Александра Коллонтай — дипломат и куртизанка

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Летом 1891 года отец взял Шуру в Тифлис, куда его послали по служебным делам. Шуру мгновенно пленил этот город, нарядный и обворожительный, с его узкими улицами, мощёнными крупным круглым булыжником, с балконами, украшенными деревянной резьбой, развесистыми чинарами, вековыми липами, мохнатыми каштанами и розовыми кустами, наполняющими воздух одуряющим ароматом красных и белых цветов. А кругом синели очертания гор, белели туманом могучие, недоступные вершины Кавказа, над которыми парили гордые сыны Востока — гигантские серые орлы.

У Шуры закружилась голова от красоты и великолепия Кавказа, напоминавшего ей детство в Болгарии, и от неуловимых предчувствий предстоящего счастья.

Вдали от пышных особняков тифлисской знати, в скромном домике, жила двоюродная сестра Шуриного отца — Прасковья Ильинична Коллонтай.

Воспитанная в семье прогрессивного русского педагога Ушинского, учительница Прасковья Ильинична была человеком высоких нравственных принципов. Благородные идеалы она привила и своему сыну Владимиру.

Этот юноша был так не похож на Шуриных кавалеров по танцам и балам. Жизнь его протекала в совершенно других условиях. Его отец, участник польского восстания 1863 года[12], был сослан на Кавказ царскими властями, и Владимир с детства познал бедность и лишения. Сердце Шуры переполнялось нежностью и сочувствием, когда Володя рассказывал о своём тяжёлом детстве.

Он был умным, интересным собеседником. С ним Шура могла говорить о самом важном для неё: как надо жить, как надо сделать, чтобы русский народ получил свободу.

Однажды под вечер, возвращаясь после прогулки в окрестностях Тифлиса, они взошли на подвесной мост через Куру. От их шагов мост закачался, и Шура, задрожав, прижалась к Владимиру. Губы их слились в долгом страстном поцелуе. Всё её существо пронзило какое-то странное острое чувство, возникшее откуда-то из глубины детства. Шуре почудилось, что её, шестилетнюю девочку, могучие гвардейские плечи переносят через бурлящий горный поток. У неё захватило дух, голова закружилась, но в крепких объятиях Владимира она была в безопасности.

Осенью Владимир переехал в Петербург учиться в Военно-инженерной академии. Молодой красивый офицер сразу же понравился Шуриным подругам, которых он был в состоянии веселить в течение целого вечера. Никто из Шуриных прежних кавалеров не мог сравниться с ним в выдумке весёлых игр и затей, и ни с кем ей не было так хорошо в мазурке, как с ним.

Шура первая предложила ему пожениться. Ей нравилось, что у него нет ни гроша, что ему самому придётся зарабатывать на жизнь и что ей тоже, может быть, предстоят лишения и трудности.

Родители и слушать не хотели об их браке. «Чтобы нищий сын ссыльного просил руки дочери генерала! Этому не бывать!» Владимиру было отказано от дома. Не помогли ни слёзы, ни угрозы поступить так, как Елена из «Накануне» Тургенева.

Шуру под надзором Адели срочно отправили в Париж в надежде, что там её любовное увлечение пройдёт. С Владимиром не разрешили даже увидеться на прощание.

По пути в Париж сёстры остановились в Берлине. Кайзеровская столица не отличалась большим количеством памятников старины, поэтому всё отведённое для Берлина время они решили посвятить магазинам. Чтобы не мешать друг другу, направились по разным улицам: Адель — по Ляйпцигерштрассе, а Шура — по Фридрихштрассе.

«Пока я не устала от примерки нарядов, — решила Шура, — стоит зайти в книжный магазин... Господи, какой громадный выбор книг! Нет, отсюда быстро не уйти».

Шура провела в магазине два часа. Она отобрала сборник пьес молодого, входящего в моду Герхардта Гауптмана, новый роман Поля Бурже и пухлый том лекций Георга Брандеса. В корзине возле кассы лежали уценённые книги в бумажной обложке. На всякий случай решила их просмотреть. Среди любовных и приключенческих романов заметила невзрачную синюю брошюрку с интригующим названием «Манифест Коммунистической партии». Имя одного из авторов — Карл Маркс — показалось ей знакомым. Кажется, ей рассказывала о нём Мария Ивановна Страхова.

Вернувшись в гостиницу, Шура с ногами забралась в обитое золотистым шёлком кресло и углубилась в чтение «Манифеста». Каждая строка тонкой брошюры будоражила её мысль. Всё то, что смутно дремало в её сознании, превращалось в чётко сформулированные обобщения, казавшиеся Шуре её собственными выводами. Теперь ей всё было ясно: она спала, но настало пробуждение.

