Александра Коллонтай — дипломат и куртизанка

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Жизнь вновь обрела смысл. С этого момента Александра решительно становится под ленинское знамя. Ей казалось, что из тёмного глубокого колодца она вышла на солнечный свет и увидела свой дальнейший путь. Он был ясен и чёток: следовать за Владимиром Ильичом. Ленин представлялся теперь не просто человеком, а воплощением стихийно-космической силы, сдвигающей тысячелетние социально-экономические пласты человечества.

В ноябре Александра опубликовала в левосоциалистической шведской газете «Forsvarsnihilisten» статью «Война и наши ближайшие задачи», которая суммировала ленинскую антивоенную позицию.

Статья была опубликована в понедельник, а в пятницу, в шесть часов утра, её разбудил стук в дверь.

— Кто там?

— Полиция.

— Я не одета. Одну минуту.

— Мы подождём, мадам. Можете одеваться.

Александра быстро оделась, засунула в лифчик хранившийся у неё фальшивый паспорт Шляпникова на имя мсье Noet, по которому он нелегально ездил в Петроград, и открыла дверь.

Вошли трое — два человека в полицейской форме, третий в штатском, — и предъявили ордер на обыск и на арест.

Перерыв всё в комнате, полицейские велели Александре следовать за ними.

«Как же быть с паспортом? Ещё минута, и всё пропало!»

— Господа, как вам угодно, но я должна забежать в туалет.

Полицейские смущённо переглянулись.

— Разумеется, мадам.

Человек в штатском пошёл за ней. Закрыв за собой дверь, она слышала, как он остановился на некотором расстоянии.

Туалет был просторный, с дощатым крашеным полом и стенами, покрытыми маслянной краской. На подоконнике, как во всех скандинавских уборных, — непременный горшочек с цветами. Не спрятать ли паспорт в горшке?

Рискованно. Александра в отчаянии оглядела помещение туалета. Спустить в унитаз? Уничтожить? Но тогда сорвётся поездка Шляпникова в Петроград. Чтобы раздобыть другой паспорт, понадобится время... И вдруг в последнее мгновение пришла спасительная мысль: резервуар для воды! Она стала на сиденье унитаза и дотянулась. Резервуар прикрыт крышкой, ничем не прикреплённой. Только бы не грохнулась крышка. Вытащила из-за лифа паспорт, сунула его под самый край крышки так, чтоб и внутрь не свалился и снаружи заметен не был. Крышка опущена — паспорт спасён. Но как дать знать Шляпникову, что его паспорт в туалете?

Александра неторопливо притворила за собой дверь уборной и, гордо взглянув в глаза сторожившему её полицейскому, бросила:

— Как видите, не убежала.

Она ещё не спеша застёгивала пуговицы пальто, поправила перед зеркалом шляпу, когда в дверь кто-то постучал. У порога стоял Шляпников.

Сразу же сообразив, что происходит, он вопросительно на неё посмотрел.

Как же быть? Если сказать, что спрятала паспорт в туалете, слово «туалет» поймут полицейские. Клозет? Но «ватерклозет» тоже нерусское слово. Раздумывать было некогда — счёт шёл на доли секунды. Русское слово «уборная» знает горничная-финка.

Как это ещё называется? Чуть не сказала «сортир» и спохватилась. Нельзя. По-французски сортир — «выходить», ещё догадаются.

Натягивая перчатки, в последнее мгновение вспомнила площадное бесстыдное название туалета — Бог знает, где и когда слыхала его.

— Ищи в сральнике, в бачке, — холодно, не краснея, бросила она изумлённому Шляпникову.

— Не говорите по-русски! — закричал человек в штатском. — Что вы сейчас сказали ему?

— Сказала, что заявляю протест против ваших действий, — спокойно ответила Александра. — Идёмте, господа. Я готова, к вашим услугам.

Через полчаса за ней тяжело и бесшумно закрылась дверь одиночной камеры женской тюрьмы Кунгсхольмен.

Из маленького зарешеченного оконца был виден кусочек озера Мелар. Тюрьма — почти в центре Стокгольма.

