генеральный секретарь ЦК КПСС, глава государства Михаил Сергеевич Горбачёв. О! неужели же он, так легко взлетевший на Олимп власти три года назад, мог признаться об этом своему народу? Простой человек сказал бы в таком случае: «Ни боже упаси!» Как на духу, такое можно было высказать только ближайшему другу, но не было ни одного у Горбачёва ни среди двухсотвосьмидесятимиллионного населения Советского Союза, ни среди девятимиллионного населения Москвы.

Разве что жена Раиса? Но разговоры с нею, откровения между связанными семейными узами супругами, тайные перешёптывания в спальном уединении, не могут фиксироваться по этическим соображениям. Зато переговоры и откровения с зарубежными друзьями, а их у лидера Российского государства становилось с некоторых пор всё больше, пока они не пошли на убыль вместе с популярностью Горбачёва, фиксировались в обязательном порядке, а потому сохранились в истории. Произошло это чисто случайно.

Ну, ты же понимаешь, умница-читатель, что Горбачёв не Иисус Христос, хотя сам полагал, что близок к нему по положению. Он самый простой человек, совсем недалеко ушедший от мышления неразумной домашней хозяйки.

Прошу прощения перед разумными домашними хозяйками. Я ни в коем случае не хотел их обидеть, так как понимаю, что разумная хозяйка, даже просто домашняя, никогда бы не стала совершать непродуманных шагов, покупая обычные яйца на базаре. Уж, конечно, она не станет покупать тухлые яйца, когда ей нужны свежие, не станет хватать второпях гнилой качан капусты, а переберёт с дюжину головок, прежде чем найдёт самую красивую, крепенькую, сладкую. Но это я говорю о разумной хозяйке. Посмотрим же, как было у Горбачёва.

В ноябре тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года в Соединённых Штатах Америки на выборах победил давний знакомый Горбачёва Джордж Буш. Но вступление в должность намечалось в январе следующего года. А тут в декабре этого года в Нью-Йорке проводится очередное заседание Генеральной Ассамблеи ООН. Горбачёв летит в Америку докладывать всему миру о своей концепции «Нового мышления». Горбачёв не сомневался, что этой концепцией берёт бразды правления миром в свои руки. Собственная страна его уже интересовала меньше.

Свою особую значимость в мировых процессах ему трудно было переоценить. Ещё год назад, весенним апрельским месяцем он сумел проявить свою самостоятельность и значимость перед советскими подчинёнными ему руководителями. Тогда апрельским весенним днём в Москву прилетел Государственный секретарь США Шульц. Задачей прилёта были затянувшиеся переговоры по вопросу ликвидации ракет средней дальности в Европе. Тот факт, что Советский Союз имел в Европе свои ракеты СС-20, не должно было удивлять, поскольку государство обороняло свои рубежи. Дальность полёта ракет была всего от пятисот до полуторы тысячи километров. А вот почему американцы установили в Европе свои ракеты средней дальности, трудно было объяснить с позиции защиты Америки, находящейся на расстоянии около четырёх тысяч километров от Европы. Но с этим аспектом уже не спорили.

Сложность предстоящих переговоров заключалась в том, что американцы хотели включить в договор об уничтожении ракет новые советские ракеты СС-23, которые, правда, имели меньший радиус полёта, всего до четырёхсот километров, то есть не входили в число ракет средней дальности, предусмотренных проектом договора, но отличались повышенной точностью попадания в цель.

Готовясь к запланированным переговорам, задолго до того, как Шульц сел в самолёт по направлению к Москве, Горбачёв получил чёткие пояснения и от маршала Ахромеева, и от секретаря ЦК партии по международным вопросам Добрынина о том, что ни в коем случае нельзя соглашаться на сокращение в Европе ракет СС-23, не смотря на то, что по каким-то странным причинам соглашательскую политику в пользу США в этом, как и во многих других вопросах, занимал министр иностранных дел Шеварднадзе.

Переговоры начались. Вопросы обсуждались в целом и детально по каждому пункту. Опытный и хитрый политик Шульц главную закавыку договора оставил на закуску, когда будто бы всё согласовано, всё понято. Бодрым голосом он сказал в заключение:

— Господин Горбачёв, я могу, наконец, твёрдо заявить, что оставшиеся ещё спорные вопросы могут быть разрешены в духе компромисса, так что господин Горбачёв может смело приезжать в Вашингтон в ближайшее время для подписания важного соглашения о ликвидации ракет средней дальности…

Последнее условие Шульц проговорил как бы между прочим, как маленькое несущественное дополнение к общему большому разговору:

— … если вы согласитесь включить в соглашение и ракеты СС-23.

Присутствовавшие на переговорах Ахромеев и Добрынин спокойно смотрели на Горбачёва, ожидая естественного ответа в оговоренном заранее направлении, то есть пояснении заокеанскому политику очевидного: названные ракеты СС-23 не подпадают под условия соглашения.

Однако Горбачёв, задумавшись лишь на мгновение, произнёс:

— Договорились!

Высокие стороны поднялись, обменялись рукопожатиями и разошлись.

Возбуждённый происшедшим маршал немедленно направляется в кабинет Генерального секретаря для объяснений:

— Михаил Сергеевич, как же так получилось? Ведь мы же подготовили вам меморандум, в котором специально подчеркнули невозможность включения в соглашение ракет СС-23. На создание их мы потратили миллиарды. Что же мы будем уничтожать их теперь, ослабляя свою мощь?

Горбачёв выразил некоторое смущение:

— Да я забыл о вашем предупреждении в меморандуме. Тут я, видимо, совершил ошибку.

— Ну, так Шульц ещё не вылетел из Москвы, — обрадовался Ахромеев. — Давайте сообщим ему, что произошло недоразумение.

Но никакого недоразумения не было. Горбачёв полагал, что маршал должен сам это понять и спокойно уйти, повинуясь, но тот возражал, и партийный царёк взорвался негодованием так, что пятно на голове побагровело:

— Ты что, предлагаешь сказать госсекретарю, что я, Генеральный секретарь, некомпетентен в военных вопросах, и после корректировки советских генералов я теперь меняю свою позицию и отзываю данное мною слово?

Решение осталось неизменным.

Декабрь принёс Советскому Союзу горе с неожиданной стороны.

Вздрогнула, словно потрясённая национальной рознью, и взорвалась землетрясением армянская земля в Спитаке. Тысячи людей погибли в развалинах города.

Миллионы слёз обрушились из глаз оставшихся в живых людей. И ринулись самолёты, поезда, машины, переполненные людьми со всех концов Союза на помощь Армении. Простой человек он всегда сострадает. Ему не важно, какой нации человек попал в беду. Важно, что он человек на той же самой земле. Казалось, природа тоже хотела напомнить об этом, объединяя трагедиями людей различных национальностей и рас. Она хотела доказать лишний раз, что все на этой земле одинаковы перед природой, и нельзя одним возвышаться над другими. Перед лицом опасности люди действительно начинают это понимать. Все становятся равными, спят в одних палатках, едят один и тот же хлеб, пьют одну и ту же воду. И в эти мгновения все счастливы.

Но опасность не стоит ежедневно. Она когда-то уходит. Срезаются углы обострённых чувств. И вновь эгоисты вспоминают о своём эгоизме. Хапуги вспоминают о нахапанном. Политики принимаются за свои хитросплетения.

В декабре в Вашингтоне состоялось подписание Договора, из которого не только не устранили ракеты СС-23, но к нему добавили по просьбе американцев и с согласия руководителя Советского государства уничтожение советских ракет СС-20 не только в европейской части, как намечалось в проекте, но и в азиатской, о чём прежде не шло даже речи. Горбачёв доказывал всем, что он командует, он решает, он всё понимает. Но это для наших, советских жителей, которых он и не считал достойными своего внимания. Ослабление оборонной мощи СССР его, как перестройщика, устраивало, но объяснял он это своим бестолковым, по его представлениям, людям политикой мира.

Совсем другое дело — Америка. Правда и здесь его интересовали не все. К чему, например, обращать внимание на сходящего со сцены Рейгана? Ему осталось царствовать всего несколько дней. И тот факт, что именно Рейган устроил завтрак, на который пригласил советского гостя, не смущал Горбачёва. Он не считал возможным уделять внимание завтра уже бывшему президенту, обращая все свои взоры на Буша, желая говорить именно с ним, чем ни мало смущал будущего главу Белого дома. В их кругах приличия соблюдались неукоснительно.

Горбачёв и этого не понял и продолжал обходиться с Рейганом, как со второстепенной личностью.