Шура положила «Манифест» на столик возле кресла, рядом с другими купленными сегодня, но так и не раскрытыми книгами, и, откинувшись на спинку кресла, закрыла глаза. Ей представилось, что она вышла из ярко освещённого бального зала в холод и мрак суровой ночи... Мгла обступила её... Дорога чуть заметно мерцает вдали... Какая даль!.. Какая тьма!.. Но идти надо, потому что настоящая жизнь там, впереди, а не в бальном зале... Смело глядит она в загадочный лик будущего, и нет страха в её душе... Пусть!.. Из чаши скорби, которую пьёт человечество, и она выпьет свою долю... Она готова на это...

Шура продолжала сидеть в кресле с закрытыми глазами, не замечая ни своих слёз, ни того, что уже стемнело и что напротив стоит вернувшаяся с покупками Адель.

Увидев слёзы на глазах сестры, Адель поначалу испугалась. Но обложка романа Поля Бурже на журнальном столике её успокоила. «Всё в порядке, томную барышню расстроил роман о несчастной любви», — подумала Адель.

Могла ли она понять, что прежней наивной и капризной девочки Шуры больше нет. В элегантном номере роскошного берлинского отеля «Адлон» плакала не чувствительная генеральская дочка, а проснувшаяся мысль. Плакала богатая женская душа, рвущаяся к подвигу, к идеалу.

Париж восхитил Шуру. Такого богатства старины, архитектуры и музеев она ещё никогда не видела. Чуть ли не каждый день она ходила в Лувр и часами простаивала возле «Джоконды», пытаясь разгадать загадку бессмертного творения Леонардо да Винчи.

В один из дней Шура и Адель познакомились в музейном буфете с приятным господином лет тридцати, с пышной гривой русых волос и рыжими усами. Он им представился как Шарль Мулине, репортёр одной из парижских газет. Видя, что он понравился Шуре, Адель не возражала, чтобы мсье Мулине показал ей на следующий день Люксембургский музей. Лёгкое приключение с элегантным французом — это как раз то, что сейчас требуется Шуре, чтобы выкинуть из головы Владимира. Главное, чтобы дело не заходило слишком далеко. Адель разрешила Шуре встречаться с Шарлем только днём, к обеду непременно возвращаясь в гостиницу. Сестра послушно выполняла это условие, поэтому, когда Шура попросила разрешения сходить вечером в кафе с Шарлем, Адель согласилась, велев вернуться к девяти вечера.

Шура возвратилась только под утро. В её возбуждённое лицо тотчас же полетела ваза с цветами, а в Петербург — телеграмма. Вечером пришла телеграмма от родителей: «Немедленно возвращайтесь».

Наспех пакуя парижские наряды вместе с купленной у букинистов историей французской революции и собраниями сочинений Фурье и Сен-Симона, Шура не сказала сестре ни слова. Ни Адель, ни родители так и не узнали, что «товарищ Шарль» был секретарём социалистической ячейки Тринадцатого округа Парижа, что вечером они пошли на городскую конференцию социалистов, которая продолжалась всю ночь.

Напуганные парижскими приключениями Шуры, родители согласились отдать её за Владимира, но свадьбу назначили только через год, после того как Коллонтай окончит Военно-инженерную академию и будет зачислен на службу.

Несмотря на то что предстоял долгий год ожиданий и тайных встреч с любимым человеком, всё же для Шуры это была большая победа — первое проявление воли, самостоятельности и упорства в достижении цели.

22 июня 1893 года, накануне последнего экзамена Владимира, Шуру с утра одолевала сладкая истома, постепенно разливающаяся по всему телу и доходящая до физической боли. Было мучительно хорошо и тревожно. Инстинкт молодой здоровой женщины подсказывал ей, что сегодня должно произойти что-то волнующее и необычайное. Она бралась то за одну, то за другую любимую книгу, но чтение не шло.

Наскоро перекусив, Шура выбежала на улицу. По Екатерининскому каналу она вышла на Вознесенский проспект и вскоре оказалась на Морской. Несмотря на будний день, публики на улицах было много.

На углу Морской и Кирпичного переулка Александра за пятачок купила у лоточника три антоновских яблока. Своими ровными белыми зубами она с наслаждением впилась в яблочную твердь, не замечая, как брызги спелого плода капельками осели на её верхней губе. Остальные два яблока она положила в сумочку.