После ужина надзирательница принесла вечерние газеты. Разумеется, только правые. Обозреватель «Стокхольмс Дагбладет» Силенс злобно выл на русскую агитаторшу Коллонтай, посмевшую злоупотреблять шведским гостеприимством. «Ню Даглиг Алеханд» обрушивалась не только на Коллонтай, но и на лидера социал-демократов Брантинга. Оказывается, он выступил в парламенте с резким протестом против намерения правительства Хаммаршельда выслать Александру в Россию.

«Неужели шведы пойдут на это?»

Потянулись нескончаемые тюремные дни, наполненные мучительным ожиданием: вышлют или не вышлют в Россию?

Прошла неделя, показавшаяся Александре вечностью, и на пороге её камеры появился долговязый следователь. Он объявил, что король особым распоряжением навеки высылает госпожу Коллонтай за пределы Швеции. Однако правительство предоставляет ей право самой назвать страну, в которую она хотела бы выехать.

Александра с облегчением вздохнула и назвала Данию. Всё-таки оттуда ближе к Швейцарии, к Ленину.

Ей принесли вещи, оставшиеся в пансионе «Карлсон», и предупредили, что переводят в Мальме.

Там её опять поместили в крепость, пока шло оформление каких-то документов.

Бумаги ей вручил сам комендант крепости.

— Прощайте, фру Коллонтай, — сказал он, пожимая ей руку. — Будьте счастливы и помните, что появляться в Швеции вам запрещено навеки.

Навеки! Как часто мы необдуманно-поспешно бросаемся этим словом. Вправе ли мы вообще произносить его, если невечны мы сами, и прежде всего наши чувства? «Навеки!» — это как вздох, сопровождающий наш восторг или негодование. Удержаться от этого вздоха не в силах даже короли.

Пройдёт всего восемнадцать лет, и король Швеции Густав V на торжественном приёме в своём дворце, забыв о своём указе, с почтением склонит голову перед Александрой, принимая у неё верительные грамоты полномочного представителя первого в мире государства рабочих и крестьян!

В Копенгагене Александра и Шляпников поселились в тесной комнатушке захудалого пансиона. Что-либо поприличнее было им не по карману — из-за войны цены в Дании подскочили вдвое.

Несмотря на тесноту, друг другу они не мешали. Шляпников целыми днями бегал по делам, а Александра, обложившись трудами Ленина, старалась ещё глубже постигнуть суть ленинской мысли. Она понимала: быть большевичкой — значит непрерывно учиться и непрерывно работать.

В Берне Ленин начал издавать журнал «Коммунист», и она готовила к первому номеру статью «Почему молчал пролетариат Германии в июльские дни». Ей нравилось название нового журнала. Социалисты перестали быть выразителями чаяний пролетариата. Социал-соглашатели опоганили это слово, осквернили, запачкали кровью.

Чтобы сдать статью к сроку, досиделась до ночи. И только поставив точку, заметила, что уже два часа, а Шляпникова всё нет.

Растягивая время, неторопливо разделась. Лёжа в кровати, напряжённо прислушивалась к ночным звукам.

Кто-то сладко похрапывал, кто-то кашлял.

Тихо, пусто.

Пробили башенные часы.

Динь-динь, динь-динь.

Половина третьего.

В этот момент в замочной скважине зашевелился ключ, и в комнату на цыпочках вошёл Александр с большой картонной коробкой в руках. Осторожно, стараясь не шуметь, он поставил коробку на табуретку и стал снимать пальто.

— Саша, почему ты так поздно? — спросила Александра, включив ночник.

— Шура? Ты не спишь? — Шляпников вздрогнул и резко обернулся. Задетая им табуретка опрокинулась и вместе с коробкой упала на пол. Из лопнувшего бока коробки посыпались маленькие бумажные квадратики.

— Господи! Что это? — Александра приподнялась на кровати.

— Да это так... случайно, — пробормотал Шляпников, складывая квадратики обратно в коробку.

— Что «случайно»? — стараясь быть спокойной, спросила Александра. — Покажи мне, что ты рассыпал.