Иметь беседу с Бушем ему так и не удалось. Завтрак подошёл к концу. И лишь по его завершении Буш уделил несколько минут пожиравшему американца голодными взглядами Горбачёву, спросив что-то на своём американском языке. Но бывший много лет послом в США Добрынин легко переводил:

— Господин Горбачёв, какие заверения вы можете передать через меня американским бизнесменам, желающим инвестировать Советский Союз, по поводу того, что перестройка и гласность у вас увенчаются успехом?

И Горбачёв, шумевший на всех перекрёстках о том, что иного пути, как указанного им, у советского народа нет и быть не может, здесь, то ли разогретый бокалом вина, то ли от безумной радости встречи со своим американским другом, сказал откровенно, чего не сказал бы никому другому:

— Даже Иисус Христос не знает ответа на этот вопрос.

Это был шоковый ответ. Возможно, невидимые импульсы удивления, или склонившиеся мгновенно головы журналистов над их блокнотиками, заставили сорвавшегося откровением Горбачёва заспешить с обычными витиеватыми пояснениями, сбивающими с толка любого слушателя на родном языке, не то что в переводе на иностранный:

— Я занимаюсь реальной политикой. Я делаю то, что должен. Я делаю это, потому что в моей стране происходит революция. Я начал её. Мне все аплодировали, когда я начал её в 1986 году, а теперь она им совсем не нравится.

Но в любом случае революция будет… Поймите меня правильно, господин вице-президент.

Горбачёв очень хотел, чтобы его друг Джордж в него поверил. Пока ему это удавалось.

Настенька лежала, широко раскрыв глаза. Она ждала. В любой момент это могло начаться. Рядом на койке лежала другая молодая женщина. Её звали Таня, но термин женщина к ней можно было применить условно, лишь на том основании, что она тоже собиралась рожать. А вообще-то она была ещё совсем девчонкой пятнадцати лет, хотя по комплекции… Ох уж эти комплекции молодых акселератов.

Таня по фигуре выглядела солиднее Настеньки, не смотря на разницу в десять лет. Не удивительно, что её приняли за взрослую на «трясучке», так они называли танцплощадку, где взрослый, с позиции школьницы, интеллигентного вида мужчина пригласил её сначала на танец, потом в бар выпить чего-нибудь, а затем повёл, декламируя стихи Есенина о заре и глухарях, в кусты, где и совершил своё обучение любви совсем ещё глупой девочки.

По причине крупного телосложения никто сначала не замечал изменений её фигуры. Сама же Таня боялась говорить кому-то о своих догадках, пока происходившее внутри рождение возможно было скрывать. А когда всё обнаружилось, аборт стал чрезвычайно опасным. Школу пришлось бросить. Родители, занимали солидные посты в торговле и обеспечивали дочь всем необходимым, но были очень недовольны таким её поведением. Они мечтали сделать из Тани богатую невесту и определить её за муж за какую-нибудь знаменитость. Ожидание раннего ребёнка да без мужа портило все их планы. А отца будущего малыша Таня не только не знала по имени и отчеству, но даже не могла бы вспомнить в лицо. Она же ни о чём тогда не думала, кроме как о том, что подцепила шикарного взрослого кавалера.

Теперь Таня плакала, рассказывая свою историю, и заверяя, что откажется от ребёнка, каким бы он ни родился.

Настенька осторожно поглаживала свой живот, прислушиваясь к внутренней жизни. Кто это будет? Хотелось мальчика. И понятно почему. Родись девочка, а вдруг и у неё так сложится судьба, что она будет зависеть от мужской похоти? Вот и соседка по койке Таня пострадала от того же. Да-да, она сама не может отрицать своей вины. Кто дёргал её идти на взрослые танцы, разве не понимала она, зачем идёт со взрослым мужчиной в бар, зачем он её поит? Да и остальное можно было остановить. Всё так, но ребёнок же. Что она понимала?

Она? А где гарантия того, что её дочь не поступит так же в свои пятнадцать лет?

Или, что с нею не будет, как с Настенькой, и её не встретит такой же подлец Вадим? Нет, сын, конечно, лучше. Он сам постоит за себя. И других обижать не будет.

Слушая всхлипывания Тани, Настенька хотела помочь, хотела успокоить девочку, но никак не могла решить для себя проблему: в чём нужно было убедить пострадавшую? В том, что ребёнок будет ей в радость, а потому нельзя отказываться от него? Но она сама пошла на аборт почти в такой же ситуации, когда не знала, кто может быть отцом ребёнка. Тогда врач ей говорила, что это может быть опасным для последующей беременности, но могла ли она в той ситуации думать о будущем? Она не хотела неизвестного ребёнка да в результате насилия. Не могла хотеть и всё.

У Тани обстоятельства были несколько иными. Она сама во многом виновна. И допустимый срок аборта пропустила из страха. Теперь ребёнок должен родиться. Как же отказываться от него, когда это будет живой человек, часть твоего я? Сначала, ну какие-нибудь первые месяцы, будет трудно, а потом жизнь повернётся иначе. Привыкнешь к тому, что у тебя есть твой собственный маленький человечек, которому никто пока не нужен, кроме мамы, её груди, её улыбки, её ласковых рук.

Настенька не заметила, как стала говорить свои мысли вслух, уговаривая Таню:

— Ты только представь себе, как каждое утро у тебя начинается с мысли: где он, мой маленький, хорошо ли ему, не холодно ли, не мешают ли ему комары? А он себе спит, посапывая. Ты смотришь на него, и он тоже открывает глазёнки, губы зашевелились и поползли краешками в стороны — это он улыбается маме, ручки тянутся вверх — покорми, мама. И ты берёшь его на руки, такое тёпленькое маленькое существо, берёшь очень осторожно, чтобы не уронить, не прижать ненароком, и прикладываешь к груди. А он, твой ребёнок, ещё ничего не умеет, кроме как сосать, и вот уже пьёт из тебя молоко, твоё собственное, не чьё-нибудь. Это ты даёшь ему теперь силу жить и расти.

Вот он наелся и снова спит. Укладываешь его и уже думаешь о будущем: какую бы игрушку купить, какую бы песню спеть, а потом и какую сказку рассказать, на какую полянку вывезти, где птичек да зверушек показать. Всю новую жизнь ты будешь ему раскрывать, объяснять, устраивать. И ходить-то его ты научишь, и как ботиночки надевать, ты покажешь, и что в жизни надо бороться, ты объяснишь. Ну не стоит ли ради этого рожать? Да и он к тебе уже привык за девять месяцев. Не слышишь, что ли? Ну а что молода ты ещё, так что ж теперь сделаешь? А, может, и не так плохо. Вон ты какая сильная телом.

Да и о мужиках тебе не стоит волноваться. Хороший, он тебя и с ребёнком возьмёт, а коль откажется, гони его в шею, не нужен он будет ни тебе, ни ребёнку. Жизнь-то она только начинается. Не пропадёшь.

Таня, слушая, давно перестала плакать. И совсем успокоившись, решительно сказала:

— Нет, что ты ни говори, а всё равно откажусь. Мамке моей всего тридцать пять. Какая она бабушка? Сама ещё с другими мужиками заигрывает. Я же вижу. Они с отцом очень недовольны будут, если я с ребёнком приду. Сильно мечтают, чтобы я музыкой продолжала заниматься. Говорят, у меня талант есть. Я на арфе играю. Нет, мне не до ребёнка.

— Любить музыку и не любить детей, разве такое возможно?

— Почему? Я люблю детей, но мне рано их иметь.

— Что ж ты раньше так не подумала?

— А я знала что ли, что так сразу получится?

— Так раз уж получилось, не кидать же ребёнка в никуда.

— Откажусь и всё, не уговаривай.

Настенька замолчала. Подумала: А ещё хотела стать учительницей. Вот тебе ученица, научи, попробуй. Не получается. Вспомнила, как Володя уговаривал её оставить ребёнка и взять на себя заботы о них двоих. Он уже тогда был учёным и волновался о будущем. А Настеньку тогда беспокоило только настоящее. Но всё было, как было. С того памятного Рождества прошло три года.

Теперь Настенька снова на больничной постели, но не с воспалением лёгких, а с ребёнком внутри, который вот-вот должен попроситься в новый для него мир.

Возможно, это будет и девочка. Тоже не так страшно, ведь рядом будет она, прошедшая огонь и воду, будут бабушка и дедушка, тётя Вера. Настенька улыбнулась при этой мысли. Она обязательно скажет Вере, когда сестра придёт навестить малыша: «Здравствуй, тётя Вера!» Будет очень смешно. Ещё никто её так не называл, наверное.