Шура в первый раз гуляла вечером по Невскому одна. Чувство свободы волновало и радовало. Восхищенные взгляды мужчин возбуждали её, но, заглянув в эти умные, с запрятанной льдинкой глаза, никто не решался приблизиться к ней.

Когда Шура проходила мимо Аничкова дворца, ей показалось, что её кто-то окликнул. Она сделала ещё несколько шагов вперёд, но тихий мужской голос вновь позвал её:

— Александра Михайловна, вы меня не узнаете?

Шура огляделась по сторонам и увидела сквозь решётку дворца бледное лицо цесаревича Николая. От неожиданности она вздрогнула:

— Ваше императорское высочество, это вы? В такой поздний час?

— Мне просто не спится, — тихо сказал Николай. — А вот что вы делаете одна ночью на Невском? — добавил он со смущённой улыбкой.

— Сегодня самая длинная белая ночь, разве можно усидеть дома, когда кругом такая красота! — с чувством воскликнула Александра.

— Но почему вы одна?

— Володя готовится к экзаменам, а мои родители сейчас гостят в Стрельне, в имении дяди... Ах, вы же ничего не знаете, у меня есть жених, Владимир Коллонтай, курсант Военно-инженерной академии.

— Ах вот как, — произнёс Николай упавшим голосом. — Разумеется, вы уже взрослая барышня. Прошло больше трёх лет после того бала в Зимнем дворце.

— А что в вашей жизни нового? — робко спросила Шура.

— О, об этом долго говорить. А здесь не самое подходящее место.

— Ваше императорское высочество, пойдёмте гулять на Неву! — вдруг вырвалось у Шуры, и она тотчас залилась краской.

— На Неву? Сейчас? — Его глаза расширились от изумления. — А, впрочем, почему бы и нет. Мои все спят. Нужно будет только обдурить охрану. На всякий случай, чтобы не вызывать у них подозрений, подождите меня по ту сторону Фонтанки. Я скоро приду.

Шура не торопясь перешла Аничков мост, любуясь волшебной перспективой реки и задумчиво разглядывая величественные скульптурные группы Клодта фон Юргенсбурга по углам моста. Отлитые из бронзы фигуры изображали четыре стадии укрощения античным красавцем дикого коня. Сравнивая классическое сложение атлета с таким земным, родным ей телом Владимира, Шура подумала, какую же роль она будет играть в ожидающей её жизни — смелого покорителя или малодушного коня? «От исхода этой волшебной ночи будет зависеть вся моя судьба, — говорила себе Шура. — Я должна быть покорителем! Тогда на балу у меня возник порыв отдаться Николаю. Если сегодня я осуществлю это желание, в жизни я всегда буду победительницей. Моя любовь к Владимиру от этого не пострадает. Это будет не измена, а победа над будущим царём!»

Ожидая цесаревича, Шура встала между двух кариатид, украшающих тупой угол дворца князей Белосельских-Белозерских. Вскоре она увидела торопливо идущего через Аничков мост наследника в форме студента Горного института.

— Чтобы меньше обращать на себя внимание, — сказал Николай, держась за фалду студенческой тужурки.

— Да, но откуда это у вас? — с улыбкой спросила Шура.

— Ещё в прошлом году нашёл у Матильды Феликсовны в шкафу. Примерил, и мне понравилось.

— Вы всё ещё её любите? — Улыбка застыла на устах Шуры.

— Ах, Александра Михайловна. Я не знаю. Всё так сложно... Так вы хотите на Неву? — спросил он, чтобы сменить тему.

До Симеоновского моста они шли молча, любуясь великолепием дворцов Шереметевых, Нарышкиных-Шуваловых, строгой красотой Екатерининского института, творения Кваренги.

По Симеоновскому мосту перешли на другую сторону Фонтанки, обогнули цирк Чинизелли и мимо двух павильонов-кордегардий вышли на длинную Кленовую аллею, в глубине которой возвышался величественный и в то же время элегантный Михайловский замок.

— «Прадеду правнук», — прочитала Александра надпись на пьедестале конного памятника Петру Великому на Коннетабльском плацу у главного входа в замок. — Правнук — это кто?

— Павел Первый.

— Как интересно! Я этот памятник раньше как-то не замечала. Я только знала, что есть Медный всадник на Сенатской площади, поставленный Екатериной Второй, а оказывается, сын Екатерины — Павел Первый — тоже поставил Петру памятник. Ваше императорское высочество, когда вы станете царём, вы тоже поставите Петру Первому памятник? А что вы на нём напишете?

— Прапрапрапрапрадеду прапрапрапраправнук.