Покраснев как мальчишка, Шляпников протянул ей один из валявшихся квадратиков. Она поднесла его к свету. Одна сторона пакетика была без всяких надписей, а на другой была приклеена немецкая этикетка: «KONDOM».

То ли от неожиданности, то ли от омерзения Александру передёрнуло.

— Объясни мне, что всё это значит.

Шляпников устало опустился на кровать и охрипшим голосом спросил:

— Шуринька, ты сейчас пишешь статью для журнала «Коммунист»?

— Какое это имеет отношение к презервативам?! — не выдержав, воскликнула она.

— Самое прямое. Как ты думаешь, где Владимир Ильич берёт деньги на издание дорогостоящих журналов, газет и брошюр? Откуда берутся средства на мои поездки в Петроград и по Скандинавии? Ты молчишь? Никакими партийными взносами не покрыть этих огромных расходов. Чтобы задушить капитал, нам, большевикам, необходимо этот капитал добыть. Правительства воюющих стран продолжают тайно торговать друг с другом. На фронтах властвует смерть, а в столицах бурлит жизнь. Людям нужны продукты, лекарства, фабричные изделия. Копенгаген — в центре торговли между странами Антанты и центральными державами. Некоторые социал-демократы участвуют в этой торговле, не отстают и большевики. Не спрашивай меня об именах и деталях. Я не имел права тебе говорить даже того, что сказал. Ну, а эти презервативы... Утром я их вместе с ленинскими брошюрами отправлю с надёжными людьми в Стокгольм, а оттуда их пошлют в Гельсингфорс и Петроград. За презервативы в России можно будет получить хорошие деньги, на которые мы издадим новые ленинские брошюры... Мой тебе совет, Шуринька, уезжай из. Копенгагена. Я в этих делах уже давно погряз, и мне из них не вырваться, а ты не марайся. Ты говорила, что норвежские товарищи предлагали тебе обосноваться в Христиании[24]. Поезжай. Я закончу тут всё и через пару недель к тебе приеду...

В начале февраля 1915 года Александра сошла с парохода на вымощенную большими гранитными плитами набережную норвежской столицы.

Она не представляла себе, что Христиания так живописна. Над перламутровым фиордом нависал огромный лесистый холм, по которому были раскиданы синие, розовые, голубые, лиловые домики. А почти у самой вершины холма выделялось большое тёмно-красное пятно — деревянный «Турист-отель», в котором и поселилась Александра. Её комната была не в главном изысканно новомодном здании гостиницы, а в расположенном чуть ниже скромном филиале — тёмно-красной избе с белыми рамами окон. От красного домика до железнодорожной станции Хольменколлен — двадцать минут ходьбы. А оттуда всего полчаса езды на электричке до центра Христиании.

Вокруг гостиницы — запушённые снегом сосны и ели, а внизу — Христиания и фиорд. Покой и тишина. Изредка слышится перезвон бубенчиков и скрип санных полозьев. Жизнь словно остановилась, застыла в покое, как эти ели и сосны, занесённые снегом. Не верится, что где-то творятся ужасы, льётся кровь.

В красном домике так тихо, так убаюкивающе просто и уютно. И как бы в довершение прелести тишины и красоты — льющаяся откуда-то красивая, нежная, чарующая музыка Грига.

Хозяйка гостиницы фрекен Дундас объяснила, что в одной из комнат отеля стоит рояль самого Грига. Эта комната не сдаётся. Изредка вдова Грига приезжает сюда играть «его» вещи, на «его» рояле. Что скрывается за этим паломничеством? Почему здесь остался его рояль? Быть может, с этой комнатой связаны какие-нибудь дорогие воспоминания? Когда слушаешь эту тонкую, простую игру, сладко-грустно щемит сердце. Совестно в такое страшное время наслаждаться покоем и красотой. Но, наверное, это необходимо. Только здесь Александра почувствовала, как устали нервы. Ночью то и дело сердцебиения, затекает то рука, то нога. Надо смотреть на пребывание здесь как на курс лечения!

В Хольменколлене, в этом царстве здоровья, она впервые пожалела, что никогда не занималась спортом.