Но главное, подумала Настенька, у моей малышки будет папа. И опять улыбка тронула слегка губы. Володя приехал из Парижа в сентябре. Он пропустил главные события суда, так как все решительно возражали против его досрочного окончания курсов во Франции. Не каждый день посылают туда наших специалистов. Кроме того, адвокат заверял, что всё будет хорошо, и оказался прав.

В одном из телефонных разговоров Настенька сказала Володе, что ждёт ребёнка, и на радостях он чуть телефон не разбил, размахивая трубкой. Счастливый будущий отец привёз из Франции полный комплект для пеленания малыша, массу игрушек и удивительно красивую коляску.

И что ещё больше потрясло Настеньку, так это лёгкость, с которой Володя заговорил с нею на французском языке. Язык он сначала учил в Ялте, когда учился в аспирантуре, где стало понятно, что поездки во Францию не избежать.

Но это были почти школьные понятия о языке. Теперь же, после пяти с лишним месяцев пребывания в стране Жюль Верна, Парижской коммуны, Ромен Роллана, Пикассо, в стране великих писателей и живописцев, Володя говорил на их языке почти как парижанин. Настенька предвкушала удовольствие от того момента, когда они начнут вместе говорить с ребёнком на французском языке так, чтобы ему не пришлось потом потеть над изучением незнакомых слов. Но, — тут же остановила себя Настенька, — в первую очередь, конечно, русский. Какой же он будет русский человек, если иностранный будет знать лучше своего? Да кто ему это позволит? Прабабушка первая не допустит такого.

И опять Настенька засмеялась. Её бабушка будет называться прабабушкой. А вот любимый дедик не дожил до такого. Настеньке стало грустно. К одной грустной мысли тот час добавилась другая. В роддоме, куда она попала, врачом акушеркой была очень опытная женщина Шойхет Маргарита Моисеевна. Настенька успела с нею познакомиться ещё до приезда в больницу, куда приходила специально узнать обстановку и получить соответствующие консультации, что с собой брать и так далее.

Маргарита Моисеевна оказалась в высшей степени приятной обходительной женщиной. Она не выглядела красавицей в свои сорок с лишним лет, над верхней губой просматривались усики, и всё лицо чем-то напоминало мужское, но это не делало её мужчиной по характеру. Она обаятельно улыбалась, шутила по поводу справедливого решения рожениц увеличить численность населения страны, легко понимала с первых слов, о чём стеснялась сказать посетительница, и во мгновение ока снимала все волнения. Идти к ней было совсем не страшно, так как она весело говорила:

— Не ты первая у меня, не ты будешь и последняя. Ни одну из вас я на тот свет не отправляла. Понимаешь, у меня стопроцентная выживаемость. Сама уйду, но никого из вас без детей домой не выпущу.

Было ли всё так на самом деле, Настенька не знала, но уверенность врача придала спокойствие. И вдруг сегодня утром от нянечки узнала, что проработавшая двадцать лет в роддоме Маргарита Моисеевна уезжает в Израиль и с сегодняшнего дня не работает.

Изумлённой Настеньке нянечка объяснила, что не только она, но и врачи многие об этом только сегодня узнали. Даже не готовы были к замене. То ли думали, что она ещё откажется ехать, то ли всё скрывали до последнего, но дежурившая ночью врач ожидала Маргариту Моисеевну на смену, а тут сообщили, что она уже не работает. Пришёл какой-то молодой почти студент. Все в роддоме в шоке. Это беспокоило и Настеньку. Она думала только, кого повезут первой — её или Таню. Хотелось, чтобы повезли сначала соседку, которая опять начала хныкать по поводу того, что не хочет ребёнка. Но началось первой у Настеньки. Её повезли в операционную. Сквозь приступы схваток, когда все мысли носятся, как по кругу, вокруг одного — вот-вот всё оно решится, хватит ли сил? — в такие минуты, когда уже ничего не остановишь, ничего не изменишь, всё окружающее становится почти не имеющим никакого значения. Ну, стоит молодой врач, в белом халате, в больших почти квадратных очках — так тому и быть. Боль невыносимая. Её перекладывают на стол, что-то говорят, что-то делают. В голове кружится одно — нельзя кричать, раз она поклялась быть сильной. Она сжала зубы, потом закусила нижнюю губу, перехватила зубами, закусывая верхнюю губу, снова нижнюю. И тут совершенно адская боль полоснула и отключила сознание.

Очнулась уже в постели. Что это было? Где ребёнок? Кто? Мальчик или девочка? Боль, кажется, охватила ноги до самого пояса. Повернулась направо.

Таня лежит бледная. Спрашивает:

— Проснулась?

— А я спала?

— Конечно.

— Ты родила?

— Да, мальчика.

— А я?

— По-моему девочку.

Настенька снова откинулась на подушку. От короткого разговора явилась усталость. Вскоре пришла незнакомая женщина врач. Лицо озабоченное строгое.

— Ну, как себя чувствуете?

И поняв немой вопрос Настеньки, сразу ответила на него:

— У вас дочь. Вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Вы до этого перенесли операцию, которая сказалась некоторым образом. Наш молодой врач не ожидал такого, что и вызвало трудности. Но мы стараемся сделать всё, что от нас зависит.

Так что отдыхайте. Когда можно будет, мы покажем вам ребёнка. Хорошо, что ваш организм крепкий. Всё будет нормально.

— Но я хочу видеть дочь.

— Конечно. Я же сказала, что покажем, когда положено. Вы потеряли сознание в момент родов. Так что потерпите немного.

Врач повернулась и, бросив короткий взгляд на Таню, быстро вышла из палаты.

Настенька почувствовала что-то неладное. Весь организм ослаб, растворяясь в невесомости. В ушах всё запищало, зазвенело, и голова понеслась не то вверх, не то вниз, в темень. Но вот она тряхнула головой, и всё прошло. В окно светило солнце, отражаясь на металлическом шаре спинки старинной кровати.

Удивительно, как их сохранили в этом роддоме? А, может, это новые кровати, сделанные под старину? Настенька посмотрела на Таню.

— Вот ты спишь, — откликнулась та сразу на её движение. — А тут тебе передачу принесли, письмо, телеграммы.

Поздравление в конверте и передача были от Володи, телеграммы от родителей Володи и от родных Настеньки.

У всех всё было нормально.

Володя по возвращении из Франции должен был ехать в Ялту доложить о результатах учёбы и приступать к работе заведующего отделом селекции. Они коротко обсудили сложившуюся ситуацию. Оба хотели быть вместе, но оба понимали, что ни Володе нет смысла бросать хорошую работу в Ялте, ни Настеньке не следует пока покидать музей.

Уйдя в декретный отпуск, она поехала в Ялту и там провела несколько счастливых недель с Володей. Регистрировать брак они решили в Москве после рождения ребёнка, когда Настенька будет снова в прекрасной форме. И оба согласились, что для ребёнка лучше родиться зимой в Ялте, где теплее и красивей.

Так и оказалась она в ялтинском роддоме, почти на самом верху Поликуровского холма.

— А тебе тут свистел муж, — вспомнив, сообщила Таня. — Я сказала ему, что ты спишь, и он ушёл, передав тебе привет.

Настенька благодарно кивнула головой. Её не покидало чувство тревоги.

На следующий день опять ребёнка не показали. Пришла всё та же незнакомая врач и сказала, что ребёнок в тяжёлом состоянии, так как роды были неудачными, но всё делается для его спасения. Молодой врач не появлялся. Настенька лежала, как каменная. Под окно снова приходил Володя и свистел. Настенька закачала отрицательно головой. Таня поднялась, приоткрыла окно и прокричала, что Настя спит. Володя постоял и направился в приёмный покой, где ему сказали, что жена слишком слаба, и потому встать не может. Он оставил передачу, письмо, поздравительные телеграммы от Лолы, из музея и ушёл.

Его второе письмо было так же наполнено счастьем, как и первое. Но второе было с тревогой, не сильно ли ослабла его любимая. И всё же он был оптимист и верил, что завтра всё будет хорошо. Спрашивал, какое имя она предлагает для девочки.

Завтра. Настенька не представляла, что будет завтра. Ей ничего не объясняли, что же произошло. Смутно она начинала понимать, что дело в новом враче. Но что-то было не в порядке и с нею, если возникла неожиданность. Значит, отозвалось то, что началось три года назад, отозвался всё тот же проклятый вечер. Вадим продолжал преследовать её из-под земли. Она почувствовала его руку.