— Ой как интересно! А когда вы умрёте, вам тоже поставят памятник?

— Конечно.

— Как это славно! Я тоже хочу, чтобы мне поставили памятник. Тоже в красивом парке. Я сижу на лошади в костюме амазонки... Нет, пусть лучше на памятнике я буду, как Екатерина Вторая у Александрийского театра — красивая и величественная, в окружении своих любовников...

Потом они долго бродили по аллеям Летнего сада, то и дело останавливались около приобретённых Петром Первым в Италии великолепных статуй, изображающих знаменитых философов, полководцев и античных богов.

Они присели на скамейку возле скульптуры, олицетворяющей сладострастие: на обнажённой груди юной девы сидит голубь, клюющий её в сосок.

Николай закурил папиросу, и тончайший аромат табака примешался к душистому дыханию сада.

— Александра Михайловна, а ведь я не шутил тогда, когда предложил вам стать моей женой, — тихо сказал наследник цесаревич.

— Так вы не забыли? — произнесла она со счастливой улыбкой.

— Я полюбил вас с первого взгляда.

— Я, кажется, тоже полюбила вас тогда. Но вот видите: я обручена.

— Всё ещё можно изменить.

— Допустим, я откажу Владимиру.

— И мы обвенчаемся.

— Но ведь вы можете жениться только на девушке из зарубежного царственного дома!

— Я изменю протокол, и вы станете царицей.

— И я смогу управлять?

— Как всякая любящая жена, вы будете разделять заботы мужа, в данном случае — государственные заботы. Ну и, разумеется, заниматься благотворительностью.

— Благотворительностью? Как это скучно! Моя мама тоже занимается благотворительностью. Для этого незачем за царя замуж выходить.

— Так что же вы хотите?

— Я хочу по-настоящему управлять. Хочу быть канцлером или хотя бы министром.

— Женщина-министр? Но это невозможно.

— Все говорят, что я упрямая и добиваюсь всего, чего захочу. Вот в прошлом году мама не хотела мне покупать верховую лошадь, а я настояла на своём, и этой весной она мне купила хорошенькую лошадку.

— Стать министром и уговорить маменьку купить лошадь — это разные вещи.

— В малом проявляется большое.

— Я могу вам предложить только своё сердце, сделать вас министром я не в силах.

— А кто в силах?

— Ну... революция.

— Значит, надо сделать революцию, тогда я осуществлю свои мечты.

— А что будет со мной, Александра Михайловна? Вы отрубите мне голову?

— А вы сами отдайте власть народу. Тогда не будет революции.

— Мне не позволит это сделать долг перед родиной.

Часы Пантелеймоновской церкви пробили два, и вскоре над густой листвой деревьев Александра увидела вздымающуюся громадину Троицкого моста.

— Мосты разводят! — воскликнула Александра. — Ваше императорское высочество, идёмте скорее смотреть.

По мосту через Лебяжью канавку они выбежали на Суворовскую площадь.

Стройная перспектива Троицкого моста, переходящего в Каменноостровский проспект Петербургской стороны, у них на глазах прерывалась, гигантский мост медленно раскалывался на две равные части, чтобы дать возможность балтийским судам пройти Неву и войти в крупнейшее в Европе Ладожское озеро.

Они долго стояли молча, не в силах отвести глаз от этого потрясающего зрелища.

— Как прекрасен Божий мир, — прошептала Александра.

— Господи, благодарю тебя за то, что ты даруешь нам блаженные минуты наслаждения плодами рук человеческих! — звонким голосом произнёс Николай, снимая фуражку.

С Ладоги повеяло прохладой, Шура, взяв Николая под руку, повела его к Марсову полю.

— По Мойке мы можем дойти до Конюшенной площади, а оттуда по Екатерининскому каналу вернёмся на Невский, — предложила Александра, когда они миновали Марсово поле.

— Я не люблю те места, — вздохнул цесаревич. — Там дедушку убили.

Шура смущённо замолчала, и они пошли вниз по течению Мойки.

Когда они дошли до Зимней канавки, Александра вдруг почувствовала усталость.

— Может, где-нибудь посидим, — предложила она.

— Здесь совсем рядом Зимний дворец, почему бы не отдохнуть там?

— О нет, нет, — запротестовала Александра. — Мне пора домой. Отдохнуть мы можем и в Александровском саду.

Дойдя до острого угла здания Министерства иностранных дел, они пересекли Александровскую площадь и вошли в протянувшийся вдоль Адмиралтейства Александровский сад.

Устало опустившись на первую же скамейку у входа, Шура достала из сумочки два яблока, одно взяла себе, а другое протянула Николаю.