По воскресеньям сюда приезжает здоровая, жизнерадостная молодёжь. Лес, горы сразу наполняются весёлыми криками: мимо проносятся вереницы салазок, унося парочки с горы в долину. А между деревьями на белом снегу мелькают красные, синие, пёстрые вязаные шапочки лыжниц, и раскрасневшиеся юноши делают рискованные прыжки с гор на лыжах. Необычно, красиво, и есть в этом что-то здоровое, ясное, бодрящее! Народ-юноша, народ с неизжитым запасом сил. И эти красивые своей молодостью девушки на лыжах и санках!.. Кажется, что на таком бодрящем, свежем, чистом снежном фоне и отношения между юношами и девушками должны быть свежими, радостными и здоровыми.

Эти несколько недель без Шляпникова было одиноко, но тоски не чувствовалось. Сознание того, что он где-то поблизости, что вскоре они встретятся вновь, радовало и грело её.

Она встретила его с цветами на вокзале, радостная, счастливая. Шляпников нежно обнял её и поцеловал в щёку.

— Наконец-то мы будем опять вместе, — прошептала Александра.

Лицо Шляпникова помрачнело.

— Через три дня мне надо ехать в Петроград.

— Надолго?

— Да.

— Понятно, — одними губами произнесла Александра и замолчала. Сердце было сжато несказанной мукой. Говорить не было сил. В электричке до самого Хольменколлена они не сказали друг другу ни слова.

В «красном домике» она показала ему комнату, которую приготовила для него хозяйка.

— Ты пока устраивайся, а я попозже к тебе зайду, — сказала Александра.

— Погоди, дай хоть посмотреть на тебя, — остановил её Шляпников. — Похудела вроде.

Он сгрёб её в свои объятия.

— Пусти, Сашенька, дай раздеться... шляпу снять.

Стоя с закинутыми руками, Александра возилась со шляпой. Запутавшуюся в вуали булавку никак было не высвободить...

— Постой, Сашенька, погоди!

Не обращая внимания на её слова, он продолжал её целовать.

— Милая, любимая... Так соскучился по тебе, стосковался.

С невысвобожденной шляпой Александра уже лежала поперёк двуспальной кровати, и частое горячее дыхание Шляпникова обжигало ей лицо.

Ей было неудобно, неловко. Шляпа тянула волосы, шпильки впивались в кожу... А сам Шляпников казался таким далёким, таким чужим...

Разбита, скомкана та неповторимая, ликующая радость, которая скрашивала разлуку, разбита, скомкана Сашей, его грубо торопливой, слишком торопливой лаской...

— Дай твои губы, Шура... Ты отворачиваешься? Ты больше меня не любишь?

Александра молча прижимала к себе его голову.

Она улыбалась ему, а в глазах стояли слёзы. Он, наверное, думал, что от счастья.

Но Александра знала, что плакала её душа, что утрачена ещё одна грёза, что сердцу нанесена острая рана.

Умиротворённый и успокоенный, Шляпников, сладко позёвывая, повернулся на бок.

— Ты уже спишь, Сашенька? А я думала, мы посидим, поговорим?.. Я столько тебя ждала.

— Я плохо спал последнее время. Мне надо отдохнуть.

— Конечно, нам надо отдохнуть.

Она подчеркнула слово «нам». Почему он говорит только о себе?

Они поцеловались казённым поцелуем.

Вернувшись в свою комнату, Александра села на кровать и с раздражительной торопливостью стала развязывать тесёмки ботинок. Хотелось скорее лечь, заснуть, не думать. А тут ещё это издевательство вещей, тесёмки будто нарочно, назло ей, запутались, образовали узлы.

— Ах вы так? Ну так я вас! Вот... — Разорванные надвое, тесёмки полетели на пол. Платье она бросила кучей, пусть мнётся!.. Сердито стала расчёсывать волосы. Но когда по привычке на ночь волосы убрала к лицу — «для Сашеньки», — тоска подкатила к сердцу...

Машинально погладила мягкий халатик, который Саша называл «одеждой соблазнительницы» и в широкие складки которого любил её кутать...