Пришло новое утро. Настенька не спала всю ночь. Рано, очень рано, когда было ещё темно, её, забывшуюся на мгновение, разбудили. И она всё поняла.

Врач сказала, что спасти ребёнка не удалось.

— Вы лежите, не вставайте. Мы всё оформим, и потом можно будет посмотреть. Но вам необходим ещё постельный режим.

Настенька замерла, не отвечая.

Лежавшая рядом Таня заплакала.

— Ты что? — строго спросила врач.

— Лучше бы мой умер, — всхлипнула она. — Зачем он мне?

Женщина в белом халате резко повернулась:

— Немедленно замолчи, глупая. Сейчас принесут кормить, и не вздумай отказываться.

В этот момент вошла сестра с ребёнком на руках. Но Таня перевернулась на живот, уткнулась головой в подушку и зарыдала.

— Не буду, — доносилось оттуда, — не буду кормить.

— Дайте мне, — вдруг прошептала Настенька, — дайте, пожалуйста.

Стоя между двух кроватей, врач оторопело смотрела то направо, то налево. Мать отказывалась кормить своего ребёнка, другая женщина просила чужого. Сестра вопросительно смотрела на врача.

— Дайте. Пусть кормит.

Настенька мгновенно села, выпростала грудь и осторожно, дрожащими руками приняла ребёнка. Сестра быстро поправила подушку под спиной и прислонила к ней Настеньку. Врач задумчиво наблюдала картину кормления. Настенька, не поднимая головы, прижимала к себе белый свёрток, из которого маленькие губки ребёнка автоматически, повинуясь природному инстинкту, сосали грудь. Они жадно смотрели в глаза друг другу, видя впервые, и уже полюбив.

— Я его не отдам, — прошептала Настенька и вскинула на врача глаза, как весенние паводковые озёра, полные слёз. Это мой ребёнок.

Врач повернулась к сестре:

— Надежда.

— Я всё поняла, Александра Ивановна.

Врач, которую назвали Александрой Ивановной, посмотрела на Настеньку и твёрдым спокойным голосом сказала:

— У вас родился сын. Мы приносим вам свои извинения за ошибку. Вы меня поняли?

— Да, — снова шёпотом сказала Настя и опустила голову к малышу. На лицо его упала капля слезы. Он приостановил движение губ, как бы удивляясь, но потом снова заработал ими с удвоенной энергией.

Врач обратила внимание на Таню, которая уже перевернулась на бок и смотрела широко раскрытыми глазами на Настеньку.

— Таня, — я вхожу в твоё положение. Сообщаю тебе, что твоя дочь умерла во время родов. Ты уже чувствуешь себя хорошо и можешь сегодня же отправляться домой.

— Спасибо вам, доктор, — закричала она, и лицо её озарилось радостью.

Она готова была вскочить и обнять врача, но та резко пошла к выходу, бросив на ходу:

— Помни, что я не шучу. Мы делаем это ради ребёнка и вот этой прекрасной женщины. А ты постарайся впредь быть осторожней. И не вздумай кому-нибудь сказать об этом. Ничего доказать уже не сможешь.

— Да я и не собираюсь. Спасибо, — говорила весело Таня.

Настенька вроде бы и слушала их разговор, он, конечно, был важен, но то, что она слышала, позволяло её сознанию отодвигать голоса людей всё дальше и дальше, ибо их заглушало теперь размеренное посапывание засыпающего малыша.

Читающий строки истории этой минуты жизни Настеньки, наверное, подумал или подумала, что здесь сработал чисто животный инстинкт. Бывает же, что кошке или собаке, а то и дикому зверю подложат незаметно чужого малыша, а кормящая мать и ухом не поведёт, обнаружив пополнение или даже замену, и кормит пришельца до вырастания. То есть закон природы заставляет кормящую принять любого оказавшегося беззащитным и беспомощным. Это закон продолжения жизни.

Но позвольте заметить, что Таня, хоть и молода была по нашим современным понятиям, но с точки зрения природы была уже женщиной, коли могла родить. И грудь-то, по-видимому, была полна молока, при такой-то фигуре.

Однако же отказалась кормить даже своего собственного ребёнка. Скажете: в семье не без урода. В природе у животных тоже такие случаи встречаются.

Согласен. Тем не менее, позволю высказать предположение, что у Настеньки в данной ситуации главным была не ответная реакция на зов природы, а, скорее, чувство, присущее именно человеку. Она вполне осознанно любила всё живое вообще. Она сама не могла причинить зло другому живому существу.

Так случилось, что попадались на её пути и плохие люди, причинившие много горя, но, пусть не всегда она сама была в состоянии угадать заранее их подлость, не всегда умела противостоять им, отчего и страдала, но это не изменило её отношения ко всем людям. Как и прежде она хотела любить и быть кому-то полезной. Помните строки её стихов «Я для того явилась на земле»?

Она жила, чтобы помогать каждому. И это не было лозунгом, который выставляют на показ, чтобы самим же его не выполнять. Нет, она просто жила для других. Забудем её минутную слабость, связанную с озлоблённостью против мужчин, когда была убеждена, что заболела СПИДом. Забудем. Она тогда не принадлежала себе, а оказалась под властью горя, оттого что жизнь могла внезапно оборваться. Она к тому же была ещё совсем молода, на целых два года моложе, чем здесь в роддоме.

Теперь она понимала многое. Но не в этом дело. Думать-то, заметьте, не было времени. Ребёнок хотел есть, а мать от него отвернулась. Каким же надо быть человеком, чтобы отказаться помочь, когда у самой дитя только что умерло, а молоко в груди просит сосущих губ? Я даже так думаю, что не будь у Настеньки трагедии с собственным ребёнком, она бы всё равно взяла себе и этого малыша, хотя бы накормить, если бы дали. И воспитывала бы она тогда сразу двоих. Такой у неё был характер.

А что странного? Да вы спросите. Каждая вторая, если не каждая первая скажет, что мечтает кому-то быть нужной. Кто из них в самой юности, флиртуя и смеясь, или серьёзно задумываясь, не задавала любимому вопрос:

— Ну, скажи, скажи, зачем я тебе нужна? Что ты от меня хочешь?

Чтобы потом радостно смеяться, слыша в ответ:

— Люблю. Жить без тебя не могу. Ты мне очень нужна.

В рассматриваемый нами день Володя Усатов пришёл к родильному дому, но в этот раз сначала направился в регистратуру поинтересоваться, как себя чувствует роженица. А ему женщина, такая полная и очень весёлая, да вы, наверное, если были там, помните, её все запоминают хорошо, отвечает:

— Всё очень хорошо. И мамаша, и сын чувствуют себя отлично.

— Какой сын? — удивляется Володя. — У меня дочь.

— Как, вы ещё ничего не знаете? Это была ошибка. Я сама не знала. Вы извините. Но у вас действительно сын.

Володя уже не слушал, а побежал на двор к окну и засвистел.

В раме окна за стеклом показалась фигурка. Форточка отворилась, и в ней появилось улыбающееся личико Настеньки.

Надеюсь, читатель поймёт меня и простит Настеньку. Ей трудно было улыбаться. Отдав после кормления сына, она попросила разрешения взглянуть на собственную дочь. Только что она простилась с нею навсегда, возвратилась в палату и услыхала свист. Нужно было улыбаться, когда сердце сжимала боль. Она улыбнулась. Соседка Таня уже ушла.

Они стали жить втроём в одной комнатке общежития. Их не интересовала политика, хоть она и врывалась в жизнь экранами телевизоров, голосами радио, митингами и демонстрациями. Вода в котле закипает снизу, а митинговое кипение страстей начиналось в Москве, значит, сверху.

В Ялте Настенька чувствовала себя счастливой второй раз. Каждое утро, накормив досыта завтраком Володю и напоив молоком сына, которого молодые, не зарегистрированные, правда, пока супруги назвали, по обоюдному согласию, Женей в честь их друга Евгения Николаевича, Настенька укладывала Женечку в коляску и вывозила его в Массандровский парк почти на целый день. От врачей она слышала, что воздух этого парка уникален по своим лечебным характеристикам. Говорили, что дышать им полезнее, чем пить лекарства.

Они приходили сюда, как в сказку, Настенька и малыш в коляске. Парк радовал собой людей почти два столетия, восхищая ветвями-бивнями гигантских секвой, называемых народом мамонтовыми деревьями, нежной зеленью голубой ели, могучим ливанским и спорящим с ним по красоте атласским кедрами, пышными древовидными можжевельниками, поражая кизильником, пылающим пучками красных ягод, и кустами вечнозелёной калины, усыпанными, будто снежинками, белыми цветами.