— Спасибо, я не хочу, — поблагодарил он.

— Ну откусите. Маленький кусочек, — настаивала она.

— Но зачем?

— Я вас прошу.

Он подчинился и надкусил яблоко. Она сделала надкус с другой стороны.

— Теперь я засушу его и положу в свой альбом, чтобы навсегда сохранить память о сегодняшней волшебной ночи, — сказала Шура.

— Неужели мы больше никогда не увидимся? — Обеими руками взяв её узкую ладонь, он заглянул в бездонные голубые глаза Александры, но она вдруг поднялась со скамейки и подошла к стоящей у входа в сад статуе Афины Паллады.

— Правда, она хороша? — спросила Шура, любуясь мраморным изваянием.

— Вы ещё прекрасней, — ответил Николай, подходя к Александре.

— Что вы, я такая угловатая. Мама говорит, что где я ни повернусь, я обязательно что-нибудь задену.

— Ненаглядная моя душка, — прошептал наследник цесаревич, трогая губами её маленькое ухо.

— Ах, что вы, ваше императорское высочество, — вскрикнула Шура и бросилась прочь.

Он с трудом нагнал её в самом конце аллеи у статуи Геракла.

— Будьте моей женой! — запыхавшись, проговорил он и прислонился к постаменту.

— Ваше императорское высочество, ведь я вам не пара! — с отчаянием произнесла она. — Я дочь простого генерала.

— А я всего лишь полковник, — расхохотался Николай. В его смехе было что-то детское, наивное, чистое.

Шуре захотелось тут же его поцеловать, и она прижалась к нему. Так, обнявшись, они долго стояли у мраморного Геракла, пока её щека не почувствовала влагу. Николай плакал. Шура своим надушенным платком вытерла его слёзы и крепко поцеловала. Дрожащими руками он стал расстёгивать её платье.

— Эта аллея слишком хорошо просматривается, — сказала Шура, отстраняя его руку. — Идёмте в другое место.

Они свернули в боковую аллею и вышли на небольшую площадку, окружённую густыми деревьями.

— Видите, как тут уютно, — сказала Шура, ложась на скамейку. — Здесь никто нас не увидит.

— А чья это там голова в кустах? — неуверенно спросил Николай, снимая тужурку.

— Не бойтесь, это памятник Пржевальскому. Интересный был человек, между прочим. Я любила слушать его рассказы о странствиях по Центральной Азии. Он часто приходил к моему отцу.

— У вас такие знакомства! — прошептал Николай, обнимая её стан. — Теперь я начинаю верить, что вы когда-нибудь станете министром.

Она хотела возвратиться домой одна, но Николай настоял на том, что проводит её. Через Мариинскую площадь они вышли на Морскую улицу. В гулкой ночной тиши послышалось цоканье копыт. Их нагнала закрытая коляска и остановилась у соседнего с итальянским посольством дома. Из коляски вышел высокий господин в белом фраке и цилиндре. Николай вздрогнул и укрылся за колонной посольства, привлекая к себе Шуру.

— Спрячьтесь, — зашептал он. — Это Владимир Набоков, известный либерал. Он, кажется, здесь живёт. Я не хочу, чтобы он меня здесь видел.

— Ах, — вздохнула Шура, — как трудно быть царём! Всего надо бояться. У вас ещё меньше свободы, чем у меня, бедный мой Ники!

Шура прильнула к нему, и они, обнявшись, дошли до конца Морской, поднялись на Фонарный мост и по Фонарному переулку вышли на Екатерининский канал.

Когда они переходили мост, ведущий к Среднеподьяческой улице, Ники бросился перед Александрой на колени.

— Богиня! Одно твоё слово, и я брошу всё, и мы уедем в Ниццу, будем любить друг друга, и у нас будут милые дети, много-много детей.

— Нет, Ники, нет! — воскликнула она. — Я умерла бы от тоски при такой жизни. Я не могу жить в заточении, я создана для подвигов.

Она отцепила его руки, обвитые вокруг её колен, прислонила его обмякшее тело к перилам моста, жарко поцеловала в губы и не оборачиваясь побежала к дому.

Эта волшебная ночь действительно изменила её судьбу. Она поверила в свои силы, поверила в то, что в жизни она будет покорителем. Но когда перед её глазами вставали прекрасные, полные тоски голубые глаза Николая, её вновь начинали одолевать рыдания. О как она старалась забыть его! И чтобы окончательно вытравить образ Ники из своего сердца, в 1918 году на заседании ЦК Александра проголосовала за ликвидацию царской семьи.