Нервно зашагала по комнате.

Вот он здесь, в ста шагах от неё. Разве не естественно пойти к нему, пожаловаться на него самого и этим самым уже простить ему все обиды, нанесённые в этот день. Если не понимает, надо объяснить, попробовать. Он должен выслушать, должен понять. Какая же это близость, если они самое главное будут таить друг от друга? Если в душе будет постоянно сосать этот нехороший червячок, не то злоба, не то обида?

Осторожно оглядываясь, боясь встречных, она направилась по коридору в номер Шляпникова. Ноги её неприятно тонули в мягком, слишком мягком красном ковре. Коридору, казалось, не было конца. Кажется, здесь. Его сапоги.

На секунду нашло сомнение. Может, лучше не надо? Может, он спит. Но желание только увидеть, только приласкать эту милую голову, только отогнать чувство своей ненужности, только растопить лёд, что сковал её душу, заставило Александру решительно дёрнуть ручку. Дверь со скрипом поддалась. Свет из коридора ударил в лицо спящего Шляпникова.

— А? Кто там?.. Что?

Прикрыв дверь, Александра встала на колени перед его постелью.

— Ты, Шура? Ишь какая... Пришла-таки...

Нотка лукавого мужского самодовольства резко задела душевный слух Александры.

— Сашенька, я пришла к тебе потому, что мне было так нехорошо на душе! Так горько. Так одиноко.

— Да уж ладно, чего там оправдываться. Небось одной не спится. Знаешь, что я тут, под рукой. И халатик такой надела, соблазнительница!

Обняв её, он старался привлечь к себе, на постель.

Слабо сопротивляясь, она всё же отвечала на его поцелуи.

— Пусти, Сашенька, не надо. Ведь я же не за тем пришла. У меня совсем другое на душе. Просто хотелось с тобой поговорить, просто хотелось отогреться душой.

— Да уж чего там «просто», «просто»! Удивительный вы народ, женщины. Любите делать вид, что у вас нет никаких грешных помыслов. Все мы вас в соблазн вводим. Сама пришла, разбудила, а теперь, вишь ты, недотрога какая... Да что ты, Шуринька? Обиделась на меня будто. Ведь я шучу. Какая глупенькая. Я же рад, что ты пришла. Милая, нежная моя. Глупышка, пришла погреться и сидит на полу. Лапчонки холодные... Иди ко мне.

Халат Александры отчётливым пятном лёг на тёмный фон гостиничного ковра.

Когда ласки его не требовали больше утоления, Шляпников повернулся лицом к стене и плотнее закутался в одеяло.

Александра лежала на спине, закинув руки за голову. Возле самого сердца что-то гадко, нудно сосало.

Опять эта знакомая перемена в его обращении с ней ДО и ПОСЛЕ. ПОСЛЕ у него холодность, отчуждённость. У Александры наоборот: чем полнее, радостнее была ласка, тем ближе он ей, тем сильнее прилив нежности, тем горячее вера, что они совсем свои.

Александра поцеловала его затылок и осторожно поднялась. На душе — холодно, безрадостно.

— Ну спи спокойно, Сашенька. Не поцелуешь меня на прощание? — Она нагнулась к нему.

— Да что с тобой, Шура? Не нацеловались, что ли? Этого уж я не понимаю. Ненасытность какая-то! Болезнь у тебя, что ли?

Александра отшатнулась. Ей показалось, что Шляпников её ударил. Так истолковать её слова! Так не угадать её неудовлетворённого желания тепла, нежности!.. Разве эти бурные объятия согрели ей душу? Разве она не уходит от него ещё более замкнутая, обманутая, чем прежде? С холодком, с тоскою на сердце?

Шляпников спал, уткнувшись в подушку. Она не спеша оделась и вышла в коридор. Опять надо было идти по красному, слишком мягкому ковру. У столика, на повороте коридора, дремал лакей на ночном дежурстве.

Когда Александра проходила мимо лакея, он окинул её насмешливым взглядом и бросил вслед непонятное, но, очевидно, обидное слово.