То, что это памятник садово-парковой архитектуры, Настенька прочитала, как только пришла сюда в первый раз, когда была удивлена тому, что памятниками называют не только что-то вылепленное из гипса и воплощённое в камень или бронзу, но и вот собрание растительности. Но, очень скоро она забыла об этой детали, просто наслаждаясь, как прекрасным вином, большими дозами удивительных в зимнее время ароматов.

Да разве можно было спокойно пройти мимо зарослей дикого бамбука, так напоминающего африканские джунгли, или привычного для Крыма кизила, распустившего свои бледно-розовые лепестки в январе месяце? Или вдруг Настенька набредала на целую плантацию подснежников, среди праздничной белизны которых неожиданно оказывались яркие, красные, как огонь, ягоды иглицы.

— Какое чудо! — Не стеснялась восторгаться вслух Настенька, срывая несколько белых подснежников и протягивая сыну в коляску. — Посмотри, Женечка, в Москве сейчас и в мыслях нет увидеть такую красоту.

Благоухал ароматами лекарственный розмарин, привлекающий к себе внимание разбуженных медовыми запахами пчёл. Скворцы, синицы, сойки, дикие голуби да перелетающие с дерева на дерево белки — всё восхищало молодую маму, и всеми своими восторгами она тут же делилась с маленьким человечком в коляске, который не научился ещё отвечать словами, но бурно выражал радость заливистым смехом, ещё больше поднимавшим настроение Настеньки.

Нагулявшись по парку, они спускались к морю возле гостиницы «Ялта» и шли от неё до самой набережной по асфальтированной дорожке, лениво тянущейся вдоль морского пляжа, изредка покидая её, чтобы спуститься на прибрежную гальку. Малышу и море очень нравилось. Его большие синие глаза словно отражали собой голубизну неба над морем, и он снова заливисто смеялся. Настенька не могла нарадоваться на него. Она любила и тем была счастлива.

Не исчезала одна проблема, которая беспокоила. Состояние здоровья Володи. Кровь вызывала опасение у врачей. Но он сам бодрился.

— Я нашёл в Париже такое лекарство, что должно помочь.

Пил его регулярно, не забывая также и о пользе красного вина. Так что Настенька частенько ощущала ароматы хороших сортов вин с приходом Володи домой. Но никогда бы она не сказала, что друг её пришёл навеселе. Дело в том, что весёлым он был всегда при виде Настеньки, а теперь ещё и с сыном. Ни единым вздохом, ни случайным взглядом не позволила Настенька подумать кому-то, тем более Володе, что это не его сын.

— Он весь в тебя, — говорил радостно Володя. — Должен быть таким же красивым.

— Зато по уму, надеюсь, будет в тебя, — хохотала в ответ Настенька, а про себя думала: «Хорошо ли то, что я его обманываю? Вот мы живём сейчас на его обеспечении. Но мы же и не расписывались даже ещё. Официально мы не муж и жена. Ладно, я дарю ему любовь и ласку, готовлю ему пищу, ухаживаю за ним.

Тут, пожалуй, нет никакой несправедливости. Но он воспитывает ребёнка, думая, что это его сын. Правильно ли скрывать от него правду?»

А другой голос отвечал чуть ли не голосом самого Володи: «Дурёха ты.

Неужели было бы лучше для него узнать, что его ребёнок умер? Ты только представь, какая была бы для него трагедия. Он из Франции вёз коляску и всё остальное для будущего малыша. Это потому, что очень хотелось ему ребёнка.

А скажи ты ему, что дочь умерла, так первым делом он себя обвинит, свою кровь, которая у него не в порядке. Ведь так? Он и сейчас за ребёнка волнуется.

Просит всё время держать под контролем кровь. Или ты станешь объяснять ему то, что врач потом по секрету тебе сказала, что молодой хирург гинеколог был неопытным и не сумел справиться с неожиданно возникшим осложнением? Не исключено, что Володя бы и в суд на него подал, но ведь ребёнка всё равно не вернул бы таким способом».

И Настенька соглашалась, что доводы второго голоса сильнее, а потому продолжала ничего не говорить Володе о тайне сына.

Весна прибавила бодрости и жизни. Теперь всякую субботу, а порой и по воскресным дням, выходили они втроём в горы. Настенька смастерила немудрёный рюкзачок себе на спину, в который усаживала Женечку так, что он мог разглядывать всё вокруг и спать в случае, если атмосфера гор и равномерное покачивание за спиной мамы, неторопливо поднимающейся вслед за Володей по лесным тропинкам, не убаюкает до полной сонливости, когда глаза сами собой скрываются за веками, а головка начинает ритмично покачиваться из стороны в сторону.

Горные путешествия постепенно удлинялись, и к концу апреля молодые ходоки уже поднимались на самую яйлу, где ароматы цветов настолько пьянили, что, немало утомившись и устроившись где-нибудь в ложбинке, прячущей от верхового ветра, но обязательно не в тени, а на ласковом весеннем солнышке, все трое дружно задрёмывали, улыбаясь весне и их совместному счастью.

В один из таких походов они остановились на краю гор и с восторгом смотрели вниз. Перед ними, освещённый лучами становящегося жарким солнца, лежало побережье Чёрного моря, которое в этот момент было нежно бирюзового цвета. В нём, такими же бирюзовыми, плыли отражения облаков. Переводя взгляд слева направо, можно было проследить движение машин по трассе или полёты птиц от Медведь горы до горы Кошка. Весь южный берег Крыма лежал перед Настенькой, истомлённо растянувшись, радуясь солнечному свету и теплу.

— А вон там, что за мыс? И скала рядом? — Спросила Настенька, протягивая руку вправо. — И со скалы что-то сверкнуло. Может там радар какой-то?

Володя улыбнулся.

— Давай, снимем Женечку и мой рюкзак, сядем на этом холмике и я расскажу вам одну легенду о том, что тебя заинтересовало. А при случае съездим туда на машине. Пусть сынуля тоже привыкает слушать сказки с самого начала.

Они сели так, чтобы видеть побережье, Настенька посадила сына на колени и приготовилась слушать. Володя начал рассказ:

— Как звали этого парня на самом деле, никто почти не знал, да теперь уж и не узнает. Много времени прошло с тех пор. Кто и почему дал ему имя Парус, тоже не известно, а только говорят, что строен и высок он был, словно парус в море, и никто лучше него не умел ходить в море под парусом. Бывало со стороны Медведь горы задует ветер, идёт шторм, все рыбаки спешат к берегу, а Парус будто только этого и ждал — идёт прямо против ветра на своей лодке, чуть-чуть отворачивает то вправо, то влево, точно между воздушными струями скользит.

Жил он в местечке, которое и городом тогда трудно было назвать. Улочки кривые, домишки маленькие: приклеились в горах и утонули в зелени садов.

Сверху глянешь: чисто ковёр, тканный умелыми мастерицами. А если птицей взмыть в облака, выше горных вершин, да посмотреть оттуда, то так и кажется, что море подняло из своих глубин и выплеснуло к подножию гор изумрудное ожерелье, которое так и осталось лежать, никем не поднятое. И стражами того драгоценного украшения стояли молчаливые неприступные горы.

Каждое утро любовался ими Парус, когда солнце распускало пучки золотых нитей, а он белой чайкой проносился под ними по голубым волнам своего любимого Чёрного моря. Казалось ему, как это ни странно, что хоть живёт он всё время в море, но судьба его связана с горами.

Скоро это подтвердилось и самым необычным образом. Однажды, когда Парус наловил особенно много рыбы и возвращался домой, увидел он в море девушку. Заплыла она далеко от берега и теперь, лёжа на спине, словно ангел в небе, спокойно раскачивалась на волнах. Длинные чёрные волосы её рассыпались и вместе с водой ласкали белоснежное тело девушки. Она была прекрасна.

Парус не мог отвести глаз от неё. Вдруг увидел он, как чёрная тень промелькнула в воде и коснулась спины красавицы. Она вскрикнула, тело лентой согнулось и погрузилось в воду.

Хорошо знал Парус, как опасна встреча с электрическим скатом, который и задел случайно девушку, поразив её волю мгновенным разрядом. То же самое могло случиться и с ним, но любовь уже родилась в его сердце, и не потерял он ни одной секунды, прыгая в море. Его сильные руки подхватили девушку, подняли на поверхность и бережно положили в лодку. Очнулась она только тогда, когда Парус подплыл к берегу и вынес чудо женское на песок.

Рассказывать долго, а загорается любовь куда быстрей. Очень скоро случилось так, что молодые красивые парень и девушка не могли дня прожить друг без друга. Но вот что странно: прежде смелая девушка теперь боялась даже подойти к морю, без которого не мыслил себе жизни Парус. И вот как-то раз она сказала ему: «Я бы вышла за тебя замуж, если бы ты не плавал, а летал».

Крепко задумался над этими словами Парус. Весь вечер ходил он по берегу моря, а наутро исчез. Кто говорил, что видели, как он сворачивал свой знаменитый парус, а кто думал, что видел его идущим в горы с мешком на спине.

Однако всё это не точно, так как погода в ту ночь была скверная, море штормило и ветер рвал паруса зазевавшихся рыбаков. В такую пору, пользуясь случаем, многие стараются как следует промыть своё горло хорошим южным вином, так что кому-то что-то легко могло показаться.

Ну да дело не в этом. Долгое время никто ничего не знал о Парусе. Прекрасная девушка места себе не находила и день деньской проводила теперь у моря, забыв всякий страх. Она поднималась на высокую скалу к старому замку, повисшему над морскими волнами, и всё всматривалась куда-то вдаль, надеясь увидеть знакомый парус. Да только напрасно всё, потому что появился он совсем с другой стороны. Вернее, не появился, а узнали о нём и очень как-то странно. Словом, вот что было.

Опять-таки утром, совсем рано, но девушка уже была, как всегда, на скале, услыхали люди далеко в горах чей-то крик. Потом ещё и ещё. Стали прислушиваться. Чувствуют радостный крик, вроде бы торжествует победу, а что именно кричит — непонятно. Доносится эхом только: «Я-а-лита-а, я-а-лита-а, я-а-лита-а». Но потом уже узнали голос Паруса и догадались, что кричит он «Я летаю! Я летаю! Я летаю!», а эхо-то доносит только «Я-лита-а». Только звук «ю» пропадал. И говорят, что многие видели даже то ли тень, то ли что-то, как огромная птица, проносится в горах.

Вот. А девушка та, что его любила, тоже, между прочим, в тот день исчезла. И если кто-то сказал тогда, что она со скалы прыгнула в море, так этому никто не поверил, потому что, конечно, он забрал её с собой. Иначе, зачем бы ему каждое утро, а иногда и вечером так радостно кричать всем «Я летаю»?

Потом много лет, когда какой-нибудь человек впервые приезжал в этот город и спрашивал, почему он слышит этот крик «Я-ли-та-а», ему рассказывали эту историю. В конце концов, город так и стали называть сначала Ялита, а потом уже Ялта, и нет никаких оснований не верить этому, так как и сейчас, если прислушаться, можно услышать, как кто-то кричит в горах: «Я-ли-та-а». А что удивительного? Ведь у них, наверное, родились дети, и они тоже могли научиться летать.

И кстати, когда девушка тоже исчезла, люди пошли на ту скалу, где последний раз её видели, и нашли только маленькую ласточку, вылетевшую из гнезда на старом замке. Потому и место это, то есть скалу, назвали «Ласточкино гнездо», что лишний раз подтверждает справедливость этой истории.

А только другие люди говорят, что всё точно так было, да не так кончилось. Действительно летал Парус птицей и крик его «Я летаю» слышали, но всем было известно, что не мог он жить без моря. И вот как-то, может, поссорились они с ласточкой, а, может, просто потянуло его в родную стихию, и решил он окунуться хоть раз ещё в морские волны. Никто точно не знает почему, однако многие видели, как огромная птица упала с высоты в море рядом с ласточкиным гнездом и, как только коснулась воды, обернулась скалой.

И сейчас, уж сколько лет прошло, любой, глянув на эту скалу, скажет, что напоминает она парус. А тогда люди так и ахнули: видят, будто их пропавший Парус снова на прогулку вышел на своей лодке, да так и застыл в волнах.

Не сразу, но заметили-таки люди, что ласточка с гнезда-то своего снялась и на ту скалу переселилась. Всегда её можно было там видеть. А однажды, когда заря занялась и солнце выпустило свой первый луч, кто-то присмотрелся внимательно и — батюшки! — видит, из глаз ласточки слёзы катятся. Вот до чего же сильная была у них любовь. И летать научились, птицами стали, а всё же слёзы человеческие проливают.

Ну да вот ещё что. Как прослышали о слезах ласточки, всем захотелось их увидеть. Однако оказалось, что не все это могут. И не потому, что слезинки очень маленькие. Слёзы, когда на солнце сверкают, далеко видны. Но говорят, будто видят их только влюблённые, которые по-настоящему любят друг друга.

И во всё это тоже нельзя не верить, потому что скала такая Парус рядом с Ласточкиным гнездом и правда есть. А недавно проплывал я мимо неё на катере, и тут рядом со мной молодые парень с девушкой стояли. И слышу, говорит она ему тихо: «А ну, посмотри хорошенько на эту скалу, что ты на ней видишь?» Парень удивлённо так смотрел, смотрел и, наконец, отвечает: «Ничего не вижу, только блестит что-то». И тут кинулась она ему на шею и так поцеловала крепко, что аж моим губам жарко стало. «Вот теперь, — говорит, — я верю, что ты меня по-настоящему любишь».

Тогда я и подумал, что если даже сейчас по слезам ласточки любовь проверяют, то, значит, всё было на самом деле. Хотя, конечно, какой любящий человек не увидит то, чего хочет его любимая?

Володя закончил рассказ и посмотрел на Настеньку. Её задумчивый взгляд был обращён к далёкой скале Парус.

— Ну, видишь что-нибудь? — Спросил Володя.

— Да, блестит что-то.

— Но ты заметила блеск раньше, чем я рассказал тебе легенду. Значит, всё правда. Ты меня любишь. — И он осторожно, чтобы не разбудить уснувшего на коленях ребёнка, наклонился и поцеловал губы жены, охотно подставившей их для неожиданной нежности.

К маю Настенька решила поехать с подросшим крепышом сыном в Москву и показать, наконец, свою драгоценность бабушке и всем, кто с таким нетерпением давно ожидал увидеть их в родном городе. А Володя, как обычно, получил командировочное задание в Москву, и поехал сопровождать своих любимых. Так они и прибыли вместе в столицу, бурлящую страстями, о которых не хотели даже вспоминать на благодатном юге. Москва тысяча девятьсот восемьдесят девятого года не позволяла никому оставаться вне политики, влезавшей в глаза и уши любого, оказавшегося на её площадях и улицах.

Но молодых занимали другие мысли. Они придумали заодно отпраздновать свадьбу. Ведь тут, в их обители, никто не видел вместе эту влюблённую друг в друга троицу. Никто ещё не представлял фактически, как они живут втроём. Сначала даже не могли сообразить, куда молодые сразу приедут, где поселятся. Всё как-то думалось, что Настенька у себя дома, а Володя у себя. Но как же смешно выглядели эти предположения. Конечно, они могли быть теперь только вместе. Но у кого? Тогда решили, что первые дни до свадьбы молодые повеселятся у Настеньки в Большом Ржевском, а после свадьбы начнут обживаться у Володи на Тверском бульваре, где тоже была большая квартира, но никого из детей, кроме Володи, у его родителей не было, так что одну комнату могли отвести под детскую, а вторую — Володе и Настеньке в качестве спальни и кабинета.

На свадьбу в Большом Ржевском переулке собрались все, принимавшие последнее время участие в судьбе Настеньки. Подружки Вика и Наташа пришли со своими женихами. Работника ЦК комсомола, давно претендующего на руку Вики, Настенька уже знала: они познакомились до суда. Но каково же было изумление Настеньки, когда лучшая подруга Наташа представила в качестве своего жениха Олега Поварова, с которым, как утверждала весёлая тараторка Наташа, она познакомилась только благодаря Настеньке, и чему несказанно рада. Поваров, что выглядело странным для сотрудника госбезопасности, держался весьма смущённо. Спасала его непринуждённость Наташи, с лёгкостью командовавшая молодым человеком и умело отвечавшая за него на все вопросы. Это особенно пригодилось, когда гости изрядно выпив, начали говорить о политике.

Настенька и Володя, живя в Ялте, старались серьёзных вопросов не касаться, так как у них были свои семейные темы. Оказываясь вместе, они начинали говорить между собой на французском языке, справедливо будучи уверенными в том, что ребёнок должен слышать русскую и французскую речь одновременно, чтобы привыкать к обоим языкам на слух. Сын и являлся главным предметом разговоров.

В Москве всё изменилось. Воспитателей появилось много. Первой права на правнука заявила бабушка Настеньки, которая хоть и сильно сдала после смерти Ивана Матвеевича, но продолжала главенствовать в доме. Характер у неё был волевой. Но пеленание ребёнка взяла на себя Верочка, заявив, что это жизненно необходимо для неё научиться ухаживать за маленькими, так как выйдет же и она когда-то замуж. Ирина Александровна оказывалась между старшим и младшим поколением, уступая обоим, но, строго следя за тем, что бы малыша не затискивали, не закармливали, не баловали.

Настенька и Володя могли теперь оставаться сами наедине друг с другом, но и тут, занятые подготовкой к свадьбе, им было не до политических разговоров. Они ещё были далеки от баталий, разворачивавшихся в Москве, и совершенно не думали о них, приглашая друзей на свадебный обед.

За составленными вместе в гостиной столами уместились несколько сотрудников музея, включая директора Галину Ивановну и, конечно, Татьяну Евгеньевну, выступившую на суде с прекрасной, как все расценили, речью, Евгений Николаевич в качестве друга Володи и Наташа в роли дружки Настеньки, преподаватель института Валентина Ивановна, адвокат Пермяков, Лола и несколько членов литературного клуба, внешне сильно отличавшихся от остальных присутствующих длинноволосыми причёсками и бородами у парней и короткими стрижками под ёжик у девушек.

Отец Володи Трифон Семёнович пришёл, естественно, с женой, но пригласил и своего друга из ЦК Григория Ильича, знавшего Володю с пелёнок.

Появился и сосед Николай Семёнович, продолжавший работать в Госплане. По приглашению Володи с поздравлениями прибыли два перспективных сотрудника управления винодельческой промышленности Госагропрома со своими жёнами.

Словом, стол накрывали на тридцать персон, и повезло, что сразу после праздников на улице Горького, как говорится, выбросили посудные сервизы и наборы, за которыми пришлось отстаивать в очереди для обеспечения свадебного стола посудой.

По всем правилам, под руководством Володи в одной из меньших комнат поставили фуршетный стол, на котором стояли рюмки с аперитивом и орешками в качестве закуски. Гости приходили, навещали в первую очередь комнатку, в которой ползал по деревянному манежу карапуз Женечка, затем пропускали рюмочку аперитива и в ожидании команды общего застолья беседовали о политике.

Собственно, только теперь Настенька и Володя, встречавшие и развлекавшие гостей, начали ощущать московскую атмосферу и растущее в стране напряжение. Вливавшийся поток гостей был явно разнородным по своим взглядам и политическим пристрастиям. Споры начались ещё до застолья. Все говорили о росте цен и начинающейся неразберихе, все ругали Горбачёва, говоря о невозможности верить в его постоянную болтовню, однако дальше мнения расходились. Кому-то нравился Ельцин, кому-то он казался таким же выскочкой, как и сам Горбачёв, и в данной ситуации лучше лишь потому, что выступает против Горбачёва, и, как говорится, на безрыбье и рак рыба. Одни считали нужным развивать кооперативную систему производства, как было во времена НЭПа, другие говорили об обязательном хозрасчёте и реальном становлении крупных научно-производственных объединений под жёстким государственным управлением.

— Централизация управления всеми системами хозяйства настолько велика, что нельзя и думать о каком-то расщеплении. Тогда погибнет всё, — горячо уверял Николай Семёнович.

— Но кооперация подразумевает индивидуальное ведение хозяйства. Каждый сам за себя. НЭП доказал справедливость такого подхода. — Не менее убеждённо говорил работник управления винодельческого производства.

— Неужели вы думаете, что сегодня ситуация такая же, как шестьдесят пять лет назад?

Все соглашались, что нынешняя политическая система разваливается, но будущее страны видели по-разному. Кто-то верил в необходимость чистки партийных рядов, кто-то говорил о многопартийной системе, кто-то говорил, что любая партия это диктат, а, значит, отсутствие демократии.

— А как же можно без диктата? — Спрашивал Евгений Николаевич. — Ты живёшь в пустыне и то не можешь делать, что хочешь. Природа диктует тебе, что, если хочешь жить, экономь воду, пока не найдёшь постоянный источник. А ты хочешь вылить сразу всю воду себе на голову, чтобы не было жарко. Вылей, утверждая демократию, но и умри потом сразу же от жажды. Так и в обществе.

Тебе хочется всего и сразу, а общество, в котором ты в настоящее время живёшь, в лице его руководителей, говорит тебе: «Нет, дорогой, сначала отработай на всех то, что дадено тебе после твоего рождения, потом уж претендуй на доход соответственно твоему труду. Если же тебе взбрело в голову воровать, грабить, убивать, то, извини, придётся тебя изолировать, потому как мало ли что тебе хочется из того, чего не хочется другим?»

Общество — это та же природа, которая требует жить по её законам.

Другое дело, кто стоит во главе этого общества. Отвечает ли это руководство интересам большинства общества?

— Причём тут большинство? — Кипятится оппонент, молодой поэт. Я сам по себе. Какое мне дело до вашего большинства? У меня свои интересы. Их нужно учитывать? Или будем всех, как Павликов Морозовых, под одну гребёнку?

— Ну, это старо уже, — недовольно говорит Евгений Николаевич. — Никто никого под гребёнку не стриг. Я жил в то время и имел всегда своё суждение.

Однако давай попробуем рассмотреть твой вариант. Приехали вы, сто парней, в тайгу. Решили построить дом, чтобы жить, поскольку без дома в тайге замёрзнете, а приближается зима. Где строить? Один говорит — у речки. Другой говорит — у озера. Третий поясняет, что лучше у горы, где ветер тише. Пятому хочется в землю вкопаться. А шестой предлагает на ветках деревьев каждому по шалашику соорудить. И так сто разных мнений.

— С шалашиками вообще глупость какая-то.

— Да, глупость, но мнение. Его тоже надо учитывать. Так что же делать?

— Есть же кто-то толковый, что знает, как строить и где лучше.

— Именно так. Должен быть кто-то толковый. Но он же не имеет штампа на себе с надписью «Я самый толковый». Его, очевидно, выбирает большинство голосов, иначе никак не определишь. Каждый может считать толковым себя. Но вот избрали толкового по большинству голосов, и он командует: взять всем топоры, пилы и начинать готовить брёвна. А тут несколько менее толковых говорят, а мы будем, пока вы работаете, песни петь, поскольку работать не хотим.

Толковый им толково объясняет, что песни — это хорошо, но не сейчас, а когда будет готов дом. Те отвечают, что у них демократия. Тогда толковый посылает их, сам понимаешь, куда жить со своей демократией отдельно. Что, не правильно?

— Не знаю. Мы против всякой власти, против всякого правительства.

— Всем за стол! — Прозвучала команда Алексея Ивановича, отца Настеньки. — Споры, разговоры потом.

Начали рассаживаться, что вызвало сначала вопросы, но быстро разрешимые, так как против каждого стула на столе были разложены маленькие визитки с фамилиями и именами гостей. Расселись и тут только заметили, что давно не видели жениха и невесты. Небольшой переполох мгновенно сник при звуках марша Мендельсона, раздавшегося неожиданно из динамиков магнитофона.

Начался спектакль.

Из дальней комнаты, где спал уже маленький Женечка, положив руки друг другу на плечи, оба в белых брючных костюмах с белыми галстуками и в белой обуви, широко улыбаясь, вышли Настенька и Володя. У невесты на голове, закрепляя распадающиеся книзу веером волосы, сверкало серебряное полукольцо с брошью. У жениха на белом лацкане пиджака выделялся тёмной лакировкой значок с двумя заметными буквами «В», означавшими принадлежность к институту виноделия и виноградарства. Невеста была без пиджака, но в красивой белой блузке, подчёркивавшей все прелести изгибов её особенно полной всё ещё кормящей груди.

Из-за стола раздались восторженные аплодисменты, а Ирина Александровна и Алексей Иванович вышли из кухни встречать молодых. Тут же попросили подняться и родителей Володи, которые не были предупреждены заранее о предстоящем акте торжественной встречи детей. За ними поднялась и Татьяна Васильевна. С этого момента — она поняла — руководство в доме переходило в другие руки. С нею сценарий не согласовывали, но её никто не забыл. Перед нею сразу расступились, когда Настенька сказала, глядя прямо на неё:

— Бабушка.

Она сняла руку с плеча Володи, сделала шаг вперёд и опустилась на одно колено, взяла руку Татьяны Васильевны и прижалась к ней губами. Володя стал рядом, опустив низко голову.

Татьяна Васильевна прижала голову внучки левой рукой, освободив её от губ Настеньки, а правой обняла голову Володи, и заплакала беззвучно счастливо. Они оба были её учениками, оба были её детьми. Но это стало лишь минутной слабостью. Татьяна Васильевна была учителем.

— А ну-ка теперь к родителям. Просите их благословения. Это их обязанность.

Детей стали обнимать родители. Обе мамы тоже плакали, но у них были свои материнские слёзы.

— Теперь все к столу, к столу, — опять скомандовал, откашлявшись, Алексей Иванович, и, опустив руку в карман, выхватил оттуда горсть зерна, и вот уж оно сыплется на головы жениха и невесты, перед ними, попадая и на гостей. Верочка, всё время следившая за звуком магнитофона, то усиливая, то снижая громкость во время напутственных слов родителей, теперь выключила музыку и бросилась рассыпать конфеты на пути Настеньки и Володи к их метсам за столом.

— Пусть будет ваша жизнь полной и сладкой! — кричала она.

И все подхватили:

— Пусть будет!

Свадьба началась.

После нескольких традиционных родительских тостов, слова попросил Володя.

Настенька замерла. Они уже успели привыкнуть друг к другу. Но впервые на них смотрело столько людей. Что он хочет сказать? Какими словами?

Многие Настенькины гости Володю не знали. Не растеряется ли он? Станет ли говорить о сыне, о том, как он давно уговаривал её выйти за него замуж, а она отказывалась. Ах, вот это не надо было бы.

И тут Володя достал из-за стула гитару. Это её, оказывается, только что пронесла за спиной Верочка, которую Володя шёпотом о чём-то попросил. Да, конечно, он хотел гитару.

Володя сделал несколько щипков по струнам, проверяя настрой инструмента. Гитара ответила одобрительно. И Володя запел:

— Тёмная ночь, ты, любимая, знаю, не спишь и у детской кроватки тайком ты слезу утираешь.

Услыхав неожиданно слова любимой песни в таком знакомом исполнении, Настенька опешила. Этой песней он отвечал на её тревоги. Она действительно смахивала иногда слезинку над сыном, когда думала, что здесь могла быть и их настоящая дочь. Неужели он замечал? А Володя продолжал покорять сидящих за столом своим мягким тёплым голосом:

— Как я люблю синеву твоих ласковых глаз, Как я хочу к ним прижаться сейчас губами…

И тогда он отставил гитару и наклонился поцеловать глаза своей невесты.

Они были полны слёз.

А все через секунду закричали: «Горько!» Настенька встала. Руки взлетели к плечам. Сквозь голубой туман слёз она увидела его, Володины смеющиеся счастливые глаза. Их губы сошлись, а кругом скандировали: «Горько!» и считали… Кто знает, сколько?

Тут поднялась Лола.

— Прошу внимания. Мне кажется, самое время сказать вам одну приятную новость. Вот у меня в руке последний номер журнала «Юность». В нём опубликована подборка стихов нашей молодой талантливой поэтессы Джалиты.

Настенька не поверила своим ушам. Никакие стихи в журнал она не давала. Лола тоже знала об этом, как и то, что стихи она сама принесла, но их трудно было протолкнуть в печать. Только тогда, когда в редакции узнали, что Джалита — это та самая девушка, о которой было целое дело с убийством, стихи пошли.

Лола не стала говорить о таких деталях. Сегодня был праздник.

— Настенька, я дарю тебе твою очередную публикацию и желаю больших творческих удач. Ура!

Все дружно подхватили и трижды прокричали «ура!». А потом заставили Настеньку читать стихи из журнала. Но она сказала, что хочет прочитать новое стихотворение, которое больше подходит к сегодняшнему дню. Все приготовились слушать, и Настенька обратилась к жениху:

— Володенька, ты только что спел мне, а я хочу тоже выразить тебе свои чувства, но так, как умею я.

Она выдержала паузу, собираясь с силами, вздохнула глубоко, как перед боем, и начала:

Володя вскочил и обнял Настеньку, а гости тут же закричали «горько!» и снова считали, а они, целующиеся, ничего не слышали. Они были счастливы и целовали за это друг друга.

Свадьба шумела. Верочка время от времени бегала проверять, что делает Женечка. Настенька выходила его кормить. За столом уже опять спорили. Ругали Горбачёва. Вспоминали Ельцина. Многим нравились слухи о непокорном противнике номенклатуры. Кто-то назвал его Робин Гудом.

Евгений Николаевич вспомнил слова молодого поэта о том, что они против любого правительства. Поэт сидел недалеко, и он спросил:

— А всё-таки, что ты имел в виду, когда говорил, что вы против любой власти?

— Да то, что мы будем всегда в оппозиции, кто бы к власти не пришёл.

— То есть вы против в любом случае уже заранее, чтобы не предложила власть?

— Вот именно так.

— А если власть хорошая и предлагает то, отчего тебе явно будет лучше.

— Власть хорошей не бывает.

— Я понял. Вы нигилисты бездумные. Вы не знаете, чего хотите. Вам лишь бы выступать против, чтобы вас заметили. А против чего именно, вам всё равно.

Это даже неинтересно. Я и спорить дальше не хочу. Но мне вас жаль.

— А не надо нас жалеть. Вы нас никогда не поймёте.

— Где уж нам?

— Евгений Николаевич! — Это вмешалась Татьяна Евгеньевна. — Вы опять спорите? Оставьте мальчика в покое. Никак за вами не уследишь. Вы и тут митинг устроите.

Настенька уходила, возвращалась, слушала новые темы. Политические аспекты только начали обозначаться в её сознании. Пока что она понимала лишь то, что положение в стране сейчас никого не устраивает. Она видела, как папа внимательно следит за возникающими спорами и неожиданно прерывает их новым тостом или какой-то шуткой. Пришедшая к Настеньке молодёжь была настроена агрессивно против всего и не хотели скрывать этого, а за столом сидели настоящие и бывшие работники ЦК комсомола и партии, которым это было весьма неприятно. Удержать от взрыва страстей, да с горячительными напитками было трудно.

Молодая поэтесса, узнав, что Григорий Ильич работает в ЦК партии, подсела к нему с вопросом, почему организована травля следователей прокуратуры Гдляна и Иванова. Эти имена не сходили со страниц газет и были темой спора на всех перекрёстках.

— Значит, Лигачёв действительно замешан в коррупции, если Иванов по телевиденью сказал о нём, а их за это сняли с работы, — язвительным тоном говорила она.

— Девушка, как же можно обвинять публично человека, если нет в руках доказательств?

Настенька проходила в это время мимо и на этот ответ немедля среагировала:

— Григорий Ильич, но ведь меня же обвиняли бездоказательно.

— Да, так разве это было правильно? Это-то как раз является примером того, как нельзя поступать.

— Но ведь это делали, и не кто-нибудь, а коммунисты. Прокурор тот, наверняка, член партии.

— Конечно, — не сдавался партийный работник, — к сожалению, есть коммунисты, которые поступают и не по совести, и не по закону. Но не означает же это, что так все должны действовать. Гдлян и Иванов многое сделали для раскрытия преступлений. Причём, не забудьте, что им, несомненно, помогали на самом верхнем эшелоне власти. Однако в случае с Лигачёвым, как и с другими, следует сначала представить в прокуратуру доказательства вины, возбудить уголовное дело, и только если суд назовёт его виновным, можно писать и кричать о нём повсюду.

— Все вы так, правду зажимаете, как до вас добираются, — воскликнула поэтесса и собиралась ещё что-то сказать, но в это время торопливо подошла Ирина Александровна:

— Девочка, извини, забыла, как тебя зовут.

— Лэсси.

— Как?

— Это мой псевдоним — Лэсси. А вообще я Таня.

— Хорошо, Лэсси или Танюша, ты не поможешь нам разложить мороженое в розетки? А то мы боимся, что оно растает, пока мы с Верой управимся. Настенька, — и она повернулась укоризненно к дочери, — разговариваете, а у Григория Ильича все рюмки и бокалы пустые. Как же так?

Хорошо, думала Настенька, что папе помогают Татьяна Евгеньевна и мама, которые то и дело прерывают спорщиков.

Свадьба завершилась спокойно, без скандала. Через несколько дней Володя вынужден был уехать в Ялту на работу, а Настенька осталась ещё на некоторое время пожить в Москве. Теперь она жила в новой для неё обстановке Володиной квартиры, знакомилась ближе с его родителями. Иногда выходила гулять, оставляя сына на попечительство другой бабушки, то есть Володиной мамы.